Родная партия

Акт I. Глава 1. Ядерная война

– Андрюша, а ты смотреть выступление Трампа не собираешься? – мать, озабоченно выглядывая из кухни, ожидала моего ответа. Телевизор голубым светил в её напряженное от трансляции лицо, и клубы пара из раскрытой посудомойки придавали происходящему чрезмерное напряжение. Как всегда, её донимала бытовая скука. Эту дыру она затыкала телевизором. – Что-то важное грядет.

– Да что грядет? Опять лопоухие политики на испуг брать будут.

Айфон с утра гудел. Я успел только почистить зубы, зарядить айкос и бросить в рюкзак ноут с парой книг по учебе.

– Куда же ты тогда?

– В универ. Куда ж ещё.

Мать в смущении приложила палец к губам:

– Послушай, ты только послушай! Господи, за что нам всё это? – её каждодневные политические причитания о том, как мир сошел с ума и скоро будет война, разбивали утреннее настроение вдребезги. Единственное спасение заключалось в бегстве.

– Лан, я в метро, пора на учебу…

– Ну подожди! Ну посмотри, что делается. Вдруг этот урод Трамп что-то важное скажет!

Вынужденно зову Алису включить телевизор в гостиной. Срочное сообщение, важное обращение к российскому народу и Москве, к мировому сообществу.

“О, так вот это ответочка за Гренландию? – первое, что пришло в голову. – Или за ту мифическую подлодку? Вот и дошутился, 2028 год становится последним”

Речь уже шла минуты три или четыре, и старик Трамп с лютым автозагаром и золотистой кукурузной шевелюрой, сидя за столом в Овальном кабинете, интенсивно говорил на камеру.

– Мы преодолеем все препятствия, которые встанут перед величайшим американским народом – величайшим из всех народов в истории. Я благодарен Америке за доверие, предоставленное мне тремя годами ранее. В своей речи после победы я обещал, что буду бороться. Буду защищать каждого американца, каждого гражданина великой Америки. Сам Господь Бог благословит нашу страну, он помогает мне в эту наитруднейшую минуту – и во время выборов, и во время побед над американскими врагами, и в момент гнусного покушения на мою жизнь.

– Мама, я пошел.

– Послушай до конца, вдруг что-то важное, – мать принесла мне зонт. – Держи, опять забыл.

Трамп по бумажке перечислял старые претензии, про которые я слышал не единожды: то Китаю, то России, то Дании и Мексике; указательным пальцем грозил за Украину, рисуя страшную перспективу всем обидчикам. Всё это звучало многократно и изо всех щелей последний год. Мне приходилось конкретно закукливаться, лишь бы не лезла в мою голову политота.

– Андрюша, ну что творится? Ты бы за город уехал, погостил где-нибудь подальше от столицы. Ладно с ним, с университетом! Может, уедешь в Сербию к сестре? – голос у мамы дрожал.

– Не выноси последние нервные клетки, пожалуйста.

Звонок от Аслана: он сегодня весь на спорте, просит прислать эссе, а ещё уговорить старосту, с которой у меня, по его словам, три года дружба в десны, проставить посещение в журнале. Товарищу пора прайс-лист выкатить за оказание срочных спасательных услуг.

Обувшись и одевшись, я тихо открыл дверь и скользнул в подъезд, вызвал лифт и побежал по Нагатинской. В ушах играл Rendez Vous, тёмной лирикой покрывавший московскую мостовую; листва шуршала под ногами, никто о ней не заботился, никому она оказалась не нужна; человеческие лица, и без того каждодневно невзрачные, сегодня выглядели особо напряженные и сморщившиеся. Многие прятали взгляд в асфальте, не то от ветра, не то от страха.

Что такое? Холоднее ведь не стало, ветер тот же, речи те же. Трамп – просто бизнесмен, его угрозы за последнее тупогодье я стоически принимаю в грудь. Ну пошумит, ну выторгует что-нибудь, и всё.

В метро розоволосая проверяющая, крепко усиленная двумя росгвардейцами с лицами твердой неприкаянности, остановила командирским жестом: она взглянула на проездной, на меня, потом на студак, и всё в какой-то известной только ей последовательности.

– Ве-ли-хов. Так. Андрей. Ага. Всё ясно, – женщина прищуром сравнивала лицо с фотографией. – А почему такие разные?

– Я хайер поменял.

– Чего ты поменял?

– Прическу.

– Вот по-русски и говори.

– Можно мои документы? – я разозлился. – На пары опаздываю.

Двое росгвардейцев черной горой повисли надо мной: “Успеешь ещё, пацан!”

– Ты разве новости не читал? – контролерша своим прищуром скоро сожмёт гримасу до состояния тире.

– Нет.

Она хотела что-то сказать, но вернула обратно уставшей рукой мои документы.

На эскалаторе у всех глаза в белые экраны. Я подглядел через плечо мужику – Трамп уже красный, как его галстук, и позади него какая-то карта с отметками.

“What time, does it matter?”, ритмично доносилось из эйрподсов. Черт, я свой доклад на почту преподу не отправил. Пока до универа не доберусь, нужно успеть ему скинуть, а то опять будет минуту распинывать.

Хлопок в плечо. Я тут же напрягаюсь, оборачиваюсь. Женщина с горящим белым взглядом, в осеннем балахоне и с перекошенным беретом на голове что-то тараторила.

– Чего? Чего тебе?

– Парень, война!

Недовольно закатил глаза. Ну сколько можно? В последнее время вас стало слишком много, криповых старух и просто бешеных. Она мне показывала куда-то вверх, а я всё равно не обращал, пожал плечами и убежал на перрон. Включил музыку громче, ещё резче пел мужской вокал: “It's just lies from the others”. Вагон подъехавшего состава оказался незаполненным. Прождав с минуту, поезд тронулся в направлении юга.

И тут же люди, словно получив сигнал пистолетом, ринулись к уезжающему составу. Кто-то даже бил в окно ладонями.

Я снял наушники.

– Он что, объявил нам войну? – сказал кто-то справа.

– Да нет же, это ультиматум… вроде.

– Нет, он объявил войну!

– Да прекратите уже, наконец. Хватит распространять панические слухи, – старуха в платке причитала на стоявшую парочку. – Ничего не случилось, вы только разводите панику.

– Женщина, он объявил ультиматом сроком в один час, вы разве не читали ещё?

– Фи, и не буду. Достали с этим Трампом.

Я снова сунул бананы в уши. I wanna wanna wanna wanna wanna wanna wanna wanna see the light. Фигуры передо мной метались, нарушали мое спокойствие. Звонок в Телеге прерывает песню:

– Андрей, ты где? – это была Ника, староста из универа.

– В метро еду.

– Читал новости?

– И ты туда же. Ну что-то слышал. Да обычное дело. Трамп торгуется, это очередная политика…

– Да ничего он не торгуется, Андрей, он объявил нам войну!

– Кому? Группе сто восемнадцать? За что?

– За потопленную подлодку.

– Хорош душить, Ника, уже дома запугали, – сказал я раздраженно. – Это очередной хайп, а вы ведётесь.

– Не веришь, так прочти его речь.

– Да изи, успокойся только.

Разговор прервался. Поезд двигался всё медленнее, люди не поднимали взгляд с экранов, и только две бабки с котомками выглядели полностью растерянными и озлобленными на остальных.

Вагон тряхнуло. Полная остановка в тоннеле. Блеск мерцающих огней с потолка. Я смотрел на бегающих из стороны в сторону пассажиров, смотрел и думал – либо пранк вышел из-под контроля, либо мир сошел с ума и правда подошел к концу, либо мне нужно бежать к психиатру за консультацией…

Больше всего ненавижу быть в таком тильте. Вот это идиотское положение, что и раздражен, и зол, и не способен на контроль над ситуацией. Всё, хватит. Хватит тильтовать. Раз, два, три, четыре. Четыре, три, два, один. Входим в ситуацию с головой.

– Парень, у тебя работает сеть? – спросил одноглазый мужчина в хаки. Короткая стрижка, растрескавшееся под южным ветром лицо, шрамы – всё выдавало в нём ветерана. Мне стало не по себе, но я ответил:

– Ага, раздать?

– Да, пожалуйста, – на миг показалось, что у мужчины дрогнул голос. У него сильно дергались пальцы.

– Всё будет в порядке, – сказал я, пытаясь ободрить его. – Сейчас во всем разберемся.

– Ага. Только вернулся оттуда, а она за мной, сволочь проклятая, сюда пришла.

– Кто пришла?

В Телеге посыпались сообщения: от мамы, от Ники, от друзей, в чате группы ругались и эмоционировали. Я полез в новостные каналы, чтобы понять, насколько всё серьезно.

“Трамп объявил о нанесении ответного удара”

“Срочно: Трамп готовит ядерные ракеты”

“Россия готова к любым действиям президента США”

“Генерал Кротопоров: Ответить на ультиматум может только армия”

Открываю статью с первым заголовком: “Президент Трамп в обращении к своим гражданам объявил, что в течение часа по России будет нанесен удар стратегическими военными силами США. “Пусть услышит каждый человек мира – этот день станет историческим”, – заявил Трамп в выступлении. – “Нет, нет такого препятствия, которого не превзошла бы наша великая Америка. Если Москва считает, что ей дозволено топить наш блестящий американский подводный флот, то последствия, я заверяю вас, для неё окажутся катастрофическими. У Москвы, официальных властей России есть один час для того, чтобы ответить на мой жесткий ультиматум. Мы будем защищать Америку, её священные границы и драгоценные жизни граждан. О, Господи, благослови нас и дела наши”. Корреспонденты различных новостных агентств наблюдают панику в столицах Америки и Европы. На текущее время, 07:24, Москва не сделала никаких официальных заявлений, пресс-секретари российского правительства не отвечают на телефонные звонки. Сообщение будет обновляться”

– Неужели всё? – девушка передо мной крутила наушники на палец, моток за мотком скручивала белый шнурок. Потом она сквозь всхлипывание просмеялась. – Зато ипотеку брать не придется.

– Ну наш же за мир, он позвонит этому проклятому Трампу? – испуганно спросил одноглазый, будто хотел убедить себя, что и правда наверху позвонят и всё решат по-хорошему. – Позвонить-то надо. У меня жена, дочь, только вернулся домой. Ну как же так?

Я вспотел, сбросил пальто, а потом и водолазку. Сеть то появлялась, то пропадала, пока полностью не обрушилась; последним сообщением, что удалось увидеть, было пахнущее надеждой “Обращение к гражданам России”, но загрузка видео зависла на 30 процентах.

Сверху послышался отчетливый гул: он прошелся россыпью, словно из нескольких источников сразу, а затем поезд, тоннель и всех нас внутри сильно тряхнуло. Затем тряхнуло ещё раз, и сквозь крики слышался тяжелый треск тоннельного каркаса: сталь и бетон падали на вагоны, комкая крышу и сбивая плафоны с лампами. Так продолжалось с минуту, и мы, покрытые пылью, фонариками во тьме пытались разглядеть друг друга.

Тишина черным сгустком отравляла меня. Я в наблюдаемое не верил, рефлекторно потянулся за наушниками – жестко хотелось слушать музыку и закрыть глаза, – но потом всё же согласился с реальностью. Нужно взять себя в руки. Я помог двум пожилым сесть, затем проверил девушку, сидевшую рядом со мной.

– Ты жива?

Она смотрела на меня и молчала, и прямой свет фонарика от айфона её не напрягал.

Все плачущие перестали громко кричать, словно боялись шумом позвать чудовищные удары и навлечь на себя беду. Кто-то тихим всхлипом просил “Не надо, пожалуйста”. Запахло туалетом и рвотой.

– Выпустите меня, – старушка, которая никому не верила, потянулась к крану аварийного вскрытия. – У меня сердце, я задыхаюсь. Помогите открыть дверь.

– Сидите здесь! – приказал мужчина в хаки. – Сейчас это самое безопасное место.

– Нет, – старушка махала рукой, дергала за кран, но сил ей не хватало. – Откройте, не то умру.

– Женщина, успокойтесь, нам всем тут плохо.

Я подошел к этому злосчастному крану, принялся его дергать, но влажная рука не могла крепко схватиться за хромированную сталь. Когда мне всё-таки удалось это сделать, я повернулся к больной сердцем: вместо благодарности женщина ответила мне немым взглядом и открытым ртом.

– Ой, она и правда умерла, – мужчина в хаки потрогал тело и мягко уложил на пол.

И тут меня сломало. Я уставился на смерть. Смерть уставилась на меня. Глядение закончилось тогда, когда одноглазый аккуратно закрыл лицо умершей своей курткой. Но я не поверил, что она умерла, и потому стянул накидку, чтобы снова глядеть в лицо неизвестной, обыденной и морщинистой старухи, с тяжелым подбородком и плохой помадой, чтобы точно удостовериться, что ей пришел конец.

– Ты зачем так делаешь? – мужчина взял меня за руку. Я не обратил на него внимания.

Мой взгляд устремился внутрь бездонной тьмы угасающих глаз, и в миг, растянувшийся на неисчислимой линии времени, миг наступившей тишины, по нам ударило сильнейшей волной. Я, испугавшись, рывком опрокинулся назад. Вагонную крышу пробило чем-то тяжелым, что-то на сумасшедшей скорости влетело внутрь, поразило волной; там, где стоял я и одноглазый, теперь была дыра; мужика в хаки и мертвую старуху раздавило обломками, а пол разломало вплоть до рельс и шпал. Нас снова накрыло пылью, люди-светлячки, держащие фонарики телефонов перед собой, наугад побежали к выходу, к дверям, паникуя давя чужие конечности и головы; я поднес свой айфон ближе, увидев через взвесь небольшую серебристую трубу с обломанными крылышками, с пылающим жаром хвостом и ужасным запахом химической гари.

Что бы это могло быть, как не ракетой?

Я глубоко дышал, стучало наперебой сердце; завидев перед собой неизбежное, вскоре закричал, заорал на ракету, упавшую мне под ноги в тоннель метро.

А потом случилась солнечная вспышка.

Шар, покрытый белым, проглотил всё вокруг, и было не жарко от пекла – совсем наоборот, ледяной мглой сковало всё вокруг. Шар быстро улетучился, растворился в темнеющем после вспышки пространстве, зияющий развал повсюду ширился трещиной; неведомая сила толкнула меня в эту дыру, не позволяя сопротивляться.

Потоки звездного ветра гнали жизнь вперёд. Сознание летело метеором, а тело мое омывалось сияющими золотым огнём; всё вокруг было горьким, жгучим от пламени и податливым, казалось, что и воздух слеплен, и темнота текла во мне, отбирая историю, развязывая нити памяти из моей головы, скручивая их в новые узоры.

Я оживал.

Я снова чувствовал.

Я погибал и вновь рождался.

Веки разомкнулись, и тьма безвременья потеряла надо мной власть.

Сперва пробудилось обоняние. Пахло чем-то отдаленно знакомым, чем-то из детства. Духи? Такими пользовался разве что дед. И странный шоколадный запах.

Глаза открылись. Что-то на лице. Я сбросил предмет на пол – оказалось, что это книга, “Живаго” Пастернака. Рядом с ней прокатилась откупоренная и опустошенная бутылка. Повертел головой. Белый потолок с заметным швом. Стены с неприятными оранжевыми обоями, картина в позолоченной оправе, вазы с алыми гвоздиками, скульптура на столе – фигура из конской тройки. Допотопный телевизор и видеомагнитофон, ни ноута, ни айфона под рукой. Мебель древняя… Вообще всё древнее, я такое давно нигде уже не видел. Словно в раритетной квартире оказался.

Встав с кровати, я подошел к окну. Тело ещё горело как от мороза, будто было не своим. А за окном… Москва. Но какая-то не такая. Что за хмурость? Куда подевался Сити? И почему снежно?

В окне показалось отражение незнакомца. Я обернулся, поискал зеркало в комнате. Увидев себя, в ужасе всхлипнул.

“Это кто? Я, что ли?”, говорил сам с собой. Пощупал тело – все щипки отозвались. Высокий лоб, впалые щеки и большой нос, серьезные морщины. Всё на лице поменялось, остался лишь знакомый силуэт. Где моя рыжая шевелюра? Почему я постарел на десять лет?

– Андрюша! – раздался неизвестный женский голос из коридора. – Быстро завтракать. Служебная машина через полчаса.

Какая ещё служебная машина?

В просторном коридоре стояли книжные шкафы, забитые до отказа, среди них некоторые пестрели красным и синим. Виднелись несколько комнат; из одной, напоминающей директорский кабинет в школе, донеслась с наигранной музыкой фраза “Говорит Москва. Московское время восемь часов…” Я пошел туда, приоткрыл дверь.

Мужчина, стоявший спиной ко мне, надевал серый костюм. Взгляд зацепил выразительные брови и большие роговые очки. Он заметил меня в зеркале шкафа.

– Андрей, собирайся. Не будем возвращаться больше к этой теме, ладно? Мне не нужны больше проблемы с комитетчиками. Наверху разговоры пошли. Есть предел моему терпению. Уехать за границу тебе не дам, всё, забудь. Сначала прибери то, что натворил, а потом хоть послом в Канаду.

Я молчал. Видимо, мужчину это задело. Но мне и правда сказать было нечего, не знаю, кто эти все люди. И этот календарь на стене с жирной цифрой 1985, коммунистический донельзя, и картина с шагающим Лениным, всё это парализывало.

– Ты что, не слышишь меня?

Сзади подкралась какая-то женщина, крутобедрая и совсем незнакомая. Я сошел с ума, меня окружает всё неизвестное.

– Я не понимаю.

– Чего ты не понимаешь?

– Кто вы?

Мужчина раскрыл рот в удивлении.

– Виктория, звони Чазову. Или Морковкину в Кащенку. Мой сын допился – не узнает родного отца! Уведи его с глаз долой. Негодяй, подонок просто!

Женщина, которую звали Викторией, аккуратно взяла меня под локоть, отвела на кухню и злобно шикнула. Я совсем растерялся. Помогите мне, кто-нибудь!

– Перестань, умоляю, заклинаю тебя, – заговорчески произнесла эта женщина. – У отца аврал на работе. Заводу пятилетку закрывать, он уже скоро спать будет в рабочем кабинете, а от тебя одни неприятности. Ты уже взрослый мужчина. Прекрати эти детскости, семья ведь пострадает.

– Я… Мне нужно присесть. Может, съел что-то не то.

– Или выпил, бесстыжий.

– Ну и приход у меня.

Женщина рывком посадила меня на стул, заставила есть кашу. В желудок упало горячее. Хотелось плакать. Нужно спрятаться ото всех, чтобы обдумать всё произошедшее. Пока я доедал кашу, потекли ручьем воспоминания: про октябрьское утро, мамины причитания о Трампе, про Аслана и Нику, вспомнилось напуганное лицо безумной женщины, трепетавшей белым взглядом от слова война, а потом понурый ветеран-инвалид, жаловавшийся на свою судьбу; строки последней песни, которую мне довелось слушать, текли назидающе – как же хочется увидеть свет, что пробьется сквозь тьму и положит конец моему безумию!

Я полностью отдался этим воспоминаниям, не мешал Виктории собирать меня в дорогу, стал марионеткой в её руках. Казалось, это нравилось женщине – на меня как с рога изобилия посыпались комплименты. Она проводила меня на лифте, сказала, что подождет “служебку”.

К подъезду неспешно завернул черный автомобиль, начищенный до блеска. Внутри кожаный салон, в котором можно утонуть. Понуро сев в него, я крепко зажмурился, надеясь, что всё это исчезнет, что всё вернется обратно.

Но машина тронулась, и ничего не изменилось.

Глава 2. ЦК ВЛКСМ

Я в полном невменозе. Что делать?

Нужно воссоздать историю, иначе я так и буду биться разумом об свой череп. Что случилось с Россией? Что произошло со мной? Что сделалось с миром? Что это за мир такой? Почему всюду советская эпоха? Что значит этот календарь? Кто эти люди, что меня окружают?

Машина ехала очень ровно, ощущалось, как водитель деликатно вёз меня куда-то в центр. Улицы я узнавал, как Этим временем следует воспользоваться. Как довезут, спрячусь где-нибудь и продолжу размышлять в одиночестве.

Что у меня есть? Мелкие детали, раздробленные воспоминания… Видимо, я пытался спрятаться от реальности, так как никого не хотел слушать и на замеченное реагировал с чувством отторжения. Соберись, Андрей, ты же будущий историк. Чему тебя учили Геродот и историки всех эпох? Опиши историю.

Сначала 2028-й, утро двадцать девятого октября. Иронично, что начало события идет с самого раннего времени, а потом скачок в более позднее. Итак, история началась с того, что Трамп объявил нам войну. Или сделал ультиматум. Что там было сказано в его речи? Если убрать всю эту политоту и помпезность, то он потребовал от нас ответа в течение часа.

Примерно с месяц говорили о пропавшем в Балтике “Джимми Картере”, о том, как США грозились подтвердить причастность России к потоплению подводной лодки. Хотя весь год Трамп выглядел довольным и часто выпускал одно кринжовое заявление за другим – прямо как в начале президентства. Поэтому к исчезновению подлодки отнеслись с пренебрежением. Ну, пропала и пропала. Вдруг Трамп решил забайтить целую ядерную державу?

Я, весь такой на октябрьском вайбе, забил на политоту, поставил отметку у графы “против всех”, писал курсач и гонял в посольство за испанской визой, попутно заливая себя гекталитрами кофе. Но в последние дни, похоже, стало совсем тяжко, раз политота через все мои психологические фильтры пролезла в сознание. Тема не сходила из каналов Телеги. Я не особо вникал во все подробности текущей политики, ибо мне это было совсем не интересно – честно говоря, даже слово война, как если в буквальном смысле представить её между Россией и США, вызывало эмоциональное отторжение, поэтому и курсач писал беззубый, про культуру повседневности. Так было не только спокойнее, но и удобнее. А то, что барины дерутся – не мое дело.

Так и что с подлодкой? Словно других трагедий раньше не случалось. Тонули подлодки и раньше, и у нас тонули, и у них. Ещё школу закончил, а отношения между нами и ими оказались испорчены. Холодная война номер два. Долгое затишье на восточных границах, и потом этот инцидент в море. Трамп – президент донельзя кринжовый. Но неужели он забыл разницу между популизмом и реальностью?

Как можно было додуматься до ядерной бомбардировки? И зачем выдвигать ультиматум сроком в один час? Чтобы что? Видимо, чтобы не было возможности среагировать, дать вразумительный ответ. Ну такой себе повод пофлексить для будущей истории – угробить мир ядерной войной.

Итак, 29 октября 2028 года, приблизительно в 8 утра, начинается атака, и я выезжаю на метро в универ. Именно в этот момент, то есть в момент объявления ультиматума, по Москве вдарили ядеркой. Уж если вдарили по столице, то и по другим городам тоже; и мы в долгу не остались наверняка, тогда куча ракет полетела в их города, прошлись градом по Европе… Мир вряд ли пережил такое.

Но есть одно но. Выжил я. Выжил, всё помню, всё как было. Рядом со мной взорвалась ядерная бомба. Что-то случилось, и мое сознание физически, энергетически или информационно перенеслось в прошлое. Настоящая фантастика.

Дальше, что было дальше? Оказываюсь в 1985-м, на что указывает календарь, а ещё предметы мебели. Магнитофон в комнате. Я читал Пастернака. Нет макбуков и смартфонов. По погоде сейчас зима, но как сказать точнее? Я при Черненко или Горбачеве? Словечки и фразочки – “комитетчик”, “за границу не выпущу”. Все машины старые, Час от часу не легче.

Можно спросить у водителя, либо поглядеть по сторонам. Хотя нет, спрашивать стыдно, вдруг покажусь криповым. Пока не раскусили, нужно и дальше вживаться в текущую роль.

Машина плавно остановилась на светофоре. Я принялся разглядывать округу. У здания, как на параде, стоял большой агитационный стенд, где огромными буквами написано: “Члены Политбюро ЦК КПСС”. Первым в длинном ряду портретов был Черненко.

“Какой кошмар”, вылетело из меня. Водитель тут же спросил:

– Андрей Иванович, что случилось? Простите, но быстрее ехать не могу, объезжаю пробку на Горького.

Пробки на дорогах при коммунистах? Этим можно воспользоваться – будет больше времени на обдумывание.

– Водитель, не объезжайте. Давайте через пробку.

Мужчина повернулся ко мне с удивленным лицом. Он смотрел так пронзительно, что я застеснялся собственного приказа.

– Забыл ваше имя.

– Лёня. То есть Леонид, меня зовут Леонид, – лицо водителя раскраснелось, – Андрей Иванович.

– Леонид, давайте через пробку, – приказывать было неприятно, поэтому всюду перла вежливость. – Пожалуйста, езжайте по улице Горького.

– Эх, хорошо, Андрей Иванович.

Какой кошмар, эта мысль снова возникла в голове. Черненковский год самый тухлый и мракобесный из всех возможных: позади относительно спокойные годы, а впереди ураган перемен. Затишье перед бурей. Вот почему меня не отправили, скажем, куда-нибудь в очень далекое будущее, где все живут на одном позитивном вайбе?

Пробка дала мне ещё полчаса на раздумья. План, несмотря на мое потрясение, казался лучшим из возможных – морозиться ото всех, говорить односложно и аккуратно интересоваться. Если у меня шиза, то рано или поздно, но вылечат. Если нет, то от безопасного поведения ничего не случится.

Водитель довез до дома, который я знал из своего времени. Здесь брал панкейки и сидел с Никой, выслушивая её нытье по бывшему. А теперь это бледно-зелёное здание, с реющим на ветру советским флагом, и никаких заведений. Желто-красный троллейбус медленно проехал мимо.

У проходной стоял крепкий мужчина. Я встал рядом с ним. Служебный автомобиль уехал, а мне было стыдно спросить даже: “Сколько времени?”

Стою и не знаю, что делать дальше. Мужчина заметил мое присутствие. Мы смотрели друг на друга: мой взгляд был явно растерянным, а взгляд мужчины всё более колючим.

– Андрей Иванович, вы же не курите, – пробасил он.

– Да. Не курю, – протянул я.

– Пропуск забыли? Так по комсомольскому билету зайдите.

– Ах да, точно! И как же я забыл про свой билет.

Похлопав по пиджаку, почувствовал книжицу. Красненькая, с черным профилем Ленина. Махнув ей перед лицом удивленного мужчины, я зашел в здание. Из пропускной на меня глядела натуральная жаба: старая и злая, одетая в растянутую жилетку, прямо как в родном универе. Сквозь толстые очки у жабы исходил токсичный взгляд на всё живое.

Я ткнул ей билетом, жабу переклинило, но турникет всё же открыла. Я пошел по лестнице наверх, второй этаж, третий… И заблудился. Что делать дальше? В комсомольском билете указано, что я – Андрей Иванович Озёров. Пошел по кабинетам, вдруг табличка где висит…

– Андрей Иванович, здравствуйте, – женщина с мягкими чертами лица, в белой блузе и длинной юбке тактично кивнула.

– Здравствуйте.

Неловкая пауза. Кто передо мной?

– Вы к Виктору Максимовичу?

– Нет, – нужно было срочно где-то спрятаться. – Передумал. Потом зайду. Лучше проводите в мой кабинет.

Женщина посмотрела на меня удивленным взглядом, но ничего не сказала, только пошла по паркетным коридорам. Мы спустились на этаж ниже, затем свернули куда-то за угол, где был ещё один длинный коридор с кабинетами, остановились возле красноречивой таблички “Озёров А.Г., заведующий отделом пропаганды и агитации”.

“Ну великолепно, в этом мирке удосужился быть демагогом! – подумал я. – Не откладывая на потом, нужно как можно быстрее спрятаться ото всех, в том числе от этой женщины”

Кабинет оказался поделен на две части. В приемной села неизвестная в белой блузе, а вот за дверью, надо предположить, мой личный хором.

– Эм, мне нужно побыть одному… – сказал я, крепко взявшись за ручку двери.

– Конечно, Андрей Иванович. Только не забудьте совещание в десять.

– А сколько времени?

– Полдесятого.

– Можно отказаться?

– Отказаться от чего? – белая блузка ещё сильнее побледнела.

– Я плохо себя чувствую. Можно мне не присутствовать на этом совещании?

Женщина предложила подождать в кабинете, пока вызовет медсестру. Я сразу же отказался от помощи, спрятался за дверью, притаился в ожидании. Понятно, что веду себя слишком крипово, но что мне остается делать? Кабинет, обшитый деревом, с портретом Ленина, шкафами, набитыми множеством книг, пах затхлостью, несмотря на идеальную чистоту. Ноги сами двинулись к креслу. Тепло и тихо.

Закрыв глаза, я не думал, что меня срубит в сон.

Кто-то интенсивно меня дергал за плечи.

– Андрюша, просыпаемся, – сказал мужской голос.

– Вот видите, Сергей Георгиевич, он совсем плох сегодня. Но от него не пахнет. Совсем! Даже стыдно немного, может быть, человек устал?

– Ещё бы от него пахло, Наташенька, один лишний запах ему сделает пике с горящим партбилетом.

– И он отказался от медсестры. Я вынуждена подчиниться. Зато позвала вас. Может, вы решите вызвать Алевтину?

– Нет, не стоит. Вот наш товарищ проснется, тогда будем выяснять, что с ним случилось. Блин, мне бы так греться с алкоголя.

Я уставился на разбудившего. Одетый в пиджаке, с хорошим ароматом духов, с выразительными глазами и хорошей укладкой, он улыбался каким-то необычным, близким для меня способом. Будто это человек из моего времени. Весь его лук был как с иголочки.

Кажется, мать называла таких пижонами. Видимо, передо мной оказался самый что ни на есть глянцевый пример.

– Андрюша, а ты чего так сильно стал пить? Не поднадоело?

– Я не пью. Вообще.

Мужчина загоготал на весь кабинет.

– А можно не заливать в уши, тут все свои: вот я, вот Наташа. Больше никого. Расскажи, чем так налакался?

– Ничем, говорю же. Я трезвый.

– А, ну да. ну да. Честно?

– Да не пил я ничего! – разговор вызвал во мне вспышку гнева. Видимо, не до конца я проработал свои эмоции с терапевтом.

– Хорошо-хорошо, – рука мужчины сделала примирительный жест. – Ты нас помнишь, горемычный ты мой товарищ?

Признаться было сложно. Помни, Андрей, что нельзя быть криповым!

– Голова мутная с утра, – проблеял я. – Как Леонид довез сюда, ещё помню, а потом всё смешалось…

– Леонид? – Наташа раскрыла глаза в изумлении.

Мужчина смутился:

– Ты что же, теперь своего шофера по имени зовешь? Наташа, у товарища был слишком длинный выходной. Не подменили ли нам? Царь-то ненастоящий.

– Андрей Иванович, у вас через пять минут совещание, – Наташа вся волновалась. Она поднесла три листа, взятых скрепкой. Ещё на стол поставили стеклянный графин со стаканом. – Выпейте воды. У меня есть активированный уголь. Пожалуйста, соберитесь, Виктор Максимович ждет на совещании.

– Кто это? Мой начальник? – поняв, что слишком плохо знаю историю серозной черненковщины, я тупо сдался и пошел на рожон. Ну и черт с этим всем, вижу же, что этим людям не безразличен.

– Приехали, – Сергей снова засмеялся. – Так вот, рассказываю. Тебя зовут Андрей Иванович Озёров. Ты у нас заведующий отделом пропаганды и агитации Центрального Комитета ВЛКСМ. Я – Сергей Георгиевич Курочка, заведующий Международным отделом. Тоже из ЦК, если не понял. А это секретарь-референт, Татьяна Максимовна Гиоргадзе. Твоя Снегурочка. Фокусница, спасительница твоя, Родина-мать настоящая.

Татьяна сильно покраснела, но ничего не сказала. Она отошла в сторону, посмотрела в окно, сквозь шторы и падающий снег. Похоже, ей не нравится фамильярность. Я полистал полученные бумаги.

Какой-то перспективный план агитационной работы с рабочей молодежью. На практике, что была на 3 курсе, мне пришлось копаться в советском архиве, добывая источниковый материал. Желтые бумаги из 1968 года имели точно такую же форму бланка, что и те, что я держу сейчас. На верхнем углу, прямо под шапкой документа стоит дата – 9 марта 1985 года. Вот и выяснилось, куда меня занесло.

– Вам пора, Андрей Иванович, – Татьяна повернулась ко мне, вернув себя в норму. Сергей протянул мне свою здоровенную лапу:

– Сиди и молчи, не раскрывай рот, если не чувствуешь себя хорошо после бурной ночки. Когда дадут слово, читай по бумаге, Мишину будет без разницы.

– Кто такой Мишин?

Татьяна аж всхлипнула.

– Первый секретарь ЦК ВЛКСМ. М-да, товарищ Озеров, как тебя батя ещё не пристрелил? Ладно, идем.

В кабинете уже сидели все прочие лица, многие из которых столь одинаковы, что я даже не пытался их запомнить. Шаблон в голове порвался. В представлении было как: КПСС к тому времени как партийный бетон, даже не ячеистый, а строго монолит; в ВЛКСМ же много живого вайба, скрытого под маской серьезности. А что я вижу? Собрание нормисов. У некоторых пошла эволюция в скуфов.

Сейчас мой маяк, моя надежда, мой спаситель – это высокий и харизматичный Сергей. Вероятно, в этом мире мы бэстики, потому что слишком уж тепло он со мной разговаривает.

Я сел, поставил перед собой бумаги и, пытаясь не вызвать на себя внимание, читал строка за строкой. И так провел целый час, изредка кивая на совещании, как будто меня и правда всё это интересовало.

Текст в плане – абсолютная тошнота. Это же надо было так надушить? Нет, серьезно, я не придавал значению этому раньше, но что за потребительское отношение к нам? Трудовые подвиги. Ха. Это из стахановской эксплуататорщины?

Перечитывая раз за разом план, я чувствовал некоторое оживление в себе, даже потянулся за водой, выпил три стакана, чем несказанно порадовал улыбающегося Сергея, сидевшего напротив меня. Этот документ меня бесил, потому что чувствовалось, что в нем нет никакого интереса к народу.

– Андрей Иванович, вам слово.

Я поднял голову. Этот Мишин, который здешний босс, выжидательно смотрел на меня. Отлично. Теперь придется всерьез это всё читать?

– Эм, дорогие товарищи… У меня вот на руках перспективный план, который я хочу здесь зачитать.

Мишин нахмурился. У Сергея глаза горели весельем, он уже почти улыбался. Я прокашлялся, исправил осанку, заговорил:

– Советская молодежь – гордость нашей страны. Комсомольская школа готовит борцов за коммунизм, преисполненных великим делом, начатым товарищем Владимиром Ильичем Лениным. В своей речи товарищ Константин Устинович Черненко, Генеральный секретарь ЦК КПСС, призывал нас, молодых коммунистов, по-ленински жить, работать и бороться. В этом содержательно будет строиться наш план пропагандистской и агитационной работы…

Я читал, все слушали, а Мишин становился всё чернее и чернее. Когда мне удалось всё-таки завершить это трехстраничный гайд по убийству всего живого в голове, он встал, походил кругом и внезапно заявил, что план откровенно плох. Что в нём совершенно не упомянут вклад комсомольцев в БАМ, что все общесоюзные стройки потеряны из виду, что на кону сорокалетний юбилей Великой Отечественной, а в плане об этом оговорено на две-четыре строчки, что нужно усилить боевитость в задачах, и вообще – недостаточно проработан и просто сух.

“Это план-то сух? – пролетело у меня в голове. – Ну, теперь я начинаю потихоньку понимать, чем был застой”

– Разберитесь с планом, решите в самое ближайшее время, товарищ Озёров, – у босса всех комсомольцев стиль управления командой вызывал во мне рвотное чувство. – Совещание закончено.

– Ну, товарищ Озёров, не всё так плохо вышло, – сказал мне Сергей, заведя обратно в кабинет. – Вот, Татьяна, забирайте. Вернул под ваши рученьки. Ты, как поправишься, поедешь со мной в “Прагу”?

– Отец мне сказал, что я невыездной, – в голове сразу вспомнилась его первая реплика.

– Что? – смутившийся великан вскоре разразился смехом. – Ты точно чудак сегодня. Я про ресторан!

– Если только завтра, – чтобы случайно не обидеть Сергея, предложил сдвинуть встречу.

– Бывай тогда.

Мы попрощались. В моем кабинете никого не оказалось. Татьяна аккуратно положила стопочку черных таблеток, графин освежила, освободила окна от штор. Солнце после снегопада пускало лучи внутрь. Я скомкал три листа с планом, кинул их внутрь стола, лишь бы не видеть эту ненавистную скуфскую бумажку.

Эта встреча дала мне нечто… особенное? Впервые отвлекся от бесконечных дум, что со мной произошло. В первый раз мой ум сосредоточился на чем-то из этого мира, не прибегая к катастрофизации. Я сидел в кресле, пытаясь сберечь это эмоциональное состояние. Слишком много потрясений в моей жизни за столь короткий срок.

– Андрей Иванович, вам что-нибудь принести? – Татьяна улыбчиво, с состраданием встала напротив моего стола.

– А что можно?

– Чай, кофе.

Вежливо попросил кофе. Татьяна, опять почему-то смущенная, ушла, вскоре принесла напиток, оставила меня наедине с собой. В черном кофе подкреплялось состояние оживления.

Наверное, я всё-таки жив.

Глава 3. Привыкание

– Ты дурачок? – Виктория Револиевна наносила макияж и одновременно смотрела на меня через зеркало. Попытка мягко выяснить, какой есть ресторан “не для всех”, провалилась по собственной глупости. Безопасных источников информации, чтобы не подумали, будто у меня амнезия, очень мало, и эта женщина как раз из них. – Кто из нас по таким местам чаще ходит?

– Ну хорошо, мам, назови тогда самый недоступный. Вдруг есть особенный, по спецприглашению.

– “Интурист”? Сына, ты забываешь, что папа не член Политбюро. Да и зачем тебе показуха? Опять пакостничать собрался? Боже, если тебя привезут на скорой, как в тот раз, я этого просто не вынесу. Или, может быть, всё-таки случилось… – она затихла, перестала причитать, а потом обняла за плечи. – Неужели Лира сумела покорить твое неприступное сердце? Мне следует закричать от радости?

Ага. Что-то новенькое. Собрался я, значит, проверить возможности блата с Сергеем, а напоролся на какую-то Лиру. Всё время раскрываю “Андрея Ивановича” с новой стороны. Вот почему он не оставил свою память в голове?

Я не знал никакую Лиру целый месяц. И лучше бы не знал, потому что развалило иллюзию долгожданной стабильности, которую бережно выстраивал день за днем. Пустив в ход неопределенное мычание, я сбежал от разговора.

Вечером девятого марта меня, как настоящего начальника, водитель Леонид отвез домой на черной служебке, почти под руки Виктории Револиевны; женщина нахваливала, что вернулся обратно чистым и безукоризненно вовремя, не отправившись обтирать брюками ресторан: “Андрюша, а почему пропуск в чемодане? Ты что, не доставал его?”. В ответ удалось лишь помычать и угукать – пытался не наговорить лишнего.

Одновременно я вслушивался в каждую деталь. Спасти свое положение можно, если вжиться в роль и быть предельно пассивным. Буду морозиться до конца.

Той ночью я заплакал. Хотелось провалиться в безвестность, перестать ходить в чужой шкуре. Засыпая, держал за руку надежду, что сейчас всё закончится, но утром оказался в той же комнате, в которой уснул. Снова заплакал. Похоже, меня тогда знатно прорвало. Хватило на сутки хождения с кирпичной рожей. День назад меня испепелила американская ядерная бомба. Моя страна сгорела в ядерной войне, подозреваю, что остальной мир хапнул не одну тысячу атомных братишек, и это осознание наложилось на присутствие в чужом мире, в чужом теле и в чужой семье.

Пытаясь облегчить страдания, я взял карандаш и лист со стола, изображая письмо воображаемому другу. По технике, обученной терапевтом, должен был выговориться, а получилось только одно и то же повторяющееся: “Я шиз, я шиз, я шиз, я шиз”.

Виктория Револиевна, увидев меня тогда в слезах, включила суперматеринские чувства: опоила чаем, дала валерьянки, из-за чего я стал траводышащим драконом, наконец, приказала домохозяйке приготовить мой любимый завтрак. Заприметил, что она прямо-таки комфортик, в отличие от “таскателя гантелей”, директора автозавода Григория Озёрова.

– Но сын, ты же с детского сада не плакал, – подперев голову кулачком, она озабоченно рассматривала меня. – Ты сам не свой!

– Свой, – кратко ответил я. Дал себе обещание не быть криповым, а пока всё равно такой для них чужак.

Женщина сильно занервничала от моего ответа, настолько встрепенулась, что прикрыла рукой рот, как будто спросила бестыдное:

– И для папы свой?

– И для него, – ответил я удивленно.

– С Григорием Максимовичем хочу отправиться на дачу в эти выходные. У тебя еж в голове чихает, стоит только упомянуть семейное времяпровождение, поэтому даже не пытаюсь пригласить. Конечно, настаивать не мой конек… но Григорию Максимовичу будет приятно, если сделаешь бюрократический шаг навстречу ему. Если он для тебя тоже свой. Ведь столько всего тебе простил! Андрюша, нужно быть благодарным, у тебя завидная судьба.

С этими словами растроганная Виктория Револиевна ушла в гостиную, что-то приговаривая. Внутри свербило от непонимания. Какой ещё бюрократический шаг? И только потом, когда прилег в комнате с книгой, меня осенило. В ЦК все звали меня Андреем Ивановичем. Не Григорьевичем.

“You’re adopted”, представившийся образ мемного рыжего кота недовольно вякнул в сознании.

Согласно историческому расписанию, в этот же день должен умереть Черненко. И умер, только ночью. В квартире пошло шушуканье. Рядом со мной прекращали говорить, умолкали в секунду. Я почувствовал себя ребёнком, от которого утаивают нечто взрослое. “Отцу” позвонили ночью, и с той минуты он не выходил из кабинета, всё ждал звонка. Никто к нему не заходил, кроме Виктории Револиевны; наконец, он вышел сам и многозначительно произнес:

– Всё.

– Ты поедешь в дирекцию? – Виктория Револиевна встала с кушетки. – Приготовить костюм?

– Нет, не стоит. К утру решится, думаю.

– Что ж, остается ждать.

Домохозяйка Римма, почти незаметно перекрестившись, сказала: “Господи, что же дальше?” Я не до конца понял, то ли она и правда ужаснулась трагедии, то ли восприняла смерть генсека как надоевший повтор. Мне и так был известен финал текущей трагедии. Пятилетке пышных похорон пришёл конец. Мои “родители” не плакали и не вздыхали. Только тихо бросали реплики, настолько тихо, что не разобрать услышанное.

Пришли какие-то знакомые Григория Озёрова, с которыми я предпочел не пересекаться, спрятавшись в туалете. Они закрылись в кабинете, включили громко музыку; полагаю, что разговор затрагивал темы, неприятные для чужих подслушивающих ушей.

Что до меня, то смерть Черненко не вызвала во мне ничего. Просто черная дыра, полная антипатия. Историк, оказавшийся буквально на месте чрезвычайного события, когда СССР крепко встал на последнюю ступеньку своего существования, не испытал никакого воодушевления. Ну умер и умер. Признаться, я холоден к правителям из эпохи коммунизма, так как они все казались черствыми дедами инсайдами, чьи позитивные эмоции располагались в пределах одной спички. Да, Горбачев на памяти был такой живенький, активненький, ещё Хрущев летал где-то в коммунистических мечтах. Брежнев был весёленьким, но чем кончил? Известный факт. Покопавшись в воспоминаниях, я не нашел ничего сверхъестественного в решениях престарелого. Ну не хлопать же в ладошки за возвращенный партбилет Молотову? Press F, но без лишнего сантимента.

К полуночи родилось новое опасение. Сидя у окна и рассматривая затихший проспект, мне представилось, что вторжение чужого в прошлое обязательно приведет к временному коллапсу. Ведь я оказался чужеродным организмом – совершенным, замечу. Ибо многолетняя подготовка к ЕГЭ с ботанием науки на кафедре отечественной истории есть большая сила. Все вокруг слепые котята, некоторые только прозреют на пару лет вперед. Мне же известно всё.

Не знаю, какой бы термин подобрать – по факту мое существование противоречит законам физики, легко скатиться в эзотерическую пургу. Пусть будет временной коллапс.

А что, если Горбачева не изберут? Например, произойдет нарушение последовательности событий. Выберут ленинградского Романова. Так и представляю себе ехидную ухмылку Сергея: “Вот и вернулась династия в Россию”. Или поставят Громыко управлять страной. Кто там ещё был. Маршал Устинов? Не, помер уже, к тому же чисто военный промышленник. О, есть Щербицкий – ещё молодой и крупный партийный босс. Но его нет в Москве, пока он приедет, уже сто раз в генсеки посадят кого-нибудь.

Наверное, я слишком циничен и не эмпатичен. На этом прекратил размышления, чтобы снова поплакать в подушку, надеясь всё-таки проснуться в своем мире.

Когда за утренним завтраком произнесли фамилию Горбачева, усмешку на моем лице едва ли можно было подавить. Но для себя решил, что нужно делать какой-то движ – чтобы избежать уныние и тягостные размышления. Жить-то всё равно придется. Но для чего, я пока не понял.

Март прошел примерно по одному и тому же расписанию. Я – номенклатурный повеса, сидящий в ЦК Комсомола и изображающий активную деятельность. Всем на работе занимались мои замы. Наверно, настоящий Андрей Озёров отлично справлялся с перекладыванием ответственности на других. У меня тоже был опыт: несчастную Нику запрягал по любому поводу. Она в общем-то не сопротивлялась; мои подчиненные из отдела не особенно проявляли ропот. Лучше всех была Татьяна, да хранят её старые и новые боги: вместе с Сергеем они подрабатывают на полторы ставки моими ангелами-хранителями.

Входить в роль номенклатурщика приятно и полезно, но скучно – вся моя власть имела строго бюрократически-болтливый характер. Я не верил, что комсомольским агитпропом можно кого-то переубедить стать лучше, так как к 1985 году убежденных советских коммунистов оставалось в обществе совсем мизер.

В личностном плане, если исходить из взглядов, советский коммунизм мне к черту не сдался. Будь эта идея рабочей, после 1991 года Советский Союз и дальше существовал, а я бы имел соответствующее гражданство. Мне хватило месячной прогулки по Москве, чтобы невооруженным взглядом увидеть разницу между народом и номенклатурой. Ну, народ не бедствует, особенно московский, однако не шикует. И всюду трешовое слово спец. Спецмашина. Спецполиклиника. Спецмагазин! Спецобслуживание.

Спец! Спец! Спец! Вот оно как бывает. Стоило столкнуться с неравенством, а мне удалось пожить и обычным москвичом, и сейчас элитарием, как политически левеешь на глазах! Не сказать, что я был равнодушен к левизне, но в стране, где можно совершить внутреннюю эмиграцию в себя, вполне допустимо быть попсовым околополитом. Зато в СССР…

Горбачевские перемены пока что были тихие. Влиять на что-то я не мог. Про партийную субординацию оперативно осознал.

Немного разобравшись с ситуацией, я посчитал избранную тактику молчания и аккуратного гостинга лучшей из всех возможных. Как минимум, не вызвал слишком агрессивное внимание к своей персоне.

Изучив свое тело, оказался не готов принять его. Ужасные волосы, просто катастрофические, чувствую себя тридцатилетним колхозаном. Живот слишком толстый – у меня был плоский живот. Мышцы дрябленькие… Я скатываюсь в скуфа. Так не пойдет. Впрочем, первая попытка отжаться закончилась фейлом. Было смешно не отжаться десять раз. Поставил себе задачу стабильно заниматься спортом. Обрюзгшее в любом виде меня просто выбешивает, да и физуха просто-напросто отвлекает от навязчивых мыслей. А их было очень много.

Этот “Андрей Иванович”, что был до меня, чем он маялся вообще? Запустить себя до такого состояния к тридцатнику. Надо же себя так не уважать.

Каждый день я писал в дневнике: “Энное число марта. Я – шиз. Всё это воображаемое. Аларм, аларм! Врачи, вытащите меня!” Иной раз подкрадывалась антинаучная брехня: происходящее относится к паранормальщине, заговор от одногруппницы, натуральной пик ми герл, которая сталкерила меня за отказ встречаться; нужно извиниться перед ней, например, написать в дневнике “Пожалуйста, сорри”. Ага, сорри нот сорри. Ещё одна мысль – сигануть с крыши высотки. Game Over. Игрока выкинет в реальность. Наверное. Но тут же отбросил подальше идею с суицидом. Во-первых, хоть я и слабый, но всё же любящий себя и жизнь, потому суицид и правда не выход, во-вторых, месячная жизнь номенклатурщика, когда тебе чуть ли не подтирают как бэбику, несколько сглаживала эмоциональное потрясение, в-третьих, во всех литРПГшках, что читал, такая смерть заканчивалась именно физической, и свободу человек таким способом не получал.

В комнате установил новый порядок. Разобрал книжное мессиво в шкафу, выстроив литературу в порядке важности, разрешил домохозяйке Римме убраться, чем вызвал у неё настоящий шок; попросил себе раздобыть иностранной литературы. Григорий Озёров от просьбы скривился:

– Зачем?

– Чтобы понять себя, нужно посмотреть глазами других.

– Философничать начал. Поменялся, погляжу. С Сережей поссорился, что ли? Ладно. Вот что тебе скажу, Андрей. Такой интерес к иностранному вызовет интерес к твоей личности. И ты знаешь без меня, кому именно станешь интересен.

– Я же не запрещенку хочу, не Солженицына.

Григорий перестал завязывать галстук, обернулся с гневом в глазах.

Понял-понял, быканул, извиняюсь.

Спустя долгое молчание он всё же дал добро. У меня спросили, чего я хочу. Йес!

Утренний кабинет светился розовым от теплого апрельского солнца. По традиции спрятался в нем, раздал безликим пиджакам поручения, а сам уселся в кресле, чтобы читать постановления партии за прошлый год. Черненко умер, но дух его в буквах прекрасно виден. Чтобы не бесить Мишина, который показался мне технократом, я сделал волшебное словесное зелье: взял Постановление ЦК КПСС о 50-летнем юбилее Комсомола, добавил сверху доки с XIX съезда ВЛКСМ, которые любезно передала белоблузая Татьяна, и смешал со всеми общесоюзными стройками. БАМ, КамАЗ, несколько атомных электростанций, гидроэлектростанции, заводы. Этой словесной бравады хватило, чтобы выглядеть “своим”, пусть и странноватым чечиком. Мишин, мой биг босс, удовлетворился тем, что я технократил свои речи. Стройка, стройка, стройка.

Но полностью избежать сплетен не удалось. Парадоксально, мое поведение восприняли и скептически, и негативно, и даже позитивно, но чего не ожидал услышать, так это намеков на воцерковление… Заговорили, будто подался в веру, крестился, ушел в себя и принялся божиться. В церкви видели, попов рядом со мной наблюдали. Это при том, что я из квартиры не выхожу и Сергея обрезаю с его ресторанными посиделками, не говоря про множество других знакомых, которые мне не знакомы, настойчиво обращающихся с предложением увидеться.

У народца фантазии хоть отбавляй. Пока сплетни мне не вредят, вмешиваться не стану.

– Татьяна, а можно деликатный вопрос? – я пригласил сесть рядом секретаршу. Её смутило, проступила красная краска на шее:

– Если он будет деликатно задан, возможно, отвечу вам, Андрей Иванович.

Татьяна была совершенством тактичности. На неё во всём можно положиться. Чтобы показать признательность, я подарил ей цветы, скромные и аккуратные, как она сама.

– Хорошо. Постараюсь быть деликатным. Татьяна, последний месяц вышел трудным. Но я скоро приду в норму. Есть, правда, проблемы с памятью, но врач заявил, что всё это временно, – надеюсь, это вранье она проглотит. – Скажите, пожалуйста, кто такая Лира?

Молниеносная реакция. У секретарши подвернулась ножка, и туфля стукнула каблуком в паркет. Покраснение на ней полыхало. Женщина уставилась на меня, а потом спряталась в бумагах, которые планировала отдать на подпись.

– Я… не знаю, как всё объяснить. Вы страшно смутили меня, Андрей Иванович.

– Извините тогда. Забудьте, что спрашивал.

– Но вы сами запретили мне упоминать Лиру, – резко, словно с возмущением сказала она.

– Это ещё почему?

– Потому что Лира ваша будущая жена.

– Это у меня, Андрея, есть будущая жена? – широко заулыбался, отправив в эмоциональный нокаут секретаршу. – Лира будет моей женой, но я запрещаю обсуждать её, даже упоминать имя?

– Да, Андрей Иванович.

– Интересное дело!

Я резко встал с кресла. Татьяна рефлекторно поднялась со мной. Меня тянуло то на смех, то на слёзы, всего пробирало от эмоций. Я в потрясающем тильте! Какая, к черту, ещё жена? Ни о какой свадьбе не может быть и речи, мне всего-то двадцать.

– Где сейчас Лира? – спросил с надеждой на то, что Лира отсутствует где-нибудь рядом.

– Она в ГДР по командировке.

– И надолго?

– Мне не то чтобы хорошо известно, Андрей Иванович, но тогда речь шла о продолжительной командировке.

Ауф! Минус одна проблема. Люблю, когда задачи решаются сами по себе.

Глава 4. Дневник

Когда ковырялся в домашнем шкафу, на голову свалилась записная книжка в алой обложке. Огромная золотая цифра 1976 на титульнике и девственно чистый бумажный блок говорил, что в этой семье блокноты и ежедневники копились так же, как и в моей. Раз её никто не использует, присвою себе, потому что вести историю воспоминаний на разнородных бумажках и листках получается слишком хаотично.

Постепенно мой дневник превратился в лучшего друга, собеседника и слушателя одновременно. Не от нечего делать – как раз-таки все часы жизни у меня сжирает бесполезная имитация деятельности в комсомольском ЦК, а также общение с Сергеем, занимающимся международным сотрудничеством с другими молодежными организациями левого толка.

Дневник путешествовал со мной, так как хотелось обезопаситься от возможности раскрытия. В портфеле я смешивал его с бумагами, прятал поглубже. Оставить его дома, на изучение Викторией Револиевной или самим Григорием Озёровым – всё равно что закричать на улице “Долой советскую власть!”. Из дневника даже дергать ниточки не придётся, для советского человека такая писанина про будущее, апокалипсис и нытье покажется именно проявлением психического расстройства. Хотя был ли мир адекватен, когда расстрелял друг друга ядерными ракетами? А дроны-людоеды? Как же я полюбил задаваться вопросами в новом месте.

“Волга” везёт меня на площадь Ногина, а я листаю записи, что-то вспоминаю и дописываю на полях. Ближе к апрелю мой разум словно прояснился. Перестал везде писать: “Я шиз, я шиз, мне нужно в дурку”. Предложения стали ярче, полнее, описательнее.

Писать хочется, писать нужно, писать жизненно – я в этом мире жестоко одинок. Мне некому высказаться, мой муд постоянно грустный. Улыбаюсь на публику, положительно угукаю, а в голове грущу, боюсь, пугаюсь, всегда настороже, всегда наготове. Чуждые мне люди заполонили окружение, в нём я немею и стараюсь смолчать во избежание несуразности. Помним о правиле избегания криповости, Андрей!

Мы понимаем друг друга посредством языка, но никто из них не понимает меня. Велихова тут нет, во всяком случае ещё нет, не родился. Ой, зачем я об этом подумал… Что будет, если не успею вернуться обратно ко дню рождения? Чтобы не шизануться, я принялся писать в дневник любые переживания: сначала обрывочные фразы, потом дошел до описания реальности, меня окружающей; постепенно мысли, доводившие до угнетенного состояния, превратились в что-то вроде запроса. Не знаю, как бы точнее звучало, но пусть будет запрос.

Из постоянно гложащего возникал вопрос: “Что дальше?” Ты начинаешь думать, что нужно сделать, чтобы решить больную проблему. Психолог рекомендовал мне как можно чаще писать в дневник, а лучше систематизированным способом. Пока что эта техника привнесла в новую жизнь чуть больше спокойствия, сбавила тревожность, особенно по утрам, когда раскрываешь глаза и видишь непривычную обстановку советской эпохи; на контрасте понял, какой прекрасной была зумерская юность, несмотря ни на что. Всё-таки я – это я плюс культура; пусть у меня есть любовь к истории и попсовое левачество во взглядах, к советской жизни отношусь максимально отстраненно.

Страх самозванца сбавился в размерах. Слухи на комсомольском поприще разрастаются, но не препятствую им. На самом деле, я просто не знаю, что мне делать с болтовней за спиной. Можно жить, пока не выгнали из комсомола, не вызвали в КГБ или партийный комитет. Теперь лучше спится и гораздо меньше хочется плакать.

За месяц жизни в СССР ценность прежнего окружения резко возросла. В прошлом, то есть в моем настоящем, самыми близкими людьми были мама, Аслан и Ника. С ними мои социальные потребности покрывались по максимуму. Друзья со школы отвалились очень быстро: к концу первого курса никто не писал, не звонил и не встречался – за исключением своих узких компаний. Ценной стала даже группа, которую я “любовно” звал калической, ибо большинство вело себя как безнадежные каличи, существующие в манямирке с горизонтом планирования в одну неделю. Да, я по одногруппникам заскучал! Кто бы мог подумать. Сейчас бы с ними в Маке сидеть, а не вот это всё.

Удивительно, но со временем почувствовались не только границы между мной и советскими людьми, но и точки соприкосновения. Похоже, у зумеров от родителей досталось немного, эм, ну что-то вроде культурного кода от советской идентичности. Например, увидеть молодую Гузееву в метро и обомлеть. Я чуть не заорал в вагоне! Ларису, ту самую сваху, что байтит на своем шоу кринжовых мужиков и баб. От случайной встречи улыбка у меня была шире, чем у чеширского кота.

Вернувшись домой, на лету схватился за дневник, нарисовал в нем медальку и подписал: “Ачивка попаданца “За встречу с крашиней””. Интересно, хватит ли блата почиллить с кумирами? Они же тут все молодые или почти молодые. Попробовать можно, правда, с каждым днём я всё больше замечаю, что мне банально не хватает власти. Нет, в отличие от некоторых моих одногруппников, не страдаю имперством и шизухой вроде стать генералиссимусом всего и вся. Наблюдение приводит к сугубо практическим выводам. Советская элита, похоже, строго иерархична, и весь этот блат тоже распределен при помощи строгих весов и линейки. Как в армейской системе или в восточной бюрократии. Очень уж видна эта карьерная лестница.

Ну да, не открыл Америку. В книгах так-то упоминается порядковый характер номенклатуры. Взять того же Восленского, которого читал в университетской библиотеке. Но! Одно дело – читать. Другое дело, если ты сам оказываешься в этой реальности и наблюдаешь, в какие магазины обслужат всех, ограниченное число лиц или совсем уж “высоту”.

Или взять винил. Настоящий “Андрей Иванович” любил послушать олдскулльные группы, причем всё было западное, ни одной пластинки из советского репертуара. Это смутило меня. В моей комнате такое наблюдается во всем. Кино, книги, музыка, плакаты, одежда – всё заграничное или полузапретное, осуждаемое на собраниях. Видимо, золотая молодежь слабо верила в светлое будущее коммунизма, жила Западом и не собиралась менять страну. Какая-то инфантильная позиция у элиты, если честно. Сделай так, чтобы и в твоем Совке стало отлично, чтобы тёплый ламповый вайб убрал совковость и сделал импульс в развитии… Наверное, слишком многого прошу от номенклатуры.

Я попросил “отца” дать пластинки Пугачевой и Высоцкого. Хотя бы так пристроюсь к текущей музыкальной культуре, да и попробовать наладить контакт с ним не помешает. Григорий, большой как медведь, тягал в тот момент гирю в своем кабинете, сопел и краснел. Закончив со спортом, он занудил: “Чего ты слушаешь всяких там…” Оказалось, что и Пугачева, и Высоцкий у него были, отдал он не от чистого сердца, прям скрежетал. Григорий для меня пока самая большая загадка в семье.

Пластинки от Beatles заценил, поставил их на первый ряд. Одна из них имела бумажку, подписанную неизвестным почерком: “Верни Револию!”. Мой дед меломан? Рядом выставил Синатру – как же без его Let It Snow, Let It Snow, Let It Snow, создающий невероятный рождественский позитив. Те группы, что не узнал, отложил стопкой на потом.

Расставил красиво, под свою эстетику, но Римма во время уборки накосячила и перемешала невпопад. Я случайно поднял эту тему за ужином, и Виктория Револиевна пообещала “поговорить с прислугой”. Всё бы ничего, но на следующий день пришлось быть свидетелем разговора с Риммой. На бедную женщину, седую, худую в плечах, орали самым дичайшим способом; весь этот трешняк с обсасыванием косяков вызвал во мне такое отвращение, что я сбежал в парк и сделал часовую пробежку. Вернувшись домой, обнаружил Римму одну, решил сгладить произошедшее:

– Это моя вина, простите. Виктория Револиевна меня неправильно поняла.

Но Римма в ответ выпучила глаза. Женщина заплакала, а я растерялся. Да что такое?!

– Мои слова вас обидели? – попытался ещё раз исправиться.

– Нет! Они меня тронули, – женщина утерла лицо. – Это вы меня сто раз простите. Я не имею право расклеиваться.

– Наоборот, поплачьте. Так будет легче. Не надо стесняться эмоций.

Римму опять замкнуло. Она посмотрела раскрасневшим взглядом, затем сказала:

– Вы, Андрей Иванович, очень круто изменились…

Я в ответ лишь улыбнулся. Пока на все намеки о перемене отвечаю улыбкой, чтобы не вылететь на опасном повороте. Улыбаюсь, а потом пишу в дневнике: “Опасное подозрение от такого-то”. Как бы не подумали ничего лишнего. Хватает того, что за спиной называют “покрестившимся”. На комсомольской службе эта тема скоро станет номер один; для избавления от статуса, ненужного и навязанного местной и весьма токсичной рабочей командой, принялся шутить атеистическими шутками, пока что неловко и с большим отвращением для себя. Не хочу подстраиваться. Весь гнев – в дневник.

Конечно, и думать не приходилось, что я неким образом поменялся. Для себя всё тот же Андрей Велихов, двадцатилетний студент. Но для советских знакомых я превратился в чужака, и мое состояние, мои реакции, как эмоциональные, так и поведенческие, вызывает в них, наверное, озабоченность на грани отвержения. Те, кто находятся в подчинении либо знают мой должностной статус, не выражают протеста, кроме разве что внутреннего, о чем я не смогу узнать. Кому-то стал более комфортен новый “Андрей Иванович”. А самое высокое начальство, которое способно уничтожить мой иллюзорный мирок благополучия, словно живет на нескольких этажах выше и разрыв между нами достаточен для относительной защищенности. Пересечься в лифте и на совещании – предел возможностей. Ну такое себе. Им ты безразличен, пока держишь себя в железной дисциплине.

И вообще, я стал лучше понимать позицию коммунистов, с которыми прежде словесно дрался в политчатах. Они мне на каждую критику коммунизма: “Чел, ты…” В 1985 году я вижу очень много конформистов, будущих бумеров, но идейный коммунист прямо редкий зверь; не довелось ещё сходить в ЦК КПСС, но что-то мне подсказывает – вероятность встретить там коммуниста равносильна китайскому рандому. Эти юные комми, не красконы которые, а искренне верующие в свою идеологию, мне неизменно и вплоть до истерики доказывали, что СССР не равно коммунизм. Что ж, соглашусь, идейно советские номенклатурщики выдохлись. Запись в дневник: “К Перестройке коммунисты не готовы”.

Послеобеденный день в ЦК. Мы с Татьяной сидели в кабинете и разбирали какие-то документы. Мне хотелось спать, всячески гнал зевки и заучивал всесоюзные комсомольские стройки. Секретарша была в неизменно белой блузе, лишь добавился компактный пиджак строгого вида; в общей совокупности её лук превратился в учительский, соответствующий её предельной тактичности.

“В это время, если предложить снять одежду для экспериментальной игры с внешним видом, может быть расценено как домогательство”, подумал я, намазав жирный крестик на бумаге. Стоит поговорить с ней о создании более живого образа.

Татьяна хороший человек. Она похожа на честную, живущую идеей женщину, готовую всегда быть за тебя в трудную минуту. Дневник всё помнит: именно ей удалось на пару с Сергеем организовать меня так, чтобы никто ничего не заподозрил. Хочется сделать ей приятное – из советских, что оказались в близком кругу, она лучше всех поняла мое состояние. Даже Сергей не настолько близок, как моя секретарша, так как мои чудачества объясняет в жестковатом юморе.

– Как ваше здоровье, Андрей Иванович? – неизменно спрашивала Татьяна каждым рабочим утром и после обеда.

– Да как обычно. Память потихоньку приходит в норму. Врачи сказали, иду на поправку. Вы принесли то пособие, про которое говорили вчера в столовой?

– Держите, – она передала мне красную книгу, “Справочник партийного работника”. – Последнее издание. Следующее выйдет в этом году, но ближе к концу.

– Спасибо. Довольно-таки… увесисто. И забористо, какая жуть, – я полистал книгу в надежде найти что-то интересное для себя. Наивный. Партийно-бюрократический русский язык, бессмысленный и беспощадный. Я сижу в организации, которая вроде бы должна жить по марксизму-ленинизму и действовать творчески, но хватило месяца, чтобы понять, насколько далека реальная картина от описываемой в партийных речах. В ЦК ВЛКСМ всё как обычно. Рутина, которую я бы назвал “организухой”, больше всего напоминала мне попытку создать для вышестоящего начальства вайб огромной важности: “Товарищи, мы работаем! Смотрите, мы организуем движ!”

Стало настолько душно, что захотелось метнуть справочник, как гранату, в окно – прямо под колеса троллейбуса.

– Когда вернется Курочка? – у товарища, как оказалось, нередки международные командировки.

– Уже завтра.

– А откуда он вернется?

– Из ГДР. Встреча с комсомольским активом СНМ.

– Забыл, как расшифровывается СНМ.

– Союз немецкой молодежи, Андрей Иванович.

– Точно! Мне нужно с ним пересечься завтра.

Я спросил у неё, почему обо мне подумали, будто уверовал в бога, и Татьяна вежливо, но сухо объяснила, что некоторые находят утешение в подобном остракизме, крестятся и принимаются яростно верить и соблюдать все каноны какие только можно. За такой шаг, добавила секретарша, обычно платят карьерой и будущим.

– Должно быть, неприятное явление в советском обществе, – мое замечание было скорее простой ухмылкой над двуличной действительностью, и полагал, что всем это понятно и так, но Татьяна почему-то сказанное восприняла всерьез и как выпад.

– Во мне нет веры, кроме в человека, – ответил я примирительно. – Мне не нравятся каноны и догмы. И косность идейная тоже раздражает.

Татьяна, как обычно, смутилась от моей откровенности:

– Вы знаете, как подчеркнуть особенную черту нашей современной идеологии. В условиях обострившегося противостояния с капиталистическим Западом…

Мгновенно навострил уши. Что?

– Повторите, пожалуйста? – кажется, Татьяна заметила, как я побелел.

– Андрей Иванович, в нашей стране есть проблемы, которые аккуратно произносятся в печати. Но да, это неприглядная сторона в нашем обществе. Вам, безусловно, как секретарю ЦК ВЛКСМ и ответственному за пропаганду и агитацию, такие проблемы известны более полно, чем мне. Что же до слухов, то я советую поговорить с основными разносчиками. Либо поднять вопрос на организационном собрании.

– Какой у вас аккуратный способ излагать слова, прямо как у профессора… Как же его зовут по-русски? – на языке вертелось слово бэкграунд, но в текущих условиях оно совершенно не к месту. – Короче, кто вы по образованию?

Татьяна не сдержалась от мягкой иронии.

– Московский вниверситет, как и у вас, – она забрала подписанные бумаги, явно намереваясь уйти. – Исторический факультет, кафедра новой и новейшей истории.

Эх, Татьяна! Прям ножом в сердечко. В Московский в реальности, откуда я, меня не приняли. Десять сессий с психологом потратил на то, чтобы перестать считать катастрофой непоступление в МГУ.

– А работаете только в ВЛКСМ, так?

– У меня сохранились крепкие связи в ИНИОН. Я помогаю с переводами.

– И что переводите?

Татьяна слегка наклонила голову в бок. Её волосы естественного цвета почти не шелохнулись.

– Наш коллектив работает над… различными текстами зарубежных политических организаций. Отдел географически занимается странами Западной Европы и Северной Америки, состоит из нескольких секторов. В одном из них я, скажем так, тружусь.

Я не знаю никакого ИНИОН. Был ли в России такой институт? Ведь раньше как происходило: после 1991 года многие заведения “переобулись”, сняли старую вывеску и обновили фасад, иногда буквально. В памяти заплутал, но ничего не вспомнил, что бы значало ИНИОН. Но меня насторожило другое.

Татьяна волнуется. Нужно копнуть ещё глубже.

– А в каком именно секторе вы работаете?

– Какой вы сегодня любопытный, Андрей Иванович, – в ответ прислали скромную улыбку.

– Мне нравится ваш уровень знания.

– Помогаю в секторе изучения международной социал-демократии.

Ага. Вот оно что. Левачка? Или либералка? Вопросики, вопросики, всё больше вопросиков о её реальных политических взглядах. Вот почему Татьяна так скромно, почти скрытно улыбается над моими замечаниями про советскую действительность. Тогда, можно сказать, мне повезло в очередной раз – работать с диссидентствующей для меня, пришельца из будущего, проще, чем если бы она была зашоренной коммунисткой. Такая бы уже настучала во все инстанции: “Посмотрите, мой шеф антикоммунистический элемент, ведущий антисоветскую деятельность. И, возможно, шизофреник с вялотекущей формой!”

– Интересная у вас биография, – я решил сбавить давление. – Потом обязательно распрошу, что увлекательного находите там, за границей.

Татьяна от волнения онемела, прямо с застывшей улыбкой пыталась понять, что имелось в виду. Нужно срочно её расслабить, пока хомячок не помер:

– А меня, как видите, судьба привела к работе с молодыми коммунистами. В Ленинском комсомоле учат коммунизму молодежь, осваиваем революционный опыт старших поколений, словом и делом подтверждаем свою убежденность в правоте марксизма-ленинизма, воспитываем стойкость, нравственную чистоту… – процитировал по памяти какой-то унылый документ. В последние недели только и делаю, что заучиваю трафаретные предложения для создания правильного спича.

Белая блуза громко засмеялась – так громко, что сам заразился смехом.

– Но вам повезло, командировали в ВЛКСМ! И в самый Центральный Комитет.

– Мне повезло? – я поднял глаза со стола от удивления. Думал, что в комсомоле социальный лифт получше работает, чем в КПСС.

– Попасть в ЦК комсомольской организации в таком молодом возрасте – это очень большая удача, – Татьяна медленно закрыла за собой дверь.

И наличие дружбы с важными товарищами, забыла добавить. Хм. Но разве не должно так быть как само собой разумеещееся? Неужели молодежная организация должна управляться всякими старыми скуфами? Будто бы гимн всем детям и подросткам должен исполняться ими же.

Ещё один пунктик в биографию “Андрея Ивановича”. Я не учился в МГУ, а вот он точно родился с золотой ложкой во рту. Или с целым золотым половником. Помнится, на моем истфаке про престижность исторической профессии в советское время поговоривали не раз. Что до Татьяны, то разговор приоткрыл её новый образ. Эта женщина мне нравится всё больше и больше. Рядом с ней образуется безопасное место, где можно чуть-чуть приспустить внутренний панцирь. Запишу в дневник задачи: сблизиться с Татьяной до минимума, экологично предложить сменить внешний вид.

Взяв справочник в руки, я положил внутрь закладки из тетрадного листа: в разделах, касающихся пленумов ЦК КПСС, пропаганды и агитации, а также комсомольской работы. Главарь всех комсомольцев Мишин злится, когда мой советский язык хромает. От меня ожидают высокий уровень политической грамотности. Оно и неудивительно, только словечки “массово-политическая работа” и “рост политического сознания” на улицах никому не сдались. Их не используют. Этот канцелярит не отражает жизнь простых людей. О чем эти термины вообще? Ни о чем.

Кажется, меня затягивает в эту реальность. Страшно выйти из скорлупы. Лучше бы чиллил, насколько это можно делать в Союзе, пока чудесным образом не окажусь вновь у себя.

В мире, где произошла ядерная война… Да уж.

С этими мыслями я сел в служебную “Волгу”. Леонид, седеющий шофер, тут же начал улыбаться. Он, весьма простой по жизни, за месяц весьма расслабился со мной, пока мне приходится замещать настоящего “Андрея Ивановича”.

– Леонид, могу я вас попросить об одной услуге?

– Конечно, Андрей Иванович!

– Поехали, но не домой.

Леонид повернулся – старая шея, покрытая морщинами, покрылась резкими складками.

– Куда хотите, Андрей Иванович?

– Прокатите по Садовому кольцу. Хочу побыть наедине с собой.

Леонид, весь сияющий, вжал в педаль газа.

Глава 5. Пражский пленум

Хрустальная люстра ярко освещала ресторанный зал. Я поглядывал то на неё, то на белую скатерть и тарелки, тихо вздыхал и стучал пальцем. Сергей бесперебойно плакался о наболевшем – ему снова не повезло в любви.

Он вернулся после командировки из ГДР, где накосячил с какой-то Мартой. Записывать в свой список “ачивок” этого бабника не стал – пускай мадам остается только в Германии и в памяти. Его нынешняя пассия была в составе советской делегации; очевидно, что девушка быстро всё почувствовала, так как в Москве Сереже дали пощёчину, обозвав негодяем. Он попросил встретиться, да и мне хотелось переговорить на разные темы.

К тому же вчера в партии прошел апрельский пленум. Я в субботу немного растерялся. Будучи почти состоявшимся историком, мне было известно о важности события: только что выстрелили из сигнального пистолета, запустив Перестройку. Кадры расставлены, намечены направления в реформах. Только мне в этом мире отведена роль немого наблюдателя. Партийная дисциплина, соблюдение номенклатурной иерархии и должностной статус серьезно ограничивают в любых действиях.

В сегодняшней “Правде” опубликовали сухое информационное сообщение, не вызвавшее никаких подозрений – все фамилии из списка выступивших, кажется, на месте. Горбачев, Лигачев, Рыжков, Шеварнадзе из реформаторов; Щербицкий и Гришин из старой гвардии; остальных не помню либо вспоминаю смутно. Исторический процесс, исходя из отсутствия аномалий в виде гигантских военных дирижаблей или избрания Гриши Романова на престол, пока следует своим чередом, я на него не повлиял, однако не влияю сейчас и неизвестно, буду ли влиять вообще.

– А ведь сердцу не прикажешь, когда рядом такая красота! – воскликнул слёзно Сергей.

Я вернулся к нему из мыслей, угукнул, с серьезным видом поддержал что-то из сказанного и полетел обратно в чертоги разума.

Мои социальные потребности после возвращения Курочки восстановились, чему весьма рад, но вот эти сопливые и драматические похождения сильно утомляют. Я всё ещё отстраненный от других: морожусь от прочих предложений встретиться, делаю вид, что мне плохо или слишком занят. Если зовут знакомые "Андрея Ивановича" не из комсомольского окружения, то ссылаюсь на, то ссылаюсь на своего босса Мишина, который “душит работой”; если же зовут товарищи из комсомола, то говорю, что Виктории Револиевне нездоровится.

Дневнику мой поклон, но без непринужденных бесед с живым человеком совсем не обойтись. С родителями так, как с Сергеем, не поговоришь. Татьяна бывает улыбчивой и весёлой, изредка её пробивает на диссидентский юмор, от которого даже генсек посмеялся бы, но в большинстве дней она представляет собой типично русскую интеллигенцию из провинции, только в самом лучшем обличье: тихая, спокойная, ищущая центризм в мышлении и золотую середину в поступках, глубоко образованная и начитанная.

Сережа, напротив, моя настоящая комфортная курочка – ему не чужд черный тон в анекдотах, он дружелюбен, заражает оптимизмом, повседневность у него в глазах не столь жестко двоится, как у стандартных нормисов в пиджачной обертке. Сейчас приходится быть для него подушкой для слёз, испытывая при этом странное чувство неприязни происходящего. Нет, серьезно, уж кого я такого не ожидал, так от него. Мужчина реально красивый, внешне походящий на Пола Мескала, с постоянной укладкой на голове, следящий за модой, явно ухаживающий за собой, за месяц трижды сменил “любовь всей жизни”.

Сытый голодного не поймёт, сказал я себе.

Сидит мой номенклатурный комсомолец, проливает чистую воду на щеки с шести вечера в роскошном бирюзовом зале с поистине буржуазной отделкой, с проходным билетом в большую купюру, бросает громкие реплики, так как чувства опять оказались не вечными. Девушка ему разонравилась. Он устал. Трагедия.

– Ездил в Росток. Показывали Варнов-верфь и работу местных товарищей из ССНМ. Братцы у них опытные, конечно. Но мероприятие быстро наскучило, и после официоза соскочил в город. Встретил Марту…

– Влюбился, – хохотнул я.

– Не без этого, Андрюх, не без этого.

– И сколько дней вы провели вместе?

– Три дня.

Я тяжело вздохнул.

– Мной сделан подсчет, дорогой Сергей Георгиевич, – из чемодана вытащил листочек, разделенный надвое линией. Прокашлялся, чтобы зачесть с партийной осуждающей интонацией. – Тамара, двадцать два года. Очень красивая, смышленая, из комсомольской организации Фрунзенского района Москвы. Причина расставания: потерял чувства привязанности. Так, товарищи, вторая жертва любовного капиталиста – зовут Ингой, ей двадцать лет, студентка столичного вуза…

– Ну не начинайте, товарищ Озёров, – в такие моменты Курочка обижался и недовольно закатывал глаза. – Давайте обойдемся без партийного взыскания.

– Нет, товарищ Курочка, обстановка в колхозе сейчас сложная, установилась не товарищеская атмосфера, и всё это на фоне обострившейся идеологической борьбы.

Мы одновременно загоготали.

– И всё же я продолжу, Курочка ты моя, – пальцем сместился на третью строку. – Ага, Роза, двадцать четыре, работает в партийной ячейке Института экономики Академии наук. Пострадавшая испытала глубокое психологическое переживание, понесла ущерб своей репутации – прямо на глазах у наших социалистических друзей.

– Умная! – всхлипнул Сережа. – Умнейшая, видел бы ты её азарт, когда Роза говорит про структурные изменения народно-хозяйственных связей в развитом социализме.

– Как интересно.

– Ну ты не будь гусем, Андрей! Я тебе правду говорю. Какие-то интересные вещи она рассказывает, конечно, больше половины не понимаю, но дело наживное.

– Причина расставания: узнала о товарищеских связях с Мартой. Вывод очевиден.

– Да ни разу не очевиден, что я тебе, бабник какой-то? Бабников не видел ещё. Не смей обвинять в пошлости и разврате, – Курочка шутливо погрозил пальцем.

– Именно! Что ж, ты хотя бы взбодрился. Два часа слушать твои стенания дорого обходятся моей психике.

– А мог бы и потерпеть для своего друга!

– Ты сейчас серьезно утверждаешь, что Роза полюбилась тебе прекрасными познаниями советской экономики? Не из-за внешности или романтического характера?

– Тут всё серьезно.

– А Марта?

Сергей изменился в лице, улыбка медленно сошла. Он защелкал пальцами. Несколько раз подобное наблюдалось, когда мы были в ЦК. Значит, хочет подобрать слова как можно политкорректнее, идеологически вывереннее.

– Андрюша, вот я кто?

– Ты курочка.

– Ну хватит!

– Хорошо-хорошо. Ты товарищ Сергей Георгиевич Курочка, заведующий Международным отделом ЦК ВЛКСМ. Красивый, харизматичный мужчина, предмет обожания всех женщин, весельчак, повеса и чутка положительный кретин.

– За комплимент спасибо, но сине-зелёного Ленина на стол не положу, не жди. И учти, сегодня ты угощаешь. Так о чем я? По долгу службы ваш молодой коммунист разъезжает по дружественных соцстранам, смотрит на города, на местный народ, на то, как люди там работают, живут, веселятся…

Сергей умолк, когда мимо прошла полная женщина в искрящем черном платье, по пути томно вздыхая. За ней устремился дрыщеватый, белобрысый и прыщавый чечик, очки как забрало от шлема, цокая туфлями и подвизгивая “Маг-га-гита!”

– Что ты этим хочешь сказать? – кажется, до меня стал доходить тонкий намек собеседника, но хотелось услышать утверждение от него лично.

– Люди в братских социалистических странах живут в более комфортабельных условиях, – Сергей пытался выработать словесную тактику, палец щелкал не переставая. – И это не может не вызвать во мне смущение. Сравнивая то, как делается у них, с тем, что делается у нас, выстрелить в мозгу должно обязательно у любого порядочного человека. Просто свыклись наши ребята, что есть заграница, и там “хорошо, чисто и вообще кормят”, а у нас “трудности на переходном этапе”. Я часто думаю, что комсомольская хватка в нашем племени уже не та, что раньше, да и коммунисты не огонь в руках несут, а глыбу льда. Много организационных формальностей. Волокита какая-то. Реальных дел мало. Мало! Тебе, как отвечающему за идеологию, должно быть лучше известно состояние комсомольских кадров на местах. Почистить лыжню зимой или снарядить – нет, ну вы серьезно? Никакого романтизма. И Роза, моя красивая чернявая умница, порадовала наличием интересных идей, как действительно можно ускориться в экономике. Показалось, что она видит на несколько лет вперед.

– Ускорение – важный фактор.

– Именно.

Помолчали. Его рассказ тронул меня. Сергей сидел в приятном костюме, явно сшитом не здесь, с металлическими наручными часами; в его глазах виделось что-то такое, чего точно нет у рядовых граждан. Будто искра надежды. В двух случаях у него просыпается такой взгляд: когда говорим о его похождениях, и когда спорим о политике. Сергей в некоторых взглядах идейный, хотя чаще в его поступках проскальзывает карьеризм. Кажется, будь сейчас 1991 год, он стал бы радикальным демократом – уж слишком в нём много внутренней личной свободы и стремления обуржуазить всех окружающих. Рядом с ним коммунисту стандартного образца станет плохо. Сложно объяснить его постоянное стремление заскочить за линию.

А коммунист ли товарищ Курочка?

Я оказался боязливее его. Остерегаюсь всего, занимаю позицию пассивного слушателя, и только с ним становлюсь раскованнее. Курочка по-житейски снимает болезненную тревожность в чуждом мне окружении. Даже сейчас, например, говорю так откровенно только с ним, вернусь домой и сразу в дневник: “Кажется, наболтал лишнего” Впрочем, имею железное алиби: и в моей реальности было не очень спокойно, и к советской повседневности был не готов, необходимость привыкнуть диктует соответствующее поведение.

Курочка, понял я со временем, заставляет не только отвлечься от тревоги из-за того, что произошло со мной, но и побуждает больше участвовать в новом “старом” мире. Перед глазами все ещё всплывает вспышка от ядерной бомбы, напоминающая мне, что нужно действовать, раз появился экстраординарный случай изменить ход истории.

– А ты хотел бы, чтобы советский народ жил так же, как на Западе?

– Ну ты загнул, – Сережа сложил руки на груди. – Запад гниет уж лет тридцать-сорок и скоро сгниет окончательно. У них сейчас СПИД, наркомания и бездомные. Ты хочешь, чтобы я такое пожелал советским гражданам? А вот в той же братской Германии, например, благосостояние народа очень даже ничего.

Интересно, был ли он на Западе?

– Сейчас, как говорят в наверху, принципиален вопрос о недопущении размывания социализма… – мягко задвинул его риторику в гладкое русло.

– Партийную дискуссию никто не отменял, Андрей, особенно проведенную в марксистско-ленинском духе.

– Мы ещё не партия.

– Но мы Центральный Комитет.

– ЦК Комсомола. Ты забыл добавить, что мы из ЦК младшего брата партии.

– Мы всё равно молодые коммунисты.

Андрюха, держи улыбку, не смейся! Что ж, пока в душевных разговорах Сергей считает себя коммунистом. Неистово хочу посмотреть на него в году эдак 1989-м!

– В общем, я понял твою мысль, – примирительно показал ему открытые ладони. – Честно скажу, интересное в этом есть. Какие-то наметки на подобные рассуждения у меня тоже имеются. Но нужна умная голова. И нашей высоты недостаточно.

– Это ты верно подметил. Надо бы повыше забраться. А насчет умной головы, так я тебе организовал сегодня встречу с Иваном Витальевичем. Помнишь, рассказывал о нем? У человека не мозг, а библиотека.

– Сегодня? – моему удивлению не было предела.

– Ага.

– Оно того стоит?

– Безусловно!

К нам подошел официант.

– Мне пльзеньское и сосиски, – Сергей жестом отстранил меню от себя. – Ну, выбирай. Или подождешь Ивана?

– Подожду.

– Только об одном прошу. Он парень необычный, с прибамбасом, и не всегда понятно по эмоциям, с каким настроением пришел. Так что будь к нему добр и снисходителен. Медлительность у него та ещё, моя бабушка быстрее думает. Зато рассудительный и честный, – Сергей весь посуровел, тихо добавил то, что показалось самым важным и действительно интересующим моего собеседника. – У него полезные связи. Его отец в ЦК работает, идет на повышение, а с начатыми кадровыми перестановками можно подняться на новой волне и другим. Тебе и мне не помешают новые знакомства.

– Разве я кого-то обижал? – спросил без намека на сарказм. – Так говоришь, словно руки отгрызаю по локоть.

– Ещё бы. Ведь ты только в последний месяц превратился в добренького.

Я всё стеснялся спросить у своего окружения, каким был “Андрей Иванович” до того, до того, как я занял его место в 1985-м. Это не вопрос, а настоящий удар в лоб. Лучше выудить такую информацию случайно и постепенно.

– Ты сильно изменился, Андрей, – Сергей словно прочел мои мысли.

– Преувеличиваешь.

– Да нет, все говорят про тебя. Настоящая звезда комсомола. Или крест.

– И ты туда же. Тоже мне, товарищ!

В ответ Сергей лишь ухмыльнулся, вытер салфеткой рот и отлучился на минуту.

Ждать незнакомца пришлось недолго.

Одетый в мешковатый пиджак, с абсолютно черными волосами, тяжелыми чертами лица и скептическим взглядом, совсем не улыбающийся молодой парень пристально разглядывал меня, чем напоминал некоторых кавказских друзей Аслана, чье напряжение было сравнимо с натянутой струной. Говорил тихо, медленно и серо, будто эмоции придерживал. Что ж, если знакомство исходит от Сережи, можно и познакомиться с этим челиком.

Первые десять минут мы неловко перебрасывались фразами. Иван заказал себе шпикачек, а я салат; увидев, что в заказе нет горячительного, Сергей ехидно улыбнулся.

Сергей не стелился под Ивана, но переигрывал с искренностью. Ну не верю я, что ему нравится слушать сравнение партийных документов при Черненко и Горбачеве.

– Ну, голова, говори нам. Есть что-нибудь интересное из пленума?

– Читал доклад. Интересная речь у Горбачева. Нас ждут перемены.

– Даже так? – я постарался “удивиться”, но Курочка недовольно ткнул туфлей в ногу.

– Обратил внимание на несколько моментов, – Иван поднял в воздух вилку, видимо для усиления эффекта. – Сознательно и положительно подчеркнута работа, проделанная Юрием Владимировичем в предыдущие годы. Основная цель – экономическое ускорение.

– Что думаешь обо всём этом, голова?

– Интересная попытка перезапустить политику Андропова, – после долгой паузы тихо ответил Иван. – Контекст соответствующий. Человеческий фактор, стратегические резервы, требовательность, дисциплина, ещё раз дисциплина… Ещё научно-технический прогресс. Будет упущено время. Советской экономике придется туго. Существует угроза системного кризиса. В гонке с капиталистическим Западом мы даже не на втором месте.

Я приоткрыл рот от удивления.

– Не слишком ли пессимистично? – Сергей поморщился от услышанного.

– Нет.

Сергей ещё сильнее поморщился: “Что, неужели всё?”

На этот вопрос Иван не ответил. Его вилка ударила в тарелку, болезненно скрипнув.

– Да ты гонишь? – Сергей не унимался. – Вот и живи надеждой на лучшее будущее.

– Не гоню. На что надеялся?

– Горбачев молодой, пусть решает сейчас.

– Он и решит. Вернее, уже.

– Только тебя не устраивают решения…

Иван взялся за бокал. Я, всё ещё удивленный, решил удостовериться, с кем имею дело:

– Должно быть, у тебя есть весомые доказательства, какие-нибудь аргументы в пользу своей теории…

– Нефтяные доходы – всё. Научно-технический прогресс – в нашем институте ЭВМ отстают на десяток лет от американских. В сельском хозяйстве невозможность самообеспечения. Мы в ловушке.

– И что ты предлагаешь?

– Ускориться, – на лице Ивана показалась едва заметная улыбка.

– Это как? Ты же только что говорил, мол, попытка вернуть андроповскую политику окажется неудачной, – Сергей оперся руками в стол.

– Реформы должны начаться быстрее и радикальнее. Сам вектор правильный, без изменений не обойтись. Думаю, как-то так.

– Ничего не получится. Для СССР такая политика смертельная. Страна прекратит свое существование.

Двое резко уставились на меня.

– Что? – Сергей растерялся, пытаясь понять, издеваюсь я над генсеком, коммунизмом или Иваном.

Услышав, какого мнения этот парень о новой политике, решил пойти в ва-банк. Мне хватило одной минуты и нескольких озвученных мыслей от Ивана, чтобы признать за ним трезвое восприятие положения в СССР. На фоне тотальной пропаганды его слова как контрастный душ, не освежает, а именно взбодряет.

Я повторил заявленное и добавил, что можно пойти другим путем.

– Андрей, ты думай что говоришь, – шикнул Сергей. – Что за апрельские тезисы Ильича? У стены уши покраснели. К комитетчикам не хочешь заглянуть на чай?

– Громкое заявление, но интересное, – Иван придвинул стул поближе, отложив тарелку со шпикачками на потом. – И много таких мыслящих у вас в комсомоле?

Провокационный вопрос. Если Иван нормальный человек, то это можно расценивать как запрос на единомышленников. Если же у Ивана сотрудничество с органами, то налицо попытка выяснить количество диссидентов. Нужно вырулить на более безопасное поле:

– Я говорю за себя. У нас сугубо товарищеская дискуссия. По-ленински вскрываем недостатки.

– Вскрывать недостатки в политике высшего руководства страны – это очень смело.

– Как есть.

Иван несколько продолжительных секунд молчал, а потом словно довольно хмыкнул. Он взялся за шпикачки, ел не очень аккуратно, из-за чего капли жира падали на девственную ткань скатерти; расслабился и Сергей, тоже решивший “добить” сосиски. Я же тыкался в салате, со стыдом понимая, как поставил их в неловкое положение своей выходкой. Черт меня дернул сказануть такое! Но он первый, кто попался мне с такими выводами. Уж лучше иметь под рукой реалиста, как Иван, чем вынужденно соглашаться с мнением на всех собраниях.

Наконец, Иван заговорил:

– Знаешь, Сережа, интересный у тебя знакомый. Жаль, что раньше не был знаком с таким Андреем. Помнится, ты говорил про одного Андрея, балагура из золотой молодежи, но что-то картина не сходится… Смелых людей у нас много, но передо мной сейчас настоящий герой. Чтобы в “Праге” такое высказать, нужно быть беспримерно храбрым. Или идиотом.

– Он замечательный комсомолец, Вань.

– Верю. В субботу отец устраивает вечер для друзей. Будут и важные люди. Наверху началось сильное движение, мы можем к нему примкнуть. Я готов пригласить вас. Но требуется обязательство.

– Какое? – спросил Сергей.

– Не пороть откровенную чушь. Вы – коммунисты. Такие разговоры могут быть только между нами. Вас ждать?

Где-то в глубине сознания родилась вдохновляющая своей сакральностью мысль, будто сейчас, за этим ресторанным столиком в “Праге”, оформляется нечто важное, глобальное и судьбоносное. Внутри сжималось напряжение – в один вечер может измениться будущее. Если не сейчас, то потом будет гораздо сложнее, возможно, что окно возможностей закроется, и тогда останется лишь прожить оставшиеся годы в теле “Андрея Ивановича”.

Нужно ли мне вступать в схватку с историей? Я секунду колебался.

– Мы будем, – ответил за себя и Сергея.

Иван удовлетворенно кивнул.

На улице темно и холодно. Попрощавшись с товарищами, я сел в машину, попросил Леонида везти домой и взглянул на часы. Одиннадцать вечера. Виктория Револиевна уже вся на нервах, завтрашнее утро начнется с расспроса. А от неё раздраженностью заразится и Григорий.

Леонид юрко двигался по Ленинскому проспекту, а я погрузился в размышления.

Надо же. Однажды в Чехословакии попытались сделать социализм с человеческим лицом. Символично, что мне достался невероятный шанс изменить ход истории в “Праге”. У Горбачева апрельский пленум, а у меня пражский. Дубчек-реформатор, несчастная душа, пытался и обрек себя на личную трагедию. Теперь моя участь?

Я невольно захмурился. Может всё-таки пережить в комсомоле номенклатурные годы? К концу Перестройки легко “перестроиться” в числе первых коммерсантов. Много денег, много счастья, думать об ипотеке не придётся. Стану олигархом. У фриканутого Маска столько власти было! Провального реформатора ожидает вечный суд – и после смерти камнями будут забивать.

Но такой сценарий не решает самого главного – не предотвращает войну. Конфликт станет неизбежным, если всё повторится точь-в-точь. Моя олигархическая жизнь вряд ли станет фактором турбулентности в историческом процессе, повлиять на исход в 2028 году будет крайне сложно. К тому же нет никакой ясности, какими средствами прийти к достижению цели? По-коммунистически? По-социалистически? Да здравствует социал-демократический СССР? Или либертарианским дрифтом по 300 миллионам советских граждан, чтобы всех превратить в атлантов свободного рыночка?

Мда, позавидовали бы мне профессора, которых довелось в аудитории слушать три года. Для них история неизменима. Им не суждено решать такие вопросы. А мне, возможно, придется.

Так и что, товарищ Велихов-Озёров? Историк меняет историю?

Глава 6. Лира

Ключ в дверь, тихий поворот: раз, два, три. Свет в коридоре горел, но Виктории Револиевны нигде не было. Пахло домашним уютом и, кажется, цветочным чаем как из китайской лавки.

Я тихо разулся, пошел на носочках в свою комнату, старательно избегая встречи с кем-либо. Первым делом смою с себя напряжение, а потом заполню дневник, буду делиться впечатлениями. В последние минуты зародилось неприятное чувство, будто зря согласился на предложение Ивана, вероятно, такое колебание в принятии решения нормально. Не каждому суждено творить историю заново.

Услышался посторонний голос. Кто пришел? В полночь у нас никогда не было гостей, кроме десятого марта, но тот день исключение – умер Черненко, к директору автозавода пришли незнакомцы, вероятно коллеги с работы. Остановился, медленно опустил чемодан, попытался понять разговор.

Звуки исходили из кухни. Говорили две женщины, одна из которых Виктория Револиевна. Обернулся: на крючке висела чья-то шуба, алые туфли стояли в углу. Мама “Андрея Ивановича” старательно избегала красного цвета – по её словам, этого цвета и так хватало на улицах страны. У хозяйствующей по дому Риммы туфель никогда не было.

Скромной поступью двинулся в гостиную, в которой никого не оказалось. Я молчал и слушал речь.

– Он изменился, сильно изменился. Каждый день боюсь, как бы не сошел с верного пути, сколько же мы намаялись с ним. Мы его очень любим, но в последние годы доходило до невыносимого.

– Правда изменился?

– Это случилось внезапно. Андрюша тогда вернулся с очередной попойки, его привезли друзья и спихнули нам под дверь. Какой позор, думали мы. Ведь здесь живут люди из Совмина. в комсомоле тогда поговаривали о его исключении из ЦК. Гришенька аж дату запомнил – девятого числа, сразу после Женского дня. С тех пор ни капли не пьет, ведёт себя послушно.

– Удивительно, Виктория Револиевна.

– Может, это и судьба, что ты вернулась в такой момент. Ему нужна поддержка.

Пауза.

– Виктория Револиевна, боюсь, из-за меня тогда Андрей и сломался. Не навредить бы.

– Что ты, Андрюша тебя любил, и сердцем чувствую, что до сих пор любит. У молодых, из непростых семей, всё так сложно, Шекспир бы позавидовал.

– Ромео и Джульетта? – во втором женском голосе послышалась усмешка.

– Ладно, расскажи лучше, как там, в Берлине?

– Ох… Можно, я отвечу по-булгаковски?

Виктория Револиевна засмеялась.

– Люди те же, только чуточку посчастливее, – продолжил второй голос. – Квартирный вопрос их испортил. Но картина писана на том же холсте, теми же красками.

– Понимаю… А есть возможность закрепиться в Европе?

– Пока не знаю.

– А в МИДе помощь не предложили?

– Это будет неприлично. На уровень ниже опуститься.

– И правда, как я не подумала… – Виктория Револиевна рядом с неизвестной девушкой превратилась в супермаму. – Но пробовать необходимо.

– Как у Андрея дела в комсомоле?

– После того, как Константин Устинович умер, мы обеспокоены дальнейшей перспективой. Пыталась выйти на контакт с Мишиным, но в ответ тишина. Пока. В комсомоле к нему стали относиться серьезнее, только пошучивают, что в бога поверил.

– Да вы что? – звонкий смех второго голоса.

– Не поверишь, но именно так. Знаешь, он уезжает на работу, а я сажусь на диван в его комнате, прямо на краешек, сижу и говорю: “Кто бы ты ни был, бог ли, человек ли, за изменение моего сына бесконечное спасибо”

– Андрей скоро вернется?

– Обещал не позже полуночи. Ты что, уже убегаешь? Хоть чай допей.

– Мне неловко, Виктория Револиевна…

– Не вздумай! Нет никакого повода для стеснения.

– Мне бы хотелось остаться, правда. Только трудно будет сдержаться. Его душить воспоминания начнут.

– Лира, ты для нас как дочь. Пожалуйста, останься.

Это имя…

Лира. Лира? Лира! Неужели та самая несостоявшаяся жена?

От удивления рука скользнула со шкафа, зацепив пуговицами рукава корешок книги; Владимир Ильич Ленин полетел вниз, шлёпнулся со слоновьим грохотом. Виктория Револиевна охнула.

“Ах, Ильич, за что?”, – возмутился я.

– Андрюша? Это ты?

– Да, он самый, – пришлось выйти из сумрака. – Доброй ночи.

Мать “Андрея Ивановича” сидела за столом, а девушка, с которой она общалась, уперлась спиной в подоконник. Тонкая фигура, возможно, слишком тонкая для того, чтобы засчитать красивой. Широкая черная повязка на голове оголяла высокий лоб, а почти что белые волосы были хорошо “нахимичены”. Узкое лицо. Темная помада. Вся контрастная.

Я не знаю этого человека, но следовало бы изобразить какую-то обескураживающую эмоцию. Какую? Отвращение? Гнев? Если “Андрей Иванович” запрещал даже упоминать её имя, то крайне маловероятно, что между ними сохранились хотя бы остатки отношений. Однако девушка всё же рискнула и пришла. Во всём непонятном мозг ищет сакральный знак.

Мама, мне надо было идти в театр, а не в историки.

– Лира? – спросил я, сурово глядя в её светлые глаза.

– Да, она самая, – девушка улыбнулась, одновременно сложив руки на груди.

Виктория Револиевна, как бы остерегаясь плохого, быстро подошла ко мне и крепко обняла; незаметно в объятии принюхалась к моему дыханию. Подняв голову и показав довольную улыбку, она тут же бросилась во множестве извинений и просьбах отпустить её к мужу:

– Андрюша, к нам заехала Лира. Присаживайся, чай попьете. Нет, не хочешь? Тогда утром. Командировка у Лиры в ГДР завершилась, переводят в Москву. Я попросила погостить у нас, думала, ты обрадуешься.

Тончайший момент конспирации. Among Us. Как зря, что не расспросил Татьяну о несостоявшейся жене! У меня ничего на неё нет, если начнет дергать за детали – рухну как Ильич на пол. Предстоит манипулятивная игра вопросами.

– Я тоже рад, что Лира вернулась, – произнес как можно осторожнее, чтобы закрепить первичный контакт.

На лице девушки застыла выжидательная улыбка. Мы смотрели друг на друга. За её спиной тремя этажами ниже жил в фонарях проспект. Темная душа в поддельном желтом свете.

– Славно. Не будьте кухарками, присядьте в гостиной, – Виктория Револиевна пригласила в зал. Усадив в кресла, она снова отпросилась. – Я вас оставляю. Мне нужно спать. Лирочка, сиди у нас сколько пожелаешь, этот и твой дом.

– Спасибо, – скромно улыбнулась девушка.

Виктория Револиевна закрыла стеклянные двери гостиной. Предусмотрительно. Меня как на брачную ночь привели. А может, она по-советски шипперит?

– Видела в самолете Сережу Курочку, – начала она. – Летели, оказывается, одним рейсом. У него на два ряда впереди, так Курочка не узнал меня, хотя взглядами пересеклись. Странно. Я же не чумная, не диссидентка, чтобы избегать.

– Лира, что привело тебя сюда? – взял инициативу в свои руки.

– Как что? Ты.

– Ради меня вернулась в Москву? Из Берлина?

Лира протяжно вздохнула.

– Кое-что изменилось. Сложно объяснить.

– Попробуй.

– К чему тебе подробности?

– Они касаются нас.

– Мой папа… настоящий папа, в общем, его серьезно повысили. Он решил, что мне нужно вернуться из Берлина. Я люблю столичную жизнь в Германии, но мало что могу изменить.

– Получается, я как бы не при чем?

– Ну что ты заладил! – покраснела Лира. – Неужели тебя интересует только причина моего возвращения?

– Меня многое интересует. Например, почему решила восстановить общение после долгой ссоры.

– Но между нами ведь что-то было! Неужели ты это не ценишь?

– Ценю, – соврал я. Знать бы ещё, что ценить. Свалилась на голову, как ледышка с нечищеного карниза.

Лира зашла на кухню, вернулась с бутылкой и двумя бокалами на маленькой ножке. Разлила, но нервная рука добавила капли на стол. Втянул носом воздух – отчетливый запах коньяка.

– Не буду, – накрыл ладонью свой бокал.

– Как хочешь, – она выпила с недовольством, так как не ожидала получить неуважительный отказ. – Значит, правду о тебя говорят, поменялся ты.

– Кто обо мне говорит?

– Да в том же комсомоле.

Хм. Лира была комсомолкой? Работала в ЦК? Картина проясняется слишком медленно. Лирин “настоящий папа” занимает, по-видимому, высокий пост; с её слов, недавно его резко повысили. Из-за повышения Лиру отзывают из Берлина. Кто её папа? Член Политбюро.

– А у тебя сохранились связи? – нужно выяснить, с кем она дружит там.

– С девочками успела пообщаться.

Она допила бокал, прижала тонкую ручку ко рту, затем приложила, как остужающий лёд, к розовеющей щеке.

– Выслушай меня, Андрей. И подумай хорошенько, можешь дать ответ не сейчас. Нам стоит пожениться. Я взвесила все за и против. Преимущества сильно перевешивают. У тебя отец – директор автозавода, а мой “папа” скоро займется внутренней политикой. Он меня очень любит, пусть фамилию носить запрещает, хочет, чтобы за мной приглядывали. Все знают, кто я. Такая жена принесет тебе особое расположение на высшем этаже.

– А что получишь ты? – с вызовом обратился к Лире. – Ну? Какие выгоды?

– То же, что и прежде, – невозмутимо ответила девушка.

Вот и угадай, что у неё за сделка была с “Андреем Ивановичем”.

– Как и прежде? И это будет в браке?

– Ну да, – удивилась Лира. – С каких пор тебя это стало смущать?

Нужно лавировать!

– Ведь это же брак, – словно разочаровавшись в услышанном ответил я. – Можно ли такое допускать в серьезном деле?

Лира медленно заулыбалась, а после громко и долго засмеялась. Смех вызвал слёзы, и в уголке глаза потекла черная тушь. Из сумочки появился платок, она утерла потек и саркастически заговорила:

– Да с каких пор ты назвался святошей? Давно ты перестал бухать, ходить налево и вести себя по-уродски? Ты ещё скажи, что интересуешься нуждами советского народа!

– К чему спектакль, Лира?

– Андрюша, не забывайся. С твоим послужным списком вырваться наверх будет очень сложно. У тебя даже отчество не директорское, понимаешь?

– Если тебе так нужен брак, то зачем такой неудачник, как я? – искренне удивляясь, я потянулся к своему бокалу, однако резко одумался.

– Ты дал самое ценное и желанное. Только у тебя получалось реализовать самую сокровенную мечту.

Я сильно смутился.

– Секс?

Лира усмехнулась.

– Нет, конечно. Свободу.

– Какую?

– Да полную, Андрюша, полную! Я не посягаю на твою личную жизнь, и тебе не нужно посягать. И всё у нас будет отлично.

Руки потянулись ко лбу. Страшно захотелось спать. Теперь я начинаю осознавать всю тяжесть проблемы. Лира продолжила говорить, но разум оказался поглощен тяжелыми мыслями.

Значит, “Андрей Иванович” делал для Лиры прикрытие. Капризная девочка от очень важной особы мечтает получить иммунитет от лишних вопросов.

– Ты хоть понимаешь, Андрюш? Мне свобода нужна, ведь я как птица, нуждаюсь в полете! Ну не хочу жить в этом проклятом СССР, хочу ездить по Европе, окунуться в стихи Маяковского, сидя в “Ротонде”, желаю видеться с Нуреевым, мне нельзя здесь жить, я тут умираю, – она встала и зачем-то вознесла руки к потолку, затрясла ими. – У-ми-ра-ю! Отец не отпустит обратно, если не будет штампа в паспорте.

Я смотрел на неё как на безумную. Лира подползла к моему креслу, как довольная своей красотой девушка обвила вокруг. Уложив свою голову на плечо, гладя мою руку и играясь с пальцами, она зашептала ласково:

– Пойми же, Андрюша, кроме тебя у меня никого нет. Никто не поймет. Давай подарим друг другу свободу.

– Ну такое, – мне хотелось сбросить её с себя, как змею. Я почувствовал, как личные границы были нарушены. От неё нужно избавиться, сейчас же, но только без скандала. – Лира, отправляйся домой.

– Но ты не дал ответ.

– Нужно время.

– Сколько? – чувствовалось усиление хватки над моим телом.

– День, может два. Три, не больше.

Минутное молчание. Её хватка постепенно ослабла. Она налила себе в третий раз, сделала два глотка и противно всхлипнула.

– Хорошо, мой мальчик. Хочешь собраться с силами – так и будет. Суббота, шесть вечера, в ЦДЛ. И пусть твой Леонид заберет из дома.

– Ладно… – я силой встал, сбросив с себя Лиру.

Встал в коридоре, дождался, пока она соберется.

– За меня не беспокойся. Внизу, это самое, забыла имя… ждет шофер.

– И не собирался. Спокойной ночи.

Увильнул от пьяного поцелуя, закрыл дверь и просто рухнул в постель. Никакого дневника сегодня.

Но и утром я не получил покоя. Успев побриться и отжаться двадцать раз, сел за стол, чтобы написать: “Дорогой дневник! Не передать словами…” Увы, в дверь застучали.

– Андрей Иванович, к столу зовут, – Римма мягко извинилась за вторжение. Для неё до сих пор кажется опасным пересекать порог моей комнаты. – Очень зовут.

Завтрак шел в мрачной атмосфере. На улице билась апрельская гроза, Виктория Револиевна не по своему поведению молчала. Григорий Максимович на глазах превращался в черную тучу. Он начал:

– Андрей, я хочу услышать честный ответ. Что здесь произошло ночью?

– Мы просто поговорили.

– Всё?

Мной одолевала тревога. Как же любят давить на психику эти совки.

– Всё.

Григорий Максимович, не смотря в глаза, а упершись в мою тарелку, внезапно спросил:

– Ты её изнасиловал?

Виктория Револиевна уронила вилку, а с ней и тарелку с кашей. Римма ухнула.

– Вчера поднимаюсь по лестнице, навстречу Лира – вся в слезах, лицо измазано. Я очень долго тебя терпел, всю ночь не спал и ждал момента, чтобы раз и навсегда положить конец этому. Ответь мне честно, – Григорий Максимович уперся взглядом в меня, заставив ужаснуться. – Ты её хоть пальцем тронул?

Сглотнув слюну, я ответил отрицательно. Несколько секунд “отец” выжидал, а потом резко, со всей силы обрушил на стол кулак.

– Ты просто подонок, Андрей! Ты просто урод. Как ты смеешь мне сейчас врать?!

– Я…

– Мы терпели все твои выходки, все до единого. Ты что, думаешь, будто месяц не пил и вел себя прилично, так все тебе поверили? Ты просто ничтожество, Андрей.

– Милый, перестань, – Виктория Револиевна пыталась утихомирить.

Меня изнутри сжало.

– Ты хоть понимаешь, что наделал? – Григорий Максимович схватил за рубашку. Я сопротивлялся:

– Отпусти. Не трогал её!

– Врёшь. Всегда врал, сейчас врёшь. Таково нутро твое, избалованное и гнилое. Стоит мизинцем ковырнуть, как лопнет.

С силой оттолкнул его от себя. В его ладони остался мой рукав.

– Григорий Максимович, пожалуйста, остановитесь! – пожилая Римма встала перед ним на колени. – Вы же слышали – он этого не делал.

– Гриша, остановись, – Виктория Револьевна подошла рассмотреть ссадины. – Не волнуйся, Андрюша…

– Да как тут не беспокоиться? – заорал на неё, потом на “отца”. – Ты рехнулся! Я к ней даже не прикасался.

– Вы пили вдвоем коньяк.

– Она одна пила.

– Потому что решил воспользоваться ею.

– У нас с ней нет отношений. И не будет.

От услышанного Григорий Максимович ещё больше раздражился.

– Лира – дочь высокопоставленного… Твою ж мать, Андрей! Какой же ты подонок. До какой черты тебе предстоит опуститься, прежде чем остановишься? Сто семнадцатая светит за подобное.

– Ты можешь выслушать? Она приехала, общалась с мамой, общалась со мной. Всё! Я проводил до двери, затем ушел спать.

Римму подняли с колен. Ей стало плохо. Я уже задыхался от напряжения.

– Лира твой единственный шанс подняться наверх. Никому не нужен алкоголик и маргинал. А с простой колхозницей у тебя и хрен не встанет. Ты повеса. Золотая молодежь, зажравшееся ничтожество, только и можешь болтать без умолку в ресторанах, – “отец” кинул в раковину оторванный рукав. – Я надеялся на этот брак, чтобы тебя образумить, сделать настоящим человеком. А ты? Хватило на месяц! Погоди, Виктория, сегодня ночью уже придет бухим, в своей же рвоте, – он ещё раз подошел ко мне, загибая пальцы. – Я начинал обыкновенным заливщиком, затем был мастером участка, инженером, замом главного инженера, замом гендиректора, наконец, сам заслужил быть генеральным директором. Мне пришлось строить себя, чтобы достичь высот. Тебе же ничего не пришлось добиваться. Скажи спасибо своей маме, с которой ты появился в этой семье.

Я тебя принял, а ты даже отчество отказался поменять. Неблагодарный. Вот тебе срок, Андрей. До субботы. Делай Лизе предложение, или клянусь – в эту квартиру ты больше не войдешь. Отныне никакого блата и подтирания твоей грязи.

За минуту он собрался и, громко хлопнув дверью, пошел вниз к своей служебке.

Жестокий разговор парализовал меня. Виктория Револиевна успокаивала меня, Римма сидела на стуле и вздыхала, а я пытался отогнать от себе мерещащие скорым убийством мысли.

Глава 7. Союз

– Как ты додумался согласиться на её встречу в субботу? – Курочка ходил по моему кабинету, весь нервничал и ругался. – Как? Да к черту эту Лиру вообще!

– Не могу. Я недостаточно сепарирован… то есть, хочу сказать, папаша сильно давит.

Курочка плюхнулся на стул. Он пустил в свою шевелюру пальцы, чесал голову и недовольно мотал головой.

– Значит так. От Лиры нужно избавиться.

– Что, расстреляем? – я горько усмехнулся. – Мне звонить в КГБ? Алло, тут шпион западногерманской разведки?

– Да при чем тут они? Соберись. Такой шанс, как в эту субботу, у нас больше не предвидится. Иван открывает дорогу вперед. И ты, и я, и он – мы мыслим примерно в унисон.

– Ну вот видишь, Сережа, какая ситуация получается. Иван нам что-то там пообещал, что-то будет. Или нет. А тут Лира прямо передо мной растекалась, обещала протекцию. Да и Иван не отец, который ультиматум предъявил.

– Это Лира. Она летящая, оглянуться не успеешь – уже чемодан в Париже распаковывает. Она же без ума от чудаков, интеллигенции и всяких неформалов.

– Мне показалось, что она просто избалованная.

– Не только. Её не корми, только притворись юродивым, все деньги тебе отдаст за мазню на холсте или стишок-частушку.

Я разозлился. Сергей сейчас не поддерживает, а по-жесткому топит. Хватило разборок мне с Григорием Максимовичем. На рубашку плевать, новую всегда куплю или закажут в ателье, но посягательство на личные границы для меня – ред флаг с аварийной сиреной. Решать всё равно предстоит мне, не Сереже ведь идти в ЗАГС с заявлением, не ему находиться под прессом отца “Андрея Ивановича”.

И вообще, мне всего лишь двадцать лет. Двадцать, Карл! Какая свадьба, какой брак в двадцать? Нормальные люди находят свою любовь, когда уверены в себе. А я полукалич, застал первые секунды бомбардировки, я знаю, что Москву уничтожили, всех моих знакомых разнесло на атомы ядерным взрывом; оказавшись в СССР, мне пришлось превратиться в крипанутого.

Грядет разговор с “отцом”. Не знаю, как именно, но теперь очень хочется вмешаться и изменить статусы отношений. Что это вообще было? Он даже слушать не желал, врубил на полную директора и сагрился на каких-то пустых моментах. И Лира тоже молодец, чего она там разнылась в подъезде? Из-за того, что не поцеловал?

Ладно. Всё-таки часть ответственности за её состояние на мне лежит. Мог бы вести себя помягче. Лира выпила, её развезло. Выпала из потока. За эмоциями в одну ногу шагает поведение. Судя по взглядам, девушка ко всему советскому относится очень плохо. В СССР немногие могли позволить себе столь явственно развиться до такого состояния. Может, много кто и скрывал свое мнение, но она точно ничего не скрывала: “Я умираю, я умираю, помогите!”.

Её реакция на мое отношение тоже логична. Я сразу же занял позицию агрессивно защищающегося: “Что надо?”. Жившей всегда под золотым крылом неведом отказ. Как? Отказали? Мне? Впрочем, у этой позиции есть не только издержки: чрезмерное восхищение ею после “долгой разлуки” могло вызвать подозрения.

– Андрей! – крикнул Курочка.

Я молниеносно вернулся в кабинет: “Да-да, что ты там говорил?”

– Да ты издеваешься надо мной, комсомолец-партизан. Что, зря распинаюсь? Соберись, говорю.

– Что предлагаешь? – устало произнес я.

– Езжай в субботу на дачу к Ивану, а Лиру отшей.

– Это невозможно. Не годится. Нужно что-то другое.

Курочка щелкнул пальцами: “А если взять с собой?”

“Чтобы она спровоцировала там конфликт? – меня охватила тревога от одной мысли, что одной встречей можно развалить сразу два шанса на успех. – Ну уж нет. Попытаться перенести свидание с Лирой? И что за ЦДЛ, про который она говорила?”

– Мне нужно подумать, – сказал я и стянул галстук.

Курочка, махнув на меня рукой, пошел на выход. Своего он не добился, так что несколько раз повторил – Иван для него превратился в стопроцентно выигрышную лотерею, – о железобетонной необходимости присутствовать в субботу на даче. И никаких ресторанов с Лирой. Дверь закрылась, я остался один.

Что делать? До субботы всего два дня. Взял лист бумаги, провел карандашом линию: за и против. Решение должно быть взвешенным, так как риск слишком велик. Промаявшись с полчаса и попеременно отвлекаясь на своих замов, с перевесом в один пункт выбрал дальнейший сценарий, самый тяжелый и страшный за всё время нахождения в СССР.

– Была не была, – с этими словами я поднял телефонную трубку. – Татьяна?

– Да, Андрей Иванович? – секретарша была удивлена вызовом “через стену”. – Срочное дело?

– Нужен телефон Лиры.

– Я, конечно, поищу, но нет уверенности, что он у меня есть.

– Поищите. Найдите. Татьяна, отыщите номер Лиры.

– Хорошо.

Через долгих пять минут секретарша принесла записную книгу. В ней она показала ногтем нужный номер.

– И машину. Да, сейчас же, – показал взглядом на выход.

На той стороне провода долго не брали трубку.

– Да? – рассеянный женский голос смешивался со звуком хлещущей воды. – Ой, простите. Подождите секунду, я закрою кран.

– Лира?

Тишина.

– Андрей? Всегда помнила твой голос – красивый, изящный, хорошо передающийся по телефонной связи…

– Лира, нужно увидеться сегодня.

– Вот как? Как некстати. В планах увидеться с исчезающей в диком шиповнике.

– Что?

– Поэзия – ключик к атмосфере нашего разума, Андрюша.

– Хорошо, шиповник ты мой дикий. Сегодня нужно встретиться.

– Мы можем увидеться все вместе: я, ты, исчезающая… Ой! Мыло утонуло. Какая неряшливая. Нет, это ты виноват. Да-да! Ты!

– Лира, разговор очень серьезный. Тема тебе известна. Не нужны посредники и свидетели. Лишних уберем.

– Как директивно, – охнули в трубку.

– Как есть. Ты согласна?

Снова тишина.

– Лира!

– Да успокойся, мыло ищу под ногами. Хорошо, товарищ Озёров, по вашему приказу к труду и обороне готова. Комсомол сказал: “Надо!”, интеллигенция ответила: “Есть!”.

– Адрес?

– Да всё тот же, Котельническая один пятнадцать.

– Буду через час.

Сбежал от телефона, чтобы не смогла отнекиваться.

Татьяна озадаченно смотрела на меня, быстро одевающего плащ.

– Андрей Иванович, а вы домой?

– Да. Сообщите Курочке, что уехал решать наш вопрос.

– Вы же про подготовку?

– Что за подготовка?

– Первомай ведь совсем скоро… – удивилась Татьяна.

Ой, только этой бюрократии ещё не хватало, подумал я. В мое время первомайские радовали только тем, что не надо было учиться и работать. Подозреваю, советские люди текущей эпохи радуются от первомая по той же причине – по грибы и на шашлыки, прямо сразу с парада.

– Давайте не сегодня? – не дослушав реплику Татьяны убегаю в коридор.

Леонид подвез к дому Лиры. Сталинская высотка, как каравай, возвышалась надо мной. У коммунистической Москвы нет более высоких зданий, чем сталинские высотки – до Сити ещё несколько десятков лет.

Лира, в хрустящем сером платье, с яркими пуговицами в два ряда, парящая от свежих ароматов, мягко села в машину.

– Андрей Иванович, куда дальше? – спросил водитель.

– Только не в “Прагу”, умоляю, – поморщилась Лира. – Придумай что-нибудь новое, необычное, шокирующее.

– Не нужен ресторан, – ответил я. – Хочу побыть с тобой наедине, в скромной атмосфере.

– Наедине ты можешь побыть со мной, но насчет скромности моя голова протестует. Есть один вариант, который тебе не понравится.

– Ну?

– Квартирник у Штейнберга. Прямо сегодня.

Напряг память, чтобы вспомнить, что такое квартирник. По всей видимости, это те самые богемные мероприятия, на которые вечно злилась власть. Рискованно, но лучше, чем ничего.

– Давай адрес.

Лира засмеялась:

– Ты точно чудак! Это же квартирник Штейнберга! Это же квартирник Штейнберга! Комсомолу теперь всё можно при Михаиле Сергеевиче Горбачёве?

– Адрес.

– Дайте вспомнить, товарищи… Ну конечно. Новослободская, шестьдесят два.

– Леонид, везите туда.

– Как прикажете, Андрей Иванович.

“Волга” неспешно двигалась по вечереющей дороге. Лира о чем-то пела кошачьим голосом, но я не слушал её, не до неё сейчас; речь скомканная, кое-как собиравшаяся по крупицам, формировалась в сознании, постоянно видоизменялась. Ужасное волнение. Признаться ей в таком… Ага, прям изи-изи!

“Спок, Андрей Велихов, – сказал себе я. – В худшем случае откажусь дальше общаться с Лирой. В лучшем – соберу полный фулл блата. Иван даст, Лира даст, все дадут, получим движение наверх”

Я всё ещё сомневался, стоило ли лезть в Кремль. Как минимум, могу напортачить, сделать ещё хуже. Впрочем, куда хуже? Союза ведь не стало, молодость ушла в гадость, а потом превратилась в радиоактивный пепел. Весь мир в труху пустили бумеры, всё-таки сумели заруинить наше время.

Могу устроить ядерную войну уже в 1991 году. Превентивный удар, “бей первым”. Делаем жестко сходу, не даю отдышаться противнику, устанавливаю мир без серьезного оппонента Несколько миллионов сгорит там, в Вашингтоне или Лондоне – зато не сгорят мои родители, не мое будущее. Stonks! А что потом? Буду флексить на костях американцев? Какое-то эгоистичное людоедство. Не, хватает мне повторяющихся ужасов во сне.

А можно и Трампа убить в СССР. Я точно помню, что он ездил с женой в Ленинград. Не потребуется своими руками гробить американцев, британцев и прочих из НАТО. Будет лютый международный скандал, дело грязное, но проблема решится раз и навсегда. Но СССР с мертвым Трампом всё равно не имеет никаких гарантий на дальнейшее существование. Когда он приедет в Ленинград? Нужно позаботиться об этом.

Проблема ведь и в моей стране. Горбачев оказался силен в аппаратной игре, хотя бы шел в нужном направлении, только слепо всё двигался по реформам. Страны не стало, появилась куча проблем. В любви к СССР меня не уличишь, но То, что в этом времени прогрессивные коммунисты есть – факт, который мне известен по спорам с современниками-комми. Можно полагаться на того же Лигачева, например.

Размечтался я что-то…

– Приехали, – сказал водитель, притормозив у дома.

– Очень вовремя. Вы, Леонид, большой молодец. Комсомол вами гордится.

Водитель раскраснелся: “А мне вас подождать?”

– Нет, не стоит, домой на такси доеду.

– Мне не сложно, – водитель, глядя через зеркало, почему-то резко отвел взгляд от меня.

– Не нужно ждать. Я тут надолго.

– Будет спокойнее старику, если довезу лично, – ответил Леонид.

– Какие интересные и заботливые у вас водители, – промурлыкала Лира. – Давай, Андрей, решай быстрее, уже зайти бы к Штейнбергу.

– Хорошо, раз вы так хотите, то ждите, – сдался я. – Но не ругайтесь, если выйду в час ночи.

– Да хоть в три, Андрей Иванович!

Странное поведение у моего водителя…

Квартира оказалась не очень большой, как сказал сам хозяин – прибранной по максимуму. Все хихикали с Лирой, и она с ними, а я стоял и вежливо улыбался. Ха-ха, как весело.