Последний рассвет Алексея

ГЛАВА I. УТРО

Солнце ворвалось в щель между ставнями, разрезав полумрак ножом из янтаря. Я прикрыл глаза, чувствуя, как луч ползёт по щеке – тёплый, назойливый, как лапа Джой, тыкавшейся в лицо по утрам в Александровском дворце. Собаки теперь не было. Её забрали вчера, сказав: «Царским псам – не место среди пролетариата». Голос того солдата, рыжего, с лицом, изъеденным оспой, до сих пор звенел в ушах, будто ржавая пила. Джой выла, когда её уносили, царапая когтями пол. Я зарылся лицом в подушку, чтобы не слышать.

– Опять не спишь? – голос Ольги прозвучал из угла, где она сидела, заштопывая дыру на локте Татьяниного платья. Иголка блестела в её руках, как серебряная рыбка. Она всегда шила, даже когда в Петрограде грохотали пушки. Говорила, что это успокаивает.

– Колено… – пробормотал я, пытаясь перевернуться. Боль пронзила сустав, заставив стиснуть зубы. Казалось, под кожей колыхался раскалённый песок, а кости были стеклянными, готовыми рассыпаться от любого движения.

– Дай я, – Ольга отложила шитьё, подошла и опустила на одеяло флакон с мятным маслом. Её пальцы, осторожные и твёрдые, начали втирать жидкость в кожу. – Помнишь, как ты кричал, когда доктор Боткин делал тебе уколы?

– А ты пела мне ту французскую песенку… – я улыбнулся, вдыхая резкий аромат. Мама запрещала нам говорить по-французски после отречения – «не время для изящного», – но Ольга нарушала запрет шепотом.

– Sur le pont d’Avignon… – она запела тихо, словно боялась разбудить стены. Голос её дрожал, как паутина на ветру. Я закрыл глаза, представив балкон Царского Села, где мы с ней танцевали, а внизу цвели яблони.

В дверь постучали. Все в комнате вздрогнули, будто по полу проползла змея. Даже папа, обычно невозмутимо чистивший пенсне у стола, замер. Его пальцы сжали тряпицу так, что костяшки побелели.

– Входите, – сказал он, но дверь не открылась. Снаружи послышался смех – хриплый, с присвистом. Чей-то сапог ударил по косяку:

– Царёвы дети! Скоро ваш черёд на утреннюю прогулку!

Мама перекрестилась, прижимая к груди маленькую иконку Серафима Саровского. Её губы шептали молитву, но я различал только обрывки: «…избави нас от лукавого…».

После ухода солдат Ольга вернулась к шитью, но иголка теперь дрожала в её пальцах. Я наблюдал, как солнечный луч медленно ползёт по стене, высвечивая трещину в форме креста. Мы звали её «знаком ангела» – мама говорила, что это благословение. Но сейчас трещина казалась раной, из которой сочится тьма.

– Леша, – окликнула меня Татьяна, разворачивая потёртый свиток с вышивкой. – Помоги подобрать нить для розы. Твои глаза лучше видят при этом свете.

Я подполз, волоча одеяло, и указал на моток блёклого шёлка. – Вот этот. Как в твоём платье на балу в 1913-м.

Она улыбнулась, но глаза остались грустными. – Ты всё помнишь.

– Помню, как ты уронила веер, а тот офицер поднял его, – я прищурился, пытаясь вызвать в памяти запах её духов – жасмин и что-то горькое. – А потом вы танцевали до рассвета.

– И ты ревновал, – она ткнула меня иголкой в локоть, как тогда.

Грохот за дверью заставил нас вздрогнуть. Чьи-то шаги удалились по коридору, оставив за собой тишину.

Солдат принёс таз с водой. Лёд уже растаял, но жидкость была мутной, с плавающими щепками. Мама опустила в неё платок, отжала и провела мне по лбу:

– Ты весь в пыли.

– От стен, – пробормотал я. – Они осыпаются, будто дом гниёт изнутри.

Она не ответила, вытирая лицо Анастасии. Та сидела, уставившись в стену, будто за ней открывался другой мир. Её рыжие кудри спутались в паутину, а на щеке краснела царапина – вчера она попыталась отодрать обои, крича, что под ними спрятана карта.

– Настенька, не трогай, – мама взяла её за руку.

– Там был рисунок! – девушка вырвалась. – Девочка с воздушным шаром… Я видела!

Мы промолчали. Все знали – обои здесь клеили поверх старых, и под слоем клея могли быть детские каракули. Но лучше не говорить об этом.

Солдат в засаленной гимнастёрке внёс поднос. На нём – шесть эмалированных кружек с чаем, напоминающим грязную воду, и ломти хлеба, покрытые плесенью, как мох на камнях. Он поставил его на стол так, что чай расплескался, оставив тёмные пятна на скатерти.

– Благодарим, – сказал папа, кивнув. Его голос звучал так, будто он принимал парад на Дворцовой площади. Но я видел, как дрожит его рука, подносящая кружку к губам.

– Не за что, «ваше величество», – солдат плюнул на пол, глядя Анастасии в глаза. Та отвернулась, сжимая кулаки под столом.

– Настя, не надо, – прошептала Мария, разламывая хлеб пополам. – Вот, возьми мою корочку.

– Не хочу, – Анастасия отодвинула тарелку. – Лучше бы они принесли яд.

– Анастасия Николаевна! – Мама вскинула голову. – Ты позоришь нас.

– Простите, мама… – девушка сглотнула, уткнувшись в стол. Я видел, как её плечи дрожат.

Папа отломил кусочек хлеба, медленно прожевал. – В Крыму, помнится, нас угощали лепёшками с мёдом. Повар-татарин… как его…

– Ибрагим, – подсказала Ольга.

– Да. Он добавлял в тесто фисташки.

Мы замолчали, уставившись в крошки на скатерти. Где-то за окном закаркала ворона.