Нечисть. Ведун

Зачин

Земля наша есть гармония. Не ищите доброго и худого – всякое случается под светлым небом, – но ищите мира. Давным-давно предки наши пришли в земли эти. В чужие земли. Много кто тут обитал, в своем мире, в своей правде. Поделили мы этот мир, порушили единство. Мечом и огнем стали брать чужое, называя своим. И по праву сильного назначили себя хозяевами. Так стали мы Былью. Все, что человеку понятное и родное, все сюда относится. То же, что было нашими пращурами подвинуто да развеяно, стало Небылью. Старались отгородиться наши воинственные предки от сего, будто дети малые, силясь убедить себя: во что не верю, того и нет. Немало лет кануло, постепенно сплетаться стали два разных мира, учась ладить друг с другом. Да все одно как вода с маслом: сколько ни мешай – единым не станут. Разные мы. Вот для того и нужны мы, Ведающие, чтобы помогать люду простому да нечисти сказочной уживаться друг с другом. Быль есть, есть Небыль – а между ними мы мостиком. Шаток тот мостик… не оступиться бы.

Баян Вещун. Ведающий

Начинаю я свои записи по доброй воле, а не по принуждению.

Не от баловства праздного, а по потребности. Надеюсь я, что в час трудный пригодятся мои заметки, уберегут кого от беды.

Минуло немало лет, пройдено немало верст, а все каждый раз, как достаю я свои заметки, встает все ясно перед очами, будто вчера было.

Молод я был тогда, полон сил и веры в правое свое дело. Силы теперь, конечно, поубавилось, да и годы давят валуном неподъемным. Только веры, как и прежде, во мне вдосталь.

Сии заметки составлены были мной, юным ведуном Нежданом, в годы странствий моих по землям Руси Сказочной. По поручению старших из Ведающих должен был отправиться я в дорогу, дабы нести людям и нелюдям добро и правду. Много лет я, как и прочие мои други, постигал таинства знаний по старым, помнящим еще руки древних, манускриптам. До последней лучины вглядывался я в мудрость веков с тусклых страниц, дабы после идти в мир, нести знания о том, как жить в согласии Были и Небыли. Где оберег подсказать, совет аль борение.

Каждый ведун, что достиг предела знаний, заложенных в письменах, уходил из капища Ведающих. Многие отправлялись в Путь, мало кто возвращался. Кого настигала беда, а кого и люди забирали: оседали ведуны, детьми обзаводились, хозяйством. Все лучше, чем сгинуть в болотах тайных или в степях от зазубренной стрелы псоглавца-кочевника. Те же немногие, кто возвращался в капище спустя годы, становились старцами, Ведающими. Учили следующие поколения ладить с нечистью да с людьми. А заодно и новый опыт приносили, где какая диковинная жуть появилась, где нужное борение удалось выведать.

Вот и я, подпоясанный знанием, должен был пойти по миру, глазами своими те чудеса увидеть. А посему с полным коробом старых манускриптов, нехитрым припасом снеди, посохом да очельем ведунским отправился я от капища, что служило мне домом несколько лет, в путь-дорогу…

Сейчас я, шурша и перебирая разномастные свои заметки, вчитываясь в полустертые записи и силясь разглядеть зарисовки, понимаю, какой сложный путь ждал меня впереди. Огромный мир, одновременно чуждый и родной. Где испокон веков соседствовали люди и нечисть.

Помню, в ночь перед дорогой грезил я, как и все юнцы, борением со змеями нечистыми, хитрыми босорками, беспощадными ератниками… Как буду помогать людям жить в ладу с нечистью или же оберегать духов от лихих людей. Жар молодости горел во мне.

Оно и понятно. Это сейчас я, уже почти поравнявшись годами с мудрым моим наставником Баяном, повидав немало из того, о чем не писано да не сказано, понимаю, о чем иногда баял старик. И зрю, что тот молодой я ничего бы из завещанного не осознал. Пора не пришла.

И подумал я, что коли был бы еще жив старый Баян да подслушал бы мои размышления, то одобрительно хмыкнул бы мудрый ведун.

Всему своя пора.

А тогда, в то туманное весеннее утро, я, молодой да пылкий, покидал капище, бывшее мне с младых ногтей домом.

Меня никто не провожал. Не принято, да и чай не событие праздничное.

Ложится передо мной первый лист моих заметок, раздвигая череду прошлых лет.

Босорка

Там, где ведьма, там жито не свячено, кони не подкованы.

Прахом пусть улетает, бродячая, во четыре, ой, стороны.

Как завертит суховеем танец смерти, что иных древней,

Ведьма спляшет, а с верою нашей не справиться да не сладить ей.

«Ведьма», Мельница

Я медленно шел между домов, ступая аккуратно, на ощупь.

Дело было даже не в том, что не очень сподручно бродить темной ночью по деревне, норовя то и дело либо врезаться в плетень, либо налететь на оставленную кем-то колоду. А в том, что я смотрел на мир сквозь узкую, кривую щель, наспех прорубленную в полусгнившем полене. Приставив почти к лицу пахнущую сыростью и тленом деревяшку, я внимательно вглядывался в темноту.

Со стороны я вполне мог бы сойти за блаженного дурачка, у которого на уме невесть что. Если бы кому-то взбрело в голову набраться смелости выйти в ночь, дабы поглядеть на такое диво. А как заприметил бы случайный заброда на мне ведунское очелье, так мигом бы поменялся в лице да поспешил в дом, тщательно заперев засовы. Уразумел бы, что коли ведун так делает – значит, надо.

А оно было действительно надо.

Только так, сквозь прореху, вырубленную в куске погребальной домовины, мог увидеть я незримое, то, что даже ведуну не почуять, не призвать. Заглянуть в мир мертвого.

В этой безмолвной ночи на пустынных деревенских улочках я искал нечистого духа, который вышел на свой пагубный промысел. Знал я, что бродит он где-то здесь, направляемый злой волей хозяйки-подельницы. Знал я и то, что в какой-то потаенной избе лежит сейчас без памяти старуха Босорка, отправившая свою вторую нечистую душу губить людей.

И пока я продолжал идти от хаты к хате, внимательно заглядывая в самые темные уголки меж амбаров и овинов, дабы успокоить себя, перебирал в памяти события последних дней.

Мимо этой деревеньки я шел проходом, вовсе не собираясь задерживаться в такой глуши. Селение притулилось на далеком отшибе даже от полузаброшенных старых дорог, и, честно сказать, если бы не разгул разбойничков в лесах южнее, то я бы не делал такой крюк и не оказался бы в этих краях. Но связываться с лихими людьми лишний раз было в тягость, а потому в одно прекрасное утро я с первыми лучами солнца уже входил за околицу селения.

Впрочем, одного взгляда хватило, дабы понять, что здесь утро далеко не доброе. Да и когда в последний раз оно было таким – одним пращурам известно. Идя по головному пролету, я оглядывал людей, выбиравшихся из домов. Хмурые серые лица. Не сонные, когда стоит лишь окатить себя свежей водой из колодца – и разом сбивается дрема, а именно серые. Безучастные, обреченные. Приметил я, что нет привычного гомона детворы, шумных перебранок да сплетен баб у колодцев, окриков мужиков, выгоняющих скот, иль лая собак.

Лишь хмурые лица.

Перебросятся по-соседски еле слышно короткой фразой – и вновь глаза в землю.

На меня даже не смотрели, что было особо странно. Новый человек в селе всегда событие, а уж ведун и подавно. Частенько случалось, что стоит нашему брату забрести в какое село, так и ребятня сбегается посмотреть на диковинного человека, который с Небылью слад находит, и бабье да мужички торопятся: кто на кикимору грешит за кислое молоко, кому овинника угомонить надо, чтоб девок за зады не щупал. Как-никак и подмога с нечистью всегда, да и событие, дабы рассеять череду однообразных трудовых дней, полных забот.

Оттого я встревожился сразу. Неладно тут было, ох неладно.

Моим странствиям только пошел второй год, а потому пылал я искренним задором молодости и отчаянного желания помочь всему миру. Разом отказавшись от планов по возможности живо пройти через деревню и продолжить свой путь к Ишем-граду, я быстрой походкой направился к дому местного головы.

Немного рассказал мне неприветливый староста – седой дядька с почти черным от солнца лицом, изрезанным частыми морщинами. Лишь то, что в деревне уж полгода как все наперекосяк идет. И вроде винить некого, да только беда одна к другой лепится. Началось то с малого вроде как, да дальше – больше. То на посеве кому обмолотом ногу раздробит, то лошади какую дрянь подхватят и в хворую, то коровы да козы удой кислый дают.

Местные, знамо, быстро смекнули, что дело нечисто: таким промышлять горазды колдуны да ведьмы. В деревне все свои, друг дружку давно знают, а заброд сызвеку не было. Да и леса в этих краях дикие, не каждому ворожею схорониться там возможность будет. Но всё ж пошли к местной знахарке Испешке. Покивала она, говорит, сама чую силу дурную, да только не горазда я супротив такого. Но уболтали ее селяне хотя бы выпытать, где окаянное зло обитается, а дальше они уж сами топорами да кольями дело сладят. Найдут укорот на лиходея.

Согласилась знахарка. Долго бродила, шептала, след высматривала. Увел ее след в лесок ближайший. Да и сгинула. Кинулись искать ее на следующий день… Нашли в овраге. Палой гнилой березой прибило несчастную.

Думали, как весточку дать в ближайший острог, чтобы местный князь ведуна какого прислал или какой еще укорот. Да только очень далече от жизни шумной деревня. Мальчонку-гонца конного не послать: лютые волки в лесах, а ходу до проезда не меньше трех дней пути. Сгрызут. Прикинули, что на торжище можно съездить, пообменять шкуры с охотничьих промыслов, а заодно и поискать подмогу. Стали обоз собирать, а тут, как назло, гроза. Да буйная. Молнией аккурат в телегу… В общем, погорел обоз.

Вот теперь и живут люди, да всё больше доживают. Ни надежды, ни радости не осталось. Каждый новый день беду сулит.

Смекнул я сразу, что прав староста: тут явно дело черное. Не сильный злодей, конечно, потому как не с руки еретнику какому или умруну такими мелочами озоровать – те бы сразу всю деревню повымели-сгубили. Но очень похоже на начинающего чернокнижника или босорку. Эти как раз пакость любят.

А еще, сидя у головы в доме да слушая грустный тот рассказ, приметил я за печкой кикимору. Староста, понятно, на еле слышное шебуршание внимания не обратил, а я, учуяв нечисть, стал «смотреть». Миг-другой – и проявилась супружница домового. Выглядела она жалко. Будто тоже хворала. Обычно яркие юбки, которыми любят щеголять домашние кикиморы, висели блеклым неухоженным тряпьем. Вся она еще больше скукожилась, ссутулилась сильнее обычного, стала совсем махонькой. На востроносом старушечьем личике мне почудилась даже какая-то растерянность, испуг. Зыркнув на меня, поняв, что ведун ее обнаружил, кикимора пискнула и скрылась за печкой. Даже не обругала, как обычно, что было уж совсем странно. Зная скверный характер кикимор…

Да! Видать, злая волшба даже нечисть допекла.

Распрощавшись со стариком да пообещав подсобить по возможности (кажется, тот вовсе не воспринял мои слова всерьез, лишь пробормотал что-то невнятное), я уже вышел на крыльцо дома головы, как заприметил неподалеку, прямо на ближайшем перекрестке, старуху.

Стояла она, плотно закутавшись в целый ворох платков, несмотря на жаркую уже погоду. Широкий конус юбок тяжело падал прямо в дорожную пыль, казался неподъемным. Что было особенно странно – голову старухи поверх всего тряпья украшали височные кольца, высокий изукрашенный чепец и множество бус. Будто не в простой день вышла она, а разрядилась на праздник. Вся в цацках да в убранстве.

Но все это мигом забылось, когда увидел я узкое потемневшее лицо старухи. Она вертела головой, разглядывая бредущих мимо понурых людей, и под клювастым хищным носом ее блуждала такая довольная ухмылка, будто сосватала она удачно всех детей, да еще и клад сыскала. И мог бы я сослаться на действительно радостное событие в ее жизни (мало ли, может, и правда какое счастье приключилось), если бы по мне не резанули два ледяных осколка ее глаз. Махнули наискосок по мне, будто нож кривой, лязгнули по лицу… по ведунскому очелью…

И в двух льдистых омутах полыхнул страх.

Я быстро развернулся, отворив дверь в дом, и крикнул старосте:

– А не знаешь ли ты, мил человек, вон ту старушку?

Но когда я повернулся назад, чтобы указать вышедшему голове на нарядную бабку, перекресток был пуст.

Староста чесал нос и недоуменно глядел на меня…

Вынырнув из воспоминаний, я приоткрыл еле скрипнувшую калитку одного из подворий и, стараясь не угодить ногой в корыто, двинулся по двору. Мир, видимый сквозь щель доски, ничем не отличался от обычного. Та же ночь, та же игривая луна, порой выскакивающая из вяло плывущих облаков, те же черные силуэты домов, пристроек, скотников.

Даже как-то спокойнее стало, обыденнее, что ли. Сердце, конечно, продолжало колотиться от возбуждения, но умом я успокоился и был хладен. Пусть это и была моя первая встреча с босоркой, я помнил наставления Баяна. Память цепко хранила заветы Ведающих, а перевязь оберегов, надежно припрятанная на груди, вселяла уверенность. Такую защиту никакая волшба не одолеет.

Шаг. Еще шаг. Из-за угла избы виднеется силуэт колодезного «журавля».

Качается едва-едва.

Я готовился к этой ночи тщательно.

То, что в деревне орудовала босорка, я понял почти сразу. Хотя я еще был зелен в практическом борении, чутье ведуна меня не подводило. Побродив по подворьям, я почти сразу стал ощущать то там, то здесь легкие следы нечистой волшбы. И не той волшбы, которой могли промышлять домовые небыльники или же дикая лесная нечисть, а гиблой.

Колдуны же другими методами орудуют, у них все больше на волшбу Пагубы завязано, да к тому же предпочитают они творить наговоры. А значит, по всему, видать, все невзгоды в деревне – дело рук босорки-двоедушницы.

Ведьмы, которая добровольно впустила в себя вторую душу. Да не просто душу человека умершего… Нет, впустила-приманила она намеренно дух нечисти.

Всякое случается в мире нашем. Порой, бывает, и нечисть гибнет. Да только нет у нее смерти, как у людей. Не приходит за ними Яга, не провожает в Лес.

По-разному бывает. Например, жил леший в своей чаще, да повыгорела та; стал он приблудой, силу черпать неоткуда, а в другой лес не податься. Там свой леший сидит, не пускает. Вот и мается он, пока не теряет себя, не становится неразумным духом, утратившим саму свою суть. И мечется он, стараясь найти себе хоть какое пристанище. И кидается, будто в омут, в первое, что попадется. Кто в камень кинется и веками в нем сидит, кто в корягу.

А порой и в человека… Коль подвернется несчастный на пути.

Не разбирает дух нечистый, куда врываться. Не страшится он души человечьей в теле людском, чужда она его миру.

И живут теперь в одном доме двое: хозяин и гость-приживала.

Те бедняги, кого дух нечистый настиг, становятся двоедушниками. И нет печальней участи, чем у них. Борются внутри одного тела две сущности, то первая верх одерживает, то вторая. Мечется человек от себя самого до неразумного небыльника. Недолго способно тело-дом выносить постоянные свары обитателей.

Быстро «сгорает» двоедушник, но страшна недолгая его жизнь.

Но есть и те, кто ищет встречи с погибающими безумными духами нечистыми, кто ведет на них охоту. Мечтает любая ведьма заполучить себе такую душу, приютить у себя. Обрядом страшным связывает воедино она свою человеческую сущность с сущностью нечисти – неразрывны они отныне, как сестрицы. И становится ведьма босоркой-двоедушницей. Силу она получает – теперь дух нечистый способен по ее велению творить любые бесчинства.

С такими думами и сел я копаться в заметках Ведающих.

Прям под одним из заборов и сел, разложил котомку, стал перебирать заветные листки-берестки.

Сказано было в них, что не убить босорку-старуху, даже если выискать ее обиталище да кликнуть селян, чтобы изрубили злодейку. Не даст ей уйти в Лес привязанный дух нечисти. Убережет, воротит. Один лишь способ борения – прогнать душу нечисти. Подловить, когда будет та вне тела ведьминого по поручению хозяйки промышлять. Утащит тогда дух нечистый душу-сестрицу с собой: неразлучны они теперь. Связаны. А где-то в схроне потаенном, обиталище ведьмином, останется мертвое тело.

Пустой дом.

Долго перечитывал я последние строки из записей:

«…а чтоб увидеть ту душу, что есть ни живое ни мертвое, надобно такое, что позволит сквозь пелену в чужой мир заглянуть…»

Я перевел дух. Пару раз глубоко вздохнув, поправил котомку, утер со лба выступивший даже в ночной свежести пот и протиснулся между баней и плетнем. От прелого запаха гнилой древесины немного мутило. Невольно я тронул грудь, пощупал обереги. Для успокоения.

Когда на следующий день я стал выспрашивать у головы, в какой окраине леса есть старые, древние домовины, то думал, что погонит он меня в шею. Но нет, несмотря на мою безбородую юность, ведунское очелье все же давало достаточно уважения, чтобы он лишь крякнул, почесал нос и буркнул про дальний ельник за речкой.

Не стал он перечить, даже когда я попросил топор. Хотя все его темное лицо выражало такое недоумение и подозрение, что я поспешил распрощаться.

Долго думал я над словами Ведающих. Что сказать хотели, на что намекали? Ломал голову, размышлял, пока не осенила одна дикая задумка. Как стена домовины отделяет покойника от живых, так она же и умершего отгораживает от родни. Не высекают окон в домовинах, отворачивают вход «последней избы» от селения, чтобы не тосковал по близким мертвец, не рвался назад. Но что, если такое «оконце» соорудить? Подглядеть в щелку иного мира.

Оттого и провел я полдня следующие в поисках указанной старостой домовины. А как нашел, первым делом вознес наговоры Ягам, дабы прощения попросить за то, что покой мертвеца нарушаю. А после срубил одним махом с крайнего бревна древней домовины широкий кусок дерева.

Вдоль, будто дрова поколол.

Легко отщепилась уже трухлявая, изрядно истлевшая деревяшка. Упала в густой мох.

Присел я над деревяшкой, в несколько быстрых движений проковырял посреди волокон щель пошире. Полюбовался работой – вышло ладно.

Прежде чем уйти от тихого пристанища покойника, влез я через подпол внутрь. Оставил гостинцев покойнику: сухарики да ягод горсть, что при себе было. Посидел в затхлой, душной темноте немного, почтил мертвеца молчанием. И вынырнул прочь. Уходил, как водится, спиной вперед, не отводя взгляда от домовины, пока не скрылась та за частоколом леса. В любом обращении с покойниками важно обряд свершать тщательно: где чуть забудешься, ошибешься – беды не миновать. Тому любого мальца с детства учат. Потому и уходил я так, дабы мертвяка за собой по следам не привести.

До самой ночи готовился я.

Оставив пожитки у все того же старосты, а заодно вернув отмытый-отговоренный заранее топор, я в десятый раз проверил обереги, котомку с «приветом» да сучковатую увесистую осиновую палку, что срубил по дороге от домовины. Смотрел на медленно заваливающийся за кромку леса закат.

Наказав селянам сидеть по домам да плотно ставни-двери затворить, я дождался приближения полуночи и двинулся от крайних хат по широкой дуге вкруг деревни.

Сердце бешено колотилось…

Немного задумавшись, я не сразу приметил, что в узкой прорехе могильной доски что-то мелькнуло.

Показалось?

По спине пробежала целая ватага мурашей. Рубаха мигом намокла холодной испариной и неприятно стала липнуть к телу.

Буквально вдавив деревяшку в лицо, осторожно ступая с пятки на носок, я выглянул из-за края бани.

По широкому двору в свете так удачно выглянувшей луны сновала старуха.

Сначала мне даже показалось, что это была та самая, что я видел на перекрестке: тот же ворох платков, те же цацки-побрякушки. Но стоило ей в какой-то миг поворотиться – все сходство разом исчезло: заместо узкого довольного лица с крючковатым носом под чепцом плыло невнятное месиво. Не лицо, а жижа. Сама же старуха была почти прозрачная. Я легко мог разглядеть сквозь ее тело дальний овин, плетни с насаженными на них крынками, просевшую завалинку и колодец.

Именно колодец и был целью духа. Призрачная бабка сновала по двору вокруг деревянного сруба, проныривала под жердью «журавля», металась то ближе, то дальше. Юбки ее при этом почти не двигались, будто не шагала она, а плыла, парила туманом.

Даже сквозь домовиную щель я с трудом не упускал духа: то и дело призрак пропадал, становился прозрачнее, растворялся. Невольно завороженный видом нечисти, я лишь тихо наблюдал за таинственным действом. Было что-то в этом ужасное, затягивающее: ночное безмолвие, бледный свет луны и почти невидимая старуха, пляшущая посреди двора.

В полной тишине.

Ни звука шагов, ни дыхания. Я лишь слышал, как бьется мое сердце.

Тем временем призрак стал ускоряться, метания его становились чаще, резче. Старуха вскидывала руки, расплескивая тряпками платков, часто перебирала пальцами, тыча на колодец. Не надо было быть ведуном, чтобы догадаться: нечисть волшбовала порчу на воду.

Пора!

Я резко выскочил из своего укрытия. Не останавливаясь, не давая времени призраку опомниться, сообразить, в чем дело, и улизнуть, я в три длинных прыжка уже был на середине двора. Рука моя, свободная, та, что не прижимала деревяшку к лицу, за эти короткие мгновения успела нырнуть в котомку, выхватить обильный пучок плакун-травы и швырнуть под ноги растерянному духу.

А пока летела жухлая трава, невозможно закручиваясь небольшим смерчем под ногами нечисти, я уже выкрикивал сцепляющий наговор. Голос мой дрожал, руки тряслись, а колени подгибались от страха, но я твердо знал, что делаю.

Если позволить духу уйти, то не сыскать потом босорку: сбежит старуха, найдет себе другое пристанище, будет там людям вред чинить. А потому не должен я был дать слабину, не должен был сплоховать! С детства меня к такому готовили, силу-душу наставники вкладывали – не подведи, ведун!

Плакун-трава, подхваченная силой наговора, засияла зеленоватым светом, закрутила сильнее смерч, поднявший столб пыли.

Опомнившийся было дух рванул в сторону, в другую, попытался взвиться.

Поздно!

Крепко держит наговор ведунский, цепко скрепляет тот наговор плакун-трава – верный помощник каждого ведуна.

Дух продолжал метаться, но я не терял времени даром. Невесть сколько могут удержать нечистую силу силки, а потому не следовало мешкать.

– Вот ты и попалась, старуха! – не удержавшись, выкрикнул я и вытащил из-за пояса осиновую палку.

Внезапно дух рванул на меня, яростно, мгновенно, хищно. Потянулись к моей шее призрачные старушечьи пальцы, норовя вцепиться, разорвать.

Невольно я отшатнулся, отступил на шаг, чтобы не оказаться в кругу действия плакун-травы, где призрак мог бы дотянуться. Дух же, будто налетев на крепкую стену, отскочил назад, схватился за замотанную в платки голову. Я мог бы поклясться, что он выл, если бы не давящая тишина.

Ну конечно! Обереги! Не дадут в обиду охранки нательные!

Придя в себя, я медленно двинулся к скрюченному духу, занося над головой палку…

Не знаю, долго ли я лупцевал нечистую душу, припечатывая каждый свой удар заговором, добавляя укорот да мат. Кажется, долго.

В какой-то момент сквозь прореху в покойницкой деревяшке я увидел, будто призрак стал двоиться, делиться. Думал, показалось сначала от трудов праведных да усталости, но нет.

Теперь я ясно видел, что старухи стало две, и вторая была уже со памятным лицом. Только теперь на нем не осталось ни следа прежнего довольства. Лишь неподдельный ужас.

Призрачная старуха рванула было прочь, норовя сбежать, но цепкие пальцы нечисти крепко вцепились в нее, тянули к себе, прижимали. Я видел, как рот дряхлой ведьмы распахивается в беззвучном крике, как тянет она в мольбе ко мне старушечьи руки, хватает воздух, как в ее широко распахнутых глазах плещется страх обреченного.

Краткий миг бесполезной борьбы, нечисть почти ласково обнимает душу босорки, крепко-крепко…

И вот возле колодца уже пусто. Лишь медленно оседает смерчик плакун-травы, затухая волшебным сиянием.

– Как сестрицы, вы теперь неразлучны, – тихо сказал я.

У дальних дворов вдруг заорали петухи.

Впервые за ночь убрав опостылевшую деревяшку от лица, я поднял взгляд на бледнеющую луну, спешно светлеющее небо.

Занимался рассвет.

Где-то начали хлопать ставни, тяжко лязгать отпираемые засовы. Начинался новый день.

И вдруг вдали раздался резкий, истеричный девичий крик – кажется, от дома старосты:

– Померла! Баба Яря, жена головы-то, померла! Во сне, видать. Горе, горе-то какое!

– Эвона как, – задумчиво пробормотал я, растерянно вертя в руках кусок домовины.

Под ногами ломко хрустнула спаленная волшбой плакун-трава.

Ырка

Я прикинусь полыньей,

Волчьей ягодой-травой,

Стукнусь оземь я, змея!

Обернусь вновь полынья!

По следам твоим пройдусь,

Враз тобою обернусь.

Сердце в пепел обожгу

Ярым оком!

«Ярым оком», Лесьяр

«Надо было остаться на ночлег», – повторял я себе в который раз, спешно топая по узкой, поросшей невысокой травой колее. Вокруг стелилось бескрайнее поле. Всего час назад золотистое в лучах солнца, сейчас оно приобретало зловещие ржавые оттенки. Еще чуть-чуть – и длинные крадущиеся тени поползут холодным покрывалом, погребая под собой последние остатки дня.

Я с тревогой глянул на небо. На вечернем небосклоне робко пробивалась луна. Пока бледная, застенчивая, она послушно ожидала, когда солнце наконец свалится за край далекого леса.

Изрядно уставший, я все же постарался ускорить шаг. До заветной чащи по ту сторону пашни было никак не меньше часа пути. И надо было успеть.

Поле, днем полное птичьим гомоном, людским шумом с покоса, смехом ребятни у развозных телег, сейчас наводило жуть. Недвижное, без малейшего ветерка, тихое. Душное.

В голове тревожно прозвучал голос наставника Баяна: «Ночью в поле остаться – хуже смерти. Не просто гибель водится там, а тот, кому лучшее лакомство – ведогонь, душа людская!»

Выругавшись на себя в очередной раз, я перешел на бег. Коробок с заметками больно застучал по ногам.

Надо было остаться на ночлег…

Телегу в низине я увидел сразу, как только преодолел верхушку подъема. Она стояла у самой дороги, немного накренившись вбок. Сердце радостно екнуло: неужто домчим с ветерком? Но я тут же одернул себя: любой селянин знает, что как только тень от косы длиннее роста стала, то срочно к дому собираться. А потому никто по доброй воле посреди поля вечером не встанет.

Закат все никак не сдавался подпирающим сумеркам, а потому там, внизу, можно было разглядеть некоторое шевеление. Чуть помедлив, я решительно двинулся вперед. Даже если это лихие люди, не так страшно, как то, что может застать меня ночью в поле. Уж лучше получить кистенем по темечку.

Чем ближе я подходил к телеге, тем отчетливее слышалось злобное ворчание. Прислушавшись, с облегчением понял, что угрозы ждать не стоит. Возле вывернутого колеса, треснутого и покореженного, возился немолодой уже дядька, поминутно сплевывая, ругаясь и пыхтя. Одет он был просто: широкие бесформенные штаны, рубаха, подпоясанная бечевкой, на которой висел кисет, да сбитые лапти. Встопорщенные и торчащие в разные стороны от ушей волосы лоснились от пота, а лысина томилась испариной. Скорее всего, селянин из ближайших постоев или же малый купчишко.

Занимался мужичок откровенно бесполезным делом: подступался к сломанному колесу то с одной, то с другой стороны в надежде, видимо, что сии действа каким-то чудом починят злосчастную телегу, вытащат ее на дорогу и домчат до дому.

Тяжело вздохнув, я остановился. Не везет тебе, ведун. Но делать нечего: никак нельзя было оставлять в беде непутевого мужика. Да и не поздороваться с встреченным – дурная примета.

Я кашлянул, окликнул дядьку:

– Здрав будь, друже. Что ж ты тут возишься? Негоже к ночи тут оставаться. Бросай скарб, уходить надо!

У меня не было времени на объяснения и задушевные беседы.

Мужичок вздрогнул. Увлеченный, он не услышал моего приближения, а потому резко развернулся с явным намерением обложить на чем свет стоит нежданного советчика, но вовремя осекся, приметив мое очелье. На лице его хороводом пронеслась череда самых противоречивых чувств. Он потупился, что-то промямлил и выдавил из себя, кивая на повозку:

– Лошадь, падлюка, понесла. Порвала поводу и ушла полем. Уйти, говоришь, ведун? А телега? Пожитки! Товар…

Я резко осек его:

– Еще полчаса, мужик, и от тебя рожки да ножки останутся. Сам знаешь, что в поле ночном приключиться может. Идем, живо!

С моей стороны было непочтительно так резко обрывать старшего, но носиться с несчастным купцом я никак не мог. Я очень надеялся, что авторитет очелья ведуна перевесит впечатление от моей безбородой молодости и мужичок не станет упираться.

И правда.

То ли купчишко и сам уже смирился с потерей имущества, то ли уважение к моему ремеслу, то ли просто страх сделали свое дело. А потому лишь поворчав больше для виду, он шустро перекинул через узкое плечо котомку, еще раз грустно поглядел на останки телеги и торопливо засеменил следом за мной.

А я уже спешно вышагивал по колее.

В давящей, звенящей тишине не было слышно ни обычной стрекотни сверчков, ни шелеста травы, ни суматошного порхания ночных тварей. Только глухой стук моего посоха об утоптанную землю и тяжелое сопение нового спутника.

– Меня это, Хватом кличут, – вдруг сказал мужик, чуть обгоняя и заглядывая мне в лицо.

– Неждан, – буркнул я, всматриваясь во все еще такой далекий частокол леса.

Купец меленько закивал, будто получив важный ответ, и продолжил семенить рядом.

Ночь упала на поле внезапно.

Буквально мгновение назад мы шли в сумерках, как вдруг все разом ухнуло в темноту. Луна, моментально набрав силу, залила мир серебряным светом. Все вокруг изменилось до неузнаваемости. Поле превратилось в черное озеро, уходящее вдаль, во тьму. Дорога напоминала теперь блеклые мостки, утопающие в омуте. Виделось все ненастоящим, выдуманным. Я взглянул на белый блин над нашими головами – маленькая, но радость: небо было почти чистым. В безлунную ночь в кромешной тьме выбраться с поля нам было бы невозможно.

– Быстро, – просипел я, непроизвольно переходя на шепот, – нам надо во что бы то ни стало добраться до леса. Делай, что я скажу, без колебаний!

Хват только молча сглотнул. В его припухших глазах плескался ужас. Даже встопорщенные редкие волосы как будто грустно опали.

И мы прибавили шагу.

До леса оставалось не больше трех сотен саженей, и я уже было подумал, что обошлось, когда за нашими спинами раздалось тихое:

– Хват.

Пара мгновений кошмарной тишины.

– Хва-а-ат!

И снова.

Вкрадчивый молодой женский голос, тоскливый, зовущий:

– Хва-а-атушка…

И почти сразу ему вторил детский голосок:

– Хват… Хва-а-а-ат!

Кровь моя застыла в жилах. Ужас ледяным комом подступил к горлу, сдавил нутро. Редко кто мог даже из Ведающих похвастать встречей с ыркой. По крайней мере, из тех, кто был в состоянии что-то рассказать. Уж очень не хотелось мне такой сомнительной чести. До последнего я отчаянно верил, что или мы с Хватом поспеем к лесу, или нечисть нас не учует. Наивны верующие. Страшный обитатель ночных полей нашел нас, и сейчас сквозь пелену страха пробивалась только одна мысль: «Успеть!»

Иначе конец!

Я резко повернулся к своему спутнику, стараясь схватить его за плечо и при этом не обернуться самому туда, откуда мы шли.

Нельзя было ни в коем случае дать Хвату глянуть назад.

Развернуть. Удержать!

И я успел.

Купец только начал поворот (благо он оказался тугодумом и не кинулся сразу вертеть головой по сторонам), а я уже крепко схватил его за плечи, притянул к себе чуть ли не вплотную, стараясь сузить обзор до границ моего лица. Зацепить его взгляд, приковать к себе.

– На меня! На меня смотри, дурень! – зашипел я ему прямо в лицо.

Купец растерянно, очумело глядел на меня. Чуть повел головой неуверенно.

– Но… Алена, Добранка… Они ж откуда? – Он медленно отводил от меня взор.

Туда, в ночь.

Я понимал, что еще мгновение, и купец нырнет взглядом в темноту, поддавшись на зовущие оклики. Ырка, ночной обитатель полей, старательно продолжал звать, подражая женскому и детскому голосам – видимо, близким Хвата. И стоило селянину встретиться взглядом с той нечистью, что заискивающе звала из мрака, и сроку нашей жизни не насчиталось бы и мига.

Не придумав ничего лучшего, я хлестнул завороженного мужика по лицу ладонью наотмашь. Со всей возможной силы.

Это подействовало. Он вернул ко мне мутный взгляд, в котором марево сменялось недоумением.

– На меня смотри! – вновь гаркнул я.

Мой крик, который должен был разнестись по безмолвию поля, просто утонул в душной ночи. Был – и нет.

– На меня, – еще раз медленно и с нажимом произнес я, – смотри!

И он повиновался.

Почти вплотную прижавшись друг к другу, мы застыли недвижно. Мужичок был ниже меня на добрый локоть, а потому, чтобы смотреть ему прямо в лицо, я изрядно скособочился, но сейчас это неудобство меня мало заботило.

Так мы и стояли посреди безграничной ночи, в страшном, мертвом серебре света луны. А вокруг нас, казалось, со всех сторон в поле исходил зовом мрак.

Силясь одолеть панику и желание рвануть очертя голову, я держался только на том, что я в ответе за этого случайно встреченного мужичка. Я хоть и молодой, но ведун. Мы за тем и посланы, чтобы оберегать да наставлять.

Мысленно отчитав себя за минутную слабость, я собрал волю в кулак и постарался сказать как можно весомее:

– Ни в коем случае не смотри по сторонам, Хват! Угораздило нас ночью в поле задержаться, вот и нагнал нас ырка. И теперь одно у нас спасение – до ближайшего леска добраться. Лешие никакую полевую погань к себе не пропустят. Меня слушай внимательно. Делай, как говорю. Тогда спасение будет. Понял?

Хоть голос мой и дал трещину, но Хват, молодчина, только судорожно кивнул.

Я убедился, что купец больше не порывается вертеть головой, рывком выдохнул и сказал:

– Сейчас пойдем. Закроешь глаза. Ни в коем случае не открывай! Кто бы тебя ни звал, кто бы ни молил! Я поведу. Благо луна дорогу освещает, до леса не заплутаем в поле.

И, глубоко вдохнув, я собрался с силами, закончил на выдохе:

– В путь!

Я подождал немного, пока мужичок осознает сказанное и плотно закроет глаза. После этого, продолжая глядеть прямо в обветренное лицо Хвата, взял того под руку. Крепко. И разом развернувшись на дорогу да поворотив за собой мужичка, я вскинул голову к бледному диску луны.

Мы шли.

Со стороны могло показаться, что двое юродивых слепых идут по ночному полю, осторожно ступая, не глядя, неестественно запрокинув головы и выпрямив спины. Медленно брели мы средь темного розлива трав. А вокруг нас не унимался ырка, перебирая голоса, меняя зов на плач.

Он звал то меня, то купца. Нас будто окружил хоровод наших знакомых, родных, близких или просто когда-то встреченных людей. Из темноты меня то порицал старый Баян, то с насмешкой и вызовом окликал друг детства, нахал и задира Вячко, чтобы почти сразу смениться на череду зовов Хвата. Мы словно оказались в густой шумной толпе, и каждый в ней звал, обещал, угрожал. Лишь с одной целью – заставить оглянуться, посмотреть.

Мы шли.

Потеряв счет времени, выбросив из головы все сейчас ненужное, дурное, я лишь переступал ногами, вцепившись в локоть Хвата.

Шаг.

Еще шаг.

Я не боялся сбиться с дороги: уйди мы с колеи, кочки и густая, по пояс, трава сразу бы дали о себе знать. Не отводя взгляда от луны, я краем глаза уже видел верхушки леса.

Еще чуток – и спаслись!

– Мы почти дошли! Смотри!

Слыша свой собственный голос, я с запоздалым ужасом понял, что говорю не я.

Не мог знать этого и Хват, а потому исполнил «мою» команду.

И послушно открыл глаза.

Того, что коварная нежить сможет провернуть такую хитрую штуку, я никак не ожидал. Подлый ырка заговорил с купцом моим голосом. Я настолько опешил, что сам опустил взгляд: сначала на Хвата, а после и туда, куда остолбенело и непонимающе-завороженно смотрел мой попутчик.

Чуть влево от залитой лунным светом кривой дороги…

И в то же мгновение там, в серебристом мраке, зажглись два ядовито-желтых буркала.

Ырка поймал наши взгляды.

Не знаю, каким чудом я смог сообразить так быстро, но в тот же момент я толкнул купца в сторону леса, а сам рванул следом. Хват даже и не думал сопротивляться.

Переходя на бег, нещадно толкая в спину мужичка, я уже драл горло, выкрикивая страшные, какие только мог вспомнить, ругательства. А уж вспомнить было что – наговор бранью обязан знать каждый даже самый начинающий ведун.

Возможно, нам повезло, и ырка, не ожидав такой прыти от своих жертв, чуть растерялся, подарив нам драгоценные мгновения. В то, что мы могли бы обогнать эту нечисть, я не верил. Помнил я поучения старого Баяна: «Ухватив же взгляд добычи своей, ырка движется подобно молнии, и нет спасения от него ни пешему, ни конному…»

Тягучие доли секунд.

Мы только начинали наш суматошный бег, а нужные бранные слова уже слетали с моих губ. И попадали точно в цель.

Бранные слова, стократ усиленные волшбой наговора, словно стрелы, устремились в темноту. Прямо промеж двух светящихся бельм.

Такого жуткого рева я не слышал никогда.

Мертвая, неестественная, чуждая ярость раскатилась по полю хриплым, переходящим в визг криком ырки.

И это дало нам шанс.

Несколько десятков локтей рвущего легкие панического бега, казалось, длились вечность. И пока мы медленно, будто сквозь воду, прорывались к уже близким спасительным первым деревьям, за нашими спинами все еще неистово и яростно кричал ырка.

И это было хорошо, в этом был наш шанс на спасение. Я знал, что, как только смолкнет жуткий вой, мы мертвецы.

«Не обманул Целимир, – подумал я, буквально пиная перед собой низкорослого купца. – Ырку брань хорошо тормозит. Выберемся, отмечу в записях!»

Эта разумная отстраненная мысль будто перенесла меня за много верст в родные капища Ведающих, и оттого внутри стало вдруг спокойно. Это твое ремесло, Неждан: с нечистью с глазу на глаз встречаться, борение да уговор искать. Судьбина такая.

И я с новой силой припустил, прорываясь сквозь темное марево.

Мы рухнули в первые лесные кусты одновременно с тем, как за нашими спинами наступила тишина.

Упали в заросли, покатились, обдирая лица и руки сотнями черных невидимых веток. В падении меня крутнуло вполоборота, и я, оказавшись вдруг лицом к полю, усмотрел перед собой искаженное полусгнившее лицо ырки. Два желтых огонька беззрачковых глаз жадно вцепились в меня, жадно протянулись кривые мертвые руки… Но мертвец опоздал!

Отовсюду из чащи к полевому чудищу уже устремились кривые колючие ветви, разом превращаясь в острые шипы. Норовили проткнуть нечисть, порвать гниющую плоть, навеки скрутить в корнях и утащить в землю.

Ырка отшатнулся, ощерив ряды страшных мелких и острых как иглы зубов. Клацнул челюстью, не отводя от меня взгляда, будто все еще надеялся схватить, вытянуть меня из защиты леса.

Миг постоял он, застыв на безопасном для себя расстоянии от грозных ветвей. И вот нет его.

Исчез.

А я, обвиснув без сил между кустарником и молодыми деревцами-годенками, запоздало ужаснулся: с какой же скоростью могла двигаться эта тварь! Между смолкшим криком и появлением ырки прямо за нашими спинами не прошло и мгновения.

Чудом ушли, чудом.

Я так и лежал, вдруг растеряв все мысли, ощутив жуткую усталость и опустошение.

Где-то за моей спиной шумно и неуклюже пытался выбраться из чащобника улетевший туда Хват.

– Спасибо, батюшка леший, – одними губами произнес я.

А поле уже робко начинало бледнеть. Летние ночи коротки.

В лесу защебетали, проснувшись, первые птахи.

Мертвячка

Сиди дома – не гуляй,

Девка красная.

Хмарь на улице стоит,

Хмарь заразная.

Да и если выкатит

Красно-Солнышко,

Не гуляй – пропадет

Воля-Волюшка.

«Девка красная», Калинов Мост

Было уже темно, когда мы вышли из корчмы, пышущей теплом, по́том, чесноком и терпким испаром браги.

Зима в этом году выдалась мягкая, пушистая, щедрая на снег. Добрая была зима. Даже немного было жаль, что холодная гостья уже шла на излет, нехотя, но готовясь уступить место весне-красавице.

На улице было прохладно, но без зябкого мороза. Даже после жара корчмы не бросало в колотун. Или этому помогали несколько кружек хмельного, которое сейчас острым жаром растекалось где-то внутри.

Я скорее по привычке, нежели от холода, приподнял широкий ворот своего кожушка, искоса глянул на спутника и весело сказал:

– Веди, Молчан, знакомиться со своей зазнобой.

Тот громко расхохотался, лихо сбил шапку на затылок и гаркнул мне прямо в лицо:

– А пошли, друже!

И бахнул костяшками пальцев в медный подносик, который последний час служил ему аккомпанементом для громких песен, а теперь был прихвачен с собой просто от молодецкой дурости. Благо корчмарь поостерегся устраивать бучу знакомцу ведуна (а может, и буйный нрав Молчана был известен хозяину заведения). Да и вещица была пустяковая. К тому же изрядно мятая неугомонным молодчиком.

Продолжая гоготать, спотыкаясь, мы чуть ли не кубарем спустились по дровням корчмы на дорогу.

Тот, кого я назвал Молчаном, был моим давним знакомцем. И это имя подходило ему меньше всего. Был он шумный, буйный, даже излишне бойкий. Вечно куда-то стремящийся, влезающий в самые мутные дела незадачливый рубаха-парень. Крепкий и не дурак подраться, мог он позволить себе ошибки, за которые порой могли надавать изрядных тумаков. Уж и не упомню, где впервые свела нас судьба. То ли на гиблых болотах дело было, когда от кикиморы уходили, то ли в полоне у псоглавцев… Нет, не вспоминалось толком. Видать, совсем хмель память отшиб. Да только с тех пор натыкались мы друг на друга совершенно случайно и в самых разных местах. Воистину: тесен мир, а для нас с Молчаном так совсем с дворик узкий – куда ни поверни, все одно встретимся.

Так случилось и в этот раз.

Путь мой пролегал через земли восточные, хотел я наведаться в славный град Сартополь. Шла молва, что у одного купца вместо сына любимого завелся вежом-подменыш. Вот и гнал меня туда долг мой ведуний да интерес ремесленный: редкая нечисть – вежом, давно упоминаний о таких делах не было. То ли поменялось что в людских обычаях, то ли подменыши стали менее осторожными. Проверить было надобно. А вела меня тропа-дорога в тот град через мелкие деревушки, что приютились под защитой острога Пущий, куда я и решил заглянуть: отдохнуть, припасы пополнить, да и посмотреть на людей, послушать.

Куда ж идти за сплетнями да разговорами, как не к корчмарю? Вот там-то, не успел я даже словом обмолвиться с хозяином, и настиг меня громовой оклик: «Неждан! Гой, Неждан!» После чего я был моментально сгребен в булатные объятия, увлечен на ближайшую скамью к длинному столу и знатно напоен. Шумный Молчан тут и поведал мне, что остепениться он собирается. Вот и осел в сем остроге, завел небольшое дело да и влюбился заодно в красавицу местную, дочку кожемяки одного. Свататься, говорил, собирается.

И вот теперь мы, изрядно набравшись хмельного, на ночь глядя шли знакомить лучшего друга, то бишь меня, с лучшей девицей на свете.

Перекидываясь легкими, ничего не значащими фразами, мы колобродили по главной улице Пущего.

Надо сказать, что еще днем, идя к корчме, я с восторгом разглядывал этот отрог. В кольце высоких стен частокола, разделенного деревянными дозорными башнями, раскинулась широкая слобода. Еще не город, конечно, но уже и не село. Дома богатые, ладно собранные, ставни резные да разноцветные на них, у каждого двора ворота дубовые. Кое-где даже палаты о два или три этажа. Улицы широкие и почти все выложены доской. Челядь местная проходы да мостки чистит от снега, воздвигая сугробы вдоль заборов. А за третьим кольцом улиц, дальше главного соборного места, на холме возвышается крепость дружинная. Красив острог Пущий, растет, богатеет. Скоро быть ему градом.

Я редкий гость в таких больших селениях, а потому с удовольствием любовался тем, как растет мастерство людское. Только как бы тесно не стало на одной земле.

За своими пьяными мыслями я и не глядел, куда мы забрели.

Уже свернув с широкой главной улицы, ведущей большой дугой к внутренним стенам острога, мы двигались по неприметному закоулку. Задние заборы дворов нависали с двух сторон, создавая длинный узкий коридор. Свет оконцев и сторожьих факелов от многочисленных дворов главной улицы сюда уже не доставал, а потому освещен был закоулок лишь сиянием луны.

Я вопросительно посмотрел на Молчана.

– Срежем! – икнул он, размашисто указав направление рукой и чуть не зашибив меня. – До дома Красимирки это самый короткий путь.

– А не поздно ли мы гостями идем? – На морозе хмель отпускал, и в моей голове начинали рождаться здравые мысли. – А то еще кожемяка оглоблями погонит.

– Да я сам его погоню, – совсем уже раздухарился гораздо более хмельной Молчан. – Идем, Нежданчик, не трусь!

Понимая, что спорить с бражным другом бесполезно, я послушно побрел следом. Подхватил только с ближайшего сугроба снежную горсть и протер ею лицо.

Когда мы выбрались из неприятного переулка, Молчан вдруг резко остановился, завертел головой. Будто искал кого взглядом.

Мы оказались на развилке, состоящей из задников нескольких верховных улиц. Махонькая площадка в обрамлении заборов и разбегающихся в стороны темных улочек, не больше сажени в ширину. Здесь все было в снегу, лишь редкие, уже припорошенные следы намекали на чьи-то дневные хождения.

Пустырь.

Пока я оглядывал мрачный закуток, мой друг продолжал озираться, что-то бормоча себе под нос.

– Дорогу забыл до любавы? – хохотнул я и почти сразу осекся, разобрав наконец, что бормочет Молчан.

– Краса? Ты где? Не прячься! – Он все быстрее мотал головой по сторонам, топтался на месте, вглядываясь то в один, то в другой закоулок. Нервно хихикал. – Играешь? От отца убежала, лиса?

Мне это очень не понравилось. Много дурного бродит по ночам, много беды прячет в себе тьма. Много у лиха разных способов одурманить жертву. И сейчас суматошное поведение моего друга не заставляло сомневаться: Молчана крутят мороком.

Но не успел я даже попытаться образумить своего спутника, как тот рванул вепрем в одну из подворотней, вздымая комья снега и мерзлую землю.

Лихо рванул, как на поводе.

Окончательно протрезвев, я выругался, поправил заплечный кузовок с притороченным к нему посохом (не хватало еще зацепиться за что) и рванул что есть мочи следом за исчезающим уже в темном проулке Молчаном.

Ночная погоня завертелась чехардой улиц.

Мимо мелькали дома, широкие улицы сменялись проулками или совсем уж узкими щелями, сквозь которые можно было с трудом протиснуться (что, впрочем, никак не тормозило Молчана), чтобы снова смениться улицами, колодезными площадями. Я изо всех сил старался не упустить из виду друга, поскальзываясь на резких поворотах, больно цепляясь плечами за углы заборов и жилищ, спотыкаясь на неровных дровнях, но не сводя взгляда с преследуемого.

Молчан же будто и не замечал никаких препятствий. Несся он легко, быстро, шустро перемахивая через невысокие стойки, коновязи, каменные укладни. Ведомый чужим зовом, он не знал усталости.

А вот я уже изрядно заходился, чувствуя в груди обжигающий хрип при каждом вдохе. Но когда я из последних сил вывалился из-за очередного поворота, то чуть ли не налетел на спину Молчана, который остановился как вкопанный.

Я бегло огляделся.

Мы оказались на самой окраине острога. Здесь уже почти не было богатых жилых домов, всё больше хозяйственные амбары, ремесленные схроны. По правую руку от нас шагах в тридцати возвышался темной громадой частокол внешней стены.

Стояли мы на небольшой площадке, скорее всего, предназначенной для сушки кож или выделанных тканей в сухие погоды. В лунном широком кругу были только я и Молчан. Я хотел было тронуть друга за плечо, но тот вдруг шагнул вперед, приветственно раскидывая руки. Будто старого знакомца увидал.

Или любимую.

Стоя сбоку, я узрел, как Молчан шаг за шагом двигался вперед, расставив руки и широко улыбаясь. Неестественно, как завороженный. Будто отведал отвара дурман-травы и сейчас видел чудесные видения.

– Красимирка! – ласково заговорил он, делая еще шаг вперед. – Лапа. Что ж ты по морозу-то бегаешь от своего суженого? Догнал!

Я рванул к Молчану, дернул за рукав дубляка.

– Кого? – крикнул я. – Кого ты видишь?

Он даже не повернул ко мне голову, продолжая очарованно смотреть куда-то перед собой.

– Да как это кого, Неждан? – В голосе его искрилась радость. – Любу мою, Красимиру. Шли знакомиться, а вот она сама нас нашла, озорница.

Я похолодел.

Знал я уже, кого на самом деле видел Молчан, кто прятался под личиной возлюбленной его. И понимал, что не вытащить мне сейчас друга из морока, никак не вытащить.

А одержимый лишенец продолжал неотвратимо идти.

Вдруг шальная, дурная задумка вспыхнула в моей голове. Авось сладится, все одно других путей нет!

Я резко присвистнул и крикнул Молчану в спину:

– А знакомь-ка ты, друже, меня со своей возлюбленной. Знакомь с Красимиркой, говорю!

Друг остановился и впервые за все это время, за всю лихую гонку глянул в мою сторону. Улыбнулся еще шире, топорща рыжеватые, покрытые инеем усы и бородку.

– А то как же, – захохотал он, искренне веря, что все происходит наяву. – Рада будь знаться с моим добрым другом Нежданом, Краса! Не стесняйся, будет он тебе братом названым.

И Молчан приглашающе повел рукой в сторону дальнего плетня, туда, где на границе лунного круга и густой тени от частокола вдруг стала проявляться хрупкая женская фигурка.

На ней был когда-то белый, но уже изрядно траченный рванью и грязью погребальный сарафан. Босые ноги без боязни стояли в снегу. Замершее тело, тонкое, девичье, не двигалось, не исходило паром тепла. Не вздымалась от дыхания грудь. Когда-то русые, а теперь свалявшиеся грязные волосы, ломкие и неживые, обрамляли темное, почти почерневшее лицо, на пятне которого страшно белели два глаза без зрачков. В одной руке девушка сжимала совсем небольшой серпик, в другой же держала срезанную длинную прядь волос, переходящую в косу, такую же грязную, как и волосы на голове. Стояла она, неестественно склонив голову набок, смотрела перед собой невидящим взором.

Мертвячка.

Миг-другой она не двигалась, подобно истукану, но вдруг конвульсивно дернулась и повернула голову ко мне. Хотя нас разделяли расстояние локтей в двадцать и неверный свет ночи, но я готов был поклясться, что ее бельма смотрят на меня.

Теперь, насильно представленная мне Молчаном, она видела меня, так же как и я ее. Впрочем, я понимал, что интересую ее мало: не было у меня зазнобы, не было в сердце той самой любавы. А потому и на роль очередного суженого я никак не подходил.

Но вот помехой, тем, кто может встать между мертвячкой и ее жертвой, я стал. А потому, чуть помедлив, она двинулась в мою сторону.

Шла покойница неестественно. Движения ее были вялые, неуверенные, при этом мышцы ее сводила мелкая судорога. Короткие припадочные подергивания.

Я знал, что мертвячки могут быть очень быстрыми. Доказательством тому служила наша недавняя погоня через весь острог. Но сейчас она явно выбилась из своего привычного ритуала, вышла из границ обычной охоты, и я, ненужный, лишний кусок в ее миропорядке, вызывал изломы поведения.

Она уже сделала шагов десять, выйдя почти на центр пустыря. Не отрывая от меня невидящего взгляда. А я все стоял на месте, искренне пытаясь придумать хоть что-то.

«Молодец, ведун, зазнакомился с мертвячкой, притянул? Отличный план! Простой, вящий! Надежный аки чудьские часы!» – отругал я себя, больше чтобы заглушить страх, нежели от пустого укора. Я не только получил драгоценное время, но и заставил мертвячку перевести внимание со своей жертвы.

Молчан же, видимо, попускаясь, мотал головой, озирался. Приходил в себя. Я не знал, сможет ли покойница вновь так же быстро вернуть контроль над другом, и рисковать не хотел.

Шагнув вбок от Молчана и продолжавшей приближаться мертвячки, я громко и надсадно закричал:

– Доброй тебе ночи, девица! Не боязно ли гулять в такой поздний час? Не заругает ли тятя за ослушание? Может, проводить тебя до дома родного? Много лихих людей может скрываться в темных закутках – печаль будет, коли такую красоту поругают.

Я нес несусветную чушь скороговоркой, стараясь отманить мертвячку, попутно в голове панически перебирая наставления Ведающих, вспоминая древние манускрипты старцев, борения. Покойница послушно шла на меня, а я продолжал баять все, что попадет на язык. Мне уже показалось, что удастся заморочить ее, когда, на беду, вскинулся Молчан.

Не умел молчать мой друг. А потому, как немного пришел в себя и вышел из пелены морока, сразу заголосил:

– Что за дичь? Куда мы прибились, Неждан? А где… Красимирка? – Он растерянно переводил взгляд с меня на покойницу, уже стоявшую к нему лицом. – И что за девка красная? Тю, сестрица, да ты босая померзнешь!

Его раскатистый голос моментально воротил мертвячку в русло. Ее жертва терялась, любимый-суженый уходил из ее власти.

Увлечь! Забрать!

Она, моментально забыв про мое существование, резко развернулась, в длинный прыжок оказалась у не успевшего даже шелохнуться Молчана, открыла ссохшийся, полуистлевший рот:

– Любый мой! – Я невольно вздрогнул, когда она заговорила. Это был живой, ласковый, нежный голос молодой девушки. Никак он не вязался с почерневшей покойницей. – Пойдем со мной. Любить тебя буду, укрывать тебя буду, обнимать тебя буду. Буду ласковая. Идем, суженый!

Молчан моментально одеревенел, впав во власть чарующего голоса. А я, наконец-то выцепив из памяти нужные знания, как наяву видел буквицы, бегущие по пятнистому листу манускрипта:

«…только влюбленных. Зовет она голосом возлюбленной, манит. Тащит в темноту, где серпом…»

Недолго думая, я рванул вперед.

Я не был бойцом-ратником, не был драчуном. Даже на празднествах в кулачных боях да борьбе не участвовал. Я не знал, смогу ли что-то сделать покойнице. Но, видя, как, продолжая говорить, мертвячка неспешно поднимает руку с серпиком, примеряясь к горлу Молчана, я не медлил.

Было такое чувство, словно я с разбега влетел плечом в городскую стену. Что-то больно рвануло в теле, изломало. Но я смог опрокинуть мертвячку – та тяжелым кулем упала в паре локтей от нас. Сбей я так обычную девушку, она кубарем укатилась бы на добрых три сажени, но покойница была твердая и тяжелая, как…

Как мертвец, подумал я, пытаясь собрать путающиеся мысли.

В голове стучали молотки, но сквозь них продолжали проступать буквицы памятных учений:

«…учинив же смерть несчастному, снесет она его в свою домовину. Ляжет с ним в обнимку и упокоится в объятиях суженого мертвеца. А как истлеет несчастный, то вновь выйдет она искать себе жениха. Вновь искать будет влюбленных молодцев…»

Мертвячка медленно вставала. Ворочалась грязным сугробом в снегу.

Я тоже силился подняться, судорожно цепляясь за кушак так и стоявшего в оцепенении Молчана. Срывался, пытался удержаться на неверных ногах.

А мертвячка вставала.

В отличие от меня, она не чувствовала боли, усталости, страха.

Я еще только стоял на коленях, а покойница уже была на ногах. И казалось, что медленно, неотвратимо она разворачивается.

Буквицы продолжали плясать перед глазами, словно веселая мошкара, невозможная в эту зимнюю ночь:

«…не увидеть, не одолеть. А коли довелось вытащить ее с охоты, заставить явиться люду, то отпугнуть ее может лишь облик ее отражения в зеркальце начищенном. Увидев истинный взор свой, ужаснется мертвячка, унесется на погост – забыться, уйти в мертвенный сон, чтобы…»

Я простонал от бессильного гнева и обиды. Ну конечно! А чего ты ждал, глупый ведун? Что борение – кинуть в нее снегом?

Ругаясь, понимая обреченное наше положение, я тем не менее с упорством калбея продолжал свои попытки встать. Хватался за одежду Молчана, тянул на себя, потягиваясь.

Где ж я возьму зеркало посреди ночного острога? Да еще и так, чтобы сразу под рукой?

Продолжая цепляться за друга, я схватил его за руку. Что-то глухо звякнуло.

Я скосил взгляд.

За все это время Молчан, потерявший контроль над собой, оказывается, так и не выпустил из рук глупый медный подносик. Бубен свой импровизированный.

Я только начал соображать, еще только забрезжила во мне радость и надежда, когда мертвячка рванула вперед.

Не знаю, не смогу я описать точно, что случилось дальше. Просто в испуге я рванул руку Молчана с втиснутым в нее медным, начищенным до блеска сотнями ладоней подносиком. Постарался закрыться, спастись. Выставил щитом, ведя безвольную руку друга.

Лунный свет хищно блеснул в диске подноса, давая отражение. Позволяя прыгнувшей уже мертвячке на миг увидеть себя.

Тоскливый, полный ужаса крик буквально оглушил меня, сбил с ног.

Кажется, я повалился в обморок.

Когда я стал приходить в себя, то первое, что увидел, – это встревоженное лицо Молчана. Он немилосердно тряс меня так, что взлетавшие комки снега засыпались мне за ворот.

– Неждан! Эй, друже! Ты чего? Перебрал?

Кряхтя, я поднялся, не без помощи своего спутника.

Отряхнулся. Поежился, чувствуя холодное прикосновение снежинок за шиворотом.

И рассмеялся. Звонко и нервно.

На меня смотрел совершенно ничего не понимающий Молчан, явно полагая, что его знакомец повредился рассудком.

– И что бы она сделала? – Мой друг был непривычно тих и, как мне показалось, немного поник.

Пока мы выбирались из малознакомых даже Молчану окраин, я рассказал ему о ночном мороке, о погоне, о том, как мертвячка пыталась утащить себе суженого.

– Ведающие писали, что убила б. – Я не хотел смотреть в лицо другу при этих словах, а потому разглядывал леденелые дровни под ногами. – А после снесла бы к себе в могилу. «Спать» рядом уложила б тело бездыханное, чтобы любимый подле нее был.

Я помолчал, раздумывая. И чуть погодя добавил:

– Она себе в смерти любимого ищет. Скорее всего, не осознает даже, что мертва. Чувствует чужую любовь, себе забрать хочет. Многая нечисть даже не со зла зло творит, а по своим остаткам разумения. Где-то при жизни ушла девица от несчастной любви или же руки на себя наложила – и вот последнее, что при ней осталось, силится вернуть. Неразумная она. Оттого, возможно, и борение против нее – отражение показать, чтобы на миг хоть поняла мертвячка свою страшную участь.

Молчан кивнул. Само собой, он не сомневался в моих словах: ведуну не верить никакого не было резона, но что-то теперь давило обычно веселого друга.

Мы уже почти дошли до главной улицы, когда Молчан вдруг сказал тихо:

– Жалко ее, Неждан. Несчастная.

Я кивнул.

Мы попрощались скупо, хлопнув друг друга по рукам. Разошлись. Молчан побрел к себе (думаю, что сейчас он бы даже под страхом расправы не пошел бы к Красимире), а я пошагал обратно в корчму. Переночевать.

С рассветом мне предстояло идти на погост, искать могилу мертвячки.

Упокоить.

Чтобы не таскала себе женихов из мира живых.

В заплечном коробке между рукописей, скарба и походного хлама уютно пристроился маленький медный поднос.

Позвякивал.

Русалка

Быть тебе быстрою водой, камышом шуршать.

Выйдут всей семьей в путь последний свой провожать.

Будут ночь на воде огни по тебе гореть.

Ведь теперь в темной глубине с нами песни петь.

«Русалка», WaveWind

Сколько себя помнил, жил я и рос в капище ведунов, под присмотром наставников. С младых ногтей не знал отца своего и матери, неизвестно было, откуда я родом. Про то Ведающие крохам говорили без утайки – все мы, маленькие, были сиротами.

Нелегка судьба людская, не всегда солнечно да ласково под небосводом на Руси Сказочной, а потому полнится земля родная дитятями без родительской любви и ласки. Где набег басурман разорит окрестности, где болезнь страшная да лютая проредит людей, а где и Небыль рубеж теряет да пускается во все тяжкие. И остаются на пепелищах да в опустевших селах сироты, кому выпало в живых остаться. Вот и приносят их люди сердобольные в капища ведунские – на воспитание. Себе-то приживалку оставлять – лишний рот кормить, а так дело доброе. Да и перед ведунами отметиться хорошим. Зачтется, глядишь.

Быт ведунов нелегок. Всё своими силами. И поле засеять, и кафтан залатать, и хату покосившуюся поправить. А промеж этого обучение строгое.

Наше-то капище было совсем небольшое – считай, с десяток дворов с низкими землянками-скатками, почти вросшими в мшистые нагорья, да несколько улочек, паутиной сходившихся к соборной площади, под хмурые незрячие очи деревянных истуканов. Высились над капищем три дядьки-пращура. Следили, чтобы отроки заветы ведунские исполняли. Из угодий лишь пара полей куцых, под засев, да с десяток живности. Конечно, не брезговали и тем, что окрест природа дает: где рыбку поудить у ближайшей заводи, где ягод да грибов из лесу натаскать. Тем и живут ведуны, а большего и не надо.

Говорил порой старый Баян, что есть и другие капища, раскиданные по землям родным. А где-то на севере возвышается острог чудесный, в котором самые мудрые Ведающие обитают. Подзуживал наверняка нас старик: какой еще острог, зачем ведуну от мира кольями отгораживаться?

Часто вспоминаю я свои юные годы.

Как росли мы, как озоровали, как заветы постигали.

Кроме знаний древних, что втолковывали нам наставники, учились мы в ладу жить с нечистью, общаться учились, видеть!

Ведь Быль и Небыль вроде и в одном мире, а все своими дорожками ходят. Трудно напрямую простому человеку выйти на разговор честный с нечистью. Разное у них бытие. Оттого веками ведуны ищут обряды, пробуют новые тропки найти, людям да нечисти эти советы передают.

А для того сам ведун должен уметь, когда надо, Увидеть, нащупать.

Помнится, часто заставляли нас, маленьких еще, садиться в хате какой в потемках и глядеть. Рассядемся мы стайкой, таращимся незнамо куда, пытаемся увидеть невидимое.

Ох, не сразу приходит это умение да нелегко дается. Навсегда запомнил я, как в один из многочисленных часов такого бдения увидел, как в углу вдруг проступать стало шевеление, ворочался будто кто. Я, не веря своим глазам, начал всматриваться до рези под веками, пока не разобрал в сумерках: старушка. Востроносая, в перепачканном передничке, натянутом на многочисленные юбки. Юркая, вертлявая. И ма-а-а-ахонькая. Не больше курицы, наверное. И ноги! Ноги-то тоже куриные.

Кикимора!

Шустро засуетилась старушка, что-то стала ворчать, копаться в юбках, семеня лапками, и враз замерла. На меня уставилась.

С миг постояла, застыв, как испуганный зверек. И вдруг с бессвязной руганью юркнула за печку, исчезла.

Тогда я, еще малец годов пяти от роду, впервые Увидел нечисть.

Радостно заверещал я тогда, напугав других детей, стал тыкать пальцем в сторону печки, глядел на наставника Стояна, переполненный гордостью. Получилось!

Улыбнулся одними глазами Стоян, следивший за нами, дабы нечисть какая бед не натворила малышам, кивнул коротко: верю, мол.

И я остаток дня ходил, обуянный гордостью: одному мне тогда далось сие.

Уже ведуном стал, думал.

Мальчишка, что взять.

Позже рассказал нам Баян, что не каждую нечисть так Углядеть можно. Те, кто на свой ритуал завязан, в чей путь ты не входишь, просто так не явятся. Хотя многие из Небыли любят и сами показываться людям. Те, что из мелкой да добронравной нечисти, так вообще тянутся к людям, а порой и подражают. Кто сарафанчиком щеголяет, кто кушачок подвяжет на мохнатое пузо.

Много нам за годы обучения рассказывали наставники. То, что практикой веков собрано. За что вдоволь жизнями плачено. Про приход людей в земли русские, про великие Споры, про появление первой нежити – нечисти гадкой, смертью людской порожденной. Много тайн и сказаний передавали в молодые головы.

И мы росли, ума да умения набирались.

Со временем поняли, что в капище живем мы рука об руку с многочисленной нечистью домашней, хозяйственной. В ладу да почтении. Шастали меж домов юркие хлевники, гоняя полевок; довольно ухал и поддавал жару в парной день закопченный банник, заставляя ведунов кряхтеть; строго следили домовые, чтобы не озоровали отроки, готовясь к трапезе, посуду не побили да кашу не пожгли; гаркал на непослушных гусей дворовой, силясь образумить наглых птиц. Да и в окрестных лесах и речках, как я со временем уяснил, были мы на короткой ноге с нечистью. Ладно жили, в мире.

Хотя порой, помню, случалось всякое.

Летом это было.

Жаркая, зеленая пора.

Золотое теплое солнце, казалось, проникало в любую щель.

Вот и сейчас оно любопытными лучиками-подглядками пыталось пробиться сквозь густую листву чащи, в которой обосновались мы – группа молодняка с наставником.

В такую пору сущим мучением было сидеть в темных землянках, а потому обучения наши часто переносили сюда, под своды ближайшего перелеска, что раскинулся недалеко от капища.

Мы давно уже рассыпались по полянке, облюбовав кто накрененный ствол дерева, растущий почти вдоль земли, кто странного вида могучий валун, незнамо как оказавшийся здесь, а кто и просто на траве, подмяв под себя сочную зелень.

Наставник Стоян, уже немолодой, но еще полный сил плечистый мужчина, чье угловатое строгое лицо было обрамлено копной прямых, до плеч, темных волос, спокойно и размеренно вещал:

– …и они могут быть подняты из могил силою чернокнижниками и ератниками для темного служения. Силы они невеликой, но коли множество их, то опасность представляют серьезную.

Мы слушали сказания Ведающего, уже изрядно разморенные и впадающие в полудрему. Кто-то клевал носом, кто-то с силой растирал щеки ладонями, борясь со сном. Жаркий, знойный день мог разморить даже самого крепкого воспитанника.

Только наставник, бодрый и твердый в вещании, продолжал:

– Если же подняты они в подчинение колдуну, то самый верный способ – это уничтожить хозяина. Без злой воли сия нежить не способна к существованию…

Вдруг Стоян осекся, внимательно прислушался, глядя перед собой. Брови его поползли к переносице, а лицо стало еще более угловатым.

Мы, вырванные из сонного морока такой внезапной остановкой речи ведуна, встревоженно озирались, тоже силясь услышать неведомое.

И услышали, хотя и гораздо позже, нежели обошедший всю Русь Стоян.

Из глубины чащи, со стороны глухих лесов, сквозь густой кустарник к нам кто-то продирался. Спешно, торопливо.

Опасности лично я не чувствовал: зверь ломится по-другому, а лихие люди десятой дорогой обходят капища ведунов. Но в воздухе ощутимо повеяло тревогой.

Бедой повеяло.

Мы уже все смотрели в сторону ближайших кустов можжевельника, когда оттуда буквально вывалился Тихомир, молодой ведун. Он был на несколько годов старше меня и скоро собирался отправляться в Путь.

Был он всклокочен и изрядно помят. Легкая рубаха его и весьма ободранные штаны открывали вид на множество ссадин и царапин по всему телу. Он был бос. Светлые, цвета соломы, волосы налипли на мокрое от пота лицо. В серых глазах плескался страх. Поведя безумным взглядом по молодым, он остановился на Стояне, шумно сглотнул пересохшим горлом и хрипло выдавил:

– Святорад… Русалка!

Как-то вдруг стало на поляне оживленно, суетно. Все загомонили.

– Лобаста?

– Откуда?

– Неужто цицоха?

– Дурень, откуда днем-то?

– Сам дурень! Вот я тебе…

– Мавка?

Все разом смолкло от тихого, но властного голоса Стояна. Водилось за опытным ведуном такое: как расшумимся мы молодой ватагой, потеряем почтение – скажет негромко, но так, что даже трава перестанет шелестеть.

– Тихо! – И, обращаясь к так же присмиревшему Тихомиру, он молвил: – Говори!

И молодой ведун рассказал.

Пошел он рыбу удить, к вечерней трапезе чтоб ушица была, порадовать другов да наставников. С рассветом пошел. Да с ним увязался младший, из совсем отроков, Святорад. Само собой, гнать Тихомир малого не стал: к доброму делу пусть приучается, да и подмога будет брату по ремеслу. Пошли они на речку, за дальние овраги, что у горелого дуба старого. Хорошие там места, рыбные. Да и нечисть местная веселая да шустрая – с ними всегда споро рыбалка шла. Добрались они, устроились на привычных насестах недалеко от затоки да пошли лесу метать.

Хороший улов вышел, к высокому солнцу уже полный садок набрали. Утомились, да и путь до капища был неблизкий. Решили в теньке у воды отобедать. Благо припасов с собой Тихомир взял вдосталь. Расположились под раскидистыми ветвями корявого дерева, разложили снедь нехитрую, стали с голоду напавшего кушать. Аж за ушами трещит.

Уминают двое рыбаков припасы, плещется сонная рыба в садке, в воду надежно приспущена, шумит ветерок в кронах, играет да журчит протокой речушка.

Вдруг прямо от соседнего дерева – смех.

Заливистый, звонкий, заразительный.

Девичий смех.

Замерли Тихомир и маленький Святорад прямо с набитыми ртами, дожевать забыли. Озираются. И видят: неподалеку на одной из массивных ветвей кряжистого клена сидит девушка. Хрупкая, тоненькая. Сарафанчик белый к телу липнет, будто купалась только.

Даже неловко стало Тихомиру, потупил слегка взгляд.

А Святорад так и уставился. Мал еще, не понимает.

А девчушка смеется. Глазищами черными зыркает.

Сразу смекнул молодой ведун, что русалка то была. Тут и самый тугоумный бы понял: бледная она была, будто прозрачная. Чужеродно смотрелась эта молочная, даже зеленоватая, холодная бледность среди солнечного, яркого дня. И длинные, почти в рост девушки, вольно распущенные иссиня-черные волосы. Только не лежали они на плечах тяжелым грузом, а медленно вились вокруг русалки, будто плыли по неторопливому течению.

Немного придя в себя, Тихомир все же проглотил вставшую комом еду, прокашлялся и крикнул, стараясь придать голосу взрослости:

– Тш-ш, дурная. Чего резвишься?

Ответа он не ждал.

Я, помню, тогда еще про себя хмыкнул.

Русалки умишка невеликого, словно дети малые. Им бы играть да шалить. Едва ли что остается в них разумного, как и у многой нежити, злою судьбой в нечисть обреченною. Но «дети» эти опасные. Потому как не ведают они, что такое жизнь и смерть, что губительными для человека могут быть их забавы.

А Тихомир между тем продолжал.

Русалка та только еще больше развеселилась и упорхнула в крону дерева. Быстро, почти неразличимо для глаза. Была – и нет.

– Пошли! – настороженно буркнул Тихомир. Оставаться теперь здесь с русалкой было сомнительной радостью. А если неподалеку ее подруги-товарки, да без присмотра маупуна или водяного, то быть беде.

Не указ безумным девкам ни близость капища, ни очелья ведунские, что каждый в обиталище Ведающих не снимая носит.

Замотают, защекочут. Еще в речку вздумают утащить, женишка себе на дне оставить.

Явно перепуганный Святорад, невесть когда успевший прижаться к боку старшего ведуна, только кивнул.

Собирались молча, спешно.

Солнечный день, распалившийся в самый разгар, вдруг перестал быть ласковым, добрым. Тихомир, быстро складывая в котомку остатки припасов и лесу, коротко сказал малому:

– Дерни садок на берег. И пойдем.

И только спустя миг осознал, что совершил ошибку, дав маленькому Святораду приблизиться к самой границе реки.

Не успел он обернуться, а от воды уже раздался все тот же заливистый смех.

Шумный всплеск. Тишина.

Стоя один на берегу, Тихомир с ужасом смотрел на гладь воды, по которой расходились чередой круги.

– Я много нырял, искал! – уже успокоив от бега дыхание, но не успокоившись сам, пробормотал Тихомир. – Там неглубоко, чистая вода. Обычно ж на дно тянут. Не нашел… не нашел.

Тяжелое молчание повисло над поляной.

Казалось, даже обычный гомон птиц вдруг откатился куда-то далеко, за границу этой душной угрюмой тишины.

Каждый думал о своем.

А я думал, что помню, как лет пять назад привели к нам Святорада. Совсем еще кроху. Годика три ему было. Какие-то путники обнаружили изголодавшегося, почти умирающего малыша посреди погибшего подворья. Похоже было, что лихие люди порезвились, перебили все семейство, да только на мальца, видать, не поднялась рука. Странники не побрезговали, привели в капище. Сделали добро.

И он, как и многие до него, остался с нами. Сразу сжился, своим стал, очельем ведунским окаймился. Хороший малец.

Был?

Мысль эта была кислой и пахла землей.

– Времени сколько прошло? – сухо кинул Стоян. Он был уже на ногах, в руках посох, в глазах мрачная решимость.

– Я, как отыскать малого надежду потерял, сразу рванул к капищу, – виновато пробормотал молодой ведун и зачем-то уточнил: – Все там бросил: котомку… рыбу.

– Веди! – только кинул наставник, уже проламываясь мимо Тихомира в кусты. И указал нам, присмиревшим, через плечо: – Вы – домой!

Когда мы, вернувшись в капище, наперебой рассказали все наставникам, то поначалу поднялся большой гвалт. Кто-то предлагал идти на подмогу, кто-то вопрошал непонятно у кого, с каких это пор нечисть нападает на ведунов, кто-то просто метался по селению, требуя непонятного. В основном, конечно, это были молодые ведуны.

Наставники, на удивление, сохраняли спокойствие. Даже, как мне тогда с обидой показалось, безразличие. Только старый Баян хмуро сказал:

– Стоян – ведун опытный. Он разберется.

До глубокой ночи капище прогудело в тревоге и неопределенности. Распаляя самих себя, отроки с недоумением поглядывали на старших. Почему не ринутся спасать толпой, гуртом? Обрядами да наговорами поставить всю окрестную нечисть на уши. А если что дурное, то… чтоб неповадно было!

В этих волнениях как-то прекратилась вся повседневная работа, даже ужин толком не состряпали, не сели за единый стол. Так, каждый перебивался куском по углам.

Давило ожидание. Бездействие.

А когда вечер сменился ночью, подорожные огни в медных плашках осветили кривые улочки капища, а на черном покрывале неба рассыпались самоцветы звезд, в селение со стороны рощи из темноты вышли трое.

Плечистый стареющий мужчина, нескладный юноша с соломенными волосами и мальчишка лет восьми.

Прошли по улицам как-то обыденно, спокойно. Сели за летний стол, разбитый прямо под открытым небом, у амбарной землянки. Есть спросили.

Как ни в чем не бывало.

И вот тут-то в капище начался настоящий гвалт.

Много ходило болтовни да слухов. Что, мол, Стоян самого главного водяного гонял. Что суровым наговором заставил малыша Святорада чуть ли не с того света выводить, всю нечисть побудил. Что поменял свой ведогонь на молодую жизнь.

Ох, много болтали.

Сочиняли, привирали. Завирались.

И я сочинял, что уж таить. И терялся в догадках. Как и многие.

Стал тот случай потом местной сказкой капища, обрастал год от года подробностями диковинными, наделяя Стояна силами волшебными, небывалыми.

Все любят сказки.

Даже ведуны.

Спустя несколько лет, почти перед самым уходом в Путь, я не выдержал, спросил у Стояна, до того всегда на подобные расспросы только хмыкавшего, как мальца удалось выручить.

Внимательно посмотрел на меня тогда наставник. Может, увидел что одному ему ведомое, а может, просто уходящему – вдруг навсегда? – решил открыться. Ответил:

– Ничего не было. Проплутали мы тогда с Тихомиром почти до сумерек вдоль реки. И воду мутили, и палками дно пробирали. Глухо. Ни русалки, ни мальца. И только когда уже совсем отчаялись да руки опустили, заприметили в темнеющих кустах Святорада. Дремал он спокойно себе у валуна. Живой. Только мокрый весь, будто прямо с купания – и сразу в сон. А когда мы его растрясли да от объятий радостных он немного смог продохнуть, сказал нам, что ничего та русалка ему не сделала дурного. Сначала утащила по течению далеко (тогда, конечно, говорит, страшно было), а потом они играли. Плескались, озоровали. Говорит, что у шишиги местной камыши разворошили и потом прятались, пока разгневанная бабка вовсю руганью исходила. А к вечеру русалка малого отпустила. Бусинку блестящую на прощанье подарила. – Стоян долго молчал, потом добавил: – А я, дурак старый, понесся. Годы и опыт уступили место чувствам. А сядь, подумай: ни к чему русалке малец, еще даже в юную пору не вошедший. Разве что поиграть.

Тогда я впервые увидел, как суровый наставник Стоян улыбается.

Кладовик

Я пою, и меняются смысл и суть,

По колено в водах, по грудь в лесу.

И колеблется жизнь на моих плечах.

А земля от памяти горяча.

«Костяная любовь», Ворожея отражений

Гроза гнала меня через лес.

Поздняя осень в этих краях богата на дожди. Почти все время небо затянуто серым низким покрывалом туч. Мелкая докучливая морось почти без устали сыплет сверху, постепенно пропитывая все влажностью – хоть выжимай. Но нет-нет да и скопит небо сил, соберутся орды дождевых облаков, стянутся хмурые грозовые тучи, да и вдарят со всей мочи о землю. Хлещут нещадно тугими струями, заливают все окрест.

Вот и сейчас я ломился через густой хвойник, спеша найти хоть какое укрытие.

Я не питал детских надежд обогнать стихию: уж больно резко все вокруг почернело, взвыли в верхушках хвои гулкие ветра и очень близко глухо зарычало небо.

Уйти далеко вряд ли было возможно: до ближайших селений еще несколько верст, да и река Полушка, что разрезала эти леса впереди, по осени сильно разлилась, и просто так преодолеть ее вряд ли бы получилось. В планах моих до того было идти до переправы на этом берегу вверх по течению, но теперь я лишь продирался через колючие ветки, судорожно ища укрытие.

Уже третье лето шло с моих странствий, и каждую осень я порывался осесть где-то на пору ненастья, переждать распутицу и продолжать свой путь лишь с первыми морозами. Но, как любил говаривать мой хороший знакомец Молчан, зарекалась ворона помет не клевать! Вот так и я, как та птица, все свои обещания забывал, гонимый неведомой жаждой пути.

И ведь ничего не было б зазорного в том – обжиться пару месяцев в каком селе или даже городе, харчеваться в тепле и почете. Любое селение сочтет за честь приютить ведуна, чтоб помог в уговоре с нечистью домовой, а если свезет, то через это дело и какую выгоду себе можно выторговать. Кому с овинником сговориться подобру, кому кикимору осадить, а кому и новую нечисть в хозяйство позвать. Бывало, что просили люди какую дивость из Небыли пригласить, дабы обживаться вместе к взаимной выгоде. Толковый небыльник на подворье очень нелишнее.

Все вроде хорошо, можно примоститься на осеннюю пору, а все одно не мог я себя заставить, не мог остаться. А потому, как обычно, в моменте костеря себя на чем свет стоит за непоседство, я ломился раненым лосем вперед. Прав друг Молчан, ох прав.

Когда первые крупные капли уже начали с шумом бить по моей макушке, я вдруг вывалился к громадному то ли камню, то ли уже горе. Глыба спряталась прямо посреди ельника, не отделенная от леса ни полянкой, ни прогалинкой. Я, протискиваясь между хвойных лап, буквально уперся в мшелую холодную стену. Гора изрядно просела, сверху щедро уже поросшая мхом, укрывшись местами землей, из которой пробились молодые деревца. Мне подумалось, что эта скала, как могучий великан-волот или кто из древних богатырей навроде Святогора, постепенно уходит под землю. Век-другой – и совсем скроется в недрах каменная громада, уйдет от людских взглядов, от света белого. В покой.

Ну а пока я двигался вдоль скальной стены, быстро перешагивая через коряги и мелкие камни.

Мне повезло: совсем скоро я наткнулся на большую расселину в монолите валуна. Достаточно широкий проем позволял мне влезть туда без труда. Надеясь, что не стану незваным гостем в логове рыси или волков, я пробрался вглубь.

Не стал наговаривать огонь, а просто достал трут, огниво и запалил факелок. К моему немалому удивлению, внутри оказалось довольно просторно. Хорошая пологая площадка локтей в двадцать от стены до стены, пол, густо усеянный хвоей. Тут можно было с легкостью даже развалиться поспать, и я еще раз удивился, почему такую удобную берлогу не облюбовал зверь. Но я не приметил ни валяной шерсти в углах, ни помета снаружи, ни звериного духа, а потому спокойно скинул поклажу и сел, привалившись к стене.

Факелок докоптил и с тихим треском погас, оставив легкую печаль тепла. Я не захотел подпаливать новый, вполне довольный светом дня, что проникал сквозь скальную щель входа. Полумрак убаюкивал, после быстрой тяжелой ходьбы мышцы ныли, и я блаженно прикрыл глаза, радуясь своей удаче, сухости пещеры и временному покою.

Кажется, я чуть задремал, а потому вздрогнул и вскинулся, когда снаружи раскатисто громыхнуло.

Миг-другой – и лес погрузился в монотонный плотный гул ливня.

Успокоив захонолувшееся сердце, я расслабился и бездумно уставился на водяную пелену…

Завороженный, будто погрузившись в морок, я не сразу обратил внимание на какой-то шорох у дальней стены пещеры.

Резко подобравшись, невольно схватившись за поясной нож, я стал вглядываться в сумрак. Зверь? Не похоже. Может, какая нечисть озорует?

Я с интересом чуть подался вперед. На моей памяти по пещерам любило таиться не так много небыльников. В наших краях все больше лесных да водных тварей, но чтобы здесь… А вот кое-кто из древних племен часто обитался в недрах. Увидать редких ныне представителей чуди или дивьих людей было моим заветным желанием. Тайны великие таили в себе эти странные народцы, обитавшие на Руси задолго до прихода людей.

Напрягая до рези глаза, я в конце концов разобрал возле стены шевеление. Там, кажется, была яма или углубление, и в ней возилось непонятное существо. Я тихо произнес:

– Ау?

Только теперь мне пришла в голову мысль, что это мог быть такой же путник, как и я, укрывшийся от непогоды или просто оставшийся переночевать. До ближайших селений далеко, охотничьи тропы тоже неблизко, а потому рассчитывать страннику отогреться в домовине или же лесном схроне не приходилось. Вот и прибился сюда какой бедолага. А я-то сразу стал перебирать всякое. Одним словом – ведун. Везде Небыль узрить норовит.

– Эй, – чуть громче сказал я. – Прости, коль помешал тебе, добрый человек. От непогоды таюсь я. Не потревожу я тебя, друже. Пережду ливень, да и пойду своей дорогой.

Возня у стены продолжалась.

Кажется, мой сосед что-то копал или разрывал. Увлечен он был этим делом целиком, на меня не обращал никакого внимания, а потому я уже решил было не тревожить более странного человека и почти отвел взгляд, когда он вдруг повернул голову.

Зыркнул на меня.

Я чуть не сплюнул с досады.

Угораздило же!

Теперь стало понятно, почему такую хорошую нору не облюбовал никакой зверь. Надо было и мне, дурню, обойти стороной, конечно, но уж больно прижала нагоняющая гроза.

Тем временем хозяин пещеры продолжал пялиться. Горящие желтые глаза не отпускали меня ни на мгновение, следили за каждым движением.

Снаружи вновь громыхнуло, и почти сразу пещеру озарил яркий всполох от молнии. Этого хватило, чтобы я мог разглядеть существо у стены. Серая, изрядно измазанная грязью и землей кожа была покрыта застарелыми, уже сухими язвами, трупные пятна чернели на руках, шее, лице. Грязные свалявшиеся, когда-то русые волосы и борода свисали липкими сосульками. Совершенно непонятная уже мешанина из одежды превратилась в лохмотья, лишь ржавые остатки кольчуги, местами свисавшие из-под наростов грязи, да когда-то цветастый кушак угадывались из общего месива. Босые ноги и руки, сплошь покрытые коростой грязи, нервно подрагивали в тревоге.

Теперь мне было понятно, над чем копошилось существо.

Клад.

И довелось мне коротать непогоду в одной пещере с охранителем сокровищ, сиречь кладовиком. Люди часто называют их еще заложными покойниками. Помнится, очень мы спорили в капище с другими молодыми ведунами, есть ли отличия меж кладовиков в зависимости от их появления. Кто-то говорил, что разницы нет, кладовик и есть кладовик, и суть его одинакова всегда, да и нет упоминаний у Ведающих в различиях. Я же настаивал на том, что коли заложного покойника создают люди насильно, убивая какого несчастного и хороня его вместе с сокровищем, дабы сторожил мертвец, то у той нежити одна цель – защищать назначенную долю. В том его «кружение». А коли заложный покойник сам появился (всякое бывает: например, спрятал разбойник или прижимистый купец клад, днями да ночами о нем думал, да судьба повернулась другим боком и помер владелец), становится он над своим хозяйством, и его «кружение» – не только другим сокровище свое не отдать, но и борьба с собой: и хочет забрать он свое богатство, и не может. Вечная мука – под боком клад заветный, а не взять.

Долго спорили, до хрипа, да так каждый со своей правдой и пошел. Не рассудили нас старейшины, лишь сказал Баян тогда: «В мир пойдете – мир вас и рассудит». И уселся хрустеть яблоком.

В любом случае приятного было мало. Тварь была злобная, но обычно не смертельная, коли клад ее не трогать. А потому я медленно повернулся к проему, но все же держа нежить в поле зрения.

Теперь надо было лишь дождаться ослабления дождя – и прочь. Сильные ливни с грозой обычно не затягивают, а потому был шанс разойтись с заложным покойником миром. Упокаивать такую завязанную на клад нежить дело было опасное; коль над невзятым сокровищем борение свершать, то велик шанс получить неприкаянного мертвеца – гоняйся за ним потом по всей округе. А за то время он может много народу положить. Уж лучше оставить кладовика при своем деле. Простые люди сюда не сунутся, а охотники за сокровищами сами свою судьбу пусть ищут.

Я поймал себя на мысли, что я совсем не ощутил присутствия этой нечисти. Любопытно. Обычно ведуны натасканы выискивать любую Небыль, в том числе и нежить, но кладовиков, видимо, не чуют? О том не упоминалось в заметках, но было очень интересно. По всему видать, что это общее для заложных покойников, иначе уже по всей Руси носились бы банды разбойников с пленными ведунами в поисках сокровищ или же где-то объявились бы очень богатые, но нечистые на совесть ведуны.

Увлекшись своими открытиями и умозаключениями, я не сразу сообразил, что покойник какое-то время что-то бормочет. С легким интересом я прислушался.

– Ждет! Забрать хочет! Ж-ж-ждет! – Кладовик быстро бубнил, повторяя как заговоренный одно и то же. При этом он продолжал перебирать землю, видимо, получше прикапывая клад, с каждым разом это его не устраивало, и он начинал по новой. Иногда он злобно зыркал в мою сторону, после чего вновь возвращался к своему занятию. – Ждет! Хочет! Ж-ж-ждет!

Понимая, что мертвец не угомонится, пока я не покину пещеру, я решил не дразнить нервное существо. Меня больше интересовало мое маленькое открытие, в нетерпении я ожидал возможности скорее записать свои мысли в заметки.

Лишь на миг отвлекся от бормочущего покойника, потерял бдительность.

Я даже не понял, что произошло.

В затылок с силой ударила твердая земля, хрустнув сухой хвоей. Стало трудно дышать, горло рвануло болью. Спустя миг я осознал, что на моей шее железным обручем медленно сжимаются ледяные грязные пальцы. Я жадно хватал ртом воздух, но он не проходил внутрь. Судорожно я впился в руки покойника, силясь разорвать цепкую хватку. Куда там! Мертвецкие мышцы, движимые гибельной волшбой заложного заговора, были как камень. Легче было бы разогнуть кованые петли ворот Гавран-града. Силы очень быстро оставляли меня. В последней надежде выхватив ножик, я пырнул мертвяка в бок, да так и оставил клинок торчать между ребер. Кладовик даже не дернулся от удара.

Перед глазами поплыли алые пятна, в наваливающейся тьме я видел нависшее надо мной лицо кладовика, одержимую улыбку на сухих губах и желтые светящиеся глаза.

Сознание мое угасало…

Сквозь марево беспамятства я отчетливо слышал непонятную то ли скороговорку, то ли считалочку. Насмешливый голос повторял ее раз за разом, слова пульсировали в голове, с каждым толчком крови набирая силу, гулкость. Толчки крови все медленнее, тяжелее. Вот-вот остановится, перестанет течь по жилам, останется в пещере мертвый ведун.

Чет и нечет, нечет-чет…

Тишина. Толчок крови, еще один. Будто отдаленный раскат грома. И вдруг в полную силу завыл вновь насмешливый голос, повторяя раз за разом стишок, заражая шальным весельем. Чтоб шапку под ноги, сапогом оземь, чтоб до боли в пятке.

В пляс! Без памяти, без раздумий. Здесь и сейчас гуляй как в последний раз!

Я открыл глаза резко, легко. Будто и не я только что проваливался в глубокий колодец беспамятства, уже отправляясь к Ягам. Руки мои, бессильно лежавшие на земле еще миг назад, взметнувшись, чертили корявые закорючки. Пальцы немилосердно жгло.

Кладовик, кажется, даже немного растерялся, ослабил хватку.

Воздух с хриплым шумом вторгся в судорожно заходившиеся легкие.

Между тем мои пальцы, жившие своей жизнью, будто доиграли на невидимых гуслях и довольно щелкнули.

Мгновение бездействия.

Лежу я, не в силах двинуться. Замер на мне мертвец, так и не убрав корявые пальцы с моей шеи.

Очнулся покойник, захрипел глухо:

– Забрать хочет. Х-хочет!

Вновь цепкие пальцы стали сжиматься мертвой хваткой, однако что-то у заложного покойника теперь не заладилось. Ржавые кольца кольчуги на рукаве неудачно зацепились за лохмотья остатков рубахи, намертво запутавшись. Покойник недоуменно уставился на непослушное тряпье, разомкнув хватку, тупо дергая раз за разом рукой, силясь избавиться от нежданных оков. Пока я жадно хватал ртом спасительный воздух, будто пытался надышаться впрок, у нежити дела стали идти все хуже.

Распрямившись, чтобы удобнее было справиться с досаждающей помехой, кладовик с силой врезался виском в торчащий острый выступ стены (я мог поклясться славой предков, что никакого выступа там не было). Что-то смачно хрустнуло, из-под пробитой сухой кожи густой черной жижей тягуче потекла кровь. Измарала смолой щеку и шею покойника. Боли он, само собой, не чувствовал, но такая травма обескуражила его еще больше. В недоумении мотнув головой, кладовик неудачно развернулся, потерял равновесие и, попутно оскользнувшись коленом на сухой хвое, неуклюже рухнул с меня.

Упал рядом, почти вплотную.

Я, все еще слабый, с натугой, сквозь боль в шее повернул голову на мертвеца.

Несчастный покойник ворочался в локте от меня, с провальным упорством пытаясь подняться. Но то кисть у него, которой он упирался в землю, подворачивалась, то путались лохмотья, то с хрустом уезжала вбок нога.

Он напоминал очень пьяного, пытавшегося совладать с собой.

Или же очень неудачливого, мелькнула у меня мысль.

Беда за бедой, беда за бедой…

Вновь раздался в голове насмешливый голос. И вновь внутри меня разгорелось пламя безудержного веселья, искры заплясали в глазах, вновь в пальцах остро полыхнуло жаром.

Улыбнулся я зло, лихо прямо в лицо продолжавшему ворочаться мертвяку. Тот глупо пырился на меня желтыми глазами, ничего не понимая, желая, но не в состоянии достичь своей заветной цели – защитить клад.

Вновь щелкнули пальцы.

Совсем рядом снова громыхнула гроза. Очень сильно, раскатисто. Жахнуло так, что даже содрогнулись своды пещеры. Не выдержала, видать, глыба такой встряски. Загудела потаенным треском скала, будто прокатилась по камню дрожь. Грозилась громада древняя обвалом погрести под собой мертвеца заложного и несчастного ведуна?

Нет, обошлось.

Только чуть треснул потолок под сводами пещеры да откололся валун.

Рухнул вниз тяжким грузом да и раздавил так и не вставшего кладовика. Почти полностью погреб под собой. Лишь продолжали судорожно дергаться руки-ноги из-под глыбы.

Буквально в локте от меня.

Я с трудом встал сначала на четвереньки, долго кашлял, сплевывал тугую слюну и порой искоса поглядывал на затихшего уже покойника под камнем. Шальной кураж постепенно оставлял меня, уступая место страху и растерянности.

Когда я уходил из пещеры, ливень уже кончился. Небо просветлело. В тихом безветрии после буйства стихии лес был безмятежен и спокоен.

Собрав свои пожитки, я постарался покинуть страшную пещеру как можно быстрее. Думать о том, что же произошло, я не хотел. Гнал эти мысли. Одно я знал точно: в тот момент, когда покойник оставил меня и был погребен под каменным надгробием, я остро ощущал след волшбы Небыли. И если бы я был достаточно потерявшим рассудок, то с уверенностью сказал бы, что эту волшбу творил я…

– Следующей осень только на постой! – проворчал я и перехватил поудобнее посох, чтобы раздвигать им мокрые лапы елей.

«Зарекалась ворона…»

Болотник

Если ты боишься темноты ночной,

Расскажи мне сказку и ступай за мной.

Все, что не убьет нас, сделает сильней

На пути блуждающих призрачных огней.

«Блуждающие огни», Блуждающие огни

Я с удовольствием развалился на траве, прислонив ноющую от тяжести короба спину к мшелому пню.

На эту лесную полянку я набрел случайно. Поблагодарив батюшку лешего за гостеприимство, разложил свою поклажу. Я давно хотел сделать привал, а потому эта уютная, залитая солнцем полянка, пристроившаяся неведомо как в густом частоколе елей, подвернулась очень удачно.

По этим местам я бродил совершенно без цели. После малоприятных приключений в Рубежных землях я был сильно измотан, а потому последние недели просто брел вперед, доверившись дорогам. Честно говоря, я наслаждался этим покоем, упивался разгоревшейся уже поздней весной, почти взявшей за руку сестрицу-лето. Я выбирал развилки наугад, не обращая внимания на наставления дорожных камней (но не забывая отдать поклон уважения неподвижным указателям: не хватало вслед сглаз получить – плутай потом вокруг перекрестка). Мерно шагая вперед, радовался пению птиц, звону мелкой мошкары, заливистому посвисту ветра.

Рубежные степи постепенно сменялись зелеными полями, полными сочной травы. Стали появляться перелески, речушки и даже глубокие озера. Дальше местность пошла больше холмистая, лесная. Все больше непролазная, лишь посеченная разрезами малоезженных дорог. Везде человек путь проложит. А последние пару дней я, слушая внутренний зов, свернул с тракта и углубился в мохнатые лесные чащи.

И вот теперь я полулежал с закрытыми от удовольствия глазами, чувствуя даже через плотную рубаху влажность мха, и вслушивался в лес.

Эта часть ельника была уже более густая, темная. Земля под ногами, изрытая корягами корней, была сплошь засеяна палой хвоей. Неугомонные птицы и тут щебетали без умолку, но, как мне показалось, уже немного сторонились правого плеча.

Шумно потянув воздух носом, я, кажется, понял осторожность пичуг. Здесь пока еще очень зыбко, почти на краю ощущения, но уже тянуло болотом. Аромат стоячей прелой влажности, гниющих растений и склизких тварей вплетался в хвойные запахи леса. Топью пахло.

Опасностью.

Я прикинул, что болота начинаются к северу, где-то в полуверсте отсюда. А это значит, что в ту сторону идти точно не следует и надо будет забрать чуть правее, туда, где щебетание птиц набирает силу. Идти даже по окраинам болот не хотелось: земля там уже начиналась зыбкая, влажная, тропки сбивались, путались. Трудно было даже по звериному следу прокрасться. А уж если занесет ближе к топям или не выбраться до темноты…

О таком даже думать не хотелось.

Я недовольно поморщился. Вот же нагнал себе мыслей на ровном полу. С болот еле-еле сквозит, а здесь солнышко, самый разгар дня, красотища вокруг. Чудеса!

Отогнав дурные шепотки в голове, я вскинулся от пня, пододвинул к себе короб, предварительно аккуратно переложив посох к поваленному дереву неподалеку. Стал копаться внутри своей поклажи, размышляя, чем бы перекусить.

Разводить костер я не думал: не собирался задерживаться тут надолго, да и лишний раз тревожить лесных жителей страшным, чуждым им огнем не хотелось.

Я бережно отодвинул вглубь короба толстенную кипу манускриптов Ведающих, которую уже немало разбавляли мои записки и зарисовки. Хранил я эту самую главную свою ценность тщательно завернутой в промасленную, трижды укутавшую записи холстину. Как говаривал старый Баян, все, что есть у ведуна, – это его знания и доброта!

Вспомнив мудрого наставника, я мягко улыбнулся и продолжил копаться в поклаже, размещаясь прямо на траве.

Миру явились завернутые в тряпицу вяленые рыбки, мешочек сухарей, ломоть сала и россыпь ягод, которые я собирал походя. Немного поразмыслив, все же достал небольшой сверток. В нем томился кусок невероятно жесткого, жгучего высушенного мяса. Подарок рубежников. Они сказывали, что научились такому у бесермен-кочевников, мол, мясо такое не пропадет, не погниет, да паразиты не заведутся. И не слукавили, действительно: все эти недели пути я на отдыхе потчевал себя пожалованной диковиной, а она так и оставалась вкусной и питательной.

И хорошим делиться доводится, а не только сечи устраивать.

Пока я с усилием среза́л тонкий шмат ароматного мяса, рот мой наполнила кислая слюна, и я понял, что был гораздо голоднее, чем думал. А потому не колеблясь я стал жевать еду прямо с кривого ножа (тоже подарок рубежников, щедрые ребята оказались). Я ел с удовольствием, чавкая, фыркая, добавляя то одно, то другое из своих припасов в рот, обильно запивая все из походного бурдюка. И так я ушел в это занятие, что не сразу понял, что в гомон леса добавились посторонние звуки.

Чуждые звуки.

Голоса.

Приглушенные – не разобрать пока, о чем говорят. Но ясно было, что мужские.

Я пожал плечами и продолжил трапезу.

Будь то лесорубы аль заплутавшие странники – да даже если лихие люди, – до ведуна им дела нет. Надо будет – помогу, а беды не жду.

С тем и закончил я обедничать. Не спеша сложил все в короб, тщательно затянул тесемки и стал вытирать о траву нож.

Тем временем голоса были уже гораздо отчетливее, быстро приближались.

Минута-другая – и на поляне вдруг стало тесно. Наполнилась она разномастными шумными, пахнущими по́том и опасностью людьми.

Разбойники.

Вся ватага буквально вывалилась к моему обиталищу, буйно продираясь сквозь пушистые еловые ветки, ругаясь на лес и между собой.

Я разглядывал внезапных соседей.

Были это типичные представители своего ремесла – измазанные, крикливые и злые. Одежда на разбойниках была часто не по размеру, состояла из разных тряпок, непонятных кушаков, ремней. Кто чем разживался в набеге, тот тем и был богат. Все свое носил при себе. Так, к примеру, кто-то в такую теплынь жарился в меховой безрукавке; кто-то потел в щегольских, явно снятых с зажиточной жертвы, зимних войлочных сапогах, в то время как рядом топтался босой подельник; кто-то был гол по пояс, отливал мокрым с ходу мускулистым торсом, но носил плотные кожаные штаны степняка, в которых можно было хоть на снегу спать. Вооружены они были соответствующе: самые разнообразные ножи, кистени, дубины, даже пара стареньких палашей имелась.

Лиходеи галдели, что-то активно обсуждая между собой. По их тону я понял, что между ними назревает если не открытая ссора, то недовольство. Кто-то махал рукой в сторону правого края леса, кто-то крутил дулю собеседнику, кто-то даже нервно трогал рукоять ножа. Тревожно было.

Не сразу они приметили меня. Каждый из разбойников уставился на случайного попутника. Гомон постепенно смолкал, пока на поляне не воцарилась полная тишина.

Изрядно запыхавшиеся, возбужденные перепалкой и дорогой, люди смотрели на меня. Изучали.

Их было человек семь-восемь. Очень злых и умеющих убивать.

Я не буду врать ни себе, ни другим, что ведуны не боятся смерти. Очень боятся. Как и всякие люди. Но мы знаем, что наша гибель не останется непрощенной. Не люди – так нечисть запомнит, вернет должок тому бедолаге, кто посягнул на жизнь обладателя отличимого очелья. Знают это все! А потому трижды подумает хоть бандит-лиходей, хоть знатный княжий отпрыск, прежде чем обнажать нож против ведуна.

Я спокойно склонил голову, прижав руку к груди, улыбнулся и мягко сказал:

– Доброй дороги, путники.

Лиходеи зашептались.

– Ведун.

– Точно, ведун!

– Какой ведун? Смотри, в руках нож. Всякий знает, что им нельзя оружия касаться!

– Это тебе кто набрехал?

– Сестра твоя, вчера за амбаром!

– Ля ты…

– Тихо!

Гомон ватаги моментально смолк, как сдуло, когда из ельника протиснулись два запоздавших разбойника. В первом я сразу определил главаря, а во втором, длиннющем как жердь, по всему видать, его помощника.

Атаман был среднего роста, плотный. Повадки у него были хозяйские, жесткие. С первого взгляда было понятно, что он умеет подчинять, управлять даже самыми отъявленными головорезами. А если надо – докажет это силой. Мир разбойников суров, и серьезного надо быть нрава, чтобы пробиться в главари. И остаться в живых. Судя по возрасту атамана, ему это удавалось довольно давно: в его черных волосах и свисающих до подбородка усах уже изрядно прибавилось пепла, а когда-то красивое лицо посеклось морщинами, шрамами и ветром. Одет он был гораздо богаче своих помощников и как-то цельнее. Поверх легкой, изукрашенной узорами рубахи покоился бахтерец, хоть местами прохудившийся, но вполне еще способный сослужить добрую службу. Голову перетягивал простой кожаный ремешочек – для послушания волос. Грубые штаны были заправлены в тяжелые сапоги с кольчужным напуском. Явно сняты с какого-то степняка. Богатое, с золотыми бляхами опоясье несло на себе тяжесть ножен с широким мечом, пары ножей и плотного походного кисета. А из-за спины выглядывала обмотка рукояти – то ли кистеня, то ли дубинки. Богато одет был атаман, но все портила измазанная в грязи и бурых пятнах драная повязка через шею, в кольце которой он баюкал безвольно обвисшую руку, да темно-красные, почти коричневые разводы, испортившие красоту рубахи.

Ранен был главарь.

Не так серьезно, чтобы ватага сговорилась его бросить. А если эта мысль и посещала их, то горячие головы очень быстро остывали, стоило им бросить взгляд на спутника вожака.

Не надо было быть знатоком людских сердец, чтобы догадаться, что сопровождавший атамана дылда был верным псом хозяина. Такие служат до самой смерти, беззаветно, клятвенно.

Одет помощник был просто, почти ничем не отличался от своих подельников, разве что имел при себе шикарно украшенные ножны, кривые, словно коготь рыси. А в них ждала своей поры бесерменская сабля, любимое оружие кочевников. Да не простая – я сразу приметил манеру вязи и узоры на ножнах и рукояти. Видел я такие сабли не так давно в Рубежных землях, и видел близко.

Носил верный помощник главаря саблю псоглавцев. Я невольно поежился: заполучить в бою у собакоголового кочевника такой трофей? Надо быть воистину бесстрашным воином. Хотя, может, украл у кого или выторговал? Но одна встреча с тусклыми, ничего не выражающими рыбьими глазами детины сразу развеяла любые сомнения. Забрал в бою. И, скорее всего, не только саблю.

Пока я рассматривал новоприбывших, к вожаку уже подоспела на помощь пара разбойников (хватило одного короткого взгляда дылды, чтобы сорвать их с места). Усадили его на траву, стали шептать что-то на ухо, иногда тыча в меня пальцами.

Главарь слушал. Кивал устало.

Помолчал. Облизнул пересохшие бледнеющие губы и сказал тягуче:

– Ведун. – Голос сиплый, явно сорванный недавним криком. – Что ты тут делаешь, ведун?

Я еще раз коротко поклонился, не вставая со своего места.

– На привал остановился, отдохнуть да сил набраться. Теперь дальше идти собираюсь, чтобы до ночи к окраине леса выйти…

Он поднял здоровую руку, перебивая меня.

– Ясно. Ты молодой, смотрю. Борода только расти начала. – Атаман молвил серьезно, без тени насмешки. – Говорят, ведуны всякое могут. Глаза отвести, морок напустить. Могут, ведун?

Детина, который во время нашей странной беседы вслушивался и вглядывался в чащу леса, коротко кинул через плечо:

– Дальше надо идти, Алан. Если нагонят – порубят нас. – Буднично сказал, без чувств. Мертвый, тусклый голос был у дылды. Как глаза.

Главарь, которого назвали Аланом, только нервно дернул щекой, отмахиваясь. Без тебя, мол, знаю. И не отвел от меня взгляда, ожидая ответа.

Я не стал таиться:

– Не могут. А кто говорит так – врут или домысливают. Мы только знаниями помочь можем. Как нечисть укоротить, как людей вразумить.

Вожак слушал меня. Молчал. Крепко о чем-то думал.

– Тебя нам на путь будто ваши ведунские боги послали, – наконец заговорил он. – Небольшой шанс встретить кого в глухих лесах непролазных, а особенно ведуна. Как мыслишь, прав я?

Я пожал плечами. Что тут сказать? Шанс ровно такой же, как наткнуться на бегущих от погони (а это было понятно чуть ли не с первых мгновений) ватажников посреди весеннего леса.

Алан меж тем продолжал свои размышления вслух:

– А значит, судьбина такая нам. Как ты мог понять, – он кивнул на свою искалеченную руку, – мы попали в небольшие неприятности. Дело не совсем выгорело, и мы крупно насолили князю местному. Вот теперь родные леса чужими стали, ноги уносим. Крепкая за нами дружина идет. Становища наши пожгли, два раза бой беглый давали. Из моих другов меньше дюжины осталось. Нам теперь один путь: по нутряной кромке леса, вдоль болот гиблых. И княжьи псы про то смекают, там нас и будут ждать у овражьих выбоин. Я уж думал последнюю сечу давать, с боем прорываться или на погибель достойную. А тут ты.

Он снова замолчал. То ли собираясь с силами от донимающей раны, то ли продолжая размышлять.

Никто из ватажников не торопил главаря. Видать, очень верили они чутью и смекалке атамана. Только птицы-дурехи, не соблюдая разбойничье чинование, продолжали голосить в зарослях.

– Так. – Алан вскинул голову, взглядом приказывая подручным поднять себя на ноги. – Затея дерзкая, но выбора у нас два: назад, на копья витязей, или…

Он обвел свою банду взглядом.

– Или напрямки через болота.

Ватажники было зашумели, но вожак чуть повысил голос:

– Обманем княжьих псов, уйдем по топям. По ту сторону трясин, дальше за леса, уже выйдем вдоль тракта и доберемся до острогов ближайших, разделимся, потеряемся. Такой ход даст нам время уйти.

Один из разбойников, весь перекошенный дядька плутоватого вида, брякнул:

– То ж гиблые места. Нечисти там лютой полно! – И уже совсем тихо, с ужасом в голосе добавил: – В лапы болотнику попасть?

Атаман хитро прищурился:

– А вот тут нам недаром повстречался ведун. Он нас через болота проведет, тварей Небыли отвадит да ублажит. Впрочем, кто желает, может вертать взад. Кому повезет – сразу порубят, а кого живым возьмут… сами знаете, как князь Белозар с нашим братом любит тешиться клещами да прутами раскаленными. – Он подмигнул мне. – Проведешь, ведун?

И, не дожидаясь ответа, дал команду выдвигаться.

Ватага уже спешно собиралась в путь. Проходя мимо меня, так и оставшегося сидеть в остолбенении, Алан на миг остановился рядом, кинул как бы в сторону:

– А если думаешь хитрить, ведун, в сговор там с дрянью болотной вступить, то Цдрэвко близко будет. – Он кивнул на мгновенно оказавшегося рядом детину. – Не понравится моему другу верному что-то, почует неладное… больно умирать будешь, ведун. Больно и долго.

Я машинально перевел взгляд на дылду.

Тот только коротко кивнул: убью, мол, страшно убью. И не помешкаю.

Кивнул и вскинул меня за шиворот на ноги. Одной рукой.

Как котенка.

Отряд, невольным участником которого я стал, уже пару часов продвигался вглубь болот.

Я с тревогой поглядывал на неумолимо стремящееся к закату светило и крепче прижимал к себе перевязь заплечного короба. Поначалу разбойники хотели бросить мою поклажу, чтобы идти налегке, но я встал намертво, указав, что им придется меня или тащить волоком, или убить, но без своих вещей я не пойду. Утратить заветные записи для меня хуже лютой гибели. С минуту помешкав, лиходеи плюнули и дозволили мне взять скарб. Ведунский посох трогать не стали, побоялись, но вот кривой нож отобрали. Для убере́гу.

Кроме атамана, в ватаге почти не было сильно раненных, да и тот держался бодро, а потому шли мы бойко, уже давно миновав преддверия болот, пограничную зону, когда лес переходил в топи. Сейчас мы продвигались среди лабиринта кочек, заросших дурными травами, чавкающих мутной жижей заводей и покрытых скользким мхом камней. То там, то тут среди всего этого унылого однообразия торчали исковерканные коряги мертвых гнилых деревьев. Хотя до сумерек оставалось никак не менее часов четырех (поздняя весна давала солнцу вволю нагуляться по небу), здесь было мутно. Все вокруг было застлано влажным туманом смердящих испарений. Гниение трав, деревьев и тех несчастных животных, что угодили в топкие места и теперь разлагались на дне, высвобождали дурные газы. То и дело где-то сквозь тягучие стоячие воды прорывались пузыри, натужно лопались с мерзким шлепком и разносили по округе новую порцию смрада.

Плохие места, дурные.

Поначалу я пытался убедить своих захватчиков, что я не знаток болотных троп, а уж тем более не борец со злобными тварями, но Алан только хмыкал в усы, Цдрэвко толкал меня в спину, и мы шли дальше. Теперь же я, осознав всю тщету своих разъяснений, молча шагал в цепочке разбойников, внимательно глядя под ноги и тыча посохом перед собой.

Не хватало еще ухнуть в водную слизь.

До действительно топких мест еще далеко, сердце болота много глубже, но промокнуть и перемазаться в вонючей ряске не хотелось. Я очень надеялся, что мы обойдем болото краем, а не полезем напролом. Судя по всему, ватажники были местные и в окрестностях ориентир ведали.

Замороченный монотонным движением своих ног, я не сразу сообразил, что меня дернули за короб, заставляя пригнуться.

Разбойники тотчас же примолкли, притаились, засев между болотных кочек.

Вытянув шею и посмотрев вперед, я понял причину внезапной тревоги.

Впереди, в еще более сгустившемся белесом тумане, медленно покачиваясь, дрожали бледно-голубые блики. Как будто свет лучины в оконце, только бледного, чуждого цвета.

Болотные огоньки.

В горле у меня пересохло. Это означало, что обитатели топей приметили гостей и с нетерпением их ждали.

Я знал, что нечто подобное начнется – пройти незамеченным по владениям болотника невозможно, – но надеялся, что день и то, что мы двигаемся по краю гиблых мест, даст нам если не шанс избежать встречи, то хотя бы больше времени.

Надеждой ведомы болваны, как любил говаривать мой друг Молчан.

Впрочем, реакция разбойников на огоньки была совершенно противоположной той, на которую рассчитывала нечисть. Там, где заплутавший в топях селянин уже завороженно стремился бы к призрачному свету, полагая это свечением окошек лесного домика или же костерком охотника, ватажники, наоборот, насторожились и шарахнулись. Знамо дело: им, лихим людям, любой сторонний огонь – сигнал. Может, то факелы преследователей или же князь послал вперед встречную засаду. А потому матерые душегубцы не двинулись с места.

– Аркуда, – шепнул сидевший неподалеку атаман, обращаясь к одному из ватажников – кажется, к хилому кривому дядьке, – ну-ка шмальни, попотчуем знакомцев.

Тот, чье прозвище – видимо, шутки ради – значило «медведь», невесть откуда достал небольшой кривой лук, наложил стрелу (в широких штанах он, что ли, все это прятал до поры?) и, резво вскинувшись, пустил ее в цель.

Прямо под один из огоньков, туда, где, по идее, должна была находиться грудь несшего факел.

Стрела ушла в туман и пропала.

Все прислушались.

Тишина.

Ни падения тела, ни крика, даже огонек не дернулся.

Все вопросительно посмотрели на главаря, ожидая приказа.

– Это, – я хриплым шепотом окрикнул Алана, – огоньки. Не люди. Это приманка болотника. Или болотницы. Их зазывалы.

Главарь неразборчиво выругался, буркнул через плечо:

– И что делать?

– Обходить надо, не поддаваться на мороки. Прямо в огоньки идти нельзя: там уже поджидают, сгинем. Коли повезет – пройдем мимо там, справа.

– Ну смотри, ведун! – услышал я прямо в ухо безразличный, холодный голос Цдрэвко. – Не подведи!

Алан махнул, и ватага, все еще пригибаясь, двинулась вперед, большой дугой обходя сборище болотных огоньков.

Нам еще несколько раз расставляли силки из манящих светляков, но ватажники, поняв, что прямой угрозы от этого нет, просто меняли направление. Мы шлепали по топким, еле заметным тропкам.

– Глянь, Алан, что это там блестит? – Один из ватажников указал на торчащую из воды кривую ветку.

Все присмотрелись. И действительно: на ней что-то тускло поблескивало. Не огонек, нет.

– Какая-то цацка? – с сомнением спросил Цдрэвко. – Аркуда, глянь!

– Чуть что – сразу Аркуда, – заворчал, но тем не менее полез к краю кочки дядька. Вынул стрелу, протянул к ветке, ловко подцепил блестяшку. Перекинул себе в ладонь.

Все собрались поглазеть.

В руках у лучника, болтаясь на тонкой цепке, кружился плоский блестящий блин. С кругляша на смотрящих дико скалилась то ли волчья, то ли собачья пасть.

– Серебро? – с сомнением протянул Аркуда. – Кто ж такую ценность-то потерял?

– Сдается мне, кто потерял, тот неподалеку. – Цдрэвко многозначительно кивнул на ближайшую трясину. – Но она хозяину уже без надобности.

Алан осторожно взял в пальцы амулет, повертел, посмотрел на волчью морду. Кинул глумливо:

– Цдрэвко, не бывшего хозяина твоей сабельки безделица-то?

Ватажники негромко, но захохотали. Видимо, это была какая-то их забавная история.

Дылда только скрежетнул зубами, рванул амулет себе, осмотрел и брезгливо цыкнул:

– Вот еще! Какой-то собачий оберег. Ведун подтвердит.

И ткнул мне почти в лицо цацкой.

Я посмотрел внимательнее. Украшение как украшение. Подумал, брякнул наугад:

– Может быть что угодно. Или дорогая безделица, или медальон чернокнижника. Без обряда не скажешь.

Глаза ватажников, разгоревшиеся при слове «дорогая», мигом погасли при упоминании о чернокнижниках. Цдрэвко с опаской отстранил цепочку от себя, лиходеи расступились.

– Эту пакость надо бы вернуть хозяину! – натужно хохотнул детина, размахнулся и с силой швырнул блестяшку в топь. Миг – и только тихий всплеск.

Разбойники с явным облегчением вздохнули, двинулись дальше. Аркуда тайком сплевывал на стрелу, бормоча отворот.

– Или клановый знак… – задумчиво пробурчал я и двинулся вслед за всеми, окликнутый бдительным Цдрэвко.

Время неумолимо шло к закату, а потому тут, на болотах, уже царили густые, сдобренные туманом сумерки. Мы шли цепью. Передние ватажники проверяли путь подобранными длинными корягами, чтобы не угодить в зыбь. И я очень надеялся до ночи вылезти хотя бы к пограничью леса, а там уж не везде власть болотника.

– Где Воня? – вдруг спохватился один из ватажников. – Он последним шел.

Все остановились, озираясь вокруг, ропща и переглядываясь.

Вони нигде не было.

Кто-то собрался было начать кликать подельника, но атаман, разом оказавшись рядом с этим недотепой, коротко и умело ткнул тому кулаком в брюхо, вколотив готовый вырваться крик обратно.

– Тихо, башка твоя дурная, – зло прошипел он. – Сдурел посреди болота орать? Не нечисть, так княжьих псов накликаешь.

И быстро посмотрел на стоявшего вплотную ко мне Цдрэвко. Тот лишь раз отрицательно махнул головой. И я понял: возникни у дылды хоть тень подозрения, что я причастен к пропаже ватажника, я б уже медленно проседал в вонючей жиже с перерезанным горлом.

Алан скривился и хмуро бросил:

– Двигаем дальше. Семеро одного не ждут.

И разбойники, мрачные и изрядно притихшие, двинулись дальше.

За следующие пару часов мы потеряли еще троих.

Сумерки уже совсем заволокли болота, туман сгустился так, что даже шагающий передо мной широкоплечий ватажник казался расплывчатым, а голос невидимого уже Алана, хотя тот и был впереди от силы локтях в десяти, звучал глухо и будто со всех сторон.

Никто не мог понять, как это происходило. Не было ни нападения каких-либо тварей, ни плеска воды, ни чавканья трясины, засасывающей жертву. Просто в какой-то момент в живой цепочке образовывалась прореха, и идущий следом, ничего не замечая, смыкал брешь.

Несколько раз разбойники в запале набрасывались на меня, хватали за грудки, кричали, шипели, чтобы я договорился с нечистью, наколдовал, наворожил чудо. Угрозы сменялись посулами. Но я лишь разводил руками, в который раз поясняя, что такой власти у ведунов нет. Душегубы зло шипели, но без отмашки главаря причинять мне вред остерегались.

И поредевший отряд двигался дальше.

Порой возникающие болотные огоньки, более яркие и назойливые в потемках, будто вели нас, заставляли обходить их в нужном направлении. Я поймал себя на мысли, что мы уже окончательно потеряли направление, просто идем, чтобы идти, в надежде выбраться из проклятых топей.

Мы просто пробивались сквозь темный смрадный туман.

Кажется, без цели.

Когда мы перелезали через очередное полузатопленное дерево, Аркуда соскользнул с мшелого ствола, нога его поехала, и он с влажным чавканьем скатился вбок, в черную жижу.

Негромко бранясь, он попытался ухватиться за торчащие коряги, но гнилая труха обламывалась, крошилась в руках. Он цеплялся за траву, но пропитанная влагой земля уступчиво выкорчевывалась, не давая опоры.

Цдрэвко и еще один разбойник с шумом полезли вытаскивать неуклюжего подельника, схватили его за перепачканную грязью рубаху, стали тянуть. Дело шло туго, но шло. Постепенно Аркуда выбирался из жидкого плена, моля, подбадривая ватажников. Вот показался его пояс с притороченным кожухом колчана, вот появилось грязное влажное месиво, когда-то бывшее его штанами, вот…

Кажется, все, кроме Аркуды, увидели это разом.

В глубине, прямо за спиной лучника, в бездонном провале вдруг загорелось два бледно-желтых глаза. Зыбкие, дрожащие из-за волнения растревоженной Аркудой воды, они смотрели на нас.

Никто не успел даже испугаться, а из трясины уже вынырнули две черные склизкие руки с длиннющими, тонкими и иссушенными, будто коряги, пальцами. Устремились к несчастному ватажнику, вцепились в одежду, в кожу, в плоть.

Рванули на себя.

Аркуда истошно завопил.

К чести разбойников, они не выпустили друга, а, несмотря на ужас, потянули его к себе. Что есть мочи. Упираясь в склизкую грязь кочек, оскальзываясь, суча уезжающими в жижу ногами.

Они кричали от натуги, от ярости. Как не раз кричали в запале набега. Стараясь вытащить, помочь, спасти.

Но силы были неравны.

Борьба с глубинной тварью была совсем короткой. Черные лапищи сделали резкий рывок – и несчастный Аркуда, даже не успев набрать еще раз воздуха для крика, мгновенно скрылся под водой. Через мгновение на густой поверхности болота не осталось ни следа.

Только чуть колыхалась потревоженная и разогнанная к берегу ряска.

С минуту все потрясенно молчали.

А потом раздался вой.

На все окрестные болота. Не таясь, не скрываясь. Вой отчаяния и бессильной злобы. Стоя на коленях, весь перемазанный в грязи, страшно завывал Цдрэвко.

Стальные цепи бесстрастия лопнули, высвобождая животные, древние страхи. Даже матерые душегубы порой боятся. Нет, не смерти. Но вот бессилия перед участью, ожидания – да.

Он быстро смолк. Глядел в стоячий мрак болота.

– Алан! – зашипел вдруг дылда. – Давай им ведуна сдадим. Будут они с ним потешаться пока, мы и уйдем. Вон, смотри, как замер, гадина, выжидает небось, пока мы все по одному сгинем! К кочке ножичком его же приколем, не намертво, а так, чтоб звал-выл, а сами – бего́м.

И поднял взгляд на атамана. В мою сторону он не смотрел, будто не было меня вовсе.

– Дурень ты, Цдрэвко. – Алан только покачал головой, поджав губы и глядя в черноту трясины. – Такой проступок брать на себя. Всякий знает, что ведуна прикончить аль в беде оставить – тебя со свету и Быль, и Небыль сживут. Не отбрехаешься.

– Да кто узнает? – рявкнул мой надсмотрщик. – Да и побасенки, может, все это. Народ сдуру придумывает.

– Может, и придумывает, – тихо проговорил атаман. – Да только много я по миру хаживал. Много лютых людей встречал, что таким хвалились, что даже у тебя, зверюги, кишки бы узлом завязались. Многим страшным. Да только никого, кто бы убийством ведуна бахвалился. Разумеешь?