Океан на двоих
Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)
Переводчик: Нина Хотинская
Редактор: Валерия Фридман
Главный редактор: Яна Грецова
Заместитель главного редактора: Дарья Башкова
Руководитель проекта: Елена Холодова
Арт-директор: Юрий Буга
Дизайнер: Денис Изотов
Корректоры: Мария Прянишникова-Перепелюк, Татьяна Редькина
Верстка: Максим Поташкин
Фотография на обложке: Stefania Pelfini, La Waziya Photography / Getty Images
Разработка дизайн-системы и стандартов стиля: DesignWorkout®
Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.
Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
«Ma sœur» (Clara Luciani, Ambroise Willaume)
© SONY Music Publishing / Sage Music, 2019
© Éditions Flammarion, Paris, 2023
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025
Дорогие читательницы и читатели,
Вверяю вам Эмму и Агату в Стране Басков посреди лета.
Желаю вам приятного чтения (и прекрасной жизни).
С дружескими пожеланиями,Виржини Гримальди
Клара Лучани. Ma sœur[1]
- Словно невидимой цепью
- Связаны наши запястья
- С той минуты, как мы родились.
- И если ты тонешь, я тоже тону.
- Но нет, я слишком люблю жизнь,
- Чтобы дать нам пойти ко дну.
Моей сестре
Сегодня утром у меня родилась сестра. Она страшненькая.
Вся красная и в полосочку.
Папа спрашивает, рада ли я, я говорю нет. Я не рада. Я ее не хочу. Надеюсь, что они оставят ее в больнице.
Я не дам ей мои игрушки.
Но мне очень нравится ее игрушка-сплюшка.
14:32
Ворота не заперты. Они скрипят, когда я их толкаю, словно упрекают меня, что так долго не приезжала. Белая краска местами облупилась, и проступил исконный черный цвет. После того как Миму ограбили, я настояла, чтобы она повесила замок, установила сигнализацию и несколько датчиков движения вокруг дома. Она перепробовала все отговорки: «кот включит сигнализацию», «я не смогу открывать окна», «месье Малуа ограбили, а сигнализация не сработала», «это слишком дорого», «все равно у меня нечего красть», «оставь меня в покое, Эмма, ты упрямая в отца».
Я приехала первая. Ставни закрыты, сорная трава прорастает между плитами террасы, помидорные кусты гнутся под тяжестью плодов. Мима высадила рассаду в день моего рождения и сразу позвонила мне, ругалась, что земля забилась под ногти и не отчищается. «Я посадила “бычье сердце”, знаю, что ты его любишь, – сказала она. – Сделаю тебе вкусный салат, когда приедешь».
Рядом с «бычьим сердцем» растут помидоры черри, Агатины любимые. Я срываю один, обтираю о рубашку и вонзаю в него зубы. Кожица лопается, мякоть брызжет на губы, кисловатый сок с семечками растекается по языку, и сразу врываются воспоминания из детства.
– Ты уже здесь?
От голоса Агаты я вздрагиваю. Я не слышала, как она подошла. Она обнимает меня, но мои руки опущены. В нашей семье обычно скупятся на проявления чувств. Только не сестра. Она бегло говорит на языке нежности, и все чувства у нее наружу.
– Я рада тебя видеть, – говорит она, ослабляя хватку. – После всех этих лет…
Она умолкает, смотрит мне в лицо, и волнение захлестывает меня, когда ее взгляд встречается с моим.
– Я удивилась, получив твое сообщение, – продолжает она. – Идея супер. Я слышала, что дом Мимы продают, но это неудивительно, ты же знаешь нашего дорогого дядю. Этот тип до сих пор спрашивает про двадцать сантимов, которые я у него заняла, когда мне было восемь лет, я уверена, что в прошлой жизни он был паркоматом.
– Вот почему у него квадратная голова.
– Ага. Если нажмешь на нос, он выдаст талон на парковку. Ну что, открываем дом?
Я иду за ней к двери. Солнечный свет плещется в ее светлых волосах – и в них проблескивают седые нити. От этих свидетелей времени у меня щемит сердце. Когда сестренка была перед глазами каждый день, она не менялась. Но теперь с последней нашей встречи прошло пять лет, и Агата вдруг стала взрослой.
– Не знаю, куда я задевала ключ.
Она вытряхивает сумку на коврик, длинный бронзовый ключ лежит среди пачек жвачки и сигарет.
– Вот он!
Мне бы хотелось, чтобы его там не было. Чтобы мы не смогли войти и ушли, отказавшись от этой затеи. Мне бы хотелось никогда не предлагать сестре приехать сюда в последний раз, пока дом еще не принадлежит другим людям, и провести здесь отпуск, как раньше, в детстве, каникулы. Хотелось бы так и не узнать, каково это – открыть дверь и не услышать голоса бабушки, требующей разуться.
Агата опять обкакалась в ванне. Ее какашки плавают вокруг меня. Мама кричит и вытаскивает ее из воды. Она часто кричит с тех пор, как появилась Агата.
Когда папа приходит с работы, мама рассказывает ему, что случилось. Он смеется, и она смеется тоже. А я ласкаюсь к ним.
Завтра я пойду в школу. Надеюсь, попаду в один класс с Сесиль, а не с Марго. Она такая воображуля со своими длинными волосами, и еще она сказала мне, что я дура, раз не умею кататься на двухколесном велосипеде.
Я тоже хочу длинные волосы, но мама не разрешает. Она говорит, что слишком трудно их мыть, потому что у меня кудри. Она коротко стрижет их большими оранжевыми ножницами. Когда я вырасту, у меня будут длинные волосы, как у Марго.
14:35
Не успела я ступить в дом, как заревела сигнализация. Слезы от этого сразу высохли. Эмма подпрыгнула, как попкорн на сковородке, и заткнула пальцами уши. Надо запомнить на будущее: если соберусь кого-то грабить, не стоит звать сестру в напарницы.
Я набираю код. Мима сказала мне его, когда ее положили в больницу, чтобы я приходила кормить кота.
8085.
Годы рождения двух ее внучек.
Я открываю ставни внизу, Эмма наверху. Я поднимаюсь в спальню Мимы и нахожу сестру застывшей у комода. Шкатулка для украшений открыта и пуста. Эмма качает головой:
– Очевидно, паркомат вспомнил, что у него есть мать.
– Дорого бы я заплатила, чтобы увидеть его рожу, когда он узнает, что бóльшая часть драгоценностей – бижутерия.
– Он знает, что мы здесь?
– Нет. Я не говорила с ним с похорон.
Повисает молчание. Я произнесла слово-табу. Эмма не приехала на похороны Мимы. Якобы школьная экскурсия, которую она никак не могла отменить. Я плохо себе представляю, какая достопримечательность может быть важнее прощания с бабушкой, но меня она бы все равно не послушала.
Мы спускаемся в гостиную. На деревянном столике, застеленном клеенкой, лежит телепрограмма, открытая на пятнице, 27 мая. В корзинке – сморщенные яблоки.
«Забери себе сыр и фрукты, – сказала мне Мима, когда я пришла к ней в больницу. – Боюсь, я здесь надолго, все пропадет».
Я отказалась, из суеверия. Ей становилось лучше с каждым днем, и врачи надеялись.
«Думаешь, я буду есть твой гадкий сыр? – сказала я. – Ты можешь истребить целый город, всего лишь открыв холодильник. Не знаю, зачем заморачиваются производством атомных бомб, если есть камамбер».
Она засмеялась, и я продолжила:
«Как, по-твоему, ты потеряла все зубы? Это не от возраста, Мима, это от запаха».
Сиделка принесла обед, Мима улыбнулась при виде ломтика безвкусного сыра, завернутого в целлофан, я поцеловала ее в лоб и пообещала прийти завтра. В 4:56 утра новый инсульт, сильнее предыдущих, унес все наши завтра.
Эмма открывает холодильник:
– Надо сходить в магазин.
– Можно и завтра, правда? Мне больше хочется на пляж. Такая суперская погода, надо пользоваться, здесь это не бывает надолго.
Ей не надо меня уговаривать, я сама все понимаю по ее взгляду. Она усаживается за стол и начинает составлять список. Медовый месяц продолжался считаные минуты, вернулась рутина, как будто мы расстались вчера.
– Что ты ешь на завтрак?
– Кофе, – отвечаю я, пытаясь скрыть разочарование.
Она записывает. У нее очень короткая стрижка, и в профиль она вылитая мама. Я раньше не замечала, что Эмма так на нее похожа. Я, говорят, все взяла от отца, особенно нос. Не уверена, что благодарна ему за это, я даже хотела подправить нос у хирурга, но в конце концов оставила как есть, он еще может пригодиться. Если, например, однажды я буду плыть на моторной лодке и руль откажет.
– Может, приготовить телятину на ужин? – предлагает Эмма.
– Я вегетарианка.
– С каких пор?
– Года два или три.
– А. Но курицу ты все-таки ешь?
– Нет, но ты можешь взять для себя.
– Да нет, бог с ней. Будем есть рыбу.
– Ее я тоже не ем.
– Да чем же ты питаешься? Зерном?
– Исключительно зерном, да. Надо мне быть осторожней, кстати, я заметила странную вещь. Смотри.
Я подхожу к ней и задираю рукав футболки.
– Я ничего не вижу, – говорит она.
– Вот же, смотри лучше. Не видишь?
– Нет.
– У меня пробиваются перья. А на днях я снесла яйцо.
Закатив глаза, она возвращается к списку, стараясь не рассмеяться, но, несмотря на все ее усилия, я вижу, как она сдерживается.
Нет.
15:10
В супермаркете почти пусто. Только несколько стариков пришли воспользоваться прохладой, источаемой полками-холодильниками. Все остальные на пляже. Я представляю себе полотенца впритык друг к другу, песок, летящий в глаза из-под ног детей, тревожные крики родителей, смех со всех сторон, изнуряющую жару. Не нахожу больше никакой прелести в волнах, в которые ныряла в детстве, в горячем песке, который топтала в отрочестве. Раньше я считала дни, отделявшие меня от очередной встречи с океаном, и каждый раз он казался мне прекраснее, чем был, когда мы расстались, но теперь я могу представить остаток своих дней без него. Я не начала его ненавидеть, все еще хуже. Он перестал быть чем-то обязательным для меня.
– Схожу за туалетной бумагой, – сообщает Агата, удаляясь.
Я вычеркиваю бумагу из списка. Я поделила его на секции: сначала крупы и макароны, потом овощи и под конец замороженные продукты.
Сестра возвращается, нагруженная товарами, и ни один не похож на туалетную бумагу.
– Я нашла бриоши с кусочками шоколада! Ты помнишь Мимины?
– Агата, мы составили список…
– Ты составила список, – возражает она. – И ты настояла, чтобы мы распланировали меню на неделю.
Я не отвечаю. Мы вместе всего несколько часов, а придется пробыть семь дней. Поводов для ссоры будет предостаточно.
Она открывает пакет и отламывает кусок бриоши.
– Хочешь?
Она ждет, что я откажусь. А я беру кусок и запихиваю в рот. Чтобы она не подумала – еще и она, – что я психоригидная.
Это любимое оружие Алекса, к которому он прибегает, когда я упрекаю его в отсутствии инициативы.
«Ты стоишь у меня над душой, когда я загружаю посудомойку, ты всегда в претензии, когда я готовлю еду, тебе не нравится, куда бы я ни предложил пойти. Все, что я делаю, не катит, так что я уже просто боюсь что-либо делать».
Возразить нечего. И если честно, доля правды в этом есть.
Мне долго нравилось то, как он живет, как со спокойной силой наблюдает мир, его способность плыть по течению, довольствуясь тем, что жизнь может дать. Он был безмятежностью, которой у меня не было, и я могла жить с ней, только если она не ощущалась. Я ухватилась за него, чтобы он оторвал меня от детства. Я спрятала свои тревоги в его крепком теле, укрылась в его больших руках, которых хватало, чтобы обнять меня целиком.
Но время искажает достоинства, превращая их в недостатки.
Агата закрывает пакет с бриошами и адресует мне дерзкую улыбку.
– Пойду возьму чипсов, думаю, ты не внесла их в свой список.
Я смотрю ей вслед, пока она идет к нужной секции; уж конечно, я не стала ее предупреждать, что у нее под носом шоколадные усы.
Мы встречали Рождество у Мимы и дедули. С нами были дядя Жан-Ив и кузены Лоран и Жером. Мы, дети, ночевали вчетвером в спальне внизу, было весело, Агата из-за насморка всхрапывала, точь-в-точь как папина газонокосилка. Когда мы встали, даже пипи не сделали, сразу отправились к елке – посмотреть, приходил ли Санта.
В школе Марго говорила мне, что его нет, а я говорила – есть, но учительница сказала, Марго права. Я проплакала всю перемену. Вечером папа сказал, что мне наплели глупостей, но я уже не знала, кто говорит правду, и опять заплакала. Папа велел мне сидеть в своей комнате, и тогда он докажет, что Санта есть, только я должна обещать не открывать дверь. Я поклялась и высморкалась в рукав.
Прошло немного времени, и папа заговорил со мной через дверь. Он был с Сантой, но мне нельзя было его видеть, а только слышать. Мне стало щекотно в животе. Низкий голос сказал: «Ого-го, Эмма, я Санта, я пришел сказать тебе, что я есть и скоро принесу подарки тебе и твоей сестренке. Ты хорошо себя вела в этом году?» Я ответила: «Да», хотя один раз стащила жареную картошку из Агатиной тарелки. Санта, наверное, все видит, но уж очень она была вкусная.
Он пробыл недолго, но ничего, зато теперь я знаю, что он есть. Я обещала не рассказывать про него в школе, но все-таки сказала Сесиль и еще немножко Марго, Оливье, Кумбе, Наташе и Венсану, потому что он в меня влюблен.
Подарки были под елкой, но дедуля и родители еще спали. Проснулась только Мима, и пришлось ждать, пока встанут все. Она приготовила нам горячее молоко и бриоши с кусочками шоколада.
Я получила плюшевого малыша-прыгуша Попплс и, главное, электронную игру «Волшебный диктант». Я играла весь день, даже пришлось менять батарейки! Вот и доказательство, что Санта есть, ведь я именно об этом просила в письме, которое мама ему послала. Марго просто врушка.
Агата получила куклу Тинни, которая делает пипи (фу!), и светлячка. Это плюшевая игрушка, но у нее в голове загорается свет, если нажать на живот. Наверное, нам больше не придется спать со светом в коридоре, потому что я больше не могу. Я знаю, что иначе она закатывает истерики, но мне это мешает спать, хоть я и не раздуваю из этого историю. Моя сестра иногда бывает милая, но все-таки было легче, пока она не появилась. Это я тоже написала в письме Санте, но он, видно, не понял, что я хотела сказать.
Не хочу баиньки.
16:01
Автоматические двери раздвигаются, впуская жару. Тележка полна, покупки в пластиковых пакетах рассортированы по категориям. Подозреваю, что она их раскладывает по алфавиту.
– Теперь, когда мы сделали твое любимое дело, перейдем к моему?
– Какому?
– Пойдем на пляж!
Эмма закатывает глаза. Она знает, что я не отстану: у меня невероятный талант добиваться своего измором. Так меня взяли на работу, так я получила свою квартиру. Из-за этого сбежал Матье. Придурок. В кои-то веки я планировала долгосрочные отношения, а парень смылся до конца испытательного срока.
– Тебя не затруднит мне помочь?
Эмма ловко загрузила багажник машины, словно заполнила экран тетриса. Я беру тележку и везу на место, задаваясь вопросом, хорошая ли это в конечном счете идея – провести неделю вместе.
Не могу сказать, что я разлюбила сестру. Именно она, вне всякого сомнения, занимает больше всего места в моем сердце, с тех пор как Мима нас подвела. Но я убеждена, и глубоко это прочувствовала, что можно любить человека и вместе с тем на дух его не переносить. То же самое у меня с репчатым луком.
Иногда я думаю: не будь мы связаны кровными узами, я бы ее терпеть не могла. А все, что у нас теперь общее, – это наши воспоминания.
– Ладно, – говорит она, включая зажигание. – Но поедем на пляж «Чертог любви».
Я бы предпочла «Пляж кавалеров», менее популярный у туристов, ну да ладно. Мы обе идем на уступки и обе довольны. Эмма ведет машину, вглядываясь в горизонт. Ее хмурое лицо озаряет широкая улыбка, когда она понимает, что я на нее смотрю. Я тоже улыбаюсь. Надеюсь, что мы, повзрослевшие, с такими разными жизнями, по-прежнему настоящие сестры – сестры Делорм.
16:20
В доме Мимы нас ждет делегация. Наш дорогой дядя Жан-Ив, он же паркомат, и его жена Женевьева сидят за столом.
Они смотрят, как мы входим, нагруженные, но и бровью не ведут.
В нашей семье с этикетом не шутят, а он предполагает, что младший должен первым приветствовать старшего. Такую науку глотают не жуя и прилежно применяют всю жизнь, не подвергая сомнению.
– Здравствуй, дядя, – говорю я и наклоняюсь, чтобы его поцеловать.
– Привет, девочки. Эмма, сколько лет, сколько зим.
Сестра тоже чмокает его, бормоча:
– Я не смогла приехать на похороны, я не планировала… Боялась, что… Мне очень жаль…
Ее извинения бессмысленны, никто не планирует таких вещей. Женевьева спасает ее, сама того не желая:
– Мы получили сообщение о сработавшей сигнализации. Мы не знали, что вы собирались заехать.
– Нам захотелось побывать здесь в последний раз, – отвечает Эмма. – Пока дом не продан.
– У вас были ключи? – спрашивает Жан-Ив.
– Нет, мы спустились в печную трубу, – отвечаю я. – Вы не заметили наших оленей с санями у ворот?
Сестра опускает голову, сдерживая смех.
– Могли бы предупредить, – фыркает паркомат. – Мы испугались, что это ограбление.
– Мы думали, можем приезжать в дом Мимы, когда захотим, – возражаю я.
– Это больше не дом Мимы.
Последняя фраза Жан-Ива как сухой щелчок, даже он сам, кажется, удивлен. Впрочем, у него всегда удивленный вид с его бровями домиком. Надо полагать, они сделались такими, когда он узнал на уроке анатомии, что в других черепах содержатся мозги. Для него, бедняги, это, наверное, был шок.
– Вы, конечно, можете остаться, – сбавляет обороты Женевьева. – Только смотрите, не попортите дом, покупатель может вычесть расходы на ремонт. Грузчики будут выносить мебель на следующей неделе, до тех пор все должно оставаться на своих местах.
Я поворачиваюсь к сестре:
– Думаешь, придется на завтра все отменить?
Крючок виден невооруженным глазом, но дядя клюет на него не раздумывая.
– Что вы планировали?
Я пожимаю плечами:
– О, ничего такого страшного, просто съемки порнофильма.
Эмма кусает губы. Женевьева смотрит на меня с сочувствием:
– Мы вам не враги, девочки. Мы всегда были с вами, делали все, чтобы вам помочь.
Мне больше не смешно. Я еле сдерживаюсь, чтобы не высказать им в лицо, как они нам помогли. Это не заняло бы много времени, одним словом – никак. Мы им не племянницы, мы камешек в ботинке, зеркало их вины. Неприглядное отражение, что и говорить, легче рассказывать себе совсем другую историю. Поведение, в сущности, довольно банальное – искажать истину, чтобы она лучше легла в общую картину, тешить себя ложью, пока в нее искренне не поверишь.
– Сколько времени вы рассчитываете здесь пробыть? – спрашивает Жан-Ив.
– Неделю, – сообщает Эмма.
Паркомат и его жена вопросительно переглядываются и с видом «мы хотим, чтобы вы знали, насколько мы великодушны, но при этом не поняли, что мы хотим, чтобы вы это знали» милостиво разрешают нам провести последнюю неделю в доме нашей бабушки.
Папа с мамой поссорились. Мы обедали у Рулье, папиных друзей, и вдруг мама встала и сказала: «Мы уходим», а ведь на десерт была шоколадная шарлотка. Папа что-то тихо говорил, Агата плакала, я надулась, но ничего не поделаешь, мы ушли. В «Рено-5» все молчали, кроме радио. Когда сообщили, что умер Пьер Депрож[2], папа сказал нехорошее слово, я побоялась спросить, кто он такой, наверное, его друг.
Дома нам велели сразу идти спать. Даже не дали почистить зубы, это в первый раз! Родители закрылись в кухне, но мы слышали из нашей комнаты, как они кричали. Агата испугалась, она не выносит, когда кричат. А я больше боялась, что они разведутся. Так было с родителями Марго, и теперь она видит своего папу только на каникулах, и у нее есть полубрат (не помню, как правильно говорить). Я хочу, чтобы у меня остался папа и только одна сестра, спасибо.
Мы услышали, как хлопнула дверь, Агата расплакалась и залезла ко мне в кровать. Я стала читать ей «Великолепную пятерку»[3], чтобы она не слышала криков и отвлеклась, но все в конце концов закончилось и Агата уснула. Она ужасно вертелась, я уверена, что у нее шило в попе, – так говорит папа. В какой-то момент я проснулась от чего-то во рту, это оказалась ее нога.
Когда я встала, ставни были еще закрыты. Я заглянула в комнату папы и мамы, они оба были там.
17:12
Я и забыла, что вода в Атлантике такая холодная. В муниципальном бассейне тоже не особо теплая, но там хотя бы не немеют пальцы на ногах. Я ходила туда с утра по вторникам, после того как отводила детей в детский сад, – раз в неделю, к такому соглашению после ожесточенного торга пришли мои материнский комплекс вины и потребность во времени для себя. Один час. Такое окошко я себе позволила, включая душ и укладку.
– Иди же, давай, вода – чудо!
Агата хочет обрызгать меня, но что-то в моем взгляде ее останавливает. Волны высокие, они разбиваются у самого берега и наползают на песок, окатывая веселых купальщиков пеной. Водяная пыль щекочет мне нос. Такой океан я любила. Бурный, кипучий, непредсказуемый. Он открывается не каждому, его надо заслужить. Этому нас совсем маленькими научила Мима. Каждый год в начале лета она водила нас в клуб серфинга на уроки океанической грамотности. Мы узнали, как и почему происходят приливы и отливы, как образуются волны, течения, водовороты и шор брейки[4]. Ребенком я испытала шок, увидев тело, которое вытащили из воды спасатели. Вокруг собралась толпа, пока они делали утопленнику массаж сердца. В конце концов за ним прилетел вертолет. Папа велел мне не смотреть, но любопытство пересилило, и потом это бесцветное тело без лица еще долго снилось мне по ночам. В моих кошмарах океан глотал меня и выплевывал мое безжизненное тело на песок. Уроки серфинга помогли мне приручить океан, а потом и полюбить его. На стену своей комнаты в трехкомнатной квартире, где мы жили в Ангулеме, я первого января вешала календарь, который мама покупала у почтальона, и зачеркивала каждый прошедший день, считая, сколько осталось до летних каникул, когда наконец вернутся прекрасные дни. С Мимой, сестрой, беззаботностью и океаном.
– Ты почти вошла! – подбадривает меня Агата.
Я с трудом продвигаюсь в ледяной воде, сантиметр за сантиметром. Сестра уже окунулась: она намочила себе шею и сразу нырнула. Она так увлеченно подбадривает меня, что не замечает вздымающейся за ее спиной волны.
– Давай, Эмма! Давай, Эмма! – скандирует она, и тут волна захлестывает ее с головой и отшвыривает к берегу вместе с катящейся пеной. Я так смеюсь, что не успеваю нырнуть сама, волна увлекает и меня, мотает во все стороны, и я с достоинством приземляюсь на песок: ноги задраны к небу, одна грудь пытается выбраться из лифчика. Я ищу глазами Агату и вижу, как она неподалеку поднимается с грацией устрицы.
– Нам явно уже не пятнадцать лет! – смеется она. – Мой купальник чуть не сделал мне колоноскопию.
– А мой нагреб песка в гигиенический карман. Никогда не понимала, зачем нужна эта штука, надо бы ее отрезать.
– Еще разок?
Не дожидаясь ответа, Агата бежит по мелководью в глубину, перепрыгивая через маленькие волны. Меня вымотал первый раунд: мне бы сейчас прилечь на полотенце и подождать, пока сестра соблаговолит вернуться. Но я сижу в воде, там, где глубина не больше десяти сантиметров, и смотрю, как Агата ныряет, прыгает, ложится на спину между двумя волнами. Вдали собираются черные тучи, их гонит поднявшийся ветер. Говорят, в Стране Басков можно пережить четыре времени года в один день. Через несколько минут ливанет. Агата машет мне. Она права, вода – чудо, надо было просто привыкнуть. Я жду, когда большая волна умрет у моих ног, и бегу к сестре, пока не родилась следующая.
Бастьен отнял у меня синий фломастер. Я дала ему по морде.
18:25
Она собирается уходить. Мне удалось выцарапать десять минут, но, когда я попыталась выпросить еще немного времени, она, по обыкновению, испепелила меня взглядом. Я вернулась на полотенце быстрее, чем выскочила бы из воды, задев плавник акулы.
– Может, выпьем аперитив на рынке?
Надо же, не ожидала. Я готовилась к старушечьему вечеру у телевизора, и вот она сама предлагает куда-то выбраться.
– Отличная идея!
– Тогда дай мне пять минут, чтобы обсохнуть, и вперед.
Я замотала головой:
– Ничего подобного, мы пойдем мокрые и полуголые.
Она смеется. Я потеряла ритм наших разговоров и теперь эту музыку открываю заново. Я опускаюсь на песок рядом с ней, под зонтиком. Она достает махровое полотенце, и я старательно вытираюсь.
– Ты больше не любишь солнце? – спрашиваю я.
– Это вредно для кожи.
– И поэтому ты уехала жить на Северный полюс?
– Страсбург не совсем на Северном полюсе.
– Ты уехала так далеко отсюда, как только могла.
– Это и было моей целью.
Повисла тишина.
Она опускает голову на полотенце и закрывает глаза. Тонкие синие жилки змеятся по ее ногам. Она похудела. Выглядит почти хрупкой, а ведь из нас двоих крепышом всегда была она.
– Пошли?
Она встает и натягивает платье на купальник в стиле ретро, закрывающий плечи и ягодицы.
Я тоже одеваюсь, и мне хочется плакать.
Не так я представляла себе нашу встречу. Я была так наивна, думала, ей хочется провести эту неделю вместе, чтобы сблизиться. Какой смысл быть рядом, если все равно держишь дистанцию?
К моему скутеру мы идем молча. Вот и вернулось время, когда мы дулись друг на друга, время «я с тобой не разговариваю». Она была сильнее в этой игре, меня распирало – я кричала, плакала, дралась, крушила все вокруг. Она лучше меня умела скрывать свои внутренние бури.
– Веди осторожно, пожалуйста, – говорит она, надевая шлем.
– Ты мне это уже говорила по дороге сюда.
Она хотела ехать на машине. Мне удалось ее отговорить, иначе мы не один час искали бы место для парковки. Поняв, что мы поедем на моем скутере, она устроила мне экспресс-экзамен по правилам дорожного движения. Я ехала настолько медленно, насколько позволял закон всемирного тяготения, чтобы не упасть, но, несмотря на это, она всю дорогу держалась за мою талию мертвой хваткой, как вантуз, присосавшийся к раковине. На обратном пути было полегче: она держалась за ручки, вот только рисковала вылететь на каждом «лежачем полицейском».
– Чур, я первая! – кричит она, входя в дом.
Я не успеваю снять шлем, как она уже бросается в ванную. Я курю в саду, дожидаясь, когда она примет душ. У подножия липы стоит глиняная пепельница. Она чистая, и от одного этого факта у меня щиплет глаза. Так и слышу, как меня ругает Мима за полную окурков пепельницу. Она всегда мыла ее в конце концов сама и ставила туда, где я ее найду. Ее огорчала не переполненная пепельница, а то, что я курю. «Ты три недели пролежала в кувезе, чтобы развились твои легкие, – часто повторяла она мне, – а теперь сжигаешь их этой пакостью. Знай мы об этом заранее, отключили бы аппарат – ты бы нам дешевле обошлась». Я привыкла, и все равно каждый раз меня одолевал безумный смех. Она была готова на все, чтобы нас рассмешить.
Догорающая сигарета обжигает мне пальцы. Я закуриваю еще одну, в честь Мимы. Всю жизнь я думала, что не переживу ее смерти. Боялась ее потерять с тех пор, как полюбила. В детстве каждый раз, когда поздно вечером звонил телефон, каждый раз, когда она не отвечала сразу, каждый раз, когда мама хмурила брови, услышав новость, я знала, что Мима умерла. Не думала, нет, а знала. Я плакала над ее безжизненным телом на ее похоронах, отчаянно ощущала ее отсутствие, а потом узнавала, что с ней все хорошо, что дело в чем-то другом, и задыхалась от счастья, благодарила небо, судьбу, телефон, маму, всех, кого только могла, – и жизнь вдруг становилась восхитительной, замечательной, необыкновенной. Один психотерапевт как-то сказал мне, что ипохондрики легче других переносят сообщение о тяжелой болезни. Они столько упражняются в этом деле, что, когда приходит болезнь, они к ней готовы. Но со мной так не работает. Сколько бы раз за жизнь я ни представляла себе уход Мимы, я оказалась к нему не готова. Не понимаю, как мир может продолжать вращаться без своей оси. Не понимаю, как смогу однажды оправиться от потери единственного человека, который меня никогда не подводил.
Эмма выходит ко мне из дома. С ее коротких волос капли падают на платье.
– Можешь идти, – говорит она.
Я гашу сигарету, но продолжаю сидеть в траве. Она смотрит на меня, потом садится рядом. Некоторое время мы молчим, глядя на дом, который хранит так много наших воспоминаний. Эмма опускает голову мне на плечо и шепчет:
– Ты видела, маки расцвели?
Мы долго ехали к Миме и дедуле. Агата описалась в машине, перед отъездом не захотела сходить в туалет. Она плакала, потому что была мокрая, но пришлось ехать до стоянки. От ее плача у меня заболели уши, но папа догадался поставить кассету Шанталь Гойя, это ее успокоило.
Когда мы вошли в сад Мимы, я сразу увидела маки. Мы с ней посеяли семена в пасхальные каникулы. Нам разрешили рвать эти цветы, и мы с сестрой собрали два букета: один для Мимы, другой для мамы, хоть ее и не было с нами.
Это первый раз, когда мама не поехала с нами в Англет, она сказала нам перед самым отъездом, что ей надо закончить важную работу. Она дала нам с собой в дорогу конфет-ракушек, но папа не разрешил их есть в машине, чтобы мы ничего не запачкали. Агата не хотела ее отпускать, я тоже, но мама обещала, что скоро приедет, и крепко обняла нас. От нее пахло пачулями.
Мы пообедали под липой, был рисовый салат с помидорами черри из сада. Агата съела их много, даже таскала из моей тарелки, за это я отняла у нее кусок сыра.
Мне хотелось на пляж, но пришлось ждать, пока обед переварится. Так велят делать всегда, не очень понимаю зачем, но мама однажды сказала, что, пока ты ребенок, понимать ничего не надо, надо только слушаться.
Вода была теплая, только волны слишком большие, и мы с Агатой и Мимой играли на берегу, пока папа и дедуля купались. Мы построили чудесный замок, я выкопала вокруг ров, а Мима набрала ракушек для украшения, но мы не смогли показать замок папе, потому что Агата прыгнула и все разрушила. Я бросила ей песок в лицо, а она ударила меня по голове грабельками. Мима велела нам поцеловаться, а потом мы бегали наперегонки с маленькими волнами, наплывающими на берег, это было весело, особенно когда Агата упала.
Мима без конца обнимала и целовала нас и говорила, как она нас любит. Теперь, когда я это вспоминаю, я думаю, она делала так потому, что знала, что будет вечером.
Когда мы вернулись домой, я побежала в ванную с криком «чур, я первая». Агата заплакала, ладно, завтра я пущу ее принять душ первой. Когда я вышла, дома были дядя Жан-Ив, тетя Женевьева и кузены. Я была рада, но недолго, потому что папа увел нас в комнату, где он жил, когда был маленьким, и сказал, что должен с нами поговорить, это важно. Он даже разрешил нам поесть конфет-ракушек, но я их не доела, потому что он все испортил. Это был хороший день, а теперь это день, когда папа с мамой развелись.
Папа приходит за нами, но маме это не нравится. Они громко кричат, я затыкаю пальцами уши, чтобы их не слышать.
Мама говорит, что он плохой. А я думаю, что папа хороший.
Я ложусь в кровать к Эмме. Она толкается, но потом говорит: «Ладно», и я засыпаю с ней и светлячком.
19:43
Я не была здесь целую жизнь. Рынок Биаррица не изменился, террасы баров и рестораны переполнены семьями, парочками, коллегами и друзьями, которые перемешались в праздничном гомоне. Мы устраиваемся за высоким столиком, Агата спрашивает, что я хочу выпить, и идет заказывать в бар. По пути она приветствует двух человек, а официантка ее обнимает. Здесь ее территория.
– С ума сойти. Кажется, мне все еще двадцать лет, а ведь вот-вот стукнет сороковник.
– Не говори, мне уже перевалило.
Официантка приносит два бокала вина и закуски.
– За сестричек Делорм, – говорит Агата, поднимая бокал.
– За нас.
Повисает молчание. Сестра ест жареный козий сыр на шпажках, я налегаю на тартинки с утиной грудкой. Не понимаю, то ли нам нечего друг другу сказать, то ли надо сказать слишком много, и мы не знаем, с чего начать. В нашей истории дыра длиной в пять лет.
– У тебя есть фото Алисы? – спрашивает она.
Я достаю телефон и показываю снимок дочери. Агата берет у меня мобильник и прокручивает картинки:
– Она миленькая. Интересно, в кого бы.
– Наверное, в свою тетю. Предупреждаю, здесь сотни снимков.
– Ты сумасшедшая мать?
– Совершенно. Мне приходится сдерживаться, чтобы не съесть ее. Характерец у нее еще тот, она часто напоминает мне тебя.
Сестра улыбается.
– А Саша? Наверное, так вырос!
Я открываю папку со снимками сына и возвращаю ей телефон:
– Он только что отпраздновал свое десятилетие. У него уже мой размер ноги, и он дорос мне до подбородка.
– Как летит время… Они хорошо ладят?
– Прекрасно. Я боялась, у них же семь лет разницы, но старший защищает сестренку, а малышка обожает брата. Они иногда ссорятся, конечно, но у них прекрасные отношения. Надеюсь, надолго…
Агата пьет вино, потом закуривает.
– Нет ничего крепче отношений между братом и сестрой. Что ни делай, от общего детства так просто не избавишься, это сидит прочно.
Я не успеваю ответить, как высокий черноволосый парень без приглашения усаживается за наш стол и кладет свою лапищу на плечи сестры:
– Я уже давно на тебя смотрю, и мне обязательно надо задать тебе один вопрос.
– Еще тебе надо по-быстрому убрать руку с моих плеч, – предупреждает Агата.
– Ты воевала? – спрашивает парень на полном серьезе.
– Воевала? Нет, а что? – удивляется она.
– А то, что ты бомба.
Я сдерживаю смех. Реплика не из приятных.
Агата высвобождается и выпаливает ему в лицо:
– Проваливай, если не хочешь быть в первых рядах, когда рванет. Тик-так, тик-так.
Детина смеется, его нисколько не волнует, что та, на кого он нацелился, рассердилась.
– Ну же, будь лапочкой! – не отстает он. – Ты слишком классная, чтобы задирать нос. Как тебя звать?
– Моника.
– Очень приятно, Моника. Чем ты занимаешься?
– Я факир, я всегда сплю на доске с гвоздями, и у меня зад похож на сыр с дырками.
Я прыскаю вином. Парень больше не смеется. Я кладу руку ему на плечо, чтобы он заметил мое присутствие.
– Месье, вы не могли бы оставить нас в покое, пожалуйста?
– А, ну вот! – отвечает он. – Ты выглядишь не такой дурой, как твоя подружка!
Агата молчит, она знает, что я терпеть не могу скандалы. Я вижу, что она замыкается в себе, и опасаюсь, как бы она не сорвалась. Никто не обращает на нас внимания, и я бы предпочла, чтобы так было и дальше, но чувствую, что закипаю:
– Месье, моя сестра дала вам понять, что не желает с вами разговаривать. Так что будьте любезны, с вашими пятнами под мышками и харизмой мидии в садке, убраться отсюда подальше.
У Агаты отвисает челюсть. Типчик качает головой и недобро смеется.
– Я просто хотел оказать вам услугу, – презрительно фыркает он. – Вряд ли вас часто клеят.
Он разворачивается и растворяется в толпе. В эту самую минуту официантка ставит на стол два новых бокала. Агата поднимает свой:
– За сестер Делорм и мидий в садке!
У папы новая невеста. Мама не хочет, чтобы я называла ее мамой, но в любом случае у нее есть имя – Мартина. Она купила мне Барби «Феерию» в платье, которое светится в темноте, она хорошая.
У нее есть сын, его зовут Давид, он большой.
Папа сделал мне полку своей машинкой, от которой болят уши, и поставил на нее мои любимые книги – «Ягненок Альдо» и «Леопард Леонард». Он читает слова, а я смотрю картинки. У меня есть комната для меня одной, а у Эммы даже своя ванная.
Папа принес из магазина видеокассету. Это мультик про кролика по имени Роджер и даму с оранжевыми волосами по имени Джессика, которую похитил злой дядя. Я заплакала, тогда папа выключил телевизор, попросил прощения и сказал, что я еще маленькая, а потом мы играли в микадо.
Ночью мне слишком страшно одной, и я забираюсь в кровать к Эмме. Она больше ничего не говорит, я забираюсь к ней в кровать каждую ночь, когда мы у папы, она подвигается немного, и я могу спать.
Потом папа сделал нам сюрприз, мы пошли в такое место, где много собак в клетках. Папа прятал в кармане поводок, и дядя дал нам щенка, который нас ждал. Его зовут Снупи, он коричневого цвета, и я очень рада. Он смешной, Эмма говорит ему «сидеть», и он садится, хвостик у него все время двигается, и он ходит за нами повсюду, даже когда я иду делать пипи. Папа не разрешает ему залезать на диван, и мы с Эммой садимся на ковер, и папа тоже с нами.
Мне грустно, когда папа отвозит нас домой. Он все время говорит, но глаза у него мокрые. Я машу ему рукой – до свидания, – и он уходит, а мама открывает дверь и говорит, что скучала, и целует нас, и спрашивает, была ли там Мартина, и выбрасывает Барби «Феерию» в мусорное ведро.
22:13
Эмма не захотела смотреть закат. Я и забыла, что она этого не любит. А у меня это одно из обожаемых зрелищ. Так же, как на закат, мне нравится смотреть разве что на Брэда Питта. Я столько раз видела «Легенды осени», что мое имя пора писать в титрах. Особенно люблю тот момент, когда Брэд, после долгих лет отсутствия, скачет галопом по грандиозным прериям Монтаны в сопровождении табуна диких лошадей. Я бы с удовольствием попробовалась на роль его кобылы.
– Я иду спать, – сообщает Эмма, открывая ворота дома.
– Уже?
– Дорога меня вымотала, а надо еще постелить постель. Я могу лечь в папиной комнате?
– Если хочешь. Я лягу в дядиной.
Она поднимается на пару ступенек и останавливается.
– Спокойной ночи, младшенькая.
– Спокойной ночи, старшенькая.
На миг мне кажется, что Эмма хочет сказать что-то еще, но она уже поднялась по лестнице.
Я иду за дом, откапываю в кладовке подушки и ложусь в гамак. Небо усеяно звездами, и, если смотреть, не моргая, можно разглядеть Млечный Путь.
Младшенькая. Вот кто я. Младшенькой я родилась, младшенькой и умру. Я глубоко убеждена: очередность рождения детей в семье влияет, более того, предопределяет, какими они вырастут. Я наверняка была бы другой, окажись я старшей. Первый прокладывает путь, заполняет все пространство, поглощает все внимание. Родители сосредоточены на его жизни и всевозможных опасениях, такова сила первого опыта. Для многих семья рождается с первым ребенком. Со следующими она растет, первый ее основывает. Он берет на себя значимость и ответственность, неведомые тем, кто идет за ним. Они являются на занятое место. Внимание родителей разделено, опасений меньше, ведь все это уже испытано. У последующих детей есть модель, и они ведут себя в соответствии с ней или ей в противовес. Их характер формируется в реакции, в сравнении: они производят больше шума или поднимают меньше волн, они более такие или менее сякие. Я не знаю, какое место завиднее. У каждого свои преимущества и свои недостатки. Знаю только, что я вторая, младшая, последыш, и это я глубоко, всем нутром, чувствовала всю жизнь.
Я закуриваю и включаю телефон. Матье не ответил на мое сообщение. Он его прочел, судя по синему значку внизу экрана. Я мысленно формулирую следующее, которое ему напишу, но делаю над собой усилие, чтобы его не отправить. Моя гордость смотала удочки одновременно с его уходом. Я сознаю, что поступаю себе во вред, засыпая его мольбами, но это сильнее меня. Я лихорадочно перебираю бусины на браслете, когда в окне второго этажа появляется голова Эммы.
– Агата, иди посмотри!
– Иду.
Я давлю окурок на земле – почти слышу, как ругается Мима, – и поднимаюсь в комнату к сестре. Она сидит перед телефоном. На экране маленькая девочка и кудрявый мальчуган.
– Дети, поздоровайтесь с вашей тетей.
– Здравствуй, тетечка!
Саша меня, наверное, совсем не помнит, ему было пять лет, когда мы виделись в последний раз. Алиса вообще знает меня только с чужих слов. Глядя на них, таких больших, я понимаю, как много времени прошло. Ну да, пять лет разлуки. Беременность, первые шаги, детский сад и начальная школа, разбитые коленки, рисунки на стенах, шатающиеся зубы, вечерние сказки, ботинки не на ту ногу, ярмарки, шепелявость. Много воспоминаний накапливается за пять лет.
Я перебрасываюсь с ними несколькими словами, они естественны, а я напряжена, слишком громко смеюсь – чтобы не подумали, что я растрогана.
На экране появляется Алекс.
– Привет, Агата! Рад тебя видеть.
– И я тебя!
С ним тоже случилось много всего за эти пять лет, в том числе он потерял половину волос.
– Когда ты к нам приедешь? – спрашивает он.
– Ой, да! – подхватывает Саша. – Приезжай к нам в гости!
– Она прямо сейчас приедет? – спрашивает Алиса.
Я опять смеюсь.
– Нет, детка, но я приеду в другой раз. Обещаю!
Телефон слегка вздрагивает. Я вынимаю его из руки сестры и прислоняю к стопке одежды на этажерке. Я задаю вопросы детям, узнаю, как поживает зять, я вижу Эмму в роли матери, жены, я-то больше знаю ее в роли сестры, а потом Алекс объявляет, что уже поздно, детям пора в кровать, экран гаснет, сестра говорит, ей тоже пора спать, целует меня, и дверь закрывается. Я возвращаюсь в гамак, к сигарете и браслету из бусин, думая, что, хотя между нами был экран и вся страна, то, к чему я ненадолго приобщилась, очень похоже на семью.
Дорогой журнал «Микки Маус»,
Я увидела, что можно тебе написать и задать вопросы, и у меня есть вопрос. Я посмотрела «Голубую бездну» и мечтаю работать с дельфинами. Я хочу знать, где и чему мне надо учиться. Очень надеюсь получить ответ (я написала в «Стар Клаб», они не ответили).
Эмма
P. S. Я не очень люблю Дональда, он всегда сердится.
7:10
Я уже не сплю. Такое часто бывает в последнее время. Черные мысли вырывают меня из сна, и, чтобы избавиться от них, приходится вставать.
Раньше это была прерогатива Агаты. Тревожность – ее территория. Моей был прагматизм. Эмма умеет справляться с трудными ситуациями. Эмма все разрулит. Эмма такая зрелая. Всю жизнь я носила костюм, который на меня надели, не спросив, впору ли он мне. В сорок два года я обнаруживаю, что он мне тесен.
Я слышу, как за стенкой посапывает Агата. Она легла поздно. В два часа ночи повернулась ручка входной двери. Я одеваюсь и спускаюсь по лестнице, не наступив на скрипучую ступеньку. Едва проснувшееся солнце просачивается в щели ставней. Я открываю их, утренняя прохлада наполняет гостиную, и я опускаюсь в кресло.
Это место Мимы. Шестьдесят два года она сидела в нем каждое утро. Она прочла в нем сотни книг, связала кучу свитеров, писала стихи, проверяла домашние задания своих учеников, чистила картошку, качала сыновей, оплакивала одного из них, расчесывала мои волосы. На круглом столике возле подлокотника я узнаю тетрадь, в которую она записывала все свои рецепты. Большинство достались ей от матери, а той в свою очередь от ее матери, и тетрадь была предназначена нам. Мима принадлежала той эпохе, когда готовили только женщины, ей бы и в голову не пришло передать тетрадь нашим кузенам. Я листаю страницы, некоторые со следами жира или глазури, и каждый рецепт несет с собой воспоминание. Спагетти с фрикадельками, кускус, польпеттоне, ушки, тирамису, миас, равиоли с рикоттой, фарфалле с кабачками, лазаньи, кампанаре, мороженое с киви, апельсиновый торт – я так и вижу ее с повязанным вокруг талии передником в маленькой кухоньке без столешницы. Мне было лет шестнадцать, когда она вбила себе в голову научить меня готовить ньокки. Мне больше хотелось пойти на пляж с соседкой, но я чувствовала, как ей важно передать мне свой опыт. Я великодушно согласилась уделить время, сказав подружке, что скоро приду, в полной уверенности, что мы управимся максимум за час. Через четыре часа, когда блюдо наконец приготовилось, Мима была довольна, сестра голодна, а мне хотелось вскрыть себе вены луковой кожурой. Бабушка вонзила вилку в ньокки и положила клецку мне в рот, прежде чем я успела отстраниться. Я прожевала, закатив глаза, и постановила, что нет, собственно, никакой разницы с ньокками из супермаркета.
Последняя страница тетради исписана дрожащим почерком, так непохожим на уверенный и прямой почерк первых рецептов. От этого контраста у меня щемит сердце. Для меня, маленькой девочки, бабушка всегда была старой. Я только недавно поняла, что, когда я родилась, ей не было пятидесяти. Мои дети, наверное, сейчас видят меня такой, какой я видела ее тогда. Она состарилась без меня. Я пропустила ее последние годы. Мы регулярно созванивались, я отправляла ей фотографии, но не приезжала. Думала, время еще есть, просто не представляла, что она может на самом деле однажды уйти. Она единственная никогда нас не подводила. Она была надежной, была незыблемым ориентиром. В моем бегстве бабушка стала побочным ущербом.
Мне надо проветриться.
Я беру сумку, ключи от машины и выхожу из дома.
7:42
Не знаю, как я здесь оказалась. Я ехала без цели, ведомая воспоминаниями о былых летних днях. У моих ног океан, вода лижет мне пальцы. Он сегодня спокоен. Солнце припекает спину, я задираю платье и делаю несколько шагов. Пляж почти пуст. К воде идет старик в сопровождении тучи чаек. На нем купальные шорты, седые волосы падают на плечи. Я узнаю его, он давно стал частью баскского пейзажа. Каждое утро, в дождь, в ветер или в снег, он приходит кормить птиц. Запускает руку в сумку, и начинается спектакль: он бросает в воду корм, чайки ныряют за едой, самая проворная хватает ее и улетает с обедом в клюве, а остальные кружат вокруг человека. Говорят, он любит только животных и бранит любого, кто с ним заговорит. Я и не собираюсь с ним говорить, молча наблюдаю.
Вода мне уже выше колена. Вдали образуется большая волна. Я поворачиваюсь, отступаю, пытаюсь бежать, но течение держит меня, получается бег на месте, я не даю себя свалить, помогаю себе руками, борюсь, напрягаюсь и падаю лицом вниз.
Старик обернулся и смотрит на меня. Я, улыбаясь, машу ему рукой.
– Да пошла ты! – кричит он мне от души.
На горизонте волн больше нет. Мое тело скользит по поверхности, я раскидываю руки. Уши в воде, и я слышу только оглушительную тишину. Солнце пригревает лицо. Волны океана укачивают меня и тотчас успокаивают. Я делаю глубокий вдох и глубокий выдох, несколько раз, и выхожу из воды, пока снова не накатили большие волны.
Я остаюсь на берегу минут десять, наблюдая за дамой, выгуливающей собаку, и молодым человеком с доской для серфинга. Волосы быстро сохнут, вот почему мне так нравится короткая стрижка. Я подбираю сумку и туфли и направляюсь к стоянке. Мокрое платье весит тонну и липнет к ногам. Старик все еще стоит на песке, хотя чайки, получив все, чего ждали, улетели.
– Хорошего дня, месье!
Он смотрит на меня так, будто я его глубоко оскорбила, и отвечает тем же тоном, что раньше:
– Заткни пасть, мешок с дерьмом!
Я первая ученица в классе. Я уже была первой в прошлом месяце, а что сейчас – не думала, ведь Селина пишет большие буквы лучше меня. Учитель дает мне выбрать картинку из коробки. У меня уже все есть, это картинки, которые кладут в коробки с какао, но я ничего не говорю, отдам ее Селине.
Папа и мама будут рады, а Эмма отдаст мне свой плеер, она обещала. Он ей больше не нужен, на Рождество ей подарят магнитофон. Она сказала, что отдаст мне еще и диск Рока Вуазина, я знаю слова его песен наизусть. Мама тоже его обожает, но больше любит Патрика Брюэля.
В класс входит директриса и вызывает меня. Все смотрят на меня, я ничего не понимаю, надеюсь, что вручат еще какую-нибудь награду. Я иду за ней, мне немножко страшно, и я вижу во дворе маму. На ней зеленое пальто, а глаза у нее красные, и она плачет, глядя на меня. Может быть, она так рада. Она пытается что-то сказать, но не может, и тогда директриса говорит мне, что папа попал в аварию.
Мама не знала, стоит ли нам идти на похороны, но Мима сказала, что это важно.
Народу собралось совсем немного. Похороны я видела всего лишь раз, по телевизору, когда хоронили Колюша, людей было гораздо больше. А ведь мой папа тоже был хороший.
Мима все время гладит нас по волосам. Дедуля держит ее под руку, она чуть не упала, входя в церковь. Кюре перепутал имена и назвал папу Аленом, а его зовут Мишель. Это рассмешило кузена Лорана, он не мог остановиться, и тете Женевьеве пришлось вывести его на улицу.
Все так долго, надо вставать, садиться, вставать, садиться, кюре все время говорит про Иисуса, хотя умер-то папа.
Мама много плачет, наверное, она его еще любила.
Мартина сидит в дальнем углу церкви с Давидом. Я не решилась с ней поздороваться, маме и так плохо.
Есть время подумать о папе, но мне вспоминается только прошлое воскресенье. Мы смотрели «Спасателей Малибу», и Митч Бьюкеннон сказал, что в лодке блеснуло очко. Папа засмеялся, я не поняла почему, он мне объяснил, и мы смеялись вместе. Агата хотела, чтобы ей тоже сказали, но папа не стал, потому что она еще маленькая. Он велел не рассказывать маме, я обещала, но все равно проговорилась, и она сказала, что он дурак.
Все выходят из церкви, и какие-то дяди выносят гроб. Мы идем на кладбище, оно совсем рядом. Небо оранжевое, солнце садится, и в первый раз мне от этого грустно. У меня мерзнет правая рука. В левой, с тех пор как умер папа, я держу руку сестренки.
9:00
Я слишком долго сплю. Это часто бывает в последнее время. Сон отвлекает меня от черных мыслей; чтобы избавиться от них, надо снова заснуть. Только во сне тревога и грусть оставляют меня в покое.
От звонка будильника на телефоне я вздрагиваю. Приоткрываю один глаз, прицеливаюсь и нажимаю на кнопку, которая позволит мне поспать еще девять минут.
9:09
Надо вставать.
Мне так хорошо в постели.
Ну еще чуточку.
9:18
Девять минут ничего не решат.
9:27
Последний раз.
Обещаю.
9:36
Самый последний раз.
Самый последний раз, самый-самый последний раз, самый-самый-самый последний раз.
Черт, это так и крутится в голове.
9:45
Соберись, Агата.
Со
бе
рись.
9:54
Эмма врывается в комнату и распахивает ставни.
– Эй, там, подъем! Скоро десять, а у нас насыщенная программа.
Ворча, я натягиваю простыню на лицо.
– Какая программа?
– Нам надо на Ла Рюн.
Я сажусь в постели:
– На поезде?
– Ничего подобного. Сколько мы собирались пойти туда пешком, сейчас самое время.
Я снова ложусь.
– Спокойной ночи, Эмма.
Она, смеясь, выходит из комнаты.
– Давай одевайся, и чтобы обувь была правильная. Жду тебя внизу!
Ла Рюн – пиренейская вершина, которую видно из Англета. Мима не раз возила нас туда на легендарном поезде по зубчатой железной дороге 1920-х годов. Сверху открывается изумительный вид на Страну Басков и побережье, но с моим спортивным уровнем не лучше кувалды не исключено, что я прибуду туда на носилках.
11:52
Не знаю, откуда у нее эта сила. Ей всегда удается меня уговорить. Было решено и подписано, что я поднимусь на Ла Рюн пешком. И вот пожалуйста: я в самых удобных кроссовках и с фляжкой в руке ступаю на походную тропу.
– Как ты? – спрашивает она.
– Супер. Это лучший день в моей жизни.
– Не беспокойся, мы будем двигаться в твоем темпе.
– Тогда придем нескоро, мой темп черепаший.
Эмма смеется. Она всегда была более спортивной. Начала заниматься гимнастикой еще в начальной школе и участвовала в соревнованиях до старших классов. Я перепробовала дзюдо, танцы, легкую атлетику, гандбол и плавание, и итог этого исчерпывающего эксперимента однозначен: спорт не для меня.
11:58
Еще жива. СТОП.
12:11
В конце концов, это довольно приятно. Мы идем медленно, что позволяет любоваться пейзажем. Остановились на минутку погладить баскских пони. И мне пришлось первой двинуться в путь, иначе мы бы до сих пор там стояли.
12:18
Происходит странная вещь: мои часы утверждают, что мы идем двадцать шесть минут, но мои ноги вопят, что прошло двадцать шесть часов. Кто-то из них врет, и я склонна доверять моему телу.
12:22
Часы сестры говорят то же самое, что мои. Или существует солидарность часов, или они говорят правду.
12:30
Чем сильнее хочешь, чтобы время шло побыстрей, тем медленнее оно тянется. В нем живет дух противоречия. Я уверена, что время – Скорпион по знаку зодиака.
12:31
Нас обогнала группа пенсионеров с палками. Они поздоровались с нами, и я едва сдержалась, чтобы не сделать из них шашлык.
12:32
Эмма предложила остановиться на привал. Из чего я делаю вывод, что у меня вид умирающего лебедя, но возмутиться нет сил. Мы садимся на камень в стороне от тропы.
– Если хочешь, спустимся на поезде, – великодушно предлагает она.
– Или так, или на скорой, как скажешь.
– Признаюсь, я не ожидала, что это будет так утомительно.
Я кладу руку ей на плечо:
– И правда, это, наверное, нелегко в твоем возрасте.
Она делает вид, будто обиделась:
– Смотри, ты меня догоняешь, тебе тоже скоро сороковник!
– И не говори. Я рассчитываю на тебя, возьми надо мной шефство. Должен же кто-то помочь мне выбрать подгузники и кашки.
Она смеется:
– Язва!
– Вот видишь, ты уже соскакиваешь с катушек.
12:45
Старушка мстит, она ускорила шаг.
13:00
– Хочешь, сделаем еще привал? – предлагает Эмма. – Я взяла с собой бутерброды.
Мы устраиваемся в тени под елью, и я должна признать, что панорама отсюда симпатичнее, чем вид из моей кухни. Страна Басков пестреет всеми оттенками зеленого, там и сям плывут облака, в нескольких метрах от нас пасутся не такие уж и дикие коровки. Что поражает больше всего, так это тишина. Кроме шагов туристов и позвякивания колокольчиков на шеях коров, ни звука. Только когда больше не слышишь шума, замечаешь, что он все время есть. Даже гул в моей голове приглушается.
Эмма протягивает мне бутерброд.
– Местная ветчина, – объявляет она.
– Я по-прежнему вегетарианка.
– Шучу! Я приготовила для тебя с рокфором и орехами.
Ненавижу рокфор. Я вообще ненавижу острые сыры, но рокфор особенно. Я знаю, что вкус ему придает плесень, и от одного этого меня может вывернуть. Она, наверное, забыла. Однако, тронутая ее жестом, я кусаю бутерброд (стараясь прихватить побольше хлеба) и делаю вид, что мне очень вкусно.
13:23
Я ищу повод идти дальше, с тех пор как проглотила единственный кусок бутерброда, который смогла в себя запихнуть. Эмма решила, что мне не нравится, я возразила, что съеденная перед уходом слойка с шоколадом перебила мне аппетит. Она закрывает рюкзак и закидывает его на спину:
– Знаешь, что сказала бы Мима?
– Что твои идеи дерьмо.
– Перестань, я уверена, что ты специально настраиваешься на негатив, а на самом деле тебе очень нравится это восхождение.
– Ты видишь меня насквозь, – отвечаю я мрачно. – Так что же сказала бы Мима?
– Что после еды физическая активность противопоказана.
Я смотрю на нее, не решаясь поверить услышанному, а она довершает свою мысль:
– И потом, слишком жарко для подобных глупостей.
Я готова броситься ей на шею, но чувство вины удерживает меня.
– Эмма, я с ног валюсь, но ты меня знаешь: я всегда преувеличиваю. Не хочу, чтобы ты обделяла себя ради меня.
Она уверяет меня, что все в порядке, я уверяю ее, что я готова, она настаивает, она вполне может обойтись, я настаиваю, я вполне могу дойти, все становится с ног на голову, и, когда я почти готова умолять ее подняться на эту проклятую вершину, побеждает опять она, и мы поворачиваем назад.
Сегодня мне исполнилось семь лет. Я получила конверт от Мимы, как каждый год. В нем бусина, я убрала ее к остальным, и стихотворение, написанное на открытке с лошадками.
Мама сказала, что у меня теперь сознательный возраст и надо хорошо себя вести.
Мне разрешили пригласить в гости пять подружек: Каролину, Оливию, Азизу, Маржори и Селину, но потом я отменила Селину, потому что у нее отметка за диктант лучше, чем у меня.
Маржори подарила мне набор игрушек Полли Покет, она моя новая лучшая подруга.
У нас больше нет сада, я слышала, что мама не могла больше платить за дом, вот почему теперь мы живем в квартире на четвертом этаже. Наверное, поэтому она не захотела взять Снупи, когда умер папа, и отдала его обратно в приют.
Мои подружки хотели поиграть на парковке внизу, но мама не разрешила, она сказала, что нечего болтаться на улице, там злые дядьки, которые обижают детей.
Она разрешила нам пользоваться мини-проигрывателем, дала свои шарфики и туфли на каблуках и даже накрасила нам губы. Мы нарядились и танцевали, Эмма поставила свою любимую музыку («Rhythm Is a Danser»[5] группы Snap!) и показала, как надо под нее двигаться, это было здорово.
Мама забыла купить торт, я расстроилась, плакала, и она отругала меня, сказала, что я плохо себя веду, что она имеет право на ошибку, а я всегда всем недовольна. Это неправда, иногда я очень даже довольна. Потом она сама пришла поцеловать меня и испекла блинчики. Я никогда не ела таких вкусных, она сказала, что это благодаря секретному ингредиенту (не знаю, как он называется, но мама все время пьет его из бутылки).
В общем, день рождения был классный, вот только без папы.
Я слышу, как Агата плачет. Сначала я думала, что это соседская кошка, она всегда мяукает по ночам, но я уверена – это Агата. Я раздумываю, пойти к ней или не пойти, завтра меня спросят по биологии, и мне надо получить хорошую отметку. В прошлый раз мне поставили ноль, потому что я не смогла разрезать лягушку. Вместо этого меня вырвало прямо на туфли мадам Рабо, и ей это очень не понравилось. Мама сказала, что, если у меня будут плохие отметки за вторую четверть, я не поеду летом к Миме и дедуле, а это просто невозможно.
Как же все-таки она горько плачет.
Я встаю и иду на цыпочках, мама смотрит ток-шоу по телевизору, нельзя, чтобы она меня услышала. Я ориентируюсь благодаря свету фонарей с улицы. С некоторых пор я больше не закрываю ставни.
Агата прижимает к себе своего светлячка, голова светится (светлячка, не Агаты).
– Что с тобой? – шепотом спрашиваю я.
– Не могу уснуть.
– Ничего страшного! Не переживай.
Я собираюсь уйти, но она говорит, что ей страшно.
– Чего ты боишься?
– Землетрясения.
Я смеюсь, но она плачет еще сильнее. Я сажусь на кровать и объясняю, что в Ангулеме не бывает землетрясений.
– А вулканы есть?
– И вулканов нет, Гагата.
Она говорит, что учительница рассказала им про деревню, где все жители умерли под лавой, оттого что вулкан извергся в одну ночь.
– Я не хочу умирать, Эмма, я еще маленькая!
– Лежи тихо, я сейчас вернусь.
На цыпочках я иду в свою комнату и возвращаюсь с атласом. Там есть страница про вулканы, я читаю сестре, и она немного успокаивается. Потом я читаю страницу про землетрясения, и под конец она уже совсем не плачет. Я еще немного сижу с ней, а потом ухожу спать, потому что завтра меня спросят по биологии.
16:49
– Хотела бы я знать, куда девался кот.
Эмма пожимает плечами, погруженная в чтение Миминой тетради со стихами. Она не знала Роберта Редфорда, которого бабушка взяла года три-четыре назад.
Она нашла его лежащим на тротуаре, когда шла на рынок Кентау. Его явно сбил кто-то, не давший себе труда остановиться. Бедняга был совсем плох. Она положила его в корзину и отнесла к местному ветеринару, который сказал, что у котенка нет блох, но нет и чипа, и, если нет официальных хозяев, за консультацию и лечение платить придется ей. Мима колебалась: ее любовь к чужим животным была ограничена ее банковским счетом, который был в еще более плачевном состоянии, чем кот. Но взгляд бедолаги убедил ее. Она даже не пошла на рынок. Коту сделали рентген и анализ крови, которые не показали ничего серьезного, но ему пришлось ампутировать часть хвоста и наложить швы на подушечки лап и на голову. Ветеринар согласился на оплату в три приема, но все равно от ее учительской пенсии мало что осталось. Кот выздоравливал у нее дома, она развесила объявления на всех окрестных магазинчиках, а через несколько дней, когда гипотетический хозяин так и не объявился, решила назвать кота Робертом Редфордом. «Он меня разорил, но быть хозяйкой Роберта Редфорда – какое-никакое утешение».
– Давно он исчез? – спрашивает Эмма.
– Когда Миму положили в больницу. Я приходила каждый день побыть с ним и покормить, он выбегал, услышав мой скутер, а потом однажды не появился.
– Ты его искала?
– Немного поискала в округе, но Мима умерла, и я не могла думать ни о чем другом. Я хотела бы его найти и взять к себе. Мне больно думать, что его бросили. Она его очень любила, нянчила, как ребенка.
– Догадываюсь, я видела корзинки во всех комнатах и огромное дерево-когтеточку! – говорит сестра.
– И это далеко не все.
Я рассказываю, на какие уловки приходилось идти бабушке, чтобы Роберт Редфорд не выходил из дома по ночам, как она тревожилась, когда слышала кошачьи драки, как вычесывала его щеткой каждый вечер и ночью не вставала в туалет, потому что месье мирно спал у нее на животе.
– Надо его отыскать! – решает Эмма.
17:30
Мы позвонили во все окрестные приюты, в службу потерянных животных и в мэрию. Все очень удивлялись, что мы ищем питомца через три месяца после его исчезновения, и нигде не нашлось кота, соответствующего нашему описанию. Его легко было узнать: он весь черный с белыми лапками, как будто в носочках.
Эмма предлагает спросить у мадам Гарсия, соседки. Я ее не перевариваю, пусть мне лучше привяжут буксир к заднице, чем разговаривать с ней, но сестра настаивает: она боится идти одна. Я ее понимаю, сама скорее заблужусь, чем спрошу дорогу, сто раз повторю фразу, которую должна сказать, прежде чем сделать звонок, не войду в магазин, если я единственная покупательница. Один психолог объяснил мне, что речь идет о социальной тревожности. Меня это особо не удивило: однажды в детстве я описалась, читая стихотворение у доски. Никто не догадывается, я умело маскируюсь, и люди в большинстве своем думают, что у меня все в порядке. На самом деле под этим защитным панцирем мне всякий раз хочется исчезнуть, как только внимание сосредоточивается на мне. Эмма такая же. Хотя во многом мы полные противоположности. Она предусмотрительна и любит порядок, тогда как я беспечная разгильдяйка, но некоторые черты характера не оставляют сомнений насчет нашего общего детства и общей крови.
Мадам Гарсия не сразу нас узнаёт.
– Мне ничего не нужно, спасибо! – говорит она, захлопывая дверь.
Мы настаиваем, и, услышав нашу фамилию, она выходит открыть нам калитку. Мадам Гарсия была соседкой Мимы всегда, вернее, сколько я себя помню. Она моложе Мимы, ближе по возрасту к нашей матери.
– Надо же! Ни за что бы вас не узнала! То есть малышку-то я вижу время от времени, издалека.
Малышка – это я. Благодарю ее улыбкой, настолько убедительной, насколько позволяет мое отвращение. Печально, что не существует выражения лица или жеста, чтобы дать кому-то понять, что он тебе не нравится. Разве только боднуть в живот.
Мадам Гарсия не видела Роберта Редфорда.
– И слава богу! – считает она нужным уточнить. – Этот кот рылся в моих клумбах, портил цветы. Входите же, освежитесь!
– Вы очень любезны, но нам надо идти, – отвечает Эмма.
Да нам и не хочется, но я стараюсь не думать слишком громко, вдруг услышат.
– Ну же, на пять минуточек! – не унимается пиявка. – Жоаким дома, он будет рад вас видеть.
Еще одна причина уносить ноги. Жоаким – последний, кого мне хочется видеть, но Эмма никогда не могла противиться настойчивости, и вот мы уже идем за соседкой через ее цветущий сад. В гостиной перед включенным телевизором дремлет месье Гарсия.
– Жожо! – кричит мадам Гарсия сыну, наплевав на мужа, который, вздрогнув, просыпается. – Соседушки пришли!
Эмма садится, я предпочитаю стоять. Является Жоаким и здоровается, как будто в самом деле рад нас видеть. Я удивлена, что он седой и с морщинами вокруг глаз. В конце концов, лучше всего понимаешь, как постарела, глядя на других.
– Чем занимаетесь в жизни, девочки? – спрашивает Жоаким.
– Я преподаю в школе, – отвечает Эмма. – Начальные классы.
Он поворачивается ко мне:
– А ты?
– Я факир, сплю на доске с гвоздями, у меня…
– Она нянечка, – смущенно перебивает Эмма.
– Меня это не удивляет, – комментирует сосед. – Я был уверен, что ты занимаешься с детьми.
– А вот и нет, – отвечаю я. – К детям успеваешь привязаться, а я не хочу, поэтому выбрала стариков.
– Ты еще рисуешь?
– Нет. А ты чем занимаешься?
Мне плевать на его ответ с высокой колокольни, парень заслуживает всех мыслимых ругательств, но это будет не лучший способ доказать Эмме, что я изменилась. Поэтому с вниманием, достойным вручения премии «Сезар», я слушаю, как Жоаким рассказывает о своих буднях статистика.
Тома Мартель поцеловал меня с языком. Какая гадость. Уж лучше есть улиток. Я знала, что это произойдет, он хотел замутить со мной с прошлого года, но я не хотела, пока у меня были брекеты. Ортодонт сняла их несколько дней назад. Она хотела, чтобы я поносила еще немного, но хватит, на каждом приеме она все откладывает, меня уже достало смеяться с закрытым ртом. А хуже всего ночью, когда приходится надевать специальный аппарат со шлемом; если встретимся с Фредди Крюгером, испугается именно он.
Тома назначил мне свидание на ярмарке. Марго и Карима были со мной, мы пошли пешком, напрямик через теннисные корты. Я надушилась («Демоном» от Eau Jeune). Я задавалась тысячей вопросов: в какую сторону поворачивать язык, закрывать ли глаза, закинуть ли руки ему на шею или обнять за талию, а что, если потекут слюни, как ночью во сне? Девочки меня успокаивали, но, когда мы пришли, я чуть не повернула назад.
Он ждал меня за фургоном с рекламой аттракциона «Автодром». Мы едва поздоровались и, вот тебе раз, поцеловались. Я не успела даже подумать о тех своих вопросах, потом Марго мне сказала, что глаза у меня были открыты, а руки по швам, но я только помню, что перестала дышать.
Тома держал все время меня за руку, я не знаю, кто из нас потел, но руки были влажные.
Мама велела вернуться в шесть часов, сейчас двадцать минут седьмого, а я только подхожу к подъезду. Это из-за Каримы, пришлось искать жвачку, чтобы ее родители не учуяли, что она курила. Я перевожу часы на двадцать минут назад и поднимаюсь на четвертый этаж.
– Ты опоздала, – говорит мама.
Я показываю ей свои «касио».
– Нет, смотри, я точно вовремя.
Я не успеваю ничего понять. Ее рука хлещет меня по щеке, и у меня гудит в ухе.
– Ты держишь меня за дуру, Эмма?
– Нет, мама, клянусь тебе.
– Еще хочешь?
– Нет.
– Тогда не вздумай мне врать. Извинись и иди в свою комнату.
– Прости.
– Прости – кто?
– Прости, мама.
– Ступай.
Я бегу в свою комнату и бросаюсь на кровать. Плачу так, что не слышу, как вошла Агата. Она садится рядом и гладит меня по голове.
– Надо приложить мокрую рукавичку. Мне в последний раз сразу стало легче.
Сегодня вечером за нами приедет мама. Большие каникулы закончились. Мы провели два месяца у Мимы и дедули. Мима сказала, что так будет всегда. Мама согласна. Я никому не говорю, потому что не хочу огорчать маму, но мне очень хочется сюда вернуться. Я хочу, чтобы лето было весь год. Я даже не смогла доесть итальянское мороженое, так перехватывало горло.
В последний день мы все вместе идем на пляж. Мима, дедуля, дядя Жан-Ив, тетя Женевьева и кузены. Больше всего мне нравится Жером. Он на год старше меня, а Лоран взрослый, как Эмма. Волны высокие, и хоть я хорошо помню, чему меня учили на уроках серфинга, лучше посижу на берегу. Жером остался со мной, мы строим замок из песка, играем в бадминтон, я все время отбиваю волан слишком далеко или в сторону, и нам очень весело.
Эмма купается в футболке, все спрашивают ее почему, но я-то знаю, у нее растут сиси, и ей стыдно. Она сказала мне об этом в начале лета. А я бы хотела иметь большие сиси, я даже иногда в своей комнате надеваю мамин лифчик и кладу туда носки.
Спасатели свистят и размахивают руками, двое бегут в воду. Солнце бьет в глаза, плохо видно, но кто-то зашел слишком глубоко и не может выйти. Жером говорит, это Эмма. Я оглядываюсь, ищу ее, но не вижу; кажется, он прав, это она, мне делается нехорошо, трудно дышать, голова кружится, сердце грохочет в ушах, мне страшно, это моя сестра, я ее люблю, я не хочу, чтобы она утонула, Мима обнимает меня и пытается успокоить, но я не могу, меня всю трясет, в глазах черно, меня тошнит, мне жарко, я ничего больше не слышу.
Придя в себя, я понимаю, что лежу под зонтиком, а Эмма держит меня за руку. Она жива, и я бросаюсь ей на шею. «Я тебя люблю, Эмма, я тебя люблю!» Она говорит, что это не она была в воде, она сидела на берегу, недалеко от нас, и все видела. Мима объясняет, что у меня была паническая атака. Я не совсем поняла, что это такое, но мне не понравилось.
На обратном пути дядя Жан-Ив дает мне двадцать сантимов, чтобы я купила мятную жвачку «Малабар». Я хочу разделить ее с Эммой, но она оставляет мне всю. С тех пор как она чуть не умерла, я люблю ее еще больше.
Мама запаздывает, Мима готовит нам макароны с кабачками, я помогаю ей натереть пармезан, и она рассказывает мне про свою бабушку, которая научила ее всем этим рецептам, она была итальянкой, и ее звали по-итальянски – нонна.
Мама и правда запаздывает, я боюсь, что она попала в аварию. Сердце опять начинает грохотать, но тут она звонит в звонок у калитки. Я прыгаю ей на шею, Эмма тоже, мы долго обнимаемся, от нее пахнет пачулями и сигаретами, фу, никогда не буду курить.
Мима говорит, что уже поздно, нам лучше переночевать здесь. Мама соглашается, и мы ложимся все втроем в папиной комнате.
18:12
По лицу Агаты я понимаю, какие усилия она предпринимает, чтобы не сбежать. Несколько раз пытаюсь объяснить этим Гарсия, что нам надо идти, но они, судя по всему, слишком рады гостям, чтобы нас отпустить, а чья-то радость для меня всегда важнее моих желаний. На первый взгляд это выглядит моим достоинством, но когда я даю чаевые парикмахеру в благодарность за то, что он сделал меня похожей на ершик для унитаза, или киваю коллеге, который отпускает комментарии, граничащие с расизмом, это перебор. Я долго считала, что избыточная эмпатия нужна мне, чтобы не ставить людей в затруднительное положение, но, думаю, на самом деле причина более тривиальна и связана с желанием быть любимой.
Агата подносит к уху телефон:
– Алло? Нет! Не может быть! Конечно, я сейчас же приеду! (Она отключается, на лице написан ужас.) Прошу прощения, мне надо бежать, моя подруга Лора попала в аварию, она в больнице, и, кажется, все очень серьезно.
Подкрепив слова делом, она выходит из кухни, пересекает коридор, потом сад, я следую за ней, а за мной – мадам Гарсия.
– Заходите когда хотите! – говорит она мне, когда я выхожу в калитку. – Надеюсь, подруга поправится… А насчет кота поговорите с хозяином дома четырнадцать. Кажется, они с вашей бабушкой были очень хорошими друзьями.
Ее заговорщицкий вид никак не повлиял на мои сдержанно-вежливые манеры. Я благодарю за прием и возвращаюсь в дом Мимы. Агата в кухне ест арахис.
– Не знаю, от чего меня больше тянет блевать, – морщится она, – от их апельсинового сока или от их сына.
– Хочешь, отвезу тебя в больницу?
– Конечно, нет! – веселится она. – Не думала, что я такая хорошая актриса.
– То-то я не могла понять, что за Лора.
– Ее не существует, я не хотела накликать беду на настоящую подругу, придумав аварию. Извини, не хотела тебя пугать, но я не могла больше ни минуты оставаться рядом с ним.
Я тоже беру горсть арахиса.
– Тогда он был мальчишкой, мог измениться.
– Невозможно, он неизлечим. Член в мозгу, четвертая стадия, это неоперабельно.
Я не могу удержаться от смеха, и Агата, несмотря на все усилия сохранить хмурый вид, тоже хохочет. Мы наливаем себе вина и садимся на подушки, брошенные прямо на траву, в тени липы. Дом стоит на холмах Англета, и вдали, за красными крышами и садами, виднеются внушительные силуэты пиренейских вершин.
– У тебя сейчас кто-нибудь есть? – спрашиваю я Агату.
Она качает головой:
– Уже три недели как нет.
Ее не нужно уговаривать, она сама рассказывает о своем романе с Матье. Он логопед в доме престарелых, где она работает. В кои-то веки, уточняет Агата, она не влюбилась до безумия с первого взгляда и не испытала желания выйти замуж со второго.
– Несколько месяцев мы были просто друзьями. Отлично ладили, у нас одинаковое чувство юмора.
– Вот же черт…
– Мы ходили в кино, катались на лыжах, вместе смотрели сериалы, – продолжает Агата, не обратив внимания на мое поддразнивание.
Она вновь погружается в свой роман, рассказывая мне о нем. На Рождество они ездили в Лондон. Она давно мечтала посмотреть праздничные украшения и иллюминацию. На выезде из туннеля под Ла-Маншем она его поцеловала, радуясь, что выбралась живой. Я перебиваю сестру, чтобы поздравить с достижением, – было время, когда она не могла даже зайти в лифт, – она благодарит и продолжает. Матье быстро переехал к ней. Она ждала, когда ей надоест и она перестанет его выносить, так кончались все ее отношения до сих пор, но на этот раз все было иначе.
– Он был тот самый, я уверена. Может, именно потому, что он был моим другом, прежде чем стал моим парнем.
– Что же произошло?
Агата долго гасит сигарету.
– Он не вынес, понимаешь, моего… моей… в общем, меня.
Она скручивает волосы в тугой узел на макушке с невозмутимым видом, но я знаю, как она борется, чтобы не разрыдаться.
– Ты уверена, что из-за этого? – спрашиваю я.
– Абсолютно. Он сказал, что это слишком тяжело выносить изо дня в день. Я его не виню, иногда я думаю, будь у меня возможность уйти от самой себя, я бы ушла.
Я ищу слова, чтобы утешить ее, но не успеваю. Она предпочитает сменить тему.
– А ты с Алексом? Сколько вы уже вместе?
– Девятнадцать лет. Сызмальства.
– Так не говорят с 1925 года. И у вас все хорошо?
– Да, не жалуюсь.
Она таращит глаза:
– Обзавидуешься! Просто рекламный баннер супружеской жизни.
Я смеюсь, сознавая свой недостаток энтузиазма, и начинаю рассказывать.
Трепет ушел. Страсть незаметно пропала, уступив место другому чувству, более глубокому, более уютному, но определенно не столь возбуждающему. Я вспоминаю начало наших отношений, бабочек в животе, колотящееся сердце, тогда ничего вокруг не существовало, существовали только мы, и это делало нас непобедимыми. Тогда мне трудно было сказать себе, что я больше никогда этого не испытаю.
– Ты же знаешь, это всегда ненадолго, – говорит Агата. – А я мечтаю об этом. Быть с кем-то вместе достаточно долго, чтобы завязались настоящие отношения. Узнать близкого человека настолько, чтобы доверить ему свою жизнь. Предугадывать его реакции. Не ждать неприятных сюрпризов. Понимать друг друга с полувзгляда. Иметь общие воспоминания. И чтобы меня любили такую, как есть, а не какой прикидываюсь. Беда в том, что мне становится невыносимо, как только внутри начинает что-то такое мурлыкать. Я мечтаю о том, чего не переношу.
Гроздья облаков плывут над горами. Я кладу руку сестре на плечо.
– Ты найдешь кого-нибудь, кто полюбит тебя такой, какая ты есть, Агата. А Матье просто придурок. Никто не должен бросать тебя из-за этого.
Она некоторое время молчит, потом, не глядя на меня, отвечает:
– Но ведь ты это сделала.
Мне сегодня исполнилось четырнадцать лет. Агате вчера исполнилось девять. Поначалу мне было не в кайф, что она родилась накануне моего дня рождения, но теперь мне это нравится, потому что мы обе имеем право на вечер в ресторане с мамой.
Мы редко бываем втроем. Мама много работает, по пятницам вечером встречается с подругами, а я сижу с Агатой, мы едим хлопья и смотрим сериалы «Секретные материалы» и «Байки из склепа». Они страшные, и мы потом вздрагиваем, когда хлопает дверь подъезда, и смеемся. Мы не рассказываем об этом маме, иначе она запретит нам такое смотреть из-за Агатиных панических атак.
Каждый год мы ходим в один и тот же ресторан. Мне разрешается накрасить ресницы по такому случаю.
Мама подарила мне футболку с надписью Nirvana, я рада, но в то же время мне грустно, ведь Курт Кобейн на прошлой неделе умер. Агата получила диск с подборкой танцевальной музыки и визжала от радости, там есть группы East 17 и Corona, я знаю, что она достанет нас ими, она и так уже слушает Ace of Base нон-стоп…
Из года в год мама рассказывает, как мы родились. Мы смеемся, когда она говорит, что я надулась, увидев Агату. Сразу после этого ее поместили в кувез из-за легких, что меня, по словам мамы, обрадовало. Я этого не помню, но сейчас я точно другого мнения. Агата хорошая сестра и к тому же единственная, с кем я могу поговорить о папе.
Я заказываю рубленый стейк и жареную картошку, которую мы редко едим, но мама заставляет меня взять зеленую фасоль. За соседний столик усаживаются двое, это Тома и его отец. Он меня видит, но игнорирует. У нас это продолжалось неделю. Он меня бросил, потому что у меня поддельные «мартенсы», мама не может купить мне настоящие. Сразу после меня он замутил с этой дурой Жюли, у которой есть скутер и сумка фирмы Chevignon.
На десерт мама делает нам тот же сюрприз, что и каждый год. Приносят торт со свечками, все официанты поют «С днем рождения тебя!», и мама тоже. Мне хочется провалиться сквозь землю. Тома смотрит на меня, и я вижу, что он надо мной смеется. Мне так стыдно.
Мама дуется всю обратную дорогу. Она говорит, что я неблагодарная, могла бы улыбнуться, сказать спасибо. Я пытаюсь извиниться, но она ничего не хочет слышать. Вернувшись домой, она хлопает дверью. Агата вступается за меня, говорит, что я стеснялась Тома, но мама взрывается, кричит, колотит в стену, мы замираем, но этого недостаточно, слишком уж она зла. Я знаю, что нас ждет, понимаю это, как только она вынимает ремень из своих джинсов. Она наматывает его на руку и направляется к Агате. И впервые я не даю ей ударить. Я хватаю сестру за руку, тащу в свою комнату и запираюсь на ключ. Мама стучит в дверь. Мы сидим на кровати, сестра прижимается ко мне. Я обнимаю ее.
Наконец все кончается.
Мама успокоилась.
Агата поглядывает на меня и хихикает: у меня тушь размазана по щекам.
Я встаю и смотрю на висящий на стене календарь. Считаю клеточки, отделяющие нас от больших каникул у Мимы. Осталось 89 ночей до прекрасных деньков.
Скоро Рождество.
В прошлом году я сделала игрушки для всех из соленого теста. Сердечко маме, цветочек Миме, рыбку дедуле, снеговика Жерому, мяч для регби Лорану, луну дяде и божью коровку тете. Еще я сделала песика для папы, похожего на Снупи, только настоящий был кудрявый, но я забыла взять его с собой, когда мы поехали на кладбище, и потом спрятала в ящик прикроватной тумбочки.
Я обожаю дарить подарки. Я не кладу их под елку, отдаю прямо в руки всем по очереди, так я могу видеть, рады ли они.
В этом году я нарисую всем красивые картинки. Мама купила мне бумагу для акварели, они смогут вешать их на стену. Так мне будет проще послать им подарки, потому что мы встречаем Рождество не с ними. Это из-за нового маминого друга, он не хочет знакомиться с Мимой и дедулей, потому что они родители моего папы. Он хороший, этот новый друг, но мне больше нравился Патрик (не последний, предыдущий). И я не знаю, куда смотреть, когда он со мной разговаривает, потому что глаза у него сильно косят.
Мама выглядит счастливой, с тех пор как он живет у нас, Эмма говорит, это главное, хотя я вижу, что она его терпеть не может, особенно когда он занимает ванную по утрам и включает музыку на полную громкость, когда она делает уроки. Наверное, поэтому она каждый вечер ходит на гимнастику.