Целительница из Костиндора

ГЛАВА 1

За бревенчатыми стенами ветхого домика все громче и громче раздавались крики обезумевших от ярости соседей.

Моя бабушка была в ужасе. Впервые за долгие годы я видела, как из ее белесых глаз текут крупные горькие слезы, как дрожит морщинистый узкий подбородок. Старушка, чьи руки всегда тряслись непроизвольно, сейчас сжимала крючковатые пальцы в замок, чтобы унять дрожь.

– Что ты наделала, Аннушка? – шептала она, и слезы капали с кончика носа. – Разве ж этому я тебя учила?

Я растерянно захлопала глазами. Стряхнула налипшее на пальцы тесто, вытерла ладони о фартук и сняла его.

Вот только вернулась из деревни и сразу принялась заводить тесто на пироги, и никто меня вслед не проклинал. С Лукерьей так и вовсе с улыбками помахали друг другу, когда я проходила мимо ее дома.

Так что успело приключиться за такой короткий срок?

Когда я решилась задать вопрос бабушке, разозленные невесть чем соседки уже долбились в хлипкую дверь. И, судя по звуку, вилами.

– Открывай, старая! – кричала Лукерья. – Открывай, иначе мы сами зайдем!

– Зачем? – вопрошала старушка, ища ответ в моих глазах. – За что ж ты так со мной?

А я не знала, что ей сказать. Я понятия не имела, что происходит.

– Навались, бабы! – заголосила Лукерья, и тут же в тонкую преграду ударилось что-то тяжелое.

– Аннушка! – крикнула бабуля и кинулась ко мне.

Я судорожно прижала к себе тощее старческое тело.

– Я ничего не сделала, ба, – всхлипнула я. – Что случилось-то?

– Ничего? – Старушка подняла на меня глаза, полные слез. – А как же Кузьма? Он всей деревне растрепал, что вы…

Договорить ей не дали. Под весом разъяренных женщин дверь не выдержала и слетела с петель.

Лукерья, моя родная тетка и жена Кузьмы, была крупнее всех своих подруг, и именно она первая бросилась ко мне. Удерживая в одной руке вилы, другой она одним взмахом оттолкнула свою мать к столу, повалила меня на пол, схватила за шиворот и поволокла за собой на улицу.

Теперь горячий страх обуял меня по-настоящему. Я завизжала, уперлась ногами в валяющуюся на полу дверь, зацепилась бедром за острый ржавый гвоздь и от боли вскрикнула еще громче.

Женщины плевались, тыкали в меня черенками, орали, и из того, что я могла расслышать за собственным голосом, поняла: мне конец.

Лукерья вытащила меня на крыльцо, сбросила в траву так легко, как если бы я была тряпичной куклой ее младшей дочери.

Я вскочила на ноги. Раненое бедро тут же отозвалось резкой болью.

– Выслушайте меня! – крикнула я во весь голос, но куда там – он потонул в хоре соседок.

– Будешь знать, как с чужими мужиками кувыркаться!

Лукерья замахнулась вилами. Черенок со звоном ударился о мою голову, и перед глазами запрыгали мушки.

– Я с ним не кувыркалась! – только и успела сказать я прежде, чем снова оказалась на земле.

Лукерья волокла меня за руку, ее подруга, Верка, помогала ей и тащила меня за вторую руку. От взбешенных женщин, тянущихся за нами, пришлось отбрыкиваться и бить их ногами, за что на меня вновь посыпался град ударов.

Яркое солнце слепило, и я жмурилась. Слезы текли по щекам, капали с подбородка на грудь, а бедро все сильнее ныло от боли, и она током прошибала каждую клеточку тела.

Бабушка бежала за нами так быстро, как могла. В ее возрасте бег был сродни чуду, но она почти не отставала.

– Отпустите ее! – кричала старушка. – Отпустите, не то худо будет!

Я не отрывала от бабули взгляда, пока она не рухнула в высокую траву.

– Ба! – взвизгнула я и снова дернулась.

Запястье, за которое меня цепко держала Лукерья, хрустнуло. В глазах потемнело, и я потеряла сознание.

Пришла в себя почти сразу, но уже в центре деревни. Звенел лай собак, встревоженных непривычной суетой. Где-то вдалеке замычала корова, а следом раздался детский плач.

И со всех сторон любопытные взгляды, взгляды, взгляды… Никуда от них не деться.

Я лежала на спине, расцарапанная кожа горела. К горлу подкатила тошнота. Руки, босые ноги и платье вывозились в пыли. Меня уже никто не держал, так что я попыталась встать, но на голову обрушился удар ногой.

– Лежи, тварь такая! – Противный писклявый голос Верки резанул по ушам.

Меня все же стошнило. Давящая боль в груди не давала вздохнуть, слабость в руках не позволяла приподняться снова.

– Я ни с кем… – Я закашлялась, сплюнула пыль. – Не кувыркалась! Кузьма пришел за настойкой, а потом…

Что происходило дальше, я почти не запомнила. Пинки, тычки, отовсюду сыпались проклятия и обвинения.

Я прекрасно знала, что случается с женщиной, которая залезает в кровать к чужому мужу: ее забивают камнями до смерти.

Но в чем моя вина?!

Первый камень бросила Лукерья. Она стояла прямо передо мной: высокая, грузная, с искаженным от злости вспотевшим лицом. В налитых кровью глазах читалось явное желание меня придушить, но по правилам я должна была умереть не от рук…

Ее камень угодил мне в ключицу. Тут же в бок уткнулись острые пики вил. Следующий камень отскочил от плеча и упал в пыль.

Слезы застилали глаза. Я изловчилась, дотянулась до камня, почти получилось его схватить, но одна из женщин наступила мне на руку и с силой вдавила мои пальцы в землю.

Крик вырвался из горла сам собой.

Камни сыпались на меня дождем, ругательства смешались в сплошную какофонию звуков. Я уже не могла разобрать, кто и что говорит, и только закрывала лицо от ударов.

– Стойте! – Злой голос моей бабушки я услышала бы и в шуме урагана.

– Уходи, старая, – сквозь зубы прошипела Лукерья. – Девку твою больную замуж никто не берет, так она на чужого мужика позарилась! Околдовала его, проклятая! Все знают – околдовала!

Я со стоном приподнялась, помогая себе левой рукой. Правая кисть распухла и не двигалась, да и лицо, кажется, заплыло. Или же зрение по какой-то причине ухудшилось, или удары в лицо были сильнее, чем я чувствовала.

Оправдываться перед соседками сейчас не было никакого смысла. Меня не услышат, мне не поверят. Не знаю, что Кузьма рассказал своей жене, но ему она верит больше, чем кому бы то ни было.

– Прокляну! – В крике моей бабушки слышалось отчаяние. – Пошли все прочь, иначе прокляну!

Я не видела – чувствовала, как женщины отступают. Их голоса становились тише, а ругательства уже не были такими уверенными.

– Ты что это, старая, удумала? – Лукерья наступала на мою бабушку.

Я сжалась в комочек, моргнула, и зрение прояснилось. Теперь я видела, что бабуля вооружена граблями, платок висит на шее, а седые волосы всклокочены. От слез пыль на ее лице размазалась дорожками. Костлявые руки изо всех сил сжимали черенок.

– Пошла отсюда! – Бабушка замахнулась граблями на Лукерью.

Тетка моя дурой не была и мать свою боялась. Не уважала, не любила, просто боялась.

На ее месте любой здравомыслящий человек, услышав от моей бабушки «Прокляну!», дал бы деру из деревни и никогда не возвращался.

Зло настроенные соседки, подружки Лукерьи, растеряв всю свою воинственность, разбежались и теперь наблюдали за происходящим из-за высоких заборов.

Лукерья отвернулась от матери. Бросила на меня колючий взгляд и сплюнула:

– Сдохнешь, будь уверена. И бабка тебе не поможет. Пакость вонючая.

Я уронила голову на землю. Со слезами на глазах прижимала к себе раненую руку и рыдала в голос, уже не сдерживаясь.

Вчера ночью Кузьма ползал передо мной на коленях и умолял помочь. Так просил, что я не могла отказать, за что и поплатилась.

Конечно, ни о какой близости с ним и речи не было.

Но почему он всем солгал?

Женщины ушли, испугавшись гнева моей бабушки, но я знала, что для меня еще ничего не кончено и уже ничего не будет как раньше.

Не камнями забьют, так задушат. Не задушат, так утопят. Не утопят, так сожгут.

Знать бы, что именно Кузьма сказал Лукерье, так ведь не признается.

Ну а его тайну я сохраню. Я поклялась молчать.

– Аннушка, золотце мое. – Бабушка отбросила грабли и опустилась передо мной на колени. – Вставай, милая, вставай. Пойдем домой, не бойся. Ничего больше не бойся.

Я слышала ее как сквозь толщу воды. Ревела раненым зверем, со слезами вымывая из души всю боль и весь стыд. Позор, которому меня подвергли, деревня не забудет еще долго.

– Бабушка, – я проглотила ком слез, – я ничего не сделала! Веришь мне? Между мной и Кузьмой ничего не было!

– Верю, я тебе верю. – Бабуля вытерла мои мокрые щеки маленькими ладонями. Пальцами, похожими на крючки, поправила мои растрепавшиеся волосы, обхватила лицо.

В ее глазах клубилась тьма. Я знала, что за этим следует, и мгновенно успокоилась. Скорее, для видимости, чтобы бабушка не натворила плохого.

– Бабуль… – Я шептала так, чтобы никто не услышал. – Ты что?.. Ба, не надо.

ГЛАВА 2

Старушка моргнула, тьма рассеялась, и глаза вновь стали белесыми. Такие почти ничего не видят, только различают очертания предметов. В возрасте моей бабушки это нормально – быть почти слепой.

– Они не стоят того, – просила я, мотая головой. – Не нужно!

– Ничего-ничего, все хорошо. – Сухонькие руки стиснули меня в объятиях. – Пойдем домой, Аннушка.

Я брела по деревне в тишине. Едва переставляла ноги, хромая на раненую. Баюкала вывихнутую руку, пальцы на которой посинели. Бабушка вылечит, не сомневаюсь. Синяки и ссадины пройдут, но что делать с душой?

Ее порвали в клочья. Раскидали под ноги деревенским, растоптали. И сегодня, да и многие годы спустя, в каждом доме будет обсуждаться блудливая девка, которая уводит чужих мужей.

Я и без того друзей не имела, а теперь со мной и разговаривать не станут.

Жалея себя, я остановилась посреди дороги. Прислушалась к шепоткам, доносящимся со всех сторон. Меня обсуждали, никаких сомнений.

Вскинула голову, посмотрела вперед. Туда, где на горизонте от земли и до самого неба тянулась Туманная завеса. Черная, как смоль. Непроглядная, как ночь. Со стороны похожая на стену дождя, с той лишь разницей, что никогда не движется. Словно застыла навеки.

– Ты не переживай, милая. – Бабуля приобняла меня за талию, и я поморщилась: даже легкое касание через платье отзывалось тупой болью в ссадинах. – Тебя больше не тронут. Не посмеют.

Впереди показался наш дом, расположенный на опушке леса сразу за деревней. Только бы дойти до него, спрятаться за стенами и больше никогда не выходить наружу.

Бабушка помогла мне преодолеть крыльцо. Я ступила на валяющуюся дверь, и та хрустнула. Тонкая, ненадежная. Сделанная абы как Митькой за бутылку спиртовой настойки.

В кухоньке, где на плите уже давно закипела вода в чайнике, а тесто в миске на столе поднялось, у стены располагался узкий топчан, застеленный ватным одеялом, с плотно набитой пухом подушкой.

С потолка свисали пучки трав – сушеных и свежих, собранных мною вчера. Знала бы, что сегодня придется лечить порезы, набрала бы ромашки.

Я присела на край топчана. Головокружение не давало сосредоточиться на старушке, которая суетливо доставала из чулана мешочки с травами, баночки с мазями и пузырьки с настойками.

Снова затошнило, и я легла. Туман перед глазами рассеялся, легкие вновь наполнились воздухом.

– Ба, я ничего не сделала, – шептала я.

Почему-то сейчас для меня важнее всего было объяснить родному человеку, что я и правда не виновата. Только ей, моей бабушке, а остальные пусть горят в аду.

– Раздевайся-ка, – попросила она, выставляя снадобья на стол.

Я поднялась, медленно и осторожно. Правая рука не слушалась, а одной левой стянуть с себя платье у меня не вышло бы.

– Резать надо, – сказала я, и из глаз снова брызнули слезы.

Бабушка засеменила ко мне. Ножом вспорола ткань моего единственного нарядного платья – белоснежного, в синий цветочек. Я надела его сегодня, чтобы пойти в деревню за мукой. Лучше бы сняла сразу, как только домой вернулась.

– Новое сошьем, – успокаивала меня старушка. – Еще красивее и пышнее. Ни у кого такого не будет!

Я ахнула, увидев свое оголенное тело. По коже расплывались фиолетовые пятна. Рана от гвоздя сочилась кровью, на нее налипла грязь и частички травы.

Бабушкины глаза вновь налились чернотой.

– Зато жива. – Я подняла глаза и посмотрела в лицо бабуле. – Я живая, ты меня спасла.

Старушка отложила нож. Ушла к печи, набрала в таз теплую воду. Принялась обмывать ссадины мягкой мокрой тряпочкой, а в глаза мне больше не смотрела.

– Я уже старая и скоро умру. Ты должна уметь защитить себя, понимаешь? Меня боятся, а тебя нет. Так быть не должно.

Я кивнула, морщась. Промывка ран и царапин приятной не была.

– Я уйду отсюда, – с горечью проговорила я. – Куда угодно, но уйду! Здесь мне жизни больше не дадут.

– Ты должна рассказать людям правду. Что случилось с Кузьмой? Почему он оклеветал тебя?

– Не могу сказать. Даже тебе.

– Клятву дала. – Старушка понимающе вздохнула. – Я по молодости так же ошиблась. Поклялась молчать, да пожалела потом. Тот человек, которому я помогла, всю деревню вырезал, а я не смогла о нем рассказать.

Я вздрогнула и широко распахнула глаза.

– Ты не говорила мне ни о чем таком, ба…

– Не могла, знаешь же.

– И до сих пор не можешь?

– Нет. Пока он жив – нет.

Я сама наложила на рану в бедре вонючую зеленую кашицу и замотала чистой тканью.

Бабуля права: жить ей осталось совсем недолго. Она уже намного меньше спит, да и засыпает перед самым рассветом. Тело перестает слушаться, зрение становится хуже, ноги то и дело подкашиваются. По утрам все дольше сидит у окна и смотрит на Туманную завесу.

Я останусь совсем одна среди людей, жаждущих забить меня до смерти. Раньше они на меня просто не обращали никакого внимания, а теперь их радости нет предела: я нарушила закон, установленный старостой, а значит, должна понести наказание.

Сейчас, пока бабушка со мной, мне ничего не грозит, но ей осталось совсем чуть-чуть. Может быть, день, а может, год.

Поздним вечером я лежала на своем топчане, отвернувшись к стене. Слушала, как в печи шипят поленья, пожираемые пламенем. В жаркие дни незачем было ее топить, и обычные люди печи не топили, но нам с бабушкой нужно сушить травы.

Впрочем, зачем они нам теперь? Раньше к нам каждый день приходили соседи: кто с сыпью, кто с жаром. Кто с чем. Бабушка может избавить от любой хвори. За лечение платили едой, и мы никогда не нуждались. Даже в годы, когда урожай погибал, у нас всегда была пища.

А теперь? Кто придет к целительнице, чью внучку едва не убили на глазах у всей деревни?

Только кто-то отчаянный. Кто-то, кто не боится, что старуха его отравит.

Внезапно поднявшийся ветер бросил в стекло ветку. Мои воспаленные нервы не выдержали, и я подскочила на месте. Заозиралась по сторонам, а когда глаза привыкли к темноте, слезла с топчана.

Прошлепала босыми ногами к бабушкиной комнате, прислушалась к хриплому дыханию. Бабуля не спит, я это знала, но все равно постояла еще несколько мгновений, чтобы убедиться, что она пока жива.

Я теперь часто так делала.

Вернулась к постели. Ветер завывал в печной трубе, всполохи огня плясали на стенах.

В стекло снова что-то стукнулось и брякнулось на завалинку, а следом послышалось царапанье в дверь. Днем мы прислонили ее к проему: отремонтировать самостоятельно будет сложно, а просить мужиков из деревни уже не получится. Никто не согласится.

За дверью совершенно точно кто-то был. От страха перехватило дыхание, а волоски на руках встали дыбом.

Я услышала, как заворочалась на своей кровати бабушка, и в этот момент царапающий звук повторился.

– Анка! – ворвался в темную комнату сиплый шепот.

Я расслабленно выдохнула, узнав по голосу свою подругу. Да даже не подругу, а просто единственного человека из деревни, который не смотрел мне презрительно вслед. Раньше такой была и тетка Лукерья, но теперь от нее мне доброты не ждать.

– Ты спишь? – Софья настойчиво царапала дверь.

Я юркнула к узенькому проему, осторожно отставила дверь в сторону и вышла на улицу.

– Не спишь, – радостно улыбнулась Софья.

В лунном свете ее золотистые волосы переливались серебром, а темно-зеленое платье казалось черным. Но я знала, какого цвета оно на самом деле: у Софьи кроме него другой одежды было немного. Это зеленое она надевала и на гулянки, и на похороны.

– Ой!

Подруга наконец заметила, как я выгляжу: в тонкой сорочке, под которой множество повязок, а лицо сине-фиолетовое и заплывшее. Благо хоть глаза открылись: бабушкины мази творят чудеса.

– Как же они тебя…

– Все нормально, – прервала я ее. – Почти не болит.

Подруга поджала пухлые губы, нервно затеребила косу. На какой-то миг мне показалось, что Софья чувствует себя виноватой за то, что со мной произошло, но я отогнала эту мысль. С чего бы ей быть виноватой?

– Ты пришла узнать, как у меня дела?

Я надеялась, что вопрос не прозвучал грубо, но, чтобы смягчить его, улыбнулась. Вымученно – разбитые губы полоснуло болью.

– И да, и нет. – Софья уставилась на меня, не мигая. – Хочу попросить у тебя такую же настойку. Ну… которую ты Кузьме подлила.

Я нахмурилась. Знала, что подруга влюблена в Митьку, а тот о женитьбе и слышать ничего не хочет. Мужику под сорок лет, скоро на погост, а Софья в свои восемнадцать цветет и пахнет. Но сердцу не прикажешь, и убедить подругу в том, что Митька ей не пара, невозможно. Я неоднократно пыталась.

– Какую еще настойку, Софья? – сквозь зубы прошипела я.

– Любовную. – Подруга захлопала невинными глазами. – Ты ж знаешь, как я Митяя люблю, а он… Помоги мне, Анка! Да если б я раньше знала, что ты можешь приворожить кого, я б сразу попросила!

Я опасливо обернулась на дверь, прислушалась: ни шороха, ни звука. Бабуля, может быть, уже заснула, и будить ее ни к чему. Я соскочила с крыльца и утащила Софью за ворота.

– Никакой любовной настойки у меня нет, – рыкнула я. – И между мной и Кузьмой ничего не было! Кому ты больше веришь: склочным бабам или мне?

– Но Кузьма сам сказал…

– Что сказал? Кому?

– Так всем! Всем, кто на мельнице сегодня был. Петру, Митьке, Верке…

– Короче!

У Софьи затряслись губы, глаза забегали. Она дернула рукой, в которую я вцепилась пальцами, и я ослабила хватку.

– Кузьма сказал, что околдовала ты его. Что он пришел к тебе за мазью от комариных укусов, а ты его чаем напоила. Чаем-то с любовным зельем! Мол, очнулся уже голышом в кровати, оделся и сбежал. А что не рассказал никому сразу – так испугался! Анка, опоила ты его, ну и что? Я ж никому не скажу! Мы подруги, правда ведь? Ты только помоги мне, дай эту настойку. Я замуж хочу, не хочу, как ты, всю жизнь в девках просидеть!

Звонкая пощечина заставила ее замолчать. Случайно это вышло: я разозлилась. Глаза горели от подступающих слез.

Подруга ахнула и раскрыла рот в немом изумлении, прижав ладонь к покрасневшей щеке.

– Анка, ты!..

Я зло скрипнула зубами, сдерживая слезы.

– Ты поверила тому, кто ни дня своей жизни не прожил без стопки самогона. Мы с тобой знакомы с самого детства, но ты поверила ему. Я не опаивала Кузьму, к чему мне это? Сама-то подумай!

– К тому, что ты уже старая, а мужика ни разу не было! – взвизгнула Софья, и ее крик разнесся над спящей деревней.

Залаяли беспокойные псы, откуда-то послышалось грубое «Заткнись!», и лай стал тише.

– Я не старая. – Горячие слезы текли по лицу, а я и не думала их вытирать. – А что мужика у меня нет, меня ничуть не беспокоит. И если бы я могла кого-то опоить любовным зельем, то это был бы Митька.

Я не хотела этого говорить. Видит бог, не хотела. Митяй меня вообще не привлекал как мужчина, да и Кузьма, в общем-то, тоже. Но Софья позволила себе оскорбить меня, и я почувствовала острое желание уколоть ее в ответ.

Когда опомнилась, стало уже поздно. Софья бегом скрылась в темноте, и только удаляющийся глухой топот напоминал о том, что мгновение назад она была здесь.

Я вытерла мокрые щеки, резко развернулась и быстрым шагом влетела в дом. Дверь едва не рухнула на пол, мне удалось вовремя ее удержать.

Завтра утром, а может быть, уже даже прямо сейчас вся деревня будет обсуждать, что я влюблена в Митяя. Надеяться на то, что эта новость перекроет предыдущую, не стоило. Скорее, она только разожжет и без того лютую ненависть женщин.

Митяй многим нравился. Да, он выпивал, и довольно часто, но был рукастым и добрым. Когда коровы с пастбища сбегали, так он самый первый шел их искать. А когда лисы подрали куриц Веркиных, Митяй отдал ей трех своих лучших несушек.

Митька мог бы стать отличным мужем, но жениться не хотел.

А тут такая новость: девка, которую побили за то, что она залезла в кровать к чужому мужу, вдруг оказалось, любит завидного холостяка!

Чудом будет, если за мной снова не придут с вилами.

Права бабушка: меня должны бояться так же, как ее. В конце концов, именно я стану целительницей в деревне после нее. Без меня здесь все зачахнет, и, стоит мне только отвернуться от соседей, уйти отсюда куда угодно, от деревни останется только пыль.

– Аннушка? – Слабый голос бабули выдернул меня из размышлений.

Я бросилась в спаленку, опустилась перед кроватью на колени.

– Что, ба?

– Кто приходил?

Бабуля дышала тяжело и часто, ее трясло.

Я растерянно смотрела на то, как вздымается ее грудь под одеялом, и что-то щелкнуло в моей голове.

– Ба, ты как себя чувствуешь?

– Софья, да? Софья приходила? – Ее дыхание прерывалось, она не могла открыть глаза. – Аннушка, догони ее, скажи, что ты солгала. Ты одна остаешься, совсем одна. Она не должна рассказать никому, что ты Митяя любишь. Убьют ведь тебя, и я помочь уже не смогу…

– Ба! – Я схватила тощие руки старушки и ужаснулась: такими холодными они были. – Что принести? Скажи, что болит? Грудь? Живот? Ты не можешь дышать? Бабушка!

Бабуля захрипела. Задергалась. Я вскрикнула и вскочила на ноги.

– Ба!

Она вздохнула в последний раз и затихла. Комната погрузилась в звенящую тишину.

ГЛАВА 3

Я склонилась над бабушкой, не дыша. На ее лице умиротворение, губы сжаты в тонкую линию.

– Ты чего это, ба? – прошептала я неверяще. – Ты… ты меня оставила?

Осознание пришло внезапно. Сердце прострелило жуткой болью. В груди разрасталась дыра, такая черная, что затягивала в себя всю меня без остатка. Воздух стал вязким. Я не могла вздохнуть, не могла выдохнуть. Мелко задрожали руки, а ноги сделались ватными.

Я рухнула на пол. Вцепилась в край одеяла, которым была укрыта бабушка, и стиснула его до боли в пальцах.

Прислушивалась к оглушающей тишине в надежде уловить тихое дыхание. Но только поленья в печи трещали, догорая, да ветер шумел на чердаке.

Раздался вой. Я не сразу поняла, что мой собственный.

Бабушка чувствовала свою смерть, знала, что уйдет сегодня. Я в этом не сомневалась. Бабуля говорила, что старики всегда знают, когда придет их конец.

– Ты зачем это?.. – шептала я, глотая слезы. – Как я без тебя жить-то буду, ба? Ты же… Ты же единственный мой близкий человек. Я не смогу, бабуль, не смогу без тебя!

Она, конечно, не ответила. Я уронила голову на кровать, с трудом пересилила себя и взяла маленькую сухонькую руку в свою.

Сколько так сидела, не знаю. Поленья трещать перестали, и ветер затих.

Слезы кончились. В этот раз, кажется, навсегда.

Я поднялась на ноги, дотронулась до бабушкиной щеки и шепнула:

– Спи спокойно, родная. Не переживай, я похороню тебя рядом с твоими мужем и сыном. Вы снова вместе, ба. А я… Я справлюсь. У меня выбора нет. Не волнуйся за меня там, на Том свете, ладно?

Бабуля всегда говорила мне, что смерти бояться не нужно. Что на Том свете души обретают покой, а все человеческое и дурное становится неважным.

Мне было десять лет, когда она говорила мне это. Тогда от тифа умер мой дед, муж бабушки, и я безустанно плакала много дней и никак не могла понять, почему бабуля не проронила ни слезинки.

А потом погиб ее сын, мой дядя. Он был старше меня лет на пять, и я считала его сильным, взрослым мужчиной. Он отправился за водой к реке и утонул. Сильный и взрослый не справился со слабым течением.

И снова бабушкины глаза были сухими. Я даже думала, что она не любила ни мужа, ни сына, но она объяснила:

– Нельзя горевать по умершим. Наши страдания не позволяют душам проститься с этим миром и уйти в другой. Их нужно отпустить легко и с улыбкой и надеяться, что вы однажды встретитесь.

Я тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Осмотрелась в спаленке: кресло у окна да сундук для вещей. Даже коврика на полу не было. Бабушка не любила, как она это называла, заваливаться хламом.

Мне нужно было придумать, как похоронить старушку в одиночку. Где хоронить, и вопроса не возникало: в огороде. Там же, где лежат ее муж и сын.

Но как я смогу это сделать сама? Благо хоть яма для могилки уже давно готова: бабушка просила Митяя выкопать еще прошлым летом. Чувствовала, что недолго осталось.

Как я перенесу тело, зарою его? Без мужской помощи мне не справиться, а говорить кому бы то ни было, что бабуля умерла, пока не стоит.

Как только деревня узнает, что я осталась одна, мне конец. Церемониться уже никто не станет.

Теплое платье я натянула с трудом: приходилось осторожничать, чтобы не сорвать повязки. Синюшные пальцы на опухшей руке почти не двигались, а нога вновь заныла, напоминая о дырке в бедре. Как бы рана не открылась и кровь не пошла.

Я вышла на улицу, чтобы глотнуть свежего прохладного воздуха. Сидела на крыльце долго. Ждала, когда сердце начнет биться все медленнее, пока его стук не сделался размеренным.

Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад. Вдалеке завыла Щепка – собака Петра. Ее жалобный вой подхватила другая, и вскоре над деревней пронесся гулкий собачий плач по усопшей.

Бабушка говорила, что, когда в деревне кто-то умирает, псы начинают выть. Да я и сама это замечала не раз.

– Что делать-то? – спросила я у самой себя.

До рассвета еще далеко, и у меня есть время обдумать, как тихонько похоронить бабулю. Вот только у меня все равно не получится этого сделать: одной рабочей рукой тело не перенесешь и в могилку аккуратно не уложишь.

Посему выходило: без еще одной пары рук мне не справиться. Оставить бабушку в доме я, конечно, не могла.

Стала думать, кто мог бы мне помочь.

Митька – точно нет. Ему уже наверняка донесли о моей «неземной» любви к нему. Да и пьет он часто, а когда пьяный, то болтливый.

Брат его, Петр – староста. Забавно, наверное, будет просить главу деревни похоронить бабушку, когда этот самый глава спит и видит, как отправит меня за Туманную завесу к моим родителям.

Я перебирала в уме всех мужиков Костиндора. Один слабый – он тело не перенесет, а если ему и удастся это сделать, то уже к утру деревня явится под мои окна за тем, что и собиралась сделать сегодня днем.

Другой ненавидит меня люто. Впрочем, не новость – меня здесь никто не любит. Но этот-то особенно: он как-то ночь с ним провести предложил, а я отказала…

Пьяницы. Враги. Друзья Лукерьи. Друзья Кузьмы. Родственники старосты…

В Костиндоре некому мне помочь.

По крайней мере добровольно.

Стоило в очередной раз признать: я осталась одна в целом свете. Совсем одна.

С тяжелым вздохом поднялась, перенесла вес на левую ногу, чтобы больная отдохнула. Осмотрела двор: покосившийся туалет нужно бы отремонтировать. Небольшой сарай, в котором никогда не жила скотина, и вовсе разобрать. Все это мне теперь предстоит делать самостоятельно.

В сарай я и направилась за лопатой. Что буду с ней делать, еще не понимала, но в потемках отыскала и двинулась в огород.

Там, у двух холмиков, под которыми вечным сном спали мои дед и дядя, остановилась и грустно осмотрела яму рядом с ними. Глубокая, метра полтора. Уже заросла сорняком поверху, но это не проблема. Траву я и одной рукой смогла бы вырвать.

Бросила лопату на землю, вернулась в дом. В необычайно давящей тишине чуть снова не разрыдалась, но, помня наказ бабушки не горевать по умершим, сдержала слезы.

Так бесцельно я и ходила то в огород, то в дом. Заглядывала в спальню и долго смотрела на остывающее тело на кровати. В голове вихрем кружились тысячи мыслей и никак не желали оформиться в одну, правильную.

В конце концов, когда я обдумала все варианты, как могла бы похоронить бабушку, и поняла, что ни один не выполним, пришло решение.

Добровольно, по-соседски, мне никто не поможет. А если поможет, то растреплет всей деревне. А значит, остается только найти кого-то очень и очень слабого духом… и припугнуть.

Я вздрогнула при этой мысли. Никогда еще не занималась ничем подобным.

А что, если у меня не получится? Что, если меня на самом деле никто не боится?

– Меня ведь и правда не боятся, – пробормотала я, – а вот за пузырек хорошего снадобья кое-кто будет готов молчать до конца дней своих.

Я отыскала в сундуке свечу. Мы пользовались ею редко, только по праздникам, но сейчас мне нужно достаточно света.

Фитиль вспыхнул, и яркий огонек весело заплясал, освещая кухню. Я поставила свечу в кружку, предварительно капнув на дно воска, и залезла на стол.

Часть трав, что были мне нужны, я собрала совсем недавно. Они еще не успели достаточно высохнуть, но так даже лучше.

Я бросила в чашку немного горицвета, адамова корня, шалфея, подорожника и птичьего горца. Что-то было совсем свежее, что-то давно высушено. Подснежник широколистный хранился в шкафу в холщовом мешочке, бабуля нечасто его использовала. Редкое растение, привезенное издалека, его беречь надо. Но сейчас оно мне позарез необходимо.

Я слезла со стола, одернула платье. Подбросила в топку несколько поленьев и, когда огонь разгорелся с новой силой, поставила полный чайник воды.

Пока вода закипала, я растолкла всю траву в ступе, пересыпала в пузатый кувшинчик. Немного погодя залила кипятком.

За это лекарство Митькина сестра душу продала бы. А уж помочь мне похоронить старушку, а после молчать о том, что сделала, тем более согласится. Да, она не так сильна, как мужчина, но две женщины и без мужской помощи легко справятся.

Ну а если проболтается… На этот случай я ее все-таки припугну. Лишним не будет.

По дороге я ступала осторожно, чтобы не шаркать или случайно не споткнуться. Если собаки, услышав шаги, залают, то кто-нибудь точно меня увидит.

До дома Меланьи совсем недалеко. Нужно только пройти всю улицу до дома старосты, потом свернуть налево, прошмыгнуть вдоль огородов и все.

Но живет Меланья не одна. С ней в доме ютятся три ее племянника, старенькая мать, бабушка и муж.

Вот присутствие последнего меня нервировало, и как вытащить женщину из дома, я не представляла.

Пришлось импровизировать на месте.

Я пробралась между грядками, встала у завалинки под блестящими в лунном свете окнами. В доме ни звука: все, конечно, уже спят.

Мелкий ком земли стукнулся о стекло и отскочил. Я знала, как чутко спит Меланья, тогда как ее мужа громом не разбудишь, и надеялась, что женщина проснется первой. Меланья частенько просила мою бабушку о лечении своего мужа, он мучил ее своим беспробудным сном и храпом. Бабуля, помнится мне, не стала им помогать. Значит, муж Меланьи все еще имеет крепкий сон.

Так и случилось. Помятое от сна лицо появилось в окне после того, как я шепотом позвала Меланью через приоткрытую форточку. Женщина растерянно захлопала глазами, а когда увидела, кто перед ней, ее рот распахнулся. Она хотела закричать, позвать мужа, но я тут же показала кувшин.

Меланья не дура. Сразу поняла, что это. Она просила у моей бабушки лекарство уже несколько лет, та отказывала, чтобы сохранить подснежники для чего-то более важного. Я потратила сегодня почти половину, но буду верить, что бабуля мне это простит.

Лицо исчезло. Спустя короткое время я услышала, как скрипнула дверь, а после раздались бегущие шаги. Я ушла в огород и там, остановившись между малиновыми кустами, подождала Меланью.

– Зачем пришла? – Одетая в одно только ночное платье, она обнимала себя руками: ночной воздух был прохладным. Ее взгляд метался от моего лица к кувшину и обратно.

– Помощь нужна. Я заплачу.

– Правда думаешь, что кто-то согласится тебе помогать после того, что ты сделала? – Маленький рот изогнулся в усмешке, делая и без того измученное лицо еще более печальным.

– Не думаю – знаю. Здесь, – я продемонстрировала ей кувшин и вновь прижала его к груди: держать его одной рукой становилось уже непросто, – то, что ты так долго просила у моей бабушки. Я дам тебе это в обмен на помощь и молчание.

Меланья взволнованно облизнула губы. Глаза ее наполнились слезами. Вот она – мечта, прямо перед ней, но, чтобы ее осуществить, нужно помочь той, кого все ненавидят. Непростой выбор, но я знала, что Меланья ни за что не откажется.

Я знакома с ней двадцать лет, и последние десять она старалась родить ребенка. Все ее беременности заканчивались выкидышами, и на этой почве Меланья трижды пыталась покончить с собой. Довела себя до истощения – кожа да кости. Взгляд с каждым годом все безумнее. Сон все хуже.

Она рассказывала об этом моей бабуле, когда приходила просить лекарство.

– С чего мне верить тебе? Клавдия помочь не могла, а ты вдруг силой обзавелась? В этом кувшине может быть что угодно.

– Бабушка могла, но не хотела. Она не видела никакой выгоды в помощи вам с Астапом. Ну не станете вы родителями, что с того? Мою бабулю это не волновало.

– Вот старуха дрянная! – В глазах Меланьи вспыхнула злость. – Я ж умоляла ее, столько раз просила!

– Замолчи, – прошипела я. – Ни слова больше. Повторяю: я вылечу твое бесплодие, и ты нарожаешь с десяток детей, но только если поможешь мне. И нет, даже не надейся, что тебя сумеет вылечить кто-то другой. Того, что добавлено в это снадобье, ни у кого нет. Этот рецепт принесен из-за Туманной завесы, и, как ты понимаешь, кроме меня никто здесь его не знает.

От волнения Меланья задрожала. Я видела, как сильно ей хочется согласиться, но в то же время она не могла идти против деревни. Таков ее характер: куда все, туда и она.

– Хорошо, – кивнула она, всхлипывая. – Но обещай, что никто не узнает, что я тебе помогала.

– Никто не узнает. Клянусь.

С моим последним словом Меланья расслабилась. Поняла, что тайна останется между нами, а значит, ее не запишут в предатели.

– Оденься во что-то теплое и грязное, – посоветовала я, – и пойдем со мной. Я не займу много твоего времени.

– Зачем в грязное? – не поняла Меланья и нахмурилась. – Куда ты меня поведешь?

– Ко мне домой. Нужно кое-что перенести.

– Что-то тяжелое? Почему мужика какого не попросила?

– Тебе лекарство нужно или нет? – Я начала злиться: Меланья только время тянет.

Пока она бегала в дом и переодевалась, я ждала ее все в тех же кустах. Выглядывала, следила, чтобы женщина не привела с собой мужа. Мало ли, может быть, она согласилась на мое предложение, только чтобы спокойно вернуться в дом и предупредить своих о том, куда идет.

Оделась она, как я и просила, – в грязное. Мужнина рубашка с закатанными по локоть рукавами, вся в пятнах неизвестного происхождения, да юбка длиной до пят. На ногах сапоги.

Шли огородами. А когда я завела Меланью в дом, то решила, что нужно бы сказать, зачем все-таки я ее позвала. А то, как увидит труп, как разорется, всю деревню на уши поднимет.

– Бабушка умерла, – сказала я, остановившись у входа в спальню.

Меланьина нога зависла в воздухе, не успев коснуться пола.

– Как это – померла?

– Ей было девяносто три года. Кто вообще доживает до такого возраста, чему тут удивляться?

– Девяносто три? – ошарашенно переспросила она. – Брешешь!

– Нисколько. Днем бабушка чувствовала себя хуже, чем обычно. А потом… потом за мной пришли, и бабулино сердце, очевидно, не выдержало…

– И бабку до могилы довела, – выплюнула Меланья со злостью. – По мужикам чужим скачет, родных до смерти доводит…

– Рот закрой, – выдохнула я негромко. Мгновение молчала, успокаивая разгоревшуюся в груди ярость. – Моя жизнь – не твое дело. Ты пришла сюда со мной, потому что хочешь ребенка, и только я могу тебе его дать. Не устраивает такой расклад? Тогда пошла вон из дома.

Меланья стиснула губы, глаза ее блестели от слез. И уйти не могла, и помогать мне не хотела. Она могла этого даже не говорить, и так ясно.

– Что мне делать?

– Мы похороним бабушку, потом я налью тебе первую порцию лекарства…

– Первую?!

– …Принимать его нужно дважды в день: утром и вечером, на протяжении двух недель. Ты будешь приходить ко мне раз в день и получать отвар. Это нужно мне как гарантия того, что ты не разболтаешь о том, что мы с тобой делали.

Меланья возмущенно запыхтела. Я ждала, когда она примет условие, и молчала.

Она первая шагнула в спальню, что и было ответом. Впрочем, я и не сомневалась: за это снадобье Меланья и впрямь готова была душу продать.

Мы переодели бабушку в одежду, которую она уже пару лет как держала в сундуке на случай своей смерти. Белое платье до пят с длинным рукавом и белые тапочки на мягкой подошве. После мы завернули ее в чистую простыню, уложили на носилки.

Меланье пришлось тащить их самой, а я только помогала сзади, если они застревали, зацепившись за жгуты вьюна.

Тело было опущено в могилку настолько бережно, насколько это вообще возможно.

Я отошла в сторону. Смотрела, как Меланья лопатой бросает в яму землю, как та наполняет ее и вскоре доходит уже до самых краев.

Я сдерживала слезы. Так нужно. Сердце разрывалось, ноги подкашивались, но я держалась.

Наверное, именно в тот самый момент я наконец испытала настоящий страх перед грядущим одиночеством. Скоро наступит утро нового дня, в котором у меня кроме меня никого не будет.

– Готово, – недовольно буркнула Меланья и откинула лопату в траву. – Давай отвар.

Мы вернулись в дом, и я отлила лекарство из кувшина в глиняную кружку. Прикрыла сверху платком, завязала бечевкой.

– Половину выпьешь утром, остальное перед сном. И следующим утром придешь за второй порцией.

Меланья схватила кружку, прижала ее к себе с такой же бережностью, как если бы та была младенцем, и выскочила на улицу, не попрощавшись.

Я стояла посреди кухни, растерянно осматриваясь. Потом села на топчан и еще долго собиралась с мыслями. У меня был план на будущее, когда бабушка умрет, но после того, что произошло днем, он рассыпался прахом.

Бабуля учила меня всему, что знала сама. Как готовить снадобья, как искать хвори у людей и как лечить. И мы думали, что я продолжу ее дело, что никогда не буду ни в чем нуждаться, а может быть, даже и замуж выйду. Да, нет в этой деревне мужика, который хотел бы жениться на той, кто родился за Туманной завесой, но вдруг мне улыбнулась бы удача?

А теперь уже все, никакой удачи ждать не приходится.

И уйти не могу.

Я встала и подошла к окну. Из него отчетливо была видна черная стена за деревней – даже глубокой ночью. Луна подсвечивала ее, делая еще более зловещей.

Оттуда никто не приходил уже много лет, и костиндорцы забыли, каково это – страдать ни за что… Может, поэтому меня и не захотели выслушать. Поверили Кузьме, да и все. Им плевать на какую-то там девку, чего ее слушать?

Я даже начала мечтать, что Туманная завеса вот-вот разверзнется и из нее выскочат Безликие на своих гнедых жеребцах…

Отвернулась от окна, легла на топчан и закрыла глаза. Утро вечера мудренее, так говорила бабушка.

К обеду пришло ненастье: солнце скрылось за тяжелыми грозовыми тучами, и землю оросили первые капли дождя. Ливень будет, не сомневаюсь, а значит, самое время пойти на болота за ягодой.

Совсем недавно я бы переждала непогоду и отправилась в лес, когда сырости уже не будет. Но теперь мне лучше выходить из дома тогда, когда все деревенские, наоборот, сидят по домам.

Знала бы я тогда, что произойдет из-за этого моего решения, и носа на улицу не показала бы.

ГЛАВА 4

Лес, начинающийся сразу за домом, позволял нам с бабушкой не тратить снадобья на тех, кто мог заплатить только грибами и ягодами.

Да, возможно, неправильно отказывать людям в лечении, когда те в нем остро нуждаются, но эти самые люди, если бы не бабулина сила целителя, давно сожгли бы наш дом, не убедившись, покинули ли мы его. Ее терпели только потому, что она могла буквально достать человека с того света. Как Зоську, например, прошлой зимой: дочь старосты провалилась на озере под лед, заболела и едва не умерла. Моя бабушка натерла ее спиртом, влила ей в рот целый кувшин отвара, и Зоська с тех пор ни разу не болела.

Я вытерла дождевую воду с лица и обернулась к деревне: над крышами домов вился сизый дым, столбами тянулся в небо. Соседи печи растопили да бани греют, холодно сегодня. Какая-никакая, а надежда, что в лесу я никого не встречу.

Промокла уже насквозь, а дождь только усиливался. Я перебросила корзину на локтевой сгиб другой руки, а свободной приподняла юбку, чтобы та по грязи не волочилась.

Вошла в лес. Здесь пышные кроны деревьев сдерживали поток воды с неба, и идти стало чуточку легче – хотя бы не прищуриваясь, но в сапогах довольно быстро собралась влага с травы.

Мне всего и нужно-то – перейти через холм, потом обогнуть болото, а там набрать клюквы. Ягода еще зеленая, но для лекарств такая и нужна. Спелая разве что только для варенья годится. Редко мы с бабушкой ее собирали, хранится-то она долго.

Но была и другая причина не показываться на болотах. Здесь живет старуха, колдунья местная. По крайней мере, деревенские говорят, что она здесь обитает. Слышала я как-то разговор на мельнице: Митька с Петром мусолили легенду о временах, когда Безликие из-за Туманной завесы держали в страхе едва ли не весь наш мир. Митька рассказывал Петру, что Безликие тогда оставили одну из своих женщин жить здесь, в отместку за предательство легиона. А та со злости и стала темной колдуньей. Якобы дьяволу продалась.

Случайно я наступила на мокрую кочку грязи, и нога провалилась по щиколотку. Выругавшись сквозь зубы, я выдернула ее, и грязь чавкнула, словно недовольно. Я вдохнула сырой свежий воздух полной грудью. Во рту почувствовала сладковатый хвойный привкус и улыбнулась. Мне нравилось бродить по лесу. Здесь всегда так тихо. Даже во время дождя. Только капли воды шуршат, ударясь о широкие зеленые листья, с шелестом скатываются на поросшую мхом землю и впитываются в нее без остатка.

И птицы молчат. Не до пения им сейчас. Сидят на веточках, нахохлившись, прячутся от дождя. Пережидают.

Я прошла мимо поляны маслят, запомнив это место, чтобы потом вернуться и набрать грибов на ужин. Сорвала с дикой яблони спелый сочный плод и откусила от румяного бока. Сок потек по губам, и я вытерла его рукавом промокшего платья.

Не торопилась к болоту. Сама себе не признавалась, что идти в ту сторону мне вовсе не хочется. С колдуньей местной (если она не была выдумкой мужиков) я никогда не встречалась и желания такого не имела. Ягоду собирала всегда на краю топи. Быстро и помногу, чтобы сбежать, не привлекая внимания, и не возвращаться еще несколько лет.

Но сегодня все пошло не так, как обычно. Впрочем, мне давно уже пора было понять, что теперь вообще все будет по-другому…

Я миновала холм и уткнулась в разлившееся болото. Из-за дождей, что мучили деревню почти каждый день последнего месяца, оно вышло из берегов. Со стороны его можно было принять за озеро с цветущей водой, но я-то знала, что это не так. Топь обманчива. Стоит решить, что ты можешь искупаться в пусть и зеленой, но воде, шагнуть в нее, и тут же окажешься по пояс в хлюпающей грязи. Все местные об этом знают, а приезжих в наших краях редко встретишь.

Я доела яблоко, вытерла губы и недовольно осмотрелась: придется обойти и собирать ягоду как раз там, где, по словам мужиков, стоит избушка колдуньи.

Ну не съест же меня старуха, в самом-то деле? Я на ее территорию не претендую, и ягоды больше, чем нужно, не унесу. Если колдунья вообще существует. Я с трудом представляла себе старушку, которая живет в полном одиночестве на болотах. Охотиться она вряд ли может: сил нет. А на одних грибах да ягодах долго не проживешь. Разве что колдовством себе еду добывает… Но это уж совсем чушь.

Решив, что мужики напридумывали страшилок для своих детей, чтобы те к топи не ходили, я со спокойной душой отправилась в левую сторону. Отсюда, если пройти по узкой дороге сквозь хвойный лесок, выйду как раз к самому урожайному участку болота. Мне всего-то и надо, что корзинку ягоды. Лечить деревенских уже не стану – им это не нужно от меня, а мне хватит и нескольких банок клюквы.

Клюква нашлась, где я и ожидала. И избушки никакой я там не увидела, что только добавляло радости. В окружении колючих кустов, свежих ольховых зарослей, крошечные зеленые ягоды разглядеть почти невозможно, если не искать целенаправленно.

Я быстро набрала половину корзинки и решила, что больше мне не понадобится. Уже собиралась уходить, как вдруг услышала чей-то стон.

Я вскинула голову. Выпрямилась. Затаила дыхание.

Стон повторился. Кто-то совсем рядом дышал тяжело и прерывисто, и ни с чем этот звук не перепутать.

– Я уже ухожу, – проговорила я испуганно. Надо же, и впрямь колдунья здесь живет.

– Помоги. – Хриплый слабый голос заставил меня вздрогнуть.

Мужчина. Голос точно не женский.

Я заозиралась по сторонам и заметила, что одно из деревьев с особенно толстым стволом несколькими витками обмотано крепкой веревкой.

Я с силой сжала ручку корзинки и тихонько вздохнула. Вот чего-чего, а спасать жертву разбойников в мои планы не входило.

Я знала, что разбойники часто бросают в лесах тех, кого ограбили, чтобы смерть человека осталась на совести хищников, а не на их.

– Помоги… Прош… – Мужчина замолчал, наверняка потеряв сознание.

– Да что ж ты будешь делать, – выругалась я, устало запрокинув голову к небу. – Господи, сохрани меня, дай мне вернуться домой здоровой.

Я бросилась к дереву, едва не поскользнулась на мокрой траве, схватилась за шершавый ствол и нырнула под ветки. Одна из широких лап нависала над брошенным невесть кем и когда мужчиной, представляя собой что-то вроде шалаша.

Я застыла в ужасе: незнакомец сидел на влажной земле и был обнажен. Полностью! Краска залила мое лицо, но я взяла себя в руки. А когда поняла, что темные полосы на белоснежной коже мужчины – не тень от ветвей, а глубокие раны с запекшейся кровью, едва не закричала.

Да ни один разбойник не поступил бы так жестоко со случайным путником! Вот о чем о чем, а о их проделках я наслышана. Они забирают у людей ценные вещи, привязывают несчастных к деревьям и уходят.

Не избивают. Не мучают. Не выпускают кровь.

Я перевела взгляд с изрезанных запястий мужчины на его лицо: сине-фиолетовое, в кровоподтеках. Почти как у меня. Но на моем лице свежие следы избиения, а на этом… Его словно мучили долгие-долгие годы. Возможно, избивали плетью, резали кожу острыми лезвиями. А судя по рваным ранам на груди, еще и хлестали цепью с зубцами.

Не представляю, кто сотворил с ним такое, но мне следовало поторопиться, пока они не вернулись.

Я вытащила нож из сапога, несколькими взмахами разрезала веревки и только успела подставить ногу к плечу незнакомца, как тот завалился на бок.

Без сознания, слабый, почти обескровленный. Сам он не сумеет отсюда уйти, а я помогать не собиралась. Мне сил не хватит дотащить его до деревни. Все, что я могла, это снять веревки.

– Эй, – позвала я и похлопала мужчину по щекам. – Очнитесь же, ну!

Отметила про себя, что он очень недурен собой, несмотря на жуткие ссадины и синяки: правильной формы нос, тонкие губы, густые черные брови, пушистые ресницы. Длинные волосы цвета воронова крыла сальными прядями лежат на плечах.

Городской, не иначе. И, скорее всего, аристократ. Не то чтобы я хоть когда-то встречала кого-то из высшего общества – только слышала о них, – но незнакомец совершенно точно не был похож ни на одного нашего деревенского мужика. Да он даже дальним родственником никому не мог быть…

Пленник распахнул глаза и посмотрел на меня. Я вскрикнула, не успев зажать рот рукой. Этот взгляд не узнать было нельзя.

– Спасибо… – тихо прошептал он. – И беги… беги отсюда так быстро, как можешь.

ГЛАВА 5

Лес погрузился в безмолвную тишину. Неестественную. Пугающую.

Дождевые капли зависли в воздухе, искрясь в слабом свете.

– Да уходи ты уже! – прошипел мужчина, и его красные нечеловеческие глаза вспыхнули огнем.

Я попятилась. Впереди, в тени густых деревьев, появилась темная фигура. Скрюченная старуха с кривой палкой в руках шаркающими шагами направлялась в нашу сторону.

Громыхнул гром, да так внезапно, что я испуганно вжала голову в плечи. Земля задрожала сначала едва ощутимо, потом все сильнее.

Резкий порыв ветра снес зависшие дождевые капли, и те с хрустальным перезвоном осыпались в траву…

Я развернулась и кинулась прочь с болота. Боль в проткнутой гвоздем ноге почти не чувствовалась. Рука, пальцы которой еще утром не шевелились, хваталась за спасительные ветки.

Я перепрыгивала через поросшие мхом корни, ныряла под раскидистые лапы деревьев, боролась с цепляющимися за одежду кустами. То и дело проваливалась в грязь по лодыжки, но, не замечая этого, мчалась на выход из леса. О корзинке с клюквой я и не вспомнила.

Дыхание сбилось, из горла рвался хрип. Я не оборачивалась.

Колдунья. Она существует. Существует!

Но как она смогла поймать Безликого? А главное, когда?!

Мелькали кусты, осины, ели, сосны и дубы. Я знала этот лес как свои пять пальцев. Бежала, не смотря под ноги, и только успевала прикрывать лицо от ветвей.

Снова начался дождь, но теперь гораздо более сильный – такой вскоре станет ливневым.

Закололо в боку. Пришлось остановиться, когда в глазах помутнело. Я хватанула ртом холодный сырой воздух и упала на колени.

Дом совсем рядом. Я уже видела его в просвете между деревьями, но встать не могла. Нужно передохнуть немного, отдышаться.

Что станет с тем мужчиной? Безликим… Я освободила его от веревок, но он слишком слаб, чтобы бороться с той, чья сила так велика, что способна управлять стихией. Бабушка рассказывала мне о черной магии. О настоящей черной: не ведьмовской, не демонической, а той, что способна смести все на своем пути. Я тогда думала: сказки. И вот, много лет спустя, я увидела ее воочию.

Безликий не выходил из моей головы. Я лишь однажды видела лицо одного из легионеров, когда меня совсем малышкой отправляли к бабушке. Я не помнила, как выглядел тот мужчина. Только глаза – красные, почти алые – я не могла не узнать. Такие бывают только у Безликих, чьих лиц никто не может видеть, а мне просто повезло. Возможно, он и не думал, что маленький ребенок сумеет их запомнить.

Я поднялась на дрожащих ногах и, пошатнувшись, ухватилась за дерево. Глубоко вздохнула и вышла из леса.

Растопить печь, натопить баню, хорошенько попариться и заснуть – вот чего мне хотелось больше всего на свете. Не думать о Безликом, который совершенно невероятным образом оказался пленником болотной старухи. Не думать о самой старухе.

Когда до дома оставалось несколько шагов, у меня в груди заворочалось нехорошее предчувствие. Я осмотрелась, прислушалась и, только когда выяснила, что нахожусь здесь совершенно одна, двинулась к дому.

Дверь прислонена все так же неаккуратно – как получилось управиться одной рукой, так я ее и оставила. Во дворе никаких следов, в том числе и моих: их смыло дождем.

На случай, если кто-нибудь поджидает меня в доме, я тихонько прокралась к сараю и взяла там топор. Небольшой и легкий – бабушка рубила им мелкие щепки на еще более мелкие.

Я вооружилась топором, понимая, что не стану им защищаться. Если на меня кто-то нападет, то мне придется убить напавшего, а я этого не сделаю. Силы духа не хватит. Я не убийца, хоть и родилась у таковых.

Дождь все же перешел в ливень. Теперь я почти ничего не видела – приходилось сильно жмуриться и наклонять голову. Перебежками добралась до крыльца, плечом и больной рукой кое-как сдвинула дверь и нырнула в дом.

Взгляд метался от печи к окну и столу. На полу ни капли воды или грязи. Значит, никто сюда не заходил.

Я выдохнула, расслабившись. Проверила спальню и маленькую кладовую – никого. Убрала топор в сундук рядом с кроватью бабушки – спать теперь буду в этой комнате – и вернулась на кухню.

Когда в печи зашипели поленья и пламя разгорелось достаточно, чтобы за ним не следить, я поставила на плиту чайник. Пока вода закипала, успела сбегать в баню и растопить печь там.

Оставалось на скорую руку приготовить обед, а после выполнить задуманное: парение и сон. Все, что мне нужно. Меланья разбудит меня утром, когда придет за отваром, а если не сумеет докричаться, то постучит в окно.

Я застопорилась на приготовлении еды. Сине-фиолетовую кисть руки снова начало ломить от боли, и, хотя она не отвлекала, работать этой рукой я не могла. Одной только левой разделать курицу на куски тоже не получится, а варить ее целиком незачем: я столько не съем и за неделю.

Но, чтобы хотя бы попытаться разделать курицу, я должна была достать ее из погреба. Вообще все продукты хранились во дворе под землей, и спускаться к ним следовало по железным скобам.

Я долго раздумывала, стоит ли рисковать. Осмотрела все шкафчики и, не найдя ничего съестного, приняла решение спускаться в погреб. Как-нибудь спущусь, а потом как-нибудь выберусь. А рука… Я ее скоро вылечу. Бабуля оставила множество разных мазей, их хватит для моего лечения.

Вышла из дома под ливень. Снова бегом пересекла двор, отбросила крышку люка и, сев на мокрую землю, спустила ноги в черноту. Свечу с собой не взяла: рука была мне нужна, да я и на ощупь сумею найти все необходимое.

Внизу я оказалась довольно быстро. Даже не думала, что так легко получится.

Здесь пахло чуть влажной землей и немного полынью – бабушкин секрет, защищающий продукты от грызунов и слизней.

В темноте я пошарила рукой по полкам, нащупала кровяную колбасу и мешочек сухарей. Без курицы обойдусь.

Привязала край юбки к поясу, в получившийся мешок сложила продукты и поставила ногу на первую ступеньку. Ну все, оставалось только как-то выбраться.

Шажок, перехват рукой, потом сгибом локтя. Передохнуть. Еще шажок, снова зацепиться рукой за скобу и подтянуться…

Наверху, еще до того, как моя голова показалась над поверхностью, я услышала громкие голоса. Шум ливня заглушал слова, и я не разобрала ни единого, но по тону узнала Лукерью и Верку. У Верки голос грубый, с визгливыми нотками.

Я застыла на лесенке, не решившись вылезти наружу. Услышала, как грохнулась дверь, а после все стихло.

Я ждала, когда Лукерья с Веркой уйдут, вслушивалась в шум ветра и ливня, а рука немела все сильнее. Мне становилось трудно держаться, пальцы вот-вот разожмутся, и я упаду.

Наконец бегущие шаги промчались мимо люка погреба и затихли. Я перевела дыхание, подтянулась и выглянула наружу.

Яркая цветастая юбка Лукерьи скрылась за поворотом…

В доме царил хаос. Я замерла на пороге, дрожа от пронизывающего холода из-за мокрой одежды, и со слезами на глазах осматривала бардак. Перевернутый стол, табуреты, с топчана на заляпанный глиной пол брошены одеяло, подушка и матрас.

Но самое страшное – травы, что висели под потолком, сорваны и разбросаны повсюду. В кладовую открыта дверь, и оттуда тоже все выброшено. Выпотрошены мешочки с перемолотыми травами, расколочены банки с мазями, а несколько стеклянных бутылей со спиртом разбиты.

Удушающий запах спирта, которым был залит пол, смешивался с вонью, исходящей от печи. Часть трав Лукерья и Верка бросили в топку.

Я стиснула зубы. Медленно вдохнула и выдохнула. Вернула дверь на место и подперла ее тяжелым сундуком. Часто моргала, чтобы не расплакаться, и глаза высохли. Не хватало еще реветь из-за злобных баб. Подумаешь, травы и снадобья испортили – себе же хуже сделали. Мне они ни к чему: синяки да царапины сами заживут, а вот вылечить кого-то я теперь вряд ли смогу. Не то чтобы я этого хотела – но дети, например, не виноваты в моих несчастьях из-за их родителей, и малышам я бы не отказала в помощи.

А теперь мне нечем их лечить, даже если очень захочу.

Я села на топчан, развернула мешочки с сухарями и с колбасой. Откусила одно, другое, прожевала. Пока утоляла голод, думала, с чего начать уборку. О парении в бане уже и речи не было: спать в бардаке мне не хотелось, а значит, первым делом нужно навести порядок.

Жалости к себе я, на удивление, не чувствовала. С равнодушием сметала напрочь испорченные травы в совок, выбрасывала в ведро. Вытирала пол от мазей мокрой тряпкой со щелоком, потом чистила доски от впитавшегося в них спирта.

Только ярость разгоралась в груди. Сначала огонек злости вспыхнул и почти погас, но после занялся с новой силой.

Я перебирала в уме имена всех, кто вчера тащил меня в центр деревни, бросал в меня камни. Повторяла их раз за разом, запоминала. А еще Кузьма… О нем я теперь думала часто.

Мстить – удел слабых, так говорила бабушка. Но я с ней не согласна.

Только поздним вечером, когда руки и ноги дрожали от усталости, а дом сиял чистотой, я выбросила из головы все мысли. Как-то сумела вернуть стол в правильное положение, перенесла на него с топчана то, что спасла: несколько пучков трав и небольшой флакон спирта. Редкие подснежники Лукерья и Верка, к счастью, не нашли. Если бы они их уничтожили, мне было бы нечем лечить Меланью.

Впрочем, несколько других трав, что требовались для снадобья от бесплодия, придется поискать в лесу. Благо почти все нужное растет в наших краях и сейчас находится в самом цвету. Разве что время для сбора неудачное, но я обязательно что-нибудь придумаю. Выбора-то нет.

В баню я все-таки сходила. Из последних сил раскочегарила печь, и довольно скоро в маленькой парилке повис густой пар.

Повязки с ран сняла и выбросила. Осмотрела дырку в бедре, оставшуюся от гвоздя, и успокоилась: заражения не случилось, и она почти затянулась.

Начисто вымылась, растерла кожу щеткой с вытяжкой из пихты, до скрипа помыла волосы. Они у меня от мамы, как сказала бабушка. Такие же густые и длинные, и ухаживать за ними нужно с особой тщательностью.

Напоследок я бросила на горячие камни еловый веник и улеглась на полок. Приятный хвойный аромат успокаивал, наполнял легкие и чистил их. Дышать стало легче, голова прояснилась. День, проведенный под дождем в мокрой одежде, мог бы свалить меня с жаром на седмицу, но баня не позволит этому случиться.

На ночь я снова подперла дверь сундуком. На окнах задернула занавески. Зачем-то прошлась по всему дому, заглянула в каждый угол, убеждаясь, что никто здесь не прячется, чтобы среди ночи меня убить.

На бабушкину кровать принесла свой матрас, одеяло и подушку. В чистой сорочке забралась в постель. Рука сама собой дотянулась до сундука и вытащила из него топор. Топор скрылся под одеялом.

Я прижимала его к себе как единственного дорогого друга. Теперь только он способен меня защитить.

Я уже проваливалась в сон, когда с улицы донесся крик.

– Клавка! – орала женщина, всхлипывая. – Клава, открой!

Незваная гостья била в дверь чем-то тяжелым. Потом кинулась к окнам и принялась стучать в каждое из них. Стекла отозвались оглушающим звоном.

– Помоги, Клавдия!

Я накрыла голову подушкой, чтобы не слышать ее. Сердце забилось чуть быстрее, скорее от раздражения, чем от волнения.

– Мишка умирает! – во весь голос крикнула женщина и заревела с пущей силой.

ГЛАВА 6

Я сбросила одеяло, оставила топор на сундуке и кинулась к двери. Не раздумывала ни мгновения.

Мишка, двухлетний мальчуган, рожденный недоношенным и слабым, нуждался в помощи почти всегда. Он все время хватал то одно заболевание, то другое. Чем бы ни болели деревенские, Мишка тут же подхватывал то же самое. Его родители, Глафира и Гриша, были единственными в деревне, кто тщательно скрывал ненависть к моей бабуле – только потому, что иначе лишились бы долгожданного сына. Меня они предпочитали вовсе не замечать, но сегодня им придется смириться с тем, что их ребенка буду лечить я.

– Бабушка приболела и спит. – Я высунулась на улицу, сдвинула дверь в сторону. Порыв ветра швырнул в дом горсть дождевых капель. – Заходите, скорее!

Георгий держал на руках завернутого в одеяло Мишку, а Глафира бегала вдоль завалинки, пока не услышала меня.

Гриша и Глафира переглянулись, и, когда Георгий ступил на крыльцо, жена придержала его за рукав, покачав головой.

Я скрипнула зубами. Боролась с желанием сдвинуть дверь к проему и снова лечь спать – если я так сделаю, то Мишка до утра не доживет.

– Да заходите, черт бы вас побрал! – крикнула я, и в то же мгновение небеса разразились грохотом грома.

Сверкнула молния, осветив собравшихся перед моим домом: Глафира, зареванная до красного носа, Георгий с синяками под глазами от усталости.

– Буди бабку, – зло попросила Глафира, и они с мужем вошли в дом.

– Ей нездоровится, – бросила я через плечо, направляясь к столу. Как вечером сложила на него остатки снадобий и трав, так и не убирала. – Мишку раздеть, на топчан уложить. Вы оба, если не хотите лишиться единственного сына, будете молчать. Не подсказывать, под руки не лезть, вопросы не задавать.

– Я не доверю ей сына! – взвизгнула Глафира, теребя мужа за рукав. – Пойди и разбуди Клавку, чего стоишь-то?

Я смотрела Георгию в глаза. Он мялся, раздумывал. Наконец сбросил со своего локтя руку жены и прошел к топчану. Развернул одеяло, подложил под головку малыша один его край.

Я расслабленно выдохнула. Нехорошо получится, если кто-то войдет в спальню и увидит, что бабушки там нет.

Вспомнив, что бабуля сейчас лежит глубоко под землей, я зажмурилась, прогоняя внезапные слезы.

– Клава! – заорала Глафира, но в спальню пойти не рискнула: бабушка ее за такое самоуправство пинком из дома выгнала бы.

– Спит она! – повторила я. – Жар у нее, а вашему ребенку лучше не станет, если его будет лечить больной человек.

– Я не хочу, чтобы эта девка лечила нашего сына. Она может навредить ему еще больше, – зашипела Глафира сквозь зубы. – Гриша, сделай что-нибудь!

Георгий повернулся к жене:

– Домой иди.

– Что ты такое говоришь?!

– Я могу вас всех выгнать, – выплюнула я, разозлившись.

Глафира зашлась слезами.

Пока супруги препирались, я толкла в ступе несколько пучков спасенных мною трав. Не хватит мне их для отвара, ой не хватит. Зверобой и душица есть, вытяжка из дубового корня есть, сушеные ягоды жимолости тоже имеются. А вот пижму нужно искать.

Я еще не осмотрела мальчика, но и так чувствовала, чем он болен. Об этой моей (и бабушкиной) способности никто из деревенских не знал. Может быть, догадывались, но подробностей не спрашивали. Все и так подозрительно относились к целительской силе старухи, – поговаривали, что ей сам дьявол на ухо нашептывает.

И никто, конечно, не видел, как именно мы с бабушкой лечим людей.

– Георгий, – позвала я соседа, и тот, закончив спорить с женой, вытолкал ее наконец на улицу. – Подложи что-нибудь ребенку под бок, чтобы он не свалился на пол. Ты пойдешь со мной в лес.

С улицы донесся плач Глафиры. Она выкрикнула ругательство, адресованное мне, не мужу, и ушла. Ослушаться мужа Глафира не смела.

Георгий только кивнул. Он понимал, что сейчас только я могу помочь Мишке, и молчал. Не спорил, не требовал позвать Клавдию.

Он растопил печь, пока я толкла травы и ягоды. Потом я сложила их в небольшой котелок и залила водой. Оставалось только добавить несколько соцветий пижмы… И кое-что еще.

Я надела теплое пальто. Ночной воздух во время дождя был холодным. Георгий, видимо, очень торопился к Клавдии, потому что из одежды на нем были разве что брюки да легкая рубаха.

– Дверь приставь, – попросила я, когда мы вышли из дома.

Георгий выполнил просьбу и прислушался к звукам из дома: Мишка закашлял.

– В бреду он, – буркнула я. – Не очнется, пока нас нет.

Мы вошли в лес и сразу оказались в кромешной темноте. Георгий пару раз споткнулся о торчащие из земли корни, а я двигалась, внутренней силой «ощупывая» дорогу. Мне следовало сосредоточиться на поиске нужного растения, так что я остановилась и затаила дыхание.

– И что ты здесь найдешь в потемках? – грубо спросил Георгий. – Хоть бы лампу взяла из дому.

– Помолчи.

Еще день назад я бы не стала одергивать рослого мужика с такими громадными ручищами, что если бы он захотел, то одним ударом кулака свалил бы меня на землю. Но теперь во мне не было ни капли страха: все самое ужасное уже произошло. Я опозорена перед деревней, а моя бабушка, защитница, умерла.

Неважно, что еще приготовила для меня судьба: ей больше нечем меня напугать.

Я закрыла глаза, прислушалась к тихому лесу. Природа отзовется на магию и поможет отыскать то, что требуется.

Сверху надо мной встрепенулась птица, зашуршали листочки. Чуть дальше по тропе, ближе к оврагу, я «увидела» зайца. Зверек прятался в папоротнике, а его сердце билось во много раз быстрее положенного. Боится…

Следом я почувствовала, кого именно он боится. Совсем рядом, в нескольких шагах от нас, притаился тощий волк. Голодный, злой. Он принюхивался к ветру, искал упущенную добычу.

Я присела на корточки, коснулась ладонью мокрой травы. Сжала стебельки пальцами и принюхалась, совсем как тот волк.

Георгий впервые видел, как ведут себя травницы в ночном лесу. Но я и травницей в привычном понимании не была. Мне вообще следовало попросить Георгия остаться дома, но я не хотела, чтобы он случайно обнаружил, что Клавдии там нет.

– Что мы здесь делаем? – негромко спросил Георгий. В его голосе скользнуло раздражение.

– Ищем пижму, – отозвалась я с усталым вздохом. – Лукерья и твоя сноха разорили все наши запасы трав. Что-то они выбросили, а что-то растоптали. Если твой сын умрет, то ты знаешь, кого винить.

– Лживая ты, Анка. – Георгий сплюнул под ноги. – Никому до тебя дела нет, а уж моей Верке и подавно. Сдалась ты ей. Скажи уж правду – не заготовили трав, и я пойму. А врать мне не надо.

– Видимо, сдалась, раз она даже мою бабушку не побоялась и пришла. Небось Лукерьи идея была, да что с того? Лечить твоего ребенка мне теперь нечем.

Ладонь нестерпимо зачесалась. Я врылась пальцами в землю и прислушалась к внутренним ощущениям. Кустик пижмы растет неподалеку, но идти к нему придется в обход, так как на пути все еще стоит волк…

Домой я бежала. Сжимала в руке горсть соцветий, добытых с помятого куста. В дом влетела, снеся дверь, – Георгий поймал ее, иначе грохнулась бы на пол.

Я кинулась к столу, бросила пижму в котелок, поставила его на плиту. Теперь нужно торопиться: Мишкино дыхание слабело все быстрее, из горла вырывались хрипы.

Я замерла у люка в подпол. Посмотрела на Георгия, раздумывая, выгнать ли его на улицу, как мы с бабушкой всегда поступали с теми, чье присутствие не нужно.

Георгий сидел на топчане, едва касаясь здоровенной ладонью лба сына. Мишка весь был покрыт испариной, стонал в полусне.

– Выйди из дома, – попросила я, решив, что секрет лечения раскрывать не стоит.

Георгий стрельнул в меня сердитым взглядом, но все же ушел.

Я сдвинула коврик, открыла крышку люка. Спустилась вниз и на первой полке нащупала объемную шкатулку, обитую кожей. Бабушка говорила, что человеческой, но я ей не верила. Фантазеркой она была.

В этой шкатулке хранилось то, что позволяло нам выживать в Костиндоре. Ни бабушка, ни я не были знахарками, умеющими работать только с травами. Мы колдовали, обращаясь к черной магии, такой же которая когда-то давно сделала из изгнанной Безликой темную колдунью. Слышала я эту легенду не раз, но сегодня узнала, что она вовсе не выдумка.

Перед внутренним взором возникла старуха с кривой палкой в руке. Мелькнули воспоминания о ее пленнике – сумел ли он спастись? В любом случае я сделала все, что могла. Больше нечем было помочь. Так что моя душа спокойна.

Я схватила шкатулку и выбралась из подпола. Вернула на место крышку, коврик.

Некоторое время понадобилось для того, чтобы приготовить и остудить отвар, после чего я принялась вытаскивать из шкатулки камни и свечи.

Руны на лунных камнях были пропечатаны четко, но спустя несколько столетий использования начали стираться.

Я сложила их в одну кучку в левом углу стола, а в правый поставила три скрученных свечи из воска с примесями трав: черную, белую, красную. Очищающая, наполняющая силой и та, что помогала избавиться от хвори.

Шкатулку я убрала на пол, а одну из рун бросила в котелок к отвару. Со снадобьем для Меланьи подобное было ни к чему: ее вылечит и обычный взвар из правильно подобранных трав. А вот малышу с чахоткой нужна помощь извне. От дьявола ли, от беса или от самой Туманной завесы – неважно. Он болел уже столько раз, что живет лишь благодаря колдовской силе.

Я посмотрела в окна и на дверь, убедилась, что Георгий не подсматривает, и принялась за работу.

От усталости я едва держалась на ногах: сил потрачено было немерено. Свечи давно догорели, в кухне вновь воцарилась темнота, рассеиваемая лишь отблесками пламени из печи.

Я утолила жажду, выпив целый кувшин воды. Приложила дрожащую ладонь ко лбу – липкий от холодного пота.

Мишка почти не дышал. Я не слышала биения его сердца, и, когда я начала вливать в маленький ротик снадобье с ложки, ребенок болтался на грани жизни и смерти.

Первая порция пролилась по губкам и стекла на шею. Вторую малыш сумел проглотить, но все еще пребывал в полусне. А после третьей распахнул глаза.

Если бы не сила магии, мальчишка не смог бы выпить ни капли отвара. Это означает, что Глафира и Георгий рано или поздно потеряют сына. Я ничего не смогу с этим поделать, если меня все-таки убьют.

Я улыбнулась ребенку. Сжала его кулачки в своей руке и прошептала:

– Здравствуй.

Мишка смотрел на меня большими глазами и молчал. Его несильно трясло, и я поспешила закутать хрупкое тельце в одеяло.

– Теперь можешь поспать, – снова улыбнулась я. – Позову твоего папу.

Миша закрыл глазки и засопел. Я в последний раз шепнула заклинание и встала с топчана.

– Забирай ребенка, – сказала я, высунувшись на улицу.

Георгий сидел на завалинке.

– Мне спать пора, и так уж полночи прошло, – поторопила я его.

Он кивнул и, не глядя на меня, вдруг сказал:

– Завтра тебя судить будут. Староста деревню созывает к полудню. Бабку позови, мож, отговорит Петра.

ГЛАВА 7

Судить? Меня? Да бабы и без суда привели наказание в действие! Старосте, конечно, все равно – он, наверное, даже порадовался, что ему не пришлось самому марать руки.

Пока я в ошеломлении стояла на пороге, Георгий забрал сына и ушел домой. Я только посмотрела ему вслед и подумала, что он мог бы не говорить мне о суде.

За мной бы пришли, как положено, отвели в центр и уже там прилюдно сообщили, в чем меня обвиняют. Впрочем, я и так знала в чем: Кузьма никак не успокоится, поди второй день всем рассказывает, как мерзко я с ним поступила.

Сам-то вовсе не чист душой, и о гулянках его я знала. Но скажи я кому, что Кузьма к Верке бегает, кто же мне поверит? Да и сказать ведь не могу!

До боли обидно. За себя обидно! Это же надо было быть такой дурой, чтобы клятву молчания дать! Бабушка учила меня их давать, да только забыла упомянуть, кому следует клясться, а кому нет.

Я осела на крыльцо и прокрутила в голове тот вечер…

Бабуля заснула в кои-то веки намного раньше, чем наступил рассвет. Я обрадовалась, что старушка хотя бы сегодня не будет страдать от бессонницы. Заварила чай, вытащила миску с печеньем из шкафа и уже собиралась насладиться спокойствием вечера, как вдруг в окно что-то ударилось.

– Аннушка! – позвал Кузьма громким шепотом. – Выйди-ка потихоньку, бабку не всполоши.

Я отложила печенье и, глотнув чаю, встала из-за стола. Зачем бы ни пришел теткин муж, дело наверняка важное.

– Чего тебе так поздно? – спросила я, выйдя на улицу и плотно прикрыв дверь. Закуталась в шаль, обняла себя руками: вечер выдался холодный.

Кузьма кинулся от окна к крыльцу, полы его фуфайки распахнулись, оголяя волосатый круглый живот. Я отвела взгляд, устало вздохнув. Муж Лукерьи почему-то считал, что рубашки делают его похожим на какого-то напыщенного горожанина, и напрочь от них отказывался. Щеткой для волос он тоже брезговал, и его длинные космы уже давным-давно превратились в колтун.

– Анка, а ты ж это, бабкиной силой тоже обладаешь, да?

– Ну, обладаю, – хмыкнула я. – Если ты за лекарством каким, то лучше к бабуле. Я варить снадобья умею, но не особо люблю этим заниматься.

– Нет-нет, мне твоя помощь нужна, – поспешно проговорил Кузьма. – Только ты это… никому, ладно?

– Секрет какой? – заинтересовалась я.

Приятно стало оттого, что кто-то хочет именно моей помощи. За годы жизни в Костиндоре я почти никогда не удостаивалась и доброго слова в свою сторону.

– Секрет, Аннушка, большой секрет! – Кузьма умоляюще сложил руки на груди и упал на колени. – Поклянись! Поклянись, что никому не расскажешь!

Я внутренне напряглась. Помнила, что если из моих уст прозвучит слово «клянусь», то я уже никому не смогу сообщить то, что мне поведали. Никогда и ни при каких обстоятельствах, до тех пор, пока тот, кому я дала клятву, не умрет.

Но Кузьма об этом не знал – сейчас он просто надеялся, что мне совесть не позволит обещание нарушить.

– Клянусь, – неуверенно произнесла я.

Вот и все, я это сделала. Теперь, даже если Кузьма признается в убийстве, я не смогу об этом рассказать.

Вряд ли он натворил что-то очень уж страшное. Для него-то, конечно, его проблема важнее всего, но для целительницы вроде меня – нет. Чего мы с бабушкой не слышали от деревенских! Их секреты можно было в самом деле уже засаливать, как помидоры, а после откупоривать скучными вечерами и веселиться, вспоминая.

– Лекарство мне нужно от хвори, что от любовных утех приключается, – выдохнул он, поднимаясь с колен. – Для меня и для… – Кузьма замялся, поморщившись, как от зубной боли.

– Для Лукерьи? – ахнула я. – Она что… Она загуляла от тебя?

– Да что ты такое говоришь-то? Бог с тобой, Анка! Чтоб Лукерья, да ни в жисть!

– Но хворь-то, – я скосила глаза на пах Кузьмы, прислушиваясь к внутренним ощущениям – его и моим, – передаться от кого-то должна. Если это что-то серьезное. Серьезное аль нет?

– Очень! – Кузьма округлил глаза. – Чешется все, сил нет! Опухло! И у женщины моей тоже!

– Я дам тебе мазь, – кивнула я. – Будешь ею пользоваться, пока хворь не пройдет. И никаких любовных утех!

– Совсем?

– Пока не выздоровеешь.

– Ой, спасибо тебе, Анка! – Кузьма счастливо заулыбался.

– А Лукерье скажи, чтоб зашла завтра. Бабушка ее осмотрит.

– Нет. – Он замотал головой. – Не нужно ничего там осматривать!

– Нужно, Кузьма. Это тебе одна мазь поможет, а женское тело сложнее.

– Да не Лукерья это! – громко зашептал Кузьма. – Не Лукерья! Но ты поклялась молчать, не забывай!

– Не Лукерья? А…

– Верка. И не придет она, и ты к ней не ходи! Прокоп узнает – убьет обоих. А может, и тебя тоже, за дурную весть!

Я оставила при себе мысль, что если Верка заразила Кузьму, то она, получается, кроме него и мужа еще с кем-то прелюбодействовала. Ну, или сам Прокоп. Но Прокоп-то ко мне или к моей бабушке не приходил.

Я хмуро кивнула. Поклялась ведь, значит, буду молчать.

– Дам мазь. И Верке тоже. Но вылечится ли она, обещать не могу.

– Да мне б самому выздороветь! Лукерья-то баба горячая, она ж мне ни дня проходу не дает. Все детей хочет побольше. Христинка наша слабая, того и гляди помрет, а мы уж к троим детям привыкли…

– Жди здесь, – прервала я его, не желая выслушивать стенания гулящего мужика. Лучше бы его совесть так мучила, как страх перед Прокопом. – Сейчас вернусь.

Я тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Подтянула колени к груди и спрятала в них лицо.

Дура, какая же я дура! Если бы не поклялась, если бы настояла на том, чтобы Кузьма обратился к моей бабушке, то ничего бы этого не было!

А так он, получается, вернулся домой, а на следующий день Лукерья узнала о его хвори. Раздетым увидела или мазь нашла, да начала выспрашивать, вот Кузьма и солгал. Свою шкуру спасал да Веркину. Лукерья-то мужа тряпкой отходит – и все на этом, а Прокоп и убить его мог.

Проще же сказать, что девка из-за Туманной завесы соблазнила. А что, ничего удивительного: мне уже за двадцать, а мужика никогда не было, и замуж никто не звал. По мнению Кузьмы, да и всех деревенских, такая, как я, легко может прыгнуть в кровать к кому угодно. А уж обладая силой, которую – как считают в Костиндоре – всем рожденным за Туманной завесой с пеленок «выдают», тем более! Околдовала, утешилась да прогнала. А мужику несчастному от хвори страдай.

Я разревелась. Накатившая вдруг слабость не дала мне вернуться в дом: ноги не слушались. Так и сидела, размазывая слезы по щекам, в ожидании утра.

Рассвет забрезжил над деревней, дымкой обволакивая Туманную завесу. Черную и плотную, как из гранита.

Я вздохнула. Встала на трясущихся ногах и шагнула в дом. Надо же, всю ночь просидела на холоде и не замерзла.

Злость грела. Ярость испепеляла. А желание отомстить возросло троекратно.

Я надела платье – последнее чистое. Нужно будет устроить стирку. Схватила из шкафа подсохший кусок кровяной колбасы, чтобы позавтракать на ходу, и вышла на улицу. Дверь приставила как смогла, надеясь, что никто ко мне больше не придет.

Я направлялась к Туманной завесе, чтобы просить ее о помощи. Впервые за двадцать лет, что живу в Костиндоре.

Может быть, мама меня услышит и пожалеет. Должно же было в ней остаться хоть что-то человеческое.

Я вышла за деревню и поднялась на холм. Отсюда хорошо просматривались все четыре улицы Костиндора с их аккуратными бревенчатыми домиками, огородами, сараями и банями. В некоторых дворах, несмотря на дождливую погоду, на веревках болталось свежевыстиранное белье.

Меня из деревни тоже было отлично видно, но, к счастью, на улице ни души. Охотники и лесорубы в лесу, пастух давно угнал скотину в поле, хозяйки в столь ранний час заняты приготовлением завтрака.

Я успевала дойти до Туманной завесы и вернуться домой незамеченной.

Высокая мокрая трава здесь достигала пояса. Платье довольно быстро пропиталось влагой, так что стирку мне сегодня все-таки необходимо устроить.

Я доела свой скромный завтрак как раз тогда, когда подошла к завесе. Воздух здесь густой, вязкий. Туман шевелился словно живой.

Я остановилась в двух шагах от него. Слева и справа, докуда хватало взора, тянулась Туманная завеса. Сверху так же – она достигала неба, и никто не знал, где она заканчивается. Говорят, много лет назад дед Прокопа отправился на поиски конца тумана, да так и не вернулся.

– Здравствуй, – прошептала я, дотягиваясь до завесы кончиками пальцев.

Она дернулась, не дала мне ее коснуться. Я опустила руку. Села на землю, подогнула под себя ноги.

Вокруг царила тишина: здесь и ветер не смел шуметь.

Я всматривалась в черный туман, силясь разглядеть в нем хоть что-нибудь. Меня из-за него выслали двадцать лет назад, когда мне было всего три годика, так что я ничего не запомнила. Разве что того мужчину, Безликого, который принес меня в Костиндор. Он чуть сдвинул капюшон, открывая лицо, посмотрел на меня ярко-красными глазами и улыбнулся.

И бабушка ничего не рассказывала о мире за завесой. На любой мой вопрос о том, что за Туманом, она хмурилась и просила никогда не спрашивать. А еще она не раз говорила, что в Костиндоре мир куда светлее и мы должны быть благодарны судьбе, что можем здесь остаться.

Ну а я привыкла. По родителям не скучала: не помнила их. Для меня дом был там, где бабушка, и другого я не знала.

Туман снова дернулся, когда я вытянула правую ногу, потому что она затекла. Завеса не позволяла дотронуться до себя даже случайно, будто и впрямь живая.

– Мам, – позвала я без какой-либо надежды. – Ты меня слышишь? Бабуля говорила, ты знаешь обо всем, что происходит с нами. Значит, еще и видишь? Мне нужна помощь. Твоя, папина или еще кого. Бабушка умерла, я совсем одна осталась. У меня ни друзей, ни семьи…

Я вздохнула. Покачала головой, усмехнувшись. Дурочка какая-то – сижу тут, сама с собой разговариваю.

– Меня сегодня будут судить за то, чего я не делала. А ты ведь, наверное, знаешь, что бывает с теми, кто колдовством лишает человека воли? Ну и пусть деревенские никакого колдовства никогда не видели, они все равно верят, что я способна на подобное. Впрочем, меня бы и за мелкое хулиганство осудили, такова уж судьба.

Я помолчала, прислушиваясь к тихому шелесту завесы.

– Не знаю, почему вы с папой меня бросили, и я не прошу вас проявить ко мне родительские чувства или что-то вроде. Я только хочу попросить помощи. Помогите мне выжить, пожалуйста. Я обещаю, что никогда не стану требовать чего-то большего. Только… Подарите мне жизнь еще разок. Мне самой не справиться, а когда назначат наказание, то остается молиться, чтобы это была не смерть. Забьют камнями или сожгут прилюдно и глазом не моргнут! Мам…

Я осеклась, закусила губу до боли. Никто меня не слышит, чего стараюсь?

Резко поднялась, поправила платье, ставшее теперь не только мокрым, но и грязным, и двинулась в сторону дома. Зря только время потратила.

Жаль, не могу уйти далеко от завесы: умирать не хочется. Бабуля давно дала понять, что только близость к Туману поддерживает в нас жизнь… Теперь уже только во мне.

До полудня я успела нагреть воды в бане и постирать свою одежду. Бабушкину я долго перебирала: что подходило мне по размеру, то оставила, а одно из платьев надела, кинув в стирку то, в котором ходила к туману. Что показалось слишком ветхим, то пустила на тряпки.

Не хотелось думать о том, что моя жизнь может вот-вот оборваться по приказу Петра.

За мной пришли помощники старосты – кажется, Петр называл их советниками. Звучало смешно, но Митька и Астап гордились своим званием.

– Анка! – крикнул Астап, прохаживаясь по двору.

Я видела его из окошечка в предбаннике, и, пока я собиралась с духом, чтобы показаться советникам старосты, Астап занервничал не на шутку.

– Сбежала, что ль… Слышь, Митяй? Анка-то, говорю, сбежала.

– Ерунды не неси, – цыкнул Митька. Поправил сползшую на глаза повязку, которая служила ему чем-то вроде шапки, и быстрым взглядом окинул двор. – В лес, мож, пошла с бабкой. Клавдии-то тоже дома нет.

– И че делать? Искать идти?

– Ждать, что еще. Петр нас самих засудит, если Анку не притащим.

– К чертовой матери бы этого Петра. Придумал тоже – суд! Ведьм сжигают без суда и следствия, а этот выковреживается. Перед Клавкой все выслуживается. Правильно бабы сделали, когда Анку из дому силой вытащили. С такими, как она, только так и нужно.

Митяй посмотрел на Астапа взглядом, полным ужаса.

– Ты бы возмущался потише, а? В домах ведьм и стены с ушами.

Астап хмыкнул, но разговор продолжать не стал.

– Стирка у меня, – сказала я, выходя на улицу.

Вытерла мокрые руки о подол и без того мокрого платья и мотнула головой в сторону деревни.

– Ну что? Ведите, коль пришли.

Мужики замешкались. Видимо, ожидали, что придется со мной бороться, и опешили, не встретив сопротивления.

Ну а я ждать не стала. Вышла со двора и зашагала по главной улице туда, где меня совсем недавно избивали. Мне еще вещи развесить нужно, нечего время тянуть. А если к казни приговорят, так тем более: перед смертью все равно не надышишься.

Митяй и Астап нагнали меня почти сразу. Митька под руку взял, как положено, – будто он меня ведет, а не сама я иду. Где же это видано, чтобы обвиняемые на суд по доброй воле являлись?

Астап сзади семенил. Я едва успела прикусить язык, чтобы не спросить, когда Меланью за отваром-то ждать. Утром она ведь не пришла.

Уцепившись за эту мысль, я напряглась. В груди заворочалось нехорошее предчувствие.

И впрямь, почему Меланья не пришла? Передумала лечиться?

Если это так, то… Я представила, как Меланья при всех признается, что Клавдия померла, и мне сделалось дурно. Стоит бабам узнать, что за меня больше некому заступиться, им и приговора старосты ждать будет незачем.

Впереди я увидела толпу: кажется, сегодня все костиндорцы вышли на улицу, поразвлечься. В деревне годами ничего особенного не происходит, а тут суд! Да не какой-нибудь, а для девки, которую уж двадцать лет из Костиндора выжить мечтают.

Взгляд Митьки пощекотал мою шею, и я отвлеклась от разглядывания скучковавшихся соседей.

– Чего тебе, Митяй?

Улыбнувшись, он обнажил зубы – целые, надо сказать, что совсем не типично для мужиков его возраста. Глаза яркие, синие. Бороду стрижет коротко. Оттого его красавцем и считают, чего и я не могла отрицать. Митька по праву мог зваться мечтой всех женщин.

– Софья-то мне рассказала все, – улыбнулся он снова. – Девка ты красивая, спору нет, да только я с тобой никаких отношений завести не могу. Меня ж местные со свету сживут, если я с ведьмой лягу.

– Ведьминского во мне ничего нет, – солгала я, не моргнув глазом. – Софья сказала, что я в тебя влюблена?

– Ну.

– Лжет. – Я пожала плечами. – Не верь всему, что говорят, Митяй.

Он подтолкнул меня в спину, и я оказалась в кругу соседей. В толпе увидела заплаканную Меланью. Лукерью. Виснущую на ее локте Верку. Ораву детей, которые своими криками заглушали неуверенные шепотки взрослых.

Все смотрели на меня. В чьи-то глазах я видела радость от предстоящего суда, в чьих-то злорадство. Только Митяй, остановившийся по правую руку от Петра, глядел на меня с грустью.

– Тишина! – крикнул Петр, и толпа стихла.

Староста, опираясь на посох, сделал два шага вперед и остановился напротив меня.

В его глазах не было ни радости, ни злорадства, ни грусти. Я не могла угадать, о чем он думает, да и не хотела. Равнодушно встретила его взгляд. Умолять о пощаде не стану и оправдываться не буду. Когда против тебя вся деревня, то в раскаянии нет никакого смысла.

– Клавдия чего не пришла? – спросил Петр настолько тихо, что его не мог услышать никто, кроме меня.

Я на миг растерялась, но так же тихо ответила:

– Болеет.

Старик едва заметно кивнул. Повернулся к народу.

ГЛАВА 8

Меланья тут же перестала плакать и во все глаза уставилась на Петра. Ей не на руку, если меня приговорят к казни: она ведь помогла с похоронами, а оплату получила не полностью.

Лукерья шептала что-то Верке на ухо, а та активно кивала.

Я взглядом искала в толпе Кузьму. Отчего-то очень хотелось увидеть предателя и, может, если получится, спросить, почему он так со мной поступил. Мы никогда не дружили, но и врагами не были. Может быть, обиженная на свою мать Лукерья наговорила ему гадостей о Клавдии да обо мне? Но если она это и сделала, то уже давно, а Кузьма был в хороших отношениях с моей бабушкой до того самого дня, пока меня не оклеветал.

Увидела я среди присутствующих и Глафиру с мужем. Их маленький сынок, наверное, остался с бабушкой и дедушкой, потому что на суд молодые родители пришли одни. Георгий не поднимал на меня глаз, а Глафира смотрела зло.

Я только усмехнулась про себя: мне жаль Мишку, но если он заболеет снова, то Глафире придется искать другого целителя. Все сострадание из моей души выжжено и уже не восстановится.

– Сегодня мы собрались здесь, – начал Петр, – чтобы выслушать обвинителей и обвиняемую.

– Что ее слушать-то?! – вскипела Лукерья, мигом оторвавшись от перешептываний со своей подругой. – Еще блудливым девкам слова не давали!

– Замолчи. – Староста стукнул концом посоха о землю. – Закон един для всех, и Анка не исключение. Я дам возможность высказаться всем, а уже потом решу, что делать.

– Да сжечь ее, и поделом, чтоб другим неповадно было! – раздался женский голос из-за ряда голов.

Толпа одобрительно зашумела, но быстро стихла. Петра побаивались – не так, как мою бабушку, но спорить с ним тоже хотели не все.

Я подняла глаза к небу. Мне дадут высказаться, но что я скажу – «простите и отпустите»? Вот и все, на что я способна под клятвой.

– Лукерья, тебе слово, – сказал Петр.

Я опустила голову и изобразила скучающий вид, чтобы не выдать свое волнение.

Тетка аж затряслась от охватившего ее возбуждения. Сделала шаг вперед и ткнула пальцем в мою сторону, обращаясь к людям:

– Анка околдовала моего мужа. Он сам признался, и вы все знаете это! В чай подлила гадости какой-то, в кровать затащила, а наутро у моего Кузьмы хворь срамная появилась! Нет, вы только представьте – она не просто колдовство против человека направила, так еще и заразила честного, любящего жену мужика! А детки наши как – вот скажите мне, как им жить-то теперь? Не приведи господи, зараза эта на них распространится! Да и сама Анка явно же шляется, раз больна! Чьего еще мужа она окрутила? Твоего? А может, твоего? Вы поспрашивайте их, поспрашивайте!

Я открыла было рот, чтобы сообщить, что хворь Кузьмы не способна перейти на детей, но тут же его захлопнула. Выслушаю молча, дождусь решения Петра и вернусь домой. Ну или на костер.

Меня никто не услышит, даже если во весь голос кричать буду. Людям все равно.

– Астап, теперь ты. – Староста повернулся к своему советнику.

Я удивленно вскинула брови. Мы вроде бы тут собрались обвинять меня в колдовстве против Кузьмы, а что может сказать Астап? Он свечку не держал. Или сказал кому, что держал?

Астап так же сделал шаг вперед, и Лукерья недовольно отступила. Верка подхватила ее под руку, а та притворилась, что ей поплохело. Краешком платка принялась обмахиваться, глаза закатывать, будто собиралась чувств лишиться.

Астап кашлянул в кулак.

– Ну че я… Че могу сказать? Все знают, где Анка родилась, а оттуда нормальные-то не приходят. Колдовство у нее в крови, да не простое, а злое. Все ведь Туманную завесу видите, а? Чернющая, как лоно дьявола, чес- слово. – Астап перекрестился и снова откашлялся. – Я ж видел, как Анку принесли. Безликий вышел прямо из тумана, девчонку крошечную в траву посадил да скрылся в черноте. А там и Клавдия подоспела. Анку забрала да домой увела.

Астап замолчал и несколько мгновений не говорил ни слова. Кивнул каким-то своим мыслям, хмыкнул, потер подбородок и отступил к Митяю.

– Митяй. – Староста приглашающе кивнул второму своему помощнику.

Митька бросил на меня взгляд, полный сострадания. Или мне показалось? Да точно показалось.

– Мне сказать нечего. – Он пожал плечами. – Я с Клавдией много лет знаком, а Анку редко видел. Ну пересекались в лесу несколько раз, да и все. Девка как девка. Вреда от нее не было, а пользы… Ну эт сами решайте, я-то не обращался за лекарской помощью.

– Вреда не было?! – закричала старушка из первого ряда.

Я с трудом узнала в тощей фигуре Агафью – бабушку Петра.

Агафья почти не ходила, ее и на суд под руки привели: дочь Прасковья да правнук Пашка.

В глазах старушки стояла влага. Вспомнив, что она пережила несколько лет назад, я сдержала слезы и закусила губу.

– А внучку мою кто убил? Я вас спрашиваю – кто?! Когда Дарьюшка заболела, мы первым делом ее к Клавдии отправили, а там эта. – Агафья указала на меня крючковатым пальцем. – Я, говорит, помогу, пока бабушка моя занята. И помогла. На тот свет уйти она ей помогла! А вслед за Дарьюшкой и муж ее помер от горя. Не выдержал!

Я еще крепче стиснула челюсти. Молчи, Аннушка, молчи. Людям плевать на оправдания, а Агафье не докажешь, что Дашу нельзя было спасти. Я лишь облегчила ее предсмертные страдания, за что она меня от души поблагодарила.

Зашедшуюся в рыданиях Агафью увели. Но она взбаламутила остальных, и теперь на меня отовсюду сыпались обвинения во всех грехах. Кто-то повесил на меня смерть своей скотины, кто-то громче всех обвинял в гибели урожая в прошлом году. Лукерья визжала, что ее детки обязательно подцепят хворь от Кузьмы, а Верка не переставала кивать.

Петр скрипел зубами, но молчал. Не успокаивал разбушевавшуюся толпу.

– А Филиппа кто помнит, а? Дядьку Анкиного. Она же его, поди, в могилу и свела!

– А Буренка моя? Что ж вы о ней-то забыли? Петр, ты-то помнишь, как Анка для Буренки моей лекарство дала! Сдохла корова, утра не дождавшись! Анка, поди, и лис на кур моих натравила, я ничуть не сомневаюсь!

Я зажмурилась, уронила голову на грудь и зажала уши ладонями, но все равно все слышала.

– Где Клавка? Пусть придет и расскажет, зачем Анку из-за Туманной завесы принесли! Никто просто так детей своих на чужих землях не бросает! Аль кто со мной спорить будет?

– Муж мой вторые сутки страдает! – выкрикнула Лукерья в очередной раз.

– Пусть Клавка нас вовсе всех проклянет и снадобий не даст больше, а когда помрет, то лучше уж совсем без целительницы остаться, чем ходить за помощью к такой, как эта! – Верка сплюнула, а бабы заголосили, поддакивая.

Я молчала. Изо всех сил молчала, но не сдержалась. Не от обиды из-за несправедливых обвинений, а от злости на глупость соседей.

–Хватит! – Я открыла глаза. – Ты, – ткнула пальцем в сторону Верки. – Буренка твоя померла, потому что лекарство ты ей так и не дала. А ваша дочь, – я перевела взгляд на Прасковью, которая в тени дерева у чьего-то забора приводила в чувство Агафью, – была не жилец. Я знала, что не могу ее вылечить, и бабушка моя тоже знала, поэтому Дарья попросила хотя бы облегчить ее боль. Почему умер ее муж – не представляю, он к нам за помощью так и не пришел!

Я вдохнула и выдохнула, оборачиваясь к Петру.

– А ваша Зоська жива благодаря моей бабушке. Знаю, что вы Клавдию не любите, но теперь можете спать спокойно: бабушка умерла на днях. Я здесь единственный человек, умеющий лечить. Хотите повымирать все к чертям собачьим? От чахотки, тифа или обычной простуды? Так вперед! Сжечь меня хотите? Ничего не имею против! Давайте, разводите костер. Я лучше в пламени исчезну, чем еще хоть один день рядом со всеми вами проживу.

Я замолчала, восстанавливая дыхание, и возгласы в толпе тоже стихли. Бабы стали переглядываться, мужики головы да бороды чесать.

Чего я и ожидала – больше никому не интересно требовать моей смерти, когда я сама о ней попросила.

Петр посмотрел на меня, как и раньше, без каких-либо эмоций во взгляде, и обратился к народу:

– Анка виновна в колдовстве против Кузьмы. Что есть, то есть, отрицать не стану. Казни не будет, но лишь потому, что благодаря силе, что пришла из-за Туманной завесы, жива моя единственная дочь. Зося.

Староста махнул рукой влево, и из-за притихших наблюдателей вышла светловолосая девчушка.

Лет десять ей сейчас, точно не помню, а выглядит на пять – такая хрупкая.

Зося глянула на меня огромными карими глазами, с любопытством и немного – со страхом.

– Дочка моя могла умереть, – продолжил Петр. – Каким чудом Клава ее спасла, не знаю, но благодарен ей. Магия то была, колдовство ли – неважно. Моя дочь жива, и это главное.

Зося смущенно улыбнулась отцу и снова спряталась за спины.

– А что, про жену свою ничего не скажете? – вышла в круг Софья.

До этого момента я не видела свою бывшую подругу среди собравшихся, поэтому удивилась. Думала, она не пришла. Отсиживается дома, как и Кузьма.

– Как Ефросинья померла, почему ее не спасли, и кто пытался спасти? Да если бы не Анка, то Ефросинья была бы жива! – Софья всплеснула руками.

– Молчать! – рявкнул Петр. – Ни слова о Фросе. Она рожала Зоську больше суток, и это был первый раз, когда Клава спасла мою дочь. Моей жене пятидесятый год шел, ей и без родов до смерти немного оставалось. Зося наша – поздний ребенок. Настолько поздний, что нет ничего удивительного, что Ефросинья не пережила роды.

– Ты что же, Анку защищаешь? – ахнула Лукерья. – Ее мать столько народа перебила! Петр, ты совсем рассудка лишился, что ль? Забыл, что тут мать ее устроила? Яблочко от яблоньки, как ты знаешь…

– Хватит, – рыкнул староста. – Защищаю я Клавдию. Но и Анку обвинять в чем ни попадя не позволю. Каких дел натворила, за те и будет расплачиваться. Значит, так. – Петр вновь повернулся ко мне. – Анка, ты свободна. Но чтоб в деревне тебя больше не видели. Даю на сборы время до утра, а потом иди куда знаешь.

Староста говорил что-то еще, а я смотрела на Лукерью. Что она несет?.. Что значит «Мать ее столько народу перебила»? Бабуля рассказывала, что Безликие приходили в Костиндор до моего рождения, и тогда здесь случилось непоправимое. Погибло несколько человек, Туманная завеса разрослась еще больше, охватив практически все доступные нам земли…

С чего Лукерья решила, что среди них была моя мать?

– Моя мама никого не убивала! – крикнула я в ярости.

Ладони нестерпимо зачесались, я и опомниться не успела, как с кончиков пальцев сорвались черные всполохи.

В тот же миг я буквально спиной ощутила, как вдалеке всколыхнулась Туманная завеса.

А после это увидели все.

Но когда я поняла, что именно произошло, было уже поздно.

ГЛАВА 9

Сначала небольшую кучку людей – всех жителей деревни, кроме Кузьмы да нескольких ребятишек, которые остались дома, – обдало ледяным ветром.

Потом задрожала земля, и на меня уже никто не обращал внимания.

Я обернулась к Туманной завесе, и от ужаса перехватило дыхание. Туман метался из стороны в сторону и, вдруг обретя голос, заревел как раненый зверь.

Ранее я подобного не видела, но слышала от бабушки, что бывает, когда из-за завесы приходят Безликие…

– Прячьтесь! – отчаянно заорала я во всю мощь своих легких, но мой крик казался слабым писком умирающей мыши по сравнению с тем, какой грохот стоял из-за разбушевавшегося тумана. – Под землю прячьтесь!

Воцарился хаос. Дети плакали и кидались к взрослым на руки. Мужики хватали женщин и тащили по домам, им не принадлежащим. Многие бросились к жилищу старосты, зная, какой большой погреб у него во дворе. Он мог бы вместить в себя не одну семью.

Свет померк внезапно. Деревня утонула в кромешной темноте.

Топот, визги и плач. Кто-то влетел в меня, выругался и умчался, а я успела схватиться за чье-то плечо. Во тьме было не разобрать, кто стал моим спасением от удара о землю.

– Анка! – Голос Петра оглушил. Староста кричал мне прямо в ухо. – Что ты наделала?!

Я оттолкнула его от себя. Я ничего не делала.

– Это сделали вы. Вы!

Я не могла вспомнить, что находится передо мной, но побежала. Ноги вынесли меня с тропы, я путалась в высоких зарослях, плутая. Несколько раз все же упала, но поднималась и продолжала бег. Ветер становился все холоднее и яростнее, а тьма гуще.

Заболели глаза от напряжения. Сколько бы я ни всматривалась в пустоту перед собой, не видно было ни зги.

Рев тумана. Копошащиеся люди. Ветер. Грохот, рвущийся из-под земли. Казалось, что вот-вот она развернется и все мы рухнем прямиком в ад.

«Помоги, мама!» – просила я мысленно, никак не желая поверить в то, что это она и пришла.

По моей просьбе или по собственной воле, не знаю, но кто еще мог прийти из-за завесы именно тогда, когда меня нужно было защитить?

Что-то кинулось мне под ноги. Я споткнулась, рухнула на живот, и это «что-то» тут же обрело голос. Детский.

– Папа, где ты?! – звала девчушка сквозь слезы.

Я не могла узнать ее по голосу. Чья дочь? Неважно, она всего лишь ребенок.

Нащупала ее руками, крепко прижала к себе и поднялась на ноги, чтобы продолжить бег.

А завеса бесилась. Топила деревню, давила ее со всех сторон и рушила дома. Я слышала, как падают крыши, со звоном разлетаются стекла.

И я не хотела просить завесу прекратить все это.

Даже наоборот – в моей душе вдруг появилось место для радости, заглушив страх и панику.

– Пап! – непрестанно звала девочка, прижимаясь ко мне. Она обвила тонкими ручками мою шею, стиснула изо всех сил и уткнулась носиком в мою щеку.

Бежать, бежать, бежать.

Резко все стихло. Воцарилась давящая тишина, да так внезапно, что я затормозила. Легкие горели, из горла рвался хрип. Дышать было нечем, и кружилась голова.

Я завертелась, осматриваясь по сторонам, но, конечно, ничего не видела.

А вот услышала почти сразу.

Вдалеке, где раньше и начиналась граница завесы, раздался топот. Не люди то бежали – кони.

Сердце забилось быстрее то ли от страха, то ли от счастья. Я все стояла и ждала, а топот становился громче и громче.

Безликие мчались на своих туманных лошадях во весь опор. Им хватит нескольких мгновений, чтобы достигнуть того места, где все еще в ужасе кричали люди, не нашедшие дороги. Кто-то бился о заборы в поисках калиток, кто-то рыдал и просил вытащить его из-под рухнувшей постройки. Не мертвые, но уже и не живые.

Безликие живых не оставляют.

– Мама! – крикнула я без всякой надежды, когда девочка на моих руках перестала звать папу – она теперь тоже вслушивалась в дрожь земли под копытами лошадей.

Что-то подсказывало мне, что зря я стою на месте. Не зная, что находится вокруг, я рискую быть затоптанной.

И я снова кинулась туда, куда направлял внутренний голос. Меня словно тянуло в одну только сторону, как мне казалось – к родному дому.

В какой-то момент я рухнула в овраг, который был далеко от моего дома, – я видела его не раз, часто ходила к нему. Кубарем скатилась вниз и вскрикнула от боли: раненая рука напомнила о себе.

Ржание лошадей и их топот теперь звучали вдалеке. Людей и вовсе не было слышно.

Все еще прижимая к груди ребенка, я поднялась на колени. Дрожа от усталости и холода, судорожно погладила девочку по голове… Пальцами наткнулась на что-то мокрое и липкое, но в темноте не разобрать.

– Ты меня слышишь? – негромко позвала я дитя. – Малышка?

Девочка молчала. Больше не звала папу, не стискивала мою шею ручками. Ее головка безвольно повисла.

Под моими ладонями тело ребенка нагрелось – ничего не видя, я могла полагаться только на внутренние ощущения, но требовалось успокоиться. Сделать это было крайне сложно. Сердце все еще заходилось в бешеном ритме, да и дышала я с трудом, хватая ртом воздух, но почти не получая его в легкие.

Я села на землю, положила девочку себе на ноги и дотронулась до ее грудной клетки. Чуть не вскрикнула от радости, когда под пальцами забилось сердечко.

Она просто без сознания, вот и все!

– Держись, милая, я тебя спасу, – шептала я. – Только держись, ладно? Тьма скоро рассеется. Как только Безликие очистят территорию…

Я осеклась, осознавая, что Безликие сейчас и впрямь не лошадей пасут. Они носятся по деревне, втаптывая ее в грязь вместе с постройками и людьми. После них ничего не останется – только голая, будто выжженная земля.

Перед моими глазами словно воочию замелькали лица соседей, всех до единого, даже Кузьмы. Деревенские немало моей крови попили, но смерти я им не желала: у каждого есть дети, а дети не должны расти без родителей. Да Безликие и детей не пощадят, так что, возможно, как раз родители потеряют своих чад.

Демоны разбираться не будут, кто есть кто, сметут с пути и думать об этом не станут.

Что до Кузьмы, то с ним я должна свести счеты сама. Страдать он будет или умрет, неважно. Важно, чтобы от моей руки.

Платье пропиталось сырой грязью, а я не смела пошевелиться, чтобы не навредить ребенку еще больше. Ощупывала осторожно, но кроме кровоточащей раны на голове других не обнаружила. Ну и хорошо. Головку я подлечу быстро и без магии, вот только света бы мне да до леса дойти. Мой дом наверняка пал как и другие, и тех скромных запасов трав, что я выбрала из бардака после прихода Лукерьи, думаю, больше нет.

Не знаю, как долго я пробыла в овраге с бессознательной девочкой на руках. Ноги затекли, словно кто-то невидимый колол их множеством острых иголок. Но сердце перестало рваться из грудной клетки, и дыхание восстановилось. Оставалось просто ждать, когда схлынет туман.

Темнота начала рассеиваться тогда, когда над оврагом стихли все звуки. Не было слышно больше ни цокота копыт, ни криков людей. Как будто наступило очередное ленивое утро – тихое и пасмурное.

Проявились очертания деревьев наверху, посерело небо…

А на моих коленях лежала Христина – пятилетняя дочка Кузьмы и Лукерьи.

Светлое платьице не по размеру болталось на тощем тельце, как если бы Христина была закутана в покрывало. Бледная, почти прозрачная кожа покрыта царапинами и синяками – Христина ввиду слабого здоровья частенько падала в обмороки в самых неподходящих местах.

Когда Кузьма говорил, что их младшенькая может вот-вот умереть, он вовсе не преувеличивал.

Вскоре совсем посветлело. На дне оврага черный туман все еще лежал клочьями, один из которых, как живой, неторопливо полз к моим ногам. Он вдруг замер, встрепенулся и метнулся в противоположную сторону. Стало быть, узнал…

Наверху раздалось фырканье. Лошадь перебирала копытами, и земляные комья по склону осыпались на меня.

Я медленно обернулась и посмотрела на край оврага. Там стояла черная туманная лошадь – сквозь нее пусть и с трудом, но просматривалось небо. В седле всадник в черной накидке с объемным капюшоном. Капюшон не закрывал лица Безликого, но его все равно невозможно было увидеть. На месте лица – клубящаяся тьма.

Я впервые видела демона ночи (тот раз в трехлетнем возрасте и за правдивые воспоминания-то можно не считать), но теперь точно знала, как он на самом деле выглядит. Видела ведь в лесу.

Невероятно привлекательно. И это вовсе не пошлые мыслишки девушки, которой давным-давно пора замуж, – Безликие и правда невыносимо красивы, все до единого. Такова их наследственность, как говорила моя бабушка.

– Кто ты? – спросила я, надеясь, что под накидкой не кто-то незнакомый, а моя мама. Хотя демоном она не была, но как знать.

Туманная лошадь цокнула копытом. Безликий молчал, но я была уверена – он присматривается ко мне и решает: убить или оставить.

Наконец он все же понял, что перед ним одна из них. Пусть к роду Безликих принадлежала только часть меня, я все же была той, кто рожден за Туманной завесой. А своих демоны не убивают.

– Мне ребенка спасти нужно, – проговорила я негромко.

Осторожно приподняла Христину на руках и встала сама. Едва не рухнула: ноги почти отнялись, но удержалась. Выбраться из оврага самостоятельно сложно, поэтому я стояла и ждала помощи от Безликого.

Он уехал. Я ошарашенно проводила лошадь взглядом и вздохнула.

Пришлось идти по дну оврага туда, где склон был не слишком крутым. Здоровой рукой я крепко прижимала к себе девочку, а той, что недавно была втоптана в землю тяжелым сапогом разгневанной соседки, цеплялась за траву.

Выбралась. Последние силы оставила в овраге, но умирающая Христина не давала мне расслабиться.

Я остановилась в нескольких шагах от места, где скрывалась, пока Безликие вершили суд над людьми.

Глаза в землю. Поднять голову не могла: не хватало смелости. Что там сейчас, на месте Костиндора? Разруха. Хаос. Пожары.

Я чуяла дым. Слышала, как хрустят бревна в огне. Горели не все постройки – иначе дыма было бы куда больше, но кто-то точно остался без дома и сараев.

Неважно. Ничто больше не важно. Главное, чтобы мой дом был цел хотя бы частично. Чтобы был кусок крыши, защищающий от дождя, и чтобы было место, куда положить ребенка. Без печи обойдусь – могу и на костре вскипятить воды для отвара. Спальня тоже не нужна. Да, и черт с ней, с баней.

Я так и не взглянула на деревню. Двинулась к лесу, глядя под ноги. Шагала быстро, молясь только о том, чтобы ни в чем не повинный ребенок выжил. Дети и так часто страдают из-за взрослых, не хватало еще мне свою ярость переносить на девочку только потому, что ее отец редкостная тварь.

Я только разок обернулась на Туманную завесу. Черная стена уже не казалась такой ровной и незыблемой – она расползлась щупальцами по земле, но верхушка все еще упиралась в небо.

Я-то думала, что мама пришла спасти свою дочку, но это оказалось не так. А если так, тогда где она? Почему не показалась, не захотела узнать, как я живу?

И если не мама… то кто явился на мой зов?

В моей жизни было много плохого. У меня нет друзей, родителей, любимого мужчины. Со мной не хотели играть, говорить, сплетничать. Ко мне не прибегали ранним утром подружки, чтобы взахлеб рассказать о романтической ночи. Меня не звали на свадьбы, именины и даже деревенские праздники.

Я была никем. В лучшем случае ко мне обращались тогда, когда моя бабушка не хотела или не могла принять больного. Но даже тогда я не чувствовала, что мне доверяют.

От людей, которые ничего не понимают в целительстве, я выслушивала безудержный поток советов: как правильно кипятить воду, сколько ложек сухой травы бросать в кувшин, какой стороной накладывать примочки.

А когда человек выздоравливал, то мгновенно забывал о моем существовании, и короткого «спасибо» от него было не дождаться.

Я росла как сорняк. Сама по себе.

Много, много плохого было в моей жизни…

Но должно же было хоть раз случиться что-то хорошее, и оно случилось!

Я поудобнее перехватила Христину, сдула влажную прядь волос со лба и неверяще уставилась на свой дом: целехонький. Стекла блестят, дверь на месте, крыша в порядке.

Обернулась: со стороны деревни валил густой едкий дым, и можно было не присматриваться особо – и так понятно, что больше половины домов разрушены.

До моего туман будто не успел добраться. Или не хотел? Не могли же Безликие знать, что здесь живу именно я. Или знали?

– Сам боженька тебе помогает, – прошептала я бессознательной Христине.

Дверь пришлось уронить: сдвинуть ее аккуратно мне было не с руки. Когда она шумно упала на пол, я вошла внутрь. Уложила девочку на топчан, прислушалась к дыханию: слабое, но есть.

Сейчас главное – вернуть ребенка в сознание, а уже потом выяснять, кто в деревне погиб, а кто успел спрятаться. Чьи дома разрушены, и не нужна ли кому из детей моя помощь.

Лечить взрослых я и не подумаю. Оторвало им руку или ногу, выбит глаз или раскроено лицо – это больше не моя проблема. Хватит. Пользоваться собой и дальше я не позволю.

Дети не сделали мне ничего плохого, а если когда-то и было что-то такое, то не специально. Скорее по велению старших родственников. Ребятишки ведомые, скажи им плюнуть «вон в ту страшную тетю», и они это сделают неосознанно.

На растопку печи и приготовление слабого отвара из ромашки у меня ушло немного времени. Приготовить заживляющую мазь я не могла: не хватало нужных трав.

Я промыла рану на голове Христины – небольшой порез чуть выше виска. Наложила на нее повязку, пропитанную теплым ромашковым отваром, и принялась за отмывание крови со светлых кудряшек и шеи.

Оставаясь спокойной внешне, я билась в истерике внутри. Страшно думать, что если Христина не выживет, то вина за ее смерть будет целиком на мне. Это ведь я бежала бездумно, я рухнула в овраг так, что девочка обо что-то ударилась головой. Кажется, о сухую корягу, что была в самом низу.

Да, я забрала девочку с темной улицы, где ее могли растоптать туманные лошади, но голову-то она расшибла из-за меня!

Я бросила тряпочку в миску с теплой водой, розоватой от крови, и вытерла ладони о подол. Подумала, что вновь придется устраивать стирку, и усмехнулась: что-то слишком часто я в последнее время пачкаю одежду.

Дыхание Христины выровнялось. Казалось, что она пришла в сознание и теперь спит. Надеясь, что так оно и есть, я начала приводить в порядок себя.

Переоделась в сухое и чистое, расчесала волосы щеткой, доставая из них множество сухих листочков и веточек. За ухом к волосам прилип репей, и я долго от него избавлялась. Умылась холодной водой, принесенной из дождевой бочки, и наконец ощутила голод. Надо же, мне-то уже начало казаться, что из-за бесконечных переживаний я вовсе никогда есть не смогу.

Я вышла на улицу, чтобы спуститься в погреб, и поняла, что ни обеда, ни ужина мне в ближайшее время не видать.

Во дворе стояла туманная лошадь, а всадник спешился и двинулся в мою сторону.

Я машинально отшатнулась, испугавшись его.

– Клавдии больше нет, – не спросил – констатировал факт хриплый голос из-под капюшона.

Безликий был таким высоким, что мне пришлось запрокинуть голову, чтобы смотреть ему прямо туда, где должно находиться лицо.

– Умерла, – подтвердила я. – Кто вы и зачем пришли?

– Нам нужна целительница. Клавдия.

– Я лечу. Бабушка научила меня всему, что знала сама. Но если вы хотите попросить, чтобы я помогла кому-то из деревенских – кому-то кроме детей, – то зря приехали.

Безликий молчал несколько мгновений.

– Деревенских? Нет, их точно лечить не нужно. Кто не успел спрятаться от гнева тумана, тот мертв. Кто успел – еще не показывался нам. Целитель нужен лорду Риддлу. – Безликий чуть наклонил голову вправо, будто рассматривая меня. – Ты ведь из-за завесы, верно?

– Родилась по ту сторону.

– Знакома с лордом Риддлом?

– Нет. Не знаю никого из Безликих. Я о вас только слышала.

– Еще бы.

Мне показалось, что демон усмехнулся.

– Поедешь со мной, – сказал он твердо.

Вернулся к лошади и одним махом вскочил в седло – ловко и плавно.

– У меня больной ребенок в доме. Пока он не придет в сознание, я его не оставлю.

– Если ты сейчас не отправишься со мной, то тебе некого будет лечить…

– Я не поеду, – процедила я зло. – Слышите? Приведите лорда ко мне. Вдали от леса и собственного дома я все равно ничем ему не помогу.

Безликий промолчал. Лошадь лениво повела ноздрями, переступила с ноги на ногу.

– Мы привезем его.

Я-то ожидала ярости в свою сторону. Может быть, даже приказа или угроз. Но Безликий умчался со двора и скрылся в дыму.

В погреб я все-таки спустилась, и на этот раз даже сумела держаться за перекладины двумя руками. Синюшная и опухшая рука все еще болела, но я научилась не обращать на нее внимания. Надо будет и своим здоровьем заняться, не все ж чужое поправлять.

Мне не хватало сил, чтобы приготовить для себя обед, и я ограничилась перекусом: сухари да колбаса, и этого оказалось достаточно.

Христину перенесла в спальню, бережно уложила на кровать и накрыла одеялом. В доме не холодно, но я открыла форточку, чтобы проветрить комнату, и боялась, как бы ребенка не продуло. Небо снова заволокло свинцовыми тучами – пойдет дождь.

Безликие прибыли бесшумно. Даже их лошади словно не касались земли копытами – парили над ней в облаке черного тумана.

Я наблюдала через окно, как двое демонов тащат третьего в накидке с капюшоном. Но под капюшоном этого Безликого не было никакого тумана… Я видела подбородок и губы.

Демона внесли в дом, уложили на топчан.

– Что с ним произошло? – спросила я, делая шаг от окна. Бросила взгляд на больного – он казался мертвым, настолько был тихим.

– Черная магия выпила его почти досуха, – ответил один из Безликих. – Лорд Риддл несколько лет провел в плену у колдуньи.

Я вскрикнула и зажала рот рукой. Сердце забилось быстрее, ладони вспотели.

– Боже! Да он ведь… Он ведь изувечен! – прошептала я сквозь пальцы.

– Все же знаешь его?

– Я нашла его на болотах некоторое время назад! Успела только срезать веревки, которым он был привязан к дереву, и он сказал, чтобы я бежала. Колдунья вернулась… Господи, да я до того дня даже в существование колдуньи не верила!

Я кинулась к раненому, но Безликий перехватил меня за руку.

– Не смотри ему в глаза, когда он их откроет. – В голосе демона прозвучали стальные нотки. – Осмотри тело и скажи, можно ли ему помочь. Если да – то сделай все, что посчитаешь нужным. Если нет – мы заберем его.

– Можно! – возмутилась я, забирая свою руку из хватки. – Вы только время зря тянете.

Меня нехотя отпустили. Я склонилась над лордом, медленно стянула капюшон с его головы. Даже под рваными ранами, которых в прошлую нашу встречу на его лице не было, я узнала того мужчину, которого спасла.

Думала, что спасла.

– Где вы нашли его? – спросила я через плечо, продолжая осматривать порезы и ссадины.

– Старуха держала лорда привязанным к дереву. Ты сказала, что срезала веревки?

– Срезала. Да что толку? Он почти обескровлен и вымотан, ему ни за что было не успеть уйти. Колдунья вернулась сразу и, думаю, привязала его. Что вы сделали с ней?

– Есть какие-то предположения? – вопросом на вопрос ответил Безликий, и мне снова показалось, что он усмехнулся.

Переспрашивать я не стала, и так понятно, что колдунья мертва. Тут же в памяти всплыли обрывки разговора Митяя и Петра: они обсуждали, что колдунья когда-то была одной из Безликих и ее изгнали из-за Туманной завесы.

Получается, демоны все-таки убивают своих?

Я даже под накидкой словно воочию видела все раны, что были на теле лорда. С того дня, как я встретила его на болоте, не успела забыть. Да и невозможно выбросить из головы все те увечья, что нанесла ему колдунья.

Колотая рана на правом бедре, рваная на груди. Множество царапин по всему телу, а живот исполосован проволокой с зубцами. И это не считая кровоподтеков и темных, почти черных синяков.

Я вздрогнула от легкого ужаса. Тихонько вдохнула и выдохнула.

– Лорда нужно раздеть, – сказала я Безликим. – Полностью. Залечить все раны быстро я не смогу: у меня нет и доли всего, что необходимо, но что-нибудь попробую сделать. А ваша сила… магия не способна его вылечить?

– Мы бессильны против черного колдовства, а лорд буквально пропитан им. Старуха пила его кровь, а вместо нее впрыскивала отраву. Ему поможет только тот, кто лечит с помощью природы. – Безликий на миг замолчал и продолжил: – Поэтому нам нужна была Клавдия, но, если ты обладаешь хоть частью тех способностей, что были у нее…

– Обладаю, – отчеканила я. – Не уходите. Его нужно будет переворачивать, а такой силы я не имею.

ГЛАВА 10

Безликие раздели лорда. Передо мной на топчане лежал кусок мяса, а не мужчина. Сальные волосы спутаны, на шее следы от удавки. Пальцы левой руки переломаны, кисть опухшая.

На что ни глянь – раны.

– Что она с ним делала? – пробормотала я шокированно.

Не думала, что демоны услышат, но один из них ответил:

– Пытала.

– Хотела что-то узнать?

– Скорее мстила.

Я кивнула. Подозреваю, за что колдунья мстила. Наверное, именно лорд Риддл изгнал ее из-за завесы, а потом она его каким-то образом нашла.

– Лорд слаб? У него нет магии? – задумчиво спросила я. – Как немощная старуха смогла взять в плен взрослого демона?

– Не твое дело, – рявкнул Безликий.

Я вздрогнула от неожиданности. Ясно, поболтать по душам у нас не выйдет.

– Баню натопите. – Я обернулась к демонам. – Не собираюсь заниматься тяжелым трудом во благо вашего предводителя. И мне нужно в лес: соберу хоть что-нибудь для лечения.

Безликие переглянулись. Ну, мне так показалось: они повернули головы друг к другу.

– Я покажу, – вздохнула я.

Вывела их на улицу, объяснила, что нужно делать. Попросила набрать в тазы горячую воду. Лорда необходимо отмыть от грязи и крови, прежде чем начинать залечивать раны.

Я же вернулась в дом, подперла дверь в спальню сундуком и отыскала в кладовой небольшую корзинку. Вообще-то оставлять Христину одну опасно: она может проснуться раньше, чем я предполагала, испугаться Безликих. Или они решат, что девочка – угроза их лорду, и тогда боюсь представить, что они с ней сделают.

Но и выбора у меня не было. Привести в чувство Безликого необходимо, чтобы узнать у него о Туманной завесе. Может быть, в благодарность за спасение он заберет меня на ту сторону? Я отыщу там маму. А если она не захочет меня принять, то я сама найду себе место. Главное, быть подальше от Костиндора.

В лесу на удивление тихо и свежо. Ни пения птиц, ни шороха листьев на ветру. Будто колдунья все еще здесь и давит своей силой все живое.

Я предпочла не думать о странностях некогда шумного леса. И далеко не стала заходить: двинулась вдоль опушки.

Сегодня не было никакого шанса собрать достаточно нужных трав. Мы с бабушкой заготавливали их годами, сушили и хранили бережно, потому что каждый листик мог пригодиться в самый неожиданный момент. Сбор трав – всегда тяжелый труд: выбрать время и место, подгадать лунный день, чтобы растение не оказалось «пустым», а уж о добывании корней и вовсе можно было писать книги. Жаль, у меня нет грамотных знакомых – знания хотелось сохранить для потомков, но в Костиндоре никто не знал грамоты. Оставалось полагаться на собственную память и на… детей, которых я надеюсь когда-нибудь завести.

Усмехнулась этой мысли. Детей! Да я должна быть благодарна судьбе, если меня хоть кто-то позовет замуж.

Обернулась на деревню с грустной улыбкой: здесь мне семью точно не создать…

Под ногами шелестела мягкая трава. Корни валерианы, цветки василька и листья вероники нашлись почти сразу. Их и рядом с домом полно, вот только мне они нужны не больше, чем сорняк. Вероники я все же нарвала: она хорошо заживляет мелкие порезы и маленькой Христине как раз пригодится. Да и корень валерианы выкопала: тоже лишним не будет.

В конце концов я не заметила, как принялась собирать все, что можно. Будто собиралась остаться в Костиндоре надолго… Ну уж нет. Лорд придет в сознание, и я сразу же попрошу его отвести меня за завесу. Одну меня туман не пропустит – пробовала уже.

Не набралось и половины корзинки. Несколько видов кореньев, две горсти разных соцветий, пучок стебельков и немного листьев. Мне не пришлось было раскладывать все это по разным мешочкам прямо во время сбора – спасибо бабушке, благодаря ее урокам я могла определить растение на глаз, видя только его часть.

Я все время видела свой дом – почти не спускала с него глаз. Все ждала, что он вспыхнет как фитилек, когда Безликие обнаружат в спальне человеческого ребенка. Каких только ужасов не напридумывала, пока возвращалась.

Над баней вился сизый дым. Дождевые тучи обошли деревню стороной, и это значило, что полыхающие в огне дома костиндорцев некому и нечем потушить. Так и догорят, а потом будут тлеть еще несколько дней.

Я порадовалась этому и смутилась своей жестокости. Мысленно укорила себя за злорадство, а потом плюнула: соседям вернулось все то зло, что они мне сделали.

Я вошла в дом, когда демоны ставили тазы у топчана.

– И холодной воды принесите, – попросила я. – Кипяток нужно разбавить, если не хотите сварить своего лорда заживо.

Безликие не шелохнулись.

– За домом стоит бочка. – Я махнула рукой, показывая, где именно «за домом». – Она полна дождевой воды.

– Грязной, – неуверенно произнес демон. – Нужна чистая.

Я едва сдержалась, чтобы не рыкнуть в ответ. Ладно деревенские: каждый стремился научить меня целительству, но демоны-то куда!

– Забирайте своего друга, – прошипела я, – и ищите другого лекаря.

Больше со мной не спорили. Вскоре вода в тазах была теплой, и я принялась за мытье Безликого.

Надо сказать, мне впервые выпал такой опыт – протирать тряпочкой голого мужика. Нет, я и раньше видела обнаженные мужские тела – иначе и быть не могло, но такие, как у Безликого, трогать не доводилось.

Жилистый. Ни капли жира. Никакой волосатости. Перевязь вен на руках до локтей, слабо вздымающаяся стальная грудь…

Я капнула в таз мыльного раствора, намочила тряпку и осторожно провела ею по плечу Безликого. Впрочем, разве можно теперь называть его Безликим? Я вижу его лицо… да и не только.

– Почему нельзя смотреть в глаза?

– Что? – Демоны меня, кажется, не расслышали.

– Вы сказали, что я не должна смотреть ему в глаза, когда он очнется. Почему?

– Привяжешься, – выдержав паузу, ответил один из Безликих. – Привязка души к демону ночи смертельна для человечки, и травками своими ты это не вылечишь.

По моей коже пробежали мурашки. Рука с тряпкой замерла в районе живота лорда. Из воспоминаний мгновенно выпал тот отрезок времени, когда я нашла Риддла на болоте. Помнила, что увидела его глаза, но никак не могла вспомнить, столкнулись ли мы взглядами.

Нет, кажется, он не смотрел на меня. Да и зачем бы ему это делать? Он ведь знал, что я человек и не должна видеть его глаз. Или не придал этому значения?

– У вас поэтому нет лиц? – Я обернулась и пристально всмотрелась в клубы тумана под капюшонами.

Безликие одновременно кивнули.

Какое-то время я еще размышляла об этом, но насущные проблемы вскоре захватили все мое внимание.

Лорда я помыла. Всего. И даже причинное место, хоть и хотелось отвернуться, чтобы не зацикливаться на нем. Приходилось напоминать себе, что я целительница, а не просто девушка, которая из любопытства трогает мужчину.

Безликие наблюдали молча, не спеша обсуждать или осуждать мои действия.