Книга баек

Книга баек

От автора

В Википедии жанр «байки» определяется вот такой формулировкой: «Байка – поучительный или юмористический рассказ, иногда основанный на реальных событиях». Так вот, это у них может быть – иногда, а в этом сборнике все байки имеют под собой реальную основу. То есть описываемые в них события происходили с конкретными людьми в конкретное время и при конкретных обстоятельствах. Правда, порой при таких немыслимых и трудно объяснимых, что пришлось менять имена героев баек. Почему? А узнаете сами, для этого надо лишь открыть сборник и начать его читать. И поверьте, это занятие захватит вас с головой. Так что вперед, дорогой читатель!

Байки рыбацкие

На крючке

Как-то на рыбалку со мной увязался мой младший братишка. Тогда мне самому-то было лет восемь, а брату и вовсе пять. И я его категорически не хотел брать – рыбалка, сами понимаете, дело важное, почти интимное, многолюдия не терпит. А малолетний балбес запросто может помешать этому важному делу: начнет там камушки в воду кидать, или, того хуже, сам в нее шлепнется. И всю рыбу распугает к чертовой матери. Нет, мне он там не нужен!

Но Ринат, когда узнал, что я собираюсь на рыбалку, как начал монотонно ныть с вечера: «Хочу на рыбалку!… Хочу на рыбалку!.. Хочу на рыбалку!..», так остановился только на следующее утро. Когда вышедший из себя отец сказал мне: «Возьми его тоже! Только смотрите там у меня!».

Ну что, пришлось взять. Нас с утра пораньше разбудил отец – он собирался на работу. Мама приготовила нам бутерброды: намазала маслом два куска хлеба, присыпала их сахаром и завернула в газетку. Черви у меня были нарыты еще с вечера. И часам к девяти утра, с благословения мамки, мы с братишкой, шаркая сандалиями, ушли на озеро Долгое. Я тащил удочку, Ринат – бидончик, в котором покоилась баночка с червяками и сверток с бутербродами.

Минут через двадцать пути – идти надо было с километр, – мы были уже у цели. С утра в продолговатом озере, обрамленном зелеными камышами, еще никто не купался. хотя день обещал быть жарким. Детвора обычно набегает часам к одиннадцати-двенадцати. Так что эти пару часов нам никто мешать не будет. И брат тоже!

– Ты садись сзади меня! – велел я ему. – Будешь снимать рыбу с крючка и бросать в бидончик (трехлитровую алюминиевую емкость, предназначенную для молока дома и для рыбы – на рыбалке). Понял?

– Ага! – согласился Ринат.

Я вынул из бидончика бутерброды и червей, положил их на земле рядом с усевшимся на корточки братом, а сам зачерпнул воды из озера – она была уже (или еще) теплая, и м не сразу захотелось искупаться. Но я пересилил себя – искупнуться можно будет потом, со всеми. А сейчас надо заниматься важным мужским делом – ловить рыбу.

Я размотал удочку, с трудом наживил на крючок извивающегося червя, и забросил леску подальше от берега. Пробковый поплавок шлепнулся на неподвижную и слегка курящуюся паром зеленую воду озера метрах в полутора от меня. По воде разбежались круги, и немного покачавшись, поплавок замер.

Я застыл на берегу в классической рыболовно-пацанской позе, выставив для упора одну ногу вперед и сжимая удилище обеими руками.

Но долго стоять, впившись глазами в слегка покачивающийся поплавок, мне не пришлось: он притонул раз, другой, третий, и поехал в сторону. Ага, взяла! Я резко выдернул удочку, и через голову на берег полетел первый улов – трепещущая серебристая сорога с оранжевыми плавниками.

Рыбка сама соскочила с крючка и шлепнулась за спиной брата, запрыгала на берегу, налепляя на свою серебристую чешую песок.

– Рыба!!! – заорал во все горло мой брат, подбежал к ней и упал на нее животом. – Поймалась!

– Раздавишь! – по-хозяйски прикрикнул я на Ринат. – Неси его в бидончик давай!

Ринат, сжимая сторожку обеими руками, вприпрыжку побежал к бидончику. А я в это время поправлял сбитого на крючке червя. Он был цел, только сполз немного вниз.

– А можно, я его помою, а то он грязный? – услышал я вдруг просьбу братишки. И не успел даже в ответ открыть рот, как увидел, что первая моя сегодняшняя рыба плюхнулась в воду, вырвавшись из рук этого растяпы.

– А она уплыла, – убитым голосом сказал Ринат и скривил лицо, собираясь заплакать.

Улов мне, конечно, было очень жаль. Но не лупить же из-за одной рыбки родного брата? Тем более, судя по первой поклевке, рыбы здесь с утра собралась тьма. И все голодные.

– Ладно, – великодушно сказал я Ринату. – Еще поймаем. Ты только больше не купай их в воде, ладно?

– Ладно, – шмыгнул носом брат, снова устраиваясь на корточках на отведенном ему месте. И покосившись на бумажный сверток, добавил:

– А когда есть будем?

– Когда поймаем пять… нет, десять чебаков, – поставил я перед нами жесткую задачу.

И, оставив рядом с ним на земле леску с наживленным крючком, вернулся к удилищу и, широко размахнувшись, как обычно в те пацанские годы, через плечо закинул свою снасть в воду (это став взрослее, я научился посылать леску от себя). И тут же услышал дикий рев, от которого у меня душа ушла в пятки.

Схватившись обеими руками за рот и упав на землю, орал Ринат. А из-под его ладоней к моему удилищу тянулась леска. Это могло означать лишь одно: я вогнал своему брату в лицо крючок. Случалось, что я цеплял себя сам за рубашку сзади, за штаны, как-то даже палец порвал крючком. Но чтобы так, живого человека… Да еще своего братика, за которого мне сейчас дома так всыпят, что я надолго забуду про рыбалку!

Но сейчас главное не это. Может, не все еще так страшно?

Я подбежал к брату, упал перед ним на колени и попытался оторвать его грязные ладошки от лица.

– Покажи, куда зацепило… Да отпусти ты руки!

Но брат продолжал верещать как резаный и еще сильнее прижимал руки. В конце концов, рев его перешел во всхлипывания, и он убрал от лица одну ладошку, потом вторую. И меня всего передернуло.

Крючок впился в верхнюю губу. Он вошел туда почти весь, оставив снаружи лишь миллиметра два цевья с ушком, к которому и была привязана свисающая леска. Крови в месте прокола выступило всего лишь пара капелек.

– Ничего страшного, – успокоительно забормотал я испуганно заглядывающему мне в глаза братишке. – Тебе больно?

– Шють-шють, – прошепелявил Ринат, стараясь не двигать верхней губой.

– Ну и нормально. Щас придем в больничку, тебе его быстренько вытащат, и все!

– Боно буит! – испуганно забубнил Ринат, тряся свисающей с губы леской. При этом он выглядел так уморительно, что я не выдержал и хихикнул.

– Такую большую рыбу я еще не ловил!

Брат сморгнул слезинки с глаз и тоже заулыбался. Так, жизнь вроде налаживается. Крючок я, конечно, сам не вытащу, да Толик меня к себе и не подпустит. Значит, надо срочно топать в наш фельдшерский пункт, к тете Любе. Она все сделает как надо.

Но не тащить же брата за собой на крючке? А у меня ни ножика нет, ни спичек, чтобы отрезать или пережечь леску.

Так, а зубы на что? И я, аккуратно перехватив леску у братишки под самым подбородком, чтобы не потревожить сидящий в его губе крючок, перегрыз ее зубами. Так что теперь у Толика с губы свисало всего сантиметров десять лески.

Подобрав бидончик и забыв на берегу червей и бутерброды, мы поспешили с братом в деревню. К счастью, на нас никто особенно внимания и не обратил – ну, идут два брата с рыбалки. Да и улицы были почти пустынны в это время.

Фельдшерица оказалась на месте. В амбулатории было пусто, прохладно и пахло йодом. Тетя Люба охнула и всплеснула руками, увидев, кого и с чем я привел.

– Вот паразиты! – запричитала она, рассматривая Ринатову губу. – А если бы в глаз? Мамка-то уже знает?

– Она на работе, – сказал я. – Мы ей потом скажем. А вы как крючок вытаскивать будете?

Ринат при слове «вытаскивать» начал поскуливать и потихоньку попятился к выходу из амбулатории.

– Ты куда? – укоризненно сказала тетя Люба. – Хочешь с крючком остаться? А как кушать будешь? А целоваться, когда подрастешь?

– Не хошю, – помотал головой братишка. И не понятно было, чего он не хочет: жить с крючком или целоваться, когда вырастет? Наверное, и то, и это. И потому он покорно пошел с фельдшерицой за белую ширму.

Мне тетя Люба велела подождать за дверью. И я нетерпеливо переминался с ноги на ногу у входа в амбулаторию и прислушивался к негромким приглушенным командам тети Любы, доносящимся из-за неплотно прикрытой двери, тревожный дискант моего братки. Потом на какое-то время там стало тихо. Вдруг Ринат очень громко ойкнул. А спустя пять минут его, с заплаканными глазами и залепленным пластырем верхней губой, но при этом уже улыбающегося, за руку вывела на улицу сама фельдшерица.

– На тебе твой крючок, рыболов несчастный! – сказала она и протянула мне пахнущую спиртом разжатую ладонь. А на ней отдельно лежали чем-то откушенное ушко с леской и сам, немного выпачканный в крови, крючок. – В другой раз внимательнее будь, ладно?

– Ладно! – часто закивал я головой. – И это… Спасибо вам большое, тетя Люба!

– Идите уж, рыбачки! – засмеялась фельдшерица, и мы побежали домой.

Конечно, родители, увидев заклеенную губу Рината, тут же выведали, что произошло. Наказывать они меня, не считая словесного выговора, не стали. Но наложили строжайшее табу на наши совместные походы на рыбалку. По крайней мере, года на три.

Однако у Рината тот случай напрочь отбил всякую охоту к рыбалке. Так что в семье у нас главным добытчиком рыбы долго оставался только я…

Рыбалка на Гарее

Давным-давно это происшествие приключилось. Но до сих пор стоит перед глазами как наяву. Итак, когда я учился то ли во втором, то ли в третьем классе, гостил летом вместе с мамой у ее родителей, то есть у моих бабушки и дедушки, в далеком от Казахстана (где мы тогда жили) Татарстане. В обычной такой татарской деревушке Старая Амзя со сплошь деревянными домами и банями на задах, с небольшими фруктовыми садиками-огородиками почти в каждом дворе.

Дом наших предков стоял на невысоком берегу крохотной речушки (недавно при помощи интернета узнал, что называется она Гарей, и протяженность ее целых 18 км!), с которой по вечерам доносился оглушительный лягушачий хор. И которую запросто можно было перейти вброд, а в иных местах, при желании, и перепрыгнуть.

Рядом с домовладением моих предков высился деревянный мост через речку. И по нему изредка с громким тарахтением деревянных, обитых железными шинами колес проезжали колхозники на телегах, туда-сюда сновали пешие, неспешно брели возвращающиеся с пастбища коровы и мелкий рогатый, а также безрогий скот. Такая вот деревенская идиллия.

Я сдружился со своим двоюродным братом-тезкой, тоже приехавшим на лето к деду с бабой из Узбекистана. Только фамилия у него была другая – Гатин, какую носила и моя мама до замужества. И вот два Марата то дружно помогали взрослым поливать огород, пропалывать его, то также дружно сбегали на ту самую речку, с неспешным течением, всю в кувшинках и поросшую по берегам невысоким кудрявым ивняком.

Мы самозабвенно плескались в ее неглубоких теплых водах с другими татарчатами, изъясняться с которыми мне было непросто: многие из них почему-то очень плохо владели русским языком, я же, росший среди русских, почти напрочь забыл татарский. Но мы как-то все же ладили, тем более рядом со мной был брат, и он на удивление одинаково хорошо владел как родным, так и русским языком.

Время от времени я видел плавающих среди водорослей некрупных рыбешек – красноперок. И загорелся желанием половить их на удочку. Опыт-то у меня имелся – как-никак, жил на большом, полноводном Иртыше, не чета мелкому Гарею. Заразил этой идеей и брата, хотя он, как сам признался, рыбаком не был ни разу. Да и других удильщиков я за все те дни, что находился в Амзе, ни разу не видел. Но рыба-то в реке была? Была! Значит, и поймать ее было можно и нужно – так рассуждал я, опытный иртышский рыбак.

Однако для этого нужны были снасти – по крайней мере, хотя бы пару крючков и метров пять лески. Дальше я бы уж сам – и удилище вырезал из прибрежного ивняка, и поплавок смастерил из камышинки, и грузило приладил из какой-нибудь гаечки. Уж меня-то учить не надо, как мастерить удочки. Я даже закидушки к тому времени умел ладить, на три четыре-крючка и метров в сорок-пятьдесят, а то и больше длиной – так далеко их надо было закидывать на Иртыше, чтобы попытаться поймать стерлядку.

Но когда мы с братом собрались ладить удочки, оказалось, что ни лески, ни крючков в сельском магазине нет, потому что на Гарее никто не рыбачит, хотя я сам видел в ней красноперок! Помог наш дед Карим, настоящий такой татарский бабай, в расшитой тюбетейке и рубашке навыпуск, с седой бородкой клинышком и хитрой улыбкой. Он свил нам леску из конского волоса, и показал, как можно сделать крючки, для чего втихомолку утянул из бабушкиной шкатулки с нитками, наперстками и прочими принадлежности для шитья две иголки.

Их надо было нагревать зажженной спичкой докрасна и с помощью плоскогубцев сгибать, чтобы получился крючок. Правда, полагающейся зазубрины у такого самодельного крючка не было, зато ушко – вот оно! Хватило часа, чтобы соорудить две удочки, еще несколько минут ушло на копку жирных червей на огороде, и вот, уже ближе к вечеру, два Марата отправились на рыбалку.

Гарей встретил нас традиционным лягушачьим хором. Я быстренько наживил червя и закинул свою удочку в прогалину между зелеными разлапистыми листьями кувшинок. Рядом сопел и чертыхался брат, не справляясь с извивающимся скользким червем. Только я хотел было помочь ему, как заметил, что в толще зеленоватой воды что-то метнулось к моей наживке, и поплавок из сухой камышинки резко утонул.

Ага! Я тут же рванул удочку на себя и тяжело выворотил из воды отчаянно сопротивляющуюся… крупную зелено-пятнистую лягушку с выпученными глазами. От изумления я выронил удочку, и лягушка шлепнулась рядом с моими босыми ногами. Изо рта у нее торчала леска. Брат захихикал, тыча пальцем в мой улов: «Уху из нее сварим или поджарим?»

Вот так да – квакуша позарилась на моего червяка и попалась на самодельный крючок! Но мне она, конечно, была не нужна ни в каком виде – ни в ухе, ни жаренная с луком: что мы, французы, что ли, какие? Я потянулся к ней и перевернул на спину, чтобы освободить от крючка, впившего ей в уголок большого рта.

И тут лягушка сделала совсем человеческий жест, потрясший меня тогда до глубины души: зажмурила свои выпученные глаза и передними лапками с растопыренными пальцами загородилась от меня, а задними стала скрести по моей руке, силясь высвободиться. Она очень испугалась и, наверное, думала, что я ее сейчас съем!

– Ну что ты, дуреха! – растроганно шмыгнул я носом. – Не трону я тебя! Ну-ка, братишка, отцепи крючок, пока я ее держу.

Я прихватил задние лапки квакуши второй рукой, брат тут же опустился на колени рядом и осторожно вывернул самодельный крючок из лягушачьего рта, благо, что он был без зазубрины. Я повернулся к реке, и только разжал руки, как лягушка тут же оттолкнулась задними лапками, шлепнулась в воду и исчезла под зелеными лакированными листьями кувшинок. Притихшая было речка взорвалась победным лягушачьим ором. Во всяком случае, мне так показалось.

– Что ли, пойдем домой? – вопросительно уставился на меня Марат. – Зачем нам лягушки…

– Ну уж нет, – заартачился я. – Раз пришли на рыбалку, так должны поймать хоть одну рыбку! Вон же они плавают…

Я снова насадил червя и закинул наживку поближе к неспешно дефилирующим в водорослях небольшим красноперкам. Но не успели разойтись круги от качающегося на воде поплавка, как опять из-под большого листа кувшинки метнулась знакомая тень, и поплавок резко утонул.

И хоть я понял, кто там снова безобразничает, все равно чисто машинально рванул удочку на себя. Сочно чмокнув, из реки выворотилась болтающая в воздухе лапками с растопыренными пальцами лягушка. Показалось, что она была даже больше первой и с негодованием таращила на меня свои нагло выпученные глаза.

Братишка мой упал на прибрежную траву и стал с хохотом кататься по ней.

– Ой, не могу! – выкрикивал он, колотя руками по земле. – Ты где так научился лягух ловить, а?

Этого я уже стерпеть не мог. Схватив отчаянно сопротивлявшуюся лягушку, я вывернул из ее пасти крючок, щелкнул ее по носу и со словами: «Пошла вон, дура пучеглазая!», выкинул ее в реку. Лягуха шлепнулась в воду и тут же проворно унырнула под листья кувшинки. Ну а мы, естественно, отправились домой. Ни с чем.

Но зато, когда мы вернулись с мамой через пару недель домой, на Иртыш, уж там-то я отвел свою изголодавшуюся по настоящей рыбалке душу. И никакие лягушки мне там не н мешали.

Кстати, о мамонтах

Было это, когда я жил и работал в одном из райцентров на Иртыше, в Железинке.  Как-то  пошел на рыбалку  на древнее русло реки  – Старицу. Но в тот день клевало неважно. На влажном илисто-песчаном берегу присесть было негде. Я заметил неподалеку какую-то корягу. Подтащил ее, почему-то страх  как тяжелую,  поближе к снастям, и уселся. Но что-то в коряге выдавало, что это было не дерево. Поскреб складником поверхность «коряги»  –  оказалось, что это огромная кость, судя по строению – голень мамонта. Откуда она здесь  взялась – понять было несложно. Высокий песчаный берег  Старицы  постоянно обрушивался огромными кусками –  так  «работали» весеннее половодье и бьющие из основания крутой стены берега неисчислимые родники и ключи.   А вместе с  вывалами на берег ссыпались и кости древних животных, до этого безмятежно покоящиеся десятки тысяч лет под толщей песка.

Поскольку к старине я никогда равнодушным не был, рыбалку тут же оставил и, взвалив эту гигантскую кость на плечо, поволок ее домой. Весу в костяре было, наверное, пуда полтора (хорошо еще, что она была без мозгов). Определил ее для хранения в ванную комнату – все равно в те годы водопровод в нашем доме не работал, и здесь мы держали картошку и пр. Потом к этой голени добавились несколько огромных зубов мамонта, ребер, обломков бивней и еще каких-то других костей.

Скоро моя ванная превратилась в мамонтовое кладбище. Домочадцы  пугались  этих костей и жутко  на меня  ругались. Да и  мамонтовые мощи начали обсыхать, трескаться и обсыпаться. Скрепя сердце, я нашел телефон Павлодарского областного краеведческого музея и сообщил, что готов продать не менее центнера ценных экспонатов, пусть приезжают.  Когда там узнали, что я имею в виду мамонта, то предложили мне самому привезти эти кости – это за 200 километров. И бесплатно.

Уже началась зима,  домочадцы мои начали потихоньку утаскивать  на помойку наиболее подъемные кости. И тогда я договорился с директором Железинской  средней школы о меценатском акте – передаче костей мамонта в школьный музей. В школе машины не было, и остаток костей – где-то килограммов 70,  я утащил туда на санках сам. При передаче ценных экспонатов представителей  прессы не было, не считая меня самого. Я же тогда был очень скромным молодым журналистом и предпочел замолчать этот общественно значимый факт. Но лишь до сегодняшнего дня.

«Эй, на судне!»

Однажды приехал я в свою деревушку из райцентра на выходные и в воскресенье отправился на рыбалку. Клевало на Иртыше в тот день просто замечательно, и в садке становилось все теснее от ельцов, окуней, сорог, подъязков. Время летело незаметно. А мне к двум часам дня надо было успеть на  автобус – завтра с утра на работу. И как назло, часы я забыл дома, а на берегу в этом месте, недалеко от подъема в деревню,  я был один.

И тут послышался рокот – мимо проплывал пассажирский теплоход на воздушной подушке «Заря». У моей деревеньки пристани не было. Да «Заре» она и не нужна была: обычно, завидев людей, стоящих у таблички с названием деревни, капитан наезжал носом судна прямо  на берег.

Я в тот день  рыбачил как раз неподалеку от этой самой таблички. На «Заре» меня  увидели и сбавили ход, раздумывая, пассажир я или просто так.  «Вот кто мне скажет время!» – обрадовался я и призывно замахал рукой. «Пассажир», – поняли на «Заре». И судно направилось к берегу. На носу  стоял матрос, готовясь скинуть мне трап. В рулевой рубке с папиросой в зубах торчал капитан, с кормы выглядывал шкипер.

– Не надо приставать! Не надо! Я не поеду с вами! – закричал я, силясь переорать рокот двигателя. – Скажите только, сколько времени?

Шкипер приложил ладонь к уху:

– Чего?

– Этот чудак время спрашивает, – обиженно прокричал матрос.

– Полвторого, – рыкнул высунувшийся из рубки капитан.

– Спасибо, – вежливо сказал я. – Езжайте дальше.

…Бросив судно на произвол судьбы, они все втроем  гнались за мной почти до самой деревни. Но потом опомнились  и повернули обратно. Во-первых, родная деревня меня в обиду бы не дала. Во-вторых, непришвартованную «Зарю» могло унести течением без экипажа.

– Лучше больше нам не попадайся! – пригрозили мне на прощание речные волки.

Нашли дурака. С тех пор, если мне надо было сплавать, скажем,  в Иртышск,  я в Железинке садился только на «Ракету»…

Сорванная рыбалка

Дело было летом, в  Железинке.. Я собрался с вечера на рыбалку: накопал червей, приготовил удочку и закидушку. А душной  ночью  на улице… пошел снег. За окнами, в свете уличных фонарей,  беспорядочно метались мириады крупных снежных хлопьев. На самом же деле это был не снегопад. Каждый год в июне в одно и то же время из глубин Иртыша  вылетает бесчисленное множество белесых бабочек-однодневок, в которых переродились живущие на дне реки в  глинистых норках страховидные личинки мотыля (или, как его называют иртышане, «бормыша»).

Эти бабочки живут считанные часы – их задача отложить яйца на берегу, а то и водной глади, и навсегда сложить свои хрупкие крылышки. Но если где-то рядом есть населенный пункт, бестолковые бабочки миллионами устремляются на  свет горящих фонарей, бьются о стекла квартир с не выключенным еще освещением  и откладывают свои яйца уже где попало.

Увидев эту круговерть за окном, я понял, что рыбалка пропала: к утру весь береговая поверхность реки будет завалена трупиками однодневок, которыми будет обжираться рыба. На червя  уже не посмотрят ни степенный чебак, ни суетливый елец, ни даже ненасытный ерш. Но еще была надежда, что вот на бабочку-то они и могут клюнуть. И я придумал, как заготовить однодневок, не выходя из дома. Я просто оставил включенным в зале свет, открыл настежь балкон и спокойно улегся спать, предполагая встать утром пораньше и собрать налетевших за ночь мотылей. Уж на консервную-то банку их наберется, а больше мне и не надо.

Будильник сработал вовремя. За окном спальни было уже светло.  Позевывая, я открыл дверь в  зал и буквально очумел. Комната была завалена сугробами! И эти сугробы еще копошились. Бабочки были везде. Под их толстым слоем не было видно ни пола, ни стола, ни дивана! Вообще ничего, кроме стен и потолка. Да и они были частично облеплены вездесущими крылатыми насекомыми.

В общем, на рыбалку в тот день я не пошел. И на работу тоже – по крайней мере, до обеда. Битых несколько часов, проклиная все на свете, я сначала при помощи совковой лопаты, а потом уже просто веника и совка выгребал на балкон, а оттуда сваливал на улицу килограммы и килограммы бабочек. А потом еще и отчищал квартиру от липкой яичной массы – ведь эти крылатые  монстры успели отложить  свое потомство!

Про шуры-муры с белым амуром

Теща с тестем у меня живут на юге Казахстана,  в Кызыл-Орде.  Естественно, бывал с женой у них в гостях. Тогда еще мы были северянами, и приезжали в отпуск обычно на пару месяцев – расслабиться, отогреться, фруктов поесть от пуза, у стариков  роскошная дача, на которой разве что только ананасов нет. А еще я открыл там для себя отличную рыбалку. Дачный поселок стоит на старом притоке Сыр-Дарьи –  Калган-Дарье,  больше похожем на продолговатое подковообразное озеро, с практически незаметным течением, с зарослями камышей, тростника на поверхности и джунглями водорослей в толще зеленоватой воды. Хотя опять же – двух-трехметровую глубину озера толщей назвать  будет опрометчиво. И вот в этой самой Калган-Дарье водится несметное количество разнообразной рыбы.

Я, когда раскусил это дело (поскольку вырос на Иртыше и с глубокого детства являюсь страстным рыбаком), стал всячески отлынивать от дачных работ, взамен посулив родичам, что буду поставлять им на стол свежайшую рыбу. На том и порешили. И я стал чуть  ли не каждый день с утра пораньше, до наступления жары,  уходить на Калган-Дарью, снарядив одну поплавочную удочку на всякую нехищную и пару жерлиц на хищную рыбу.

 С наживкой проблем не было: на здешних дачах полив ведется через арычную систему, и вдоль арыков всегда можно накопать сколь хочешь червей. Брал я с собой также тесто, замешанное на яичном белке и ароматизированное несколькими капельками анисового масла. Ловились  обычная сорога (на Иртыше ее зовут чебак), плотва, подлещик, карась, верхоглядки,  окушки. Сазан брался редко, тем не менее за рыбалку двух-трех весом от полкилограмма и более я выворачивал. Брались и покрупнее, но тех я и не видел – срывались и уходили, нередко с крючком вместе,  еще там, на глубине.

На жерлицу я думал ловить щук. Удивительно, но ни одной из этих речных разбойниц за три моих поездки в отпуск на Калган-Дарью я так и не выловил – похоже, их здесь и нет.  Зато на живца садился змееголов, удивительная рыба, которую  мне до этого не приходилось видеть, и я даже не знаю, с чем ее сравнить. Может быть, что-то между угрем и вьюном? Темное веретенообразное тело с мелкой чешуей, очень сильное и гибкое, обрамленное длинным продольным плавником,  увенчано небольшой приплюснутой головой с маленькими тусклыми глазками – ну змея змеей. Мясо белое, вкусное, почти без костей. Мне попадались небольшие экземпляры,  до килограмма и чуть больше.

Да, ловил еще и сомят, но уже не на живца,  а на рыбную нарезку из кусочков сороги.  Это я вечерами приезжал на велосипеде к озеру и оставлял на ночь пару-тройку жерлиц с коротенькими удилищами, спрятанными от досужих глаз в камышах. Когда утром приходил сюда на рыбалку, пусть не на всех трех тройниках, но на одном точно, а то и на двух тихо-мирно сидели эти самые змей-башки и пару раз сомята под килограммчик. Так что свое обещание я сдержал, принося с каждой рыбалки килограммов четыре-пять свежей рыбки. Правда,  разделывать мне ее приходилось самому – ни жену, ни тещу заставить чистить и потрошить рыбу невозможно было даже под страхом насильственного  утопления их в Калган-Дарье во время очередного купания (а купаться мы ходили каждый день). Впрочем, мне это было не в тягость – улов на рыбалке частенько приходилось потрошить и присаливать  с целью его сохранения и на Иртыше. Да и интересно было: только я устраивался со своим уловом под раскидистой яблоней, как  на запах рыбы сбегались голодные коты с соседних дач, шурша травой и опавшими листьями, выползали из-под кустов смородины прижившиеся  на даче парочка забавных  ушастых ежей и взволнованно поводили туда-сюда своими чуткими блестящими  носиками, вились над головой полосатые осы и тоже норовили урвать свой кусочек рыбной плоти. Все хотели рыбы – а кому не надоест неделями жрать дачный силос?

Но все выловленное мной в Калган- Дарье было мелочью по сравнению с тем, что там еще водилось среди густых, лениво шевелящихся водорослей. Однажды я был ошеломлен внезапно открывшейся передо мной захватывающей картиной. Я сидел на глинистом берегу озера, отмахиваясь от комаров и ожидая поклевки, как вдруг метрах, может быть, в двадцати от меня из глубины медленно всплыли шесть (я пересчитал их по толстым спинам) огромных светлых рыбин, выстроились колесом и  стали величаво плавать по кругу. Причем хоровод этот не стоял на месте а, не нарушая своего порядка,  медленно отдалялся от меня вдоль озера (Калган-Дарья, как я уже писал выше, продолговатая). Разинув рот, я наблюдал за этим завораживающим зрелищем минут пять. Пару раз ущипнул себя – нет, рыбы не пропали, а также медленно, едва шевеля плавниками, ходили по кругу, как будто совершали какой-то вполне осмысленный ритуал. А вскоре исчезли из поля моего зрения – то ли слились с бликующей на солнце водой, то ли ушли в глубину. Что это было, я так тогда и не понял. Может, я стал свидетелем брачных игр, что было ближе к истине?

Спрашивал об этом тестя, тот не рыбак, сказал лишь, что по описанному мной виду это были белые амуры. А еще Юрий Федорович сказал, что они здесь бывают огромными, в несколько десятков килограммов, и ловят их на сети браконьеры. А чуть поменьше амуров в Калган-Дарье водятся также толстолобики. И тот,  и этот виды питаются озерной растительностью и на удочку их поймать практически невозможно.

А я с того дня просто заболел от запавшего мне на душу желания выловить хоть одного такого красавца.  И за время отпуска я выворотил из озера не одного крупного сазана, змееголова, даже поймал жереха. А амуры и толстолобики и думать обо мне не хотели и продолжали пастись себе где-то в подводных зарослях.

Однажды после знойного дня, поужинав и посмотрев телевизор,  мы уже отходили ко сну в дедовском прохладном железобетонном дачном домике, когда в калитку кто-то настойчиво постучал. Пошел Юрий Федорович – он же хозяин. Включил наружный свет, впустил гостя. Это оказался Борис, живущий от  наших стариков через три или четыре дачи.

– Я к тебе, – сказал он. – Юра говорил, что ты амурами интересуешься. Пошли.

– На рыбалку? – заволновался я. – Пошли!

– Нет, я уже поймал. Посмотришь. Может, купишь чего.

Настоящему рыбаку западло покупать рыбу у кого-то. Но тут такое дело – уж больно хотелось подержать в руках, да и отведать потом, эту таинственную для меня рыбу.

И мы черной южной ночью, сквозь неумолчный стрекот и звон сверчков и цикад, отдаленный визгливый лай шакалов  потопали к нему.

Несмотря на поздний час, дача Бориса была освещена. Мы вошли к нему в палисад, и под окнами домика, я увидел лежащих на темном мокром куске брезента штук восемь красавцев толстолобиков и белых амуров (их легко отличить – у последних  чешуя намного крупнее, и они продолговатей). Каждый был длиной не меньше метра. Да,  вот таких я и видел тот раз в таинственном рыбном хороводе на утренней рыбалке. Может, даже кто-то из них и залетел в сети браконьера Бори.

– Ну? – горделиво спросил Боря.

– Беру! – выдохнул я. – Вон того, с краю.

И показал на самого большого. Это был  пузатый и, надо полагать, очень жирный, а может, и икряный амур. А у Бори в руках уже сверкнули круглым циферблатом компактные такие весы. Он подцепил амура крючком  за нижнюю челюсть, крякнул и приподнял моего красавца, отливающего крупной платиновой   чешуей.

– Смотри, сколько там?

– Одиннадцать с половиной! – с душевным трепетом  сказал я, поглядев на стрелку весов.

– У тебя будет, во  что завернуть?

Уж не помню, сколько тенге потянула моя рыбина, но помню, что в переводе на рубли это показалось мне баснословно дешево. Боря сказал, что за деньгами придет завтра. Он нашел  мешок, вот в нем я и притащил амура домой. То есть на дачу. Родичи долго восхищались этим богатырем рода карповых. А потом встал вопрос, что с ним делать именно сейчас. В забитый до отказа холодильник он не влезал. Оставить его так, сунув, например, в воду – он стопроцентно к утру протухнет.

– Спокуха! – сказал я родне. – Я его щас быстренько разделаю, присолю, и в погребе он спокойно пролежит хоть до вечера. Стол мне!

Под навесом,  увитым виноградом, мне поставили стол, принесли таз для мяса и ведро для чешуи и потрохов. Потом женщины ушли спать.  Мы с тестем втащили скользкого и покорного амура на столешницу, и я в желтом свете висящей под навесом лампочки  стал  с треском сдирать с его боков уже начавшую присыхать чешую. Она, размером с николаевский серебряный рублевик,  со свистом улетала в разные стороны и сбивала наземь порхающих под лампочкой ночных мотыльков и бабочек,  прилипала к лысине нагнувшего голову тестя (он держал амура за хвост, чтобы тот не елозил по столу), к бетонным стенам дачного дома, к лобовому стеклу ночующего во дворе дачи тестевского москвича.

На то,  чтобы содрать с рыбины  чешуйчатую броню,  у меня ушло минут двадцать, не меньше. За это время я сам стал похож на амура, так как с головы до ног был покрыт его чешуей.

Отряхнувшись и перекурив, я попросил тестя принести большую чашку для икры (ну, вдруг будет, кто знает, когда у них шуры-муры, у этих амуров)  и печени, и, вонзив нож в анальное отверстие, вспарываю амуру его пузатое брюхо. И ошеломленно отскакиваю от стола: рыбье чрево взрывается какой-то буро-зеленой массой, которая выплескивается мне на ноги и зловонной лужей растекается по бетонному покрытию дворика.

-…! – ору я вне себя. – Что это за дерьмо?

Эта масса и в самом деле оказалась дерьмом. Рыбьим. Но столько его в одной рыбине я еще ни разу в своей жизни не видел. Чрево амура было до упора забито слопанной им за день (а скорее всего – за неделю) и полупереваренной или уже усвоенной  растительной дрянью: всякими водорослями, ряской, тиной.

Когда мы с тестем – ему тоже, кстати, досталось неслабо, – слегка привели себя в порядок и затем заново взвесили изрядно отощавшего амура, он весил почти наполовину меньше. То есть удельный вес дерьма в нем составил около пяти килограммов! За которое я заплатил полновесной казахской валютой.

Я уже хотел было подбить тестя идти бить морду Борису (один бы не справился – Борис был раза в полтора массивней меня). Но потом остыл и пришел к выводу, что Борис тут ни при чем. Ну, как бы он  заставил амура покакать перед тем, как продать его мне? И,  во-вторых. продал-то он мне его все же очень дешево – вероятно, как раз  со скидкой  на содержимое его чрева.

Рассудив так и успокоившись, я продолжил разделку амура. У него все же достаточно оказалось мяса у головы, на спине и в хвосте (а вот бока представляли собой тонкую кожистую тряпицу). Так что из головы мы сварили на обед замечательную уху, а остатки мяса еще пару дней жарили на ужин.

Вот такое у меня было знакомство с чудесной рыбой белым амуром, изловленным  браконьером Борисом в старом притоке Сыр-Дарьи – Калган-Дарье.

А вот мне на удочку амур, к сожалению, так ни разу и не попался….

Байки деревенские

Ну и как там, в Кайманачихе?

И вот снова ледоход на Иртыше, правда, нынче что-то раньше обычного. Что поделать, климат портится в связи с глобальным потеплением. Во всяком случае, так говорят сведущие люди. На реке неумолчный шум: шуршание, звон, льдины наползают друг на друга, плывут целыми полотнами и мелкими кусками, цепляются за берег и даже выползают на него. Как-то тревожно всегда в это время на душе от этакой силищи реки и в то же время весело – лето скоро!

А мне в связи с ледоходом вспомнился один забавный случай, вернее даже будет – байка, которую я, будучи еще мальцом, услышал у себя дома, когда отец и наш сосед дядя Ваня Рассоха бражничали за кухонным столом по случаю… ну или просто выпал случай. И вот они, похохатывая, обсуждали, видимо, совсем недавно произошедший случай. По давности лет я уже не помню всех подробностей, кроме самой фабулы истории да имени одной ее героини – бабы Дуси. Имя же ее мне запомнилось потому, что оно после той истории сохранилось в одной крылатой фразе, какое-то время использовавшейся моими односельчанами к месту и не к месту (вот мой одноклассник Вовка Гончаров не даст соврать, тоже слышал ее). А со временем уже даже и без связи с тем случаем, к которому я все еще подступаю.

Итак, жили были дед да баба. Бабу точно звали Дуся, а деда… Поскольку имя его в моей памяти не сохранилось, то пусть будет, ну скажем, Тимофей, а проще – дед Тимоша. Жили они себе, поживали, да бражку попивали. Но последнее больше относится к деду Тимоше. В те годы, а было это в конце 50-х, на селе многие ставили бражку – ну чтобы не тратиться на магазинную водку. Кто-то гнал из нее самогонку, но большей частью народ ее попивал, родимую, вместо кваса. А поскольку дед Тимоша поквасить очень любил, то на этой почве у него с бабой Дусей нередко возникали трения. Они хоть и были оба уже пенсионеры, но дед Тимоша еще продолжал работать на совхоз кем-то вроде экспедитора, и что-то куда-то отвозил и привозил на закрепленной за ним конной повозке – летом на телеге, зимой на санях. А наквасившись, мог забыть, куда ему надо ехать и зачем. За что баба Дуся нещадно его тиранила.

В тот памятный апрельский день, когда лед, потрескивая и шурша, вовсю шел по Иртышу, дед Тимоша пораньше приехал с работы на обед и тут же приступил к дегустированию очередной партии браги, доспевавшей в сорокалитровой молочной фляге тут же, за печью на кухне. Вернее будет сказать, он хорошо надегустировался уже вчера, а сегодня решил поправить свое пошатнувшееся здоровье. Ну и вот, только он успел хлопнуть кружку-другую бражонки, как рассвирепевшая баба Дуся схватила эту флягу за ручки (а была она, баба Дуся то есть, нехилой комплекции) и поволокла ее на улицу со словами: «Все, Тимоша, достал ты меня, язви тебя-то! Щас все вылью, и будешь ты у меня теперь только чай хлебать!».

Дед Тимоша в ответ ничего не сказал. Он допил брагу из кружки, торопливо сунул ее в сразу же раздувшийся карман потертого пиджака, во второй – надкусанный соленый огурец, и последовал за бабой Дусей. А когда она вытащила флягу на улицу, в которой плескалось не менее литров тридцати браги, подскочил к ней и угодливо сказал: «Давай помогу, Дусенька!» И вместе с обалдевшей от такого поворота бабой Дусей подтащил флягу к стоящей у ворот повозке. Здесь он оттолкнул подругу дней своих суровых и, крякнув, взгромоздил алюминиевую емкость на телегу. Тут же, не мешкая, отвязал лошадь от забора, шустренько умостился рядом с флягой и дернул вожжами:

– Нно, милая, поехали!

Телега задребезжала по раскисшей улице в сторону складских помещений, где и трудился дед Тимоша.

– Вот-вот, там ты ишшо бражку с мужиками не пивал! – заголосила баба Дуся. – Я вот щас управу-то нашему скажу, как ты трудисся… с флягой! Он те ее на бошку-то наденет!

Услышав эту реальную угрозу, дед Тимоша резко развернул телегу и направил ее в сторону спуска к Иртышу.

– Илюха! – крикнул он уныло бредущему по дороге мужичку, примерно его возраста.

– А? – живо отозвался тот.

– Бражки хошь? Прыгай в телегу!

И вот их уже двое в повозке: один правит лошадью, второй черпает кружкой из фляги и мужики по очереди, на ходу, «заправляются» из нее.

– Куды ты, чумной? А ну вернись! – кричала баба Дуся, проявившая завидную для своей комплекции резвость и побежавшая за грохочущей телегой. Она непременно хотела вернуть домой вышедшего из подчинения непутевого супруга, и вряд ли кто сейчас остановил бы ее в этом праведном устремлении.

– А на кудыкину гору! – орал ей в ответ уже изрядно окосевший дед Тимоша. – Все, обрыдла ты мне. Хрена я вернусь домой!

Редкие деревенские прохожие изумленно смотрели вслед этой странной и резвой процессии. Но вот повозка достигла спуска к реке – Большого взвоза. Дед Тимоша, натягивая вожжи, притормаживал лошадь, и на берег они съехали довольно аккуратно. Но ход замедлили, и воспользовавшаяся этим баба Дуся стала сокращать расстояние, воинственно размахивая подобранной по дороге палкой.

– Каку холеру тебе на реке об эту пору надо, варнак ты этакий? – вопила она. – А ну ворочайся назад!

На реке пока точно делать было нечего – ледоход, хотя уже не такой плотный, как пару дней назад, еще продолжался. Какие-то льдины стремительно неслись по середине реки, а какие на ее повороте у Большого взвоза принесло к берегу, и они толклись в неспешном прибрежном водовороте. Дед Тимоша притормозил повозку у одной такой, довольно большой, размером метра два на полтора.

– Сгружаемся! – скомандовал он своему попутчику. Тот, допивающий очередную кружку браги, поперхнулся.

– Здеся? За каким лешим?!

– А вот увидишь, – довольно ухмыльнулся дед Тимоша. – Ты, Илюха, главное, мне подмогни. А сам потом можешь домой ворочаться. Ну или со мной. Бражки у меня еще много!

Последний аргумент возымел на известного в селе выпивоху безотказное действие. Вдвоем они сняли флягу с телеги, и затем дед Тимоша вытащил оттуда же вилы, которые всегда были при нем, чтобы при случае закинуть на сеновале пару-другую навильников сенца для свой коровки. Оглянувшись на спуск, по которому к ним спешила баба Дуся, неумолчно ругавшаяся и грозившая всеми карами своему непутевому мужу, он вилами придержал приглянувшуюся ему льдину.

– Волоки сюда флягу! – крикнул он Илюхе. – Помнишь, как в детстве катались? Вот и щас покатаемся. Только с канфортом!

– Ишь ты, чего удумал! – восхитился уже пьяненький Илья. – С канфортом! Это можно.

Вдвоем они быстренько перебазировались вместе с флягой на покачивающуюся льдину, дед Тимоша оттолкнулся от берега вилами, и они, на глазах хоть и подоспевшей, но таки опоздавшей бабы Дуси, поплыли.

– Вы куда, балбесы? Утопнете же! – горестно взывала она к благоразумию «папанинцев» на льдине.

– До свиданья, моя Дуся! Еду в Кайманачиху! – помахал ей свободной рукой дед Тимоша, в другой у него уже снова была кружка с брагой, услужливо подсунутая Ильей. – Как приеду, отпишу!

Дед Тимоша был родом из этой самой Кайманачиха, расположенной на противоположной стороне Иртыша, на расстоянии всего-то с полсотни километров вниз по реке. Уехал он оттуда еще по молодости, и его каким-то ветром занесло в наше село. Здесь обзавелся семьей, пустил, что называется, корни. Дети, уже взрослые, покинули родительское гнездо – дочь жила в Павлодаре, сын после армии остался где-то в России. И вот дед Тимоша как подопьет, так все порывался навестить свою родину. Да только вот вроде и недалеко, а добираться очень неудобно.

Надо было или переправляться на пароме у соседнего райцентра Иртышск, а оттуда уже на автобусе или попутке. Или пилить до ближайшего моста через реку в Павлодаре, а затем также на рейсовом автобусе в Кайманачиху, что вообще уже удлиняло путь за триста верст. Да и баба Дуся никуда его от себя одного никогда не отпускала, такая вот была собственница. А вдвоем никак: кто будет за хозяйством присматривать?

Проще было бы, имей дед Тимоша свою моторную лодку. Но у него ее сроду не было, не рыбак он был. Да и у местных рыбаков таких лодок было всего – раз-два, и обчелся. Все больше обходились самодельными деревянными. Но сейчас-то у деда Тимоши все срасталось: и от бабы Дуси вроде как оторвался, и плавсредством обзавелся. Неизвестно, правда, всерьез ли он намеревался уплыть на этой льдине да той самой Кайманичихи, что ждала его всего в полусотне верст вниз по реке уже столько лет, или просто по пьяни решил покуражиться. Но тем не менее вот он, стоит на льдине, и она его несет к желанной цели!

Баба Дуся шла рядом и от бессилия швыряла в экипаж маломерного «судна» обломками льда, дотаивавшего на берегу, и не совсем печатными словами. А мужички, почувствовав себя хозяевами положения, уселись рядом с флягой на корточки и, отпуская обидные замечания в адрес бабы Дуси, попивали бражку, передавая кружку друг другу.

– Ну все, Тимоша, надоел ты мне! Теперь хоть утопни, а я пошла домой! – в сердцах бросила она. И только баба Дуся произнесла это, как приподнявшийся с места, чтобы зачерпнуть бражки, Илюха потерял равновесие и повалился спиной на край льдины, не выпуская из руки ручки фляги. Посудина опрокинулась на него, поливая Илюху остатками содержимого, а льдина, понятное дело, накренилась, сбрасывая с себя совсем ненужный ей балласт.

– Ааа! – разнесся над рекой сдвоенный мужской вопль, и дед Тимоша с Илюхой суматошливо забарахтались в воде,

– То-то! – злорадно закричала обернувшаяся на шум баба Дуся! – Вот и плыви так в свою Кайманачиху!

Но спасать мужиков все же кинулась. Хотя что их было спасать – льдину неспешным в этом закругленном месте реки течением отнесло от берега недалеко, всего метра на два-три. Да и неглубоко тут было, так что, когда незадачливые и перепуганные путешественники встали наконец на ноги, воды им было по пояс. Но очень холодной! И потому они самостоятельно и спешно выбрались на берег. Ну а тут их взгрела палкой баба Дуся. Она загнала промокших и трясущихся от холода мужиков на телегу и повезла домой. Баба Дуся уверенно держала вожжи в руках, управляя лошадью. И при этом не забывала время от времени оборачиваться к седокам и ехидно спрашивать:

– Ну и как там, в Кайманачихе? Лучше чем у нас в Пятерыжске, ай хуже, а?

Дед Тимоша в ответ лишь виновато вздыхал, кряхтел и прятал глаза.

Но в Кайманачиху он потом все же съездил. Баба Дуся, проникшись, наконец, давнишней мечтой своего мужа, договорилась с соседкой, чтобы та посмотрела за их хозяйством – ну там коровку подоить, курам корма задать, и они вдвоем, наняв другого соседа, владельца «Москвича», таки съездили в ту Кайманачиху на пару дней. И потом баба Дуся говорила:

– Да чё там, в этой Кайманачихе? Така же деревня, как наша. Ну разве только побольше…

А дед Тимоша после той поездки ходил какое-то время просветленным и даже выпивать бросил. Правда, ненадолго. Пока не раздобыл новую флягу под бражку…

«Мы тут живем!..»

Действие происходит в семидесятые годы в прииртышском сельце Пятерыжск. Этот бывший казачий форпост стоит на правом крутом берегу Иртыша, а на левом, в пяти километрах, крупный районный центр Иртышск. Там есть базар, и туда по воскресеньям на телегах, через паромную переправу, ездят многие пятерыжцы торговать помидорами, рыбой, картошкой, молоком, маслом – кто чем богат. Обратно возвращаются, накупив на вырученные деньги сахар, муку, соль, детишкам – школьные вещи. Мужики обычно уже поддатые – пока жены расторговываются, они успевают не раз и не два смотаться за чекушкой, выцарапывая у своих супружниц мятые рубли буквально с боем.

Приехал с базара хорошо подогретым и дядя Саша Гергерт. Он был из поволжских ссыльных немцев, во время войны его мобилизовали в трудармию, он где-то валил лес, обратно вернулся с покалеченной ногой. Ходить дяде Саше было трудно, и он обзавелся личным конным экипажем взамен инвалидной мотоколяски. Он прекрасно обучился обращению с лошадьми, бричка у него была подрессоренная, на мягком ходу. Всегда смазанная, она шла ходко и практически бесшумно, если не считать характерного еканья лошадиной селезенки. Поддав, дядя Саша любил с шиком промчаться по пыльным пятерыжским улицам, при этом разбойно гикая и отчаянно, с неистребимым немецким акцентом, матерясь. Ему бы цыганом родиться. Да он, впрочем, и был каким-то нетипичным немцем – смуглым, с громадным вислым носом, пегими от седины кудрями. Не хватало только серьги в ухе.

Высадив жену с покупками у своего дома, дядя Саша хлестнул в воздухе кнутом (лошадей, надо отдать должное, он практически не бил, только пугал) и покатил в дальний конец деревни. Потом свернул на параллельную улицу и помчался в обратную сторону, оставляя за собой клубы пыли, а нередко и раздавленных куриц. Продольных улиц в деревне было всего три, и потому дядя Саша через каждые пять минут возвращался на свою и проносился мимо скорбно стоящей у кленового палисадника жены, тети Дуси.

– Саша, хватит, давай домой! – завидев его и вся подавшись вперед, кричала она дяде Саше. А тот, упиваясь захватившей его магией быстрой езды, уже не сидел, а стоял в бричке и, размахивая концами вожжей, орал что-то непотребное. Оскалившаяся лошадь была вся в мыле и громко храпела, но и ее сейчас никакая сила не могла остановить: оба они, и лошадь, и ее хозяин, были во власти скорости. Мгновение, и сдуревший экипаж оказывался на другом конце деревни. И так – несколько раз.

– Ах ты, фриц поганый! – бессильно проклинала своего непутевого супруга тетя Дуся, поправляя сползший с головы платок и возвращаясь на угол палисадника. Потом она все же додумалась распахнуть ворота настежь и выбежать на середину улицы, когда в конце нее снова показался лихой немецкий «казак» дядя Саша Гергерт.

– Саша-а! Сюда! Мы вот здесь, вот туточки живе-о-м! – пронзительно закричала она, одной рукой вздымая вверх свой яркий, только сегодня купленный на базаре платок, а второй указывая на распахнутые ворота – ну чисто уличный регулировщик. И повинуясь этому властному, и в то же время отчаянному жесту, экипаж на полном ходу влетел в распахнутые ворота, которые тетя Дуся тут же хлопотливо заперла, злорадно приговаривая:

– Ну, черт колченогий, сейчас ты у меня попрыгаешь!

И можно было не сомневаться: попрыгает!

Дед Репка

Эта невероятная история случилась в семидесятые годы в одном из совхозов на северо-востоке Казахстане. Деда Репку, беспросветно пьющего, нашли однажды дома посиневшим и бесчувственным. Он лежал ничком на кровати, а на полу валялись склянка с остатками какой-то вонючей жидкости.

Репку спешно доставили в совхозную амбулаторию. Повозившись с ним, местный врач Селиванов бессильно развел руками:

– Я сделал все, что мог. Его бы сразу в реанимацию…

Репку спешно повезли в районную больницу. Вернулся оттуда шофер Усольцев мрачным и подавленным.

– Ну, что? – увидев его, спросил председатель профкома Булыгин.

Усольцев безнадежно махнул рукой, хлопнул дверцей и укатил в поле – он работал на обслуживании бригады.

Булыгин пошел к заместителю директора по хозчасти Бейсембаеву.

– Слушай, Талгат Нугманович. Репка-то наш тю-тю! Приказал долго жить.

– Что, не откачали? Эх, люди, люди, что вы с собой делаете, – осуждающе покачал головой Бейсембаев, стараясь дышать в сторону.

– Так это, у него же никого нет, у Репки-то, – скорбно молвил Булыгин. – Значит, все расходы на похороны совхоз должен взять на себя.

– Надо так надо, – согласился зампохоз. – Ну да, пьяница был покойный, но все же жил и работал у нас долго. Даже, помнится, однажды благодарность получил. Что, Николай, Иванович, помянем деда?

И полез в шкаф, где у него стоял заветный графинчик…

Как водится, о покойном или ничего, или только хорошее. Последнего в жизни Репкина Ильи Васильевича было, откровенно говоря, до обидного мало. И всему виной – его пристрастие к «горькой».

Из-за постоянных волнений, нервных потрясений раньше времени угасла жена Репкина, тихая и работящая женщина. Дети давно вылетели из родного гнезда, изрядно опостылевшего им из-за бесконечных скандалов, дебошей, регулярно устраиваемых папашей.

Уйдя на пенсию, Репка (так со временем малопочтительно стали именовать Илью Васильевича односельчане) жил один как сыч, пропивая и пенсию, и случайные приработки к ней. В свое время его множество раз обсуждали на разных собраниях, отправляли на лечение. Но ничто не помогало.

И на Репку махнули рукой: живи как знаешь. Последовал печальный финал: с пьяных глаз дед хватанул какой-то дряни и отравился. И вот теперь ждали, когда его привезут, чтобы предать грешное тело земле.

Совхоз выделил деньги. Для Репки купили недорогой, но симпатичный костюм, белоснежную сорочку, туфли – то, в чем Репку увезли в больницу, составляло весь его гардероб и было до невозможности замызганным.

На краю села, в столярке, ширкал рубанком Ефим Федосеев, тщательно изготовляя последнее пристанище для своего непутевого односельчанина.

А в это время на дороге, пролегающей неподалеку от столярки, остановилась машина. Из нее вылез мужчина в полосатой пижаме, шароварах и тапочках, махнул рукой водителю грузовика и побрел к столярке.

Ефим вколачивал последние гвозди в свое изделие, когда в столярку, отдуваясь, вошел не кто иной, как сам Репка. Был он бледен, небрит, с воспаленными глазами.

– Здорово, Ефим, – сипло сказал Репка в спину столяру.

Федосеев обернулся и безмолвно опустился на чурбак.

– Мне, что ли, гроб-то? – проскрипел Репка и по-хозяйски погладил гладко обструганное дерево. – Слыхал, слыхал. Рано хоронить собрались. Что мне сделается? Кишки промыли – и вот он я, тут. Удрал из больницы – чего там валяться буду. Доехал вот на попутке. У тебя закурить нету?

Ефим, боязливо помаргивая, достал пачку папирос, дал одну Репке. Тот жадно затянулся и зашелся в жестком кашле. Пришедший в себя столяр осторожно похлопал его по худой полосатой спине.

– А за тобой уже машину послали, – сообщил он Репке. – Думали – все… В профкоме костюм для тебя лежит новенький, венок, в общем, все честь по чести. Я вот тоже расстарался – гляди, не гроб, а игрушка…

– Смотри-ка! – загордился Репка. – Выходит, я еще что-то значу. Обмыть бы это надо. У тебя, случаем, ничего нету?

– На работе не держим, – с достоинством ответил Ефим. – Да и тебе пора прекращать это дело – считай, с того света вернулся.

Но неисправимый Репка пропустил это замечание мимо ушей.

– Значит, нету, говоришь? – с сожалением переспросил он. – Тогда знаешь, что – купи у меня гроб. Его ведь для меня заказывали, так? И хоть надобность в нем теперь отпадает, он все равно должен перейти в мою собственность, так?

– Вроде так, – тупо подтвердил Ефим.

– А коли так, то я и продаю его тебе. Недорого, со скидкой за работу всего червонец. Разберешь и смастеришь что-нибудь для себя. Вишь, доски-то какие хорошие – без сучка -задоринки. По рукам?