Ния. В отражении времени

Дорогой бабуле Валерии с благодарностью за каждую минуту, проведённую вместе.

Тебе, мудрой хранительнице семейных историй, посвящаю эту книгу. Твоя жизнь, твои девяносто лет – это бесценный источник вдохновения. Пусть каждый прочитанный абзац станет отражением нашей общей с тобой энергии.

Верю, что твой критический смех, такой ценный для меня, наконец сменится на благосклонную улыбку, когда ты увидишь, как слова, написанные с любовью, оживают на страницах.

В конце каждого рассказа вы найдёте QR-код, перейдя по которому, попадёте в мой новый мир – мир визуализации. Этот маленький сюрприз поможет вам закрепить впечатления, глубже понять и прочувствовать дух времени и некоторые представленные мной детали.

Давайте вместе сделаем прочтение незабываемым! Уверена, вам понравится!

Тайна Мира. Предисловие

В любой параллели Мир определяется эгоистичностью сознания, в котором победители влияют на пути развития. Так поколения, сменяя друг друга, формируют жизненный цикл. Они плавно перемещаются вперёд по спирали с одного уровня на другой, оставляя замысел круга жизни тем же: незаменимых нет, всегда найдётся кто-то сильнее. В простом смысле – если кто-то исчезает, значит, кто-то появляется. В сложном – каждое существо уникально и не является кому-то заменой.

Издалека толпа выглядит серой массой, но стоит приблизиться, как всплывают различия: цвет, характер, привычки… И вот она – идеальная единица, имеющая неповторимый шанс на выживание. Но чтобы выжить, надо победить. И начинается борьба… за правду. Неважно какую: ту, что впиталась с молоком матери, или ту, что привиделась во сне. Правило Справедливости едино: быть сильным – просто, ибо сила – в желании. Именно поэтому в поединке победа за тем, кто пользуется всеми методами для доказательств. А тот, кто уступает, покоряясь молчанию и согласию, превращается в марионетку.

Но главное, о чём забывают многие: если не получается доказать свою правду в одном Мире, всегда можно шагнуть в цикл другого.

Добродетели Пигмалиона

Скульптор внимательно смотрел на бескровное лицо и счастливо улыбался: её разнузданность застыла в куске льда. Теперь супруга навсегда осталась спокойной и умиротворённой. Он, наконец, справился…

Художник грезил идеалом богини, в образе которой можно было бы рассмотреть переплетение характеров и настроения, подобно безупречному узору из стекляшек калейдоскопа. Он долго искал последнее вдохновение, которое приблизило бы его к мечте. Стоило ему столкнуться с необузданным темпераментом последней жены, он тотчас увлёкся новой музой. Она не только воодушевляла на исполнение новых заказов, что продавались с сумасшедшим успехом, но и сильнее остальных приблизила его к созданию совершенной статуи, мимо красоты и изящества которой не прошёл бы сам Пигмалион.

Большую часть жизни скульптор бился над задумкой, сменив за это время шесть жен. Каждая была элементом его совершенной мозаики. Первая любовь привнесла в образ статуи горделивую осанку, в которой считывалась аристократическая надменность. Вторая привлекла художника своей наивностью и простотой, поэтому скульптор придал богине танцующую позу и тронул уста игривой улыбкой. Третья муза покорила художника проницательным умом, который вырисовался на статуе высоким лбом и выразительными глазами. Четвёртая супруга обладала чарующей красотой, которая легла в основу идеального тела богини. Независимость пятой скульптор высек в развевающихся волосах и брызгах морской пены. А щедрость шестой замерла в прозрачных тканях, усыпанных жемчугами, да в разбросанных у ног цветах.

В мастерской всегда было холодно, и ни одна из шести муз не спешила в естестве позировать художнику. Они все желали оставаться в тепле, а скульптор привык к холоду. По хрупкости льда он остро ощущал любой, даже самый минимальный скачок температуры и ревностно поддерживал верный градус, чтобы статуя не дала трещину от излишнего мороза или не подтаяла от тепла – ведь иначе пришлось бы начинать сначала, а времени с каждым годом становилось всё меньше. Скульптор творил неспешно, выверяя каждый шаг. Его раздражала собственная медлительность и невозможность работать с натуры, из-за чего он быстро уставал и откладывал дело. Однако появление последней музы ускорило процесс.

Седьмая жена время от времени жертвовала своим комфортом, чтобы поддержать его творческие порывы. Увлечённый и обезоруженный этим, скульптор был готов удовлетворить все её прихоти ради получения результата. Он закрывал глаза на праздный образ жизни молодой супруги, пока в мастерской воплощал в реальность свои задумки. Изо дня в день художник терпеливо постукивал молотком и скоблил стамеской, срезая лишнее с ледяной глыбы. Когда, наконец, в статуе проявился долгожданный темперамент, работа была окончена.

Художник довольно выдохнул. Он окинул критическим взглядом своё творение и тут же переполнился невыразимым счастьем, выкинув из сердца седьмую музу. Больше жена не вдохновляла его. Она отдала всё самое ценное и иссякла, как все остальные: её смех теперь звучал вульгарно, а в пылком нраве проглядывала неверность. Вместо музы скульптор видел лишь порочную женщину, которую следовало отправить к подобным ей.

Когда последний порок был заморожен, скульптор впервые счастливо выдохнул: теперь в центре мастерской возвышалась великолепная ледяная скульптура Афродиты – богини любви и красоты. Статуя совершенства, объединившая в себе уникальности семи муз. Он долго не мог оторваться от мерцающей в электрическом свете красоты и каждый день, как заворожённый, подолгу прогуливался вокруг неё, рассматривал под разными углами идеальные формы и грациозную пластику. А потом торжественно распахивал дверцы огромного холодильника и подмигивал замёрзшим телам в прозрачной толще льда.

Теперь вдохновительницы стали для него лишь выжимками. Скульптор хранил их с азартом собирателя, как коллекцию изъянов, так ярко оттеняющих его величественное творение. Он перемещался от одной жене к другой, указывал на каждую и пересчитывал, проговаривая про себя с гордостью: «Самовлюблённость, Глупость, Высокомерие, Нарциссизм, Бесконтрольность, Жертвенность, Блуд».

Месяцами скульптор любовался своим творением, укрывшись от внешнего мира. Он перестал принимать заказы, осунулся и оброс. Зеркало передавало отражение дряхлого, взлохмаченного человека, который в своей неопрятности напоминал нищего. Однако его это ничуть не смущало. Окутанный туманом своих мечтаний, мужчина пребывал в невыразимой страсти и не мог налюбоваться на своё детище.

Слух о замкнутости одного из ведущих скульпторов города быстро распространился среди творческой элиты. Попытки друзей и коллег навестить приятеля прерывались на пороге. Художник лишь выглядывал из-за двери и с ворчанием отправлял гостей восвояси, не пуская никого в дом. Его вид и взгляд, полный безумия, пугали всех без исключения. Постепенно люди перестали интересоваться жизнью художника, а шёпот домыслов стремительно перерос во всеобщую уверенность в его сумасшествии.

Однажды, выбравшись в город, он ужаснулся увиденному: всё вокруг казалось уродливым и искажённым. После этого скульптор окончательно обособился от внешнего мира. Он выбрал для себя мир иллюзий, переместив идеалы на место реальности. Только судьба решила иначе. Художник даже представления не имел, с чем она решила его столкнуть…

Однажды утром его разбудил резкий звонок в дверь. Открыв глаза, скульптор откинул тёплый плед и с недовольством поднялся с кресла. Ревниво глянув на ледяную статую, он вышел из мастерской и закрыл за собой дверь на ключ. Мужчина лениво шаркал по коридору и злобно ворчал на нетерпеливое постукивание. Когда же он открыл дверь, то обомлел от увиденного. Перед ним стояла его ожившая статуя. Женщина виновато улыбалась и что-то говорила про неисправность в машине, но он её не слышал. Он смотрел восхищёнными глазами на её высокий лоб и огромные голубые глаза, на золотистые волосы, рассыпавшиеся по плечам, на точёную фигуру… Её мимика и жесты были настолько притягательны в горделивой величавости и одновременной наивности, что скульптор, не отдавая себе отчёта, распахнул дверь и пригласил гостью войти.

Женщина мягко улыбнулась и переступила порог его дома. Он проводил её на кухню к висящему на стене телефону. Она взяла в руки пыльную трубку и набрала номер, не обращая внимания на холостяцкий беспорядок вокруг. А скульптор, одурманенный необычайным внешним сходством, во все глаза таращился на неожиданную гостью и не мог поверить в происходящее. Её тихий разговор был коротким, но этих нескольких минут художнику было достаточно, чтобы разглядеть в её совершенстве те добродетели, которые он годами искал и увековечивал в ледяной глыбе.

Женщина повесила трубку, поблагодарила и засобиралась. Скульптор встрепенулся: он не желал отпускать ожившую богиню. Усадив гостью за стол, он схватил тряпку и дрожащими руками стал протирать его от крошек и липких кофейных клякс. Затем достал из груды грязной посуды в раковине две кружки и старательно вымыл. Женщина с любопытством озиралась вокруг и добродушно улыбалась.

– Вы живёте один? – осторожно поинтересовалась она.

Скульптор на мгновение замер – только сейчас до его сознания дошёл звук её чувственного голоса. Он кивнул, заливаясь краской от смущения.

Их беседа за чаем с высохшим печеньем продлилась больше часа. Гостья была на редкость открытой и отвечала на все вопросы, посвящая скульптора в подробности личной жизни. И чем больше она говорила, тем сильнее мужчина влюблялся, видя перед собой совершенство. В какой-то момент он настолько растрогался её появлением, что не выдержал и, бережно взяв за руку, увлёк в мастерскую. Он не смог совладать с желанием похвастаться своей работой.

Там, среди холода и льда, в самом центре возвышалась его богиня, так сильно похожая на внезапную гостью. Укутавшись в тёплый плед, женщина с искренним восторгом разглядывала и ощупывала ледяное произведение искусства, а скульптор неотрывно следил за каждым её жестом. Ему хотелось рассказать о себе всё, поделиться самым сокровенным, но из боязни спугнуть её он умолчал о содержимом холодильника.

– Вы невероятно талантливый мастер! – восхищалась гостья. – Я убеждена, что такой творческий человек оценит и мой передвижной театр. Приглашаю вас на представление послезавтра.

Весь следующий день скульптор не находил себе места. Взбудораженный невероятным знакомством, он не мог ни спать, ни есть, только бездумно наворачивал круги вокруг статуи. Нетерпеливо ожидая встречи с прекрасной незнакомкой, он почистил свой залатанный костюм, вымылся и как следует вычесал бороду. Его отражение значительно изменилось со времён бодрствования седьмой жены: морщины на лице размножились и стали глубже, голова полностью побелела, а веки ещё сильнее нависли над глазами. Однако его волновало лишь свидание с идеалом.

Пока он готовился к встрече, интуиция подсказывала ему, что возможно счастливое продолжение, а фантазия, в свою очередь, уносила в радужные грёзы. Всё это действительно могло бы привести к безоблачному существованию, если бы не одно «но»: после окончания главной работы в жизни художника не осталось цели.

Театр незнакомки был схож с шатром цирковых артистов. Главным отличием в нём была полукруглая сцена, закрытая алым занавесом. Художник с любопытством наблюдал, как быстро заполнялись свободные места, а народ с оживлённым гомоном всё плотнее теснился вдоль проходов. Когда же занавес открылся и на сцене появились необычные актёры, скульптора охватило сильнейшее волнение.

Куклы в человеческий рост кружились в танце, пели, показывали пантомимы и разыгрывали короткие сценки. Выразительные гримасы застыли на их лицах, а движения выглядели отрывистыми и резкими. Кое-где через одежду проглядывал механизм, заставлявший их шевелиться, однако его наличие только усиливало общее впечатление у зрителей. Скульптора же покорила не столько игра механических артистов, сколько исключительность подобранных образов и органичное сочетание характеров. Зачарованным взглядом он смотрел на выступление, пытаясь удержать в памяти каждую мелочь. И чем больше он наблюдал, тем сильнее восторгался живому обличию кукол.

Когда спектакль был окончен, на сцену вышла хозяйка театра. Она с очаровательной улыбкой кланялась зрителям и принимала цветы, а скульптор уже не сдерживал эмоции. Он пробирался к ней через восхищённую толпу, чтобы признаться в раздирающей душу страсти…

Увидев его, женщина обрадовалась. Волевым движением она ухватила художника за руку и увела за кулисы – туда, где находился её маленький мир. Она знакомила скульптора с каждой куклой и рассказывала истории об их создании в тех городах, где была проездом. А мужчина, как заворожённый, смотрел на её искусственных актёров и поражался реалистичности, с которыми они были созданы.

Больше месяца они встречались и беседовали обо всём подряд. Для них не было запрещённых тем: они спорили, рассуждали и делились впечатлениями. Их прогулки становились всё длиннее, а расстояние между ними всё короче. Скульптор был околдован. Он совершенно позабыл о своём возрасте и, каждый раз заглядывая в прекрасное личико своей подруги, видел лишь идеальные черты богини. Он без устали клялся в любви и восхищался её красотой, а она не останавливала его порывы.

Она не испугалась, когда художник, наконец, решился показать ей свой отработанный материал. Женщина лишь приложилась ладонью ко льду и с долгим вниманием разглядывала каждую из замороженных жён. Неожиданно её взгляд ожесточился.

– Ты создал свою богиню. Чего же ты хочешь теперь? – спросила она, обернувшись к нему.

Скульптор заколебался.

– Твоей любви, – наконец ответил он. – Я хочу навсегда остаться с тобой.

Её глаза вдруг расширились, и в их дрожащем блеске скульптор увидел восторг. Она тряхнула золотистыми кудряшками, нежно обхватила его состарившееся лицо ладонями и поцеловала. Тысячи бабочек одновременно закружились в голове художника: душа запела, а рассудительность уступила место горячности – счастье незримой пеленой окутало его сознание.

– Я обещаю остаться с тобой навсегда, – прошептала она на ухо и потянула скульптора за собой.

Её мастерская была иной. В вагончике на колёсах пахло металлом, краской и неизвестными химическими смесями. Аккуратно разложенные свёрла, пилы и лезвия разных толщин мешались с медицинскими инструментами, а множество банок с непонятным содержимым пестрили разноцветными этикетками. Под широким столом стояли ящики, до верху набитые металлическими деталями невообразимых форм, а под потолком были приколочены несколько чучел птиц и небольших животных, замерших в хищных позах. Художник потянулся рукой к плотной ткани, накрывающей нечто объёмное в углу, и перед ним открылся невиданный ранее механизм, состоящий из множества шестерёнок, пружинок, колёсиков и прочих деталей.

– Это каркас будущего скульптора. Из всех кукол эта станет самой восхитительной. Она не перестанет творить… – услышал он за спиной голос любимой и тут же почувствовал резкий укол в шею. – Мы навсегда останемся вместе.

***

Публика стекалась к шатру. Уже неделю маленький городок гудел рассказами о передвижном кукольном театре, чьи постановки снова и снова вызывали оглушительные овации. Механические куклы пели, танцевали и читали стихи… Но больше всех публике запомнилась кукла старого скульптора, который из куска льда вырезал мечту. Его лицо замерло в жадном нетерпении, а седые усы навсегда приподнялись в мечтательной улыбке.

Этот художник уже не горел страстью к ледяной богине и не тешился коллекцией порока. Лёд в его мастерской быстро таял без хозяйской опеки, превращаясь в серые лужи, и вскоре статуя полностью исчезла. Только музы, лежащие на полу в немыслимых позах, ожидали своего часа, чтобы поведать случайному посетителю о чём-то важном.

Тень

День близился к концу. Город жил и дышал порывами ветра в серости и промозглости. Всё вокруг капризничало, чихало и шлёпало. Осень, в привычной своей вредности, меланхолично разбрасывала по городу пожелтевшие листья, заставляя ворчливых дворников то и дело сгребать их в грязные кучи. Мелкий дождь непрерывно моросил, наполняя неровности асфальта лужами. Горожане потирали обветренные уши, всё крепче укутывались широкими палантинами и торопились по своим делам, желая скрыться от непогоды.

Среди этой суеты лишь один прохожий в необычайном спокойствии шёл по улице. Он чеканил шаги в медленном ритме метронома, не обращая внимания на промокшие ноги. Его руки были прижаты к ссутулившемуся телу. Серый плащ почернел от мороси на плечах и спине, а с козырька кепки слетали капли, попадая на суровое лицо.

На прохожего никто не обращал внимания, будто его совсем и не было. Только он видел каждого. И каждый встречный невольно рассказывал ему историю своей жизни, ценность которой была безгранично велика. Прохожий смотрел куда-то в даль, на только ему понятную цель, и радовался про себя, что сегодня людей встречалось мало – ведь это значило, что терзаться придётся меньше.

Мимо пронёсся молодой влюблённый, чуть не толкнув прохожего плечом. Молодой человек не заметил его, только скрючился, вжал голову в плечи и перебежал дорогу к цветочному магазину. Глядя на то, как паренёк несколько раз дёрнул запертую дверь, прохожий снова вспомнил роковой день, который изменил его жизнь навсегда. Вспомнил каждого из семнадцати человек, жизнями которых пожертвовал, находясь под воздействием счастливого дурмана.

С тех пор он научился заглушать в себе любые эмоции и принял этот опыт как неизбежность судьбы. Теперь ему ничего не оставалось, кроме как нести на себе тяжёлый груз наказания. Да и разве могло быть по-другому?

Когда-то он был водителем автобуса и большую часть времени пропадал за рулём, отвозя пассажиров в соседний город и обратно. А дома его ждала красавица-жена, которую он обожал до дрожи в теле. Она тоже любила его и всегда отвечала взаимностью, только их любовь не приносила плодов. А как было бы замечательно родить сына! Кормить его с ложечки, учить первым словам, вместе гонять мяч…

В тот вечер она сообщила о своей беременности. Он только-только вернулся домой из рейса и не успел появиться на пороге, как она вручила ему тест. Он был ошеломлён. Он не мог поверить и долго смотрел на две алые полоски, как на божественный подарок. Он сжимал его в кулаке и осыпал жену поцелуями, а потом сорвался в магазин за цветами. Но было слишком поздно, а рано утром уже надо было ехать в новый рейс и целый день везти пассажиров в соседний город, потом обратно. Он ободрал первую попавшуюся клумбу, собрав букет из поздних наполовину увядших цветов. А потом, бесконечно довольный, вернулся домой, желая снова и снова зацеловывать любимую.

Всю ночь он не мог уснуть. Он смотрел на её лицо – такое прекрасное и безмятежное во сне, приглаживал волосы и осторожно прижимался всем телом. А утром разбудил её новой волной нежности. Она тогда возмутилась спросонья, но он не обиделся. Позавтракал и, насвистывая весёлую мелодию, отправился на стоянку.

Дождливый день не виделся ему пасмурным. Наоборот, он казался настолько ярким, что в мокром асфальте отражались только сочные краски и огни осени. Состояние было до такой степени возбуждённым, что он весь день веселил пассажиров, без умолку болтая в микрофон, и угомонился только к вечеру.

Обратная дорога была спокойна: трасса пуста и хорошо освещена. Он подустал, больше не смеялся и мечтал добраться домой. Тихо улыбаясь про себя, он поглаживал нагрудный карман, в котором от посторонних глаз была укрыта его мечта в виде двух полосок. Это была уже и не мечта вовсе, а вера в своё продолжение. Вера в то, что уже живёт. Осталось просто чуть-чуть подождать. Совсем немного…

Дремота одолела его в пути. Он успел открыть глаза, но было поздно… Резкая боль пронизала тело, перед глазами всё поплыло и размылось. Он инстинктивно дёрнул руку к карману, желая нащупать в нём заветный предмет, но потерял сознание…

На этом его будущее закончилось, как и будущее тех семнадцати человек, которых он вёз. С тех пор он превратился в прохожего, видевшего насквозь проблемы и желания каждого встречного, но ничего не мог с этим поделать. Он научился молчать и стал избегать людей, прячась в тихих закоулках. Им перестали интересоваться, его перестали замечать. Очень скоро для окружающих он стал тенью – безликой, безрадостной и серой, какую отбрасывает фонарь, горящий в ранних сумерках.

Дождь начал усиливаться и очень быстро обрушился на город колючим ливнем. Прохожий, с тем же отрешённым спокойствием и неторопливостью, остановился под навесом помойки между двумя зелёными контейнерами. Он спрятал руки в карманы плаща и стал терпеливо ждать. Его не смущал гнилостный запах мусора, но сильно волновали двое бродяг, рывшихся в отбросах за спиной. Ведь даже шёпота прохожему было достаточно, чтобы проникнуться всеми красками жизни говорящего.

Простуженный и хриплый голос молнией пронизал его сознание, заполняя весь разум очередной историей. Прохожий неотрывно смотрел на окна дома, но видел перед собой фантазии женщины, когда-то грезившей стать художницей. Мерный стук её сердца тихо отзывался в его груди. В этом стуке он ощущал безграничную любовь к единственному сыну, ради счастья которого она пожертвовала всеми мечтами. Прохожий видел, как в её душе разливалось приятное тепло от воспоминаний о своих учениках, что гурьбой приходили поздравлять с днём рождения. Одновременно он принимал на себя боль её потрясения от предательства, когда вероломный сын выставил её на улицу. Старуха хрипло рассмеялась за спиной прохожего, но вместо искренней радости он ощутил силу тоски и одиночества.

Он стоял не шевелясь, но прокуренный голос другого бродяги заставил содрогнулся. Прохожий перевёл взгляд с окон дома на танцующие в лужах капли и увидел бурлящую ненависть солдата и защитника родины, от которого жена сбежала к лучшему другу. Болезненная обида пропитала его насквозь, заставляя свирепствовать от осознания коварства и насмешек тех, кому многие годы доверялось сокровенное.

Прохожий не вздрагивал от грохота бьющегося стекла в помойке и не тёр нос от едкой вони мусора. Он не испытывал ни жалости, ни злости, ни брезгливости, только насквозь чувствовал этих двоих и принимал знания как неизбежное. Лишь понимание того, что бродягам ещё предстояло испытать, радовало прохожего, так как они могли наслаждаться жизнью.

Дождь успокоился, вернув погоду в прежнее слезливое состояние. На улице снова появились редкие пешеходы, а хмурый день быстро угасал в сумерках. Друг за другом начали зажигаться фонари, а дома́ заморгали светом в окнах.

У помойки появилась молодая мамочка с мальчишкой лет пяти. Она швырнула в бак мусорный пакет, а мальчик остановился в нескольких шагах перед прохожим. Он с любопытством смотрел сквозь него, излучая сочувствие к бездомным. В широко распахнутых глазах прохожий видел любовь, беспечность и много неугомонных фантазий, которые уверяли мальчика в реальности своего существования.

Прохожий вынул руки из карманов и снова вышел в тоскливую морось. В привычной неторопливости он подошёл к остановке в момент, когда подъехавший автобус приглашающе распахнул двери.

В салоне все места были заняты. Пассажиры ехали и смотрели в тёмные окна на мелькающие огни города. А прохожий глядел на то, как их отражения искажались на мокром стекле и проявлялись в страдальческих гримасах. Кто-то шутил в тихом разговоре, кто-то ехал в задумчивости, а кто-то дремал, облокотившись на окно. Только для тени прохожего их расплывчатые силуэты кричали от боли, плакали от отчаянья, страдали от любви и злобы… Отражения смазывались, натыкаясь друг на друга в мокром зазеркалье, а потом снова проявлялись в резкости лиц своих хозяев.

Прохожему достаточно было одного мимолётного взгляда, чтобы увидеть истинную правду – ту подноготную, что каждый обычно старался скрыть. И он хотел бы не знать, но не мог. А потому за внешностью дорогой и развязной стриптизёрши он видел скромную студентку с воспалёнными глазами, в хохочущем добряке с наливными щеками – пожарного, который вынес из огня немало искалеченных людей.

Прохожий молчал и не вмешивался, так как не мог помочь. Он был всего лишь молчаливым свидетелем чужого выбора, чужого настроения жизни.

Он понял это не сразу. Очнувшись в больнице, в доме боли, он вдруг ощутил удушающий запах преисподней. Его тело жило и чувствовало, но сознание странным образом затуманилось. Открыв глаза, он увидел перед собой лечащего врача, который мягко улыбался и что-то говорил. Однако сзади него стояла тень горечи от недавней кончины сложного пациента. А рядом в палате лежал мужчина с перебинтованной головой, от которого тянулся шлейф одиночества и щемящей тоски от потери любимого пса.

Боль переломанного тела напомнила о случившемся на дороге и смешалась с чужими страхами, обидами и злостью, а перед глазами вдруг проявились странные силуэты людей с перепуганными лицами. Они наперебой что-то рассказывали, становясь всё громче и громче, то исчезая, то проявляясь вновь. С тех пор гомон в ушах не прекращался, и это проникновение стало его наказанием. Он принял это и обязался слышать и видеть каждого, чтобы искупить свою вину.

Потом была тюрьма, дом терзаний, которая не столько мучила его своими условиями, сколько раздирала душу поломанными судьбами. Его сосед по камере смеялся над тем, как отравил грибами тёщу, хотя в его шутках таилось глубокое раскаяние от нелепой случайности. За суровостью надзирателя он улавливал нежность к своей годовалой дочери и желание скорее уйти на пенсию, чтобы проводить больше времени с семьёй.

Люди сменялись перед глазами, но их мучения оставались в его памяти. Однако, несмотря ни на что, мужчина видел, что каждый человек одинаково искал радость в своём существовании.

Жена приходила к нему в тюрьму несколько раз, но он отказывал ей в свиданиях, боясь перенести на неё своё проклятье, боясь увидеть в её улыбке разочарование. Чувство вины поглотило его без остатка. Он хотел бы всё изменить, но уже не мог. Она поняла это и больше не появлялась в его жизни. Своё дитя мужчина так и не увидел. Он даже не знал, кто родился и родился ли кто-то вообще.

Когда он вышел на свободу, то отправился туда, куда указывали ему голоса, надеясь хоть как-то замолить свой грех. Он научился слышать погибших также, как чувствовать эмоции людей, с той лишь разницей, что встречи с людьми можно было избежать, а голоса оставались с ним всегда. Прохожий перестал нормально спать и плохо ел. Он словно существовал между двумя мирами: у живых – ощущал тревоги и надежды будущего, у покойных – слушал незаконченные истории прошлого. Живые перестали его замечать, словно не хотели принимать его бездушную оболочку, а усопшие от себя не отпускали, пытаясь донести ему свои просьбы.

Прохожий ехал долго. Салон совсем опустел, за окном единой стеной чернел лес. Теперь он видел только своё искривляющееся отражение. Отражение человека, который всего на минуту прикрыл глаза за рулём такого же автобуса. Отражение человека, который остался жить, чтобы помнить и видеть каждого, кого погубил.

Двери распахнулись, и прохожий вышел в ночную темноту. Он шёл по знакомой дороге между тёмных деревьев к запертой ограде старого кладбища. Из кармана он достал ключ и уверенно повернул его в замке. Дверь ограды с визгливым урчанием поддалась, и прохожий запер её за собой с той уверенностью, с какой человек закрывает дверь дома.

Освещая фонарём гранитные плиты, он медленно обходил свою ночную обитель, стряхивал с надгробий налетевшую листву и заботливо поправлял покосившиеся кресты. Он оттирал от камня и скамеек птичий помёт и собирал мелкий мусор. Это всё не входило в обязанности ночного сторожа, но для него было важным, потому что здесь его ждали. Потому что он видел каждого. Видел семнадцать мерцающих призраков, чьи тела похоронили на этом кладбище. Все семнадцать душ, жизнь которых он разом оборвал из-за того, что был слишком счастлив.

Сторожка на кладбище стала его ночным домом раскаяния, где он преклонялся перед тусклым свечением призраков и следил за порядком на их могилах. Днём он ютился в крохотной дворницкой при больнице, чтобы, оставаясь безжизненной тенью, мести двор и переживать эмоции каждого пришедшего сюда человека. Каждый день его был одинаково плаксив и печален, как капризы бесконечной осени.

Эта ночь была такой же, как все предыдущие. Он уснул только под утро и поднялся, как всегда, пустым и безжизненным. За окном по подоконнику мелкой дробью сыпал дождь…

В дверь постучали. На пороге стояла молодая женщина под пёстрым зонтом. Девушка растерянно теребила красный шарф, висевший поверх расстёгнутого ярко-жёлтого пальто. Он посмотрел в её наивные голубые глаза и, к своему удивлению, ничего не почувствовал. Он не перенял её боли, не уловил и радости, только в дрожащей улыбке предположил затаённое волнение.

Он молча шагнул к ней на улицу. Гостья неповоротливо отступила назад, и в этом движении он увидел её округлый живот, который под верхней одеждой сразу не бросился в глаза. Она была беременна.

– Здравствуй, папа, – полушёпотом произнесла она, и на её глаза навернулись слезы. – Я знала, что ты жив… Я верила в это…

Он стоял не шевелясь. Осенними листьями зашелестели призраки, но их слова отчего-то стали для него неразборчивы. Он перевёл взгляд от гостьи на прозрачное марево, что появилось за её спиной. Он отчётливо видел, как оно преломлялось и непривычно отблёскивало радужными зайчиками на фоне серости осенней грязи.

«Выходи из тени… Живи… Ты прощён», – различил он фразы из невнятного гула.

Хмурое лицо мужчины разгладилось. Его серые глаза увлажнились. Он широко улыбнулся девушке и обнял её тёплую руку высохшими ладонями.

На грани славы

1. Дорога к синему свету

В тот необычайно душный вечер конца мая, когда даже кондиционеры задыхались от бессилия, а солнце, словно издеваясь, никак не желало скрываться за горизонтом, в квартире дома номер семь было очень тихо. Старенький ноутбук, исправно служивший хозяину последние несколько лет, уже половину дня стоял открытым, демонстрируя неестественно чёрный экран, на котором отражалось нечто, совершенно не похожее на привычный образ владельца.

Виргинский – а нужно заметить, что это был тот самый Тимофей Виргинский, чьи книги ещё недавно красовались на витринах книжных магазинов, – медленно провёл пальцем по поверхности экрана, словно пытаясь стереть с него не своё отражение, а какой-то другой, призрачный образ, настойчиво напоминающий о собственном ничтожестве. Его движения были настолько неуверенными, что казалось, будто он опасался разрушить некую невидимую грань между реальностью и миром, притаившимся по ту сторону.

Покрытая отпечатками пальцев поверхность отражала не только его исхудавшее лицо с поджатыми бескровными губами. Любой, кто в тот момент заглянул бы в окно его квартиры, мог бы поклясться, что в глубине экрана мелькало не просто отражение, а нечто совершенно иное, похожее на отчаяние человека, заглянувшего в бездну собственного падения. Ибо что может быть мучительнее для литератора, чем осознание того, что третья его книга подряд провалилась в пустоту читательского равнодушия с оглушительным треском, до сих пор разнося по литературным кругам эхо язвительной критики и сарказма?

Виргинский нервно потеребил серебряную брошь в виде булавки с блестящим шариком на конце. В этот момент в его сознании отчетливо прозвучал голос Светланы: «Может, стоит сделать перерыв?»

Её голос, надо признать, возбуждающе действовал на писателя, так как эта женщина больше десяти лет не просто делила с ним кров, но была его музой и путеводной звездой в бурном море литературных исканий.

Светлана была удивительно терпеливой. Она умудрялась совмещать в себе и маяк, освещающий путь заблудших мыслей Виргинского, и тихую гавань, где его душа находила успокоение. Но, пожалуй, главной примечательной особенностью Светланы было то, что она появлялась рядом с писателем именно в те моменты, когда он балансировал на тончайшей грани между гениальностью и помешательством. Она как будто чувствовала приближение очередного приступа его творческого безумия.

Впрочем, теперь всё это осталось лишь в воспоминаниях: он недооценил её. Подруга исчезла из его жизни также неуловимо, как исчезает отражение в разбитом зеркале, оставив после себя лишь смутное ощущение невосполнимой утраты.

Виргинский, словно наказывая себя за горькие воспоминания, с неожиданной яростью впился ногтями в собственное предплечье, оставляя на коже кровавые полосы.

Светлана исчезла из его жизни. Совсем… Неужели причиной этого стали непроданные книги? Неужели любовь могла закончиться лишь из-за того, что со временем всем свойственно меняться?

«А синие фонари горят вечно», – прочёл он заголовок, бездумно открыв страницу литературного журнала. Статья, с фотографией старинного особняка в голубоватой дымке сумерек, гласила следующее:

«Говорят, что когда-то этот величественный особняк с его белоснежными колоннами и широкими балконами был настоящей жемчужиной здешних мест. Теперь же, окружённый разросшимися деревьями, кроны которых прячут его от любопытных глаз, он представляет собой поистине удивительное зрелище: по вечерам, когда солнце скрывается за горизонтом, по всему периметру усадьбы зажигаются фонари, излучающие свет странного, неестественного оттенка.

Честно признаюсь, что, несмотря на журналистское любопытство, я не рискнул исследовать внутренние помещения особняка. Причиной тому послужили не столько обветшалые стены и местами провалившаяся крыша, сколько истории, которые рассказывают местные жители. И эти истории, скажу я вам, способны заставить содрогнуться даже самого отъявленного скептика.

По словам старожилов, в конце прошлого века (а может, и много раньше), хозяин дома, доведённый до безумия разорением, стал убивать всякого, кто переступал порог его владений. С каждой новой смертью в стенах дома пламя фонарей вокруг приобретало всё более холодный синий оттенок, словно впитывая в себя души несчастных жертв.

Что же касается самого хозяина, то его тело, если верить рассказам местных, до сих пор покоится где-то в недрах мрачного здания, добавляя к и без того жуткой репутации новый слой таинственности. Говорят, что его неупокоенная душа, переполненная горечью и злобой, не может покинуть пределы синих фонарей и продолжает бродить по заброшенным коридорам в поисках новых жертв.

И знаете что? Я бы первым посмеялся над этими россказнями, если бы своими глазами не видел, как в безветренный вечер фонари вдруг вспыхнули сами собой, озарив окрестности синим светом. А не значит ли это, что убийства продолжаются?»

Виргинский отложил журнал и потёр подбородок. История, безусловно, попахивала дешёвой мистификацией, рассчитанной на доверчивых читателей. Однако фотография… Что-то было в этом голубоватом свечении, в тенях, притаившихся между колоннами, настолько притягательное и жуткое одновременно, что писатель понял: он должен увидеть особняк своими глазами. Возможно, это место помогло бы ему в поиске вдохновения.

Дорога к особняку змеиной тропой петляла между болотами. Потрёпанная машина натужно кашляла на поворотах, поднимая облака пыли, в которых плясали отблески заходящего солнца. Навигатор, верный спутник современного путешественника, давно сдался, демонстрируя лишь издевательски мерцающий зелёный экран. Впрочем, указания местных жителей были предельно просты, хотя и звучали как строчка из плохого готического романа: «Езжай на синее зарево. Только помни: уходи после заката. Пропадёшь».

Первый синий фонарь Виргинский заметил, когда солнце уже почти скрылось за горизонтом. Голубое сияние пробивалось сквозь туман, который висел над болотистой местностью, создавая вокруг себя призрачный ореол. За первым показался второй, третий – они выстраивались в неровную цепочку, ведущую к тёмной громаде особняка.

Остановив машину у проржавевших чугунных ворот, писатель машинально потянулся за телефоном. И тут же невольно усмехнулся: разумеется, по закону жанра, связь в этом месте отсутствовала. В голубоватом свете его исцарапанные руки приобрели какой-то трупный оттенок, и творческое воображение тут же услужливо начало подбрасывать первые мистические образы.

Особняк, представший перед ним во всём своём заброшенном великолепии, действительно напоминал севший на мель корабль-призрак, простоявший не одно столетие. Его некогда белоснежные стены приобрели цвет старой кости, а пустые окна взирали на мир с тем безразличием, которое присуще лишь домам, пережившим немало человеческих страстей. Парадная лестница, поросшая мхом, вела к массивной двери, и каждая потрескавшаяся ступенька, казалось, хранила память о тех, кто уже никогда не вернётся обратно.

«Уходи…» – прошелестело в кронах старых дубов, и Виргинский поёжился, не в силах определить, был это просто ветер или… Впрочем, он тут же отогнал эту мысль.

– Я здесь только на одну ночь, – вслух успокоил он себя. – Мне нужен материал для книги. Ничего больше.

Но почему-то эти слова прозвучали не так убедительно, как ему хотелось.

Дверь поддалась с неожиданной лёгкостью. В нос ударил запах сырости, старого дерева и чего-то ещё, явно застоявшегося в пустых комнатах. Тимофей включил фонарик на телефоне, и луч света заплясал по стенам, выхватывая обрывки старых обоев, почерневшие от плесени картины в массивных рамах – следы некогда роскошной жизни.

Холл вторил его шагам гулким эхом, которое, казалось, множилось под высокими потолками. Где-то в глубине дома послышался шорох – то ли возня мышей, спешно прячущихся по углам, то ли… Совсем рядом, как будто под чьей-то ногой, скрипнула половица, и мозг писателя тут же нарисовал образ усмехающегося над ним дома.

Широкая лестница, ведущая на второй этаж, всё ещё хранила следы былого величия, хотя её перила, покрытые слоем липкой пыли, теперь больше напоминали забытые декорации.

– Писатель ищет вдохновение? – раздался голос, такой внезапный, что Виргинский вздрогнул и чуть не выронил телефон.

Он резко обернулся, луч фонарика заметался по стенам, но в холле никого не оказалось. Только синий свет из окон создавал причудливые тени, которые двигались словно сами по себе.

– Кто здесь? – голос Виргинского прозвучал неожиданно хрипло.

Ответа не последовало, однако тишина казалась Виргинскому живой, наполненной чьим-то внимательным присутствием. Писатель сглотнул и начал подниматься по лестнице. Каждая ступенька стонала под его весом, как будто дом жаловался на непрошеного гостя.

Коридор второго этажа тянулся в обе стороны, теряясь в темноте. В синеве, проникающей через высокие окна, тёмные проёмы приоткрытых дверей казались входами в иные миры. В этой полутьме Виргинскому почудилось лёгкое движение, словно кто-то только что скрылся за углом, не желая быть замеченным.

Виргинский выбрал первую дверь справа. Судя по остаткам книжных шкафов, расположенных вдоль стен, и массивного стола посередине, это был кабинет. Большинство книг истлело и сгнило от времени, но некоторые тома всё ещё стояли на полках, поблёскивая корешками в луче фонарика.

– Хочешь написать историю? Или готов стать её частью? – снова послышался голос, теперь ближе, почти над ухом.

Тимофей резко развернулся. В дверном проёме на мгновение мелькнул силуэт высокого мужчины в костюме прошлого века, однако фонарик осветил пустоту с танцующими в воздухе пылинками. Из коридора потянуло холодом. Виргинский поёжился.

Отойдя от стола, писатель принялся разглядывать дальнюю стену, на которой висел примечательный портрет. Луч фонарика выхватил из темноты лицо мужчины средних лет, написанное с поразительным мастерством. Глаза смотрели прямо на зрителя с пугающей проницательностью, а уголки губ изгибались в едва заметной усмешке.

В этот момент синий свет за окном стал ярче, наполняя комнату каким-то призрачным сиянием, и в этом неестественном мерцании Тимофею показалось, что глаза на портрете моргнули. Он почувствовал мурашки, устремившиеся по ногам вверх, и с опасением отвёл взгляд от портрета.

Неожиданно он увидел на столе старую тетрадь в кожаном переплёте. Она лежала так, словно кто-то только что её сюда положил: ни пылинки, ни следа времени. Потянувшись было к ней, писатель вдруг остановился и настороженно взглянул в окно: свет фонарей затрепетал, то ослабляя пламя, то вновь усиливаясь. Тени в углах комнаты зашевелились, принимая причудливые формы, и через мгновение вновь исчезли.

Дрожащими руками Виргинский взял тетрадь и почувствовал тепло кожаного переплёта, точно вынутого кем-то из-за пазухи. На первой странице витиеватым почерком было выведено: «Дневник Александра. Начат в год моего падения, закончен в день моего освобождения».

Синее свечение на мгновение вновь усилилось до прозрачной голубизны, ослепляя писателя. Когда же оно вернулось в прежнее состояние, Виргинский увидел, что на столе появились чернильница и очинённое перо – он готов был поклясться, что секунду назад их там не было.

Он перелистнул несколько страниц, удивлённо наблюдая свежий блеск чернил и еле уловимую пульсацию строк.

«Сегодня я потерял всё. Банк забрал последнее, что у меня осталось, кроме этого дома, – выхватил писатель из текста и пробежался глазами по диагонали. – Елена говорит, что мы справимся, что главное – мы вместе. Она не понимает. Никто не понимает. Эти фонари… Они говорят со мной. Указывают путь».

Тимофей перевернул страницу, и из дневника в ладонь выпала старая чёрно-белая фотография. На ней был запечатлён тот же человек, что и на портрете, только моложе, а рядом улыбалась миловидная женщина. Они стояли на фоне особняка, который тогда ещё сиял белизной и величием.

Внезапно порыв ветра распахнул окно и ударил створкой с такой силой, что остатки стекла с глухим звоном осыпались на пол. Холодный воздух ворвался в комнату, страницы дневника затрепетали в руках, а фотография метнулась из пальцев и поднялась в воздух, гонимая невидимой силой. В этот момент разом погасли все фонари, погрузив комнату во мрак.

Виргинский услышал, как по коридору медленно приближаются тяжёлые шаги. Чей-то угрюмый голос донёсся из темноты, называя его по имени, и писателю показалось, что сам дом, впитавший в себя все страдания и тайны, когда-либо происходившие внутри, вдруг заговорил с ним. Телефон резко погас, вероятно, под давлением той же силы, что поглотила свет фонарей, а Виргинский в ужасе замер, готовясь к худшему. Творческое сознание, пробуждающее забытые страхи и воспоминания, рисовало призыв невидимки. Перед глазами возникли образы: тени, скользящие по коридорам, и лица, полные боли и отчаяния, бродящие по комнатам.

– Добро пожаловать, писатель. Я так долго ждал, когда кто-нибудь расскажет мою историю, – вдруг отчётливо услышал Виргинский.

Шаги остановились в проёме двери, и в абсолютной темноте появилось слабое свечение призрачного силуэта мужчины. Его очертания были размытыми, как видение под водой, но лицо… Оно было чётким, как на портрете и фотографии.

Синие фонари за окном вспыхнули снова – все разом, но их свет стал другим, более глубоким, затягивающим. Призрак улыбнулся сочувственно и с пониманием.

– У тебя есть время до рассвета, чтобы прочесть мою историю и написать свою, – глухо произнёс он. – Если, конечно, хочешь выйти отсюда.

Виргинский торопливо посмотрел на часы: до рассвета оставалось каких-то семь часов. Столь малое время, чтобы прочитать историю человека, превратившего дом в клетку для собственных демонов, и совершенно невероятное, чтобы написать роман.

Синий свет подрагивал за окнами, очерчивая границы территории, за которую призрак не мог выйти. А может, это были границы ловушки, в которую Виргинский сам себя загнал в поисках вдохновения?

Тимофей крепче сжал дневник, чувствуя, как кожаный переплёт пульсирует под пальцами живым сердцебиением.

2. Дневник безумца

Тимофей Виргинский устроился в старом кресле у окна и принялся изучать дневник, освещая страницы ожившим фонариком телефона. В полумраке кабинета, с пляшущими от голубого мерцания тенями, он рассматривал, как переливались чернила, словно только что нанесённые на пожелтевшую бумагу.

«Сегодня 1 мая. Елена настояла на том, чтобы я начал делать записи, так как в последнее время я стал рассеянным и забывчивым. Возможно, она права. Дела идут не так хорошо, как хотелось бы. Всё чаще ловлю себя на мыслях, которые раньше отбрасывал в сторону: странных, мрачных.

Вчера, например, один из моих служащих пришёл с претензиями по выплатам. Обычное дело, но я вдруг представил, как сжимаю его горло… и эта фантазия принесла мне удовольствие. Что со мной происходит?»

Виргинский хотел было перевернуть страницу, но порыв ветра из разбитого окна вновь взъерошил листы. На мгновение в синеве света показалось, что по кабинету проплыла женская фигура в старинном платье. Её силуэт растворился в тенях, оставляя лёгкий шлейф духов, до боли напоминающий родной аромат жасмина.

«15 мая. Сказал жене, что сегодня подписал договор с банком. Елена обрадовалась. Но она не знает главного: если я вовремя не верну долг, банк отберёт у меня всё».

Виргинский оторвался от чтения и прислушался. Где-то в глубине дома заскрипели старые половицы. Он поднял глаза и вздрогнул: портрет на стене изменился. Теперь Александр смотрел не прямо, а куда-то в сторону. Его улыбка стала жёстче, острее.

«20 мая. Провалы в памяти участились. Сегодня я очнулся в подвале, хотя помню, что работал в кабинете. На руках грязь, словно копал землю. Елена спрашивала, где я был – пришлось что-то солгать. Но что, не помню. Она смотрела на меня с недоверием. Со страхом. Она боится за меня? Или меня? Или того, кем я становлюсь? Я уже и сам не знаю».

Синий свет за окном подрагивал, отбрасывая на страницы дневника причудливые тени, которые складывались в силуэты людей, стремящихся убежать от неведомого ужаса. Виргинский ощутил, как ночная прохлада, проникая сквозь разбитое окно, окутывает кабинет невидимой вуалью. Он поднялся с кресла, поёжился и задумчиво выглянул на улицу. Ему показалось, что в голубом свете, на границе между реальностью и миражом, вальсировали неясные силуэты.

«1 июня. Я разорён. Я потерял всё. Банк забрал последнее, что у меня осталось. Всё, кроме дома. До него ещё не успели добраться…

Кончено, Елена плачет. Её слёзы раздражают. Я чувствую себя неудачником. Она говорит, что мы справимся, что главное – мы вместе. Она не понимает. Никто не понимает. Эти фонари… Они говорят со мной. Указывают путь. Глупая, наивная женщина.

Тот, другой я, он знает, что делать. Он шепчет мне по ночам, показывает выход. Сегодня он особенно настойчив. Говорит, что Елена – наша главная помеха.»

В мертвенной синеве мелькнули угрожающие тени, заставляя сердце Виргинского возбуждённо трепетать то ли от страха, то ли от предвкушения развязки.

«Сегодня 3 июня. Я сделал это. Боже, я сделал это. Её тело лежит в подвале, такое красивое даже сейчас. Она не кричала – просто смотрела на меня с удивлением, когда мои руки сомкнулись на её горле. Когда я поднялся в дом, за окном зажглись фонари – все разом. Сами. Их пламя посинело… Они словно приветствовали моё освобождение.

Теперь он всегда со мной, мой тёмный брат. Он сказал, что мы вместе будем ждать гостей. Питаться каждым, кто осмелится нарушить наш покой и отобрать дом. А фонари… фонари направят».

Виргинский оторвался от дневника, осознавая ужас написанного. В углу кабинета неподвижной дымкой рисовалась тёмная неясная фигура. Тимофей вновь перевёл взгляд на портрет Александра. Теперь его глаза, казалось, следили за каждым движением гостя.

Тень в углу уплотнилась, принимая чёткую форму, а затем внезапно сделала шаг вперёд, и Тимофей различил в ней очертания той самой женщины, что видел несколько минут назад. Её лицо размывалось, то и дело теряя резкость, однако в этом необъяснимом мареве хорошо прослеживалось разочарование.

– Елена? – озадаченно произнёс Виргинский, но фигура лишь качнула головой и вновь исчезла в темноте.

За спиной раздался тихий смех. Холодное дыхание коснулось шеи. Сердце зашлось в сумасшедшем ритме.

– Читай дальше, писатель, читай. История только начинается…

Виргинский послушно опустил голову в текст:

«10 июня. Сегодня приходил этот… банковский прихвостень. Теперь он рядом с Еленой. Тёмный брат доволен – говорит, с каждой душой мы становимся сильнее. Фонари горят всё ярче, их синева очерчивает границы наших владений…»

Тимофей кожей ощущал, как нечто зловещее наблюдало за ним из темноты, но не смел оторвать глаз от текста. А слова, написанные изящным каллиграфическим почерком, сливались в жуткие письмена.

«Я перестал вести счёт дням. Кажется, сегодня ещё август. Время потеряло смысл. Мы принимаем гостей – любопытных соседей, случайных путников, банковских служащих…»

Виргинский, читая эти строки, ощущал пробегающий по спине холодок. Слова, написанные с такой ясностью и восторгом, пугали, будто были выведены не рукой человека, а самой тьмой, проникающей из воспалённого сознания сумасшедшего. Каждое предложение, казалось, обвивало холодными пальцами шею Тимофея, заставляя его виски пульсировать в ритме нарастающего ужаса. Он не мог отделаться от ощущения, что за этими строками скрывалось нечто большее, чем просто помешательство – что-то зловещее, способное вырваться на свободу и затянуть в бездну смерти. Внезапно Виргинский ощутил, как его разум приблизился к грани между реальностью и безумием, где душу пронизала жуткая страсть к убийству, словно скрытые желания пробуждались тёмными силами и искали выхода.

«Мы принимаем гостей – любопытных соседей, случайных путников, банковских служащих…» – это читалось, как заклинание к ритуалу, в который кто-то настойчиво его вовлекал. В воображении возникли образы людей, входящих в дом. Их лица были полны ожидания и любопытства, а за фигурами скрывалась опасная тень.

«Тёмный брат учит меня играть роль радушного хозяина…»

Виргинского передёрнуло. Ему представилась окутанная тьмой фигура, которая нашёптывала на ухо и умело манипулировала чужой волей. Писатель чувствовал, как его собственная сущность начала расслаиваться на любопытство и жестокость, пропитываясь знаниями зловещего плана.

«А потом… потом фонари вспыхивают ярче, приветствуя новую жертву…»

Виргинский представил, как фонари ожили, подобно жаждущим крови вампирам, и страх вновь сжал его изнутри.

Он оглядел залитую синевой комнату и перевернул страницу. На листе, будто только что написанная, смазалась запись: «Я чувствую приближение конца. Но это не страшно – мы научились ждать. Тёмный брат говорит, что однажды придёт тот, кто продолжит наше дело. Тот, чья душа уже надломлена и готова к преображению. Фонари укажут ему путь…»

Виргинский почувствовал выступившие на лбу холодные капли пота. Утерев их тыльной стороной ладони, он снова встал с кресла и прошёлся вдоль окна. В уцелевшем стекле он увидел своё отражение, за спиной которого стояли две фигуры: призрак Александра и нечто тёмное, бесформенное, с горящими синим огнём глазами.

– Узнаёшь его? – прошептал Александр. – Нашего тёмного брата? Он давно ждал тебя, Тимофей. Мы все ждали…

Все? Виргинский испуганно огляделся. Тени в углах кабинета сгустились, принимая человеческие очертания. Тимофей тревожно попятился: неужели это были силуэты всех жертв Александра? Они перемещались в жутком танце, сменяя друг друга в дрожании синего света, а Виргинский чувствовал, как в душе пробуждалась, отзываясь на ритм кошмарного котильона, темнота.

– Видишь? – голос Александра звучал почти нежно. – Мы не так уж сильно отличаемся друг от друга – ты и я. Опустошение, потеря любви, крах надежд… Всё повторяется по кругу. Но у тебя есть шанс выбраться из этого – стать чем-то большим. Присоединиться к нам.

Дневник в руках Тимофея начал тяжелеть, словно наливаясь свинцом. Виргинский хотел было отбросить его, но пальцы прилипли к кожаному переплёту. Казалось, дневник не желал отпускать писателя. Собравшись с мыслями, Виргинский снова открыл его, и в этот миг, будто под воздействием таинственного заклинания, страницы на глазах начали меняться. Тексты становились всё более неразборчивыми, чернила расплывались, скрывая истину. В этот момент писатель осознал, что его собственная история в чём-то переплеталась с легендой этого дома, и, возможно, он не единственный, кто оставил здесь свои записи.

На последней странице проступили новые строки, и Виргинский с ужасом осознал, что они написаны его собственным почерком:

«Сегодня я нашёл свой настоящий дом…»

– Нет! – сквозь танцующих призраков писатель двинулся к выходу.

Однако тёмная фигура, что сверкала глазами в отражении за его спиной, уже предстала перед ним, окутывая его чёрной дымкой. Тимофея пронизало ознобом, но затем тело отозвалось дымке лаской, какая бывает от встречи со старым другом.

Фонари вспыхнули с невиданной силой, заливая окрестности голубым светом. Оглянувшись в тёмное стекло окна, Тимофей вновь увидел своё отражение, подсвеченное телефоном, и вздрогнул: в его глазах горело синее пламя.