Гнездо орла
Самое время!
Издательство «Время»
http://books.vremya.ru
© Елена Съянова, 2025
© «Время», 2025
От автора
«Гнездо орла» (Kehlsteinhaus), второй роман трилогии о лидерах Третьего рейха, имеет точные временные рамки: от 17 ноября 1937 года по 4 декабря 1939 года – дату последнего упомянутого в нем документа. Отсылок к архивным свидетельствам в романе немало, но даже и в тех случаях, когда их нет, я могла быть указать точную дату практически каждого описываемого эпизода, если бы это была научная или научно-популярная работа. Документов я получила так много, что весь упомянутый период времени можно было буквально хронометрировать, снабдив текст ссылками на источники.
При создании первого романа трилогии «Плачь, Маргарита», персонажи которого еще только вступали на свой безумный и кровавый путь, я опиралась в основном на их письма и дневники. И после изматывающей работы над этим романом мне было трудно представить, как можно продолжить описывать любовные истории и прочие перипетии личной жизни тех, кто с этого пути уже не свернет. Поэтому я решила весь трехлетний период так называемого рассвета Третьего рейха представить в формате, близком к историческому исследованию, и выбрала жанр документального романа.
Приказы, резолюции, протоколы, расшифровки стенограмм, официальные сообщения и внутренние инструкции, речи, планы, карты, макеты и чертежи… Я до сих пор так и не поняла, кто был тот шутник (или команда шутников), который весь этот массив документов подобрал весьма странным образом. В папки с докладными были аккуратно вложены записочки типа «Прекрати насиловать здравый смысл, сукин сын» (причем с английским написанием – common sence) или, например, чертежи построек курорта Прора на острове Рюген, приправленные ироническими четверостишиями о грандиозных планах Трудового фронта (никто, кроме Геббельса, себе такую вольность позволить не мог бы). На расшифровках стенограмм с оборотной стороны – карикатуры на Геринга и Лея (кроме Гитлера, больше некому это сделать); а на некоторых приказах Гиммлера – множество французских междометий, приписанных зеленым карандашом. И среди всего этого – письма, письма, письма.
Я долго откладывала их в сторону, решив прочитать позже, когда завершу историческое исследование. Тем более что даже в сухих расшифровках стенограмм многочисленных совещаний и заседаний попадались и записи, которые приходилось разгадывать.
Один пример: расшифровка стенограммы Партийной комиссии по вопросу о «полезных эмигрантах» и Abwanderung, утечке мозгов (здесь же уточню: получается, что этот термин первыми ввели не англичане в начале 1960-х, а Фердинанд Порше[1]). Заседание ведет Ганс Ламмерс, шеф имперской канцелярии; присутствует Борман. 8 декабря 1937 года – дату себе выписала, она точная.
Вообще, большую часть времени работы в архиве приходилось адски напрягать память, чтобы, выйдя на улицу, быстренько записать как можно больше информации. Вести записи в самом архиве запретили. Хотя позже я заметила, что никто процесс не контролирует (камер не было), и нужно было только входить и выходить с пустыми руками. И мы с коллегами стали вести себя как «студенты наоборот», то есть не приходили, а уходили, напичканные шпаргалками, упрятанными во всех укромных местах одежды и обуви.
Итак: расшифровка стенограммы заседания от 8 декабря 1937 года. Берлин. После доклада Порше слово берет Борман, чтобы донести до собравшихся мнение фюрера, которое он, как обычно, цитирует по записи из своего блокнота (блокноты Бормана – уникальный материал!).
Мне показался непонятным вот такой пассаж, почему я его и выписала: «Не шотландцу, но немцу – немцу – мы обязаны бесценной жизнью нашего товарища! И будь он хоть трижды еврей, этот Чейн, – он и ему подобные должны работать на Германию!»
Сказанное я «расшифровала» следующим образом: Эрнст Чейн, биохимик, занимавшийся очисткой открытого Флемингом (вот кто шотландец) пенициллина. Вакцина, оперативно доставленная самолетом из Оксфорда, и спасла «бесценную жизнь» товарища. Им был лидер Трудового фронта, глава орготдела партии Роберт Лей, о котором несколько дней – и в день работы совещания – газеты писали, что он находится при смерти из-за заражения крови.
Сюжет я, конечно, изучила от начала до конца, но пересказывать здесь не стану. Добавлю только, что таким образом сделала небольшое открытие – Эрнст Чейн, будущий нобелевский лауреат, получил вакцину на год раньше, чем о том сообщается в его биографии, а первым «подопытным» оказался нацистский функционер Лей. Мог, конечно, и помереть, но нет – выжил-таки.
Однако, раскручивая этот и другие «сюжеты», я снова взялась за отложенные письма. Линии выстраивались словно сами собой: попытки Юнити Митфорд женить на себе Гитлера и тем изменить политику Британии, любовь и борьба Маргариты Гесс, ее рай и ад – история женщины, не принявшей ничего из того, за что боролись ее муж и брат. Среди писем нашла исчерканную вдоль и поперек, переписанную оркестровку увертюры к опере «Лоэнгрин», автор – Гитлер. Хотелось засунуть ее подальше, сделать вид, что не заметила. Снова попались стихи Геббельса – их было много, но восьмистишие с названием «Хрустальная ночь» я «не заметить» не могла и перевела (на высокую художественность не претендую). Написано оно было 11 ноября 1938 года, сразу после еврейских погромов. Видимо, с досады – все остальные вожди разъехались, а его оставили в столице объясняться с прессой.
Сколько было написано исторических исследований на тему той подлой и кровавой акции. Вот еще и такой «довесок».
В Лейпциге на Международной книжной ярмарке после прочтения нескольких переведенных на немецкий язык отрывков из всех романов трилогии немецкие историки говорили мне следующее: «“Маргариту” у нас, возможно, и напечатают… лет через двадцать. “Гнездо” будет ждать лет пятьдесят. А третий роман вообще едва ли…» И не дождавшись моего закономерного вопроса, пояснили: «Потому что все это, вами описанное, – слишком сильная наша боль. Вы, фрау Хелена, это понимаете?»
Их боль.
И тогда, и сейчас я могла бы ответить вопросом: вы боли боитесь? Или, как писал перед самоубийством в камере Нюрнбергской тюрьмы Роберт Лей, «я больше не могу и не хочу испытывать чувство стыда»?
Ладно, Бог им судья. Но вот на вопрос, почему так нещадно переписаны, фактически сфальсифицированы биографии и искажены личности, к примеру, Кейтеля и Риббентропа, почему сочинены биографии членов семьи Рудольфа Гесса, а его сестра вообще словно выпала из истории, немецкие архивисты дали честный ответ.
Правда, лишь после того, как внимательно дочитали всю трилогию до конца и ознакомились с сюжетом будущего четвертого романа. (Думаю, они это сделали потому, что знали: однажды выставленное на свет, пусть и в романной форме, обратно в тень уже не загнать.) Ответ был такой, и поначалу он меня поразил: Рудольф Гесс, как и вся его семья, были, по сути, врагами фюрера и его режима, что сознавал и сам Гитлер. Но исторические обстоятельства, постоянно подпитываемые заветной германской идеей, сблизили этих двоих – Рудольфа и Адольфа – на время. Гесс сначала еще боролся, потом начал отступать, ушел в тень и наконец ушел окончательно. Вернулся он только в Шпандау. Да вы ведь, в сущности, об этом и написали, фрау Хелена.
С Кейтелем, Риббентропом или Удетом – свои истории. Возможно, кто-нибудь напишет и о них.
Да, всё так. Гитлер оплакивал своего Руди (в буквально смысле), но после его загадочного бегства в Англию вынужден был объявить его безумным. Память о его жене и сыне постарались задвинуть подальше, а имя его сестры и вовсе вычеркнуть. Маргариту Гесс (в замужестве Лей) изъяли из, как бы сейчас сказали, информационного поля Третьего рейха. А ее муж Роберт Лей сам постарался изъять Маргариту из собственного мира. Он ведь отдавал себе отчет, что все они – подельники фюрера и что ходят по краю пропасти, и безумно боялся утащить туда свою Грету, младших сына и дочь. Кстати говоря, избавить от себя и тем спасти свою семью попытался однажды и Геббельс. Но воспротивилась честолюбивая Магда; она сама выбрала свою судьбу и тем погубила и детей.
А Маргарита детей спасла.
Не могу не совершить небольшой исторический экскурс и скажу, что уже сталкивалась с подобными случаями в мировой истории. Помните печальную историю «княжны Таракановой», молодой женщины, выдававшей себя за дочь русской императрицы Елизаветы Петровны? Документальных подтверждений ее личности, происхождения и родства до сих пор не найдено. Имеются лишь слухи, домыслы и версии.
Так вот, в 1763 году бывший фаворит Елизаветы Иван Иванович Шувалов (друг Ломоносова, сооснователь Московского университета) попросил у новой императрицы Екатерины отпуск для «поправления здоровья». Императрица свое согласие на отъезд Шувалова за границу дала, хотя и надеялась на его помощь здесь, в России, зная его порядочность и осведомленность в делах. Но знала она и личную тайну Шувалова, у которого от сестры его друга Льва Нарышкина Марии Нарышкиной была его уже подросшая дочь Лиза. Екатерина понимала, что Шувалов сделает все возможное, чтобы оградить дочь от опасностей и наилучшим образом устроить ее судьбу, поскольку в России незаконнорожденную дочь елизаветинского фаворита, да еще и с именем Елизавета ничего хорошего не ждало.
Но Шувалов сделал для дочери несравнимо больше, нежели просто удачно выдал ее замуж за пэра Англии. С помощью своих влиятельных друзей, а также папы римского он устроил так, чтобы подлинное имя его дочери попросту затерялось, растаяло в анналах истории и таким образом ни одной сомнительной тени из прошлого не коснулось бы ни ее саму, ни ее потомков. Девочка осталась лишь в письмах, избежав возможной судьбы «княжны Таракановой».
Маргарита Гесс тоже должна была исчезнуть из анналов Третьего рейха еще и потому, что была по своей сути его смертельным врагом. Я не зря включила в роман одну сцену, в которой Грета находится на грани… убийства Гитлера. Она осталась с ним наедине, в ее руке было оружие, и мысленно она была готова сделать этот последний шаг. Сцена действительно имела место, если можно учитывать признание самой Маргариты.
А еще я снова убедилась в неразрывности исторических эпох, их документальной перекличке. Я ведь получала разрешение для работы в этом архиве ради совершенно другой информации, так как уже писала роман о молодом Павле, цесаревиче, сыне Екатерины Второй. Я искала письма Екатерины прусскому королю Фридриху, переписку Ивана Шувалова с Вольтером и Дидро, письма елизаветинского министра графа Петра Панина своему брату Никите Петровичу, воспитателю наследника, – по поводу личности и деяний Пугачева. И нашла.
Как такие разные архивы оказались вместе?
А дело в том, что на 50-летие Гитлера Рудольф Гесс преподнес фюреру бесценный подарок – письма Фридриха Великого, кумира Гитлера. Эти письма и стали «мостиком», объединившим архивы столь разных эпох. Письма отлично сохранились, были трижды скопированы, и, надеюсь, хотя бы эти уникальные документы российской истории остались в России и никому не были подарены.
Тогда, на рубеже столетий, все же была возможность проникнуть в нужное хранилище, пусть по рекомендации и по особой милости вторых лиц государства. Заветный допуск, выглядевший, как обычная визитка с надписью от руки поперек печатного текста, выдал мне Геннадий Бурбулис, бывший госсекретарь. Какое он имел отношение к архивному делу? Да никакого! Но у этого интересного человека, как у многих серых кардиналов, было увлечение, которое он не особо афишировал: он настойчиво выискивал всевозможные загадки мировой истории и не менее настойчиво пытался их разгадывать. Он знал и любил архивы и, должно быть, сам провел в них немало времени. Ценил и уважал архивистов. И, безусловно, знал об обещанном Ельциным канцлеру Колю «подарке» в виде семейных и прочих архивов Третьего рейха (я об этом говорю в предисловии к роману «Плачь, Маргарита!») и сделал доброе дело – организовал допуск и работу с этими документами нескольким молодым историкам.
Я в эту команду попала по рекомендации Владимира Васильевича Карпова, владеющего ситуацией. С первой попытки мы получили отказ. Но Владимир Васильевич умел добиваться своего, и он знал об интересе Геннадия Эдуардовича к разгадыванию тайн прошлого. Он снова настоятельно рекомендовал меня как исследователя, сумевшего раскопать ответ на две исторические загадки: про снятый Петром Паниным с шеи Емельяна Пугачёва медальон с младенческим локоном Павла, который с головы внука состригла любящая бабушка Елизавета Петровна; и вторую – из времен Великой французской революции, к которой Бурбулис был более чем неравнодушен. И мне пропуск дали.
В общем, от намерения писать научную или научно-популярную книгу об этом периоде немецкой истории я окончательно отказалась. Второй роман уже начал выстраиваться сам собою, и противиться этому процессу было бессмысленно.
А за вторым – о рассвете и торжестве германской идеи – уже замаячил мрачный силуэт третьего романа – о поражении и расплате, где каждый получит свое. Suum cuique.
Елена Съянова
Часть I
«…В этом месте дорога делает подряд четыре поворота, и метрах в ста от последнего, между камнями, растут странные зеленые цветы. Странные они еще и тем, что появляются ранней весной и уходят под снег совершенно одинаковыми, и я всякий раз, как вынужден таскаться в Бергхоф, выхожу в этом месте, чтоб размяться и гляжу на них».
Она уже в который раз принималась считать повороты, но их оказывалось не больше трех… Как вдруг – четвертый! Теперь еще сто метров… Она остановила машину и вышла.
Среди камней кое-где клочьями лежал снег, торчали засохшие стебли с затвердевшими, смерзшимися семенными коробочками, но она все же сделала десяток шагов и, наклонившись, присмотрелась. Несколько тронутых ноябрьским морозцем, но еще живых кустиков – не выше маргаритки – распласталось у ее ног; каждый поникший стебель оканчивался широко раскрытой зеленой чашечкой из мелких лепестков и похожей на горошину сердцевиной.
Она невольно улыбнулась, поразившись, но не виду этих созданий, а тому, как он мог их здесь заметить.
Ей хотелось еще постоять так…
На шоссе раздался мягкий звук тормозов – впереди ее «мерседеса» остановился «форд»: кто-то, по-видимому, решил предложить помощь женщине, понуро стоящей у обочины.
Этой дорогой, ведущей к резиденции фюрера, пользовались только свои – обитатели Бергхофа или приглашенные: партийные функционеры, военные, иностранные дипломаты…
– Фрейлейн Гесс?
Она нехотя обернулась.
– Прошу прощения… Я подумал, не случилось ли что-то с вашей машиной?
– Нет, благодарю вас. Я просто вышла взглянуть… на цветы.
Маргарита Гесс с облегчением улыбнулась вышедшему из «форда» Фридриху Тодту, которого помнила с детства, но по-настоящему оценила лишь в последние годы, как человека, неуклонно сторонящегося кишащего страстями и интригами олимпа. Она заметила взгляд инженера, с любопытством устремленный на камни, и снова улыбнулась:
– Вот, полюбуйтесь. Какие-никакие, но цветы!
Тодт, наклонившись, присмотрелся и покачал головой:
– В самом деле!
– Фриц, вы не пересели бы в мою машину? Я без шофера и немного устала вести, – обратилась к нему Маргарита.
– Конечно, с удовольствием! Одну минуту!
Он быстро отогнал свой «форд» поглубже на обочину и, вернувшись, отворил перед нею дверцу.
Вскоре подъем сделался довольно крутым, но шоссе было так удачно спланировано, что этого почти не чувствовалось. Три тысячи километров скоростных автомобильных трасс с отличным покрытием – результат деятельности сидящего сейчас рядом с ней скромного и немногословного человека – всегда производили впечатление на приезжих: своими дорогами Германия могла гордиться.
– Вас вызвали? – тихо спросила Маргарита.
Тодт кивнул.
– А у меня невестка должна родить, – сказала Маргарита. – Она с Рудольфом в Бергхофе. Хочу побыть с ней.
Инженер снова кивнул, понимающе.
«Не скажешь правды другому и от него правды не узнаешь», – усмехнулась про себя Маргарита и продолжила с некоторой жесткостью:
– Эльза меня, впрочем, не просила приехать, и брат – тоже. Меня, как и вас, вызвал фюрер. Я всю дорогу из Франции ломаю голову – для чего?
Они некоторое время молчали.
– Меня-то вызвали, похоже, в качестве противовеса, – с мягкой усмешкой заметил Фридрих. – Очень уж Геринг разошелся. Но, по-моему, мы с ним в разных весовых категориях. Правда, если я в качестве довеска…
– К кому?
Тодт пожал плечами.
– Точно не могу сказать. У Геринга постоянные конфликты с Леем, из-за казны ГТФ. Геринг требует все больше средств на вооружение, а Лей… пока сопротивляется.
– Пока… – вырвалось у нее.
– Я думаю, он и сам все прекрасно понимает, да, видимо, трудно расставаться с мечтой о «рабочем рае».
– А вам, похоже, предложат ему помочь?!
– Похоже.
«Похоже… похоже… И мне уготована какая-то роль». – Она стиснула зубы, но внезапно ее слегка обожгло:
– Фюрер… вызвал их обоих в Бергхоф?
– Да, фюрер назначил совещание. Приедут еще Геббельс и Риббентроп.
Маргарита стала смотреть в окно, на замелькавшие вдоль дороги сосны.
«…Ты так нужна ей теперь… Ты сумела бы поддержать… Твое присутствие внесло бы свежую струю…» – проникновенно лгал в письме Адольф.
Она безнадежно вздохнула, вспомнив, как прочитала его письмо, а через час, отвезя к подруге детей, уже сидела в вагоне, мучаясь от нетерпения и беспокойства за Эльзу. Поверила. Не усомнилась, не спросила себя: отчего не написал Рудольф, отчего сама Эльза ни разу не намекнула, зачем вообще она так понадобилась там, куда ее никогда не звали. Просто поверила словам, забыв, кем они писаны.
Сосны стояли теперь сплошной стеной, а горы как будто отодвинулись, и шоссе начало свой последний самый крутой подъем.
Почувствовав на себе осторожный взгляд Тодта, Маргарита чуть откинула голову:
– Вы уже бывали в Бергхофе?
– Был. Один раз.
– Брат писал – здесь много всего настроили: теплицы, молочную ферму, чайный домик, под названием «Гнездо орла». Забавно.
– Меня как раз и вызывали для консультации по поводу дороги к этому строению. Рейхсляйтер Борман собирался пробить тоннель в скале.
«…Бергхоф никто не любит… Тут шумно, постоянно что-то строится, сверлят дыры в горах, вечный гул…» – писал ей в Париж Гитлер. – …А мы все так нуждаемся в покое».
– Фрейлейн желает пройти к себе или… – спросила горничная, сопровождавшая ее наверх.
Подразумевалось, что фрейлейн должна пройти к себе.
– Проводите меня прежде к рейхсляйтеру Борману.
– Как вам угодно, – горничная кивнула.
Тотчас из пола вырос адъютант и щелкнул каблуками. Ее проводили в гостиную с двумя бюстами фюрера, глядящими на тех, кто входил, и к ней вышел Борман, сосредоточенный, как человек, вынужденно отложивший срочные дела. Они одарили друг друга безмятежными улыбками. Он поцеловал ей руку, задал несколько дежурных вопросов, оставаясь все время начеку, и не ошибся.
– Мне хотелось бы немедленно поговорить с фюрером, – твердо произнесла Маргарита. – Будьте так любезны проводить меня к нему.
Борман кивнул. Это было скверно, но все-таки лучше, чем если бы она отправилась к Гитлеру одна. Идея вызвать ее из Парижа принадлежала ему, Борману, с той только разницей, что он-то предлагал подтолкнуть Гесса; Гитлер же взялся написать сам. Что ж…
Борман прошел с ней в другую гостиную, куда выходила дверь кабинета Гитлера. Здесь бюстов не было. Маргарите сразу бросилась в глаза большая фотография Виндзоров, висящая прямо против входной двери. Еще десятка три фотографий в художественном беспорядке лежало на круглом столике у самой двери в кабинет. Борман прошел в эту дверь, а она присела у столика и принялась рассматривать снимки.
В гостиную вошел Геббельс с папкой и, увидев Маргариту, несколько опешил:
– Грета? Вот неожиданность! С приездом!
– Здравствуй, Йозеф!
Он пожал протянутую руку:
– Прости… я приглашен…
Она кивнула. Через минуту, тоже с папкой, появился фон Риббентроп. Склонившись, коснулся губами ее пальчиков: она заметила, что рука у него слегка дрожит. Он спросил о дороге, здоровье детей. Застывшее красивое лицо казалось кукольным. Он даже не нашел в себе силы растянуть губы хотя бы в какое-то подобие улыбки.
Когда Риббентроп скрылся в кабинете, оттуда вышел Борман, оставив наполовину открытой дверь:
– Фюрер просил вас подождать две минуты. Он сейчас освободится.
– Где сделан этот снимок? – поинтересовалась Маргарита.
Борман наклонился к столу. На фотографии улыбающиеся герцог и герцогиня Виндзорские стояли на живописном фоне из таких же улыбающихся рабочих. Во всей группе имелась лишь одна мрачная физиономия – сопровождающего Виндзоров в их турне по Германии Роберта Лея.
– На заводе «Фольксваген». Неудачным вышел.
– Вы их здесь для меня разложили? – не удержалась Маргарита.
– Конечно. Для вас. Есть и неплохие. Этот, например.
…Тот же Лей, с лакейской улыбкой, следует за «миссис Симпсон» по дорожке возле озера Хинтерзее; в руке у него… дамский зонт.
Борман удалился.
«Пожалуй, еще года два назад этот человек едва ли позволил бы себе со мной подобную… иронию, – отметила Маргарита. – Быстро же он набирает вес».
– Итак, господа, судя по тому, что папки по-прежнему две, я делаю вывод, что единое решение вами не выработано, – послышался резкий голос Гитлера почти от самых дверей: видимо, фюрер по привычке расхаживал по кабинету. – Я дал вам сутки! Даю еще три часа! Три часа, Йозеф! – голос отдалился. – И попрошу не выходить из моего кабинета до тех пор, пока папка не останется одна!
Гитлер вышел в гостиную, по дороге переменяя сердитое выражение на озабоченно-гостеприимное. Поддев под локоть, заставил ее подняться и вывел прочь. Они очутились в просторной комнате со стеклянными дверями, выходящими на обширный балкон.
– Здесь легче дышится, – пояснил Гитлер. – Ну здравствуй, детка.
Он по привычке поцеловал ее в щеку.
– Только не наскакивай на меня, прежде не выслушав. Сейчас кофе выпьем.
Он позвонил, велев принести кофе и «что-нибудь для фрейлейн Гесс». Последние два слова он произнес так, что Маргарита насмешливо поджала губы.
– Итак, ты прямо из машины с кучей упреков ко мне, – продолжал Гитлер, сделав глоток. – Да, я пошел на маленькую хитрость. А как иначе было тебя домой выманить?
– Написать, как есть.
– Как есть… ты сама знаешь. Вы шесть лет фактически в браке, у вас двое детей! И шесть лет он разрывается между тобой и делом. Сколько это еще может продолжаться?!
Она, вскинув глаза, посмотрела на него прямо. Он впустил в себя этот взгляд, как в наполовину открытые двери:
– Да, да, детка, ты правильно поняла. Но… все же прости мне мою бесцеремонность.
Маргарита спокойно доела бутерброд.
– А что мы скажем Рудольфу? – Еще один ее испытующий взгляд.
Гитлер поморщился:
– Неужели ты думаешь, я не предупредил его, что напишу тебе?
– Что он сказал?
Гитлер пожал плечами. Излишний вопрос. Рудольф, конечно, не сказал ничего.
– У меня был с твоим братом достаточно откровенный разговор. На крестинах крошки Хильды. Я сказал ему: полюбуйся на Геринга. Четыре года упирался, как баран, а вот же – женат и доволен! Теперь еще и будущий отец! Благодаря моей… бесцеремонности. Это ведь я заставил его жениться на Эмме. Да, да! И я сказал Рудольфу: ты должен также заставить и свою сестру. Если же у тебя не хватит воли, так это снова сделаю я. Погоди усмехаться. В слово «заставить» я вкладываю иной смысл. Я рассуждаю так: Ты и Роберт – оба хотите брака, но условия ставишь одна ты. Условие, по сути говоря, абсурдное, детка, – не жить вашей семье в Германии. Потому, что тебе здесь все нехорошо! Каков же вывод? Не заключать брака? Не жить в Германии? Вздор! Решение может быть только одно – сделать так, чтобы… дома… тебе стало хорошо! Как это сделать? Берлин ты не любишь, Мюнхен для тебя «потерял обаяние», Нюрнберг ты обругала «шутовской погремушкой»… – он поднялся и подошел к стеклянным дверям:
– Взгляни сюда. Завтра утром вон над теми вершинами взойдет солнце, и это будет такая красота! Бергхоф чист и непорочен, как новорожденный.
Маргарита подошла и тоже стала глядеть на резко обозначившиеся в сумерках силуэты гор.
– Я запретил Борману продолжать строительные работы. С завтрашнего дня здесь установится тишина. Я скоро уеду. Рудольф еще останется, до февраля. Но потом и твоему брату придется поработать. Ты еще не знаешь, что произойдет! Об этом знают лишь единицы, но тебе я скажу. Мы вступим в Австрию. Красиво и мирно. О, нас ждет великая весна! Как видишь, не так уж я и слукавил, написав, что ты нужна Эльзе. После родов ей полезно пожить здесь. Вы будете практически одни. Ну, еще Ева. Но она тихая. А как хорош этот воздух для детей!
Он сделал паузу:
– Хотя, конечно, все это имеет смысл, если… – он запнулся и снова замолчал.
– Что? – вздохнула Маргарита.
– Если ты… любишь по-прежнему.
Он резко отвернулся, прошел в глубь залы, взял телефонную трубку, подержав как будто в нерешительности, положил.
– Что же ты молчишь? – Пауза. – Позвонить Рудольфу?
Маргарита кивнула, не отрывая взгляда от фиолетовых гор. Здесь и впрямь как-то само собой возникло у нее ощущение отстраненности и… чистоты.
Через пять минут вошел Гесс. С сестрой он не виделся около года. Но последние шесть лет вообще промелькнули, как шесть дней. Что этот последний год мог добавить или отнять у них!
– Вот, Руди, Грета выполнила мою просьбу, – сказал Адольф.
Брат с сестрой поцеловались.
– Эльза еще не знает, что я здесь? – спросила она.
– Еще нет, – ответил он.
Все трое снова сели к столу. Маргарита налила мужчинам кофе.
Рудольф выглядел сосредоточенным; взгляд тревожно перебегал с предмета на предмет. Эльза должна была родить со дня на день, и одна мысль о предстоящих ей страданиях, а может быть, о чем-то еще худшем, вызывала у него панический, тошнотворный страх. Он, как мог, пересиливал себя. Но час назад Эльза осторожно сказала ему, что впервые ощутила внизу живота слабенький прилив боли…
– Как решилось у Геббельса с Риббентропом? – спросил Гесс.
– Никак не решилось. И не решится, – отвечал Гитлер. – Я посадил их на три часа, как тараканов в банку. Видишь ли, – пояснил он Маргарите, – они всё не могут договориться, кому и как вести пропаганду в Англии. Пакостят друг другу, как два школьника.
– Риббентроп не желает признать, что пропаганда это – хлеб Йозефа, – заметил Рудольф.
– Скоро я его утешу, – кивнул Гитлер. – Как ты мне советовал, заменю им фон Нейрата[2]. А чтобы грызня не продолжилась в европейских масштабах, сегодня же продиктую компромиссное решение, и пусть только попробуют самовольничать!
– Полезно было бы добавить к этому приказ, запрещающий раз и навсегда приходить к тебе с разными мнениями, – сказал Гесс.
– Отличная идея! Пусть Борман подготовит текст.
Маргарита в недоумении посмотрела на Адольфа: неужели он не понял шутки? Гесс заметил этот взгляд. Он поставил чашку и поднялся:
– Я пойду. Не хочу надолго оставлять Эльзу. Ты со мной или хочешь отдохнуть? – обратился он с сестре.
– Я не устала, – ответила она.
Простившись с Адольфом до ужина, Гесс привел Маргариту в свой кабинет, велел сесть и молча послушать его две минуты.
– Я с некоторых пор опасаюсь твоих визитов – ты это знаешь, – начал он, – но сейчас, конечно, очень рад тебя видеть. Это первое. Второе. Почаще напоминай себе, что ты не в Париже: здесь тонкий галльский юмор не в ходу. Третье. Ты подумала о том, как Роберт истолкует твой приезд?
– Сначала ответь, для чего на самом деле меня сюда вызвали? – попросила она, пристально глядя ему в глаза.
– Разве Адольф тебе не объяснил?
– Он объяснил свою первую ложь. Может быть, ты объяснишь… вашу вторую?
Гесс досадливо поморщился:
– Никакой лжи не было. А правда заключается в том, что ты нужна всем нам. Нужна здесь, дома. Адольф… просто хочет помочь.
– Он меня с Герингом спутал. – Маргарита встала. – Давай сделаем так: я сейчас повидаюсь с Эльзой и сегодня же вылечу обратно. Ты дашь мне самолет?
Рудольф как будто не слышал. На его лице оставалось то же досадливое выражение.
– Руди! – напомнила она.
– Да, я понял. Самолет я тебе дам. Но… Может быть, тебе все же следует знать… Кстати, сколько вы с Робертом не виделись?
– Четыре месяца. Но он обещал побыть с нами на Рождество.
– Значит, четыре месяца назад вы расстались, как обычно?
– Не совсем, – она опустила глаза. – Я сказала ему, что, скорее всего, больше не вернусь в Германию.
– «Скорее всего» или «не вернусь»?
– Я не помню точно… А что?
– А то, что у него, похоже, как раз в июле появилось это новое развлечение – лично испытывать свой «народный автомобиль». Результаты, нужно сказать, впечатляющие. Восемь сломанных ребер за один только сентябрь.
«…Хочу сделать “фольксваген” настолько безопасным, чтобы за руль можно было посадить даже подростка…» – писал ей в Париж Лей.
Но ей и в голову не приходило понять его намерение так буквально!
– Он в больнице? – тихо спросила Маргарита.
– Уже нет. Или еще нет. Только не восклицай: как это мы допустили! Плевал он на всех.
Рудольф наконец посмотрел на сестру. Грета стояла перед ним, немного подавшись вперед; тонкие руки бессильно висели. Это бессилие и какая-то безнадежность во взгляде вызвали у него лишь новый приступ досады.
Шесть лет… Шесть лет упрямого, бабьего сопротивления, тупого нежелания смириться, принять!.. Шесть лет упреков, обвинений, непрерывной борьбы с теми, кто дорог и любим! Скитания по Европе, истерические отъезды, судорожные встречи, письма, в которых страсть и боль!.. При всем неприятии поведения Лея, Гесс не мог не сочувствовать ему.
Рудольф поднялся, обняв сестру за плечи, легонько встряхнул:
– Пойдем к Эльзе. Я думаю, в любом случае ты едва ли улетишь сегодня. По-видимому, нас всех ждет трудная ночь.
Ночь оказалась хоть и трудной, но радостной. Роды у Эльзы Гесс начались около двух часов, а в восемь утра довольный Карл Брандт положил на руки Рудольфу крупного, крикливого мальчишку, синеглазого и круглолицего.
Пожалуй, никогда еще многочисленные зеркала бергхофского дома не отражали столько улыбок, как в тот день, 18 ноября 1937 года.
После полудня прилетел Геринг, сам недавно узнавший, что скоро станет отцом; он настолько был уверен в своих познаниях по уходу за новорожденными, что, едва поздравив Рудольфа, принялся давать ему советы относительно вреда пеленок и пользы закаливания «с первых же дней».
Немного позже приземлился самолет Лея, из которого следом за Робертом выбрался очень желанный, давно ожидаемый здесь гость – Карл Хаусхофер. Ему вместе с Гитлером предстояло стать попечителем (или, говоря прежним языком, – крестным отцом) мальчика.
Гесс как-то сказал Гитлеру, что даст своему сыну «выразительное» имя.
Ребенка назвали Вольф-Рюдигер-Адольф-Карл, что вполне отвечало этому намерению: Вольф – в честь имени, которое носил Гитлер «во времена борьбы», Рюдигер – в честь воинственного героя германских саг, два последних имени – в честь попечителей.
Гитлер выглядел возбужденно-счастливым. Он отменил все дела, со всеми был добродушен, много шутил.
Забавно было наблюдать за Герингом, который расхаживал по дому с таким видом, будто отцом только что сделался он, хотя сам к отцовству только готовился. Беременность жены Эммы была его особой гордостью, скрытым мужским торжеством, победоносно опровергшим все неутешительные прогнозы медиков. Геринг, как истинный знаток, рассуждал теперь об искусственном вскармливании, о режиме, делился познаниями в области детской психологии… Настроение ему (как это теперь часто бывало) испортил циник Лей, который поневоле слушал, слушал похвальбы будущего папаши да взял и объявил во всеуслышание:
– Когда родится ребенок, старина, непременно возьми ножницы у Брандта и сам перережь пуповину. Получишь при этом массу еще неизведанных тобой ощущений.
Было около десяти часов вечера. Они все сидели за торжественным ужином в убранной цветами столовой зале, на втором этаже.
Геринг в недоумении так подался вперед, что кресло под ним хрустнуло:
– То есть как… сам?
– Так, как это сделал я. Старый крестьянский обычай – быть с женой от начала до конца, а не трястись от страха за тремя дверями.
Маргарита, сидевшая рядом, прикусила губу и незаметно дернула его за рукав. Поздно. Присутствующие оживились.
– Ты был с Гретой там… во время?.. – поразился Рудольф.
– Был, был, – подтвердил за Лея Брандт. – И сам принимал своих двойняшек: первой – Анхен, вторым – Генриха.
– И что? И как? – с живейшим интересом повернулся к Лею Гитлер, но наткнулся на взгляд Маргариты. – Приношу извинения, фрау! Но это так необычно для нас!
Реакция остальных была различна: Геринг досадливо нахмурился; Геббельс смотрел на Лея откровенно-насмешливо; Риббентроп – с холодным недоумением; скромный Тодт уставился в тарелку, как и Борман, который, впрочем, и сам как-то во время родов навестил Герду, когда та уж очень орала.
Деликатный Хаусхофер, обратившись к Гитлеру, перевел разговор на возрождение некоторых старых народных традиций и вскоре увел дискуссию так далеко, что к прежней теме больше не возвращались.
После предыдущей бессонной ночи, огромный дом быстро погрузился в глухой покой. Но так только казалось. Сел за стол неутомимый Борман. Долго ворочался в постели фон Риббентроп, заново переживая раздраженный тон фюрера, всегда тяжело действующий на него. Не смог заснуть и Рудольф Гесс. Чувство огромного счастливого облегчения толкало его к каким-нибудь действиям; он уже несколько раз заходил взглянуть на сына и жену, вышел погулять с Бертой, потом поднялся на третий этаж в библиотеку и неожиданно обнаружил там Роберта Лея, который полулежал в кресле, уставившись в потолок. Рудольф, по привычке, быстро оглядел все вокруг, но бутылки нигде не обнаружил.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он.
– Ночь пережидаю, – отвечал тот.
Рудольф пожал плечами, прошелся взад-вперед, посмотрел на Лея. Роберт поморщился:
– Грета уснула. Не хочу ей мешать.
– У тебя бессонница?
– Наоборот.
Гесс снова в недоумении передернул плечами.
– Как ты думаешь, что меня завтра ждет – Аустерлиц или Ватерлоо? – пробормотал Лей.
Рудольф еще походил, размышляя. Потом сел в кресло напротив.
– Я думаю, приглашение сюда Тодта о многом говорит. Адольф его очень высоко ценит и будет внимательно слушать. Если завтра ты спокойно, с цифрами, докажешь, что финансовых резервов у тебя нет…
– Нет! Как же! У меня одних только членских взносов в казне на полтора миллиарда марок! И Геринг это знает. А теперь еще, если Шахт уйдет… – он снова тяжело задумался.
Гесс тоже молчал. Ему сейчас очень не хотелось повергать Лея в еще большее уныние. Роберт пока не знал, что Гитлер уже подписал приказ о замене Шахта Вальтером Функом на посту имперского министра экономики, с 26 ноября. Не знал Лей и того, что готовится «дело» о смещении командующего сухопутными войсками Вернера фон Фрича по обвинению в гомосексуализме, ведется тайный подкоп под главнокомандующего вермахтом фон Бломберга… Оба они – Фрич и Бломберг (а также фон Нейрат, которого предстояло сменить Риббентропу) – на недавнем совещании 5 ноября, на котором Гитлер объявил об аншлюсе Австрии, хором заявили, что Германия к войне не готова, а идеи фюрера «утопия». Этого оказалось достаточно, чтобы Гитлер поставил на всех троих крест. Самоуверенный Геринг уже собирался праздновать победу. Но… Гитлер не был бы Гитлером, если бы позволил кому-либо давить на себя. Чем активней наседали на него сторонники «войны через два года», тем демонстративней он прислушивался к Лею, твердившему, что стране нужно дать двадцать лет «спокойно поработать», к разделявшим это мнение высшим офицерам, к серьезным экономистам, вроде Фридриха Тодта, наконец – к министру экономики Ялмару Шахту… которого, однако, вежливо довел до отставки.
Гесс понимал, что умом Гитлер противится «авантюре», однако в душе, в воображении своем Адольф давно уже перешагнул все границы, попрал все договоры, и потому воинственное тявканье Геринга сейчас для него, как соловьиная трель.
– Что с тобой? – вдруг спросил Лей, пристально глядя в лицо Рудольфу.
– А… что?
– Ты как будто монолог произносишь.
Гесс поднялся:
– Монологи будут завтра. Один совет – держи себя в руках. Геринг станет тебя провоцировать. У него завтра одна задача – прогрызть дырочку в мешке, чтоб оттуда слегка посыпалось. Но если ты будешь тверд и последователен, то… – он невольно вздохнул, – …то хотя бы время выиграешь.
Лей посмотрел на него с грустной усмешкой. Рудольф пожелал ему спокойной ночи и вышел. Спускаясь по лестнице, он увидел тоненькую женскую фигуру в накинутой на плечи светлой шали. Он невольно замедлил шаг.
Маргарита тихо шла вдоль стены, словно в задумчивости, и только рука, нервно комкавшая на груди кончики шали, выдавала ее смятение. Она еще не видела брата, но вдруг, что-то почувствовав, вскинула голову и отпрянула слегка, точно на нее сверху глядело привидение.
Он быстро спустился к ней; она тоже сделала несколько шагов по ступеням навстречу. Оба смотрели друг на друга вопросительно.
– Что ты бродишь одна? – спросил Рудольф.
– А ты? Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось. Все спят. Ты искала Роберта?
– Да.
– Он в библиотеке.
Она сделала еще несколько быстрых шагов, но Рудольф придержал ее за плечи. Она стояла теперь на ступеньку выше; ее лицо было почти вровень с его лицом, глаза глядели прямо в глаза.
– Ты останешься? – спросил Гесс.
Она не отвела взгляда.
– Если уедешь завтра, то сейчас лучше не ходи.
Рудольф отпустил ее плечи и сошел вниз. Он не обернулся взглянуть, как поведет себя сестра, но, когда утром Эльза осторожно спросила о Маргарите, уверенно отвечал, что Грета, конечно, останется.
19 ноября в Бергхоф прилетел лорд Галифакс с заверениями, что Англия готова предоставить Германии «свободу рук в Восточной Европе» в связи с выдающимися заслугами фюрера по превращению Германии в «бастион Запада против большевизма». Назывались Австрия, Чехословакия, Данциг (Гданьск)…
Тем же утром в Бергхоф прилетел и Гиммлер. В его самолете прибыл также Вальтер фон Браухич, командующий танковыми частями рейхсвера, – честолюбивому выдвиженцу Фрича было предложено начать собственную игру.
Гитлер, совещаясь накануне с Гессом и Геббельсом, пожаловался им, что среди высших офицеров вермахта у него сторонников нет. «Они все в заговоре, – сказал он. – Верю одному Рейхенау, но его снова заблокирует эта старая лиса Рундштедт». Втроем они долго тасовали «вермахтскую колоду» и остановились на Браухиче, как самом подходящем на пост командующего сухопутными войсками вместо Вернера фон Фрича.
Гиммлер вместе с самим генералом привез и досье на него. Некоторые сведения о личной жизни кандидата только подтверждали, что выбор сделан правильно. Браухич собирался развестись с женой и сразу же вновь жениться на молоденькой Шарлотте Рюффель, преданном члене НСДАП и фанатичной поклоннице фюрера.
Секретное совещание у Гитлера началось в два часа дня, сразу после длительной личной беседы фюрера с Галифаксом, который помимо дифирамбов и заверений привез от Чемберлена вполне однозначное условие: Германия может перекраивать Европу лишь «путем мирной эволюции».
На совещании кроме самого фюрера присутствовали Гесс, Геринг, Лей, Гиммлер, Геббельс, Борман, Риббентроп, Браухич и Тодт. Стенограмма не велась. Гитлер предложил форму «дружеской беседы» и «личного улаживания», под которой подразумевалось, что все спокойно выскажут претензии друг к другу и дружелюбно поладят. Пример показали Геббельс и Риббентроп (которым накануне фюрер продиктовал компромиссное решение). Оба артистично сыграли свои роли: Геббельс «спокойно» высказал претензии, Риббентроп «дружелюбно» согласился ровно наполовину. После них слово попросил Борман, предложив вариант директивы, запрещающей впредь являться к фюреру с взаимоисключающими мнениями. Таким образом, сцена была подготовлена для следующей пары – Геринга и Лея, и Герман «спокойно» пошел в атаку:
– Мы все мечтаем о счастье и довольстве для немецкого народа, – объявил он. – Мы ради этого начинали нашу борьбу. Но народ будет счастливей, если получит такую армию, которой не нужно идти в бой, а довольно лишь сомкнуть ряды, дабы устрашить своих врагов. Такую армию, которая побеждает, не наступая…
Геринг трещал уже минуты четыре. Пару раз он делал паузы, сердито поглядывая на Лея, который уставился в широкие окна за его спиной. «Ну погоди ж… твою мать!» – про себя выругался Герман и пошел на таран.
– Такая замечательная организация, как «Сила через радость», созданная нашим товарищем, безусловно дает наглядное подтверждение заботы партии о трудовом человеке. Однако нашему товарищу нельзя забывать, что этот простой трудовой человек – немец! А для нас, немцев, отказ от удовольствий и есть высшее удовольствие и удовлетворенье! Трудовой фронт станет еще сильнее и… менее радостным… – Геринг внезапно почти выплюнул последние два слова с таким раздражением, что Геббельс невольно усмехнулся.
Геринга выводил из себя тот факт, что уже решенное дело требует от него стольких слов! Накануне фюрер ясно дал понять, что сегодня от всех ожидаются компромиссы. Утром Герман послал Лею записку с одной только цифрой – 400 млн. Если бы сейчас «трудовой вождь» не гипнотизировал пространство за окнами, а «дружелюбно» предложил 200 млн, то это стало бы компромиссом, на определенный срок.
Но Лей упорно молчал. Геринга несколько смущало присутствие Фрица Тодта, человека, чье мнение Гитлер ценил очень высоко. Герман поначалу был уверен, что привезенный Тодтом в Бергхоф окончательный проект «Линии Зигфрида» – лишнее доказательство того, что без миллионных средств ГТФ дело дальше двигаться не может. Но теперь он и в этом засомневался – технократ тоже помалкивал.
«А, чтоб вас обоих!» – чуть не вслух подумал Геринг.
– Одним словом, мне нужно восемьсот миллионов, – прямо заявил он.
Лей наконец одарил его взглядом, в котором ясно читалась фигура из трех пальцев, в простонародье именуемая кукиш, и… ни слова в ответ.
Геринг, краем глаза все время следивший за реакцией фюрера, понял, что того происходящее пока не более чем позабавило, и, кивнув всем, спокойно сел.
«Теперь-то уж “бульдогу” придется что-то протявкать в ответ», – решил он. И снова ошибся. Этот сукин сын продолжал тупо молчать! Чтобы не оказаться совсем уж в нелепом положении, Герингу пришлось слегка постучать карандашом по столу:
– Ро-берт! Ты, по-моему, заставляешь всех ждать!
Лей перевел на него прозрачный взгляд:
– А что я должен сделать?
В зрачках Геринга загорелись две красные точки. Это был грозный признак.
– Я прошу прощения. Я всех внимательно слушал, – объяснил Лей. – Но так получилось… Я перепутал таблетки – вместо аспирина принял снотворное. Еще раз прошу меня извинить.
– А, такое случается! – сочувственно кивнул Гитлер. – Сделаем перерыв, господа, до завтра, до восьми часов. Рейхсляйтер Борман представит план реорганизации военного управления. Надеюсь, оставшиеся вопросы также будут улажены.
Через полчаса раздосадованный Геринг попросил фюрера принять его, намереваясь пожаловаться на бессовестного Лея, который, «порой ведет себя вне всяких границ». Но Гитлер сразу его осадил.
– Любого, кто придет ко мне с подобной жалобой, я выгоню вон! – резко бросил он и тут же широко улыбнулся. – Но не вас, мой дорогой друг, но не вас.
Он указал Герингу на кресло, сел напротив и наклонился вперед, упершись локтями в колени:
– Выслушайте меня, Герман, и давайте больше к этому не возвращаться. У меня к Лею много претензий, но я их все глотаю. Так же намерен поступать и впредь. Его не исправить. Но и не заменить. Я думаю, будь на его месте любой другой, мы бы уже прошли через гражданскую бойню, потому что четыре года назад никакие спектакли и аресты не сломали бы профсоюзам хребет, как никакие ласки и угрозы не заставят женщину отдаться тому, кто ей не по сердцу. Неудачное сравнение? Отнюдь! Немецкий пролетарий – особая субстанция. Заставить его хорошо трудиться – то же, что заставить женщину любить. Мы все еще помним двадцатый год! Вы перестали бывать на рабочих митингах, мой друг, а я иногда там выступаю… – Гитлер встал и начал расхаживать. – И я очень не люблю таких выступлений. Не люблю смотреть в эти лица. Что-то в них есть недосказанное, что-то как будто… припрятанное, что-то такое, до чего я никогда не могу дотянуться. И это «что-то» таит в себе опасность не только для дела национал-социализма, но и для самой идеи! Я нутром чую. – Он весь слегка передернулся, словно желая стряхнуть с себя неприятное ощущение. – Одним словом, не станем вмешиваться в эти дела! К тому же Лей далеко не столь уж неуступчив. Вспомните ваши прежние конфликты – в Пруссии, например! Вообще, если на него долго давить, как вы это умеете, Герман, то он в конце концов плюнет и сдастся. Тем более теперь, когда у него, возможно, наладится, наконец, семейная жизнь. Но! – Гитлер остановился перед Герингом и многозначительно поднял палец: – Но никогда не рассчитывайте, что давить на него стану я!
Геринг ушел от Гитлера еще более недовольным, чем к нему явился. Фюрер, по сути дела, выдал Лею «индульгенцию» перед Господом… в лице самого себя.
Маргарита сидела с Эльзой, кормившей малыша, когда к ним пришел Рудольф. Беспокойство за жену еще не оставило его, да и ребенок хоть и родился здоровым и крупненьким, но ему, впервые ставшему отцом в сорок три года, казался самым беспомощным и хрупким на свете существом. Эльза решила кормить сама; молоко пришло сразу и много, и кормления всем доставляли удовольствие.
В спальню тихонько постучали, послышался голос Лея.
– Войди, Роберт, – отозвалась Эльза. – Я уже покормила.
Она спрятала грудь и, положив сына на подушку, приветливо улыбнулась:
– Вы сегодня быстро закончили, – заметила она.
– Да, быстро, – усмехнулся Рудольф. – Можно я его возьму?
Он взял малыша, сучившего голыми ножками, бережно, как показал Брандт, придерживая головку.
– Очень красиво держишь, – похвалил Лей. – Только лучше положи пока.
– Почему? – не понял Рудольф.
– Сейчас увидишь. Дай-ка мне. – Он взял ребенка, положил его на подушку, немного на бочок, отвернув от Эльзы. Младенец тут же пустил такую упругую струю, что Рудольф про себя пришел в восторг.
– В них гораздо больше жизненной силы, чем нам это кажется, – усмехнулся Роберт.
– Между прочим, там Геринг зубами скрежещет, – заметил ему Гесс.
– А что случилось? – спросила Эльза.
– Забавное недоразумение, – ответил Лей. – Грета, что за таблетки на моем галстуке лежали?
– Это мои. Я хотела снотворное принять, но… – Маргарита смутилась, припомнив минувшую ночь.
– Я так и подумал, – кивнул Лей.
– Как же ты глотаешь что попало?! – возмутился Рудольф.
– Ну виноват. Зато появилось свободное время и возможность нам с Гретой прогуляться к Кельштейну. Хоть посмотрим, что там Борман настроил.
– Как же ты в таком состоянии…
– Я в таком состоянии не могу серьезные вопросы решать, тем более с Герингом. А с женой побыть в самый раз. Вообще-то… – он глубоко вздохнул: – Будь вашему Буцу хотя бы две недели, я бы и вас троих туда вытащил. Такая красота вокруг, а мы тут все ходим, как индюки по птичьему двору, и пакостим друг другу.
– Как ты его назвал? – улыбнулась Эльза.
– Кого? А! Да Буц он и есть Буц! Знаешь… – он присел у ее постели. – Помню, мы с Гретой целый месяц для своих двойняшек имена сочиняли. Изольда, Аврора, Юдифь…
– Не было Юдифи, неправда! – засмеялась Маргарита.
– Зато Тристан был, и Зигфрид, и еще какой-то… не то Амфилохий, не то Сакердон.
– Ну неправда же! – хохотала Маргарита.
Рудольф тоже улыбался.
– Одним словом, мы до завтра отсюда исчезнем, – сказал Лей. – Переночуем в Платтерхофе. Там сейчас фон Нейрат перед отставкой лечится. Но мы его беспокоить не станем.
– Имей в виду, Борман и здесь, и повсюду персонал набирал сам, так что… – начал Рудольф.
– В-вот у нас у всех где уже твой Борман сидит! – Лей хлопнул себя сзади по шее с такой силой, будто хотел себе голову снести. – Извини, Эльза.
Он встал и молча увел Маргариту.
Через четверть часа, когда они уже собирались сесть в машину, туда, опередив их, заскочила Берта.
– Это как же понимать? – спросил Лей.
Собака отвечала тихим взлаиванием.
– Ясно, – кивнул Роберт. – Но ты уверена, что хочешь с нами?
Берта, фыркнув, мотнула головой и привычно улеглась на заднем сиденье.
– Куда мы поедем? – спросила Маргарита, увидев, что он выруливает на шоссе.
– Спустимся в долину и объедем гору с другой стороны. Надеюсь, еще остались места, где эта крыса не успела все перерыть!
– Мне кажется, Рудольф тоже стал недолюбливать Бормана, – заметила Маргарита.
– Поздно. Сначала спихнул на него всю рутину, а когда спохватился, то оказалось, что инфекция уже так въелась в организм партии, что поражения необратимы.
– Не чересчур ли ты…
– За все годы твой брат только раз указал псу его место, – продолжал Лей с растущим раздражением. – Когда тот от имени Гесса пожаловался на меня фюреру. Можешь себе такое вообразить?!
– Я знаю ту историю, – сказала Маргарита. – Но Рудольф мне после объяснил, что, открой он Адольфу правду, Бормана убрали бы со всех постов. А повод был ничтожный – какие-то бланки.
– Эти «какие-то бланки» едва не выросли во внутрипартийное расследование против меня! Только тогда твой деликатный брат во всем признался судье Буху, и дело закрыли.
– Ты все еще сердишься?
– Рем тоже во многом на его совести.
– На чьей? – кратко уточнила Маргарита.
Она ощутила на себе его пристальный взгляд, но продолжала смотреть прямо, в лобовое стекло. Лей, казалось, тоже сосредоточился на дороге.
Новое шоссе на Оберау, проложенное несколько лет назад, было удобней, но старое, идущее через Берхтесгаден – деревеньку, быстро разрастающуюся в городок, выглядело несравнимо живописней, поскольку окрестности сохраняли пока природную девственность.
Так, в молчании, они проехали еще километров пять. Наконец она, не выдержав, придвинулась поближе и дотронулась до его плеча:
– Давай поговорим.
Он еще метров триста вел машину по дороге, потом свернул к сосновой роще.
Маргарита выпустила из машины Берту; Лей, бросив куртку на рыжую хвою, растянулся рядом.
Посмотрев на него, Маргарита подумала, что едва ли стоит затевать сейчас серьезный разговор. Такого уединения, как под этими еще хранящими тепло соснами, уходящими в сумеречное пространство, может больше не подарить им судьба. Она села, наклонившись, хотела поцеловать его, но прикусила губы. Он едва заметно усмехнулся:
– Не бойся. Я сейчас не позволю себе неэстетичных сцен.
Она покачала головой:
– Но я же приехала.
– Не ко мне. И не будем мучить друг друга. Просто скажи то, что ты хотела сказать.
– Я… приехала, Роберт. Я вернулась.
Лей медленно сел, и она невольно отвела глаза от его тяжелого, давящего взгляда:
– Если бы на твоем месте была другая…
– Если бы… на моем месте была другая, я сошла бы с ума.
Он снова лег и стал смотреть на чуть колышущиеся верхушки сосен.
– Да, я ехала, не надеясь остаться, – сказала Маргарита. – Но я теперь хочу остаться с тобой. Не для вопросов или упреков, как прежде. Я хочу… тебе помочь.
– Очень мило, – пробормотал Лей.
– Во всяком случае, не стану мешать. Я кое-что узнала здесь. Мне кажется, я поняла, что ты делаешь сейчас, и мне нравится…
– Сейчас я валяюсь на земле, как полураздавленный таракан, и изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не изнасиловать свою бессердечную жену.
– Я сама сейчас тебя изнасилую! – встряхивая его за плечи, закричала Маргарита так, что Берта тут же примчалась к ним и, понаблюдав минуту, деликатно улеглась в стороне. А вскоре и вовсе отвернулась.
Ночь они провели в маленькой гостинице, одной из тех, что с тридцать третьего года повырастали тут как грибы, с трудом вмещая всех желающих хотя бы издали взглянуть на знаменитую обитель своего кумира. Гостиница и теперь оказалась полна: постояльцы были разные, но всех объединяло какое-то общее возбуждение. Несмотря на поздний час, никто спать не собирался: сидели в столовой зале, пили пиво, высказывались, из тесных кружков часто вырывался довольный женский смех.
Роберт и Маргарита сильно проголодались, а поскольку в таких местах в номера не подают, им пришлось спуститься вниз и отыскать себе свободный столик. Хозяйка принесла им пива, сосисок и отличной ветчины, которой особенно гордилась. Лей, попробовав, тихо сказал ей что-то, от чего крепкая жилистая баварка вся порозовела и вскоре воротилась к ним с узкой, темного стекла бутылкой, усыпанной бисеринками пота. Хозяйка обтерла паутину, откупорила вино и улыбнулась Лею улыбкой засмущавшейся девушки.
Маргарита за шесть лет привыкла к таким сценам, а когда-то они ее просто бесили.
Роберт налил ей полный стакан. Вино было превосходное, и она пила, наслаждаясь каждым глотком и сквозь ресницы глядя в его глаза, снившиеся ей каждую ночь в пустом без него Париже.
– Так я утром пошлю самолет за детьми? – вдруг спросил Лей.
Она кивнула.
– Что же ты узнала здесь такого, что тебе понравилось? – прищурился он.
– Двадцать лет мира для Германии. За это стоит побороться.
– Ах, вот что! – Роберт откинулся назад и почти минуту глядел на нее в каком-то веселом изумлении; потом рассмеялся.
– Как вы с Рудольфом похожи! Я это недооценил.
Улыбка у него пропала. Уставившись в одну точку, он тяжело задумался.
Ей не хотелось продолжать разговор, не хотелось продлевать эту его задумчивость. Она столько пережила за минувшие два дня, так измучилась за проклятые четыре месяца и так была счастлива теперь!
Она заметила, что он сидит с закрытыми глазами. Эти перепады настроения – от экстаза до апатии, истерические всплески эмоций, сменявшиеся провалами в пустоту, казавшиеся ей следствием запредельной усталости, всегда производили на нее тяжелое впечатление. Она не могла к ним привыкнуть и пробовала бороться. Пробовала – да, но… боролась ли по-настоящему?!
…В тридцать третьем у него не было ни минуты передышки, но тогда ей казалось, что это временно, просто период такой. В тридцать четвертом… После гибели Штрассера и Рема она совершила свой первый побег и вернулась лишь в тридцать пятом, чтобы снова отважиться на попытку. Но, видимо, не то она делала и не так! Пробовала убеждать, упрашивать, устраивала сцены… А нужно было просто отключить все телефоны, выгнать к чертям бесконечных посетителей, запереть все двери в их доме и заставить его для начала остановиться, опомниться, вернуться в самого себя!..
– Роберт, ты сейчас уснешь, – Маргарита погладила его руку, и он как будто очнулся. – Пойдем к себе.
– Мне нельзя спать, ты знаешь, – поморщился он. – Расскажи про детей.
– Ты их завтра увидишь. Лучше расскажи сам. В Париже только и говорят, что о визите Виндзоров. Это правда, что они так влюблены друг в друга?
– Пожалуй.
– А герцогиня тебе понравилась?
– Не знаю. Но я этой даме определенно не понравился.
– Я читала, что ты чуть не сбил кого-то, когда возил их на автомобиле по Мюнхену и вообще повсюду ездил с ними на бешеной скорости. Писали, что ты был сильно пьян.
– Не был я пьян. И никого не сбивал. Я всегда так вожу машину.
– Тебе неприятно об этом вспоминать?
Он снова поморщился:
– Да нет, извини. Я просто не знаю, что рассказывать. Эльза от Виндзоров в восторге. Они с герцогиней даже устроили какой-то тайный чай, а Эдуард два часа играл с твоим братом в кораблики… Ты непременно расспроси его. В общем, все прошло очень мило. Фюрер придумал послать Эдуарду приглашение от имени Трудового фронта… в моем лице, вот и пришлось повсюду с ними таскаться. Хотя на месте его бывшего величества я бы от подобного приглашения отказался. Теперь Геббельс устроил пропагандистскую трескотню, а в Европе сплетни плодятся.
Маргарита слушала с видимым разочарованием. Лей покачал головой:
– Ну клянусь тебе, ничего заслуживающего твоего внимания. Разве что их чувства друг к другу… Штрайхер меня уверял, что миссис Симпсон подослали к королю евреи, чтобы выбить из седла лояльно настроенного к нам монарха.
– Боже, какая чушь! – поразилась Маргарита.
– Не знаю… Но в этой паре первую скрипку определенно играет она, что, по-моему, противоестественно.
– Им у нас понравилось?
Лей немного подумал, усмехаясь, по-видимому, каким-то воспоминаниям:
– Суди сама. После той поездки по мюнхенским предместьям, когда я… по правде сказать, несколько забылся, фюрер мне сказал, что я их чуть не угробил, и предложил Герингу взять на себя оставшиеся мероприятия. Виндзорам же он деликатно объяснил, что «доктор Лей неважно себя чувствует». Герцогиня на это ответила, что господину канцлеру не стоит беспокоиться и они «подождут, пока доктор Лей почувствует себя лучше». Как ты думаешь почему? Напрасно улыбаешься. Повторяю, эта дама с первых же дней испытала ко мне стойкую неприязнь. Все дело в том, что Эдуарду было довольно неуютно находиться среди наших работяг. Я это заметил сразу, как и то, что мое присутствие рядом добавляло ему уверенности. А если учесть, что как минимум семьдесят процентов мероприятий составляли поездки по заводам, то… – суди сама, как Виндзорам понравилось в Германии.
В этот момент дремавшая у его ног Берта вдруг подняла голову и приветливо помахала хвостом. Это движение относилось, по-видимому, к появившейся в дверях фигуре в длинном плаще с капюшоном. Фигура откинула капюшон и оказалась имперским министром народного просвещения и пропаганды Йозефом Геббельсом, который быстро окинул взглядом переполненный зал. Берта, как хорошо воспитанная собака, пошла поздороваться. У Геббельса при виде ее испуганно округлились глаза; он отступил на шаг и снова нервно огляделся, но, заметив сидящих у стены Лея и Маргариту, облегченно вздохнул.
Лей придвинул ему стул. Геббельс сел и широко улыбнулся:
– Добрый вечер! Берта с вами, я надеюсь?
– С нами, с нами, – усмехнулся Лей. – А ты кого думал здесь встретить?
Геббельс улыбнулся неопределенно:
– Мало ли… – он выпил вина и еще раз уже спокойно и внимательно оглядел сидящих за столиками.
– У меня назначена встреча с товарищем, – пояснил он, – в одной из местных гостиниц: мы точно не условились в какой. Вот пришлось и сюда заглянуть.
– Может быть, в Платтерхофе тебя товарищ ждет? – предположил Лей.
– Едва ли, – Геббельс мельком взглянул на Маргариту. – Вообще удивительно все-таки тесен мир! Совсем не ожидал вас тут встретить.
– Мы тоже как-то не рассчитывали, – заметил Роберт.
– Тем более что фюрер за ужином опять тебе посочувствовал: вот, мол, как Лею не повезло – лишен такой приятной компании!
– Кто-то приехал?
– Юнити прибыла. А привез ее красавчик Руди Шмеер.
– Как?.. Почему? Я его не вызывал, – нахмурился Лей.
– Его Геринг вызвал.
– Геринг?!
– Роберт, успокойся, – испугалась Маргарита.
…32-летний Рудольф Шмеер работал с Леем с тридцатого года и был самым толковым и исполнительным его помощником на многих постах, а в тридцать четвертом стал официальным заместителем лидера ГТФ.
Два дня назад Геринг неожиданно предложил Шмееру одновременно возглавить и 3-й главный отдел в Имперском министерстве экономики, дав на обдумывание сутки. Шмеер пытался связаться со своим шефом, но тот был сначала в дороге, потом отсутствовал, и Шмеер, дозвонившись до Геринга, честно признался, что не может ничего решить, предварительно не услышав мнение Лея. Тогда Геринг предложил ему срочно вылететь в Бергхоф, заодно захватив с собой отчеты Центральной службы ГТФ по выполнению четырехлетнего плана, а фюреру и коллегам объяснил, что именно эти отчеты и стали причиной вызова сюда заместителя главы Трудового фронта.
– От самого Лея мне их век не дождаться, – пожаловался он.
Одним словом, Геринг действовал в своей обычной теперь манере мелкого интриганства, которое у некоторых вызывало брезгливое недоумение.
Но только не у Геббельса. Йозефа такие вещи всегда чрезвычайно забавляли.
– Я сам не понял, с каких пор Геринг распоряжается твоим замом, – сказал он. – Приказал ему привезти отчеты по четырехлетнему плану, тот и взял под козырек. – И, полюбовавшись на тяжело дышащего и кусающего губы Лея, встал: – Ну, всего доброго! Мне пора. Загляну еще в пару гостиниц, может, все-таки разыщу товарища.
– Что произошло? Что ты так взбесился? – спросила Маргарита, когда Геббельс ушел. – Неужели это так важно, кто кого вызвал! Хорошо, допустим… – она сильно стиснула обеими руками его нервно сжатый кулак, – допустим, тебя раздражает это бесконечное перетягивание каната. Допустим, что мы сейчас же вернемся в Бергхоф и ты сгоряча врежешь Шмееру, наорешь на Геринга… одним словом, выпустишь пар. И что же? Геринг плевал на твои вопли, а Рудольф предан тебе, как никто другой, и, скорее всего, просто попал в сложную ситуацию… А ты оскорбишь его. Успокойся… Все это, в сущности, не стоит и пфеннига.
Лей взял сигарету. Первая буря гнева уже пронеслась сквозь него, оставив встрепанными нервы. Но последние слова Маргариты что-то задели по-настоящему. Он минуту курил. Его бледное, даже несмотря на загар, осунувшееся лицо с капризным изгибом рта и большими, темными от всегда расширенных зрачков глазами приобрело еще более раздраженное выражение.
– Что? – ласково спросила Маргарита.
– А то! – он бросил сигарету. – Ты не забывай, с кем говоришь! «Все это», «пфеннига не стоящее», и есть моя жизнь! Я такой же лизоблюд и интриган, «перетягиватель каната»! Мы все… стоим друг друга. Не обольщайся!
– Я и не обольщаюсь, – отвечала она тихо. – Я просто безумно люблю тебя и, кажется… сейчас заплачу.
– Ладно, малыш, – он взял ее ладони в свои руки и поцеловал похолодевшие пальцы. – На сегодня нам обоим достаточно. Пойдем.
Он позвал Берту, вежливо поблагодарил хозяев, попросив непременно и погромче постучать к ним в номер в семь часов утра, и они поднялись наверх, в чистенькую комнату, пахнущую свежим бельем и розмарином.
Милый уют простенького, незатейливого существования! В таких комнатках строят планы и мечтают, радуются и плачут, зачинают детей и молятся за ближних своих… И все это так хрупко, а потому и дорого сердцу.
Но как опрометчиво малым птахам вить свои теплые гнезда под скалою с гнездом орла!
Всю ночь шел густой снег, и на утро окрестности Бергхофа настолько преобразились, что даже не любивший зимы Гитлер остался доволен.
– Здесь снег не то что в городе. Там он сразу превращается в грязь, а здесь он вроде… вроде… – Гитлер пытался подыскать сравнение.
– Фаты невесты, – подсказал Борман.
– Или савана покойника, – предположил Геббельс, который ночью так и не сумел встретиться с «товарищем» – своей новой пассией актрисой Бааровой, чешкой, еще плохо понимающей по-немецки. В этом, по-видимому, и была причина, почему Йозефу не удалось разыскать девушку, хотя он очень подробно и обстоятельно объяснил ей, где именно он будет ее ждать.
Лида Баарова, роскошная шатенка с розовой кожей и всегда полуопущенными ресницами, приехала в Германию по контракту. Геббельс увидел ее случайно в компании энергичной Лени Рифеншталь и буквально остолбенел: на какое-то мгновенье ему почудилось, что это юная Хелен, его мучительная, незабвенная любовь вернулась к нему. Вскоре он обнаружил, что Лида похожа на Хелен не только внешне. Она была также умна, поэтична, резка в суждениях и оценках и так хорошо образованна, что с ней он мог говорить обо всем. Ему казалось, она понимает его с полуслова, за исключением разве что утомительных подробностей в описании оберзальцбергских гостиниц.
От этих едва зарождающихся отношений неожиданно повеяло на него такой свежей, многообещающей силой, что у Йозефа точно крылья за спиной выросли. В своих последних речах он буквально парил над внимавшей ему толпой, а в статьях блистал такими сентенциями, что отныне даже ярые противники режима вынуждены были признать, что этот «абсурдист», этот «крошка Цахес» наделен неким даром, которым помечает избранников «всенижний наш», то есть Сатана.
Сегодня, завтракая у фюрера, Йозеф привычно прокручивал в голове предстоящее совещание, но мысли были об одном: как исчезнуть пораньше и все-таки встретиться с чудесной девушкой, конечно, ждущей его в одном из тех убогих пансионов, с кислым вином и тараканами.
«А вино-то вчера было превосходным», – вдруг вспомнил он и посмотрел на Лея, который выглядел так, будто опять снотворное проглотил.
За столом заговорили о будущем Вагнеровском фестивале. Инициировала тему Юнити Митфорд, с первых же минут пребывания в Бергхофе ведущая себя несколько экзальтированно, как человек, на что-то решившийся.
Юнити еще утром успела шепнуть Маргарите, что им нужно поговорить, и после завтрака они уединились.
За прошедшие годы у них возникли близкие отношения подруг, ревниво оберегающих секреты друг друга. Но если все перипетии любовных отношений Маргариты принимались сердцем Юнити, то ее собственная, как она сама выражалась, «закипающая страсть» к Адольфу вызывала у Греты смешанное чувство недоверия и недоумения.
…После смерти Ангелики Раубаль Гитлер окружил свою личную жизнь такой бронированной стеной, пробиться сквозь которую еще не удалось ни одной женщине, и все атаки Юнити, пожалуй, самой близкой к нему в эти годы, тоже пока не привели к алтарю, а именно брака с Адольфом страстно желала прекрасная Валькирия.
Взяв Маргариту за обе руки, Юнити усадила ее в кресло, лицом к свету, и сама села напротив.
– Ты остаешься? – спросила она. – Впрочем, это и так видно. Я тебе всегда говорила – единственный способ тебе с ним расстаться – это сделаться вдовой. И как в воду глядела. Ты знаешь…
– Знаю, – кивнула Маргарита. – Не будем об этом. Адольф предложил мне пожить в Бергхофе с детьми. Ближайшие месяцы здесь будет тихо.
– Меня такой чести не удостаивают.
Маргарита усмехнулась:
– Ну если ты еще не оставила своей безумной затеи, то тебе от такой «чести» проку было бы мало.
– Да, ты права, – Юнити покусала пухлую нижнюю губу. – Однако в Берлин он меня тоже не зовет. Ты как сейчас, в нормальном настроении? Можем поговорить?
– Ты что-то задумала?
– Да. Хочу его подтолкнуть. Банальным способом. Но лучшего, по-моему, пока не придумали.
– Хочешь сказать ему, что выходишь замуж?
– Хочу, чтоб об этом он узнал от других.
Маргарита тоже покусала губы; потом вздохнув, покачала головой:
– А если он испугается и в самом деле предложит тебе выйти за него? – она как-то глупо улыбнулась. – Прости, но мне все это кажется игрой. Быть женой Адольфа… Зачем тебе это?
Юнити отвела глаза. Всякий раз, как они подходили к этой теме, обе попадали в тупик. Маргарита была совершенно искренна, а Юнити не могла и не хотела лгать: такой любви, как в жизни ее подруги, у нее к Адольфу не было. Едва ли вообще было какое-то чувство или страсть, скорее – азарт охотницы, почти настигшей добычу, почти закогтившей ее… Был зов честолюбия, жажда оказаться в центре, вариться в кипящем котле неистовых планов, сумасшедших перспектив, сделаться равной и превзойти всех этих надменных мужчин, глядящих на нее теперь даже не как на неистовую Валькирию, а, скорее, как на полупомешанную Одалиску. Много чего было в этом ее стремлении соединиться с человеком, так мало ей подходящим, и она знала, что умница Маргарита понимает все это, потому и называет «игрой». И загадка Гели Раубаль тоже не давала покоя ей. Так хотелось разгадать эту тайну сердца Адольфа!
По-своему поняв молчание подруги, Маргарита наклонилась к ней:
– Значит, нужен кто-то, кто сказал бы ему? Я правильно поняла? Идеальным вариантом был бы мой брат, но… просто не знаю, как к нему подъехать. Разве что напомнить, что ты англичанка и что Адольф тоже не сможет об этом забыть?