Жили-были мы с братом. Часть 4

НАПЕРЕГОНКИ С ДЕТСТВОМ,

Солнце ласково касается моей щеки и предупреждает как приятель-заговорщик: ох, повеселимся. Весна. Снег безнадежно посерел и превращается в лужи. Пора.

Солнце!

Вижу тебя в потеплевшем окне,

В снегу,

что не выдержал ласки твоей и заплакал…

В слезах,

Которые проливают сосульки,

Прощаясь с жизнью…

Это не я. Это стихи моего старшего брата Лешки, которые я бережно храню. Весна пробуждает во мне детство, когда можно было с братом, старше меня на пять лет, отправиться в валенках по лужам и испытывать от этого радость. Воспоминания и ощущения детства – самое большое сокровище. Как родник возле моего деревенского дома. Хочется сбросить оболочку пожилого человека, словно зимнее пальто за ненадобностью.

Я остановился перед лужей, которая в детстве в воображении легко превращалась в озеро. Можно, конечно, обойти… Посмотрел по сторонам, нет ли знакомых – и прыгнул! Голова немного кружится, но чувствую себя победителем. Теперь можно перейти на степенный шаг, как полагается человеку под шестьдесят. Тем более, что подхожу к нашей школе, из‑за круговой конструкции похожей на бублик, с отростками пристроек. Магический круг двора. В нем завершается уборка снега автоматическим мини-трактором, которому мешает ватага мальчишек. Наш учитель кибернетики Семеныч корректирует из окна, как машина-робот пытается справиться с уборкой, не повредив любопытных ребят. Они хотят заглянуть за стекло кабины – не прячется ли там кто‑нибудь. Увидев меня, отступили. Директор все‑таки. Я укоризненно покачал головой и скорее прошел мимо, чтобы не мешать ребятам и не выдать свою мальчишескую беспечность.

Охранник без моего вопроса сказал:

– В медпункте.

Это про мою Наташу. Наталью Михайловну. Я заспался, потому что видел сон, как десятилетним мальчишкой, в трусах и майке, босиком, бегу за братом. Он не обгоняет меня, а бежит рядом, делая глубокие вдохи, Майка сбилась, и видна дырка, неосторожно зацепился где‑то. Вот попадет от мамы. Нет, не попадет – это же сон. Проснулся, а Наташи уже нет. На кухне записка: «Доброе утро, соня. Завтрак на плите». Мои любимые сырники были еще теплые. Хорошо.

Переполненный приближающейся весной и детством, врываюсь в кабинет – и замираю на месте. Наташа представляет собой тихую бурю. Лицо спокойное, чуть подрагивают губы, но в любимых коричневых глазах сверкают молнии. Чем я провинился?

– Представляешь, они морили его голодом, – наконец, смогла выговорить Наташа. – Представляешь?

– Кого? Что случилось?

Наташа ведет меня в медицинский изолятор, где я вижу погруженного в себя мальчика с отстраненной улыбкой. Он сидит в инвалидной коляске. Я вздрогнул, потому что он очень похож на другого, непутевого Лешку, когда тот играл Кэя в «Снежной королеве». Это было сорок лет назад. Я, тогда, чтобы спрятать скованность неопытного актера, посадил его в эту коляску. Неужели могут быть такие перемещения во времени? Нет, Лешка всегда был полон агрессии, а этот паренек безропотно опустил голову.

Оказалось, мальчика привезла полиция. Рассказали, что у него недавно умерли родители, родственники-опекуны не заботились о нем. Грязный, худой, беспомощный – он тихо угасал. Соседи пожаловались в полицию, вот его и привезли к нам.

Школы-интерната, где в юности началась история моего подопечного Лешки, уже и в помине нет. Всех сирот у нас разобрали, когда мы стали рассказывать о них по телевидению, а в последнее время и в интернете. Даже очередь образовалась желающих взять приемных детей. Пришлось переквалифицироваться в службу по сопровождению семей, в которых поселились эти дети. Вместо интерната, появился реабилитационный центр для временного приема детей в трудной ситуации. Такой, как сейчас. Да нет, подобного случая еще не было.

Мальчика покормили бульоном с ложечки, отмыли. Никакого интереса к жизни не появилось. Больше всех охала мама моего непутевого и по сей день Лешки. Она недавно перебралась к нам из больницы. Теперь ее опыт ухода за детьми-инвалидами будет незаменим.

Наташа немного пришла в себя, и мы пошли в директорский кабинет пить кофе.

– До сих пор не могу поверить, что в наше цивилизованное время такое возможно, – сказала Наташа, осторожно глотая кофе, как будто это коньяк.

– Значит, оно еще недостаточно цивилизованное, – философски заметил я.

– И это накануне твоего юбилея.

– Да, серьезный повод его отменить.

Мне предстоит пережить шестидесятилетие. О-хо-хо… В детстве день рождения, который приходил вместе с весной, был радостным ожиданием нового, шагом к манящей взрослости. А сейчас появилось желание скрыться куда‑нибудь от поздравлений. Особенно в круглые даты, ничего более нелепого нет. В пятьдесят лет я выкрутился, выйдя в роли постаревшего Сказочника в спектакле «Снежная королева». Я тогда собрал всех первых исполнителей. Теперь вот шестьдесят лет – неотвратимое испытание. Пора примеривать на себя шкуру пожилого человека. Как‑то я предложил моим юным актерам этюд: представить младенца, затем старика. В образе последнего они ковыляли, опираясь на палочку. «Сколько ему лет?» – спросил я. – «Тридцать». Как бы они изобразили шестидесятилетнего?

Мысли про мальчика, напомнившего Лешку в детстве, окончательно испортили настроение. Какие тут юбилеи! Я бы с удовольствием удрал на эти дни из города, но Наташа предупредила:

– Не советую. Из-под земли достанут.

При этих словах в памяти выплыла череда наших воспитанников. Ощущение как у героя «Сто лет одиночества» Маркеса. Столько поколений ребят прошло через меня, что кажется – дети просто возобновляются в новом цикле, как сейчас мальчик, похожий на подобранного мной на улице Лешку. Такой же несчастный. Если бы выросшие и поменявшие облик на взрослых ребята изредка не появлялись, то можно было бы поверить в реинкарнацию. Как шутит Наташа, я им и дед, и отец, и старший брат. И сам умудряюсь остаться ребенком.

– Если я дед, ты, значит, бабка, – иронизирую я.

– Нет, я всегда боевая подруга …

Вглядываюсь в Наташу. Аккуратно прибранные волосы по‑прежнему темные с чуть заметной сединой, которая только украшает. У меня такое впечатление, что она не изменилась. Просто серьезней стала. Все‑таки доктор медицинских наук. Реализовала в нашей школе мечту Януша Корчака, великого доктора и педагога, что детей надо не лечить, а предупреждать болезни. Если вертится на уроках, ленится, агрессивен – прежде всего, что‑то не в порядке с организмом.

Со своими детьми у нас не получилось. Помню, как Наташа пришла бледная, с испариной на лбу. Первый выкидыш мы пережили как смерть нашего ребенка. После третьей попытки я сказал Наташе: «Не мучай себя». Она до сих пор плачет. Беззвучно, как когда‑то моя мама. Я утешаю: у нас столько детей и внуков, даже правнуков. Я уже со счета сбился.

Юбилейный спектакль десять лет назад напомнил о самых первых друзьях-воспитанниках. Жизнерадостный Антошка-принц, который любил на переменах кувыркаться в сугробах, сначала поступил в театральное училище, но после армии почему‑то пошел в милицию и заочно – на юридический. Я на дружеских встречах к неудовольствию Антошки рассказываю, как его в пятнадцать лет задержали милиционеры с бутылкой пива и долго держали в отделении. Пришлось выручать. Он обиделся на стражей порядка, вот и стал заместителем начальника городской милиции – наводит порядок.

Лешка может быть тоже стал бы каким‑нибудь строительным боссом. У него и пивной животик есть для солидности. Но в решающий момент, когда его собираются повышать по службе, Алексей Михайлович уходит в запой. Как и перед свадьбами. Поэтому холост, несмотря на наличие несостоявшихся жен и неучтенного количества детей. Их знают и опекают Наташа с Верой, напоминают несостоявшемуся папе про алименты.

Вера, наша первая Герда, а до этого Джульетта – чудо. Она тоже врач, правая рука Наташи, хотя у нее трое своих детей: два мальчика и девочка. Старшие Глеб и Анастасия учатся в Москве, а семнадцатилетний Арсений заканчивает школу и делает успехи в театральном колледже. Мой любимчик, не побоюсь этого слова. Многодетная семья любви. Еще бы – Сережа Кухмистров, наш Ромео, хоть и депутатствует в Москве, почти каждые выходные прилетает домой. Не зря мы берегли их любовь. Вера уезжать в столицу решительно отказывается: «Кому я там нужна, кроме него. А тут…»

Мама Сережи, в прошлом жена градоначальника, а теперь почтенная дама за восемьдесят, встретив меня, изображает радость. Я тоже стараюсь быть приветливым, хотя не могу ей простить испорченное сережино детство, запреты встречаться с Верой («какой‑то интернатовской девчонкой») и другие «нельзя». Сейчас понимаю, что не люблю не ее, а в ее лице тип человека, который не понимает, что возвышение по прихоти судьбы над людьми – это не привилегия, а повышение ответственности за других. Надеюсь, Сережа понимает и не зря просиживает место в Думе. Я сначала посмеивался над ним, говоря, что туда идут, чтобы осмотреться и найти «теплое местечко» во власти. Он сердился, уверяя, что не все такие. Когда я узнал, что у него пенсия будет как нынешняя приличная зарплата, поднял руки. Обеспеченная старость – это уже оправдание. Мне ничего не светит.

Вскоре после моего пятидесятилетия умерла мама. Я чувствую вину, потому что раньше вдохновлял ее, уверяя, что надо дожить до 2000 года. Она улыбалась, но дожила. Я подарил ей шерстяной плед. Она часто закутывалась в него и сидела в дедовом кресле-качалке. Однажды ей послышался детский плач за окном. Она резко встала и… Страшная боль. «Я никогда не жаловалась. А сейчас не могу терпеть», – сказала мама. Пока ехала скорая, мама взяла меня за руку и сказала спокойно: «Все. До 2000‑го дожила, не подвела тебя. Передай Наташе…» Что нужно было передать, я так и не знаю. До сих пор в снах она жива, пытается что‑то сказать, но не успевает. А я с тех пор не называю желаемых дат жизни. Если бы сказал, что надо прожить не меньше, чем до 2000‑го года, все было бы иначе. Может быть. Теперь говорю Наташе: «Мы должны прожить не меньше ста лет. Меньше – неприлично. Ничего не успеем».

Боевая подруга пошла к мальчику.

По традиции, как при прежнем директоре Вадиме Николаевиче, двери директорского кабинета не закрываю. Каждый ученик должен знать, что может в любой момент рассчитывать на внимание и поддержку. На этот раз неподалеку слоняется Федор, тощий белобрысый семиклассник, с высоким открытым лбом мыслителя. Вообще‑то родители назвали его Феодором, но он терпеть не может свое имя.

– У тебя нет урока? – спросил я.

– Есть, – немного с вызовом ответил мальчик.

Я понял, что вопрос был лишним.

– Ну, заходи. Испить чай. ты не против?

Чай с конфетами «Лимонные дольки» располагал к беседе.

– Я не понимаю, почему люди могут жить, как ни в чем не бывало, если Земля гибнет. Ледники тают, наводнения, цунами сметают города. Это только предупреждение.

Федор задумчиво перечислял все беды, которые нам предстоят, не говоря уже о том, что солнце через 5‑6 миллиардов лет превратится в белого карлика и взорвется.

– Неужели никому до этого нет дела?

– Я думаю, это мучит помимо тебя еще несколько сотен тысяч людей, а может миллионы. В нашей школе был такой мыслитель Яша Куперман. Я без иронии. В твоем возрасте он рассказывал про странные и загадочные миры, да так, что все заслушивались. Наша интернатовская шпана, была такая в свое время, защищала его от хулиганов. Так его ценили. Его точно волновало. Наш «УМ», ну, университет мечтателей, во много его заслуга.

Благодаря гениальному ЯКуперу, Яше Куперману, самому молодому в мире академику, мы стали экспериментальной площадкой Министерства образования и Академии наук. Это позволяет быть свободными в поисках, смело отклоняться от учебной программы. Наш принцип: следовать за конкретным учеником, а не загонять его в готовые рамки знания.

Я помнил Яшу с разбитыми очками, заплаканного, и как интернатовские бросились разбираться с обидчиками. Больше Яшу не обижали, Поэтому он помнится как научный рассказчик, сродни Сказочникам. Есть такая порода людей.

ЯКупер заразил всех осмыслением по‑новому уже открытого. Он занимался сначала философскими проблема направленности и вариантности мирового развития, прогнозированием, металогикой – возможностью составлять «периодическую систему» научных открытий. В последнее время – проблемами диалоговой цивилизации, единого информационного пространства. Если бы не рак, Яша бы непременно перевернул мир и получил бы Нобелевскую премию

Федор нерешительно спросил:

– А как с ним поговорить?

– Теперь, если почитать его статьи. Он недавно умер от рака. Есть записи его бесед. Запомнишь? Яков Куперман.

– А вы?

– Что я? Я верю в театр, что он может изменить мир.

Федор задумался.

– Да, хорошо бы про это пьесу написать.

– Хорошая мысль. Попробуй.

Мальчик засобирался. Вежливо сказал:

– Спасибо за чай.

– Не за что. Замолвить за тебя словечко учителю?

– Сам разберусь.

Никогда не мечтал быть директором чего‑либо, а тем более школы. Мне пришлось перенимать директорские обязанности и традиции после того, как мудрый Вадим Николаевич, создатель нашей чудо-школы, сделал так, что мне ничего не оставалось, как принять ее после его ухода на пенсию. Он впервые закрыл всегда распахнутую дверь своего кабинета, взял меня за плечи и проникновенно объявил о своем решении.

– Больше некому, – заверил он. Увидев, что я собираюсь предложить кандидатуры, покачал головой. – Я могу доказать, что никому больше эта тяжелая ноша не под силу.

– За что? Может, рано еще уходить? – жалобно сопротивлялся я.

– Нет, в самый раз. Это надо делать, пока не стал старым занудным маразматиком. Запомни на будущее, когда настанет твой черед.

А мне так хотелось с головой окунуться в детский театр – мою страсть, мою гордость, духовного лекаря. Правда, мне, как заместителю директора по воспитательной работе, пришлось преобразовать его в центр художественного творчества: все дети и пели, и танцевали, и рисовали, занимались музыкой. Это стало и частью общего учебного процесса, и саморазвитием, самореализацией.

Взять хотя бы хоровое пение. Это развитие органов дыхания, речевого аппарата, как вдохновенно убеждал нас сам Дмитрий Ерофеевич Огороднов -создатель системы музыкального воспитания. Его привез мой товарищ Толя Тушков, руководитель хоровой студии в уральском городке Серов. Толя появился в первый раз с хором мальчиков, в военного покроя рубашках, с солдатскими пилотками. Несмотря на мужественный вид, они не голосили, а пели негромко, заставляя прислушиваться. По системе Огороднова, музыка должна рождаться, голосом надо рисовать мелодию. На репетициях ребята помогали пению руками, дирижировали. Толя очень музыкальный. Я приехал к нему, назначили встречу на скамейке недалеко от гостиницы «Серов». Подхожу, а он не обращает на меня внимания. Наконец, вышел из задумчивости и говорит: «Сегодня с утра слушал, как капает капля из крана. Жаль, не хватает образования, чтобы аранжировать эту мелодию».

Выпускница Тушкова Ирина Бородина проводит уроки пения как хоровые занятия по системе Огороднова и Кабалевского. Я помню ее девочкой из хора, самой выразительной, всем существом отдающейся песне. Думал тогда, как судьба распорядится таким чудом. Она привела Иру к нам. И чудо стало создавать чудо: хор «Мальчиши», концертный хор – студия. Пение стало духовной жизнью школы. В них можно получить среднее специальное образование с дипломом. Как и в моем театре, в танцевальной студии.

Пока. Может, дорастем и до высшего.

Наша школа, похожая на бублик, теперь больше напоминает звезду. Пришлось пристроить ответвление-мастерские, научный сектор, спорткомплекс, студию танца, музыкально-хоровой сектор. И само собой, театр. Мое детище.

Это теперь не актовый зал сарайного типа и не спортзал, где в былые времена проходили спектакли. У театра есть большая сцена, удобные кресла, а главное – свое дыхание, таинственность. Я захожу – и каждый раз открываю что‑то новое. Ощущаю в зале присутствие великого педагога и актрисы Галины Алексеевны. Я не преувеличиваю насчет большой актрисы. Случались редкие режиссерские показы на репетициях в студенческом театре. Однажды Галина Алексеевна добивалась драматизма от Раисы, исполнительницы роли гувернантки Берты в «Двадцать лет спустя» Михаила Светлова. Барабанят в дверь белогвардейцы, и Берта пытается их задержать: «Здесь никого нет, здесь только мои дети. Здесь только…». Падает, прострелянная пулями. Галина Алексеевна так сказала эти слова, что у нас мурашки пошли по коже. Однажды возмутилась, что нельзя читать «Жди меня» Симонова как лирическое стихотворение. В этот момент пули свистят, один за другим солдаты падают. Какая лирика? И прочитала по‑своему, сурово. А еще читала Есенина: «Хочешь пес, я тебя расцелую за пробужденный в сердце май». Широко, проникновенно. Это штрихи портрета большой актрисы. Я уж не говорю про то, что она была первой, хоть и несчастной, любовью моего деда. Как мне не хватает Галины Алексеевны! Хоть я и чувствую ее присутствие в зале театра.

Еще больше магии, когда зал наполняется зрителями. Сначала слышны гул, легкие покашливания. Потом тишина. Сцена впитывает, увеличивает многократно, отражает чувства каждого. Это ни с чем не сравнимое взаимное заражение актеров и зрителей! Магию театра не заменит ничто, никогда.

Я уж не говорю про сценические возможности. С улыбкой (доброй, конечно) вспоминаю наши ухищрения в «Снежной королеве». «Разбитое стекло» из полосок, сквозь которое проходила Снежная королева. Увядание и оживление роз на манер игрушки на пружинках. Сейчас все можно сотворить с помощью света. Все движется, как я мечтал когда‑то. Сказка выходит из поминовения Сказочника, декорации движутся и складываются в картинку сами собой. Но главное все равно -таинство театра, дыхание зала. Вот о чем думаю один в его полумраке.

За многие годы школа и театр стали единым целым. Мы играем не только обычные пьесы. Театр откликается на события жизни. Заспорили со старшеклассниками на моем уроке биологии, что их сверстники прошлых времен жили в другом измерении. Я прочитал из «Грозы» Павла Когана: «Я с детства не любил овал – я с детства угол рисовал». Вспомнил: «И мальчики иных времен, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков». Почему? Чего этим ребятам не хватало в той жизни? Песню Когана «Бригантина поднимает паруса» пели несколько послевоенных поколений как свой гимн. У ребят что‑то перевернулось, стали сами читать Когана, Кульчицкого и других поэтов, погибших на второй мировой войне. Бесстрашное поколение, выкошенное безжалостной войной. Ребята вдыхали романтику той поры как свежий воздух. Они решили, что надо поделится пережитым с другими – родился спектакль «Строки, оборванные пулей». Там был военкомат, куда заходили мальчики и девочки в штатском, а выходили в военной форме. Были атаки, когда падали шеренги солдат – вставали отважные солдаты – и звучали стихи. Я видел слезы у наших юношей и девушек, в жизни защищенных от эмоций иронией и цинизмом. Что говорить про слезы зрителей старшего поколения!