В этом аду – ты мой рай

Всё. Больше никогда. Ни с кем.

Они всегда говорят: “Если мужчина любит тебя – он защитит твои границы.”

Никто не предупреждает, что некоторые мужчины входят в твою жизнь без спроса, как в казино, и начинают делать ставки.

На тебя.

Я стояла посреди своей квартиры. В футболке, которую давно пора выкинуть, и с руками, дрожащими от ярости, но ещё больше – от боли.

Передо мной – он. Мужчина, которого я любила. Мужчина, который только что проиграл в казино мою машину. Мои сбережения. И часы моей матери. Единственное, что осталось от неё, после того, как её тело упаковали в серый мешок и закрыли молнию.

– Это… это была ошибка, Кейт, – выдавил он. – Я… я просто…

– Ты заложил мою мать, Джейк.

Молчание. Такое, в котором даже стены понимают: дальше будет не крик. Дальше – разрушение.

– Я думал, я всё верну. Я почти выиграл.

– Ты почти выиграл? – я рассмеялась. Не голосом. Грудной клеткой. —Ты не почти выиграл. Ты полностью проиграл.

Он сделал шаг ко мне. А я отступила.

На шаг.

На два. На всю нашу любовь назад.

– Мне нужно немного времени…

– Нет, тебе нужно немного мозга, но поздно.

Я достала коробку. Ту самую. С замшевым покрытием. В ней раньше лежали золотые часы. Те, что мама носила на запястье, всегда закатывая рукав, когда нервничала.

– Они больше не тикают. И не потому, что время остановилось. А потому что ты продал его за фишки.

Он плакал.

Я тоже. Только я – внутри.

– Кейт, я тебя люблю…

– Не смей, – прошептала я. – Не марай это слово. Оно мне ещё пригодится. Когда-нибудь. С кем-нибудь. Кто не поставит меня на красное и не скажет: «Повезёт – отыграюсь.»

Я подошла к нему. Взяла ключи от его машины. Бросила.

– Вот твоя жизнь. А вот моя – заканчивается здесь.

Он стоял.

Пустой.

А я – наконец полная…Гнева. Решимости. Свободы.

И вот тогда я поняла: он был не потерей. Он был квитанцией. За мою новую жизнь.

Он не хлопнул дверью.

Он даже не посмотрел назад.

Он просто исчез. С той лёгкостью, с какой исчезают вещи, которые ты держала слишком близко к сердцу, надеясь, что если ты дашь достаточно тепла, если ты любишь сильно, искренне, даже с болью, всё-таки можно будет кого-то спасти.

Но люди – это не проекты.

Люди – это не трещины, которые можно зашпаклевать по выходным, а потом вместе пить вино и делать вид, что всё хорошо.

Люди – это выбор, он выбрал не меня.

И вот я стою в этой кухне. С каплями на полу, которые, кажется, уже не от чая. С дрожью в пальцах, которую я не могу остановить.

С чувством, будто меня вывернули наизнанку, вытряхнули всё, что во мне было тёплого, любящего, наивного и оставили только стены, воздух и коробку.

Эту коробку. С бархатной обивкой. С теми самыми часами, что мама носила всю свою жизнь. С теми самыми стрелками, что тикали у неё на запястье, пока она держала меня за руку, пока мы вместе пекли блины в воскресенье, пока я говорила: «мам, не умирай, я ещё не выросла».

Он заложил её время.

Он поставил на удачу мои воспоминания.

Он проиграл мою мать. И, что самое страшное, он даже не понял, что сделал. Он назвал это ошибкой. Маленькой, невинной, «я просто хотел вернуть», как будто любви можно прикрепить бонусную карту, как будто чувства – это фишки, а я – чертов жетон, который можно кинуть в автомат, надеясь, что вылетит джекпот.

Но джекпота не было. Были только я. Голая, раненая, сильная, такая же уставшая, как мои мамины золотые стрелки, что навсегда остановились на 19:43 – ровно в то время, когда он признался, что отдал их за один вечер в аду, в который я не приглашала его заходить с моим именем на устах.

Я медленно сползла по стене.

Кафель холодный.

Подушка, на которой он спал, – вмятая.

Запах кофе, который я когда-то варила ему в пять утра, – ещё в воздухе. И я дышала им, как будто пыталась выдохнуть этого мужчину из груди, выкашлять его, выцарапать из себя, вырвать с криком. Но вместо крика – тишина. Та самая, когда ты уже не плачешь. Когда ты не рыдаешь в голос. Когда ты просто сидишь и понимаешь: всё.

Больше никогда. Ни с кем. Никак…

В дверь постучали.

Один раз…

Потом ещё…

Я не ответила.

Ключ повернулся.

Энн. Моя подруга. Моя кость. Та, которая чувствует мой надлом даже через бетон. Она вошла, ничего не говоря, присела рядом, и просто обняла меня – ту самую, в которой всё давно выгорело. И я не сдержалась. Я сжалась в ней, как девочка. Расплакалась. По-настоящему. Без фильтров.

А она прошептала:

– Знаешь, Кейти… Жизнь – она та сука, которая иногда встаёт раком. Не потому что хочет, а потому что так удобнее срать на нас сверху. Но, блядь, Кейт, если ты не поднимешься с этой плитки, если ты не наденешь каблуки, не накрашешь губы, не выйдешь вон из этой квартиры, она так и будет трахать тебя без спроса. А ты – не та, кого можно трахать. Ты та, кто рвёт простыни. Кто убивает взглядом. Кто молчит так, что мужчины учат твои паузы, как стихи. Так что поднимайся. Сбрось этого неудачника с себя. И иди за вином. Или за жизнью. Потому что сейчас – ты не в аду. Ты в начале.

Я сидела. Слушала. И вдруг поняла – я не одна.

Я с собой.

Я снова с собой. И, возможно, это – лучшее, что могло случиться.

Не для тебя

Солнце садилось в том особом углу неба, где даже грусть перестаёт быть важной.

Воздух пах морем, мятой и золотыми телами, разложенными по шезлонгам, как грехи на исповеди.

Мы были на побережье, в гостинице, где полотенца пахли цитрусом, а завтраки приходили в номер раньше тебя.

И я, Кейт, – была здесь. Без него. С собой.

Мы с Энн только что поднялись в номер. Она скинула сандалии, раскинула волосы, глотнула ледяного сока и закричала из ванной:

– Я должна встретиться с Нико! Он не работает сегодня, и у нас, как бы это сказать…

(голос снижается до коварного шёпота) – Незапланированный ужин с поцелуями.

Я усмехнулась.

Энн. Мой ветер. Если бы душа могла смеяться – она звучала бы как Энн. Слишком громкая, слишком яркая, слишком настоящая, чтобы быть случайной.

– Ты со мной? – крикнула она, выскакивая в полотенце и глядя в зеркало, как будто там могла быть реальность, где у неё прыщ.

– Нет, – сказала я. – У меня свидание с одиночеством.

– Кейт, ты серьёзно?

– Абсолютно. Закажу в номер. Или просто прилягу.

– Нет.– Она уже в белье, ищет платье с яростью супергероя. – Я не позволю тебе провести вечер в отеле, когда там, за стеклянными дверями, – вино, мужчины, и лёгкий ветер, который трогает кожу лучше, чем твой бывший.

Я промолчала.

Она подошла ко мне. Села на край кровати. Взяла мои руки.

– Кейт. – Голос, без шуток. Почти боль. – Я знаю, что ты внутри себя – как после пожара. Но ты не мёртвая. Ты просто стоишь на обломках. А море – оно для того, чтобы их смыло. Я не буду уговаривать. Но знай: Я не брошу тебя. Но ты должна сама выйти. Пусть даже в одиночестве. Пусть даже без макияжа. Пусть даже просто в чёрном платье и с нулевыми ожиданиями. Потому что жизнь ждёт. А ты – всё ещё красива, мать твою. Даже с этим взглядом “я пережила смерть и кофе без сахара”.

Я выдохнула. Посмотрела на свои ноги. На тонкие лямки чёрного платья. На своё отражение в зеркале: кожа чуть загорела, волосы ещё не высохли, и глаза, в которых всё ещё живёт женщина, просто временно спрятавшаяся.

– Хорошо, – сказала я. – Я выйду.

Энн просияла, как только она может. Как будто я не согласилась на прогулку, а подписала контракт с жизнью.

– Я обожаю тебя, – сказала она. – Но в номер – ничего не заказывай. Это отпуск, а не похороны.

Она ушла. Шлёпанцы шлёпали по коридору, как аплодисменты новой главе.

Я осталась. С телом, которое ещё помнило объятия, и сердцем, которое было готово забывать.

И я встала. Оделась. Провела пальцем по шее, будто закрывала молнию прошлому.

Потому что сегодня я не хотела любви. Я хотела себя. И немного вина. И улицу, по которой я могла идти не к кому-то – а от самой себя.

Я вошла в бар, как входят в чужую жизнь: без предупреждения, без разрешения, без плана остаться.

Я не хотела есть.

Я не хотела говорить.

Я просто хотела сесть, и почувствовать, как холод стекла в пальцах напомнит мне, что я ещё чувствую.

На мне было чёрное платье – то самое, которое мягко скользило по телу и обтекало бедра, как будто знало, что я не нуждаюсь в украшениях, потому что моя усталость и была моим лучшим макияжем.

Волосы распущены. Чёрные. Тяжёлые. С запахом моря, и солью, впитавшейся в кончики, как напоминание: даже свобода требует жертв.

Я выбрала высокий стул у барной стойки. Никаких окон. Только отражения. Зеркала за спиной бармена – чистые, холодные, как память.

Я видела в них себя.

Профиль. Шею. Взгляд, в котором всё ещё плавал остаточный пожар.

Бармен посмотрел на меня, не улыбался. Он просто смотрел. Так, как смотрят на ожог: не трогая, но не отводя глаз.

И я знала – он видел женщин. Тысячи. Но сейчас он видел меня.

– Что будете?

– Красное. Не кислое. Тёплое.

Он кивнул.

Пальцы почувствовали прохладу стекла, и я сжала его чуть сильнее, чем надо. Будто вино могло стать якорем. Будто можно было уйти от себя на глоток дальше. На вкус оно было насыщенным. С оттенком вишни, чуть металлическим послевкусием, как будто кто-то положил в бутылку золотую серёжку – чужую, забытую, с историей. Оно обожгло язык. И я поняла – я снова жива.

В углу сидела женщина. Корсет, короткое платье, туфли как острые замечания. Она пила игристое, смеялась, будто репетирует, смотрела по сторонам. Искала мужчину. Не конкретного. Просто – мужчину.

Я сделала второй глоток.

И третий. Аромат пронёсся по груди, как дыхание кого-то, кого я никогда не знала, но однажды любила.

Запах барной стойки – дерево и чистый спирт.

Свет – приглушённый, золотой, как час до шторма.

Люди вокруг – голоса, движение, смех, фоновая реальность, в которую я не вписывалась, но и не пыталась быть частью. Я просто сидела. Плечи расслаблены. Колени чуть приоткрыты. Губы, обведённые вином.

И бармен снова посмотрел.

– Всё в порядке?

– Именно поэтому я здесь, – ответила я. – Чтобы было не в порядке. Хоть немного.

Он не понял.

Это была не фраза. Это была форма дыхания.

Я была не женщиной в баре.

Я была напоминанием, что из боли может вырасти что-то опасное. И что иногда вино – это не напиток, а способ не разбить бокал об пол, а просто держать его – и держать себя.

Он вошёл, и не просто как мужчина, а как ответ на вопрос, который никто не осмеливался задать вслух.

И нет – я не говорю о банальной красоте, это был не «просто красивый» мужчина. Это был мужчина, после которого даже боги идут пить.

Чёрная рубашка. Рукава чуть закатаны, как будто он решал дела, а потом решил зайти в твой вечер, и сделать его своим.

Челюсть, что могла бы вести за собой войны.

Губы – те самые, которые не должны просить, чтобы их хотели.

Глаза – синие, но не небом. Синие, как лед, под которым утонуло слишком много женщин.

Я видела, как она встала. Та, в коротком, будто из чужого шкафа. Слишком стройная, чтобы быть живой, слишком весёлая, чтобы быть свободной. Она не подошла – она влетела, как будто кто-то отпустил пружину, которую сжимали годами. И он поймал её. Не просто руками – собой. Обнял за талию, но не остановился, медленно, уверенно, опустил руку ниже. Она захихикала. Как девочка, которую не учили, что смех может быть валютой.

Он что-то сказал ей на ухо, я увидела, как её зрачки расширились, как если бы он пообещал ей вечер, за который стоит отказаться от всех своих правил.

Моя мысль? Такая женщина – как салфетка на барной стойке: используют, стирают и уходят. Она думает, что нашла его. На самом деле – сегодня он её выбрал. А завтра забудет.

Он отпустил её. Она взяла сумочку, бросила взгляд, в котором было всё: от облегчения до предвкушения, и вышла с тем счастьем на лице, которое бывает у женщин, уверенных, что они – финал, а не просто эпизод.

Он остался. Повернулся к барной стойке, подошёл.

Всё его тело говорило: я не спрашиваю. Я вхожу.

Рубашка чёрная. Расстёгнута на одну пуговицу слишком вальяжно.

Запах дорогой.

Поза – уверенность в мускулах.

– У тебя такой вид, будто ты ешь мужчин на завтрак, – сказал он. Голос – медовый с виски.

Я посмотрела.

Оценила. Не торопясь. Снизу вверх. Как будто выбирала: срезать ли ему достоинство, или дать ещё фразу.

– Только если они не жуют, – ответила я. – А ты, похоже, привык проглатывать всё слишком быстро.

Он усмехнулся. Мужчина, который привык, что женщины кокетничают. Или краснеют. Я – нет.

– Уверен, мы могли бы быть… интересны друг другу.

– Мы?

– Да.

– Малыш, мы даже в одном жанре не пишемся. Я – острая проза. Ты – неудачный сценарий с хорошим саундтреком.

Он подошёл ближе.

Сел рядом.

Рука скользнула по стойке. Он смотрел на мои губы, как будто думал, как они звучат на его коже.

– А если я попрошу красиво?

– Тогда ты не понял главного. Я не красивая просьба. Я – чёткое “нет” в платье от Chanel.

Он засмеялся. И впервые – честно. Как будто его никогда не клали лицом в стол словами.

– Ты опасная.

– Я не опасная. Я – конечная.

Он молчал…Смотрел… Ждал, как привык – к финалу с телом.

– Ты не скажешь, как тебя зовут?

Я отпила вино.

Улыбнулась.

Наклонилась к его уху.

– Меня зовут «Не для тебя». Но ты можешь звать меня мысленно. Каждый раз, когда кто-то другая покажется тебе слишком лёгкой.

Он остался сидеть.

Сильный.

Красивый.

Сбитый.

А я ушла. На каблуках, как выстрелы. В платье, которое не обещало секса – но обещало боль тем, кто попытается получить его без разрешения.

Я всегда думал, что знаю, как выглядит желание. Оно пахло духами, звучало каблуками по мрамору и улыбалось, глядя из-под ресниц.

Но тогда, в тот вечер, всё изменилось.

Я увидел женщину, – и желание сменило имя.

Она появилась, как последний глоток свободы перед смертельным приговором. Слишком медленно, чтобы не заметить. Слишком осознанно, чтобы не поверить, что это случайность.

Чёрное платье Chanel. Лаконичное. Безупречное. Оно не обтягивало – оно владело ею, подчёркивая всё, что другим женщинам приходилось создавать руками стилистов и хирургами. Она не строила из себя богиню – она была ею.

И волосы – чёрные, будто сама ночь решила спрятаться у неё на плечах. Каждая прядь жила своей жизнью, и я почти завидовал ветру, который мог их тронуть.

Но глаза…Голубые. Такого ледяного оттенка, что я буквально почувствовал, как они пронзают насквозь. Ироничные. Спокойные. Как будто она уже знала, что я упаду. И уже решила – поднимать ли меня потом.

Она сидела у барной стойки и пила красное вино. Тёплое. Как тело любимой ночью.

Я уже отправил одну блондинку в номер. Пожал плечами, буркнул «приятного вечера» и вычеркнул. Я даже не запомнил её имени. Потому что с первой секунды, как я увидел её, – все остальные стали фоном.

Она провела пальцем по краю бокала. Тонким. Длинным. Маникюр – тёмный, сдержанный.

Она не гналась за вниманием. Она создавала тишину, в которой внимание падало ей к ногам само.

Я не мог не смотреть. Не хотел. И не собирался останавливаться.

Когда её взгляд зацепился за мой – я понял: эта женщина – не случайность. Она сюжет. И если я не открою рот сейчас, то буду ненавидеть себя ещё дольше, чем привык.

ДАНТЕ

Я всегда думал, что знаю, как выглядит желание. Оно пахло духами, звучало каблуками по мрамору и улыбалось, глядя из-под ресниц.

Но тогда, в тот вечер, всё изменилось.

Я увидел женщину, – и желание сменило имя.

Она появилась, как последний глоток свободы перед смертельным приговором. Слишком медленно, чтобы не заметить. Слишком осознанно, чтобы не поверить, что это случайность.

Чёрное платье Chanel. Лаконичное. Безупречное. Оно не обтягивало – оно владело ею, подчёркивая всё, что другим женщинам приходилось создавать руками стилистов и хирургами. Она не строила из себя богиню – она была ею.

И волосы – чёрные, будто сама ночь решила спрятаться у неё на плечах. Каждая прядь жила своей жизнью, и я почти завидовал ветру, который мог их тронуть.

Но глаза…Голубые. Такого ледяного оттенка, что я буквально почувствовал, как они пронзают насквозь. Ироничные. Спокойные. Как будто она уже знала, что я упаду. И уже решила – поднимать ли меня потом.

Она сидела у барной стойки и пила красное вино. Тёплое. Как тело любимой ночью.

Я уже отправил одну блондинку в номер. Пожал плечами, буркнул «приятного вечера» и вычеркнул. Я даже не запомнил её имени. Потому что с первой секунды, как я увидел её, – все остальные стали фоном.

Она провела пальцем по краю бокала. Тонким. Длинным. Маникюр – тёмный, сдержанный.

Она не гналась за вниманием. Она создавала тишину, в которой внимание падало ей к ногам само.

Я не мог не смотреть. Не хотел. И не собирался останавливаться.

Когда её взгляд зацепился за мой – я понял: эта женщина – не случайность. Она сюжет. И если я не открою рот сейчас, то буду ненавидеть себя ещё дольше, чем привык.

…Она ушла… И вместе с её каблуками по полу прошёлся приговор.

Ты не бог, Данте. Ты просто костюм с пулей в сердце, которую никто не выстрелил. Я – просто была рядом. И ты сам нажал курок.

Я остался… Как идиот. Сильный, красивый, вооружённый до зубов идиот – перед пустотой, которая пахла её духами.

Я пил… Не вино… Себя.

С каждым глотком – не забвение. С каждой каплей – напоминание.

Она не просто сказала “нет”. Она посмотрела на меня так, как будто “да” никогда даже не существовало.

А я?

Я привык, что женщины улыбаются до того, как я подхожу.

Что ноги раздвигаются от одного моего взгляда.

Что шепчут “ещё” раньше, чем я сказал “теперь”.

А она? Она посмотрела, и мне захотелось не трахнуть, а сгореть.

В ней…

О ней…

Из-за неё…

Я пытался стереть…

Выбить…

Выкурить…

Выпить…

Затоптать другим телом…

Но, сука, она не уходит. Я видел, как она держит бокал. Как губы касаются стекла. Как взгляд скользит по комнате, и не находит меня – не потому, что я не заметен. А потому что я неинтересен.

Это было как удар. Но не в лицо. В гордость. В самую грязную, гнилую часть меня, которая привыкла побеждать.

И вдруг я понял: она – не женщина. Она кризис…Буря…Разлом.

И я не хочу её трахать.

Я хочу разрушить её.

Сделать так, чтобы она тоже дрожала.

Чтобы соскальзывала с собственного имени, как я – с её “не для тебя”.

Я хочу быть её голосом, её ошибкой, её ломкой.

Потому что если я не получу её, я не хочу больше никого. Все остальные – слишком дешёвые, чтобы стереть даже тень её взгляда.

Я, Данте Кавалли. Сын мафии… Мужчина, от которого бегут даже черти…

Я хочу её… И если она не придёт – я перепишу мир, так чтобы он сам выбросил её мне в руки.

Я поворачиваюсь к бармену.

Не сразу.

Сначала допиваю. Не торопясь. Как будто за глотком вина могу спрятать желание вцепиться в неё зубами.

Он стоит передо мной,как будто не до конца понял, кто сейчас с ним разговаривает.

– Кто она?

Он моргает. Вроде не тупой. Просто не привык, что я спрашиваю.

Я, не спрашиваю. Обычно – приказываю. Но сейчас голос тихий. Почти спокойный.

Почти…

– Кто она, – повторяю.

Он моргает. Чуть напрягается.

– Не знаю,босс. Она впервые здесь.

– Тогда сделай так, чтобы она была у меня на ладони до завтра.– Имя. Где живёт. С кем живёт. Работает ли. Где работает. Сколько ей лет. На кого смотрит. Сколько тратит. Что пьёт.

Если у неё есть собака – мне нужен её кличка.

Если у неё есть мужчина – мне нужно его горло.

Он открывает рот. Потом закрывает. Правильно. Думает. Думает – живёт.

– Конечно.

– Нет, не «конечно».– Я подаю ему карту. Чёрная. Та, которую видят редко. Та, которую видят перед тем, как начинают бегать по городу, как крысы в ловушке.– Вот теперь – обязательно.

Он кивает.

Я не киваю в ответ. Просто гляжу на него, пока он не отворачивается первым.

Поворачиваюсь обратно.

Бокал пуст.

А внутри – полный ад.

Потому что я, Данте, только что почувствовал вкус отказа. И теперь мне не нужен сахар. Мне нужна она. Целиком. С именем. С адресом. С историей.

Чтобы я знал, как разрушить её стены и поставить свой трон прямо в центре её грудной клетки.

Она ушла. А я остаюсь – впервые не королём. А солдатом, который будет сражаться за женщину, которая даже не помнит, как его зовут.

Но я узнаю, кто она. И она узнает, на что способна одержимость, если её одеть в чёрную рубашку и отправить охотиться.

Завтра – всё будет. Имя. Адрес. Всё.

Потому что когда я хочу, мир становится моим детективом.

И в этот раз – я не проиграю.

Потому она – моя война.

Я поднимаюсь в номер. Не спеша. Дверь открыта. Конечно. Она внутри. Уже в белье. Белое. Дорогое. Слишком новое, чтобы быть честным. Сидит на краю кровати, ноги скрещены, одна качается – как маятник: “возьми меня… возьми… возьми…”

– Я ждала, – говорит она.

Голос – пудра. Слишком лёгкий, чтобы остаться в памяти.

Я вхожу.

Молча.

Закрываю дверь.

Она вздрагивает, думает, что она здесь по моей воле. А на самом деле – по моей привычке.

Она начинает двигаться. Плавно. Колени в стороны. Пальцы по бедру. Как кошка, но без когтей…

И это – раздражает.

Всё в ней – правильно.

Всё – идеально.

Но она – не та.

Она слишком хочет, чтобы я хотел. А я хочу – совсем другую.

Я сажусь. Смотрю. Как на витрину. Как на мясо. И только тело реагирует. Не сердце. Не мозг. Просто инерция.

Она подползает. Кладёт руку мне на грудь. Тянется к пуговице. Снимает.

Гладит пальцами.

Смотрит снизу вверх, как будто заслужила что-то, чего не получит.

И я понимаю: Она здесь не потому, что я хочу…

А потому что я не получил ту, которую хочу.

И это – грязно.

И честно.

И неизбежно.

Я хватаю её за волосы. Жёстко. Резко. Только чтобы не чувствовать мягкость, в которой нет огня.

Она стонет. Слишком быстро. Слишком наигранно.

Я отвожу взгляд.

И вижу не её.

Вижу ту…

Ту, что сказала: “Меня зовут не для тебя.”

И я закрываю глаза. Потому что этот секс – не про неё.

Он – про отказ.

Про злость.

Про то, что я – не привык уходить с пустыми руками.

И руки мои – на её теле.

Но мысли мои – не здесь.

Потому что даже, когда я в ком-то, я всё равно – в ней.

Я кончаю…Медленно… Без звука… Без смысла… Не потому, что хотел. А потому что тело отрабатывает то, что разум уже давно выбросил.

Я остался стоять в номере, окружённый тишиной, которую не нарушала даже её тяжёлая, сладкая, искусственная попытка дышать “сексуальностью”.

Она всё ещё лежала на кровати – полураскрытая, недовольная тем, что я не спешу вернуться, что не говорю банальностей, что не глажу по волосам, не смотрю в глаза, не бросаю фразу, от которой она почувствовала бы себя хотя бы чуть-чуть нужной.

Я молча налил себе виски. Выдержка двадцать лет, бутылка за тысячу, и вкус, который больше напоминал злость, чем удовольствие.

Я отпил – медленно, вдумчиво, как будто хотел выжечь из себя остатки этого бессмысленного акта, где не было страсти, только механика, тело к телу, но не человек к человеку.

Я даже не помнил, как её зовут. И, чёрт возьми, она не сделала ничего, чтобы я захотел запомнить.

Когда она приподнялась на локтях и посмотрела на меня – с ожиданием, с этой вечной женской глупостью “а что теперь?” – я не ответил. Я просто вытащил из кармана тонкую пачку денег, метнул её на пол, чётко, точно, намеренно – как будто кидал не купюры, а точку в конце ненужного предложения.

– Тебя ждёт машина, – сказал я, не глядя. – Внизу.

Она не двинулась.

Лежала.

Смотрела.

Глупо надеялась.

Не понимала самого простого: она не здесь.

Она была между.

Между ночью и пустотой.

Между отказом и яростью.

Между мной – и той.

Когда я услышал, как щёлкнула дверь, не почувствовал облегчения. Я просто снова остался один – и только теперь понял, насколько эта женщина была просто фантомом, призраком моего неудовлетворённого желания.

Телефон зазвонил. Я поднял трубку быстро, без эмоций – в голосе не было ни раздражения, ни интереса.

Только сталь.

– Говори.

–босс, – голос был вежлив, осторожен, с этой особенной интонацией людей, которые понимают, с кем разговаривают, и знают цену каждого слова. – Я узнал. Всё.

Я не перебивал. Я слушал, как хищник слушает шаги своей добычи в темноте.

– Она в отеле. С подругой. Подруга – девушка Нико.

Вот тут я поднял бровь.

Нико.

Сын моего адвоката. Моя правая рука. Мальчик, которого я растил почти как младшего брата. Он – мой человек. А значит, она – ближе, чем я думал.

– Она работает в галерее, – продолжал голос. – Живёт одна. Парня нет. Родители умерли. Тихая. Чистая. Но… что-то в ней есть, босс. Не как у других.

Я чуть улыбнулся. Да. Есть. Я почувствовал это, когда она смотрела на меня – не с отвращением, не с интересом, а с этим ровным, ледяным спокойствием, в котором не было попытки понравиться. Только границы. Железные. Границы, которые я не привык обходить – я привык их ломать.

Я положил трубку.

Налил ещё.

Сел в кресло у окна.

Город рассыпался передо мной, как шахматная доска.

Свет – фигуры.

Дороги – линии атаки.

А где-то там, среди этого неона и стекла, была она.

Кейт.

Женщина, которая не дала мне ни имени, ни шанса. Но дала зуд в крови, и желание выстроить мир так, чтобы она пришла сама – думая, что выбирает.

Цветы, от которых не хочется засыпать

Стук в дверь – резкий, точный, как выстрел.

Не растерянное «извините», не гостиничное «room service», а скорее нечто между «открой сейчас» и «не заставляй повторять».

Я проснулась, не сразу поняв – это реальность или остаток сна, в котором я уже опаздывала, уже терялась, уже закрывала за собой какие-то чужие двери.

Открыла дверь без особой осторожности. Глупо. Я слишком уставшая, чтобы бояться. Или слишком спокойная, чтобы помнить, что должна.

В коридоре пахло морем и кофе – пряным, несерьёзным, чужим. Волосы – спутаны.

Футболка – растянутая, не моя.

Скорее всего – Энн.

Я в ней утонула.

На пороге стоял мужчина. Белая рубашка.

Рука аккуратно держит большой букет.

Ни улыбки.

Ни спешки.

Лицо – нейтральное. Как у тех, кто ничего не говорит, потому что всё уже передал.

Он просто кивнул:

– Для вас.

Я взяла цветы – слишком тяжёлые, слишком живые.

Они пахли – не как флористический отдел в супермаркете.

Они пахли вопросами.

И вечером, которого я не ждала.

Фиолетовые орхидеи – будто написаны кистью, на грани между дерзостью и тайной.

Белые каллы – как из похоронных снов: элегантные до преднамеренного равнодушия.

И чёрные георгины – редкие, тёмные, почти нелепые.

Всё вместе – красиво.

И неправильно.

Как я.

Как он.

Я нашла карточку.

Плотная бумага – не из цветочного магазина.

Шрифт – не типографика.

Почерк.

Мужской.

Уверенный, но без давления.

Стиль того, кто не доказывает.

Просто пишет: «Это было неожиданно приятно. Не люблю, когда женщины уходят. Но тебе – простил. Пока.»

Я закрыла дверь.

Осталась – с цветами в руках и холодом вдоль позвоночника, как будто что-то уже началось, и я не знаю – в каком жанре.

Прислонилась к двери.

Смотрела на орхидеи.

И впервые за долгое время – улыбнулась.

Только губами.

Потому что внутри была та самая тишина, которая не имеет отношения к покою. Скорее – к напряжению перед грозой, к новому уровню игры, к ощущению, что я стала кем-то, чью спину уже изучают.

Целиком.

С прицелом.

Я знала: ничего хорошего из этого не выйдет. Потому что такие букеты не присылают, чтобы сделать комплимент.

Их дарят – как шаг в захват: мягкий, выверенный, без шума, но с закрытой дверью за спиной.

Он простил. Пока. И именно это «пока» было самой дорогой частью букета.

Я поставила цветы в раковину – всё равно хотела, чтобы они дожили до вечера. И вдруг поняла: я хотела, чтобы он ещё раз что-то прислал. И одновременно – чтобы больше никогда.

Энн зашла в номер – как всегда: слишком громко для утра и слишком красиво для гостиничного халата. У неё был вид женщины, которая либо уже влюблена, либо только что кого-то отшила – а в её случае это, скорее всего, происходило одновременно.

– Кейт! – позвала она, а потом прищурилась, заметив меня у окна. – Ух ты. Кто умер?

Я не ответила сразу.

Просто стояла, прислонённая плечом к стеклу, и смотрела, как в раковине медленно оседают лепестки.

Фиолетовые.

Белые.

Чёрные.

Цветы, которые даже во сне не принесут покоя.

Энн бросила взгляд на букет.

Подошла.

Склонилась – почти уважительно.

– Это не розы, – заметила она. – И не я тебе их подарила. Хотя могла бы. Кто?

Я всё ещё молчала.

Потому что иногда, чтобы не соврать, нужно сначала успокоить собственную кожу.

Я повернулась к ней. Медленно.

Губы были сухими.

Сердце – нет.

Я посмотрела ей в глаза. И сказала:

– Ты когда-нибудь получала цветы, от которых хочется закрыть глаза… и спрятаться?

Энн остановилась.

Даже дыхание у неё изменилось. Потому что вопрос был не про букет.

Он был про страх – страх, который пахнет орхидеями и почерком мужчины, чьё «пока» звучало как предупреждение.

Она села на край кровати.

Я осталась стоять.

– Кейт…

– Я не жалуюсь.

– Я не спрашиваю. Я просто… ты боишься?

Я вздохнула.

Всё внутри меня хотело сказать: нет.

Но – напряжена была шея.

И плечи.

И запястья, которыми я обнимала себя – без причины.

– Нет, – я улыбнулась. – Я не боюсь. Но я не уверена… что хочу знать, что будет дальше.

А он – уверен.

Вот и всё.

– Давай сегодня не будем делать вид, что мы отдыхаем от мужчин, – сказала Энн, накидывая на глаза очки, она выглядела как будто кто-то взял солнечный свет, перемешал с персиковым мороженым, добавил щепотку французского шика и вылил всё это в человеческую форму.

Её кожа – фарфор с живыми веснушками, будто она родилась из поцелуя лета.

А глаза? Глаза Энн – это два океана с GPS-навигатором в твою неуверенность.

– Я пригласила Нико. Он должен подойти к кафе через пятнадцать минут. Будь мила.

– Я всегда мила. Особенно на голодный желудок, – ответила я, натягивая волосы в нечто, похожее на порядок.

Это был не мой день, чтобы блистать.

Но иногда лучше быть тихой – и наблюдать.

Мы выбрали столик под зонтом.

Терраса кафе напоминала старую открытку: немного потёртая, но от этого – только более настоящая.

Воздух был утренним – смесью кофе, булочек и лёгкой, непроговоренной тревоги.

Я смотрела в чашку, пока Энн проверяла губы в зеркале и строила планы на встречу так, словно шла не на свидание, а на собрание родительского комитета.

– Вот и он, – сказала она. И в голосе было то же, что слышно в музыке, когда скрипка впервые берёт верх над роялем.

Есть мужчины, которые входят в комнату – и ты продолжаешь разговаривать.

Никo, oн подошёл спокойно. Без спешки.

Его волосы были чуть растрёпаны, как будто кто-то уже провёл по ним пальцами.

Челюсть – чёткая, сильная, с легкой щетиной.

Глаза были мягкими. Но внутри них был кто-то, кто давно не прощал сам себе ошибок. Слишком красивый. Слишком мужчина.

Уверенность в теле и в тоне – не показная, а встроенная.

А потом он обнял Энн. Легко, по-настоящему.

И я вспомнила, что такие мужчины бывают…

У других женщин.

Но всё равно чуть-чуть завидовать – не преступление.

Это просто подтверждение того, что ты ещё живая.

– Кейт? Я много о тебе слышал. Приятно наконец познакомиться.

– Надеюсь, не всё было правдой. Особенно если это включало инцидент с шампанским и фонтаном.

Он рассмеялся. Тепло. Не наигранно.

Улыбка, в которой не было попытки завоевать. Он просто был собой – и это слегка раздражало.

– Ну? – я сделала глоток апельсинового сока. – Кто ты, Никo?

– Я? я мужчина, который знает, чего хочет.– сказал он так, будто это не имело значения.

Хотя всё, что произносится с таким спокойствием, обычно имеет значение вдвойне.

Я кивнула.

Взяла круассан.

Сделала вид, что больше интересуюсь выпечкой.

– Я слышал, ты работаешь в галерее?

– А я слышала, ты инвестируешь. Или разрушаешь. Смотря с какой стороны смотреть.

– Иногда нужно разрушить, чтобы построить что-то настоящее.

– Красивые слова. Идеальны для первого тоста.

– Или для последнего шанса.

Он допил кофе. Медленно. Почти демонстративно.

– Да. Я искусствовед. Помогаю людям понять, зачем кто-то двести лет назад решил нарисовать женщину, которая смотрит не на зрителя, а куда-то в сторону. Я составляю описания к картинам, курирую выставки, анализирую художников, которые писали дневники лучше, чем говорили вслух.

Иногда – это красиво.

Иногда – это вскрытие.

Только вместо скальпеля у меня каталог и каблуки.

Никo засмеялся.

Энн – гордо кивнула, как будто лично устроила мне эту работу.

– Значит, ты умеешь видеть, что скрыто? – спросил он, подливая себе кофе.

– Не всегда. – Я подняла взгляд. – Но я умею догадываться, где начинается тень.

Он замолчал.

А я подумала, как часто люди не понимают, что галерея – это не только про искусство.

Это про лица.

Про молчание.

Про то, как мы читаем взгляд человека, зная, что он всё равно не скажет вслух, что на самом деле чувствует.

У Нико зазвонил телефон. Он извинился, встал и отошёл чуть в сторону.

Я смотрела, как падает свет на столик.

На крошки от круассана.

На свою руку.

На тонкий след от кольца, которое я когда-то сняла. И больше не надевала.

Энн откинулась на спинку стула.Свет падал на её волосы, и они вспыхнули медью, а тонкие бретели её чёрного платья казались не деталью одежды, а нервами, на которых висела чья-то фантазия.

Солнце пробивалось сквозь листья, ложилось на её ключицы – словно природа решила подчеркнуть то, что в ней и так всегда сияло: лёгкость, уверенность и ту самую подругиную способность чувствовать, когда ты молчишь слишком долго.

– Что ты будешь делать, когда мы вернёмся домой? – спросила она. – вечера с бокалом и тишиной?

Я чуть склонила голову. Взгляд скользнул в сторону моря. Где-то на горизонте всё ещё было то, от чего я сбежала – или притворилась, что сбежала.

– Я хочу сменить квартиру, – сказала я. – Мне в ней больше нечего дышать. Всё там напоминает мне о вещах, о которых я больше не думаю.

Энн замерла. Серьёзность легла на лицо, как тень – незаметно, но ощутимо.

– Ты правда хочешь сменить квартиру? Или это просто отпускное настроение? Переезжай ко мне, – предложила она.

Я сделала глоток воды.

Вздохнула.

– И слушать, как вы с Нико смеётесь за стенкой? Нет уж.

– У него есть квартира.

– Энн…

– Кейт, ты можешь начать всё сначала. Если не с чувств, то хотя бы с пространства.

Я опустила взгляд. На чашку. На ладонь. На орнамент скатерти.

И вдруг поняла – мне действительно нужно новое пространство.Чтобы не чувствовать,

как старое тянет вниз – как вода, в которой ты уже пыталась утопить прошлое.

– Я подумаю, – сказала я.

– Подумай. Потому что иногда квартира – это просто квартира. А иногда – твой шанс выжить.

Я выдохнула. Повернулась к морю. И сказала, уже почти шепотом:

– Я просто хочу место, где никто не знал, кто он. Где никто не скажет: “А вы раньше здесь жили вдвоём?”

И в этот момент рядом остановился Нико.

Он не смотрел на меня.

Он смотрел на море.

Сел. Молча.

Рядом.

Точно с нужной стороны – чтобы не мешать, но быть.

– Извини, что прервал, – сказал он.

Голос – неформальный. Так говорят, когда не хотят быть лишними, но не могут уйти.

– Я услышал только последние слова.

Я кивнула.

Без оправданий.

Он взглянул на Энн, потом на меня. И, чуть прищурившись, произнёс:

– Девчонки, чтобы вы не скучали…Я хотел бы предложить вам сбежать. На три дня.

– У меня, кстати, есть яхта. Сейчас простаивает у причала. мы планировали маленькую прогулку – но я подумал… может, стоит сделать это по-настоящему?

Мы с Энн переглянулись.

– В открытое море, – добавил он. – Только мы. Спокойствие, ветер и никакого Wi-Fi. Ты, Кейт, сказала, что хочешь забыть. Иногда… всё, что нужно, – это вода. Большая, бесконечная, немая. Ты смотришь в неё – и выбрасываешь туда всё, что не даёт тебе дышать.

Он замолчал.

А я… я почувствовала, как внутри что-то сдвинулось.

Тонко.

Беззвучно.

Как будто кто-то внутри меня впервые сказал: “А что, если да?”

Энн улыбнулась.

– Я за.

Я посмотрела на неё.

На него.

На море.

И вдруг поняла: может быть, этот отпуск – не побег a начало?

И если уж выкидывать что-то из себя, то пусть это будет далеко от берега. Туда, где даже память тонет.

– Три дня? – переспросила я.

Никo кивнул.

– Только три. Но если ты захочешь – мы останемся в море дольше. Пока не забудешь, как его зовут.

Я улыбнулась – по-настоящему. Впервые.

– Я согласна. Но с одним условием.

– Слушаю.

– Завтрак на яхте. Солнце, круассаны – и мимоза, охлаждённая, как момент. Никаких компромиссов.

Нико рассмеялся.

И в этот момент я почувствовала, что вода действительно лечит.

Особенно, если она впереди.

А позади – всё, что я больше не возьму с собой.

Всё, что ты хочешь скрыть, становится моим интересом

Сижу у себя в кабинете.

Вид на море – как рекламная открытка для богачей с кризисом среднего возраста.

Блики. Песок. Звуки волн.

Женщины в купальниках – смеются, облизывают трубочки, загибают ноги, словно растягиваются перед кастингом.

И я знаю: любая из них могла бы быть здесь – в этом кресле, на этом столе, под этим телом.

Если бы я захотел.

Но не хочу.

Потому что, чёрт бы её побрал, эта девчонка с сарказмом вместо губной помады не выходит у меня из головы.

Кейт.

Острая. Как чёрный кофе в девять утра.

Смотрела на меня не снизу вверх, а как на хреновую картину, которую повесили не в ту комнату.

Этот её язык.

Если бы он занимался чем-то более продуктивным – мы бы с ней давно нашли общий язык.

В буквальном смысле.

Но нет.

Она – не «общий язык».

Она – как царапина на стекле.

Мелкая. Нервная.

Но теперь я вижу её даже в отражении.

Стук.

– Входи, – говорю, не оборачиваясь.

Нико заходит.

Уверенный, как всегда.

Прежде чем закрыть дверь, бросает взгляд на секретаршу:

– Принеси кофе, пожалуйста.

Дверь закрывается.

Тихо. Без щелчка.

Он знает, как делать вещи мягко.

Особенно – когда говорит о женщинах.

Я оборачиваюсь.

Белая футболка.

Лёгкая щетина.

Лицо – расслабленное.

Глаза – нет.

– Белая футболка? Ты что, сегодня не работаешь?

– Встречался с Энн. И с её подругой.

Пауза.

Смотрю, как двое на пляже играют в мяч, а одна девушка идёт медленно, будто знает, что за ней смотрят. Потянулся, медленно, как перед спаррингом. Спина хрустнула. Небо за стеклом было как сцена. А мы с ним – два актёра, один из которых знает финал, но не спешит говорить.

– И как она? – спрашиваю. Голос у меня спокоен. Но внутри – нет.

– Кто?

– Энн.

– Прелестна.

– М-м… – я смотрела на него, не мигая. – А её подруга? Она какая?

– Кейт? Её зовут Кейт. Данте, я не хочу, чтобы ты спал с ней. Я не хочу, чтобы ты трахнул её.

Я чуть наклонил голову.

– Подожди. Ты встречаешься с Энн – или с её подругой?

Улыбка слетела с его лица, как пыль с ветрового стекла.

Глаза стали жёстче.

– Не шути, Данте.

Нико смотрит на меня.

Долго.

Без ухмылки. Без реакции.

Глаза чуть сузились, будто он искал способ сказать это без войны.

Он кладёт руки на подлокотники.

Наклоняется чуть вперёд.

И тихо, почти по-братски, говорит:

– Данте, оставь. Прошу тебя. Даже не думай. Я серьёзно.

Я поворачиваюсь.

Сажусь.

Смотрю ему прямо в глаза.

– Это опасно, Нико. Ты же знаешь —женщины приносят проблемы. Всегда. Просто некоторые – стоят того, чтобы с ними справиться.

Я жду, пока он скажет то, чего боится.

Он вздыхает. Глубоко, прямо в грудь.

– Я и говорю – оставь. Если ты опять сломаешь сердце подруге моей девушки… Женщины не прощают. Не тогда, когда страдает кто-то из их стаи. И не тогда, когда ты улыбаешься – и исчезаешь.

Молчание.

Я смотрю. Долго. В упор.

Он молчит.

Но я знал: сейчас начнётся.

– Ты спал с ней? – спросил он. Голос уже не играл.

– Я не сплю с женщинами, – сказал я. – Я беру то, что хочу. И если не беру – значит, это не было нужно.

Сказал грубо. Специально.

Я знал, с кем говорю.

– Хорошо. – Нико кивнул— Скажи прямо. Ты спал с ней? Просто ответь: да или нет.

– Расслабься, Нико. Я с ней не спал.

Он закрыл глаза.

Выдох – долгий, тяжёлый.

Плечи опустились.

Ненадолго.

– Какая она? – спросил он. Как будто всё ещё пытался не услышать ответа.

Я усмехнулся.

– Остроумная. С языком, который можно подавать как холодное оружие. С глазами, в которых больше огня, чем во всём моём персонале.

Нико рассмеялся – нервно.

– Ты уже знаешь её. Ты просто не получил, вот и бесишься.

Я посмотрел на него.

Долго.

Без эмоций.

Так, что он замолчал – и поднял обе руки в воздух

жестом: «Окей, понял».

– Ещё нет, – сказал я.

Он опустил руки.

– Прошу тебя. Даже не думай.

– А если она сама захочет?

– Если она сама…

– Тогда что, Нико?

Он вздохнул.

– Тогда ты не должен говорить “нет”. Но она тебя не попросит. У неё уже был один мудак. Из-за него она здесь.

– Какой мудак?

– Я не знаю. Давид, вроде. Я подошёл, когда они уже заканчивали разговор.

Я кивнул.

Давид.

Красивый, наверное.

Проблемный.

Таких любят – а потом выгоняют. Когда уже слишком поздно.

Значит, она не просто здесь.

Она – в бегстве. И я знаю, как догонять тех, кто бежит не от меня – но прямо ко мне.

Я повернулся к окну.

И в этот момент понял: сегодня мне море больше не нужно.

Потому что буря – только начинается.

– Что ты ещё знаешь о ней?

Я сказал это спокойно.

Ровным голосом.

Будто просто интересовался… вином.

А не женщиной, которая смотрела на меня как на пятно на белоснежной скатерти.

Нико усмехнулся.

Расслабленно – но с осторожностью, как будто держал в зубах тонкую нить.

– Данте, Данте…Она тебя зацепила?

Я молчал.

Просто смотрел.

Не угрожающе.

Просто – так, что становится жарко в ладонях.

Даже если ты умеешь держать ствол без перчаток.

Он сглотнул.

И заговорил:

– Она в галерее работает.

– Кем?

Он достал телефон.

Посмотрел.

Не торопился.

Не врал.

– Искусствовед. Пишет тексты. Курирует выставки. Собирает смыслы для чужих стен. Умная. С характером. Остроязычная. Одна. Пока.

Я поднял брови.

– Почему?

– Я не лез. Сказала – с бывшим было тяжело. А ещё – любит шампанское. Каблуки. Контроль. И да. Мы уходим в море. На три дня.

Я смотрю. Долго. Без комментариев.

– Три дня?

– Угу. Вот и пришёл – Я из-за этого и пришёл. Хотел, чтобы ты меня отпустил.

Я откинулся назад.

Медленно.

Настолько, чтобы он понял: босс из комнаты вышел.

Игрок остался.

– А зачем мне тебя отпускать?

– Потому что я никогда не отдыхаю. Даже когда могу. Я всё время работаю. А сейчас хочу свой заслуженный отпуск. Три дня, Данте. Прошу тебя.

Я сел глубже.

Упер локоть в подлокотник.

Подпер подбородок.

Посмотрел на него – будто взвешивал.

– Я остаюсь. Ты уходишь. С подругой Энн. Закат. Шампанское. Тело. А я – бумаги, цифры, бетон.

Улыбка у Нико исчезла.

Как будто понял: не время. Не тот вес.

– Данте, я прошу…Меня можно заменить. Тебя – нет. Ты всегда здесь. Ты не отдыхаешь. А сейчас – лето. Горячий сезон. Женщины в мини. Всё как ты любишь.

– Плевать мне на этих женщин. Потому что мне не нужна каждая. Мне нужна та, которая ушла не потому, что не заинтересована. А потому что слишком умна, чтобы упасть в мою постель, не выбив мне мозги!

Он замолчал. И только тогда понял, что разговор вышел из зоны шутки.

Я встал. Потянулся.

– И знаешь что? У меня тоже отпуск.

– Данте, ты – и отпуск?

– Я хочу познакомиться поближе с твоей Энн.

Нико напрягся.

– Или с Кейт?

Голос стал тише. Опаснее. Он спрашивал – но уже знал.

Я усмехнулся.

– И с Кейт тоже. Ты же знаешь меня.

Он закатил глаза.

– Ты невыносим, Данте.

– Скажешь Энн – она не пойдёт. Ты ведь не хочешь, чтобы всё сорвалось, Нико?

Он вздохнул. Смотрел на меня, как на шторм, который уже не остановить.

– Я думаю…Что ты что-то натворил. Что ты, сукин сын, уже начал. Даже если ещё не касался.

Я подошёл к нему. Похлопал по плечу. Медленно. Без лишнего.

– Пока ещё нет. Но, Нико… Море делает с людьми странные вещи.

Он ничего не сказал. Потому что знал – я иду.

И я не прошу.

Я беру.

Секретарша вошла без стука.

Обычно так делают те, кто считает, что их ждут.

Ноги – как вызов.

Юбка – как заявление.

Взгляд – как привычка побеждать.

Я знал её.

Не по имени. По телу.

На столе.

Под столом.

На этом кресле.Сейчас там сидит Нико.

И это не значит ничего.

Это просто статистика.

Как курс доллара. Как влажность воздуха в Сингапуре. Как число раз, когда я был в ней, и всё равно забыл, какого цвета у неё глаза.

Я даже не посмотрел на неё.

Я знал – это ранит. И именно это делало всё правильным.

Потому что боль – это единственное, что у нас осталось от правды.

А с ней у нас никогда не было любви. Только власть. И очень дорогая привычка.

– Кофе, – сказала она.

Голос ровный. Без дрожи. Но я слышал: внутри – она уже сгорела.

Прекрасно. Я не собирался быть её пожарной службой.

– Поставь и выйди, – ответил я.

Не поднимая взгляда.

Она поставила чашку.

Слишком медленно.

Как будто вспоминала, как начинались пожары.

Я ждал.

Она закрыла дверь.