Два бога

Глава 1

Гнедой конь в богатой попоне стоял посреди грязной городской улицы. Празднично одетый конюх перекинул золотую уздечку ему через голову и он дёрнул мордой, пока непривыкший к своей остриженной гриве. Рядом стояла невеста в ритуальном наряде, чёрном и золотом. Ей холодно, она всеми силами пытается унять дрожь. В сводах этикета не указано, как подобает дрожать, поэтому следует избавиться от этой вольности вообще. Её отец, богатый вельможа, застегивает драгоценный пояс на её талии-знак целомудрия и чистоты. Он тяжёлый и больше похож на доспех, но так и должно быть. Девственность для дамы, как для рыцаря латы: никто не коснётся её, кроме того, кому она обещана.

Сильные отцовские руки подхватили Лукрецию и посадили на коня. И взяв поводья она поняла. Впервые на её памяти отец дотронулся до неё. Эта мысль промелькнула в её голове, как лань, пересекающая лесную тропу. Лукреция очнулась и погладила коня по шее, велев идти. Не повезло ей осознать это к моменту, когда её отдают в руки чужие.

На коня она садилась не раз. Но впервые боялась не удержаться в своём тяжёлом наряде со стоячим воротником и кружевной горгерой, что сильно натирала шею. Также она когда-то сидела на суку огромной ивы, свесив ноги на одну сторону и та ива тоже была чёрная, а осенью становилась золотой, в цвет их фамильных нарядов. Тогда она была совсем ребёнком и любила представлять вместо ствола дерева седло и коня, а себя в подвенечном наряде. Только теперь она уже не девочка. Ей тринадцать и, вот, она выходит замуж. Её глаза смотрят сквозь утренний туман, где над домами должны возвышаться шпили собора. Пока их не видать, но её конь шагает вперёд, отстукивая о мостовую, и скоро они выйдут ей навстречу и Лукреция, наконец, увидит его. Она сотни раз рисовала в голове образ этого сооружения, он представал пред ней в золоте, эдакий дворец из сказок. Она мечтала об этом, казалось, всю свою жизнь, хотя и узнала о существовании самих соборов лишь полтора года тому назад, когда начала готовиться к обряду. Сегодня все для неё было в новинку, и эти трёхэтажные молчаливые дома с отсыревшей и покрытой мхом бурой черепицей и даже уличный утренний воздух, потягивающий запахом нечистот из сточных канав: отец не позволял покидать ей пределы замка до брака. Лукреция хоть и славилась своей красотой, здоровьем была слаба и даже лёгкое дуновение осеннего ветерка навевало на неё, вместе со сворой хлопотливых нянь, вялотекущую горячную болезнь.

Но теперь это туман прошлого и ей казалось, что все это было вовсе не с ней. И та Лукреция не представляла, что то, что происходит сейчас, когда-нибудь случится. Она думала, что это будет другая Лукреция, а сама она вечность продолжит жить в привычных до сумасшествия стенах своего гнезда с прислугой, огромными отцовскими псами с цепочками на шее, что всегда сидели у ног и подле отца, с трескучим камином, который рассказывал одни и те же, но одновременно, разные истории, и хоть и было ничего не понятно, но слушать его трескотную тираду было намного приятнее, чем хлопотливую болтовню своих нянь. Сейчас она бы с радостью вновь поговорила с камином, заодно кинув в него все эти наряды для пущего треска.

Но она так долго этого ждала… а теперь, поняла, что её замок был местом, где она мечтала и о женихе, и о соборе, и о свадебном торжестве. Покинув же его и очутившись в эпицентре своих грёз, оказалось, что мечты там же и остались. Если бы сбывались детские молитвы, мир был бы совсем иным и даже мечтать стало бы не обязательно. Да, все окружающее было таким, каким и должно быть. Это была свадьба. Все отвечало традициям, а которые Лукреция заучивала сначала как молитву, а потом и вовсе, как заклинания, которые способны сотворить с её жизнью чудо. Она на коне в золотой попоне с чёрными гербами её дома, за ней едет пышный кортеж… но чего ей не хватает? Неужели эта безымянная тоска-тоска по дому, который она ещё даже не успела покинуть? Но нет. Она рада быть здесь, даже несмотря на неудобство платьев и грязь улицы. Она так мало видела нечистот и сора, что теперь осматривала улицу с какой-то даже излишней внимательностью. Так, что же не так? Может, это потому, что вокруг так тихо? Кажется, в заученных правилах не было ничего о том, что вокруг должно быть много людей и они должны плясать и радоваться, но… потому там этого и не было, что никому не нужна вымученная, предписанная радость.

Возможно, и должно быть тихо. А вот, когда она величественно въедет в собор, в нём будет много людей, разделяющих с ней её торжество и её жених, её милый Просперо. И уже там будет праздник… да, так и будет. Ведь там будет Просперо.

То, насколько благообразен он, Лукреция не была в состоянии даже представить, найдя все изображения принцев и рыцарей на иллюстрациях сказок недостаточно прекрасными для своего нареченного.

Её сопровождали всадники: весь дом Феррети ехал за невестой, окружённый терцией пикинёров, а впереди пажи осыпали их путь лепестками цветов. Никто не праздновал, не было слышно пения и инструментов, хотя и оркестровые с лютнями и флейтами присутствовали. Лица этой свадебной армии погружены в печаль и растерянность.

–Неужели, спят? – спросил у отца невесты его сын, Бенигмо, поправляя пышный белый воротник.

–Похоже, – осторожно осматривая углы и окна домов, прошептал тот. – Или не осмеливаются.

–Зачем ты взял этих оркестровых, если запрещено привлекать внимание? Со стороны мы выглядим так, будто плохо притворяемся, что у нас свадьба…

–Надо соблюдать традиции… На любой свадьбе должны присутствовать музыканты… Хотя эти смыслят в песнях не больше нашего, это переодетые убийцы. Умертвят любого, кто посмеет нам помешать… – дон Ферретти устало покачал головой.-Потратил одну половину фамильного золота на приданное, а другую на всю эту бесполезную церемонию и все может пойти прахом в любую секунду, как только кому-нибудь из этих безумцев, чьи души покинул Бог, придёт в голову встать пораньше… – он вцепился в уздечку коня, словно желал задушить этого дорогущего мерина в золотой попоне, купленного лишь затем, чтобы чинно проехаться на нём до собора и после сбыть его на конюшни.

– Никто не устраивает дебош по утрам воскресенья… – увещевал его Бенигмо.

– Раньше не устраивали, потому что весь люд был в церкви. Но Бог не пришёл… Теперь все это знают и всем наплевать.

– Ну, либо мои глаза мне лгут, либо эти дебоширы-невидимки, а до сих пор никто не преградил нам путь. Поверь, они рады возможности выспаться в это безрадостное утро.

Его слова прервал топот копыт. Там, впереди, за поворотом. Бенигмо взволнованно взглянул на отца. Дон Ферретти привстал в седле, процессия остановилась вместе с ним. Галоп все нарастал, сначала, как шорох, потом как град, что бьет по крыше в тишине, но спустя пару мгновений это была уже целая лавина. Она трясла за плечи, давила на слух и слепила взор ужасной неизвестностью. Из-за угла вылетел всадник, лошадь под ним была словно в бешенстве, объятая невидимыми языками пламени, она проскользила по камням мостовой, чуть не сшибла из седла наездника, протащив его по стене дома и вихрем пронеслась мимо невесты. Коня под нею будто обдало ужасающим чадом испуганного животного и конюх еле удержал его за узду, когда он встал на дыбы. Девушка чудом осталась в седле, всеми силами вжавшись в лошадиную шею.

Глаза несчастного наездника засверкали ужасом. Животное неслось прямо на ряд пикинёров. На шипастую стальную стену, ощетинившуюся, словно гигантский ëж. Оно врезалось в него, размазалось по нему, сбив с ног несколько солдат, но остальные сдержали удар. Пики пронзили лошадь одна за другой, повалив её на землю. Всадник, придавленный её тушей, силился выбраться, но гладкие камни мостовой сбрасывали его скрюченные пальцы.

–Это же Ферро, – охнул Бенигмо. – Помогите ему!

Несколько солдат, измазавшись в крови, вытащили его из под лошади, скребущей копытами. Стоять тот не мог. Поддерживаемый под руки, он шёл к Дону Ферретти, хромая на одну ногу.

Его поставили на колени подле дона и он склонил голову, прижав к груди измятый берет. Это был крепкий юноша, верная шпага фамилии, принятый в семью и названный в ее честь, когда донья Ферретти нашла его у ворот их семейного гнезда. Было видно, что он еле сдерживает боль и стоя на коленях, делать это было вдвойне тяжко, но дон Ферретти нависал над ним, как ещё большая угроза.

– Говори, – дёрнул подбородком он.

– Господин… Ехать в собор опасно.

– И так знаю. Что там, что ты видел?

– Все люди там. Все, кто знает, что Бог нас оставил.

Бенигмо наклонился к отцу, но тот выставил перед ним руку.

– Просперо?

– Он ожидает вас… но, господин. Те, кто желает вам зла также ждут вашего прибытия. Они схватили каждого из нас, убили Силайо, но мне удалось бежать.

Дон Ферретти опустился в седло, больше не глядя на подданного. Бенигмо распорядился увезти Ферро и отправить к нему лучшего лекаря, но дон уже не слышал суматохи вокруг. Два года ждал он этого дня. И ещё одиннадцать лет ждал, когда начнётся ожидание.

– Неужели Просперо скупился на стражу… и за кого мы выдаем Лукрецию! – сетовал рядом его сын.

Дон пришпорил коня и оставил своего отпрыска позади.

– За самого богатого наследника самой богатой семьи провинции. И плевать я хотел на размеры мозгов этого Просперо… – пробуравил он. – Тем более, на кучку орущих мешков с ржавыми железками, – и расхохотался.

Капитан стражи выкрикнул короткую команду и терция расползлась в клин, преградив собой невесту.

Процессия двинулась дальше.

Бенигмо ехал за отцом, погружённый в себя, но то и дело поглядывал на группу музыкантов в плащах и капюшонах. Вооружены они были лишь инструментами, хотя глаза прятали, как настоящие преступники.

Среди них, слегка в стороне от общего строя, друг друга держались две фигуры. И один: тот, что повыше и старше шагающего рядом юнца, заметно выдохнул, когда Бенигмо, наконец, отвел взгляд и пришпорил коня, догоняя отца.

– Отик, оставь нож… – прошептал он. Юноша вынул из-за пазухи грязную руку, но взгляда с Бенигмо не спускал ещё долго.

– Как он смеет меня подозревать… – прошипел Отик. – Я что, как-то не так держу эту трухлявую лютню?

– Тише, тише… – наклонил голову Релвит. – Никто не должен видеть наши лица. Ни стража, ни семья дона. Не зря же мы пробивались сюда целых полгода…

– Не мы, а ты. Это твоя затея. И сдался тебе этот Просперо.

– Он и тебе сдался, мой друг, вот увидишь. Мы поимеем с него столько золота, сколько ему самому и не снилось… – едва шевеля губами, произнёс Релвит.

– Да не выходит у тебя о золоте рассказывать… все равно, что волк говорит о ягоде… тебе ведь нужна его шпага.

– Верно. Но именно из тех ран, которые она нанесёт, подобно крови, золото и будет течь. Чем благороднее клинок, тем больше охоты за него взяться и умертвить кого-нибудь… Никто не сможет отказать себе в таком удовольствии, увидишь, увидишь…

Но вдруг над их головами раздался голос, -

– Эй, вы двое! Хорош болтать языками, иначе будете болтаться на виселице! Никто не смеет говорить во время шествия!

Когда капитан гвардии проехал вдоль идущих к своей страже, Отик огрызнулся ему вслед, -

– Виселица уже давно не в моде… сейчас в ходу костры, стальная крыса…

Но остаток пути товарищи молчали. Вскоре они вышли на площадь и теперь только она отделяла их от собора. В её середине молчал старый, иссохший от засухи фонтан. С его мраморных статуй взлетели встревоженные появлением пёстро одетой толпы крикливые воробьи. И ничто не предвещало беды. К собору вела широкая лестница, а он возвышался над людьми, как склеп некоего великана богача, серый, как осеннее небо и при том яркий, как осенняя листва. Но Релвит не поднимал головы, хотя редко когда отказывал себе в удовольствии снова взглянуть на это гротескное мрачное капище, которое, казалось, стало таким после признаний под его сводами тысяч душ в тысяче тысяч смертных грехов, вобрав эти тёмные откровения в чёрные стены и заострив ими кресты в изголовье шпилей.

Процессия взошла по лестнице. Дон, окружённый солдатами, подъехал к собору и развернул коня. Он смотрел на свою дочь, на её по детски сутуловатые плечи и сложенные на бёдрах ладони. Её отстранённый взгляд блуждал где-то вдали, ей словно было невдомёк все происходящее и опасность, что угрожает им впереди.

– Бенигмо, оставайся с Лукрецией. Ты и моя личная гвардия, в ваши руки я доверяю своё самое дорогое сокровище. И распорядитесь, чтобы через минуту сюда прибыл виночерпий со всей выпивкой, которая у него есть. Эти никчемные пьяницы позабудут о вражде, как только учуют запах вина.

Дон развернул коня и отдал приказ.

Тяжёлые врата собора открывались мучительно медленно, дон вглядывался в пустоту сквозь строй воздетых к небу копий, но мрак внутри был таким, словно в доме Божием утро ещё не настало. Когда, наконец, врата разверзлись, на дона обрушились сотни голосов, слившихся в один, словно вход был пастью чудовища-исполина. Но дон не верил в чудовищ. Если нет больше Бога, значит нет и прочей чертовщины.

Стража опустила пики и двинулась внутрь. Ферретти въехал следом. Когда врата за ними захлопнулись, обдав своды собора каменным эхом, уши Дона заложило хором возгласов и воплей. Из тьмы к нему проступали рвущие воздух руки, и вонючие рты смотрели на него глазами многоокого чудища, изрыгая проклятия, но стража защищала его со всех сторон и умерщвляла каждого, кто подходил на расстояние копья. Пики выбрасывались вперёд и назад, как жала, но людей было так много, что в давке они сами напарывались на них. Нескольким солдатам пришлось отпустить древки своих копий, отяжелевших от груды насадившихся на них тел. В одного солдата метнули тяжёлые вилы, он мгновенно упал на колени, опершись на торчащую из его кирасы рукоять и сотни рук схватили его и утащили во мрак.

Когда они дошли до середины собора, за ними протянулась беспорядочная вереница из тел женщин и мужчин. Они чернели во мраке, белея лишь голыми частями ног и рук, отчего казалось, что они попали в капище, где устроил кровавое пиршество жестокий плотоядный дух.

Ферретти скомандовал остановиться. Впереди, у алтаря он увидел священника на коленях и без головного убора, с разорванным облачением и пробитой головой. Он качался, но сознание пока не покидало его. Рядом он различил и Просперо. Жених хныкал, как мальчонка, его борода была в крови и соплях и всего его лихорадочно трясло. Релвит осматривал его наряд и Отик рядом ругнулся: перевязи, а значит и шпаги, на нем не было.

Рядом с Просперо стоял мужчина, которого Ферретти видел впервые, но отчего-то было ясно, что в данном положении это великое упущение. Одной рукой он держал Просперо за волосы, во второй поблескивал стилет, который в его руках больше выглядел, как перевёрнутый крест.

Релвит тоже смотрел на этого мужчину. Все смотрели на него. Он был одет в дряхлую монашескую рясу, закатав рукава, будто собирался забить скотину на обед. Его стрижка представляла собой прямое кощунство над монастырским уставом: волнистые локоны обрамляли его плечи, наряду с этой дырявой рясой делая из его фигуры противоречивую смесь аскезы и безудержного блуда. На его поясе, почти съехав на бёдра, висела перевязь, черная шпага на ней блеснула золотой оправой и Релвит услышал, как Отик рядом жадно облизывается.

Тут монах заговорил и толпа внезапно стихла, отступив и погрузив собор в тишину, какая обычно бывала здесь только во время мессы.

– Прикажи поднять пики, иначе твоему наследнику будет не на что надевать корону… – сказал монах. Его голос звенел молодостью и силой.

Дон Ферретти поднял руку и стража отступила на три шага, выполнив его немое указание.

– Они пронзят любого, кто хоть дернется с места… – обведя глазами чернеющую массу вокруг, крикнул дон.

Перекинув ногу через седло, дон спрыгнул с коня и воззрился на монаха.

– Он не мой наследник и сыном мне не приходится. И мне до сих пор не ясно, зачем вы пришли сюда, добрые люди…

Монах, не сводя глаз с Ферретти, вдруг потащил за собой взвизгивающего Просперо, намотав его длинные волосы на запястье. Он сошёл с горнего места и толпа благоговейно расступилась перед ним. Пройдя мимо солдат, уступивших ему путь по вялому приказу Ферретти, он протащил извивающегося жениха ещё несколько шагов и бросил его к ногам дона, как щенка. Тот уполз прочь на четвереньках.

– Мы свергли помазанника, который заставлял считать всех нас, что корона на его голове не просто так, а потому, что Богу якобы не наплевать на то, кто её носит. Но Бог не пришел… Нашему обжоре-королю не помог даже его маскарад с липовым пришествием. И он, и его мисси́я, и все, кто зарекался о том, что видел его, отправились на костры! И что мы должны по вашему думать, когда вы, при золоте, следуете в храм, который строили как раз к несбыточному приходу Бога? Не мазаться ли пахучими жидкостями, которые дают право носить золотой обруч на челе?!

– Мы прибыли сочетаваться браком… – подал голос Просперо, так и не вставший с колен, но поспешил отвернуться, когда монах зыркнул на него, дернув кинжалом.

– Он говорит правду, – молвил дон. – Это нареченный моей дочери, а сама она у дверей собора…

– Вы пришли в дом без хозяина, убеждённые в его прустутствии, чтобы разговаривать с этими стенами и изваяниями святых, – обвёл лезвием своды храма монах. – И если вы продолжаете играть в свои нелепые игры, то не ровен час, как надумаете вновь назвать себя избранными для народа и власти.

– Я вижу твои одежды и твоё тело, искушенное постом и молитвой… – дон оглядел монаха снизу вверх. – Ты сам служил Богу. Неужели так просто отступиться от собственной веры?

– Я никогда и никому не служил. – гордо сверкнул глазами монах. – Я попал в монастырь не по своей воле, туда меня заточили ещё ребёнком и лучше тебе не знать, старик, что мне довелось там вынести… От того места не осталось камня на камне и теперь я ношу эту дряхлую рясу, чтобы все видели, как прохудилась ложь и износились языки, её породившие. Ты должен был слышать обо мне, дон Ферретти.

– Я слышал, – уверил его тот, солгав. – Поэтому сейчас меня окружает стража. И ты прав… Помазанник не помазанник, если масло, льющееся на его главу-всего лишь масло. Но у царей есть золото. А с его существенностью, полагаю, никто спорить не будет. И пусть я не коронован и не стремлюсь к венцу, золото у меня есть и я могу делиться им с вами…

– Мы можем его у тебя отобрать прямо сейчас… – глаза монаха вновь блеснули исподлобья, но страхом от собственных слов или решимостью, Релвит, стоя за плечом дона, различить не смог.

– Вряд ли вам это удастся, мои богатства сейчас очень далеко, а я не ношу их с собой, слишком уж тяжёлая это ноша! – простодушно развёл руками дон.

– Тогда мы отберем ТЕБЯ у золота… – крикнул кто-то из толпы и вся она забурлила, наращивая волну возмущения и жажды крови.

Ферретти медленно перевёл взгляд на монаха, зная, что эти люди говорят его устами.

– Ну, так попробуйте… – молвил он.

Релвит и Отик повыхватывали оружие. Остальные музыканты бросили инструменты и последовали их примеру. Эти слова стоили дону больших усилий: на миг ему показалось, что голос его дрогнул… но никто не двинулся. И монах не шелохнулся. Он испытующе смотрел Ферретти в глаза, стараясь не замечать обступивших его убийц, обнаживших свои короткие мечи. Постепенно буря голосов разбилась о стальные скалы доспехов его солдат и выставленные вперёд окровавленными волнорезами длинные пики. Дон, почти не веря своим ушам, довольно ухмыльнулся и возвысил голос,-

– Всем хочется пожить; особенно, когда понимаешь, что после смерти твою душу не ждёт преисподняя и карающая Божья длань не коснётся тебя при жизни, не так ли? Поэтому я предлагаю опустить то, чем вы собрались чистить кирасы моей стражи… Сегодня у меня праздник, так давайте не будем проливать кровь в такой светлый день! Каждый, кто войдёт на мой пир будет не отдавать деньги за вход, а получать их! Пейте со мной вино, ешьте со мной с моего стола, будьте моими гостями, а не врагами! И я вознагражу вас за это! – обернулся он к монаху.

Но тот оказался внезапно ближе, чем дон ожидал. Теперь их лица почти соприкасались и у Ферретти вдруг перехватило дыхание. Когда он, повинуясь неясному позыву, опустил глаза на свой живот, рука монаха была черная от его крови, а лезвие тонкого стилета выходило и входило в его мягкую, нежную плоть почти без боли и сопротивления.

– Нам не нужен царь, помазанный золотом… – пропел дону на ухо убийца.

Релвит сорвался с места, монах выставил стилет, встречая его и криками призывая к резне остальных, но Отик уже зашёл ему за спину.

А толпа не видела и не слышала происходящего, слыша лишь речи дона о вине и явствах: они повисли в воздухе и завладели их умами, казалось, быстрее, чем звук самих слов достиг их ушей. На пол с оглушительным звоном упали сотни заточенных зубил и грубых ножей, а в воздух вскинулись тысячи потрясающихся рук. Толпа теснила не внимающих происходящему стражей, все более и более отступающих и сужающих кольцо, но не дающих отпор беснующейся во внезапном приступе радости черни.

Релвит пырял монаха в бок и промежность, совершенно не боясь, что тот ответит, первым делом прободя вероотступника в сердце. Он держал его за воротник рясы, уперевшись в грудь предплечьем и чувствовал, как тот тяжелеет с каждым ударом. Отик уже срéзал с него перевязь, схватил с пола стилет монаха и юркнул под ноги стражи, а Релвит напоследок полоснул по лицу переодетого музыканта, кинувшегося на него с занесенным мечом и ушёл следом.

Ворота вдали открылись: то как раз подоспел виночерпий, везший огромные бочки на повозке и толпа превратилась в один поток из орущих глоток, горящих глаз и протянутых рук. Релвит и Отик, подхваченные этим потоком, все больше и больше удалялись от уже пришедшей в себя стражи и все сильнее приближались к свету и вознице, чье лицо перекосил ужас.

Они промчались мимо встревоженного Бенигмо и его гвардии, сорвавшихся следом за виночерпием, перемахнули через перила и исчезли в тени узких городских улиц.

***

Невеста долго сидела на лошади, глядя в сумрачные недра собора, где все праздновали её венчание. На её лице сияла улыбка. Сейчас её отец выйдет и поведёт её к алтарю и она увидит, наконец, взглянет в глаза своему суженому…

К ней подбежал, весь перепачканный в крови и вине, обрюзгший простолюдин с пустым и ожесточённым взглядом. Он стащил её с коня и, гогоча, потащил внутрь, не обращая внимания на её крики и маленькие кулаки. Её тело приняли хваткие и мокрые от пота руки, ухватив за ноги, кисти рук и волосы, сорвав ритуальный пояс и разорвав на части подвенечный наряд. Вопли Лукреции превратились в плач.

Врата собора сомкнулись и отсекли мраком лучи утреннего солнца.

Глава 2

На вершине зелёного холма друг напротив друга стояли два юноши.

Они похожи между собой, оба молоды и одеты в платья по одной и той же моде. Но скажи им об их сходстве и они иступлено начнут доказывать обратное, ведь они на дуэли и ненавидят друг-друга. В их руках острые рапиры. Один из них, юноша благородного вида, заядлый бретëр, каких много развелось в последнее время, специально сошёлся с сестрой своего сегодняшнего соперника с тем, чтобы расторгнуть помолвку и разозлить её брата. Он аристократ и в противники выбирает равных, но таких не то, чтобы много и конфликт создать бывает также сложно, как и завести дружбу. Его светлые, белёсые волосы волнами спускались до узких плеч, а лицо выражало спокойную готовность. По его внешности сложно предположить, что этот человек умеет убивать лучше, чем дарить улыбки дамам.

Его соперник, чернокудрый юноша, кусает ус. Он ненавидит бретеров(«бретер» от фр. дуэлянт/задира), они понимают только силу, но мнят себя рыцарями. Бóльшую глупость сложно себе представить.

Они начинают сходиться и Релвит приготовился считать.

Рапиры со свистом рассекли утренний воздуху. Тела дуэлянтов изогнулись в изящных подношениях смерти.

Релвит считал каждый выпад графа. Его помощник, Отик, стоял рядом, и с тем же наблюдал за его соперником, бретером. Граф нападал отчаянно и неосторожно. Бретер же мало изменился в лице. Он, словно нехотя, убирает голову от летящей в него шпаги, уводит от себя ещё два удара и, внезапно, его вооружённая рука вдруг дёргается навстречу разъяренному сопернику. Звучит едва слышимый звук ломающегося шейного позвонка.

Чёрные кудри тряхнуло, юноша замер. Бретер словно и не двигался вовсе. Его чистая рапира опущена. Соперник рухнул в зелёную траву. Бретер разворачивается и сходит с холма. Релвит оборачивается к Отику и встречает его взгляд, в котором читается, "я же тебе говорил". Он двигается с места и спешит к холму.

Рот поверженного раскрылся в немом крике, пальцы скрючены, они пытаются расцарапать горло, чтобы в лёгкие попал хоть один глоток воздуха. Но рот его полон крови, он хрипит, захлёбывается и умирает. Трава щекочет его лицо.

– Отличная дуэль, без лишних плясок… – подходя к Релвиту и отдавая ему шпагу, сказал Анита. – Его сестра вчера едва не свела счёты с жизнью, узнав о том, что я отказываюсь оправдывать её глупые надежды. А жаль, что у неё не вышло. Они бы встретились в лучшем мире.

На его лице висела мина желания поскорее разобраться с формальностями и распрощаться с этой дуэльной свитой.

– Ты нанёс один удар и два па,-почти перебивает его Релвит, стараясь не слушать его слов. -Считать ты умеешь, поэтому  плати.

Отик вернулся с холма с рапирой убитого.

– Он мёртв. Рапира цела, ни сколов, ни сбитой заточки.

На лице Аниты промелькнула улыбка.

– Я старался для вас. Надо сказать, ни одна кровь не достойна того, чтобы быть испитой таким клинком… – он долго не сводил глаз со шпаги Просперо.

Но затем отдал деньги и пошёл к лошадям.

Отик встал рядом с Релвитом, глядя ему в след.

– Нужно задрать для него цену, – лениво предложил он.

Его серые глаза блеснули знакомой Релвиту ненавистью.

– Нет, надо, наоборот, сбросить. Тогда каждый его удар будет стоить сущие копейки.

Отик улыбнулся, -

– Вот, только тогда мы будем торчать на его дуэлях намного дольше. Хотя мы и без того на них торчим, его уже можно назвать нашим постоянным клиентом.

– У нас нет постоянных клиентов. Анита держится всего вторую неделю…

Чёрный конь Аниты скакал к городским стенам. Его волосы подбрасывало от быстрой езды.

***

В Красной часовне сумрак. Косые столбы света медленно померкли, спрятав зависшие в воздухе золотистые пылинки.

Релвит стоит напротив алтаря, рядом священник в красной рясе.

– Бога всё ещё нет?

– Пока не явился, – ответил священник. – Приходи завтра. Твоя вера крепка.

– Завтра я буду на площади. Там запылают костры тех, кто Его видел.

– Чем зажигать пламя казней, лучше иметь такой огонь в душе. Огонь, пожирающий страсти, – заметил пастырь.

– Если бы у очевидцев он был, они бы не сгорели.

– Не нужно мешать духовное с материальным. На такое способен только Он, – глаза священника не двигались с места.

Он смотрит на пустую арку над алтарём, там должна стоять статуя. Но её убрали. Никто не может видеть Того, кто исчез.

– Если их сожгут… Они смогут увидеть Бога?

– Потому они и очевидцы. Вообще, я бы встал на костер, чтобы проверить, -задумчиво сказал отец. – Но сначала мне нужно увидеть его в теле.

– Сегодня  достаточно просто заявить, что ты Его видел. Тебе сразу поверят. А раньше нужно было иметь кучу свидетелей и зримый нимб над головой для доказательств.

Чёрный иконостас смотрит на Релвита сотней пар ангельских глазниц. Им выкололи глаза особо ярые кощунники: выдолбили зубилами до обширных ям на пол лица. Даже ангелы не могут видеть Того, Кто исчез.

– Их вера крепка… – на высохшем лице священника мелькает грустная улыбка. – Спасибо, что присоединился к молитве… Тебе нужны ключи, не так ли…

Его рука забралась в складку рясы, послышался звон.

* * *

Релвит спускался по винтовой лестнице, золотая тень от фонаря выгибалась по стене горбатой старухой.

Ступени позади. Запах сырой пыли врезается в нос. Поднятый высоко фонарь осветил стойки с оружием, в стальных навершиях свет отразился сотней металлических глаз. Две рапиры вернулись на свои места, Релвит огляделся. Одного клинка не хватало, он исчез со стойки…

– Верни то, что взял.

Его голос ушёл во тьму. Послышались осторожные шаги. Из мрака проступило худое лицо, тьма купается в запавших щеках. Человек одет в лохмотья, Релвит смотрел на рапиру в его руке, как на державу в пальцах самозванца. Он не был воином. Но его безобразный лик, руки и всë тело покрыты полосками шрамов.

– Я взял поупражняться.

– Стражей тебе все равно не одолеть. Даже одного.

От человека разило. Глаза тускнели слепотой.

– Да, но…

Релвит забрал у него рапиру.

– Еще раз возьмешь мой клинок в свои нечистые руки, я сам сдам тебя на костёр…

– Меня сожгут, за мной непременно придут стражи… -затрясся человек, отступая во тьму. -Чтобы увидеть Его не нужны глаза!

– Его нет, слепец. Твой бог-отец Паис, он укрывает тебя здесь от адского огня, что опаляет лжецов.

Релвит бережно поставил рапиру на место. Слепой неслышно подошёл к нему сзади и когда Релвит крутанулся на месте, их лица были почти впритык, серые глаза человека смотрели поверх.

– Я видел его, я знаю… Я слеп, я видел. Я видел то, чего не видел зрячий… Этот бог-мрак и тьма, но он подарит мне свет!

Релвит оттолкнул его и пошел прочь, унося с собой единственный источник света.

– Если его кто-то и видел, то только такой слепой сумасшедший, как ты…

Он покинул часовню, выйдя в её громоздкую тень. Церковный колокол обдал улицу звоном. Час дня. С двух сторон к нему на ходу присоединяются два стража, доспехи лязгают при каждом движении. Его постоянный кортеж.

– Поздно, – сообщил им Релвит.

Ответом ему был лязг, полный досады. Толпа расступалась перед ними. Люди торопливо прячут взгляды. Что-то будет…

– Мы знаем, чем ты промышляешь, -сказал тот, что худощав, но с такими усами, словно они вытягивают всю жизненную силу из его тщедушного тела. – И неужели у наёмных секундантов в сердце осталось место для молитв?

– Я хожу туда помолиться за ваши жизни и карьеру, господа…

– И правильно делаешь, но можешь сильно не утруждаться, нам и так дадут хорошее жалование, если мы управимся с тобой до конца месяца, – ответил тот, что пониже, но выше самого Релвита. Его усы были тонки, как две нитки и загибались вверх, как у возбужденного таракана, поддерживая поднятое забрало. Его болты расшатались и оно постоянно падало, норовя откусить усы-нитки. Этот был толст и неуклюж.

– Можете схватить меня под руки и утащить в пыточную, я вам все расскажу,-Релвит резко повернул за угол.

– Если не управимся до конца недели, так мы и сделаем, – пообещал жирный ему вдогонку.

– Так что лучше сам сдавай нам свои дуэльные безделушки, – крикнул таракан. Последние слова Релвит слышал, как из бочки, забрало стражника снова упало, прижав холеные усы и он ругнулся, поднимая его.

Домá нависали над улицей, как скалы над ущельем, едва пропуская солнце. По балкам над дорогой бродили кошки в поисках голубей; те, хлопая крыльями, перелетали с одной на другую и глазели на своих охотников издалека, склоняя головы, а кошки невозмутимо делали вид, что пора бы помыться.

Отик нагнал его, пряча тонкий кинжал.

– Отличный стилет, где взял?

– Даже рад, что не пришлось пускать его в ход против этих заморышей.

– Убирай его поскорее…

– Куда идем?

– В пивнуху. Ту, что в угловом доме.

Засуха длилась уже больше года. Многие говорили, что это Божья кара за людское нетерпение. Но все они давно сгорели на кострах. Городские колодцы почти опустели, вокруг них бродил патруль, приставленный новой властью охранять каждую каплю. Те же были сами не прочь в тихую намочить язык. Поэтому стражей развелось, как жуков. Но таверны никто не охранял и в них народу теперь всегда было битком: винные погреба города казались неиссякаемыми, а вино стало чуть ли не единственной жидкостью, способной утолить жажду.

В таверне они уселись за стол, им разлили по глиняным кружкам что-то пахучее. Завидев их, хозяин оперся двумя руками о стойку, зыркнул  исподлобья, но плюнул и скрылся за бочками в передней.