10 глава

Глава 1

Парк был пуст, как голова у комика, забывшего шутку в прямом эфире. Время стояло на границе между поздним вечером и тем, что называют "не той ночью".

Трое подростков стояли у костра. Один держал в руках листок с текстом, второй – телефон на штативе, третий – бутылку виски, из которой уже прилично ушло "на жертву". Сначала они шутили. Теперь делали вид, что это всерьёз.

На земле, кое-как процарапанной в сухой листве, лежал круг. В нём – символы, списанные с картинки, где было написано: "Сильнейший вызов демона. 100% работает". Они не знали, что значит ни один из символов. Да и не интересовались.

Костёр потрескивал. Виски в бутылке плескался. Кто-то прочитал первую строчку на ломаном латинском.

– In nomine diaboli, veni ad nos…

Это прозвучало так, будто официант попросил дьявола подать счёт.

Они молчали. Потом раздался хруст. Не громкий, но в тишине – почти выстрел. Кто-то задел ветку. Что-то хлюпнуло. И из темноты вышел он.

Мужчина. Лет сорока с лишним, неопрятный, слегка сутулый, с лицом, на котором усталость сидела так, будто прописана там по договору. Он застёгивал ширинку и недовольно бормотал.

– …блядь, ну кто кусты посреди парка ставит, а? Куда не зайди – везде, сука, крапива…

Он вышел прямо в центр круга, не глядя под ноги. Подростки онемели.

Фигура выросла из темноты внезапно, как будто пришла по зову. Свет костра отразился на лице, делая его похожим на маску. Мужик остановился, осмотрелся, чуть пошатнулся, и в этот момент один из подростков отшатнулся назад, задевая бутылку.

Виски выплеснулся, потёк по линиям, заполняя канавки. Костёр мигнул. Пламя потянулось, медленно, как будто прислушиваясь. И вдруг, почти неестественно, огонь побежал по символам.

Вспыхнуло сразу. Вокруг мужчины вспыхнул замкнутый огненный круг. Символы загорелись, как будто кто-то щёлкнул спичкой внутри книги заклинаний.

Подростки заорали.

– Это что было?!

– Он в круге, блядь, ты видел?!

– Это сработало?! Оно же не должно было!!!

– Да вы охуели, что ли?! – заорал мужик, отпрыгивая. – Чуть хуй не спалили, демоновы тиктокеры! У меня там, блядь, ещё две функции не сгоревшие!

Огонь догорал, но никто не ждал конца шоу. Подростки кинулись в разные стороны – один в кусты, другой на тропинку, третий уронил камеру и просто побежал в темноту.

Мужик остался стоять в круге, хлопая себя по штанам, пытаясь сбить огонь, которого уже не было. Смотрел на землю, на круг, потом на тьму.

– Нормально. – выдохнул он. – Поссать вышел. А тут, блядь, Армагеддон.

Он вышел из круга, встряхнул ногой землю, рукавом вытер лоб. Побрёл в сторону остановки. Дышал глубоко, как человек, который очень хочет верить, что ему это приснилось.

Навстречу шла женщина – пожилая, в тёмной куртке и с жёстким взглядом. Увидела его, замерла, перекрестилась, отвернулась и зашагала прочь, не сказав ни слова.

– Во, блядь. Привет, православие.

Он дошёл до остановки, посмотрел на расписание, которого там не было, и тихо сказал:

– Была страна, были люди… А теперь – все ёбнулись. И, по ходу, я первый.

Сзади – визг шин. Удар. Тишина.

Он обернулся. На дороге – один из тех подростков, лежит. Машина остановилась. Водитель вышел, держась за голову.

И тогда он увидел – рядом, в траве, лежала камера. Маленький красный огонёк всё ещё мигал.

– Ага… – сказал он, глядя в темноту. – Пишем, значит. Ну давай, пишем… Всё, как положено.

Он махнул рукой, как будто отгонял комара, а не последствия возможного сатанинского вызова.

– Потерянное поколение… Пидорасы с камерами, – пробормотал он, сунув руки в карманы. – В моё время максимум "вызывали" пиво из холодильника, а не чертей из кустов.

Парк остался позади. В городе было тихо. Слишком. Даже для этой поры. Воздух казался вязким, как суп из автомата, а фонари мигали без ритма, как будто забыли, зачем вообще светят.

Подъезд встретил его запахом мочи и старого пола. На стене кто-то написал “Здесь был Бог”, и кто-то ниже добавил “но сбежал”. Лампы не было. Лифт, как всегда, стоял мёртвым. Валентин не торопился. Пятый этаж – это не подвиг, а ежедневное проклятие. Он знал каждый скрип ступеней и каждый ржавый гвоздь, торчащий в перилах.

Ключ вошёл в замочную скважину с третьего раза. Щелчок, тишина. Квартира встретила его привычной полутьмой и усталым, застоявшимся воздухом, в котором пахло старым табаком, пылью и чьим-то отсутствием.

Холодильник дрожал в углу кухни, как будто боялся, что его снова откроют. Он потянулся, открыл дверь – свет лампочки вспыхнул с задержкой. На полке лежало пол-курицы, разлитая селёдка и чикушка "Петровича", которой оставалось жить минуты три.

Он взял бутылку, прошёл в коридор. Половицы скрипели не просто под ногами – они, казалось, комментировали каждый шаг. Где-то в глубине квартиры тикали часы. Монотонно. Чётко. Как будто им было плевать, что в этом доме время давно стало условным.

И тут он услышал голос.

Глухой. Как будто из-под воды. Как будто кто-то шепнул ему в ухо, но при этом стоял этажом ниже.

– Эй…

Он остановился. Мгновение – полное тишины. Потом обернулся. За спиной – пустой коридор, с дверью в ванную и стеной, на которой висело зеркало, давно потерявшее интерес к отражению.

Никого.

Он прислушался. Пауза затянулась. Потом тряхнул головой.

– Не-не-не, Валёк. Это уже не по хмелю, это ты кукухой дышать начал. – пробормотал он, и направился в комнату.

Там, как и всегда, телевизор включался сам. Без звука. Старые новости, старые лица. Он не помнил, зачем это начал – просто так привычнее. Картинка на экране давала ощущение, что в доме кто-то есть.

Он плюхнулся в диван, глубоко, тяжело. Потянулся за бутылкой, открутил крышку. Посмотрел на часы.

04:02.

На стене – фотография отца. Военный китель, аккуратные усы, строгий взгляд. Он поднял бутылку, чуть склонил голову.

– Вот такая хуйня, Валёк. А ты ж говорил – “никакой мистики, сынок, всё из головы”. Ну вот теперь у тебя, батя, есть повод сказать “я ж предупреждал”.

Он отпил прямо из горлышка. Сделал паузу. Потом поднялся и пошёл в туалет. На полпути – остановился.

Глаза на фото, которые раньше просто смотрели вперёд, теперь будто смотрели на него.

Он остановился, посмотрел в ответ. Долго.

– Ну давай, следи. Только не в туалет, окей? Мы ж всё-таки семья.

И пошёл дальше, не удивляясь.

Он клюнул носом где-то между четвёртым и пятым часом. Пустая бутылка стояла у ноги, пепельница – на животе, как щит одинокого рыцаря. За окном начинался медленный рассвет, где свет не столько светит, сколько извиняется за своё существование.

Сон был неглубоким, зыбким. В нём кто-то что-то говорил, что-то двигалось, но всё было как под водой.

И вдруг – касание. Лёгкое, но уверенное. На плечо. Как будто кто-то хотел сказать: "Ты не один".

Он дёрнулся, как от укола. Телевизор – будто сговорился с тем, кто тронул его плечо – взревел во всю громкость.

На экране – советский фильм, с облупленной плёнкой и застывшими лицами.

– Алло, Галочка? Ты сейчас умрёшь! Потрясающая новость! Якин…

Валентин поморщился, хлопнул ладонью по столику.

– Блядь… ну ты даёшь стране угля. Мелкого, но дохуя.

Он метнулся за пультом, нащупал воздух, глянул на стол – пульт лежал. Неподвижный, спокойный, точно знал, что его не трогали.

Но телевизор всё равно орал.

– Сука, ты что, на голосовом теперь? – пробормотал он.

Тут же, как из пушки – голос с той стороны стены:

– Ты, мразь, совсем охуел?! Полпятого! Я, блядь, работаю! Это чё, кинотеатр у тебя?!

Валентин подошёл к двери, дёрнул за ручку, распахнул:

– Да пошёл ты нахуй, герой труда! Какие полчаса, ты чё несёшь? Я на пульт жопой сел, понял?! Оно само! Уже выключил, не визжи, как зэк без чая!

– Я запомню! Это не конец!

– Я, блядь, с девяносто восьмого – один сплошной конец! Запиши, нахуй, в дневник!

Он хлопнул дверью, как ударил бы по воображаемой морде. Вернулся. Молча сел. Сделал глоток. Посмотрел – пульт на месте.

На столе.

Ровно. Точно. Спокойно. Не тронут.

– Обосраться… Жуть какая.

Он провёл по лицу ладонью, выдохнул сквозь зубы.

– Слышь, полтергей… Я тебе сразу скажу: за такую хуйню – я и въебать могу. Без разговоров.

И тут, с кухни – грохот. Глухой. Тяжёлый. Как будто упала кастрюля. Или не кастрюля. Что-то большее.

Он остался сидеть. Вслушивался. Тишина.

Выдохнул. Усмехнулся. Наклонился к бутылке.

– Ну всё. Сейчас я точно туда не пойду… Ёбаный пиздец.

Он поднялся, выругался в сторону кухни, и пошёл – не потому что хотел, а потому что надо. Грохот был, и это значило: либо крыса с дипломом, либо кастрюля решила сбежать.

Коридор встретил его прохладой. Лампочка на кухне уже горела. Дверь была открыта.

Он шагнул за порог – и остановился.

У раковины стоял кто-то. Видно было со спины. Плечи, шевеление рук, движение. Вода текла. Лилась – тёплая, ровная. Звякала посуда. Кто-то мыл тарелки.

Свет падал на вымытый кафель. Запах – лёгкий, мыльный. Тихо шипела вода.

Валентин на автомате сказал:

– Здрасьте.

И прошёл к чайнику.

Взял в руку, начал наполнять. На секунду даже подумал, что забыл, кого пригласил.

И тут – резко обернулся.

Никого.

Раковина – пуста. Вода – не течёт. Посуда – сухая. Даже губка – лежит сбоку, жёлтая, как новая. Кран блестит, будто его натирали.

Он остался стоять. Не двигался. Только моргал. Не дышал.

Ни пара. Ни шума. Ни следов. Просто тишина, как будто ничего и не было.

Он посмотрел на свои руки. На чайник. На раковину. Потом пробормотал:

– Ты чё, ебанулся, Валёк… или я просто в хоррор неудачно шагнул?..

Помолчал. Прислушался.

Сзади – ничего. Ни шагов. Ни дыхания. Никакой «драматичной тени на стене». Просто пустая кухня.

Он поставил чайник, кивнул себе:

– Ага. Здрасьте, значит. Следующий раз сразу “чай будете?” спрашивать буду, чтобы нахуй совсем не отвалился от реальности.

Чайник вскипел, как положено – громко и чуть не в тему. Валентин налил воду в кружку, бросил пакетик, потом достал из пачки один печень – сломал его пополам. Ещё сломал. Просто так.

Прошёл обратно в комнату. Сел в кресло. Молча. Положил ногу на ногу. Отхлебнул. Слишком горячо. Но плевать.

Посмотрел на чай. Потом на стену. Потом в телевизор, где снова шло какое-то старое кино с глухими глазами.

Выдохнул. Медленно, через нос.

– Ну, значит, так. – начал он себе под нос. – Либо белочка пришла. Не звоня, не стуча. Либо барашки. Это когда уже не просто глюки, а целый зоопарк галлюцинаций с чаепитием.

Он отпил ещё. Помолчал. Посмотрел на штору – она слегка шевелилась, но, кажется, просто от сквозняка.

– Хотя, может, это не галюны. Может, это полтергейст. – продолжал он. – Такой… нежный, вежливый. Моет посуду, прибирает, чай не пьёт. Только тихонечко стонет за шкафом. Блядь.

Он усмехнулся. Безрадостно, но искренне.

– Хуже всего, что всё это – не самое херовое, что было за неделю. Вот серьёзно. Хуже – налоговая и бывшая. А тут – ну полтергейст. Ну и хуй с ним. Живём.

Он откинулся в кресле. Поднёс кружку ближе к лицу. Чай уже не обжигал.

– Ты, главное, посуду не перепутай. А то у меня там чашка, из которой только похмелье пью. С неё лучше не начинать. Там карма.

Пауза. Где-то в комнате щёлкнуло. Как будто в электрике. Или в голове.

Он не повернул головы. Просто сказал:

– Я, если что, не против сосуществования. Только чтобы без вот этих ваших демонических плясок, порчи и визга в полночь. У меня сосед, он и без вас орёт.

Молчание. Квартира слушала.

Он закурил. Первый дым вышел резким, как сквозняк в феврале. Он втянул воздух, погладил колени ладонями, сказал уже тише:

– И вообще… хоть кто-то в этом доме шевелится. А то я уж подумал, что мы все тут сдохли, и никто не заметил.

Чай кончился. Он посмотрел в кружку, как в зеркало.

И ничего не увидел.

Утро наступило, как всегда – без согласования. Проснулся он не по будильнику, а по организму, который сказал: вставай, Валёк, ты ещё не сдох.

Голова гудела. Во рту – пустыня. Под ребром – тревожная пульсация, как будто печень просила политубежище. Он сел, потёр лицо, посмотрел на серый свет из окна.

– Доброе утро, блядь. Прекрасная жизнь в аду.

На кухне чайника уже не было – он даже не помнил, пил ли он. В умывальнике – одна чашка, идеально чистая.

Он натянул джинсы, обулся, куртку не застегнул – зачем, если ты всё равно в аду? На СТО идти не хотелось. Но на стройке платят только за выход, а на СТО хотя бы дают передышку между клиентами. Иногда.

На улице было серо и влажно, как будто само небо с утра нажралось и теперь потело.

На полпути к остановке зазвонил телефон. Он сразу понял, кто. Даже не глядя.

Ответил.

– Ну?

На том конце – ор, истеричный, визжащий, почти неразборчивый.

– Ты где, скотина? Почему опять нет перевода?! Я тебе чё, напоминать должна? Я в суд подам! Я тебя посажу, тварь! У тебя, сука, ребёнок есть!

Он дослушал секунд двадцать. Потом спокойно сказал:

– Всё плачу. По закону. Три тысячи двести. Мало, что ли? Это, между прочим, половина моих легальных доходов. Остальное – микрозаймы, налоги и ты, в этом списке ты, сука, под пунктом "страшнее всех".

Она не замолкала. Он продолжил:

– Кто страшнее – налоговая, бандиты или ты? Да ты одна можешь налоговую испугать, если утром в зеркало посмотрят. Так что иди пряники воруй, курва. Мне работать надо.

Он сбросил. Стер экран. На лице – ни злости, ни боли. Просто пустота и привычка.

СТО стояло на углу. Уже коптила труба. Механик Саня курил у ворот, смотрел в никуда. Валентин кивнул ему, Саня кивнул в ответ. Всё как всегда.

Валентин был под машиной, ковырял резьбу на шпильке, когда во дворе раздался звук, который сюда не подходил. Никакой ржавчины, никакого треска. Всё плавно, тихо, как будто ехал не автомобиль, а намерение.

Он вылез, вытер руки о тряпку. Саня уже вышел вперёд. Стоял, как будто словил глюк. Перед воротами остановился Buggati Veyron – чёрный, блестящий, даже на фоне слякоти выглядел так, будто заехал случайно, с другой планеты.

Из машины вышел парень лет тридцати. Без понтов. Чистая куртка, спокойное лицо, тёмные очки – не как защита от солнца, а как привычка держать дистанцию.

– Добрый день. – сказал он. – Тут надо масло заменить. Ну и просто проверить. Подарок девушке. Пускай в порядке будет.

Саня сразу включился. Кивнул, оглядел машину, как волк, почувствовавший вкус. Лицо из будничного стало смазливо-деловым.

– Ну, во-первых, это не просто замена. Тут полный цикл надо: датчики, шлейфы, дроссельный узел… давление в магистрали под вопросом, сажевый, по-любому, подзабит. Да и сцепление, скорее всего, требует адаптации.

Парень молча слушал. Кивал. Не перебивал.

Валентин стоял рядом, жевал губу, потом сказал, глядя в сторону:

– Это всё пиздёж.

Саня обернулся.

– Ты чё несёшь, Валь, ты даже внутрь не глянул.

– А нахуй мне глядеть, если я слышу. Тут одна электроника стоит, остальное – всё в порядке. Масло поменяем, да и всё.

Парень посмотрел на Валентина. Молча. Долго.

Саня уже собирался что-то сказать, но парень поднял ладонь, будто глушил музыку.

– Ты Валентин, да? – спросил он.

– Ну, не Илон Маск. Но, в целом, да.

– Алексей. – сказал парень. – Знаешь, мне, честно говоря, не сумма важна. Мне важен факт: не наебали. Не из-за денег. Из принципа. Это подарок, понимаешь?

– Да понял я. Чё ты, блядь, как лирик на допросе. Всё нормально.

Парень достал конверт, протянул.

– Возьми. Просто за то, что сказал правду. Такие вещи ценятся.

Валентин усмехнулся.

– Ты чё, сука, кинопродюсер, что ли? У меня всё по-простому. Я за такое не беру.

– Ну и правильно. – сказал Алексей. – А если серьёзно… мне сейчас как раз нужен человек.

Не руками махать. Не гвозди. А фирма, липовая. Нужен директор. Фиктивный. Пару подписей, пару раз в месяц явиться. Бумаги поподписывать. Форма чистая, без говна. Всё официально, ну, почти. Чисто по доверенности. Смысл понял?

Валентин посмотрел на него как на пивную банку, валяющуюся в луже: вроде ничего особенного, но может пригодиться.

– А хули мне терять, Лёша. Я и так в долгах как в шелках. Если ещё и посадят – я там хоть отдохну.

Алексей усмехнулся:

– Подумай. Только быстро. Мне такие, как ты, нужны. Не потому что тупой – а потому что не врёшь, когда врёшь.

– Ты, блядь, философ, что ли?..

Рабочий день ещё толком не начался, а на СТО уже пахло разборкой. Валентин стоял у верстака, перебирал гаечные ключи – в голове шумело, не от похмелья, а от мыслей.

Он услышал шаги за спиной. Тяжёлые. Мерные.

Это был Андреич.

Старый хозяин СТО. Когда-то держал полгаража, теперь – почти всё, включая людей.

Он подошёл вплотную. Валентин обернулся, не торопясь. Глянул в глаза. Там не было вопросов – только решение.

– Ну чё, Валь, – сказал Андреич. – Считай, ты доработал.

– Схуя ли?

– Саня сказал, как всё было. Ты, мол, клиенту мозги промыл, сделку сбил, деньги просрал. Не твоё было дело.

– А нихуя, что Саня – наебщик? – спокойно, но в голосе металл. – Там пацан пришёл, нормальный. Ты б сам с него поимел, но не так. А он подарком делал, не для понтов. Саня как шакал кидался – а я не дал. Всё.

Андреич кивнул, с ухмылкой:

– Ну вот и иди теперь. Прямо. Нахуй. Со своим благородством. Пока тряпки не обоссали, я тебе даже дверь сам открою.

Валентин выдохнул. Отложил ключ в ящик.

– Да и пошли вы все нахуй. Наёбщики, крысы, блядь. Сам сдохните в своей солидоле.

Он не хлопнул дверью. Просто ушёл. В тишине. Слишком много лет прошло с тех времён, когда за справедливость хотелось лезть в драку.

На улице было светло, но как-то по-мертвому.

Он достал телефон, пролистал до вчерашнего номера. Нажал.

– Алё, это Валентин. Я… согласен.

– Хорошо. Завтра, утро. Адрес скину.

– Ага. Только без пафоса. Не надо больше этих ваших "Бугатти", у меня от них яйца прячутся в пятки.

– Учтём.

Он убрал телефон, постоял пару секунд. Потом почти машинально повернул к пивнушке.

Там, как всегда, полумрак, вечный запах перегара и чего-то жареного на масле, которое умерло в позапрошлом году. За угловым столом сидели Пашка и Димон, как два поста апокалипсиса. По кружке перед каждым, по лицу – как будто жизнь дала в табло и ещё осталась должна.

– О, князь в изгнании. – протянул Пашка.

– Ну чё, вышел с короной из СТО? – хрюкнул Димон.

Валентин сел, взял кружку, отпил.

– Да пошли они. Сраные наёбщики. Влез, когда клиент нормальный пришёл, не дал Саньку развести – и, блядь, виноват остался.

– Ну ты даёшь. Аж удивительно, что не посадили.

– Зато теперь, – сказал Валентин и хмыкнул, – у меня новая работа.

– Ну-ка.

– Директор фирмы.

– Ха! – Пашка чуть не подавился. – Ты?! Какой, нахуй, директор?

– Фирма липовая. Нужен левый человек. Подписывать бумажки, кататься раз в месяц.

– Ну и чё ты?

– А чё я? Я сказал, а хули мне терять? Я и так в долгах, как в шелках.

Пауза.

– Ну ты и долбоёб, Валёк. – выдохнул Пашка. – Ей-богу. Сначала в Бугатти правду резал, теперь – в директора фейковые. Тебе бы книжку писать.

– Та пишу. Прямо сейчас. – и сделал ещё глоток. – "Как въебаться в жизнь и не заметить."

Они заржали. Без злобы, по-доброму. А Валентин посмотрел в окно и впервые за долгое время не почувствовал отвращения. Ни к себе, ни к этому дню.

Они вывалились из пивнушки, как трое забытых вещей с балкона – с шапками, но без смысла.

Пашка курил двумя руками, Димон рассматривал витрину ларька, где реклама «Доширака» казалась философским трактатом. Валентин оглядел улицу, кивнул себе и сказал:

– Ща. Отлучусь. По делу государственного масштаба.

Пошёл к ближайшим кустам. Не торопясь. Остановился. Расстегнул ширинку. Плотно, уверенно, как человек, у которого хоть в чём-то есть контроль. Над головой мигала лампа, но он не обращал внимания – в этом городе всё мигало, будто старалось привлечь внимание, не зная зачем.

Сзади послышались шаги. Негромкие. Сухие. Дисциплинированные.

– Гражданин, вы серьёзно? – голос был уставший, но не злой. Скорее, с примесью того особого раздражения, которое возникает, когда тебя выдрали из машины из-за «мелочи».

Валентин не оборачивался.

– Ну а вы бы куда? В ларёк? Или на лавочку, где бабка завтра семечки кормит? Это, блядь, кусты. Они для этого и придуманы природой. Не?

– Документы.

– Да ёб вашу мать…

Он застегнул ширинку с достоинством, повернулся. Перед ним – двое. Один – младший сержант, свежий, как обёртка от мыла. Второй – постарше, с лицом, которое уже видело всё и предпочло бы забыть.

– Писать в общественном месте – административка. – сказал старший. – Проходите, оформим. Десять минут.

– Ну если вам от этого легче станет – берите. Только бумагу свою не забудьте, вдруг захочу расписаться с теплотой.

Камера была не столько холодной, сколько равнодушной.

Металлические лавки, облезшая краска, запах дешёвого моющего и времени.

Пашка сидел, обняв колени, как ребёнок в позе "я вообще-то не пью, меня жизнь заставила". Димон дышал в стену. Валентин развалился на лавке, глядя в потолок.

– Ну, блядь, свобода слова, – сказал он, не поднимая головы. – Вот нассал – и уже угроза конституционному строю.

– Заткнись, – буркнул кто-то за стенкой.

– Спасибо за конструктив, – отозвался Валёк. – Приятно, когда с тобой спорит голос из стены. Чувствуешь себя шизофреником, но в компании.

Пауза затянулась. Воздух в камере висел, как плохой приговор.

Пашка храпнул, Димон тихо икнул.

Снаружи хлопнула дверь. Сначала шаги – быстрая речь, потом скрип ключа. Открыли камеру. Внутрь не заглянули – мимо повели задержанного. Мужчина, лет сорока. Серый, мнутый, с пустыми глазами. Рядом – лейтенант. Не молодой, не старый. Из тех, кто говорит мало, а видит много.

Валентин поднял глаза, взглянул на проходящего – и, как будто между прочим, сказал в пространство:

– Вот такие и рубят, как правило. Ножичком, аккуратно. Своих. Потом в диван ножик и пихают. Типа спрятали. А он там живёт. С кровью и памятью.

Лейтенант обернулся. Не полностью – только голова, только глаза.

Мужчину увели дальше. Камера захлопнулась.

– Чё ты, блядь, несёшь? – тихо сказал Димон.

– Да ни чё. Просто сказал. Мысли вслух. Я ж не виноват, что у меня радио без фильтра.

– Хуйню ты мелешь, как всегда.

Валентин снова лёг. Закрыл глаза.

Минут через двадцать снова – шаги. На этот раз целенаправленно. Ключ в замке.

– Романович. На выход.

– Ну, ёб твою…

Лампа на потолке не светила – давила. Комната из дешёвого пластика, стол, два стула. На одном – Валентин, на другом – тот самый лейтенант. Смотрел молча. Не писал, не шуршал бумагами. Просто смотрел.

– Это была шутка? – спросил наконец.

– Я вообще по жизни стендап, товарищ начальник.

– Мы проверили. Обыскали квартиру того, кого ты видел. Нож – в диване. С кровью. Девочка – его дочь. В больнице. Он – молчит.

Пауза.

– Откуда ты знал?

Валентин провёл рукой по лицу. Не испугался. Но будто что-то село на плечи.

– Я не знал. Просто сказал. Под настроение. Лицо у него было… ну, как у тени с ножом. Я не гадал, я просто… сказал.

Лейтенант откинулся в кресле. Задумался.

Потом встал. Подошёл к двери. Не обернулся.

– Это была шутка?

– Я вообще по жизни шучу. Иногда получается даже до смеха. А тут… слово за слово. Мимо вели чувака, я глянул и ляпнул. Всё.

– Ага. Только нож нашли. Там же, где ты сказал. И кровь на нём – как ты сказал. И девочка в больнице – как ты не сказал. Но теперь мы знаем.

Лейтенант выдохнул. Вошёл второй – с папкой. Открыл, не глядя.

– По времени ты мог быть на месте. Район – совпадает. Камеры рядом не было. Алкоголь – алиби, но слабое. Свидетели – два таких же, как ты. У тебя, Валентин Романович, проблемы.

Валентин помолчал. Руки положил на стол. Не прятал, но и не напрягался.

– То есть теперь, если кто-то пёрнет в маршрутке, а я скажу «воняет» – меня в отравление посадят?

– Перестань играть. Совпадений не бывает. Либо ты был в том доме. Либо с ним знаком. Либо знал, что там было. Откуда?

– Оттуда же, откуда вы узнали, что в этой стране можно на 3 200 в месяц прожить. Нигде. Просто… язык сказал. Бывает.

Лейтенант уже не сидел. Ходил по комнате, руки за спиной.

– Ты знаешь, что если следователь решит – можно открыть дело? По соучастию. По предварительному сговору. По подстрекательству.

– Да хоть по любовной переписке. Я этого мужика первый раз видел. Не знал, кто он, откуда. Просто… черт его дёрнул. И меня – сказать.

Тишина в кабинете держалась крепко.

Лейтенант больше не задавал вопросов – просто смотрел, будто выбирал, кем считать Валентина: подельником, шизофреником или чем-то третьим, от чего в учебниках не пишут.

Дверь скрипнула. Зашла девушка – лет двадцать с небольшим, в форменной рубашке, с кипой бумаг. Прямая спина, пустой взгляд, движения отточены, как у того, кто давно работает не глазами, а алгоритмом.

– Принесли. – сказала она и положила документы перед лейтенантом. – Под протокол. Материалы с обыска. Ещё не зарегистрированы.

Разворачивается, уходит – не глядя на Валентина. Всё по инструкции.

Он бросает ей вслед, лениво, без цели – просто чтобы не было слишком тихо:

– Вот, ещё один домушник. Ходят тут, бумаги подсовывают, будто не к людям, а в чужие квартиры лезут. У таких ключ всегда с собой.

Он усмехнулся, сам не зная, зачем сказал. Просто – язык вперёд головы.

Лейтенант, уже открывший верхний лист, вдруг замирает. Лицо у него – как будто в горле застрял кусок стекла.

– Что ты сказал?

– Да ничего. Про девку. Домушник, говорю. С ключом.

– С каким ключом?

Валентин нахмурился.

– Да просто. Образно. Типа у таких всё своё, подход под каждого. Шутка, блядь. Не смешная? Ну, извините, не вечер КВН.

Лейтенант не отвечал. Только смотрел. Потом перевёл взгляд на лист перед собой.

Перевернул. Перелистнул. Потом медленно поднял глаза:

– Это вообще другой эпизод. Не тот тип. Не тот адрес. Но там тоже – квартира. Вскрытие. И да, при нём был ключ. От соседней.

Он поднял глаза. Валентин – как сидел, так и сидел. Только плечи чуть напряжённее. Улыбка – криво, но держалась.

– У тебя что, хобби – угадывать, кто чего натворил?

– Ага. Лотерея у меня внутренняя. Два из двух. Следующий – инфаркт у генерала, ставлю на понедельник.

– Серьёзно. Как ты это делаешь?

– Я вообще мало чего делаю всерьёз. Обычно просто несу. Иногда – попадаю.

Лейтенант снова замолчал. Как будто ждал, что Валентин сдастся, скажет «ладно, я в сговоре» или «мне дух шепчет». Но Валентин молчал. Только пожал плечами.

– Ну, – протянул он, – если что, скажите там… в кастинге. Пойду, значит, в «Битву экстрасексов». Или как оно у вас?

– Экстрасенсов, – поправил лейтенант, машинально.

– Может. – кивнул Валентин. – Если это продержится ещё пару раз – точно пойду. А пока – просто совпадение. Глупое, как моя жизнь.

Лейтенант молчал. Читал его, как отчёт без пояснений.

Потом закрыл папку, положил руки на стол и спокойно сказал:

– Мы тебя не держим. Но до конца не понимаем, с чем имеем дело.

Так что – оформляем на сутки. До выяснения. Без обвинений. Просто… на всякий случай.

Валентин усмехнулся.

Усталой, пустой усмешкой. Такой, которой улыбаются не людям – себе, в темноте.

– А то я прям мечтал. Пожить тут. Подышать. Почувствовать, что я – важная персона.

– Конвой вызовут, – отрезал лейтенант. – Посиди. Подумай.

– Ага. Подумать – это по мне. Особенно, когда уже поздно.

Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза.

Не потому что спать – просто не хотелось смотреть, как мир становится всё менее узнаваемым.

За дверью кто-то говорил по телефону. Сухо, без эмоций.

Где-то тикали часы.

Кажется, медленнее, чем должны.

Пашка уже храпел. Димон грыз ноготь. Валентин сидел в углу, прислонившись к холодной стене.

Никто не говорил. Даже воздух – молчал.

Как будто и ему было интересно, что будет с этим человеком, который дважды подряд угадал то, что знать не мог.

Он поднял глаза к потолку. Там не было ни окна, ни ответа. Только штукатурка и усталость.

– Ну, – пробормотал он, себе под нос. – Значит, ночь в СИЗО. А потом… посмотрим, чья это жизнь на самом деле.

Глава 2

Подъезд встретил привычно: запах мочи, пыльный свет и звук капающей из трубы воды, как будто кто-то тайно отсчитывал последние секунды твоего спокойствия. Валентин поднимался медленно, нога за ногой, как будто каждый шаг был вопросом – а надо ли вообще домой? Но куда ещё идти, если ты больше нигде не свой?

Он уже почти прошёл третий этаж, когда это услышал.

Глухо. Сдавленно. Сквозь щель или стену.

– Папа… не мучь меня…

Он остановился.

Ощущение – как будто изнутри кто-то положил руку на сердце и сжал. Не больно. Но так, чтобы ты понял: дальше будет хуже.

Он замер. Слушал. Но тишина, как сговорившийся палач, снова натянула мешок на голову всему живому.

– Показалось, – сказал он себе. Но голос прозвучал фальшиво даже для него.

Он поднялся ещё на полпролёта. Посмотрел на дверь соседа – та самая, за которой ночью орали, как в кинотеатре. Старый козёл с телеком, который храпит матами и живёт, судя по звукам, с тараканами и ненавистью.

Валентин подошёл. Позвонил. Разок. Второй.

– А пошёл ты нахуй, – раздалось изнутри. – У меня утро. Не твоё дело.

Он прижался лбом к косяку. Вдохнул. Закрыл глаза.

И стоял так. Долго.

Мир снова стал тихим. Слишком.

Он спустился на пару ступеней вниз, достал сигарету. Закурил. Курил, как будто этим можно было оттянуть момент, когда нужно решать. Дым щипал глаза, но не от него – от мысли, что если он уйдёт сейчас, то станет таким же, как они. Прошёл мимо. Знал – и промолчал.

Полчаса. Или вечность. И он снова подошёл к двери.

Позвонил.

Ждал.

Пауза.

И тогда сказал спокойно, как будто сообщал погоду: – Пенсия пришла.

Замок клацнул. Щелчок цепочки. Скрип.

И тут же – удар.

Не тот, от которого хруст, а такой, от которого хрустит мир.

Валентин вмазал чётко, привычно, не как герой – как человек, которому больше нечего терять.

Сосед пошатнулся, завыл. Валентин оттолкнул его в сторону, как мешок с говном, и вошёл.

Запах был первым ударом.

Моча. Гниль. Что-то железное и старое, как нож, забытый в теле.

Света – почти нет. Только от щели в кухне.

Он шёл медленно. Руки дрожали, но ноги – шли сами.

И в ванной он её увидел.

Девочка.

Связанная. Склонённая. В крови, но живая.

Руки за спиной, синяки, кожа в ссадинах.

Глаза – как у зверя, которого били слишком долго, чтобы он ещё мог бояться. Она не кричала. Просто смотрела. В никуда.

Он бросился. Развязал. Слова не шли, язык был бетонным.

– Тихо… Всё, всё, тссс… я тебя… я уже тут…

Она шевельнулась. Не сказала ни слова. Только всхлипнула. Один раз. И тут он получил удар по затылку.

Жестко. Тяжело. Без пафоса.

Мир поплыл. Звук исчез. Всё – как под водой.

Он упал. Не на пол – в тьму.

Падая, он слышал только:

– Моя. Она моя. Господь сказал. Я очищу.

Последнее, что он увидел перед тем, как ушёл в темноту, – глаза девочки.

Она смотрела на него, как смотрят на тех, кто опоздал.

Темнота была как в гробу – липкая, тёплая, без воздуха. Валентин очнулся на полу, затылок гудел, как будто кто-то внутри долбил молотком по железу.

Пахло кровью. Чужой.

Он открыл глаза.

Перед ним стоял сосед. В трусах и майке, в которых уже не жил человек. Весь перекошенный. Рот до ушей, глаза – стеклянные, не моргают.

– Идиот, – сказал он. – Герой, блядь.

Засмеялся. Беззвучно сначала. Потом громко. Почти с наслаждением.

– Ты думаешь, ты спасаешь?.. Ха! Да ты просто не хочешь быть как я. Но ты уже, сука, как я.

Он шёл ближе. Валентин пытался встать, ноги дрожали, как у алкоголика в три утра.

И тут – она.

В коридоре. Возле стены.

Бабушка. В чёрном. Стоит. Смотрит. Молчит.

Рот открыт, губы двигаются – без звука.

Слов нет. Только… мысль. Прямая. В голову.

"Батареи – то старое… Внутри всё сгнило."

Он глянул туда, куда она смотрела.

На трубу. Ржавая. Старая, как этот дом. Как память.

Медленно поднялся.

Мужик подошёл ближе, наклонился.

– Ну что, пророк, проснулся? Что теперь? Крестить меня будешь?

И вдруг – из-за спины Валентина, будто воздух сжался, как будто в комнате стало тесно:

– Здрасьте.

Мужик резко обернулся. На долю секунды.

Пусто.

И этого хватило.

Валентин ударил.

Ногой. С силой. В угол трубы.

Хруст железа. Брызги ржавой воды – в лицо, в потолок, на пол.

Он просунул руки сквозь прутья трубы, как в танке, дёрнул. Связанные руки – через металл. Потянул.

Валентин дёрнул ещё – и вырвался. Бросился.

Вцепился в грудки. Схватил. Глаза в глаза.

– Это тебе за крик. Это тебе за девочку.

Мужик вылетел, как мешок с гнилью, пробил стекло балкона. Падал не крича – падая, он улыбался.

Потому что он уже умер раньше.

Дверь балкона была разбита.

Осколки стекла – в проходе, на полу, в воздухе.

Валентин шагнул через них, не чувствуя ног.

Сосед лежал, раскинувшись, как выброшенный манекен. Один глаз смотрел в небо. Второй – уже в никуда. В горле торчал осколок стекла, длинный, как осколок льда, и из него хрипело. Не кровь – пена, как будто легкие пытались выкашлять грех.

Он пытался говорить. Рот двигался.

Но звук был не голосом, а предсмертной кашей.

Валентин смотрел.

Без победы. Без облегчения. Просто – смотрел.

И тут – заметил.

В углу балкона, где обычно хранят старые ведра, пакеты, сраные лыжи времён СССР – лежало что-то завёрнутое. Плотно. В белые мусорные пакеты, перевязанные скотчем.

Слишком плотно. Слишком правильно.

Он подошёл. Опустился. Протянул руку. Коснулся.

Ткань – промокшая. Пакет – порван. Изнутри – запах гнили и… чего-то ещё.

Он отдёрнул один край. Потом другой.

И увидел.

Старуха.

Та самая.

Бабушка. В чёрном. Та, что стояла в коридоре.

Только теперь – сухая, коричневая, как высушенная кожа.

Смотрела. Сквозь плёнку. Без глаз.

Горло сдавлено чем-то – может, ремень, может, просто пластик.

Волосы слиплись. Руки – сжаты.

Труп давно мёртвый. Не вчера. Не неделю назад. Месяц.

И Валентин понял:

– Это она была в подъезде. Это не глюк. Это – она. Уже мёртвая. Уже сказавшая всё, что могла.

Он сел на корточки.

Смотрел на неё.

Потом на соседа, который всё ещё хрипел.

Хрипел, как будто знал, что бабушка дошла до него. Даже после смерти.

До него дошло, как удар током.

Девочка.

Блядь. Девочка в ванной.

Он сорвался с места – пролетел коридор, задел стену, чуть не упал.

Дверь в ванную – приоткрыта. Свет тусклый, будто сам не хочет светить на то, что там.

Он толкнул дверь.

И замер.

Вся ванна – полная крови.

Не пятна. Не следы.

Как бассейн. Густой. Тёплый. Красный.

И она там.

Сквозь воду виден силуэт. Маленький. Сложенный.

Как будто легла отдохнуть – только руки – надрезаны. Длинно. Глубоко. Вертикально.

Он нырнул в воду, как в грязь.

Вытащил. Она – лёгкая, как птица. Но уже холодная.

– Нет-нет-нет… не так. Не сейчас. Я же… блядь! Я же тебя спас!

Он тряс её. Сжал руки.

На полу – его ботинки чавкали по лужам.

Кровь лилась, как из кранов, которые не выключили.

Он достал телефон. Мокрыми пальцами. Дрожащими.

Набрал.

– Скорая… Алло. Тут… тут… блядь…

Голос – как сквозь сон.

– Много. Трупов.

Он оглянулся на балкон.

– Маньяк… остановил. Адрес… – и продиктовал.

Потом просто выронил трубку.

Она упала в кровь. Пискнула.

Красный экран – смешался с настоящим красным.

Он прижал её руки к себе. Пытался зажать. Пальцы скользили.

Тряпки не было. Только его куртка. Он сорвал с себя рукав. Давил.

– Держись… сука, держись! Я тут. Я здесь!

Девочка не двигалась.

Но дыхание – было. Едва. Как ветер за стеной.

Он рыдал. Молча. Не звуком – телом.

Плечи тряслись. Челюсть сводило.

На полу – кровь смешивалась с криком, который он не выпускал.

И где-то в голове, очень тихо, очень не к месту, словно откуда-то сверху:

"Ты её не спас. Ты просто отложил смерть.

Но иногда – этого достаточно."

Кровь была везде.

На руках. На лице. В глазах. В горле. Он захлёбывался ей, как будто пытался вырвать смерть из чрева самой жизни.

Девочка не дышала.

Сначала.

Он смотрел на неё – и что-то внутри вело руки.

Не разум. Не знание. Что-то другое.

Он наклонился, открыл ей рот, резко сжал грудную клетку.

– Раз… два… вдох.

Опять.

– Раз… два… вдох!

Он никогда этого не учил. Никогда не пробовал.

Но тело само знало. Как будто кто-то шептал изнутри: "Сейчас. Здесь. Ещё раз."

Он закрыл глаза.

Слушал.

Давил. Дышал в неё. Ритмично. Без истерики.

Каждое нажатие – как удар сердца, которого пока нет.

Каждое вдувание – как попытка вернуть её из пустоты.

И вдруг – лёгкий подрагивание.

Ресницы. Дыхание – еле заметное, как ветер среди пожара.

Он замер.

– Ещё… немного…

Он прижал ухо к её груди.

Сердце – молчит.

Секунда.

Другая.

Третья.

Тук.

Он услышал это.

Один удар. Слабый.

Тук.

И в этот момент – сзади хруст пластика, крик, руки.

– На пол! Немедленно! Руки за голову!

Его отрывают. Грубо. Без объяснений.

Он орёт, не голосом, а нутром: – Она жива, блядь! НЕ ТРОГАЙТЕ ЕЁ!

– РУКИ!

– ОНА ЖИВА!!!

Кто-то бьёт его лицом об пол. Пульс в ушах гремит, как взрывы.

Сознание возвращается, как похмелье: внезапно и больно.

Боль – сразу. Не раскачиваясь.

Рёбра – горят.

Спина – как будто её били трубой.

Тошнота – как язык на батарее: металлический привкус крови и химии.

Он пытается вдохнуть – и не может. Только стонет.

Где-то рядом – гудит лампа.

Свет – белый, мертвенный.

Пахнет – уксусом, старым бельём и страхом.

Он в кровати. Закованный ремнями.

На руках – катетеры.

На теле – бинты.

На лице – ничего. Даже выражения.

Он поворачивает голову – еле-еле.

Стены – серые. Без окон.

На двери – стекло. Через него – камера. Кто-то смотрит.

И в голове – не мысль, а ощущение:

"Ты сделал, что должен. И вот – плата.

В этом мире ты не герой. Ты – аномалия."

Он закрыл глаза.

Не потому что уснуть.

А потому что открывать – больше невыносимо.

Он проснулся не от света. От тишины.

Такой, что будто выскребает изнутри.

Ни звука. Ни гула улицы. Ни случайного хлопка двери.

Он открыл глаза.

Потолок – матовый. Не старый, но без признаков времени.

Свет – не тёплый и не холодный. Безэмоциональный.

Пахло – не хлоркой. Пахло отсутствием всего.

Он попытался встать.

Тело – не слушается. Как будто им управлял кто-то другой – и ушёл.

На руках – бинты.

На правой – след от капельницы. Уже пожелтел. Значит, давно.

Он в комнате. Одна кровать. Один стул. Стены – без гвоздей, без рисунков, без надежды.

Дверь – с окошком.

За стеклом – ничего. Пустота, затянутая светом.

Он понял, где он.

Не в больнице. В отсеке.

Где не лечат – наблюдают.

В комнату вошёл человек.

Не врач. Не санитар. Просто человек в одежде без лица.

Сел.

Достал блокнот.

Ничего не говорил.

Валентин ждал.

– Вам снится… одно и то же? – наконец спросил. Спокойно. Слишком.

Он не ответил. Смотрел в угол. Там, где раньше – в жизни – могли быть ботинки. Или стакан. Или кот.

– У вас в анамнезе – травма. Утрата. Развод. Алкоголь. Агрессия.

Пауза.

– Когда вы впервые услышали голос?

Валентин повернул голову.

– Я не слышал.

– Но вы сказали, что кто-то вел вас. Что "что-то" помогало вам делать реанимацию.

Он заглянул в блокнот.

– "Руки знали сами." Так вы сказали. Это из стенограммы.

Валентин усмехнулся. Губами. Глазами – нет.

– Вы когда-нибудь… не знали, вы ли это? – спросил он. Не врачу. Себе.

– Я, может, вообще не тот. Может, тот – умер. А я тут лежу. Остаток. Шум. Запись от тела.

Врач ничего не ответил. Только сделал пометку.

Валентин снова в полудрёме. Кровать скрипит даже от взгляда. В углу – ещё одна койка. На ней – мужчина, возраст неопределённый, лицо – как будто его рисовали из памяти, забывая детали.

– Ты линию нарисовал? – спрашивает он, будто продолжает вчерашний разговор.

Валентин не отвечает. Только смотрит. Тот продолжает:

– Линию надо. Белым. Или мысленно. Прямо у изголовья. Чтобы знали: нельзя. Нельзя на территорию. Нельзя мазать. Понимаешь?

– Кто?

– Ну они. Кто ночью приходит. Мажет. Говном. От души. Не из злобы – из воспитания. Так положено.

Он улыбается. Совсем чуть. Как человек, который уже давно знает, что смеяться можно только в одиночку.

– А ты не веришь, да? Ты новенький. Думаешь, тут лечат. Ха. Тут смотрят. Записывают. Сортируют. Если ты им не подходишь – тебя вниз. Не на этаж. Ниже.

Валентин молчит. Мужик склоняет голову.

– Ты думаешь, ты здесь потому что с ума сошёл? Нет. Ты здесь потому что знаешь. Потому что почувствовал. А такие не должны просто жить. Им нужно… оформление. Присмотр. Контроль.

Он вдруг резко замолкает. Смотрит на стену. Потом говорит, почти шёпотом:

– Тихо. Слышишь?

Валентин не слышит. Но ему кажется – он начинает.

Шестой день. Или восьмой. Или первый.

Во времени здесь не было смысла. Всё одинаковое: каша как замазка, таблетки без объяснений, серый свет, который не греет, не злит – просто есть.

Валентин проснулся от того, что нечего было чувствовать. Ни холода, ни тепла, ни раздражения. Только лёгкий зуд в мозгах, как будто кто-то шептал где-то у затылка: "вставай. не спи. оно близко".

Он сел. Кровать заскрипела, как будто пожаловалась.

На прикроватной тумбочке – миска. Всё ещё теплая. Каша в ней была серой. Не в смысле цвета – в смысле смысла. Её нельзя было есть. Её нужно было принимать, как наказание.

– Постройтесь на осмотр, – раздалось из динамика. Голос без пола, без интонации.

– Медикаменты через пятнадцать минут.

На соседней койке – псих.

Тот, что рисовал «линию». Сейчас он сидел на корточках, почти касаясь пола носом. Шептал:

– Сегодня граница тоньше. Сегодня они могут прийти. Прямо. Без маски.

На полу – схема. Похожа на план метро, только все линии ведут в никуда. Он чертил её ногтем, иногда облизывая палец, как будто от этого чернила появятся.

– Где медсестра? – спросил Валентин. Не к нему, в воздух.

– Не придёт, – ответил псих, не отрывая взгляда. – Сегодня не день ухода. Сегодня приход.

Валентин посмотрел на кашу. Потом – на дверь. Потом – в потолок.

Свет мигнул. Не сильно. Не зловеще. Просто… не вовремя.

Он встал. Медленно. Проверил ремни на запястьях – остались следы. От последней ночи.

Голова гудела. Не от боли – от тишины, которая давила, как вода в ванной.

И тут – шорох.

Не стук. Не шаги. Не крик.

Шорох. Как если бы кто-то ползал. Но не по полу. А внутри стен.

Псих поднял голову. Резко. Улыбнулся.

– Они пришли. Новый год. Ура.

И тогда – из-под койки, не его, не Валентина, из той, что давно пустует – выползло.

Сначала – просто тень. Потом – нечто. Руки, но не руки. Суставы в обратную сторону. Кожа – то ли обгоревшая, то ли изнутри наружу вывернутая. Глаза – чёрные, как забытая сажа.

Оно двигалось так, будто не знало, как устроены кости, но хотело быть похожим на человека.

Валентин замер. Сердце не билось – оно наблюдало.

Монстр не рычал. Не визжал. Он смотрел на Валентина, как будто узнал его.

– Блядь, – выдохнул Валёк. – Ну вы чё, совсем?..

Оно прыгнуло.

Молча. Без разгона. Как кошмар, которому не нужны правила гравитации.

Валентин не думал. Не кричал. Просто встретил удар.

Они врезались в кровать. Рамка хрустнула. Кашу смело на пол.

Монстр начал рвать. Валентин – бить.

Локтем. Коленом. Что попало. Глаза. Горло. Под подбородок.

Без плана. Без отчаяния. Просто, чтобы остановилось.

Крик раздался не от него. От психа.

– УРАААА! НОВЫЙ ГООООД!!

Он хлопал в ладоши. Подпрыгивал. Хохотал.

Монстр захрипел. Валентин схватил что-то – то ли кусок койки, то ли поднос, то ли железную миску – и вбил в череп твари. Один. Второй. Третий.

Череп треснул. Мозги – на пол.

Псих уже прыгал по комнате, разбрасывая куски каши и кровищи.

– Салют, нахуй! Салют из мозгов! С новым счастьем! С говном и удачей!

Валентин откинулся от трупа. Дыхание срывалось. Руки дрожали. Глаза – пустые.

Тварь больше не шевелилась.

На полу – мясо. Жидкость. Обломки. Запах будто вывернули кишки старого холодильника.

Псих сел рядом с телом. Схватил кусок мозга. Слепил из него что-то похожее на снежок. Улыбнулся.

– На ёлку повесим, Валёк. Вон ту. Которая в башке.

Валентин встал. Без резкости.

Подошёл к тумбочке. Открыл.

Там – металлическая утка. Такая, что для лежачих.

Протянул психу.

– На. Доделай праздник.

Псих взял, прижал к груди.

– Спасибо… настоящий ты, Валя. Ты настоящий. Не фальшивка. Не зеркало.

Валентин ничего не ответил. Пошёл в сторону душа. В крови. В грязи. Без обуви.

Каждый шаг – шлёп. Каждая капля – за ним.

Он не оборачивался. Не потому что не хотел – потому что не имело смысла.

Было ли это демоном?

Или человеком?

Был ли это бред?

Или правда, которую все просто боятся назвать?

Он не знал.

Но сейчас – было тихо.

А в этом месте тишина – значит, ты победил. Или проиграл. Но всё равно – ты один.

Он мылся быстро. Холодной водой, как будто не отмывался – гасил остатки агонии.

Не было смысла кричать. Объяснять.

Если он скажет, что прибил монстра, которого никто не видел – тут же запрут.

Надолго.

Навсегда.

Он вышел из душа – и сразу понял: по полу – следы. Его.

Кровь. Мазки. Следы босых ступней. Всё ведёт к палате.

– Блядь… – выдохнул. – Надо обогнать.

Он свернул в коридор, нащупал поворот, нашёл пост.

Медсестра стояла у шкафа, перебирала бумажки, ещё не в курсе.

Валентин зашёл с лицом, как у того, кто видел автокатастрофу – не жертва, а свидетель.

– Там… – голос чуть дрожал, как надо. – Он. Снова.

Этот псих… с “Новым годом”… он… напал. На другого.

Я проснулся – он весь в крови, прыгает по палате.

Орал “с новым счастьем” и вмазал тому в голову чем-то… железным…

Он опустил глаза. Паузу сделал ровно на нужную секунду.

– Я попытался оттащить. Он бросил… убежал. Я в душ – кровь с себя смыть. Мне страшно стало.

Я ни при чём. Я просто… очнулся.

Медсестра смотрела, не перебивая. Профессионально. Лицо – стекло.

– Где он сейчас? – спросила.

– Я… не знаю. Он мог куда угодно. Но там всё в крови. Это… ад.

– Подождите здесь. – она взяла рацию.

– Санитары на третий. Срочно. Осмотр палаты 307. Возможное ЧП.

Валентин сел на лавку. Руки сжал в кулаки.

Не дрожали – держались.

Через пару минут пришли двое. Один со щитом. Другой – с лекарствами.

Не на него.

Уже не он – объект. Это теперь “тот другой”.

Он выдохнул.

И только тогда позволил себе – чуть-чуть – всхлипнуть. Не театрально. Просто по-человечески.

Чтобы еще чуть-чуть добавить доверия.

– Я же… просто хотел поспать.

Дверь палаты за поворотом открыли. Через несколько секунд донёсся крик санитара:

– Ебать твою мать!.. Зовите главного!

Валентин улыбнулся. Внутри.

Жить можно. Пока – жить.

Валентин сидел в комнате ожидания, которую здесь называли “переговорной”.

Кресло – жёсткое. Стены – с подтеками, но свежей краской. Свет – будто нормальный, но на грани мигнуть.

Час. Или два. Никто не говорил. Никто не приходил.

Окно под потолком. Решётка.

Тишина не была полной. За дверью где-то катили тележку. Иногда – переговаривались коротко, чужим, больничным языком.

– Третья.

– Сдача.

– Подпиши.

Валентин думал. Не о том, что произошло.

О том, что можно сказать.

Свалить на психа – сработало.

На один шаг.

Но потом появятся вопросы:

– Почему ты не позвал сразу?

– Почему пошёл в душ?

– Почему у тебя кровь на спине, если ты “не при делах”?

И тогда враньё станет петлёй.

Правда – тоже петля.

Но если говорить её не от себя…

Если рассказать, как будто про кого-то…

Как будто наблюдал, видел, запомнил, но не участвовал…

Это не ложь. Это – перекладка вектора.

Не “я”, а “он”.

Псих.

В дверь вошёл человек.

Не в белом халате. Не в форме. Просто – куртка, рубашка, тетрадь.

Сел. Положил блокнот.

Главврач. Или зам. Или просто тот, кто имеет право спрашивать.

– Валентин. Вы в порядке?

– Уже да.

– Я не спрашиваю, как вы себя чувствуете. Я спрашиваю – в порядке ли вы.

– А это не одно и то же?

Мужчина не улыбнулся. Просто открыл блокнот.

– Расскажите, что произошло. С самого начала. Подробно.

Валентин кивнул.

Помолчал.

Глянул в стену. Потом – на свои пальцы. Потом – в пустоту.

И сказал:

– Он… странный был с начала.

Этот, с “новым годом”. Я сначала думал – чокнутый. Потом – понял: он, сука, знает, когда тонко.

Он не совсем псих. Он как будто помнит то, что ещё не случилось.

У него был план. Не формальный – на уровне ощущения.

Я проснулся – он уже не спал.

Он стоял в углу, смотрел под койку.

Говорил сам с собой: “оно пришло. сегодня. в нас.”

А потом…

Он сделал паузу. Не драматичную – рабочую. Чтобы голова подогнала слова.

– Под койкой было… нечто. Я не знаю, как это назвать. Оно было живым. Двигалось. Кричало без голоса. Оно не человек…

А он радовался.

Он… смеялся. Прыгал.

Потом схватил поднос – и начал бить того, кто на соседней койке.

Я не успел. Я… смотрел. Пытался понять, где мы – и кто из нас с ума сошёл.

Главврач не перебивал. Записывал. Молча.

– Когда он закончил, он… вылепил из его головы… игрушку. И сказал: “с новым счастьем, Валя”.

Он это сказал мне.

Я пошёл мыться. Не потому что боялся – потому что всё пропахло этим.

– И вы утверждаете, – сказал врач ровно, – что это не вы убили пациента?

Валентин пожал плечами.

– Я рассказал, что видел. Если бы я был убийцей – я бы не пришёл. Я бы не вылез. Я бы… не мылся.

Врач поднял глаза. Смотрел долго.

Не на лицо. Вглубь.

– Вы сами себе верите?

Пауза.

– Я себе – нет. А вот тому, кто всё это сделал… вполне.

– Расскажите ещё раз, что произошло. Без давления. Просто по порядку. – Голос главврача сухой, но не жестокий.

Валентин смотрит в стол. Не из вины – из усталости.

– Я проснулся от крика. Резкого, истеричного. Этот, псих с "Новым годом", прыгал по палате, руки в крови, что-то кричал, не по делу – просто шум.

На полу… лежало… тело.

Не человек. Точнее – человек, но уже не… не такой. Изломанный. Кривой. Лицо – будто выдавили.

Я не сразу понял, что вижу. Я просто… смотрел. Стоял.

А потом пошёл в душ.

– Почему не позвали персонал сразу?

– Потому что в голове было: "Это не со мной".

Ну, типичный бред свидетеля. Думаешь – сейчас проснёшься. Или кто-то другой зайдёт, разрулит.

Я не полез, не трогал.

Кровь на мне – от пола. Я мимо прошёл, капало с его рук, с носа… Да всё в ней было, если честно.

– Вы были в шоке.

– Ну а как вы это назовёте? Я, простите, не каждый день вижу, как кто-то кого-то размазывает. Особенно под “праздничные вопли”.

Главврач записывает что-то. Не глядя.

Валентин ждёт. Потом сам добавляет:

– Я, честно, до сих пор не уверен, что там было.

То есть да – теперь, когда вы мне говорите "это был человек" – наверное.

Хотя выглядел он так, что и в кино бы не взяли.

Но вот я думаю… если бы я действительно среагировал, ударил, полез – я бы не помнил?

Может, это было, а я вытеснил?

И если я не помню – значит, соврал?

А если не соврал – тогда получается, я стоял и просто смотрел, как кто-то кого-то убивает?

Ну и кто я после этого? Свидетель? Псих? Соучастник по бездействию?

Главврач поднимает глаза. Долго смотрит.

– Вы сомневаетесь в собственной памяти.

– Я сомневаюсь в себе. И в том, что вообще реально.

– Но вы уверены, что не вы убили пациента?

Валентин молчит. Потом сжимает челюсть.

– Я не помню, чтобы я кого-то бил.

Но я не стану говорить, что "точно не мог". Я был в ауте. Может, и мог.

Может, просто выжил, как сработало.

А может, вообще не я.

Пауза.

– А может, это всё не так было. Не так, как я рассказываю, и не так, как вы себе представляете.

И правда где-то между – в том месте, где уже не отличить кровь от бреда.

Главврач смотрит на него, как на уравнение, у которого нет знака равенства.

– Ладно. Мы пока остановимся.

Глава 3

Он сидел, не двигаясь. Даже дышал тише, чем надо. В комнате – пусто, свет мертвенно ровный. Время, кажется, вышло покурить и не вернулось.

Дверь открылась без стука. Тихо, как в хорошем кино. Вошёл человек. Не в форме – серый плащ, папка подмышкой, ботинки дорогие, но не новые.

Валентин сразу понял – следователь. Не потому что знал. Потому что почувствовал. Этот не будет задавать лишних вопросов. Этот уже всё знает – и пришёл проверить: а ты вообще кто?

– Валентин Романович? – без тени вопроса. Просто уточнение.

– А кто тут ещё? – хрипло, без интереса.

Мужчина кивнул, присел напротив. Расстегнул папку, достал тонкий блокнот. Положил на стол. Ручку не взял.

– Следователь Дёмин. Мы с вами ещё не разговаривали. До сегодняшнего дня я считал, что вы – статист. Побочный свидетель. Переживший стресс.

Валентин молчал.

– Но есть нюанс. В показаниях, в обстоятельствах. В том, как вы… угадываете. Без фактов, без улик. Просто говорите – и оно совпадает.

И это, знаете ли, беспокоит.

– А что, если я просто… случайно?

– Случайно раз, случайно два, случайно – всё? Я в совпадения не верю. Особенно когда они повторяются.

Вы знали, что сосед – маньяк. Знали, что у него в балконе – тело.

Вы знали, что девочка… не выживет.

И в психушке – тоже знали, что будет. Хоть и не признались.

Он сделал паузу. Потом тихо добавил:

– Вопрос только один. Вы врёте – или правда видите?

Валентин хмыкнул. Пусто.

– А если скажу, что сам не знаю?

– Тогда я спрошу: хотите узнать?

Помолчали. Стук капель от батареи мешал думать. Дёмин достал сигарету, покрутил её в пальцах, но не закурил.

– По делу вы чисты. По крайней мере – не обвиняетесь.

Сосед, кстати, очнулся. Говорит, что вы напали первым. Что вы "влезли не туда". Но у нас есть записи скорой, есть телесные, есть экспертиза. Он не убедителен.

Псих – мёртв. В палате нашли вашу кровь, но версия с "приступом буйства" работает. Персонал подтверждает: вы были в душе, пришли сами.

По всем пунктам – вы выходите сухим.

Валентин поднял бровь:

– Значит, отпускать будете?

Следователь посмотрел на него долго. Как будто хотел разглядеть внутри черепа что-то, что не видно глазу.

– Не совсем.

Вас… наблюдают. Уже не врачи.

Понимаете, у нас в отделе есть правило: если человек непонятен – он не свободен. Свобода – для тех, кто укладывается в устав.

Валентин сел ровнее. Нервов не было, но в затылке – гул.

– Так вы что, пришли сказать, что я… под подозрением?

– Нет. Под присмотром.

Вы как счётчик Гейгера – пищите, когда рядом радиоактивное.

Вот только мы не знаем – пищите вы потому что видите, или потому что сами фоните.

Он достал конверт. Кинул на стол.

– Здесь – предписание о переводе. Не в СИЗО. И не в дурдом. В условный санаторий МВД. Закрытого типа. Три месяца наблюдения. Не камеры, не уколы. Просто – наблюдение.

Если за это время ничего нового – вы свободны. Если повторится… что-то – значит, это не просто «травма».

Валентин кивнул. Слишком быстро. Как человек, который всё понял ещё до слов.

– Вы боитесь меня? – тихо спросил он.

– Нет. Я боюсь того, что вас слушает.

Пауза. Ни один из них не улыбался.

– Считайте, – добавил следователь, поднимаясь, – что это предложение. Добровольно-принудительное. Но лучше добровольно. Иначе появятся основания закрыть вас насовсем – по линии «угрозы общественной безопасности».

Он подошёл к двери. Уже на выходе сказал:

– Знаете, что самое страшное?

– Что?

– Что если вы – не один такой. И никто не знает, что вы видите, пока не поздно.

Дверь закрылась. Валентин остался один.

Смотрел на конверт. Долго. Будто там было не предписание – а входной билет в новый мир.

Он проснулся рано. Без будильника, без сигнала. Как будто кто-то внутри шепнул: «вставай – сегодня тебя забирают».

Свет за окном был грязный, предрассветный. Тот самый, который ничего не обещает. Он оделся не торопясь: джинсы, свитер, куртка с затертой молнией. Ничего своего всё равно не оставят.

Уже в коридоре стоял санитар. Не хам. Не добрый. Тот тип человека, который работает молча, потому что язык – это избыточность.

– Пошли, – бросил он и пошёл вперёд.

У выхода стояла буханка. Серая, чуть ржавая по краям. Без опознавательных знаков. Даже номера – будто вытерты. Боковая дверь приоткрыта. Двигатель урчит, как у пенсионера с одышкой.

Валентин остановился.

– Это что, в Сирию, что ли? – хмыкнул.

Санитар ничего не сказал. Только указал на дверь.

Он подошёл, заглянул внутрь – и замер.

Внутри – не машина.

Белые стены, обшитые чем-то похожим на мягкий винил. Свет – ровный, как в аэропорту. Потолок – с подсветкой. На боковых стенках – панели с сенсорным управлением. В углу – капсульное кресло, как в бизнес-классе. Всё – стерильно, ровно, неестественно.

Он ступил внутрь, медленно. Как будто боялся испортить обивку своим дыханием.

Дверь за ним закрылась бесшумно. Не хлопком – втягиванием.

– Ну вы, блядь, и заморочились… – сказал он вслух. – Снаружи гниль, внутри – космос.

Никто не ответил.

Машина тронулась мягко. Ни качка, ни рывка. Как лифт, только по горизонтали.

Он сел в кресло. Оно само отрегулировалось под него. Без слов, без кнопок. Просто – подстроилось. Как будто знало, кто в него сядет.

На стене загорелся экран. Простая надпись:

Пункт назначения: ОБЪЕКТ «С-3».

Время в пути: 48 минут.

Пожалуйста, оставайтесь на месте.

– Объект, значит. А я, блядь, что, артефакт? – усмехнулся Валентин.

Он провёл рукой по стенке. Тепло. Мягко. Без привычной шероховатости машин. Всё – гладко и неестественно. Будто внутри – не техника, а организм.

Он пытался расслабиться. Не получалось.

Что-то здесь не так. Не ложь, нет. Но и не правда. Честность без объяснений – самый страшный вид контроля.

Он положил руки на колени. Закрыл глаза.

Мозг подкинул ему картинку – балкон. Труп старухи. Девочка в ванной. Вода, теплая, густая. Запах крови.

Он открыл глаза. Дышал глубже.

И впервые за долгое время почувствовал страх. Не перед смертью. А перед тем, что его ждёт по прибытии.

Машина остановилась так же тихо, как и поехала. Валентин даже не сразу понял, что приехали – просто вибрация исчезла, как будто землю отключили.

Дверь открылась сама. Ни щелчка, ни предупреждения. Просто – вот тебе выход.

Он вышел. И завис.

Перед ним – здание. Панельное, облупленное, с грибковыми потёками по углам. Под крышей – герб СССР, полуобвалившийся, но ещё читаемый. Табличка у входа, выцветшая до серого пятна:

«САНАТОРИЙ МВД "ЗАРЯ"»

Ни охраны, ни ворот, ни забора. Вокруг – сосновый лес, дохлый снег, грязь, одинокие голуби, которые выглядят так, будто знают больше, чем должны.

– Ну охуеть… – сказал Валентин и почесал затылок.

На крыльце стоял человек в халате. Белый, но не врачебный – больше как униформа горничной из советского санатория. Стоял прямо, руки за спиной, взгляд – стекло. Не взгляд встречающего. Взгляд проверяющего соответствие.

– Валентин Романович, проходите, пожалуйста.

Он шагнул внутрь.

И как только перешагнул порог – всё изменилось.

Коридор – не коридор, а галерея из светопоглощающего материала. Стены гладкие, темно-серые, с мягкой подсветкой снизу. Пол – почти зеркальный, но не скользкий. Пахнет ничем. Совсем. Ни капли больницы, ни сырости, ни людей. Как будто здесь не дышат.

Первое помещение – приёмная. Только не с мраморной стойкой и фикусовыми кадками, а больше как зал ожидания на секретной станции метро.

Свет – приглушённый, воздух – плотный, как после грозы.

– Пройдемте, – сказал сопровождающий.

– Ты мне объясни сначала, что это было, – Валентин кивнул в сторону улицы. – Там же развалюха. Тут – как в “Матрице”. Что за маскарад?

– Это не маскарад, – спокойно. – Это протокол.

– Какой, нахуй, протокол?

– Внешний образ объекта должен соответствовать ожиданиям среднестатистического гражданина. Люди игнорируют старое, не глядят в окна, не задают вопросов. Маскировка.

Он повёл его дальше. Двери – без ручек, но открываются, когда нужно. Как будто прощупывают, стоит ли пускать.

Они прошли через холл, больше похожий на лобби дорогого отеля: тёплые панели, вкрапления светящихся линий, голографический указатель, на котором не было ни слов, ни стрелок – просто символы, похожие на дыхание.

– Здесь живут? – спросил Валентин.

– Нет. Здесь – проходят.

– Что?

– Проверку.

Он зашёл внутрь – и снова завис.

Это не палата. Это кабинет космонавта.

Стены – светлый графит, встроенные панели. Кровать – капсула, с мягкой подсветкой. В углу – терминал. Над ним – экран.

На экране – пульс, температура, нейроактивность, уровень окситоцина и кортизола. Всё подписано. Всё в реальном времени.

Сверху – камера. Маленькая, вмонтированная, но Валентин её сразу почувствовал.

– Это чё, уже прослушка?

– Это не прослушка, – мягко ответил сопровождающий. – Это калибровка.

– Меня?

– Пока что – вашей реакции.

Он вышел, оставив дверь полуоткрытой.

Валентин сел на кровать. Руки положил на колени. Комната молчала. Не жужжала, не тикала – даже вентиляция была невидимой.

Он провёл рукой по матрасу. Тот – подогнал форму под его тело. Как будто принимает. Не для комфорта. Для чего-то другого.

– Да тут не лечат, – пробормотал он. – Тут сортируют.

Он поднялся. Подошёл к терминалу. Тот не реагировал. Ни на касание, ни на голос.

Он подошёл к двери – та закрылась. Без звука.

Экран на стене мигнул. Надпись:

КВЕСТ 0.

ПЕРВАЯ НОЧЬ.

НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЙ.

ПРОСТО СПИ.

– Ну и чё за санаторий у вас, ёб вашу мать… – пробормотал Валёк.

И лег. Потому что чувствовал: пока он не уснёт – ничего не начнётся.

Он закрыл глаза – просто чтобы моргнуть, не чтобы уснуть.

И открыл.

Секунда.

Но свет был другой.

Теплее. Левее. Будто солнце успело передвинуться. В углу терминал мигал. Без звука.

Состояние: стабилизировано.

Адаптация: 32%.

Переход: успешный.

Он сел. Легко. Словно спина забыла про боль, а грудь – про тяжесть.

– Что, уже? – пробормотал. – Я даже не… спал.

Дверь открылась сама.

На пороге – девушка. Белая униформа. Лицо чистое, открытое, но пустое. Из тех, кто улыбается глазами, но глаза – всегда не на тебя.

– Завтрак. Пройдёмте, Валентин Романович.

– Подожди… – Он встал. – Сколько я спал?

– Достаточно. Всё хорошо.

Она развернулась и пошла. Он вышел за ней, глядя на стены – будто проверяя, не меняются ли они, пока не смотришь.

Зал – большой, но без запаха еды. Чистый, как операционная. Длинные столы. Везде – белые подносы, порционные тарелки, без маркировки. Люди едят молча. Никто не чавкает. Никто не смотрит в тарелку соседа. Все – одни в зале, полном людей.

Валентин получил поднос. Суп. Пюре. Творожок. Хлеб идеально нарезан. Даже вода – без пузырьков, как будто прокипячённая тишина.

Он прошёл вдоль столов. В поисках хоть кого-то не из восковых фигур. И увидел деда.

Старый. Лет 70, если не больше. Седые вихры. Сгорблен, но лицо – живое. Он громко чавкал, размешивал пюре с супом и ел, как человек, которому плевать, что он не один.

Валентин сел напротив.

– Приятного, – сказал.

– Уже, – буркнул дед и не глядя зачерпнул ещё.

– Я тут первый день. Или ночь. Или секунду.

– Ну. Поздравляю, значит. Ещё жив – уже достижение.

– Это что вообще за место? Санаторий? База? Цирк?

Дед смотрит. Долго. Глаза мутные, но не слепые.

– Здесь – не лечат, – говорит он. – Здесь сортируют.

– Ага, я уже догадывался. По стенам.

– Ты не понял. Здесь отделяют пригодных от тех, кто тронется.

– Для чего?

Пауза.

– А вот это уже тебе надо самому понять.

Он чавкает снова.

– Потому что если объяснить – не поверишь. А если сам поймёшь – уже не отвертишься.

– А ты кто?

– Старый тестер. Я тут с семидесятого какого-то. Был в первом наборе. Теперь – корм для новичков. Смотришь на меня – и понимаешь: хочешь ли ты остаться таким. Или… смыться.

– Смыться можно?

Дед усмехается. Но без радости.

– Конечно. Только не ясно – куда.

Он наклоняется ближе.

– Помни одно. Здесь никто не даёт прямых приказов. Но если ты начал слышать, видеть или чувствовать – назад дороги нет.

– Это угроза?

– Это предупреждение.

И снова – чавканье. Суп капает на поднос. Дед ест, как будто уже проговорил больше, чем должен.

Валентин сидит. Не ест. Пюре холодное.

На экране в углу – надпись:

Следующий модуль через 47 минут.

Подготовка тела завершена. Подготовка сознания: в процессе.

Он смотрит. Глотает. Медленно.

– Слушай, дед…

– Не сейчас, – говорит тот. – Сейчас еда. Потом – остальное.

Он поднимает глаза.

– Пока ты не поймёшь, зачем тебе это всё – они тебя не тронут.

– А потом?

– А потом начнётся. И ты уже не узнаешь – это твоя голова или их голос.

«Следующий модуль через 3 минуты.»

Надпись исчезла с экрана в комнате, как будто время вытекло само.

Дверь открылась. Никто не звал. Просто – открылась.

Коридор был пустой. Ни указателей, ни голосов, ни шагов.

Валентин шёл. Сам. Потому что понимал: если не пойдёт – придут. А он не хотел знать, кто придёт.

Он вошёл в помещение. Чёрное.

Стены – матовые, как ткань, но из стали.

По центру – цилиндр, высотой чуть выше роста, диаметр – на человека.

Края гладкие. Без швов. Только отверстие, как в МРТ, но без рельс, без света.

Из стены вышла панель. Маленькая. Без кнопок. Только надпись:

Ляг. Закрой глаза. Не сопротивляйся.

– Это у вас медитация такая? – пробормотал Валентин. – Или водолазный курс?

Ответа не было. Панель втянулась обратно.

Он лёг.

Первое – тишина. Настоящая. Без вентиляции, без гудения. Только собственный пульс и медленный вдох.

Потом – капли. Сначала одна. Потом две. Потом – струя. И он понял: вода подаётся снизу.

– Блядь… – выдохнул он. – Серьёзно?

Вода была холодная, но не ледяная. Пока. Она поднималась медленно. По сантиметру. Как будто кто-то проверял – в какой момент ты начнёшь паниковать.

На уровне колен – он ещё дышал спокойно.

На животе – уже начал глубже.

Когда вода дошла до груди – сердце заскрипело, как будто включился механизм внутри него.

– Вы там точно не ёбнулись?.. – сказал он в темноту. Никто не ответил.

Вода дошла до шеи. Он замер. Не дышал.

Когда пошла через подбородок – вдохнул резко, как ныряльщик.

Он дёрнулся – капсула не сдвинулась. Воды уже было слишком много. Дно – присосало. Он хотел рвануться – руки влипли в подлокотники. Не ремни. Просто давление воды + форма конструкции.

Вода пошла в нос. Он захлебнулся. Дёрнулся. Паника включилась мгновенно.

В голове:

«Они убивают меня. Это не тест. Это чистка. Я ошибся. Это не школа – это крематорий.»

Он вдохнул – и почувствовал холод прямо в бронхах. Как будто лёгкие обожгли льдом изнутри.

И вдруг – вода ушла. В один момент. Словно половик сдёрнули.

Он остался лежать, хрипя, глотая воздух, как будто это – единственная еда.

«Сука… сука… что за…»

И тут – ток.

Пробежал от спины к затылку. Моментально. Без предупреждения.

Он выгнулся. Снова лёжа. Как рыба, которую жарят.

Потом – снова вода. Но кипяток.

Сразу. Без перехода.

Он взвыл. Но звука не было.

Капсула глушила всё.

Один голос остался.

Внутри.

Не чей-то. Его. Но не его.

«Зачем ты здесь?»

«Что ты можешь?»

«Кто ты, когда тебя стирают?»

Он не отвечал. Только орал молча. Только выгибался. Только ненавидел.

И в момент, когда казалось, всё – конец, – вода снова ушла.

Свет – включился.

Капсула – открылась.

Он вышел. Ноги дрожат.

Кожа – в красных пятнах.

Волосы – прилипли.

Во рту – вкус страха.

В коридоре – всё по-прежнему. Ни капли воды на полу. Ни запаха. Ни пара.

Из стены выдвигается сухое полотенце.

Реакция: зафиксирована.

Резервный потенциал: нестабилен.

Повторное тестирование – не требуется.

Подтверждение: условное.

Он не знал, кто это пишет.

И главное – кто это читает.

Он просто стоял. И впервые понял:

Они не узнают, кем ты являешься.

Они хотят узнать, кем ты станешь – после того, как от тебя ничего не останется.

Он вернулся в комнату после "модуля" весь сырой. Внутри – пустота. Даже страх уже отсох. Осталась только злость на непонимание.

Он сел на край кровати. Смотрел в стену.

Молча. Долго.

Дверь открылась.

На этот раз – не автоматически. Кто-то вошёл.

Мужчина. Лет за пятьдесят. Высокий. Без халата, но в пиджаке старой школы. Аккуратный пробор, лёгкий запах табака. В руках – папка, в глазах – чёткое понимание, зачем он здесь.

– Можно, Валентин Романович?

Тон – как будто зашёл в гости к старому знакомому, не к объекту спецпрограммы.

– А если скажу “нет”?

– Тогда войду как по регламенту. Но это не изменит сути.

Он сел в кресло напротив, положил папку на колени, развернул её – не открывая.

– Кто вы?

– Можно просто: Пётр Аркадьевич. Формально – руководитель НЧ-4.

– И это, блядь, что за буквенная каша?

Улыбка. Без зубов. Но настоящая.

– Наблюдение. Частотные. Четвёртое подразделение.

– Частотные?

– Скажем так. То, что вы видели, слышали, чувствовали – это не аномалия. Это излучение. Не физическое. Но фиксируемое.

Семантическое. Эмоциональное. Предиктивное. То, что пока не принято мерить, но уже нельзя игнорировать.

– Я ж говорю, блядь… буквы.

– Конечно.

Он кивает.

– Буквы всегда удобнее, чем сказать: “Мы с 1968 года создаём людей, которые видят то, что ещё не случилось.”

Тишина.

Валентин молчит. Смотрит. Не верит. Но и не перебивает.

– Вы знаете, что случилось в Новочеркасске?

– Забастовка. Резня. Власти скрыли.

– А вы знаете, что за три дня до этого события у одного прапорщика случилась истерика, и он кричал, что “улицы будут в крови, но не как на войне – как в кухне”?

– …

– С тех пор мы фильтруем. Находим. Тестируем.

Выживают – не все. Но те, кто остаётся – видят трещины. Иногда раньше, чем они образуются.

– Так я… экстрасенс?

– Экстрасенсы – это цирк. Мы – театр тени. Мы не предсказываем. Мы замечаем смещение.

– В чём?

– В реальности. В логике. В тканях событий.

Вы – знаете, когда человек врёт, до того, как он открыл рот.

Вы – угадываете события, потому что в вашей голове нет одного слоя фильтрации, который стоит у обычных.

Пауза. Он открыл папку. Там – фото.

Валентин.

Камера.

Сосед.

Девочка.

Псих.

– Вы прошли четыре совпадения, которые не должны были сойтись, если бы вы были обычным.

А значит – вы необычный.

– И что теперь?

– Выбор.

Пётр Аркадьевич смотрит прямо. Не агрессивно. Но так, как будто уже знает ответ.

– Остаться. Учиться. Смотреть.

– Или?

– Или уйти. Мы не держим.

Просто… если уйдёте – реальность сама к вам придёт. Но уже без модулей. Без инструкций. Без защиты.

– И куда я, по-вашему, подхожу?

Он закрывает папку.

– В разведку будущего.

НЧ-4 – не про войну. Мы предсказываем, что может случиться, и сдвигаем шансы.

Возможно, вы будете просто догадываться.

Возможно – у вас раскроется больше.

Но даже на уровне “предчувствия” – вы опасны и ценны.

– Так что я? Предиктор?

– Пока что – ошибка системы.

Но если захотите – станете её инструментом.

Он встаёт.

– Подумайте. Завтра – второй модуль. Он уже не будет физическим.

Там вы узнаете, насколько глубоко можно нырнуть, если не держаться за воздух.

Он уходит. Мягко. Как будто разговор был сном.

Дверь закрылась.

Валентин остался сидеть.

Смотрел в белую стену. И впервые не пытался понять, в чём подвох.

Он думал:

А если они не врут?

И если я – не тот, кем себя считал?

Прошло полчаса. Или десять минут. Или час.

Он не знал.

После разговора с Петром Аркадьевичем стены стали ближе, воздух – тише, мысли – опаснее.

"Ты не экстрасенс. Ты – ошибка фильтра. И в этом твоя сила."

Хорошо сказано.

Но он не привык верить словам без запаха.

Он поднялся. Подошёл к двери. Та не открылась.

– Серьёзно?

Он коснулся панели. На ней вспыхнула надпись:

Выход разрешён. Самостоятельное перемещение – допущено.

– О, уже доверяете, да?

Дверь открылась. Коридор был пустой. Но не тишиной, а ожиданием.

Он шёл наугад. Свет был ровный, стены – одинаковые, повороты – симметричные. Место не запоминалось. Как будто само хотело остаться вне памяти.

И тут – шаги. Спокойные, тяжёлые. Человеческие.

Навстречу шёл парень. Лет 30. Высокий, широкоплечий, с теми глазами, в которых что-то уже поломалось, но человек остался.

На нём – тёмно-серая форма без знаков различия. На поясе – что-то вроде планшета, на руке – металлический браслет.

Парень остановился. Оценил Валентина взглядом. Не как охрана. Как бывалый смотрит на новичка.

– Ты после капсулы?

– Ага. Нырнул. Чуть не сдох. А потом проснулся и мне сказали, что я не человек, а радиоприёмник с багом.

Парень усмехнулся.

– Да, стандарт. Первый стресс, потом разговор. Потом – сомнение. Потом – коридоры. Всё по плану.

– А ты?

– Я – Мартын. Третья волна. Уже на “полевом”. Возвращаюсь с задания.

– Полевом?

– А ты думал, здесь всё ограничится ванночками и сном под наблюдением?

Они идут вдоль коридора. Мартын сбавляет шаг. Валентин держится рядом.

– У нас тут два направления. “Внутренние” – вроде тебя. И “внешние” – вроде меня.

Внутренние – тестируют. Смотрят, что внутри головы.

А внешние – проверяют, как эта башка работает в полевых условиях.

– Типа оперативники?

– Типа сенсоры с ногами.

Пауза.

– Например, – продолжает Мартын, – на прошлой неделе нас отправили в деревню.

Сигнал был странный.

На карте – активность: костры, свет, движение.

По факту – деревня пустая. Ни души. Дома открыты. Еда на столах. Всё как есть – но живых нет.

– И что?

– Сперва подумали – газ, эвакуация, или эксперимент какой-нибудь.

А потом наш третий – Жора – говорит:

"Здесь чем-то пахнет. Не физически. А… как будто душу отсосали."

Он остановился.

– Короче, оказался некромант.

Валентин застыл. Глянул на него, как на школьника, который пересказал “Сайлент Хилл” на свой лад.

– Ты серьёзно сейчас?

– Я серьёзно.

Старик. Один. С документами. С пенсионной карточкой. Всё как положено.

Но под полом – двенадцать мешков. Люди. Высушенные. Без крови. Без плотности.

Они не гнили. Они просто были как старые скелеты, только свежие.

– Бля… Я же, сука, недавно из психушки. Ты уверен, что это мне надо знать?

Мартын рассмеялся. Усталой, настоящей улыбкой.

– Да, брат. Именно ты и должен это знать.

Потому что мы здесь не объясняем – мы присутствуем.

Мы – те, кто приезжает, когда всё уже случилось, а никто не может понять – что именно.

– И что сделали с этим… некромантом?

– А вот это уже не ко мне. Я не “решающий”. Я “фиксирующий”.

Собрали. Передали. Забрали. Списали.

А мы обратно – в душ, в капсулу, в кашу без соли.

И ждём, когда снова замигнет карта.

Они идут дальше. Мартын останавливается у поворота.

– Слушай. Ты в этом дерьме не потому, что ты сломанный.

Ты здесь потому, что видишь, когда другие моргают.

Или – когда мир делает морг, а ты – нет.

– Я не хочу “видеть”. Я хочу понять.

– Ошибся дверью, брат. Здесь “понимание” – это побочный эффект. Не цель.

Мартын хлопает его по плечу и уходит в другой коридор.

Валентин остаётся один.

А в голове – фраза:

"Деревня. Пусто. Некромант."

Он выдыхает. Садится у стены.

И шепчет:

– Я вообще просто хотел поспать…

Он остался один.

Коридор будто выдохся.

Стены снова стали молчаливыми. Свет – нейтральным.

А внутри – гудело. Не от страха. От перегруза.

Он пошёл наугад. Уже не ради цели – просто в движении было меньше боли, чем в остановке.

Вывеска на двери была еле читаемой:

САН. ЧАСТЬ

(Буквы стерлись. Осталась только “САН” и кусок "Т".)

Он открыл.

Тишина.

Пусто.

Ни врача. Ни лежачих. Только запах – сухой, аптечный, стерильный до отвращения.

Прошёл внутрь. Осмотрелся. Всё аккуратно. Шкафы. Холодильник. Пластиковые ящики. Никакой охраны, замков – как будто никто не верит, что здесь что-то нужно красть.

Но Валентин был старой закалки.

Открывает третий ящик снизу – находит флакон.

Белая этикетка. Без названия. Только маркировка:

ТЕХНИЧ. 97%

– Здравствуй, родной, – выдохнул он.

Нашёл пластиковый стаканчик. Тот самый, где сдают анализы. Прозрачный, с крышкой.

Налил. Немного.

Понюхал.

Жжёт глаза.

– Ну… за науку, – сказал он. – За модуль. За некроманта, блядь.

И выпил.

Сразу. Без закуси. Без ритуала.

Проморгался. Вдохнул.

Пауза.

– Ты же понимаешь, что это всё хуйня, да?

Голос – в пустоту. Не чтобы кто-то услышал. Чтобы не сдохнуть от тишины.

– Вот я… бухал. Да. Но не по дурости. А потому что, блядь, чувствовал.

Чувствовал, что мир трещит. Не орёт. Не шепчет. А – скрипит.

Как старая дверь.

Как нерв перед срывом.

Он налил ещё. Чуть меньше. Выпил. Медленнее.

– И теперь вы мне говорите, что я не ёбнулся. Что я “особенный”.

Да пошли вы.

Я себя знаю.

Если бы я был “особенный” – меня бы не выносило от каши без соли.

Меня бы не трясло от взгляда деда, который знает слишком много.

И я бы не искал в чужом медпункте хоть каплю огня, чтобы сжечь внутри этот холод.

Он сел. На кушетку.

Пластиковый стакан звякнул о край тумбочки.

– Если вы хотите сделать из меня сенсор, предиктор, проводник – не делайте вид, что я человек.

Потому что я уже не человек. Я просто… остаток.

Он замолчал.

Глотнул остаток спирта.

Потом лёг.

Глава 4

Сон пришёл без предупреждения. Не как отключка – как падение в тишину.

Валентин не видел картинок. Сначала.

Он чувствовал.

Миллионы волн. Не звуков, не мыслей – вибраций состояния.

Каждая – как отпечаток души:

одна дрожит страхом,

другая смеётся на грани истерики,

третья – умирает, но не знает, что уже мертва.

Он плавал в этом. Не как зритель – как антенна без защиты. Всё летело сквозь него: память, боль, голод, одиночество, желание.

И в центре – тишина.

Абсолютная.

Как комок мёртвой ваты в радиополе.

Он повернулся туда – не глазами, не телом. Своим… восприятием.

И увидел её.

Фигура. Девочка. Лет 12–14. В платье, как у школьниц, только не из магазина, а из… забвения.

Она стояла в центре поля. Ни шагов. Ни жестов.

Но души вокруг неё – исчезали.

Они не убегали. Они текли к ней, как мотыльки к радиации.

И исчезали – без крика, без следа, как вода в песок.

Она не ела их.

Она была нужной частотой.

И всё, что резонировало – отдавалось.

Её лицо было размытым.

Но глаза – чёткие.

Смотрели в него.

Прямо.

Как будто знала.

«Ты пришёл рано. Но раз уж ты здесь – смотри.»

И в этот момент весь сигнал сорвался в едином шуме.

Так громко, что почернело зрение.

Валентин вскочил. Спина – мокрая. Рот – сухой, как песок.

В голове – гудит, будто под шлемом в вакууме.

– … мать… – выдохнул.

И в этот момент дверь распахнулась.

– А ну стоять! – влетел врач, молодой, дерганый. В руках – планшет. На лице – гнев.

– Ты что, совсем ебнулся? Санчасть тебе кабак?

Валентин, с опухшей рожей, без рубашки, в одной штанине, смотрит пусто.

– Чё?..

– СПИРТ! У тебя в анализах этанол как у мясника после дежурства!

Валёк поднял стаканчик. Пустой.

– Так а что… нормально всё. Я вообще деваху видел, которая души жрёт.

– …

Врач замер.

Просто… замер.

– Повтори.

– Ну… девочка. Мелкая. В платье. Стоит. Смотрит. Вокруг неё вибрации. Люди – туда. Исчезают. Как будто… она их глушит собой.

– Ты сейчас придумал?

– Я блять из психушки недавно. Какое “придумал”? Это сон. Но не совсем.

– Идём. Сейчас. Немедленно.

– Да ну нахер, я думал, ща по голове получу.

– Ты получил. Просто не там.

Кабинет всё тот же. Свет – дневной, без ламп. Стены – ровные, бежево-серые, как будто их проектировал человек, который давно не чувствует ни гнева, ни радости.

Пётр Аркадьевич сидел за столом. Читал что-то в планшете. Не отрывался, когда вошли.

– Проходи, Валентин, – сказал без приветствия. – Присаживайся.

– Слушай, если это по поводу спирта…

– Это не по поводу спирта. Это по поводу девочки, которая “жрёт души”.

Валентин сел. Как-то даже тихо.

– Ну это ж бред.

– Конечно. Как и сосед, в ванной которого ты нашёл живого ребёнка. Как и “новогодний псих” с дырой в черепе. Как и ты сам, проходящий симуляцию с полной остановкой дыхания – и активностью коры выше нормы. Всё – бред. Но только совпадает.

Пауза.

– У тебя был контакт. Это не просто сон.

– Я был бухой.

– Тем более.

Он кивнул.

– Именно в изменённом состоянии твои фильтры провисают. И, видимо, ты слышишь больше. Или – слышишь то, что было всегда, но тебе не положено.

Пётр нажал что-то в планшете.

Дверь открылась. Вошёл человек. Худой, бледный, лысый. Без возраста. Ни то 30, ни то 50. На нём – серый костюм, как у бухгалтера в культовой секте.

– Это Савелий. Он – набросчик. Уникальная память, синестезия, образное воображение. Он слушает – и собирает визуальный след.

– А что, у нас нет фотопортрета снов теперь?

– У нас есть ты. И Савелий. Этого достаточно.

Набросчик молча кивнул. Сел рядом. Вытянул планшет. На экране – чистое лицо-манекен. Пустая основа. Савелий смотрит в глаза Валентину.

– Говори.

– Ну… девочка. Лет двенадцать. Платье школьное, но старое. Как будто не ткань, а… ну как мокрая бумага.

Лицо – расплывчатое. Но глаза… чёткие. Чёрные. Большие.

Смотрит – будто знает тебя.

Пока говорит – на экране формируется лицо. Сначала линии. Потом черты. Потом – взгляд. Савелий не печатает – он рисует движениями пальцев, но без прикосновений. Интерфейс дублирует его мысли.

Пётр Аркадьевич смотрит. Не мигает.

– Так?

– Похоже. Почти. Но губы – чуть меньше. И щеки – острые. Она как… недоделанная. Не по возрасту. А по… материалу.

Портрет меняется.

– Вот.

Валёк вздрагивает.

– Да. Вот она.

Пётр нажимает пару клавиш. Из стены выдвигается экран. Там запускается поиск. Система пробегает миллионы архивов, соцсетей, новостей, закрытых форумов, фрагментов стримов.

Через 20 секунд – результат.

LIVE STREAM ARCHIVE – PLATFORM REDMIND STREAM ID: “N3UR0-CHAN-91” LOCATION MASKED / VIEWERS: 84K LAST ACTIVE: 3 DAYS AGO

На экране – она. Та же девочка. Камера чуть размыта, но черты – те же.

Она говорит медленно. Смотрит в экран.

– Ты в Германии. У тебя собака с правым глазом мутным. Она боится балкона. Ты – боишься потерять сестру. Не из-за смерти. Из-за ошибок.

Чат на экране взрывается. «Как?» «Откуда?!» «Ору!» «Это AI?!»

Пётр выключает.

– Мы её считали исчезнувшей. Год назад.

– А она вот она. Стримит. Как тиктокерка.

– Мир меняется. Мы – догоняем. Иногда – успеваем.

Он смотрит на Валентина.

– Мы собираем группу. На контакт. Не захват, не зачистка. Пока – наблюдение.

Ты идёшь с ними.

– Почему?

– Потому что она тебя “позвала”.

Она не знала тебя. Но ты почувствовал её.

А значит, между вами – частота.

– Я не готов.

– И никто не был. Но ты – не случайность.

И ты сам это знаешь. Хоть и прячешься за стаканчики.

Пауза. Пётр кладёт планшет.

– Сбор через два часа. Инструктаж – у Мартына. Форма, допуск, медконтроль – оформят.

Ты – в игре.

И уже не выйдешь. Даже если захочешь.

Он встал.

Вышел.

Савелий выключил портрет. Стер.

Ничего не сказал.

Валентин остался один.

– Ну и куда ты, блядь, влез… – прошептал он.

– В интернет со стороны тени, что ли?..

Он ждал, что его позовут. Пришлют. Приведут.

Но всё было иначе.

На экране в комнате вспыхнуло сообщение:

Зал брифинга D-2. Инструктаж. Код: КОНТУР 7. Время до начала: 14 минут.

Он надел выданную серую форму. Без знаков. Без имени. На плече – чип. Тонкий, плоский, тёплый. Внутри – всё: пропуск, медданные, статусы.

Зал был небольшой, но плотный. Экран на стене. Несколько терминалов. Стол – круглый. По периметру – шестеро. У всех разный вид, но один тип – полевой.

Валентин вошёл.

Мартын уже был там. С планшетом.

– Садись, Валёк. У нас тут элита. Почти все прошли “вторую дугу”. Ты – исключение. Но по делу.

– Спасибо за доверие… и за шутку.

– Это не шутка. Это риск.

Он поднял голову к остальным.

– Группа “Вектор-Л”. Цель: контакт с объектом RMA-12 “Микроволна”.

Нас интересует поведение в сети, геолокация, возможности когнитивного захвата.

Фаза “наблюдение и опрос”.

Зачистка не санкционирована. Пока.

На экране – та же девочка. Фото, кадры со стрима, фрагменты нейросетевого анализа. В том числе аномальные пики во время прямых эфиров: ЭМИ, нестабильность Wi-Fi в радиусе 300 метров, искажения данных на устройствах зрителей.

Мартын продолжает:

– Валентин включён в группу по причине резонансного контакта.

Не прошёл полную подготовку, но засветка по диапазону синестетики – подтверждена.

Один из бойцов, женщина лет сорока, коротко замечает:

– То есть мы берём с собой пьяного предсказателя?

– Мы берём с собой антенну, – поправляет Пётр Аркадьевич, входя в зал.

– А пить он, кстати, сегодня не будет. Не из-за устава. Просто не понадобится.

Он кидает на стол чёрный кейс.

– Здесь:

персональные блоки связи с автономной шифрацией,

датчики фоновой аномалии (на ухо),

и трекер сигнала R1, настроенный на потенциальный сдвиг.

Обращается к Валентину:

– Ты не командир. Не эксперт.

Ты – приёмник. Если начнёшь чувствовать – говори сразу. Не фильтруй.

Даже если это покажется бредом – нам не важна логика. Нам важна частота.

– А если я почувствую, что мы – не туда?

– Тогда разворачиваем. Или – гибнем.

Ничего между.

К машине он шёл в молчании.

Внутри – транспорт нового типа. Не классический фургон, а перестроенный вездеход с антишумовой капсулой.

Команда в полной экипировке. Каждый со своей задачей.

Валентин чувствовал себя не солдатом, не проводником, а куском инструмента, который просто положили в ящик.

Загорелся экран.

Маршрут: Новокаменка. Глубинка. Заброшенный технопарк рядом. Радиус сигнала объекта – нестабилен. Ориентир – частный сектор, дом с синим фасадом. Последняя активность – 22:14. Поток прерван в момент скачка сетевой напряжённости.

Мартын рядом.

Смотрит в окно.

– Если она создаёт эффект без желания, – говорит, – мы её заберём.

Если осознанно – скорее всего, никто не вернётся.

Валентин закрыл глаза.

В груди – вибрация.

Не тревога. Предвкушение.

Машина стояла на обочине. Внутри – полумрак, гудение оборудования, сухой воздух и тишина.

Перед ними – дом. Обычный. Одноэтажный, синий фасад, облупленные рамы, во дворе – качеля, перекошенная вбок, будто ребёнок сломал её от скуки.

Мартын проверяет сигнал. Остальные по своим ролям.

Валентин сидит в хвосте капсулы. Смотрит в окно. В голове – гул. Не тревога, но что-то разомкнутое, как будто поле вокруг не ждёт, а тянет.

Он усмехается.

– Вижу кусок халвы.

Один из оперативников косится.

– Чё?

– Халва, говорю. Вот прям вижу. В руке, у кого-то. Типа… арахисовая.

Может, крыша поехала, а может – сигнал такой.

– Это у тебя побочка, – бурчит второй.

– Да может. Но помогло чуть. – Валёк улыбается. – Хотя… пока не очень, если честно.

В этот момент – появляется фигура.

По дороге идёт мужик. Обычный. Пакеты в руках, шаг тяжёлый, но не пьяный. Пиджак распахнут, ботинки грязные.

Он подходит прямо к машине. Стучит в стекло.

Тук. Тук. Тук.

Оперативник справа – Константин – опускает стекло на треть.

– Помочь?

Мужик молча поднимает руку. В ней – камень.

И в следующий миг бьёт по лицу.

Со всей силы.

Константин выгибается, лицо заливает кровь. Второй удар – уже в раскрытое окно. Камень – летит внутрь.

Брызги, крик, стекло.

Кто-то орёт. Кто-то хватается за автомат.

Выстрел.

Мужик падает.

Прямо у колеса.

Они выбегают. Визуальный контроль.

Мёртв.

Пакеты на асфальте.

Один – порван. Там – реальный кусок халвы. В форме камня.

Слегка липкий. С крошками.

Валентин медленно поворачивает голову.

Лицо – белое.

– …я же… сказал это просто так…

Мартын не смотрит на него. Он уже даёт команду в ухо:

– У нас контакт. Ментальный удар. Цели в курсе.

Началась реактивная защита.

Вдруг ещё один – Лёха, опер, начинает дрожать.

Руки к лицу. Потом – к разгрузке.

Достаёт пистолет.

Лицо – стеклянное. Губы шепчут:

– Она не должна видеть… она не должна знать… она не должна…

Оружие поворачивается на Валентина.

– Покой… покой… ты сбиваешь частоту…

Но не успевает выстрелить.

Сзади – удар прикладом. Лёха валится в сторону. Без сознания.

В машине – тишина.

Никто не орёт. Никто не комментирует.

Все просто смотрят на дом.

Он всё ещё стоит. Синий. Без света.

На втором этаже – шевеление занавески.

И тогда Валентин говорит:

– Она не прячется.

Она играет.

Кровь на полу, стекло хрустит под ботинками.

Один из оперативников – с рассечённой бровью.

Лёха – в отключке, уже с ремешками.

Мужик – мёртв. Камень-халва валяется, как памятник случайному контакту.

Мартын держит палец у уха. Слушает. Говорит чётко:

– Объект осведомлён.

– Один раненный, один нейтрализован, один внешний ликвидирован.

– Да, подтверждаю.

Пауза.

Кивает.

– Принято.

Он разворачивается к команде. Голос жёсткий:

– Два трупа. Мы обнаружены.

Загружаемся. Срочно.

План «В». Уходим.

– Подожди! – орёт Валентин. – Мы что, просто сваливаем?! А как же…

Он показывает на тело, на дом.

– Мы что, бросаем это всё? Мы же только начали!

Мартын не отвечает. Он уже в капсуле.

– Ты чё, блядь?! Мы трупы тут оставим? А девочка? Мы что вообще делаем?!

Транспорт трогается. Рывок. Дверь захлопывается.

Скорость набирается быстро. Внутри – глухо, как в подлодке.

Валентин стоит, держится за поручень. Лицо в шоке.

Через минуту он поворачивается.

Смотрит в задний экран.

На нём – изображение с беспилотника. Дом. Маленькая фигура у окна.

Секунда.

И вспышка.

Не взрыв.

Операция.

Прицельный, синим пламенем.

Грибок. Чёткий, идеальный.

Дом – исчезает. Как будто его стёрли с земли.

Внутри транспорта – ни крика. Ни удивления.

Мартын смотрит в окно. Потом – на Валентина. Улыбается.

– Протокол Контакт-7.

Если объект не идёт на контакт – ракета Контакт идёт к нему.

Пауза.

– Ты ж не думал, что мы реально приехали поговорить?

Он хмыкает. Настоящая, спокойная усмешка.

– Тут не ТЕД-ток.

Это НЧ-4.

Мы не спасаем.

Мы не оставляем следов.

Машина летела по трассе, как будто спешила стереть сама себя с карты.

Никто не говорил.

Валентин сидел у заднего окна, смотрел в темноту, где минуту назад был дом.

Там теперь ничего не было.

Даже пыль не поднялась. Только ровное поле. Чистое. Как будто ничего и не стояло.

Он повернулся к Мартыну.

– Это… нормально, да?

Приехать к ребёнку. Получить пару сигналов.

И ёбнуть по ней ракетой.

Ты мне скажи – это по уставу вообще?

Это ж скандал. Новости.

Там же… камеры, свидетели. Люди.

Что скажут?

Мартын посмотрел на него, как на младшего брата, который ещё не понял, где оказался.

Улыбнулся.

– Какие ракеты?

– …

– Не было никаких ракет.

– …

Он подмигнул.

– У них там эта… утечка газа.

Да. Да и электрика старая. Дом сгнил.

Сам развалился.

Бывает.

Он отвернулся. Достал жвачку.

Кинул одну Валентину.

– Хочешь, расскажу, как однажды деревня сама себя сожгла?

Без людей. Без огня. Просто вышла из себя.

Он засмеялся.

И звук этого смеха был тише, чем нужно.

И гораздо дольше, чем должно.

Он не ответил на шутку про утечку.

Даже не посмотрел.

Просто сидел, смотрел в пол, где был его ботинок, и думал – он вообще существует? Или остался там, в деревне, с этим ебучим куском халвы?

Машина гудела ровно. Точно.

Как будто ничего не случилось.

Как будто никто не умер.

Как будто никакой девочки не было.

Он попытался восстановить хронологию:

дом, фигура, окно, камень, кровь, выстрел, пистолет, ракета…

Всё слиплось в один глухой хлопок в голове.

«Контакт-7. Если не идёт объект – идёт боеголовка.»

Он чувствовал, как что-то внутри него отклеивается.

Не душа. Не совесть.

Наивность.

Даже не та, что «все люди хорошие». А та, что "если ты хочешь понять – тебе объяснят."

Хуй там. Никто ничего не объяснит. Просто улыбнутся и скажут, что это был газ. И плохая электрика.

Он вытер лицо.

Пот. Или кровь от кого-то – не понял.

Смотрел в окно. Но в окне отражался только он сам.

Уставший. Бледный. Немолодой.

Слишком живой для статиста.

Слишком нормальный для сенсора.

– Валёк, ты как? – спросил кто-то.

Он не ответил.

Только подумал:

А если бы я сказал "не халва", а, например, “гвоздь”?

Или “кукла”?

Был бы гвоздь в башке?

Или взрыв?

А если бы я вообще промолчал – был бы жив тот мужик?

Или всё это давно решено, и я просто… подсказал им, что пора?

Он опустил голову.

Закрыл глаза.

И впервые за всё время с начала всей этой катавасии почувствовал не страх.

Не вину.

Не злость.

А чистую, холодную усталость.

Как будто где-то внутри было что-то тёплое, человечное – и вот его больше нет.

Сгорело.

Под тем самым синим фасадом.

Возвращение было тихим.

Никаких брифингов, похлопываний по плечу, обсуждений последствий.

Высадили у бокового входа. Пластиковый бейдж обнулился сам.

Форма осталась на нём.

Лицо – уже нет.

Он прошёл через коридор в свой блок. Дверь открылась без сигнала. Внутри – всё как раньше: койка, терминал, тишина.

Он сел.

Посидел.

Выдохнул.

– День был, конечно… злоебучий.

Он поднялся. Потянулся.

Посмотрел в зеркало. Там был он. Но как будто не с первого дубля.

Подошёл к терминалу. Коснулся панели.

На экране – надпись:

Психоэмоциональный профиль: нестабилен.

Выход в город: разрешён.

Предупреждение: разглашение запрещено.

Инструкция №48-ГР: “Выезд допускается при условии контроля уровня воздействия.”

Он хмыкнул.

– То есть, по сути – идите, гуляйте, но не пиздите. Принято.

Он вышел.

Прошёл мимо проходной.

Никто не остановил.

Даже не посмотрели.

Как будто он – фон.

На улице было серо. Противно. Грязный асфальт, неуверенные люди.

Прежний мир.

Он знал, где будут сегодня.

Всегда были.

Деревянные лавки. Плитка в жирных пятнах. Звук футбола без комментариев.

В углу – стол “своих”.

Четверо. Пластиковые стаканы. Разговоры про "начальника-козла", "бабу-дурную" и "сериал, где всё через жопу".

Валентин подошёл.

– Местечко освободилось?

Они глянули.

– ВАЛЁК, ЕБАТЬ, ЖИВОЙ!

– Я думал, ты сдох! – засмеялся Рыжий.

– Ты как? Где был? Почему не звонил?

Он сел. Взял стакан. Пиво – дешёвое, как воспоминания.

– Был… в санатории, – сказал он.

– Лечился, что ли?

Он кивнул.

– Психушка?

Он кивнул снова.

Но уже не с улыбкой. Прямо.

– Ну… зато живой, блядь! – сказал Серый. – Главное – вернулся.

Он посмотрел на них.

Шум. Смех. Запах жареного. Липкие столы.

Реальность, от которой он уехал – и в которую уже не вернётся.

Они болтали. Он слушал. Смеялся, где надо.

Но внутри было пусто, как будто он сидит с ними не рядом, а в аквариуме.

Сквозь стекло.

И чем дальше – тем толще стекло.

Он подумал:

Я видел, как девочка гасит души.

Я видел, как ракета – это просто опция.

А вы… обсуждаете, как сосед поставил антенну, и это влияет на “Матч ТВ”.

Он встал.

– Ща подойду, – сказал. – Поссать.

Вышел.

Но не в туалет.

На улицу.

Он вышел на улицу.

Не потому что хотел идти – просто не мог больше сидеть среди обычных.

Мир не изменился – но он теперь видел его без маски.

Ночь была тёплой. Слякоть, небо висело низко, фонари светили, как плохая иллюминация в дешёвом театре.

Он остановился у киоска. Хотел взять сигареты.

И вдруг – замер.

По тротуару шла пара.

Парень – худощавый, небритый, в чёрной куртке. Девушка – милая, тёмные волосы, в пальто, с платком.

Они смеялись.

Она прильнула к нему, обняв за плечо.

Смотрели друг на друга, как люди, у которых только сейчас – и это самое лучшее время.

Валентин улыбнулся. Почти по-настоящему.

Но вдруг девушка повернула голову – и посмотрела прямо на него.

И в этот момент всё сдвинулось.

Вместо глаз – зеленоватое свечение.

Зрачки – узкие, как у рептилии.

А язык – высунулся на долю секунды, длинный, влажный, разделённый на два кончика.

Мгновение.

И всё исчезло.

Обычное лицо.

Обычные глаза.

Она уже отвернулась.

Они пошли дальше, смеясь.

Как будто ничего не было.

Валентин застыл.

Мозг говорил “бред”.

Но тело – уже двигалось.

Он пошёл за ними. Не впритык. На расстоянии.

Без цели.

Просто… нужно было убедиться.

Они шли по переулку. Свернули к остановке. Вошли в подъезд.

Он встал у угла. Не дышал.

Постоял. Посмотрел.

Ничего не произошло.

Окна – тёмные.

Тишина.

Он достал телефон. Смотрел на него пару секунд.

Пальцы уже тянулись набрать.

Сказать:

“Мартын, ты не поверишь… тут, кажется, змея в теле бабы гуляет с мужиком по Ленинской.”

Но не набрал.

Засмеялся. Глухо, сам себе.

– Звонить на работу…

– Вот, блядь… работа так работа.

Он убрал телефон.

Он убрал телефон.

Всё бы правильно – выйти, забыть, посмеяться.

Но ноги повели сами.

К подъезду.

"Посмотрю, просто чтоб себя успокоить. Просто проверю. Ну, мало ли."

Подошёл к домофону.

Дверь не заперта.

Конечно. Почему бы и нет.

Ступени гулкие. Дом старый. Затхлый запах, коробки у лестницы, лампа мигает, как будто ждёт своей сцены в ужастике.

Он поднимается.

На второй этаж.

И вдруг – останавливается.

– …А с хуяли я знаю, что второй этаж и восьмая квартира?

Стоит, тупит. Смотрит на номер.

"Кв. 8" – табличка. Железная дверь, зелёная, облупленная.

Он чувствует, как холодок ползёт по пояснице.

Но уже поздно останавливаться.

Подходит. Стучит.

Медленно, но настойчиво.

Через секунду дверь открывается.

Она. Та самая. Девушка.

Улыбка мягкая. Тёплая.

Глаза – чуть прищурены.

Но не так, как у человека.

Он играет роль.

– Ого, я думал, Олег тут живёт. Мы с армейки не виделись.

А я прям на автомате – восьмая, второй этаж, прикинь?

Она смотрит.

Полсекунды. Две.

Пауза слишком длинная.

Потом говорит:

– Он спит уже. Вы… завтра приходите. Хорошо?

Слишком быстро. Слишком правильно.

Как будто скрипт сработал.

Валентин хмыкает.

– Спит, да?

Голову поворачивает в сторону квартиры.

Тишина.

– Странно, я ж видел, как вы только что заходили.

– Это… вы, наверное, перепутали.

Он смотрит на неё.

Слишком ровное лицо.

Слишком выверенная мимика.

И ещё – нет дыхания.

Рот двигается, а дыхания нет.

Он делает шаг.

Внутрь.

– Я всё ж, блядь, пройду.

И плечом – в проём.

Она отступает.

Не кричит. Не дерётся.

Просто… отступает.

Он входит в квартиру.

Тёплая. Чистая. Пустая.

Слишком пустая.

Ничего личного. Ни запахов, ни обуви, ни халата на спинке стула.

Как будто декорация.

Он говорит – громко, специально:

– Олег?!

Ты чё, спишь стоя, что ли?

Тишина.

Он поворачивается к ней.

Она стоит у двери.

Не агрессия. Не страх.

Отсутствие нужды притворяться.

Валентин достаёт телефон.

Без слов.

Набирает Мартына.

Звонит.

Сбрасывать не собирается. Просто кладёт в карман.

Пусть услышит. Пусть знает. На всякий.

Он смотрит на девушку.

Слишком спокойна.

Слишком… вне контекста.

– И где, говоришь, спит твой Олег? – спрашивает он.

Она улыбается. Шаг назад.

Медленно закрывает дверь. Щелчок замка.

В комнате – тихо.

– Вечным сном, – говорит она, и в следующий миг – прыжок.

Как кошка. Как змея. Как молния.

Два удара.

В солнечное. В лицо.

Он падает.

Голова гудит.

Всё вертится.

Мир – перевернулся.

Он пытается понять, где пол, где потолок.

Но падает дальше.

Ушами – треск.

Глаза – пульсируют.

Шея – не слушается.

Всё – в гул.

Он моргает.

Изображение медленно становится чётче.

Он висит.

Головой вниз.

Связки тянут ноги. Липкая боль в мышцах.

Рядом – другое тело.

Парень.

Вся поза – как у него.

Только шея вывернута назад.

Голова смотрит вверх.

А глаза – вниз. На него.

Он хочет заорать – не может.

И тут она наклоняется.

Та же девушка.

Та же улыбка.

Слишком широкая.

Слишком не-человеческая.

Машет рукой.

Пальцы – длиннее, чем были.

Кожа – сухая.

– Пока-пока, дурак, – говорит она.

Темнота.

Глава 5

Открыл глаза.

Потолка нет. Взгляд упирается в край батареи. Пол – липкий. Холод под лопатками, как мокрый бинт.

Дышать можно. Значит, жив.

Справа – ботинок. Тёмный, военный. Стоит. Не двигается.

– Очухался, – голос.

Мартын.

Сидит, как будто ничего не было. Взгляд в сторону. Не напряжённый. Не расслабленный. Просто… присутствующий.

Валёк хочет сказать “что за нах”, но во рту будто пыль от стекла.

Поворачивает голову. Не сразу. Миллиметрами.

Она лежит в метре.

Голова – отдельно.

Смотрит вбок, как будто кого-то ждала.

Глаза – не её. Вернее, когда-то были, но сейчас в них зелёный отсвет, как у битого экрана.

Зрачки – щелевые. Язык – высунут и мёртв, как кусок резины. Расщеплён.

Валёк смотрит – и в голове только: а я ж хотел просто сигарет купить.

Мартын замечает взгляд.

– Не сразу понял, что ты молчишь в трупку.

Говорит спокойно.

– Думал, ты сдох. Потом шум. Потом вибрация. Ну и запеленговали. Оперативно, кстати. Молодец, что набрал.

Валентин садится. Медленно. Всё внутри гудит, как труба теплотрассы.

– Это… кто она была?

– Хуй его. Очередная. Сброшенная маска. Паразит на людской спинке. Ты ж сам видел, почти поверил. Почти – это и спасло.

Молчание.

– А этот кто? – Валёк кивает в сторону второго тела.

Тот самый парень.

Плечи, куртка, ботинки.

Шея – вывернута назад, будто решил оглянуться на собственную смерть.

Лицо перекошено, но… узнаваемо.

– Алексей?.. – медленно. Как будто сам себе не верит.

– Ну.

– Это же он… Он мне… работу предлагал. Фирму липовую, “директор без головняка”.

– Предлагал, – кивает Мартын. – И, как видишь, стал. Директор без головы.

Тишина такая, что слышно, как что-то капает из разбитой вазы или кишки – непонятно.

Мартын подходит. Присаживается рядом с трупом. Показывает пальцем на шею.

– Видишь?

Две родинки. Почти симметрично.

Не родинки – следы. Как будто укус. Как будто клеймо.

– Это метка. Условная. Не мистическая, не инфернальная. Просто – подпись.

– Подпись чего?

Мартын улыбается, но не весело.

– Контракта.

– С дьяволом, типа?

– С собой.

Он встаёт.

– Просто в какой-то момент человек говорит: “Да похуй. Лишь бы было за что жить”. А дальше – процесс технический.

Валентин смотрит на Алексея. Того, кто с добрыми глазами когда-то сказал “ты мне такой нужен”.

– То есть он знал?

– Он согласился. Это разные вещи.

Мартын подаёт руку. Валёк встаёт.

– Кто-то жрёт. Кто-то отдаёт себя на съедение. А кто-то… тот, кто случайно оказался между.

Валентин смотрел на труп. Потом на второго. Потом на Мартына. Потом снова на труп.

– Да вы, блядь, заебали, – выдохнул наконец. – Можно хоть кто-нибудь, хоть раз, хоть что-то мне, сука, объяснит, а? Я что, блядь, экскурсию в ад заказал, или вы тут всем по приколу душу мне выдраивать?

Мартын засмеялся. По-настоящему, от души, как будто это был лучший стендап за месяц.

– Кто-нибудь, позвоните кому-нибудь! – вскинул руки. – У нас истеричка в поле! Валёк, ну ты прям школьница в тире. На нахуй! – он ткнул пальцем в воздух, будто вручал невидимую грамоту. – “Оскар за лучший нервный срыв на фоне трупа бывшего работодателя”.

– Пошёл ты, – тихо сказал Валентин. Уже без злости. Больше – как вздох.

– Ща поедем. Тут без нас приберутся, – Мартын кивнул на вход.

Сразу после этих слов в проёме появились двое. В форме, но без понтов. Рабочие. Упаковщики.

Один с мешком, другой с лопаткой, третий – с кофейным стаканом и лицом, как будто он в Икею пришёл за новым комодом, а тут – ну да, мясо, бывает.

– Тарас, – говорит один, раздвигая мешок, – хочешь рифму на своё имя? Придумал. Свежачок.

Тарас – высокий, скуластый, с глазами «ничего не удивляет с 2002 года» – поднимает бровь:

– Удиви! – говорит Тарас с ухмылкой, и раскладывает мешок.

– Противогаз, – отвечает второй, аккуратно перекладывая голову девушки в мешок.

– Как всегда на высоте, – продолжает Тарас. – Когда-нибудь ты дойдёшь до той самой рифмы, которую я жду.

– Вот будешь блядить по мужикам – тогда и придумаю, – бросает тот, отмахиваясь, и заворачивает руки в плёнку.

Валентин смотрит на них, как на новеньких в дурке, которые уже научились правильно улыбаться.

– Пошли, – Мартын тронул его за плечо. – Тут всё уже по протоколу.

Они вышли. Прошли пару шагов. Машина стояла всё та же – гудит, как будто и не глохла.

Валентин на ходу спросил, не глядя:

– Ты вообще что-нибудь понял из всего этого?

– Я? – Мартын усмехнулся. – Я давно не пытаюсь.

Он откинул капюшон, закурил – и продолжил:

– Знаешь, почему всё так через жопу? Потому что мир – проще, чем кажется.

Смотрел “Сверхъестественное”? – спросил и сразу махнул рукой. – Да похуй, не отвечай. Там тебе демоны, ангелы, души, апокалипсис.

Так вот. В реальности всё скучнее. Это не демоны. Это мыслеформы. Остатки. Ошибки сознания. Глюки, которые не исчезли, а начали жить.

– Ты серьёзно?

– А ты видел нечто с раздвоенным языком, которое носит лицо, как маску. Думаешь, у этой твари были крылья, печать ада и спонсор в аду? Нет. Просто кто-то когда-то захотел быть любимым – любой ценой. И вот тебе, пожалуйста: “любимая”, которая ест, а не любит.

Валентин молчал.

– Предметно тебе уже начальство расскажет, – добавил Мартын, садясь в транспорт. – А то поплывёшь у меня на руках, и ещё мне за твою психику отчитываться.

Они сели. Машина тронулась. На скорости за ними остался подъезд, квартира, остатки бывших людей.

Перед ними – только дорога обратно. В "санаторий".

А может – в точку, где реальность ещё хоть что-то делает вид, что у неё есть правила.

Санаторий встретил их, как всегда – без запаха, без вопросов, без охраны.

Тишина, как будто тут давно умер звук – и его никто не собирался оживлять.

Пётр Аркадьевич ждал в том же кабинете.

Костюм. Спокойствие. Папка.

Будто знал, что Валентин вернётся с чем-то внутри, чего уже не выговорить просто так.

– Присаживайся, – сказал он, не поднимая глаз. – Как сам?

– Как после операции без наркоза, – хрипло. – Только вместо скальпеля – ракета.

– Понимаю. Но это не конец. Это начало.

Он закрыл папку. Посмотрел прямо.

– Ты хотел понять, что происходит?

Валентин кивнул.

– Хорошо. Начнём с простого.

Есть ты. Есть мы. Есть они.

Они – не инопланетяне. Не демоны. Не боги.

Они – мыслеформы.

– Конкретней.

– Любая идея, если она достаточно сильна и долго живёт в умах – обретает форму.

Ты боишься чудовища под кроватью? Через сто лет – чудовище там реально появляется.

Не потому что оно “существует”. А потому что вера сотен тысяч сформировала контур.

Мыслеформа – не призрак. Это структура. Волновая. Семантическая. Энергетическая.

– И эта тварь в квартире – тоже?

– Демон, условно говоря. Только не как в Библии. А как в реестре.

Звериная структура. Изменчивая. Принимает форму под запрос.

Вот девочка, вот женщина, вот змеиный язык – всё зависит от того, как тебя проще “взять”.

– А “одержимость”? Это что?

– Контакт. Слияние.

Ты – как чашка. А она – как жидкость. Налили – и если держишься, остаёшься собой.

Но если треснул – всё, ты сосуд чужого сигнала.

Валентин замолчал. Он уже не спорил. Он вспоминал.

– А “ангелы”? – выдал наконец.

Пётр усмехнулся. Усталой, честной усмешкой.

– Та же природа. Те же мыслеформы. Только… дисциплинированные.

Сформированы на базе религии, канонов, заповедей. Они верят в свою божественность.

Не добрые. Не доброжелательные. Просто – служебные сущности.

Если демоны знают, что они – продукт боли и страха,

то ангелы считают себя избранными.

– То есть и те, и те – просто побочные продукты человечества?

– Нет. Они – его продолжение.

Пауза.

Пётр подошёл к панели. Ввел код.

На экране – круг. Схема. Линии.

В центре – надпись: "RMA-структуры. Контактные типы. Влияние."

– Мы классифицируем объекты по нескольким типам, – сказал он, —

RMA – это резонансные мыслеактивные.

Они не обязательно осознают, что они носители. Иногда – это просто человек, который однажды… оказался не в том месте, не в том состоянии.

Он взглянул на Валентина.

– Контакт может произойти не в храме, не в лаборатории. А в подъезде. На кладбище. В круге, нарисованном детьми.

Когда кто-то играет в "вызови дьявола" – а один в круге не играет. Он чувствует. И что-то… зацепляется.

Валентин не ответил.

Лоб вспотел. Пальцы дрожали едва заметно.

– Иногда это случайно.

Иногда – закономерно.

Ты не спрашивал, почему тебя тянет к людям, которые “не такие”?

Почему ты угадываешь, кто умрёт?

Почему ты попал в этот самый “санаторий”, а не лег в морг?

Он снова сел напротив.

– Потому что однажды… ты стал сосудом.

Чужое вошло – но не поглотило.

Остаток остался. И теперь ты – не просто антенна.

Ты – гибрид.

И если научишься держать баланс – сможешь отличать реальное от наведённого.

А может – и управлять им.

Пётр замолчал.

Экран погас. Кресло напротив – опустело.

Валентин остался один.

Он сидел молча.

Не шевелился. Только глаз дёргался, как будто веком можно отмахнуться от всей этой “семантической энергетики”.

Мыслеформы. Контакт. Слияние.

Слова в голове – как тараканы.

Каждое – вроде логичное. Вроде всё сходится.

Но внутри… как будто кто-то толкает локтем и шепчет: «Да ну нахуй. Это ж всё хуйня, правда?»

Он вспомнил первый случай.

Тот круг. Те подростки.

Дым, смех, фальшивый вызов.

А потом – вспышка. Что-то чужое. Что-то липкое.

Он никогда не рассказывал об этом. Даже себе.

Просто вытеснил. Как зуб, вырванный с корнем.

– Так я… и правда не выдумал? – пробормотал он. Сам себе. Почти без звука.

И сразу – в ответ изнутри:

«А если выдумал – какая, нахуй, разница? Оно ведь всё равно пришло».

Он вытер лицо.

Руки дрожали. Но не от страха. От того, что впервые в жизни у него не осталось сарказма.

А значит – или поверил.

Или сломался.

Комната дрогнула – как будто сама реальность дала сбой.

Затем – звук. Не сирена, не голос – глухой, промышленный пульс, как эхом от далёкого взрыва.

Три коротких сигнала. Пауза.

Потом – автоматический голос:

– Тревога. Уровень К-4. Протокол “Щит”. Всем объектам – немедленно занять опорные точки. Повторяю: К-4. “Щит”.

Свет изменился.

Красный. Мигами. Без плавности.

Раньше свет здесь был стерильным. Теперь – будто отравленным.

Каждая вспышка – как внутренний удар. Как сбой в сердечном ритме.

Он не двинулся сразу.

Просто сидел.

Пытаясь понять – это учебная тревога?

Или та часть мира, которую ему не хотели показывать?

Щелчки.

Сначала в окне – короткие, металлические.

Затем – движение.

Решётка не просто закрылась. Она расширилась, вытянулась, как насекомое, расправляющее лапки.

Тонкие дуги вышли вперёд, сомкнулись в ромб.

Окно исчезло. Осталась только схема запирания.

Он вышел в коридор.

Не бегом. Почти на автомате.

Коридор дышал тяжело.

Свет мигал с ритмом, но не точным – каждый мигание сдвигалось на доли секунды, будто кто-то пытался угадать, как должен работать свет, но не знал точно.

Тишина.

Не абсолютная – сжатая.

Как внутри банки, где воздух выкачали частично.

И тут – шум шагов.

Слева, быстрые, тяжёлые – солдат.

Маска. Автомат.

Видел только плечо, движение, отблеск металла на затылке.

Он прошёл мимо. Не обернулся.

Валентин прижался к стене, не думая.

Рефлекс. Не страх – интуитивная корректировка присутствия.

За первым – второй.

Тот не добежал.

Вырвало. Снизу. Из-за угла.

Не тварь – движение. Не контур – сила.

Рывок – и тело солдата сорвало с пола.

Момент – и он ударился об стену, как мокрая тряпка, но со звуком, от которого внутренности сжались.

Хлопок. Глухой, но с хрустом.

Кровь.

Не брызгами – пластом.

Как будто кто-то вылил ведро вдоль стены.

И стало понятно: ничего не останется. Ни человека. Ни формы.

Валентин остался на месте.

Мышцы не слушались, но не от страха – от понимания.

Это не тварь.

Это – вторжение.

И оно уже внутри.

Свет мигал. Красный. Красный. Красный.

Как зрачок, пытающийся адаптироваться к кошмару.

Из-за угла – тишина.

Никаких шагов. Ни дыхания.

Но что-то приближалось.

Не спеша.

Не скрываясь.

Он знал: если сделает шаг – оно его услышит.

Если задержит дыхание – оно его почувствует.

Если побежит – оно не будет догонять.

Оно – уже здесь.

Он не сделал шаг.

Просто стоял.

И из-за угла… она вышла.

Сначала – тень.

Не просто отсутствие света – отрицание его.

Тень, которая не падала – она шла.

Потом – тело.

Огромное. Не по размеру. Не по биологии. По ощущению.

Как будто кто-то взял кошмар и надел его на скелет животного, не спрашивая, подходит ли размер.

Ноги – суставы не в ту сторону.

Руки – как антенны, покрытые чем-то… не кожей, не металлом, не плёнкой.

Глаза – не было. Но он знал: оно смотрит.

И вдруг – время замедлилось.

Не эффект. Не галлюцинация.

Как будто кто-то выключил синхронизацию.

Валентин и тварь – в неподвижности.

Но сознание – в полном ходу.

Оно наклонило голову.

Жест. Как у собаки, впервые услышавшей музыку.

И смотрело.

На него.

В глаза.

Валентин не знал, что сказать.

Рот сам раскрылся. Голос выдохнулся сам по себе.

– …здравствуйте, – тихо. Как будто в приёмной у чего-то гораздо больше врача.

Тварь… зашевелилась.

Из неё вырвался звук —

не рёв, не визг.

Что-то между удивлением и вдохом.

Будто она что-то вспомнила.

Но в этот момент —

автоматная очередь.

Справа.

В другом крыле коридора.

Пули вошли в плоть.

Не кровь – искры.

Как будто ткань существования сгорает.

Тонкая бумага. Белый дым. Лёгкие обломки, уносимые тишиной.

Тварь резко обернулась.

Скорость – нечеловеческая.

Бросок – и уже рядом с солдатом.

Парень – не старше двадцати.

Падает назад, орёт.

Не от боли – от предчувствия исчезновения.

И тут:

– Стоять! – вырвалось у Валентина.

Не крик. Приказ.

Без эмоции. Просто сигнал.

Тварь… остановилась.

На полувдохе. На полудвижении.

Как будто сама не знала, почему подчинилась.

Солдат дрожал. Смотрел в чёрную пасть, открытую перед его лицом.

Пальцы всё ещё жали спуск, но пули кончились.

Тварь стояла.

Ни шагом ближе. Ни словом.

И потом – медленно – она начала пятиться.

Глядя не на солдата. На Валентина.

Тварь смотрела.

Не моргала – нечем.

Но взгляд – оставался.

Внутри него было всё: вопрос, внимание, узнавание.

Как будто в ней что-то вспомнило его.

У солдата тряслась рука.

Пустой автомат болтался на ремне.

Он ничего не говорил.

Потому что говорить – значит признать, что ты жив.

Валентин засмеялся.

Резко. Нервно. Почти по-женски.

Хохот, как глоток воздуха в вакууме.

Слишком громкий.

Слишком неуместный.

Он думал: вот он, конец.

И, почему-то, единственное, что пришло в голову —

– Бобик… сидеть.

Сказал не голосом – рефлексом.

Как будто вся жизнь сжалась в одну команду, знакомую с детства.

И тварь… прижалась к полу.

Резко. Мгновенно.

Пасть распахнута. Конечности – подогнуты.

Не агрессия.

Подчинение.

Солдат выдохнул – так, как будто воздух был внутри него с рождения и только сейчас вышел.

Но это было только начало.

Тварь сдвинулась вперёд.

Низко. Мягко.

Пружинисто. Как кошка. Как волк.

Как нечто, что знает: сейчас будет охота.

Валентин понял.

Это конец.

Она рванула —

Но не на него.

Перед ним – прыжок. Потом ещё.

Кружение. Движения. Петля. Скок.

Она… играет.

Как котёнок. Как пёс, забывший размер и суть.

Существо смерти – танцует.

Валентин стоял, как столб.

Солдат рядом – уже почти не дышал.

И тут: визг.

Резкий. Высокочастотный. Болью в висках.

Прибор.

Из другого коридора выкатилась конструкция, похожая то ли на генератор, то ли на бомбу.

Четыре человека в броне. Без опознавательных знаков.

Один держит пульт. Другой – направляет сферу в сторону твари.

Свет внутри неё искажается. Пространство – дрожит.

Тварь взвизгнула.

Не громко – как сгоревший диск.

Её тело плавно сместилось, будто прошло сквозь стекло.

Формы – исчезли. Осталась энергия. Пятно.

Сгусток, пульсирующий, как сердце без оболочки.

Полупрозрачный бокс замкнулся.

Без дверей.

Без замков.

Просто граница.

Внутри – не зверь. Не демон.

Модель. Контур. Эхо живого ужаса.

И оно – смотрело.

Прямо на Валентина.

Пока не исчезло.

Валентин глянул на него.

Потом на пол.

Потом туда, где ещё секунду назад существо… играло.

Протянул руку.

Воздух холодный, сухой. Пустой.

Никакого следа. Ни пыли, ни запаха.

– Сидеть, блядь, – пробормотал.

– А теперь, может, и “дай лапу”?

Он усмехнулся.

Сухо. Без радости. Без победы.

Потом повернулся – и увидел.

В дверях – Пётр Аркадьевич.

Без пиджака. В медицинском халате.

С планшетом.

– Валентин.

– Ага.

– С тобой нужно поговорить.

Подвал был глубже, чем казалось.

Не просто подвал – лаборатория.

Стены гладкие, технические. Не мрак, не подземелье – структура.

Металл, стекло, провода, глушители, экраны.

Помещение – круговое. Центр – пуст. По периметру – терминалы.

Три человека в форме. Один в костюме. Пётр – у экрана.

Валентин – в кресле, с пластиковым стаканом и видом "я не подписывался".

– Объект, с которым произошёл контакт, – начал Пётр, – классифицирован как RMA-87: неустойчивый, высокий уровень аномальной чувствительности к когнитивному воздействию, форма переменная, поведение псевдо-зооморфное.

– По-человечески? – спросил Валентин.

– Тварь, которая не знает, зачем живёт, но точно знает, что умеет убивать.

На экране – петля из наблюдения.

Тварь. Прыжки. Контакт.

Команда “сидеть”. Реакция.

Все молчат.

– Мы не знаем, – говорит один из аналитиков, – почему она подчинилась.

Никто не приказывал, никто не влиял. Ни у кого из нас нет доступа к её частоте.

– И ты говоришь “сидеть” – и она слушается, – добавляет кто-то из оперативного.

– Может, совпало, – бросил Валентин.

– Не совпало, – тихо сказал Пётр. – Мы просчитали. Время отклика – 0,6 секунды после твоего голоса. До того – движение к цели. После – подчинение.

Пауза.

– Может, у тебя голос как у… хозяина.

– У меня голос как у заебавшегося мужика, который хотел просто покурить, – бросил Валёк. – А получил цирк с собаками.

Лёгкий смех. Напряжённый. Никто не смеётся по-настоящему.

– Вот в чём дело, – сказал Пётр.

– У нас нет объяснения. Ни технологического. Ни феноменологического. Ни теоретического.

Ты – не оператор. Не медиум. Не носитель.

Ты – неподтверждённый контактник с возможным “переключателем”.

– А попроще?

– Ты, возможно, ключ.

К чему – мы не знаем.

Он выключил экран.

– Мы будем наблюдать.

Ты не под арестом.

Не под охраной.

Но теперь ты – под протоколом “внутреннего резонанса”.

– Это как?

– Если ты снова скажешь “сидеть” – и что-то сядет,

мы должны это видеть.

Пауза.

Все молчат.

Валентин смотрит на руки.

На стакан.

На то, как дрожат пальцы.

– А если я скажу "ляг"?

– Если оно ляжет – ты больше не объект.

Ты – сотрудник.

Он встал.

Вышел.

За ним никто не пошёл.

Коридоры были пусты.

Свет – мягкий.

И только в ушах ещё звучал тот момент, когда тварь играла.

Как будто у неё был повод.

Как будто она ждала.

Не приказа.

А… возвращения.

Прошёл день.

Валентин не спрашивал, что было дальше.

Тварь увезли. Солдата зашили. Его оставили в покое.

Никто не приходил. Даже Пётр.

На второй день появился Мартын.

Без формы. С папкой подмышкой. Вид уставший, как будто ночью не спал, но не потому что не хотел, а потому что следил за чем-то, что не дышит.

– Пошли, – сказал просто. – Есть место. Там хранят всё, что мы не поняли.

Валентин молча поднялся.

На ходу только спросил:

– А кто туда обычно ходит?

– Никто. Вот и пойдём.

Архив оказался под землёй. Ни вывески, ни охраны. Просто дверь без ручки. На стене царапина, как от старой мебели. Мартын приложил ладонь. Что-то щёлкнуло.

Внутри – как в старом подвале, только без запаха мочи. Пыль, коробки, лампы, мигающие не от старости, а как будто специально, чтобы глаз дёргался.

– Ищи “ВК”. Или что-то про “вербальный контакт”. Нам нужно что-то похожее на твою историю. Когда тварь слушалась не потому, что надо, а потому что… знала.

Он полез в одну сторону, Валентин – в другую.

Папки без системы. Места, где кто-то что-то клацал, потом бросал, потом кто-то другой переписывал. На одной обложке – просто “Х”, на другой – “не лезь”. Третья была порвана, склеена скотчем и заклеена обратно.

Через минут десять – голос Мартына:

– Сюда.

Валентин подошёл. На столе лежала папка.

Ржавая скрепка, выцвевшие листы.

Название: ВК-17А.

Мартын читал вслух:

– “Субъект. Контакт произошёл без вызова. Объект проявил подчинение после вербальной команды. Запись: ‘Сгорел на входе, но голос остался в канале.’”

Валентин хмыкнул.

– Прям как в браке.

Мартын не ответил. Просто смотрел.

– Что? – Валентин взглянул.

– Повтори.

– Шутка. Типа, в браке – всё сгорело, но орут дальше. Чего ты…

– Ты это сам придумал?

– Ну да. А чё?

Мартын достал другой лист. Пожелтевший, с размытой печатью.

Там – та же фраза. Слово в слово. Но написана не от руки.

Протокол. Дата – 1987.

Он смотрел на Валентина. Долго.

– Совпадение, – сказал тот.

Мартын молчал. Потом поднялся, ушёл к дальней стене.

Открыл ещё одну коробку. Достал папку. Без надписи. Только символ – полукруг и черта.

– Это что?

– Без номера. Нерасшифрованная. Никто не смог до конца понять, что за объект. Но тоже был случай с подчинением. Без ритуала, без команды, без подготовки.

Он развернул лист.

Половина текста вырвана.

Оставалось:

“Паттерн соответствует структуре маркиза А—”

И дальше – пусто.

– Знаешь, кто это? – спросил Мартын.

Валентин пожал плечами.

– А – это у нас кто? Амбал? Алкаш?

– Очень смешно.

– А что, если правда? – Валентин посмотрел на символ. – Я ж не просил никого. Просто сказал – и оно село. Может, это и есть “А”.

Мартын не ответил.

Просто закрыл папку.

– Пошли.

На выходе Валентин оглянулся.

На стене – отпечаток.

Не пальца. Не руки.

Царапина. Полукруг и вертикаль.

Как будто кто-то уже был тут.

До него.

Глава 6

– Пожрём – и на стрельбище, – сказал Мартын. – А то ты, поди, и стрелять не умеешь, кроме как глазами.

Валентин не ответил. Пошёл за подносом.

Очередь, как в девяностых. Две женщины в фартуках, одна безбровая, другая – с лицом, как будто она только что проиграла драку шкафу.

Взял первое, второе, хлеб, компот.

Сел.

Мартын рядом сгрузил себе солянку, гору майонеза и яйцо.

Жевал, молча. Потом выдал:

– Знаешь, почему у нас в подвале на южной стороне нет света?

Валентин посмотрел на него. Жевал дальше.

– Там в 92-м застряла тень. Не метафора. Настоящая.

Ходила. Грызла кабели. Один раз вошла в человека – и он неделю разговаривал голосом из старого радио.

– Ну и чё, выкурили?

– Да хер там. Она устала и легла. Всё. Просто осталась пятном.

Инженер пытался закрасить. Умер через день.

С тех пор туда не лезут. Просто перевели объект в разряд “нераздражаемых”.

Валентин вытер губы салфеткой, скомкал и швырнул в тарелку.

– Аппетитно.

– У нас таких историй пачка. Тут был тип, который выстрелил себе в висок – и голос остался в черепе. Его потом слушали через слуховой аппарат.

Другой жрал металл. Не по приколу – у него кость вибрировала на определённой частоте, и железо глушило фон.

Валентин кивнул.

– Понятно.

– Нихера не понятно, – сказал Мартын. – А тебе, может, и не надо.

Цоколь. Стрельбище.

Металл, пыль, старые мешки.

По стенам – армейское, гражданское, самопал и что-то, что вообще не поддаётся классификации.

На витрине за стеклом – два длинных прибора, похожих на трубу и рёбра от кровати.

– Это что?

– Резонансный отсекатель. Стреляет мыслеформами. Бьёт не по телу, а по полю.

Ты как бы не попал – но оно сдохло. Или исчезло. Или стало тише. Хуй знает.

Мартын дал Валентину обычный пистолет.

– Попробуй.

– Не люблю пистолеты.

– Сказал бы сразу: “я недоминирующий”.

Валентин зарядил. Поднял.

Выстрелил.

Первая пуля – мимо. Вторая – касательная.

Третья – прямо в центр.

Цель качнулась.

Металл за стеной – отозвался.

Валентин покачал головой.

– Нормально. Хотя курок немного тугой. Не как в сорок третьем.

Мартын обернулся.

– Чего?

– Чё?

– Что ты сказал?

– Курок. Не как… в общем, не суть.

Мартын не ответил. Смотрел.

– Ты откуда знаешь, как было в сорок третьем?

– Да ляпнул, чё ты. Слухал где-то.

– Ляпнул. Ну-ну.

Сбоку – шкаф с нестандартом.

Пластиковый карабин, вибро-ружьё, что-то, похожее на рог, скрещённый с микрофоном.

– Всё это работает?

– Если резонанс совпадёт – да. Если нет – стреляет воздухом.

У нас тут не армия. Тут эксперименты в реальном времени.

Валентин провёл пальцем по прикладу.

Гладко. Но под кожей как будто звенело.

– Это вообще чем стреляет?

– Смыслами.

– А если у меня их нет?

– Тогда оно заряжается изнутри.

Валентин взял другой ствол.

Что-то нестандартное. Похоже на скрещённый дробовик и магнитолу.

Патрон – плоский, внутри жидкость. Зелёная, как тоска.

Мартын кивнул:

– Это не по телу. Это – по вибрации.

Если цель мыслеформенная или частотная – сработает.

Если ты в себя веришь – тоже может.

– Если не верю?

– Тогда в тебя прилетит.

Валентин поднял.

Навёл.

Нажал.

Всё произошло за секунду.

Выстрел не был громким.

Но через долю секунды резануло в виске.

Так, что ноги подломились, руки выронили оружие,

а взгляд упал на бетон – как будто туда стянули всю суть.

Валентин упал.

Мартын подбежал.

Присел.

Не орал. Смотрел.

– Блядь… – пробормотал.

– Это ж… на я-4 действует.

И круговое… возможно…

Валентин хрипло:

– Что?

– Стой. Не говори.

Пульс нормальный. Зрачки нормальные. Но ты – сгорел на долю секунды.

Потом отскочил.

Это не реакция. Это – контур.

– Контур чего?

Мартын посмотрел в сторону.

– Есть такая теория.

Типа… “круговой профиль” – это когда человек не просто в поле, а в структуре.

Глубоко.

Как узел.

– По-русски?

– Каббала.

Слышал?

– Чё, из эзотерики?

– Оттуда.

Только если отбросить свечки и бабок в фартуках – остаётся иерархия.

Типа: есть сущности обычные.

Есть – маркизные.

А есть круговые.

Те, кто не командует, а структурирует.

Формирует пространство.

Валентин сел. Рядом лежал ствол.

Он на него не смотрел.

– Ты хочешь сказать, я – демон?

– Нет.

– Ты – пространство, в котором он работает.

А кто “он” – мы пока не знаем.

Мартын поднялся.

Пошёл выключить питание оружия.

Валентин остался сидеть.

Тишина.

Только слабый гул в стенах – как будто что-то ещё стреляло,

но не здесь.

И не физически.

После стрельбища долго молчали.

Мартын не спрашивал. Валентин – не объяснял.

Головная боль отошла минут через двадцать, но осталась тянущая пульсация, как будто кто-то изнутри барабанил по черепу. Без ритма, но с умыслом.

К вечеру Мартын выдал:

– С утра пойдём в техлабораторию.

– Нахуя?

– Просто глянут. Стандартная диагностика. У нас после “сигнального сбоя” обязаловка.

– У тебя в голосе “стандартная” звучит как “экспериментальная”.

Мартын ничего не ответил. Только глянул.

Без злобы.

Но взгляд был как у механика, который давно понял, что машина – не его.

Техлаборатория была не на виду.

Цоколь – дальше, глубже.

Там, где двери не открываются просто так, и стены покрыты символами, не похожими ни на готический стиль, ни на технику безопасности.

Внутри – как у стоматолога, если бы тот работал с полями вероятности.

Кресло.

Панель.

Три экрана.

Два оператора в тишине.

И женщина в очках, возраст неопределённый. Лицо без выражения. Имя не назвали.

– Садитесь, – сказала.

– Сел, – сказал Валентин.

Сканер прошёл по виску. Второй – по грудине. Третий – завис над затылком.

– Начнём.

Пошли шорохи, легкие импульсы.

На экране – контуры, графики, что-то вроде рентгена не тела, а присутствия.

Мартын стоял за стеклом.

Не вмешивался.

Валентин молчал.

В голове гудело.

– Есть данные, – сказала женщина. – Не окончательные.

Экран мигнул.

На нём – контур фигуры.

Внутри – второй слой. Срезанный, частично совпадающий, но как будто с отставанием.

– У него двойная активность. Вторая – не его.

Не паразит. Не внедрение.

Но отдельная логика.

– Полевое наложение? – спросил один из техников.

– Нет.

Полевое бы ушло после фокусировки.

А тут – структура.

– Какая?

Женщина развернула экран.

Вывела граф.

– Категория Я-4.

Фрагментарная принадлежность к сферам “кругового” типа.

Откликается на третьем уровне, но без привязки к имени.

Мартын напрягся.

– То есть, не просто фон?

– Нет.

Это – сущность в нем, но без идентификатора.

– Класс?

– Пока что…

неустановленный.

Но ближе к “структурным”.

– Не эмоциональный?

– Нет.

Тихий.

Работает как контур управления.

Упрощает сигналы. Выдаёт команды в рамках логики.

Валентин поднял бровь.

– Это вы сейчас сказали, что я хожу с Excel в башке?

– Примерно. Только этот Excel сам себя прописывает.

Один из техников поднял голову:

– У нас такое уже было?

– Нет, – сказала женщина. —

Но есть совпадения в фрагментах.

Смещение структуры напоминает “случай Вороновича”.

С 1990-го.

Где объект получил частотный доступ к сфере, связанной с круговой иерархией.

Валентин зевнул.

– Опять каббала?

– Ну, скажем так.

Если в обычной системе всё делится на ранги – то это похоже на то, что кто-то дал тебе прямой доступ к “инфраструктуре рангов”.

– То есть?

– Ты не ранг.

Ты файл, через который кто-то пишет команды.

Валентин пожал плечами.

– Главное, чтоб без вирусов.

Прошло несколько дней. Звонок пришёл утром. Мартын только наливал чай, смотрел в окно, где всё было спокойно, пока никто ничего не сказал.

– Слушаю.

– Это Пётр. Есть объект.

– Не из экстренных?

– Относительно. По протоколу – пока “наблюдение”. По факту – третий инцидент за месяц.

– Что на месте?

– Глухая зона. Подъезд в жилом доме. Пятиэтажка, ничего особенного. Район тихий. Дом 6, корпус 2. Парадная шестая. Проблема началась пару недель назад, когда соседи начали жаловаться на… тишину.

– В смысле?

– Заходят – и будто срезает. Ни звука, ни давления, ни мыслей. Ощущение, как будто сознание проваливается. Один из жильцов рассказал, что зашёл к соседу – и как будто забыл, кто он. Сидел в кресле двадцать минут. Без паники, без страха – просто тишина. После этого перестал говорить. Вообще. Сейчас в больнице. Дыхание, реакция есть. Речи – нет.

– Кто-нибудь проверял?

– “Контур” заходили. Один отработал, вышел нормально. Два дня молчал, потом просто ушёл. Другие говорят: тишина “громкая”. Не звук – состояние.

Мартын провёл рукой по щетине.

– Кого брать?

– Себя, технаря, двоих на сопровождение. И Валентина.

– Он-то зачем?

– Пригодится. У него “антенный профиль”. В зоне, где никто не фиксирует, он может поймать. Не как человек – как настроенный приёмник. У нас таких больше нет.

Выезжали днём.

Группа – Мартын, Валентин, Дягилев (тяжёлый, молчаливый, пахнущий чистящим средством) и Чернова – технический оператор. На вид школьная физичка, на деле – холодная до предельной ясности.

С собой взяли стандартный комплект: два регистрирующих блока, акустический шлем, тест на речевой отклик и “якорь” – цилиндр, который запускался перед входом в зону, где фиксировалось искажение частоты. Он гудел, если поле нестабильно. Иногда – шипел. Один раз у другого объекта просто лопнул.

Дом был обычный. Пятиэтажка, дворовая. Корпус 2, подъезд шестой. Окна – мутные, почтовый ящик с оторванной дверцей, на домофоне – старая царапина, как будто кто-то ковырял его ножом. Никто не вышел, не заглянул. Было ощущение, что весь дом – как вырубленный телевизор.

Мартын открыл дверь.

Внутри пахло пылью, мышами и линолеумом.

Тишина – не глухая, не успокаивающая. Не пустота.

Состояние, когда всё есть, но ни один звук не решается появиться.

– План простой, – сказал Мартын. – Мы заходим втроём. Валентин – остаётся у входа, не суётся. Чернова работает на поверхности, следит за реакцией. Если что – уходит первой.

Валентин стоял у дверного проёма и смотрел внутрь.

Темно не было. Просто будто цвет пропал.

Пыль в воздухе висела неподвижно.

– Что за тишина-то у них? – спросил он.

– Не знаем. Сначала думали – поле. Потом поняли: там ничего не глушит. Оно просто… не звучит. Пространство без эха.

– И что я должен?

– Просто будь. Ты фон даёшь. Резонанс есть – значит, кто-то отреагирует.

Мартын, Дягилев и Чернова зашли. Прошли на первый этаж. Никаких всплесков. Связь с блоком стабильная, но… тихо. Ни одного шага не зарегистрировано. Ни речи. Только “координаты есть – активности нет”.

Валентин остался на входе. Стоял, глядя вглубь, и чувствовал… не страх. Не интерес. Просто – ощущение, что его здесь ждали.

Выдохнул. Сказал вслух:

– Проверка связи. Ну чё, народ, отзовитесь.

Тишина.

Не в ответ – вообще.

Ноль. Даже собственного голоса не услышал.

Повернулся к монитору на блоке.

Чернова подключилась.

– Повтори.

– Я сказал уже.

– Нет. На записи – ничего. Ты не звучишь. Совсем.

– Отлично, – сказал Валентин. – Началось.

Через пару минут Мартын вышел. Лицо спокойное, но пальцы дрожали.

– Ты говорил с нами?

– Ну да.

– Мы не слышали. Ни слова. Ты говорил – но не звучал. Ты стал как они.

– Я что – тоже в зоне?

– Нет. Хуже. Ты не глушишься.

Ты фонит.

И оно – реагирует на тебя.

– Кто?

– Пока не ясно. Но ты сюда подошёл – и линия на спектре пошла. Мы стояли внутри – тишина. Ты – подошёл. Пошёл отклик.

– Ну, антенна, говорите.

Мартын не ответил.

Только посмотрел.

Как на человека, который пока не врал. И именно это пугает.

Мартын вернулся внутрь. Уходя, сказал Валентину:

– Не лезь. Что бы ни услышал.

Ответить не хотелось.

Да и не было звука, чтобы ответить.

Валентин остался у входа.

Смотрел, как в проёме между стеной и лестницей дрожит воздух – не от сквозняка, а будто само пространство рябит.

Потом увидел, как Чернова присела с прибором у стены. Что-то открутила. Дягилев стоял в центре подъезда, обводил взглядом лестничную клетку. Как будто не узнавал.

Он двинулся вверх по ступенькам.

Медленно, шаг за шагом.

Плечи напряжены, рука на поясе, будто искал оружие.

Мартын что-то сказал ему, но Валентин не услышал. Не из-за расстояния – звук снова исчез.

В следующую секунду всё стало быстро.

Дягилев рванулся вперёд. Резко, как будто кто-то дёрнул его за позвоночник.

Рухнул на лестничную площадку, ударился головой о стену.

Кричал – но опять без звука.

Начал биться.

Сперва просто – как от боли. Потом – будто что-то внутри него хотело выйти наружу.

Тело выгибалось. Голова ударялась об угол ступени, откуда-то сыпалась пыль.

Потом его подбросило вверх.

На потолке остался след черепа.

Вниз он упал плашмя. И снова дернулся.

Скатился по лестнице – но не как человек. Как пустой мешок с хрустом внутри.

Мартын подскочил, но было поздно.

Дягилев уже бился об пол, ломая позвоночник в трёх местах.

Рядом валялись обломки стула, чья-то старая обувь, рама от почтового ящика – он бился обо всём.

И при этом не издавал ни звука.

Мясо шло в тишине.

Кровь – без всплесков.

Тело – без крика.

Только когда он сломался окончательно, раздался щелчок.

И впервые – глухой, влажный хлопок.

Тишина отступила.

На пару секунд.

И снова вернулась – как будто показала, что умеет.

Валентин стоял на пороге. Он не мог двигаться.

Внутри – пусто. Ровное биение сердца, без скачков.

Но из глубины подъезда, из угла за лестницей, будто смотрело нечто.

Невидимое.

Но очень заинтересованное.

Он шагнул вперёд. Один.

Тишина не среагировала.

Его пульс – не поднялся.

Он прошёл до того места, где лежал Дягилев.

Тело дёрнулось – последняя судорога.

Глаза открыты, но без фокуса.

Как будто он не умер, а был стёрт.

Сзади подошёл Мартын. Лицо – как бетон.

Промолчал секунду.

Потом выдохнул:

– Мы его потеряли.

– Я это понял, – ответил Валентин.

– Чернова жива. Работает. Вышла на улицу. Не слышит нас – но пишет логи.

– Что это было?

Мартын покачал головой.

– Оно реагирует только на активацию.

Попробовали зафиксировать – получила Чернова.

Попытались понять – Дягилев.

Ты – стоял и молчал. Оно тебя не тронуло.

– Потому что я – не регистратор.

– Нет. Потому что ты – не слушаешь. Ты звучишь.

А оно бьёт только тех, кто пытается его услышать.

Валентин взглянул наверх.

Под потолком – никаких следов.

Будто Дягилева никогда не было.

На полу – кровь.

Но звук от неё не капал.

Поздно ночью Валентин лежал в комнате на базе.

Гас свет – всё, как всегда: лампа, потолок, запах пластика, чуть выдохшийся воздух от вентиляции.

Только что-то было иначе.

Он не пытался уснуть. Просто смотрел вверх.

Потолок – ровный, серый. Без трещин. Без движения.

Но в какой-то момент он понял: тишина здесь – не такая.

Не как в доме.

Не мёртвая.

Не выжженная.

Тут – честная.

Никаких голосов. Ни внутри, ни снаружи.

Никаких шагов, замедленных пульсов, всплесков.

Ничего.

И на этом фоне вдруг отчётливо – сам себя.

Слышит.

Как будто звук дыхания перестал быть частью фона.

Как будто сердце перестало быть просто органом, а стало ударом.

Отчётливым. Цельным.

Он выдохнул. И этот выдох не растворился.

Он остался в комнате.

Как будто мир не поглотил его, а принял.

И дал отразиться.

Медленно закрыл глаза.

И в темноте, где обычно живут обрывки сна,

вдруг – чётко, будто через стекло:

"Наконец-то ты стал слушать.

А не только говорить."

Валентин не вздрогнул.

Он даже не удивился.

Он просто уснул.

Впервые – внутри собственного звука.

Валентин не спал. Не совсем. Скорее – завис между снами. Как будто мозг не включал полную тьму, а просто притушил звук.

Он лежал, глядя в потолок. Там ничего не менялось. Всё как всегда: пятно, тонкая трещина, паутина в углу. Но сегодня эти мелочи почему-то казались частью чего-то большего. Не случайного.

Где-то между вдохом и выдохом, между тем, как глаза моргнули и закрылись, он снова оказался в том парке.

Тот самый. Первый.

Там стояли трое подростков. Один держал лист, другой телефон, третий – бутылку.

Свет костра дрожал, как будто уже знал, что произойдёт.

Только на этот раз всё было по-другому.

Валентин не пришёл из кустов.

Он уже стоял в круге.

Не в штанах.

Не с сигаретой.

Не уставший и злой.

Он стоял прямо.

Внутри линии, которая пульсировала под ногами, как венозная сеть.

И подростки не орали.

Они смотрели на него. Молча.

Как будто не ожидали увидеть кого-то.

И тем более – его.

Один из них поднял голову и сказал:

– Ты уже здесь.

Валентин хотел ответить, но понял – нет рта. Нет языка. Только внутренний голос.

И он, как будто отдельно от него, произнёс:

– Пока молчат – я могу говорить.

Вокруг вспыхнули символы.

Они были не огненными, а как будто вырезанными в самом воздухе.

Они не светились – они глушили свет.

И в каждом была структура. Логика.

Как черчёж.

Как знак, что это всё – уже было.

Снизу поднялся гул.

Не как звук – как настройка.

Костёр погас. Листок сгорел.

Подростки растворились.

И остался только круг.

И он.

И голос внутри.

– Ты не их инструмент.

Ты – шаблон.

На тебя кладут форму.

Потому что ты – не лжёшь.

А значит – ты структурируешь.

Амон не лжёт.

Амон – порядок.

Он хотел закричать, но внутри было тихо.

Слишком тихо, чтобы даже мысль отразилась.

И тогда из темноты шагнул силуэт.

Не страшный.

Просто… знакомый.

Тот же.

Что вышел из кустов.

Только теперь – с прямой спиной.

И с глазами, которые ничего не ждали.

Потому что всё уже произошло.

– Ну, здравствуй, Валёк.

Пора вспоминать, кто пришёл первым.

Ты – или я.

Он проснулся. Резко. Без крика.

Просто выдохнул – как будто нырял.

На улице было ещё темно.

И в комнате – тишина.

Но не пустая.

А та, где уже кто-то был.

Глава 7

Проснулся он без резкого сигнала. Без тревоги. Просто – как будто кто-то дотронулся изнутри. Мягко, но настойчиво.

Новое крыло. Номер без обозначений. Коридор – глуше, чем обычно. Стены – будто камень, вкрапления символов на стыках. Сдержанная геометрия. Вроде ничего особенного, но чувствуется – сюда просто так не попадают.

Дверь открылась сама. За ней – комната. Ни постов, ни техники. Один человек. Среднего роста, плотный, с аккуратной бородой. Взгляд прямой, спокойный. На груди – подвеска. Простая, металлическая. Руна, скорее древнеславянская, чем декоративная. Не магия – маркер.

– Валентин, – сказал он, не вставая. – Проходи.

Он сел, не задавая вопросов.

– Александр, – представился тот. – Отдел “Печати”. По-простому – мы отвечаем за знаки.

Пауза.

– Знаки? – переспросил Валёк.

– Символы. Всё, что держит поле. Не силой. Смыслом.

Он кивнул на стену. Панель. Десятки эмблем: крест, полумесяц, ом, даосский узел, знаки из свитков, старые славянские гравировки. Даже полустёртая надпись на фанерке: “Окна закрывать – сквозняк”.

– Мы работаем не с верой, – пояснил Александр. – А с откликом. Символ, повторённый тысячами, не умирает. Он накапливает. Даже если забыт.

– И зачем мне это?

Александр чуть усмехнулся:

– А ты всё ещё надеешься, что не при делах?

Валентин вздохнул.

– Да блядь, ну сколько можно. Опять шарада. Я вообще кто в этой хороводной?

– Сейчас покажу.

Он развернул к нему экран. Видео. Заброшенное здание. Чей-то стрим. Парень с камерой бродит по этажам, всматривается в тени, пугается каждого шороха. Голос – дрожащий, дыхание сбито.

– Вы это серьёзно? Это что, ВКонтакте?

– Архив. Открытый. Но не все смотрят, как мы.

Александр протянул шлем. Старый. Очки – с линзами из толстого стекла, обод – металлокерамика. На корпусе выгравировано: 1932.

– Надень.

Валёк надел – и мир разом изменился.

Видео стало другим.

Фон – дрожал. Углы – выгибались неестественно.

В месте, где камера показывала просто коридор, теперь было нечто. Контур, искажённый, пульсирующий. Словно сама ткань реальности здесь не знала, во что ей свернуться.

Он сорвал шлем.

– …ебануться, – выдохнул он.

Александр не отреагировал.

– Мы используем технику не для “увидеть”. А для распознать.

То, что человек не видит – не значит, что этого нет. Просто кто-то раньше уже нарисовал знаки, чтобы сдержать. А кто-то позже – начал их стирать.

Он подошёл ближе.

– А ты… ты не видишь. Ты воспроизводишь.

Ты носишь на себе структуру. И теперь – мы должны объяснить, в какие символы тебя уже вписали.

Валентин покачал головой.

–Теперь, блядь, я печать?

Александр усмехнулся:

– Не печать. Шаблон.

Ты – не инструкция. Ты – форма, через которую кто-то её переписывает.

Валёк посмотрел на него. Устало. Но не испуганно.

– И это теперь моя работа?

– Нет, – ответил Александр. – Это теперь твоя природа.

Он сидел, не двигаясь. Шлем на столе. Изображение погасло, но ощущение искажённого коридора всё ещё оставалось где-то в затылке – как послевкусие укола.

– Шаблон, – сказал он, почти себе. – Это уже десятый раз звучит.

Он повернулся к Александру:

– Вы все повторяете это, как заклинание. Шаблон, резонанс, структура. А кто-нибудь, блядь, может мне как идиоту нормально объяснить, что это значит?

Александр не удивился.

Повернулся к шкафу. Достал книгу. Толстую, старую. Потёртую не “для вида”, а потому что ей действительно пользовались.

Положил на стол.

Кожаная обложка. Без названия. Только в углу – выдавленная буква, больше похожая на знак, чем на литеру.

– “Liber Null”. Знаешь?

Валёк покачал головой.

– Классика современного ритуального хаоса. В отличие от религий – не требует веры. Только наблюдения и фиксации результата. Считай, как лабораторный журнал по бессознательному.

Александр открыл страницу.

На ней – схематическая фигура. Окружность. В центре – точка. Вокруг – слова на латыни и староанглийском. Некоторые зачёркнуты. Поверх – новые.

– Вот. Тут говорится о принципе формы-носителя.

Он провёл пальцем.

– Суть в том, что любая сущность, сила, аномалия – не может проявиться напрямую. Ей нужна структура, в которую она вольётся.

Он поднял взгляд:

– Шаблон. Это не “выбранный”. Это соответствие параметрам, через которые формируется контур.

– Как гнездо для сигнала?

– Почти. Только ты – не просто принимаешь.

Ты ещё и настраиваешь среду.

Он постучал по книге.

– Тут написано: “Кто удерживает форму – тот задаёт ритм.”

То есть если ты не разваливаешься – ты формируешь, что может пройти через тебя.

Пауза.

– И не важно, хочешь ты этого или нет.

Валентин провёл рукой по лицу. Медленно.

– Охуенно. Значит, я – антенна, ретранслятор и точка доступа.

– И якорь, – добавил Александр. – Пока ты не врёшь себе, ты удерживаешь форму. А это значит – ты опасен. Для них. Для нас. Даже для себя.

Валёк собрался было ответить, но в этот момент на столе загорелся экран.

Входящий. Видеолиния.

Он взглянул.

Имя.

Томара.

Внутри – сжалось. Не от боли. От неожиданности. И чуть – от отвращения.

– Пиздабратья, – выдохнул он. – Снова элементы.

Принял вызов.

– Чё, нахуй, надо? Опять тридцать две сотни хочешь?

С экрана – сразу в лоб.

– Лучше бы ты удавился за эти три копейки, – выкрикнула она. – Весь из себя герой, а ребёнку гостинец привезти – мозгов не хватает!

– Снова бухой? – продолжала. – Я ж говорила, тебя или зальют, или закопают. На твоих похоронах даже кота не будет, от которого ты долги берёшь.

Валентин выдохнул. Не зло, не на повышенных – устало, как будто кто-то сзади дышит ему в шею уже третий день.

– Ща, блядь, не суети…

Он сбросил.

Открыл Сбер.

Чтобы скинуть ей – пусть заткнётся, только бы не визжала.

Остановился.

Экран показал баланс.

543 000.00 ₽

Молчание.

Он даже не выругался – только завис.

Моргнул.

Проверил счёт. Настоящий.

Не перевод. Не ошибка. Просто… есть.

– Александр, – позвал он.

– А? – тот не отрывался от бумаги.

– Прикинь, – Валёк усмехнулся. – Походу меня взломали мошенники, но пошли наоборот – перевели, а не сняли. Щас, подожди, я, наверное, лотерею ещё проверю, может, я там 200 лет подряд выигрывал?

Александр, не отрываясь:

– Сегодня день зарплаты, если что.

– Ага, – кивнул Валентин. – Только, видимо, сразу за год, да? Полляма как с куска мяса.

Александр замер. Положил ручку.

– Переспроси у отдела кадров. Седьмой этаж.

– Ага, – сказал Валентин, уже переводя сто тысяч.

Нажал.

– На, нахуй, стерва. Подавись.

Он встал, вышел. Спокойно. Без улыбки, но с тем напряжением в походке, которое возникает, когда что-то не туда растёт, но пока красиво цветёт.

Секретарь заглянула в таблицу, щёлкнула по какому-то полю и спокойно добавила:

– Вы зарегистрированы как консультант с гибкой занятостью. График – свободный. Присутствие по вызову. Командировки – по согласованию, выходов "в поле" – только по решению куратора группы. Ваш текущий руководитель – Пётр Аркадьевич.

Валентин поднял бровь.

– То есть график у меня какой?

– На данный момент – свободный. Работа ведётся по системе ключевого привлечения. Как только инициируется задача – вам приходит вызов. До этого момента – вы не обязаны присутствовать на базе.

Он кивнул, чуть подавшись вперёд.

– Заебок чё, – сказал он и встал.

На выходе он впервые почувствовал лёгкость. Не ту, что после сна. И не после удара, когда всё замерло. А ту, в которой есть деньги, отсутствие расписания и тишина, не сквозная, а его собственная.

В телефоне – карта. Баланс на месте.

Снаружи – вечер.

Погода – ничего особенного. Тепло.

А в голове – мысль.

“Пора бы, сука, и отдохнуть немного.”

Он знал, где сегодня вечером будут они.

Пивнушка на углу, у остановки, где стена обвалена, а бармен вечно курит у двери, будто за сигаретой держится реальность.

Там, где они сидели раньше.

Где была она.

Где всё стало совсем не просто пьяной болтовнёй.

Он открыл мессенджер, нашёл чат.

Друзья. Те самые. Не все из них были "друзьями", но… достаточно узнаваемые, чтобы не искать повод.

“Кто сегодня в старом логове? Я с бонусами.”

Сообщение ушло.

Через минуту – реакция.

“Мы тут. Стол у окна. Не тяни, пока не разлилось.”

Он убрал телефон, вдохнул и пошёл.

Не торопясь.

Как будто знал: даже если тень в этом месте осталась – теперь он не тот, кто случайно попал в ловушку.

Теперь – он тот, кто проверяет поле.

Пивнушка была всё та же. Никаких ремонтов, никаких новшеств. Звук холодильника перебивался только хрустом чипсов и редким визгом ножа по разделочной доске.

Они сидели у окна.

Рыжий, Серый, Димон.

Почти ничего не изменилось. Разве что Серый теперь вечно кашлял, а Димон подкатил штаны выше обычного – модно, как он считал.

– О, живой! – Рыжий поднял руку. – А мы думали, ты сгинул где-то между кредитами и чёртовыми снами.

– Я теперь госслужащий, – отмахнулся Валентин, присаживаясь.

– Ну всё, – Серый налил. – За зарплату!

– За повышение! – подхватил Димон. – И чтоб без проверок!

Первый тост прошёл шумно.

Потом второй – за "давайте без политики".

Третий – уже без темы.

Минут через тридцать Валентин заметил:

в стакане – почти ничего не убавляется.

Он отпил. Ясно почувствовал – водка. Горло пошло, как надо.

Смотрит – а в стакане будто всё так же.

Почти до краёв.

Как будто не выпил вообще.

Он нахмурился.

Поднёс ближе. Проверил.

Нет, не кажется.

– Чё за хуета, – выдохнул.

Димон заметил.

– Чё ты там?

– Пей да пей, чё началось?

– Да я пью, а оно… не уходит, – сказал Валентин, глядя в стекло.

– Мистика, блядь, – хмыкнул Димон. – Дай сюда.

Он взял стакан, сделал нормальный такой глоток. Поставил. Половина – как и должно быть.

Серый присвистнул. Рыжий хохотнул.

– Ебать ты, Валёк, циркач. Закодировался, да?

– И теперь тут спектакль “Проклятие рюмки”?

– Скажи честно, тебя там в части сектанты притащили?

– Или бабка нашлась с оберегами?

Смех.

Рыжий хрюкнул, ударил ладонью по столу.

– Вот ты, конечно, пиздабол редкий. Ещё б гармонь принёс – полную драму бы выдал.

Валентин смотрел на них.

Молчал.

Не злился – просто что-то внутри сместилось.

– Пошли вы… как вы, друзья и товарищи, – сказал он. – Нахуй.

Он встал.

Никто не остановил.

Кто-то хмыкнул, кто-то налил себе ещё.

Он вышел.

Квартира встретила пустотой.

Не новой. Не неожиданной.

Просто – теперь заметной.

Свет включился с третьего щелчка.

Пол – липкий.

Тарелка на столе с сухими следами лапши.

Пепельница – с подтеками жёлтого, как будто пепел здесь старше обоев.

Он прошёлся.

Остановился у шкафа.

Ручка – треснута. На дверце – след пальца. Старый. Его же.

Открыл холодильник. Пусто, кроме соевого соуса и банки, срок которой закончился год назад.

Присел на диван.

Пружина скрипнула, как старый сосед сверху.

Он огляделся.

И впервые – не увидел “ничего страшного”.

Просто… увидел.

Как живо и точно выглядит то, чего ты не замечал, когда жил внутри.

Сломанное.

Прокуренное.

Затёртое.

И пустое.

Он наклонился вперёд.

Руки на коленях.

Лоб – в тени.

В комнате не было ни звука.

И эта тишина – не была мистической.

Просто – честная.

Та, в которой ты остаёшься только собой.

Без мифов. Без отмазок. Без объяснений.

Он сидел уже минут десять. Просто так.

Молча. Без движения. Только взгляд гулял по комнате, как будто пытался найти в ней хоть что-то, что не стало уставшим от его присутствия.

На стене – фотография.

Отец. Чёрно-белый отпечаток, рамка с трещиной, угол потемнев от времени.

Валентин посмотрел на снимок. Не с теплотой. Без тяжести. Просто – как на старую точку входа в человека, который когда-то умел что-то объяснить.

– Вот такая хуета, батя, – проговорил он. Тихо. Почти себе. – А ты говорил.

Встал.

Фотография чуть покачнулась – то ли от сквозняка, то ли от взгляда.

Как обычно – взгляд отца проводил его до двери.

Он пошёл в ванную.

Снял футболку. Подошёл к крану.

Открыл.

Ничего.

– Точно, – выдохнул. – Я же его ещё в том году ебнул…

Вспомнилось: поскользнулся, ударился, перекрыл воду, решил «потом разберусь».

Так и не разобрался.

Вода в квартире не шла уже почти год.

Он задумался.

Значит, последний раз мылся… прошлой зимой.

Выдохнул. Не в отчаянии. Просто как констатацию.

И в этот момент – звонок.

Мелодия стандартная. Но в комнате она прозвучала слишком громко.

На экране – снова Томара.

– Да ёб твою мать… – выдохнул. – Мало тебе, что ли?

Снял.

Хотел было начать с привычного:

– Ну чё, опять…

Но вместо этого – голос мужской.

Ровный. Сухой.

Не врачебный. Не полицейский. Просто деловой.

– Здравствуйте. Это городская служба судебно-медицинской экспертизы. Вы указаны как контактное лицо Томары Гребенюк. Вашей бывшей супруги.

Секунда паузы.

– Сожалеем. Несчастный случай.

По предварительной информации – удушье. Пищевой блок.

Смерть наступила мгновенно.

Валентин не перебивал. Не дышал почти.

– Вам необходимо явиться для опознания тела.

Завтра, девять утра. Адрес будет направлен вам сообщением.

Связь оборвалась.

Экран погас.

Комната осталась та же.

Тихая. Пыльная. Без воды.

И вдруг – впервые по-настоящему пустая.

Он попробовал дозвониться.

Телефон Томариной матери был в контактах до сих пор – просто не поднималась рука удалить.

"Клавдия Васильевна".

Сигнал – мёртвый.

Телефон выключен или вне зоны.

Попробовал снова. То же самое.

Валентин надел куртку и вышел.

Адрес он помнил. Старый дом на окраине, двухэтажка с облупленным фасадом, подъезд пахнущий чем-то кислым и чужим.

По дороге не думал. Просто ехал. В маршрутке, потом пешком. Ветер был тёплый, но лицо всё равно щипало.

У подъезда – пусто.

Он поднялся. Постучал.

Потом ещё раз.

Снова.

Никто.

Дверь с облезлой табличкой не шевельнулась.

Ни шагов, ни движения.

Он сел на ступеньку.

Молчал.

И вдруг – снизу звук.

Тяжёлые шаги, сипение.

Соседка.

– Ох, Валентин… ты?

Он поднял взгляд.

Узнал. Соседка из второго. Та, что вечно с сумками, и у которой кот, похожий на седого министра обороны.

– Да, – кивнул. – Я… к Клавдии Васильевне.

– К кому?

– Ну… к матери Томары.

– Валентин… ты чего?

Она присела рядом, отдуваясь. Сумку поставила на ступень.

– Так она ж… умерла. Полгода как.

Он посмотрел на неё.

– Что?

– Полгода назад. Инсульт. Быстро всё. Томара тогда одна осталась, говорила – “нечем даже похоронить”.

Молчание.

– А Андрюха где?

– Кто?

– Андрюха. Сын. Мой.

Соседка посмотрела, как будто он с другим лицом.

– Ты в порядке?

– Ну… где он?

– Валентин… ты с дуба рухнул, что ли?

– Андрюха уже третий месяц в больнице.

– У него рак. Лёгкие.

– Ты чё… не знал?

Он не ответил.

Смотрел на неё.

Но не видел.

– Тебя же звали. Томара мне говорила – ты где-то там, “опять в своих запоях”. Говорила, что ты сам не хочешь.

– Сказала – “всё равно ему плевать”.

Валентин встал.

Резко.

Но медленно пошёл к перилам.

Посмотрел вниз, вглубь подъезда.

Просто стоял.

Мыслей было немного.

Только одна:

“Где я был весь этот год?”

Всегда пьяный.

Всегда один.

Всегда вне.

Он провёл рукой по лицу.

Ощущения – будто щетина не его.

Как будто это тело он носит в аренду.

А договор давно закончился.

– Какая больница? – спросил Валентин.

Голос – ровный.

Не испуг. Не паника. Просто – внутренний сдвиг, когда вопрос звучит не для ответа, а чтобы закрепиться в мире, который снова куда-то уехал без него.

– Да не помню я точно, – ответила соседка. – По-моему, тридцать четвёртая. Там, за кольцом, инфекционка раньше была, потом всё подряд слили.

Он поехал.

Маршрут – простой. Автобус, потом пешком.

Здание – серое, прижатое к земле, как будто само понимало, что от него мало ждут хорошего.

Вывеска: Городская клиническая больница №34.

Приёмный покой, дальше – блок, стеклянная дверь с пропуском.

– Мне к сыну, – сказал Валентин. – Гребенюк Андрей Валентинович.

– ФИО, родственник? – дежурная подняла глаза.

– Отец.

– У вас пропуск?

– Нет.

– Тогда не можем вас пропустить. Отделение закрыто. Он в онкологическом боксе, секция D. Там ограничение, и без разрешения – нельзя.

– А с кем можно говорить?

– По вопросам посещений – только с заведующим отделением или лечащим врачом.

– Тогда с главным.

Его провели через боковой вход, потом по коридору.

Кабинет. Табличка: Заместитель главного врача по медицинской части, Власов С.Е.

Врач – лет пятьдесят, седина, лицо сухое, вежливое, взгляд – уставший, но не от людей. От постоянной попытки говорить правду аккуратно.

– Вы отец?

– Да.

– Присядьте.

Пауза.

– Ваш сын находится в тяжёлом состоянии. Диагноз – немелкоклеточная карцинома, четвёртая стадия. Первичный очаг – лёгкое, на момент поступления уже с метастазами в лимфатическую систему и плевру.

Он открыл папку.

– Химиотерапия началась сразу. Стандартный протокол, потом таргетный подбор. Реакция – минимальная. Опухоль агрессивная, резистентная к препаратам. Положительной динамики нет.

Валентин смотрел.

Ничего не говорил.

– Сейчас пациент получает поддерживающее лечение. Мы обеспечиваем обезболивание, дренаж, контроль метаболических нарушений. Периодически – курс иммуностимуляторов, но прогноза нет.

Врач закрыл папку.

– Мы можем попытаться договориться о курсе экспериментальной терапии. Препарат – вне стандартного протокола, зарубежный. Есть квоты, но очередь.

– А если без очереди?

– Тогда – коммерчески.

Цена – от двух с половиной до трёх миллионов. В зависимости от продолжительности курса, анализов и логистики препарата.

Молчание.

– Простите, – добавил врач. – Я обязан озвучить всё. Но должен сказать: даже при этом, шансы крайне малы.

– Болезнь агрессивная. Стадия – далеко за системной.

Валентин сидел.

Руки – спокойно на коленях.

Лицо – не изменилось. Только в глазах – пустое, но не безжизненное. Как у человека, который слышит не впервые, но только сейчас начал слушать.

Он кивнул.

– Ладно.

– Спасибо, – сказал врач. – Решите – дайте знать. Пока пациент под наблюдением. К нему нельзя. Иммунитет – почти ноль.

Он вышел.

В коридоре – тишина.

Потом – шаги. Скрип двери. Кто-то кашлянул.

Он прошёл до окна.

Посмотрел во двор.

Асфальт – потрескавшийся.

Лужа. Ворона. Пожилой санитар курит, глядя в телефон.

Валентин выдохнул.

И только одна мысль в голове:

"А я, значит, кутил. Все это время."

Глава 8

С утра он заварил чай. Без сахара, без еды, без мыслей. Просто – ритуал.

Лист чернеет, вода мутнеет, рука дрожит еле заметно. Значит – жив.

Он не тянул.

Прямо после глотка – в отдел. Без сигареты, без перекура, без нытья.

В приёмной – всё как всегда. Уставшие лица, запах пластика и старого кофе, монитор, где мигает фамилия, которую никто не читает.

Попросил Петра. Сказали: “ожидайте”. Ожидал. Минут сорок.

Когда впустили – он уже знал, как начнёт.

– Мне надо поговорить. По личному.

Пётр не удивился. Кивнул.

– Говори.

– У меня сын в онкологии. Стадия херовая. Денег надо много. Три миллиона. Есть что-то у вас… фонд, помощь, хуй знает… хоть что-то?

Пауза.

Пётр смотрел спокойно. Как на список оборудования, в котором ищет нужный шланг.

– У нас есть субвенция. Через отдел кадров можно подать запрос, есть программа для сотрудников по сложным жизненным.

– Срок рассмотрения?

– До восьмидесяти рабочих дней. С возможностью продления, если не приложены меддокументы в оригинале.

Валентин кивнул.

– Ну, то есть – нихуя.

– Не так, – сказал Пётр. – Просто не сразу.

– Угу. Только у сына рак, не ипотека.

Он встал. Не хлопал дверью. Просто вышел.

И вышел – с пустым лицом.

У дома достал телефон.

Набрал в поиске: “Срочный выкуп квартир, Москва.”

Открыл первый номер. Позвонил.

– Алло, здрасте, это по квартирам?

– Да, говорите.

– У меня двушка. Надо срочно продать. Чистыми три миллиона. Остальное – ваше. Только быстро. Сегодня. До ночи.

– Понял. Адрес скиньте, сейчас выезжаем, осмотрим.

– Не, я на работе щас, подъехать не смогу. Давайте вечером.

– Хорошо. Только квартира что – бабушкин хлам?

Валентин усмехнулся.

– Не-не. Еврик, считай. Всё свежее. Просто… снаружи выглядит хуже, чем внутри. Как и я.

– Понял. До вечера, значит.

На вызов уехали под вечер.

Осень уже, темнеет раньше, воздух пахнет выгоревшим листом и чужой тоской.

Мартын молчал за рулём, курил в форточку. Савелий отписывался кому-то в планшет, с видом, будто спасает родину.

Валентин просто смотрел в окно.

Город – серый, стеклянный, облезлый.

На перекрёстке стоял ржавый троллейбус с выбитыми окнами. Никого внутри. Двери закрыты.

А внутри – свет горит. Мягкий, тёплый. Как в квартире.

Проехали мимо.

– Пожар четвёртый, – сказал Савелий. – Один и тот же дом.

– Никто не погибал?

– Нет. Внутри никого не находят. Ни людей, ни животных. Даже кошек.

– Охренеть.

Хрущёвка стояла на отшибе, как будто сама себя стеснялась. Пятиэтажка с заколоченными окнами, обгоревшими карнизами и покосившимися балконами.

Вокруг – трава по колено, один подъезд – обтянут сигнальной лентой, у другого – пожарные.

Дым не валил.

Он просто стоял.

Как пар в бане, только мёртвый.

Подъехали ближе. Мартын вышел первым.

– Держимся вместе. Не геройствуем.

Валентин кивнул.

Шли по тропинке между сырой землёй и окурками.

И вдруг – остановились.

Прямо перед домом, между лестницей и пустым пространством,

в огне стоял силуэт.

Человек. Или то, что когда-то было им.

Он не горел.

Огонь был вокруг него. Как ореол. Как пелена.

А он просто шёл вперёд. Медленно. Спокойно. Как будто знает, куда.

– Ты видишь? – тихо сказал Мартын.

– Вижу, – сказал Валентин.

Савелий шагнул вперёд – инстинкт. Мартын удержал за локоть.

– Не подходи.

Существо не двигалось резко. Оно даже не выглядело живым.

Просто – шло сквозь огонь, не оставляя следов.

Огонь не ел его. Он рождался от него.

На секунду Валентину показалось – оно смотрит прямо на него.

Без глаз. Без лица. Но с вниманием.

Как собака, которую не ты звал, но она всё равно подошла.

– Это кто?.. – хрипло спросил Савелий.

– Не “кто”, – ответил Мартын. – “Что”.

Пожарные кричали, двигались, бегали с рукавами,

а существа уже не было.

Просто – исчезло.

Как будто погасло само в себе.

Пауза.

Гул воды.

И всё.

– Архив, – сказал Мартын. – Надо в архив.

Когда всё стихло, когда вода смыла остатки жара,

когда в лицо потянуло холодным ветром – они вернулись в машину.

Сидели молча. Двигатель урчал, салон пах сыростью и гарью.

Савелий листал планшет. Мартын смотрел в лобовое. Валентин – в себя.

Проехали квартал.

Мартын чиркнул зажигалкой, закурил, выдохнул – и как будто просто решил поговорить.

– В восемьдесят третьем, знаешь, тут был случай. Недалеко.

Машина сгорела. “Волга”. Новая.

Хозяин вышел в аптеку, вернулся – всё, дотла. Только остов.

Приехали пожарные, гайцы, всё как положено.

Протоколы, допрос.

А утром – машина стоит. Целая. Чистая. Как будто и не горела.

Он молчит пару секунд.

– Говорили, угнали. Вернули. Только… угонщик не может вернуть с тем же пробегом и теми же жвачками в бардачке, понимаешь?

Валентин не ответил.

Мартын продолжил:

– Тогда политбюро по линии “дезорганизующих слухов” всё под ковёр.

Бумаги зачистили. Но байка осталась.

– И что, думаешь, та же херня?

– Нет. Думаю – всё одна херня. Просто с разными масками.

Архив встретил их тухлым светом и щелчками старой проводки.

Дежурный смотрел без интереса, но узнав Мартына – кивнул и подвёл к стеллажам.

Савелий сел за терминал.

– Адрес, кто помнит?

Валентин назвал.

Мартын тихо добавил:

– Пятый подъезд, третий этаж. Там жар шёл особенно.

Фонари тускло бились в пыльных стеклянных абажурах.

Папки шуршали, как листья в октябре.

– Нашёл, – сказал Савелий.

Дело: “Дом №18, ул. Серебрякова. Построен 1956 г.”

Заметки, акты, жалобы, фото.

И вот – первое интересное.

1961 год.

Жильцы пишут коллективную жалобу: “По ночам слышны шаги в стене между квартирами. Стена несущая, никто там жить не может. Иногда слышится плач, мужской голос, как будто шепчет фамилии.”

Внизу приписка:

“Ревизионная комиссия не выявила инженерных отклонений.”

Перелистывают.

1968.

Пожар в подвале.

Источник возгорания – непонятен.

Следователь приписал: “Хранилище мебели загорелось без проводки и источников тепла. На месте обнаружено кольцо из сажи. Следов костра нет.”

Фото: обугленная бетонная площадка.

В центре – пятно в форме кольца. Чёткое.

Как будто там кто-то стоял.

Дальше – разрозненные записи.

– Смотри, – сказал Мартын.

– Что?

1974.

Водопроводчик – С.И. Руденко – пишет в ЖЭК:

“При замене стояка в пятом подъезде, на третьем этаже, обнаружил следующее: в стене – не арматура, а что-то мягкое. При ударе ломом – стена пустила кровь.”

Снизу – “акт отклонён, сантехник уволен по собственному”.

Савелий закрывает папку.

– Это, конечно, всё хер знает что.

– Нет, – сказал Валентин. – Это всё – одно и то же.

Просто никто не верит, пока не загорится сам.

Мартын кивнул.

– Поехали. Всё, что надо, мы уже увидели.

На выходе из архива воздух показался непривычно свежим. Как будто они не бумагу листали, а три часа в подвале на свалке сидели.

Мартын выкуривал третью подряд.

Савелий молча глядел в экран – гуглил что-то своё.

Валентин остановился перед дверью и сказал:

– Слушай, Мартын…

– Ага.

– Я не понял нихуя, если честно. Это чё вообще?

Барабашка?

Призрак?

Труп в стене, который мстит через отопление?

Мартын усмехнулся.

– Ни то, ни это.

– Тогда чё?

Мартын выдохнул и стал объяснять. Не пафосно, не в позе – просто, как будто рассказывает, как правильно разводить "Фейри", чтоб жир с плиты шёл.

– Есть классификация.

Это, скорее всего, ПП-11, с проявлением по типу БД-1.

– Ща блять вообще понятно стало.

– ПП – “персонифицированная память”, одиннадцатая форма – это когда образ сохраняется не в человеке, а в месте.

БД – “блуждающий дух”, не субъект, а мыслеформа, привязанная к конкретной эмоциональной температуре.

– Эээ…

– Проще.

Когда кто-то сгорел, но остался не в теле, а в реакции,

и теперь эта реакция гуляет, как ошибка в проводке.

Иногда принимает форму.

Иногда – просто вызывает эффект.

– Пожар.

– Угу. Но не огонь, как физика. А горение как акт.

Мы видим пламя, а на деле – это проявление памяти, которая не знает, как уйти.

Валентин почесал щеку.

– А как с этим?

– Надо найти предмет, к которому оно привязано.

Фокус.

Крючок.

Кольцо, может. Или даже то место в стене.

Надо всё собрать. Соединить, как цепь.

И тогда мы увидим, что за хуйня – и как её отпустить.

– Охуенно, – сказал Валентин. – Я на работе, блять, или в “Битве экстрасенсов”?

Мартын хмыкнул.

– Не кипятись. Мы все в Битве. Только без призов.

Тут Валентин глянул на часы. И вскинулся.

– Блядь. Риэлтор. Я ж встречу назначил.

Сгоняете без меня?

Кольцо, стена, крюк – вся хуйня?

Мартын кивнул.

– Конечно. Пиздуй. Проблем – ноу.

– Серьёзно?

– Серьёзно. Нам бы твой голос, а не твой гемор. Всё сделаем.

Валентин развёл руками.

– Ну тогда удачи вам с огненным хуем из стены.

Развернулся и пошёл.

Савелий тихо сказал Мартыну:

– А ведь помогает.

– Ага, – сказал Мартын. – Только сам ещё не понял, кого именно.

У дома стоял серый "Поло". Водитель опёрся на капот, курил, держал папку.

– Валентин?

– Ага.

– Ну, наконец-то. Я тут с пяти тусуюсь.

– Работа. Извиняй.

Риэлтор был из тех, кто носит туфли даже на песок и называет подъезд «входной группой».

– Ну шо, покажешь, что за объект?

Поднялись.

Валентин достал ключ. Открыл.

Риэлтор первым шагнул внутрь – и замер.

– Опа.

Валентин вошёл следом.

И застыл.

Это была не его квартира.

Формально – его. Стены те. Двери на месте. Окна туда же.

Но всё – не так.

– Это чё, – сказал Валентин. – Ты, блядь, прикалываешься?

Пол – ламинат. Потолки натяжные, матовые. Стены – выровненные, крашенные.

Пахло герметиком. На кухне – раковина, которую он не ставил.

А в комнате – двое рабочих. Таджики.

Один что-то резал на балконе. Второй – сверлил в ванной. Третий просто сидел, ел из судочка.

– Э, брат, ты кто? – спросил тот, что с отверткой.

– А вы, сука, кто?

– Мы работать. Косметика. Начальник заказал. Дал ключ. Мы открыли. Всё нормально.

Риэлтор сделал шаг назад.

– Это что, розыгрыш? Или ты решил “дом с фишкой” продавать?

Валентин не отвечал.

Он смотрел на стену, где неделю назад была трещина, как молния. Сейчас – гладко. Ровно. Чисто.

– Вы чё тут делаете, конкретно?

– Ремонт, брат. Сказали – десятая квартира, второй этаж, вход со двора. Ключ дали. Дверь старая. Фомкой открыли – всё равно менять.

– Это двадцатая, не десятая.

– Мы не знать. Нам дали адрес.

– Звони, – сказал Валентин. – Тому, кто дал.

Прошло минут пятнадцать.

Приехал.

Начальник.

Пиджак с подкатанными рукавами, волосы назад, на лице – выражение человека, который сейчас кого-то убьёт, но не факт, что знает кого.

– Вы, блядь, что натворили?!

– В смысле?

– Я сказал: десятая квартира. А вы в двадцатую ломитесь!

– Нам дверь открылась. Замок старый.

– Да вы дебилы!

Это чужая квартира! Тут человек живёт!

– Мы думать – это наша. Сказали – бабушкин ремонт, менять всё.

Валентин смотрел на всё это, как на кукольный театр.

Голоса были. Движения были.

А он – как будто уже ушёл. Только тело осталось.

– Ты чё молчишь? – спросил начальник.

– А что говорить?

– Ты же хозяин!

– Уже нет, наверное.

Тот замер. Риэлтор отошёл в сторону, достал телефон, что-то набирал.

– Так, – сказал начальник. – Ща, короче. Завтра приеду с мастером, вам заново замки поставим. Тут не трогаем. Работу сам оплачиваю. Просто… блядь, ошиблись.

Таджики пожали плечами. Один продолжал жевать.

Валентин прошёл в комнату.

Сел. На край дивана, которого не было.

Глядел на стену.

Она была идеальной. Белой. Ровной. Свежеокрашенной.

Чужой.

Он ничего не чувствовал.

Не злость. Не обиду. Не усталость.

Просто – пусто.

Даже его разруха – больше не его.

Даже грязь – уже кому-то нужна.

Он провёл пальцем по подлокотнику.

Пыль.

Чистая.

Сказал:

– Я просто посижу. Немного. Если никто не против.

Никто не возразил.

Да и кому там было возражать?

Молчание тянулось пару минут.

Таджики вышли. Начальник тоже.

Даже риэлтор приумолк – всё понял. Или почти всё.

Потом, осторожно, как будто спрашивает у деда, не болит ли спина:

– Ну… Так что? Продаём?

Валентин рассмеялся.

Не громко. Не зло.

Просто – устало. Почти тепло.

– Конечно. Ты чё, не видишь?

К нам же приходы были.

Косметику накатали. Всё как в сказке.

Он встал. Пошёл на кухню.

Там уже блестел кран, как будто за него кто-то молился.

Открыл шкаф. Пусто. Только пара таблеток, рассыпавшихся с прошлой недели.

Подумал: оставить – или забрать.

Забрал.

Вернулся.

– Кому оформлять будем?

– Пока на вас. Мы сейчас аванс проведём, в течение суток – расчёт, договор купли-продажи на себя заберу. Потом – как хотите. Можете даже остаться на пару дней, до выписки.

– Не, – сказал Валентин. – Я задерживаться не планирую.

– Куда пойдёте?

Он пожал плечами.

– В бар. В архив. В подъезд. Пока не найду, где не прогонят.

Риэлтор достал планшет.

– С вас только копия паспорта и расписка, что вы согласны на срочную продажу с пониженной оценкой. По цене, как говорили: три чистыми – остальное мне.

– Нормально.

– Ну тогда пошли.

Процедура – быстрая.

Как будто продаёшь не жильё, а старую стиралку с "Авито".

Две подписи. Три.

Валентин на секунду задумался, ставя последнюю.

Бумага белая. Ручка синяя. Всё по форме.

А жизнь – где-то сбоку.

Подписал.

Вернул паспорт.

Протянул руку – риэлтор пожал.

– Всё. Деньги вечером, на карту. У вас Сбер?

– У меня – пусто.

– Ну, будет не пусто. Держитесь.

– Угу.

Риэлтор собрал документы, улыбнулся, ушёл.

Без театра. Без прощаний.

Дверь хлопнула.

И тишина стала родной.

Остался один.

Сел.

Тот же диван, только обит теперь серым. Подлокотники из кожзама, холодные.

Тишина. Чисто. И даже воздух – как будто чужой.

Поднял взгляд по привычке.

На стену.

Туда, где висела фотография.

Чёрно-белая.

Отец. Усы ровные. Форма военная. Жёсткий взгляд.

Хотел сказать:

– Ну чё, батя. Вот такие приколы. Видел бы ты.

Но фото – не было.

Он встал. Оглядел комнату.

Нет.

Нигде.

Открывает шкаф – пусто.

Полка – гладкая.

Там, где раньше был альбом – теперь упаковка от пылесоса.

И тут вспоминает: балкон.

Выходит.

Там – коробки.

Картонные, битые, кое-где в пыли.

Открывает.

Внутри – старьё.

И – он.

Отец.

Фото. То самое.

Смотрит строго. Как всегда.

Никакой мистики. Просто – настоящее. Своё.

Рядом – старые игрушки.

Погремушка с облезлой краской.

Резиновый мяч.

Этикетки от жвачек: “Турбо”, “Donald Duck”, “Love is…”.

Фантики с розами.

Письма. Половинки.

Фломастеры без крышек.

Пачка сигарет “Прима” – пустая.

Сел прямо там.

На ящик.

Взял фото.

Смотрел. Долго.

Потом – как будто вспомнилось само.

Как мама ушла.

Как отец сказал, что она уехала.

А через десять лет он сам узнал, что умерла.

Просто отец не мог сказать.

Сказал: “ещё рано.”

А потом – “уже поздно.”

Как ссорился с ним – потому что “военный, правильный, холодный.”

А сам – хотел веселиться, пить, кричать, бегать.

Как поступил в универ, но бросил на первом курсе.

Даже не начав.

Сжал пальцы.

– Сейчас бы поговорить с тобой, батёк.

Ты бы, конечно, не обнял.

Ты бы сел рядом, закурил и сказал:

– Ты, сынок, всегда был долбоёбом.

Он улыбнулся.

И тут – звук.

Из кухни.

Что-то звенит.

Посуда. Или ложка. Или тарелка по раковине.

Он встал. Осторожно.

Может, таджики вернулись? Что-то забыли?

Пошёл. Медленно.

Открыл дверь – и остановился.

У раковины – фигура.

Мужчина.

Спина знакомая.

Фигура – сухая, ровная, с военной осанкой.

Моет посуду.

Тихо.

Спокойно.

Валентин не верит.

Губы шепчут:

– Батя?..

Фигура – оборачивается.

Глаза. Не злые. Просто – точные.

Мгновение.

Молчание.

Пустота.

Фигуры – нет.

Как будто и не было.

Валентин стоит.

Один.

Тарелки в сушилке – чистые.

На плите – кастрюля. Вымытая.

На полу – нет воды. Всё сухо.

И тут он понимает.

За весь год…

Он ни разу не мыл посуду.

Воды горячей нет.

Но тарелки всегда были чистыми.

Он думал – не помнит.

А оказалось – он не был один.

Всё это время…

Он говорил.

Не сам с собой.

И не с фото.

Он говорил с отцом.

И отец – слушал.

И помогал.

По-своему.

Молча.

Как всегда.

Он проснулся в три с копейками.

Не потому что выспался.

Просто – больше нельзя было спать.

Живот тянул. Во рту – горечь.

На языке – привкус железа, как будто всю ночь сосал трубу.

Прошёл на кухню.

Открыл холодильник.

Пусто.

Свет есть, но как будто в гробу – бледный, мёртвый.

На полке – хлеб.

Завернут в газетку, давно порванную.

На нём – плесень. Зелёная, чёрная.

И белая.

Больше, чем самого хлеба.

Огурец – в банке. Один.

Но не огурец – а струп.

На нём мох. На мохе – капли.

Закрыл холодильник.

Постоял.

– Ну и хуй с ним.

Пошёл в ванную.

Тихо. Чисто.

Кран блестит.

Вода – горячая.

Он даже не сразу понял – впервые за год она реально тёплая.

Разделся.

Зашёл под душ.

Вода шла.

Он стоял.

Минуту.

Потом начал тереть плечо.

Кусок грязи сполз – как воск.

За ним – второй.

Третий.

Смотрит – а там кожа старая, будто шелушится.

Ничего удивительного.

Год без душа.

Организм – это же мешок. Плотный. Греющий. Гниющий.

Терся.

Сначала мочалкой.

Потом ногтями.

Потом – руками.

Снял слой. Второй.

Как будто сдираешь не грязь – а чужое.

Вышел.

Голый. Мокрый.

Посмотрел в зеркало.

Улыбнулся – криво, без радости.

Взял зубную щётку. Начал чистить.

Зубы – жёлтые.

Густо.

Как старая ванна в общаге.

На языке – налёт.

Толстый.

Как пластилин.

Щётка – не берёт.

Плюнул.

Посмотрел на себя.

Снова взял щётку. Давит. Не счищается.

Рассердился.

Отошёл.

Вернулся с картой “Сбера”.

Начал соскребать язык.

Медленно. С противным хрустом.

Капли слюны с белёсой массой стекали в раковину.

Остановился.

Посмотрел в зеркало.

И тут – что-то не так.

Глаза.

Он всегда был кареглазый.

А сейчас – будто голубые.

Или это свет.

Или он придумал.

Наклонился ближе.

Зрачки – не реагируют.

Поймал своё отражение.

Оно смотрело чуть не так.

Чуть глубже.

Как будто… с интересом.

Шаг назад.

– Ёбаная жизнь, – сказал он.

– Что же я с собой сделал…

Сел на край ванной.

Подышал.

Потом поднялся.

Взял бритву.

Встал у зеркала.

Бриться.

Первые два взмаха – ничего.

Потом – кожа полезла.

Под тонким слоем – светлее. Чище.

Как будто брил не щетину, а пепел.

Закончил.

Встал под душ ещё раз.

Теперь – уже не мыться. А проверить, остался ли кто-то под кожей.

Вода текла.

Он стоял.

И где-то, на уровне между телом и чем-то внутри —

что-то начало откликаться.

Не громко. Не голосом.

А как вспышка. Внутри груди.

Не жар.

Не страх.

Просто – “я есть.”

Вышел из ванны как будто не помылся – а скинул старую шкуру.

Облегчение – огромное.

Но под ним – усталость.

Полотенце липло к телу, как вторая кожа.

Волосы стекали каплями на шею.

Руки подрагивали – не от страха, от переизбытка тишины.

Прошёл по коридору.

Голый.

Как есть.

Поставил ногу в сторону комнаты – и услышал.

Сзади.

Спокойный.

Точный.

Человеческий.

Но не его.

И не отца.

– А свет?

Он вздрогнул.

На автомате, почти из детства —

– Ой, точно… Мы ж не миллионеры, блядь…

Вернулся.

Выключил.

Тишина.

Темнота.

В зеркале – отражение.

Чёрное.

Чуть блестит.

Смотрит.

Думает: это я сказал? Или – мне сказали?

Наклоняется.

Чуть-чуть.

Не входит. Не переступает. Стоит на границе.

Шепчет:

– …Здрасьти?

Из темноты – чётко.

Голос. Мужской. Низкий. Не громкий, но как щелчок в груди.

– Здравствуй.

Он захлопывает дверь со всей силы.

– ООО ТЫЖ ЕБАНЫЙ В РОТ!!!

Стоит.

Смотрит на закрытую дверь.

Молчит.

Потом хрипло выдыхает.

– Если бы неделю назад я такое увидел…

…точно бы ёбнулся.

Прислоняется к стене.

Постоял.

Отошёл.

– Пойду я, блядь, погуляю.

Пауза.

– Без душа теперь как-то тесно стало.

Натягивает штаны.

Куртку.

Проверяет, на месте ли зажигалка, сиги, ключ.

Выходит.

На зеркале —

капля.

Длинная.

Медленно сползает вниз.

Как будто кто-то стоял за ним – и только что дышал.

Глава 9

Ночью он вышел без цели. Без повода. Без причины.

Как будто кто-то сказал: «Пора».

Асфальт – в трещинах. Подъезды – как рты без зубов.

В окне на втором этаже – свет. Но не светится. Просто есть.

Как глаз, который не моргает.

Мимо прошёл парень в худи. Низко надвинутый капюшон, руки в карманах.

Ступни касаются земли – а тени нет.

Он не обернулся. Но шаг сбился, как будто услышал взгляд.

И снова ровно. И дальше.

Из-за мусорки вынырнула кошка. Или не кошка.

Длинная. Резкая. Морда – как будто не полностью собралась.

Посмотрела. И – исчезла. Не убежала. Просто не стало.

Валентин остановился у сломанного фонаря.

Света от него не было. Но лампа – пульсировала.

Ритм – не частый. Не редкий.

Как дыхание.

Чужое.

Он выдохнул, сел на скамейку.

Доска скрипнула. Гвоздь вонзился в пальто.

Не больно – просто напомнил, что всё вокруг имеет цену.

Двор был пуст. Но не тих.

Звук шёл изнутри.

Как будто город разговаривал сам с собой.

Про него.

Не спрашивал. Просто делился.

Он сидел, пока тело не начало клониться.

Не от сна – от усталости без причины.

Как будто город не просто шумел – впивался.

Каждым светом. Каждой витриной. Каждым прохожим, который был, но не весь.

Он встал. Пошёл.

Не быстро – ровно настолько, чтобы не остановиться.

Шаг – как команда, не как движение.

У ларька – продавец без лица.

В прямом смысле: был силуэт, руки, кепка… а лица не было.

Просто свет внутри капюшона, как будто пустая витрина.

Он не испугался.

Просто прошёл мимо.

Поворот за поворотом. Один и тот же район. Но как будто каждый раз – не тот.

Мусор другой. Окна другие. Номера домов – как в зеркале, только под водой.

Он нащупал во внутреннем кармане удостоверение.

На месте.

Имя – его. Фото – не узнаёт.

Остановился.

Обернулся. Никого.

Но чувство – как после разговора, который не слышал, но понял.

Он свернул направо – и увидел калитку.

Знакомую.

Как в детстве – только теперь с табличкой: “Прохода нет”.

Пошёл дальше.

Лампочка над дверью – моргнула.

Ворота – открылись сами.

И только тогда он понял – идёт не куда-то,

а в отдел.

Не по долгу. Не по вызову.

Просто – пора.

Дверь была не заперта.

Холл – пуст.

В коридоре – лампы, как в операционной: ровный свет, никакой тени.

На полу – бумажка. Протокол. Старый. Его подпись.

Он наступил – не посмотрел.

В конце коридора – дверь в аналитический.

Свет горел.

Пахло кофе, но не свежим – тем, который никто не пил.

Он вошёл.

И увидел Мартына.

В отделе пахло холодным кофе и бумагой.

Таким, который простоял ночь с открытой крышкой: чуть кислым, чуть пыльным.

Вентилятор на потолке – не крутился, но скрипел. Не от работы – от старости.

Как будто даже механизмы здесь знали: тишина – лучшее, что может быть сказано.

Мартын сидел за столом. Один.

На нём – лицо не уставшего, а закрывшего смену, которая длилась дольше, чем положено.

Не раздражение, не злость – просто выражение человека, у которого остались силы только на то, чтобы закончить начатое.

Цигарка в пальцах почти догорела, пепел висел под прямым углом, как будто сам боялся упасть.

Писал он не быстро. Не медленно.

Как пишут люди, которые знают – “если не запишу, забудется. а если запишу – всё равно забудется. но надо.”

– А ты где шлялся? – спросил, не глядя, ровно, как будто между словами стоял не вопрос, а точка входа.

Валентин не ответил сразу.

Просто закрыл за собой дверь, прошёл, опустился на стул напротив.

Молча. Без жестов. Без взгляда в ответ.

Присутствие без обозначения.

Мартын выдохнул. Дым разошёлся по комнате, как пыль с архива.

Он даже не смотрел на собеседника. Как будто всё уже видел. Не один раз.

– Ну и хер с ним, – сказал спокойно. – Всё равно всё закончилось.

На столе лежала папка. Потёртая. Жёлтая, как ногти у бывших курильщиков.

В ней – отчёт. Или то, что должны были назвать отчётом.

Факты, которых никто не проверит.

Формулировки, которых никто не поймёт.

И подписи, под которыми всё равно будет стоять гриф: «Сомнительно. Но возможно.»

Пауза потянулась не как молчание – как согласие с реальностью, которую не переделать.

– Нашли мы его, – сказал Мартын. Тон не изменился.

– Того, что в огне ходил.

Он отложил ручку, потянулся за пепельницей, выбил пепел, как будто сбрасывал не мусор – а остатки разговора, который не хочет вести.

– В ванне его жгли. Живьём, похоже.

– Потом… поняли, что не догорает. Решили – в стену.

– Как мусор. Как сломанный кран. Только без воды и без сантехника.

Он сделал паузу. Не для драматизма. Для того, чтобы в голове отстоялось.

– Не злой он был, – добавил. – Просто не завершённый.

– Остаток. Ошибка. Как сигарета, что не догорела, но уже не курится.

– Вот и шёл. Горел. Не от ненависти. Просто – продолжал.

В комнате стало душно.

Не от слов – от того, что никто не собирался их развеивать.

Валентин сидел, не двигаясь.

Руки в карманах. Взгляд – не на Мартына, не на стол.

Куда-то в бок. Туда, где не было окна, но был просвет – между шкафом и углом.

– Ты пропустил, – сказал Мартын.

Почти устало. Почти с сожалением.

– Может, и к лучшему.

Он докурил. Погасил в пепельнице.

Не громко. Не резко.

Как человек, который не ставит точку, но закрывает страницу.

Ни один из них больше не сказал ни слова.

Не потому что нечего.

Потому что – и так всё было ясно.

А если не ясно – значит, не с того конца смотришь.

Молчание тянулось, пока не остыло.

Валентин не шевелился, но внутри что‑то скреблось. Не вопрос даже – рефлекс.

Он глянул на Мартына.

Спокойно. Без вызова. Просто – надо было спросить.

– А кто его так?

Мартын не сразу ответил.

Закончил писать строчку. Поставил точку. Подул на чернила, будто всё ещё писал чернильной ручкой.

Потом посмотрел на него. Без раздражения. Без театра.

– Мне похуй, – сказал тихо, ровно. – И тебе должно быть.

Он потянулся под стол, достал из пакета бутылку. Не новая. Не тёплая.

Из тех, что держат на чёрный день.

Рядом – два стакана. Разные по форме, по жизни, но чистые.

– Я за всё хорошее, – сказал Мартын и разлил.

Спокойно. Точно. Без звона.

Стакан скользнул по столу. Валентин поймал его пальцами.

Понюхал. Водка.

Такая, как и должна быть. Без сюрпризов. Без обмана.

Поднёс к губам. Задержал.

Внутри – вспышка. Не образ, не сон.

Тот стол. Та пивнушка. Стакан. Который не пустел.

Тогда он пил – и ничего не уходило.

Память об этом встала жёстко, как затяжка в горло.

Он поставил стакан обратно.

Не резко. Не пафосно. Просто – не стал.

– Знаешь, – сказал. – Что‑то не в каску. Не хочу.

Мартын не удивился.

Просто кивнул. Сделал глоток. Выдохнул через нос.

– Ну, дело барское, – пробормотал. – Мне больше достанется.

Валентин кивнул.

И тишина снова вернулась. Но теперь она была взаимной.

Утро было без дождя, без солнца, без цвета.

Просто – наступило.

Как будильник, который не завели, но всё равно сработал.

Воздух в комнате был плотный, будто простоял ночь в ожидании.

Валентин встал не сразу.

Сел на край койки. Промял пальцами глаза. Проверил карманы.

Карта на месте. Бумажник. Документы. Телефон.

Тихо оделся. Закрыл дверь аккуратно, будто за кем-то. Хотя – никого.

На улице – маршрутки, выхлоп, лужа у бордюра.

На остановке женщина ругалась с водителем.

Город жил своей обычной, тупой, громоздкой жизнью.

А он ехал – с мыслью, что всё ещё можно успеть.

Больница встретила линолеумом, запахом хлорки и автоматом с сухими батончиками.

Свет холодный. Очередь к регистратуре – двое. Молча. В телефонах.

Он обошёл. Спросил, где главный.

Назвали кабинет. Поднялся.

Стучаться не стал. Толкнул дверь.

Врач был тот же.

Всё тот же – седой, собранный, с лицом человека, который пережил больше смертей, чем имен.

Валентин вошёл. Сел.

– Я насчёт сына.

– Хочу внести. Деньги.

– Есть. Три миллиона. Можно сегодня.

Врач смотрел прямо. Не зло. Не устало.

Просто – так, как смотрят на спущенное колесо: оно уже есть, но ехать некуда.

– Уже не требуется, – сказал врач.

Одна фраза. Без пауз. Без оформления.

Как штамп на бланке.

– Пациент скончался этой ночью. В три двадцать две.

– Сердечная остановка. Резкое падение сатурации.

– Мы попытались… но дыхание не вернулось.

Он замолчал.

Не чтобы дать время – просто больше нечего было говорить.

Валентин не ответил.

Не спросил, не дёрнулся, не выругался.

Просто – понял. Не когда услышал. А сразу.

Просто – сработало.

Врач отложил ручку.

– Сожалеем, – сказал формально.

Слово прозвучало как “впишите в графу”.

Не боль, не сочувствие.

Просто – завершение строки.

Валентин вышел из кабинета.

В коридоре кто-то кашлял. Кто-то смеялся.

Кто-то тащил капельницу, перекатываясь из тени в свет.

На стене – плакат про грипп. Криво приклеен. Угол оторвался.

Он шёл медленно.

Как по воде.

Тапочки шлёпали – не его, чужие.

Тело двигалось – потому что надо. Потому что некуда не идти.

Навстречу – медсестра. Молодая.

В очках. С бумагами.

Мимоходом кивнула.

– Доброе утро, – сказала.

Он по инерции кивнул.

– Угу.

И пошёл дальше.

Как будто всё как всегда.

Как будто просто оформил документы.

Дошёл до выхода.

Толкнул дверь.

Вышел.

Солнце било в глаза.

Проехала скорая. Колёсами по лужам. Писк тормозов.

Он остановился.

Постоял.

И потом – вдруг – просто завопил.

Без слов.

Без обращения.

Без смысла.

Рот открылся сам.

Звук вырвался.

Не голос – рёв.

Как будто не гортань работала, а лёгкие лопались изнутри.

Он орал, пока в груди не стало пусто.

А потом – выдохнул.

Постоял.

И пошёл дальше.

Без взгляда назад.

Без мыслей.

Просто – как человек, который всё отдал.

И теперь – только тело осталось. Он стоял. Не сразу понял, что выдохся.

Горло саднило, в груди звенело, как после ударов кулаком по бетонной стене. Ни смысла, ни цели – только отдача.

Шагнул в сторону, тяжело, будто в ногах были мешки с песком. Воздух вокруг как будто слипся, стал густым, липким, будто болото без звуков.

Он провёл ладонью по лицу. Не специально – машинально. И только потом понял: рука мокрая. Не от дождя, не от пота. Просто – мокрая.

Смотрел на пальцы, как на вещь, найденную в другом кармане. Повернул голову вверх – небо было чистое, как стекло. Ни капли, ни тучи. Даже птиц не было. Просто ровная серо-белая плоскость.

А с лица – текло. Медленно, неостановимо. Не рыдание. Не судороги. Просто – шло.

Слёзы.

Он не почувствовал, когда. Не вспомнил момента, когда начало. Всё как будто уже шло давно, просто он был не в теле.

Он усмехнулся. Губами, не глазами. Усмешка получилась беззвучной, сухой.

Он поднял взгляд на третий этаж.

Не знал, почему. Просто поднял.

И увидел.

Андрей.

Стоял у окна.

Прямо. Ровно. В больничной пижаме.

Смотрел. Прямо на него.

И улыбался. Не широко, не по-детски. Просто – узнал.

Как будто говорил: «ну вот, ты пришёл».

Валентин сделал шаг вперёд.

Остановился.

Вдохнул – и тут же выдохнул резко.

Глаза не верили, но всё внутри кричало – да, он. Живой. Не может быть иначе.

И в тот же момент – треск.

Не громкий. Как будто лопнула косточка в ноге или стекло пошло сетью изнутри.

Окно не разбилось.

Просто по воздуху, между ними – пошла трещина.

Как в экране, что падает на бетон: сначала одна линия, потом вторая, потом всё ползёт, и уже не понятно – что целое, а что уже разваливается.

Андрей всё ещё смотрел.

Валентин не моргал.

Пока в кадр – не вошла женщина.

Простая. В халате. С кашпо в руках.

Она наклонилась, поставила горшок на подоконник.

Растение – зелёное, с толстыми листьями.

Своим телом она заслонила Андрея. Полностью.

Неумышленно. Просто – встала, как в жизни встают между тобой и тем, что ты хочешь.

И когда она отошла – в окне больше никого не было.

Ни мальчика.

Ни пижамы.

Ни взгляда.

Только цветок. И отражение неба, мутное, как вода в тазу после мытья головы.

Валентин стоял.

И не ахнул.

Не позвал.

Не побежал.

Просто стоял.

В том месте, где секунду назад было всё.

А теперь – дым. Пыль. Сетка на стекле, которой никто не видит.

Он выдохнул.

Раз.

Потом второй.

– Сука… – сказал тихо, без адреса. – Значит, это конец.

Повернулся. И пошёл.

Телефон зазвонил резко, в кармане, как будто задел нерв.

Он даже не успел сообразить – просто достал и нажал на зелёную.

– Валентин, – сказал голос.

Ровный. Чужой. Без тени.

– Пётр, – сказал он, не спрашивая.

– Приезжай.

– Дело есть. Срочное.

– Можем прислать машину, если не успеешь за десять минут.

– Присылай, – ответил Валентин. – Я пешком сейчас не очень.

– Принято.

Связь оборвалась, как будто разговора не было. Просто информационный блок, не беседа.

Он стоял на тротуаре, дожёвывая звонок.

Город снова шёл. Всё как прежде.

Ничего не происходило. Но всё уже сдвинулось.

Через семь минут подъехала Мазда.

Серая. Потёртая. С одиноким фонариком на панели, который мигал без смысла.

За рулём – мужик. Типичный.

Куртка – старая, но чистая. Пепельница полная. Руки – как у сварщика. Лицо – как будто всё видел, но никогда не рассказывал.

Валентин открыл дверь, сел рядом.

– Ты Валентин? – спросил водитель. Голос – с хрипотцой, ленивый, но не вялый.

– Да.

– Ну, заебись, – сказал тот. – А то я вчера бабку отвозил, она вся обосралась. Еле дышал.

Он выжал сцепление, тронулся плавно, как будто Мазда была не машина, а лодка.

– Петру?

– Угу.

– Люблю этого хуя. Он, правда, говорит мало, но платит всегда. Приятный тип.

– В прошлый раз, правда, бумажкой жопу вытер и в окно выкинул. Но кто без греха, а?

Машина ехала мягко, по ямам шла не как авто, а как живое существо, уже знавшее каждый изгиб улицы.

Водитель щёлкнул радио.

Поймал волну. Там играла "Владимирский централ".

– Классика, – сказал он. – Сука, время было.

– Ща всё цифра, всё в облаке. А раньше, блядь, одно “я тебя люблю” через зону как три сигнала SOS.

– Ладно, молчу. Ты, видно, человек молчаливый. Уважаю.

Он ехал молча ещё минуту. Потом:

– Хочешь сигарету?

– Нет?

– Ну и хуй с тобой. Я тоже не хочу, просто спрашивал.

Мазда свернула к служебному въезду. Водитель выдохнул, как будто сдал смену.

– Приехали. Скажешь, когда назад, я тут в тенёчке постою. Мне не в падлу.

Валентин вышел, закрыл дверь.

Машина чуть дрогнула – мотор глох не сразу, как старый пёс, которому надо напомнить: “всё, лежи”.

Он пошёл ко входу.

Дверь открылась сама.

Отдел уже знал, что он пришёл.

Валентин вошёл в кабинет.

Пётр был на месте. Стол завален бумагами, но ничего не двигалось. В комнате пахло бумагой, которую не трогали сутки.

На стене – монитор. С него тихо жужжал отчёт.

Пётр не поднялся. Только кивнул.

– Присаживайся.

Он сел. Молчал. Пётр пару секунд досматривал строку, потом убрал вбок клавиатуру.

Из ящика вытащил коробку. Чёрную. Прямоугольную.

Положил на стол. Не стал открывать.

– Оформлен, – сказал.

– С табельным теперь.

– Модель базовая, без капсюля, без синтеза.

– Но на твою руку ляжет. Проведёшь пальцем – он тебя признает.

Валентин молча взял коробку. Не открывал. Просто убрал в рюкзак.

Без слов. Без взгляда. Пётр кивнул – как «понял, пошёл дальше».

– По делу, – сказал он.

Вытащил папку. Открыл. На первой странице – фотография.

Цветная.

Обычная парадная.

Пятнадцатиэтажка. Панель. Двор как двор.

Но во втором окне слева – лицо.

Нечёткое. Не в фокусе. Но явно не то.

Глаза – как будто смотрят вбок, но на всех сразу.

Морда – не старая, не молодая. Не чья-то. Просто – неуместная.

Пётр провёл пальцем по фото.

– Это прислал участковый.

– Жаловались, что ночью в доме все будильники сработали в одно время. Даже у тех, у кого не заведены.

– 03:22.

Пауза.

Пётр глянул на Валентина.

– Совпадение не исключаем, но ты сам понимаешь.

– Камеры ловили силуэт.

– Человеческий. Без лица.

– Но главное – он двигался между этажами, которых в доме нет.

– Типа: спустился с шестого на седьмой.

– Потом с восьмого на третий.

– Между ними – ничего. Просто воздух. Лифт не ездит. Камера – не врёт.

Пётр вытянул из папки вторую фотку. Уже с камеры.

Тот же силуэт. На площадке. Но он будто не стоял, а был вставлен.

Как вырезанный.

– Дом проверяли.

– Планировка стандартная.

– Квартира, где это видно – пустует с 2017. Хозяин умер.

– Последняя запись – вчера. Опять в 3:22.

Он закрыл папку.

– Вот и сходи.

– С тобой будет оперативник. Новый. На подхвате.

– Если надо – табельное оформлено, можешь активировать на месте.

Пауза.

– Там что-то не то, Валентин.

– Не агрессия. Не искажение.

– А… как будто вещь, которая не должна быть в геометрии.

– Но всё равно туда лезет. Спокойно, без шума.

– Понимаешь?

Валентин кивнул.

Слова были лишними.

Он встал.

Папку забрал.

Коробку с табельным – проверил, не глядя.

Пётр добавил, уже без интонации:

– Осторожно там.

– Если начнёт говорить – не слушай.

Валентин вышел из кабинета.

Коридор был пуст. Лампы светили жёлтым, как в заброшенной больнице. Пахло картоном и старой тряпкой.

Навстречу шёл парень. Молодой. Щёки небритые, взгляд – прыгает. В руке – пластиковая папка, вся в наклейках.

На груди – бейдж: "Кадет. Данил С."

Он шагнул чуть в сторону, потом – обратно. Почти врезался.

– Ой, извините… вы это… Валентин?

Валентин кивнул.

Данил заулыбался, как будто угадал в викторине.

– Я с вами, значит. Мне сказали.

– Данил. Но можно Даник.

– Я только вчера с теории. Ну не прям вчера, но вы поняли.

– Говорят, у меня пелена хорошая.

– Ну это когда на людей накидываешь – и всё, как в тумане. Не видно, не слышно. Типа "ой, чё это я сюда пришёл?" – и ушёл.

– Только у меня она пока недолгая. Минуту, максимум две.

– Ну, в общем, если что – я рядом.

Они шли по коридору. Валентин молчал.

Даник, кажется, не замечал.

– А правда говорят, что вы тварям приказывать можете?

– Ну не “всем”, конечно, но хотя бы… этим.

– Типа: “Сидеть!” – и оно сидит?

– Это же прям как собака. Только охуевшая.

– Простите, я без негатива.

Валентин остановился. Посмотрел на него.

Не злобно. Не в упор. Просто – дал почувствовать, что вопрос зафиксирован.

– Не знаю, – сказал. – Не проверял.

– А, – ответил Даник.

– Ну, бывает.

Он почесал затылок.

– Слушайте, а у вас воняют руки, когда вы с ними сталкиваетесь?

– У меня раз от “светящих” было, прям кисло, как будто провода греются.

– Или это от страха? Хрен его знает.

Он шёл рядом, не отставал, но не лез. Просто болтал.

Как будто хотел заполнить паузы, пока они ещё не стали тяжёлыми.

На выходе из корпуса он махнул охране, показал пропуск – вверх ногами. Те ничего не сказали.

– Так, значит, дом, да? Панелька.

– Это где этажи не совпадают, я читал.

– Там ещё трещина в плане, и один лифт “не едет, но едет”.

Он обернулся к Валентину.

– Это будет мой первый полевой.

– Я, если что, без глупостей.

– Ну, почти.

Валентин ничего не ответил.

Просто нажал кнопку вызова.

Мазда тронулась плавно.

Водитель – всё тот же. Щёлкнул пальцами по рулю, поднажал. Радио включил само собой.

– Ну, пацаны, сейчас прокатимся, как в девяностых.

– Только без выстрелов. Хотя, хрен его знает с вами.

Даник сидел сзади. Уже снял куртку. Локти на подголовник, голова между сиденьями.

Пыхтит. Говорит.

– Я вчера читал про этот дом. У него адрес перепутан в двух базах.

– В одной он на Коломенской, в другой на Пролетарке.

– А лифт у них вообще по техпаспорту не числится.

– Ну, типа как будто его нет. Хотя ездит.

– Ну, ездил. Сейчас не ездит. Или ездит, но не туда. Ну, в общем…

Водитель хмыкнул.

– Мелкий, ты как школьник на экскурсии. Дай людям пожить.

– Я просто делюсь, – пожал плечами Даник.

– Информационная подготовка, так сказать.

– Пётр сказал – держаться Валентина, вот я держусь.

– Ну не в смысле физически. Хотя…

– Ладно, забей.

Валентин молчал.

Смотрел в окно. Там – город. Нормальный.

Но как будто чуть-чуть… смещённый.

Угол света не тот. Дома чуть ближе. Линии проводов – с подрагиванием.

– А вы, кстати, с “озером” работали? – спросил Даник.

– Говорят, там где бездонность, вы были единственный, кто прошёл и не распался.

– А это, ну, по сути, феномен шаблонного распознавания.

– Ну это когда структура в сознании повторяет…

– Господи, – перебил водитель. – Даник, заебал ты уже, дай рёбрам отдохнуть.

– Я людей возил, знаешь, каких? Тихих. Мёртвых почти. А ты как радио из бетонного уха.

– Так я ж по делу, – фыркнул Даник. – Инструктаж! Синхронизация! Эмоциональный обмен!

Валентин медленно повернул голову.

Никуда конкретно. Просто – в пространство.

Сказал тихо.

Без нажима.

Но так, как будто слово не прозвучало – а сработало.

– Заткнулись.

– Оба.

Тишина упала мгновенно.

Машина ехала. Радио выключилось само.

Водитель скосил глаза на приборку, молча.

Даник сидел сзади.

Открыл рот – и не сказал ничего.

Потом снова попытался.

Выдох. Рот. Ноль.

Он напрягся – не испугался.

Потом просто откинулся назад, будто проверяя: это меня или всех так?

Доехали в полной тишине.

Мазда встала у бордюра, как будто сама знала, где.

Двор был обычный. Подъезд – облезлый. Лифт – мёртв. Почтовые ящики – перекошены.

Валентин вышел первым.

Даник – следом.

Молчал.

Молча шёл за ним.

Машина уехала, будто рада была избавиться от груза.

Дверь в подъезд скрипнула, как будто её давно не открывали. Хотя рядом на стекле – свежий отпечаток руки. Значит, входили.

Валентин толкнул створку, зашёл первым. Даник следом.

Внутри пахло известкой и чужим потом.

Свет был тусклый, почти мёртвый. Лампы моргали не по ритму, а по какому‑то внутреннему решению.

На стенах – облезшие объявления.

На кнопке домофона – два имени, стёртые, как будто стёрли пальцем, чтобы не было лишних вопросов.

Они прошли внутрь. Даник остановился. Огляделся.

Открыл рот – и не сказал ничего.

Потом снова попытался. Ноль.

Он нахмурился, как будто забыл слово.

Снова – попытка. Ни звука.

Валентин не обернулся.

Он уже чувствовал. Не слышал – именно чувствовал, что рядом – тишина слишком ровная. Не просто отсутствие шума, а отсутствие разрешения.

Они подошли к лифту.

Кнопки – грязные. Две тройки. Абсолютно одинаковые. Ни “3а”, ни “3б”. Просто две “3” – одна чуть выше, одна вровень.

Даник ткнул пальцем – не задумываясь.

Лифт проехал один этаж и встал.

Они вышли.

На табличке: “Этаж 3”.

На коврике: “6”.

За окном – антенны домов, как будто смотрят сверху.

На двери – номер квартиры “23”, хотя по плану он должен быть ниже.

Валентин огляделся.

Мир не крутился, не дрожал – просто был не на месте.

Как будто всё здесь немного не уверено, что это “тут”.

Он медленно повернулся к Данику.

Тот стоял в углу, неестественно прямо.

Открытый рот. Лицо – спокойное, но в глазах напряжение – не страх, а механический сбой.

Он пытался говорить. Пытался моргнуть.

Не мог.

Валентин сделал шаг ближе.

– Даник, – сказал спокойно.

Ноль.

Валентин не вздохнул. Не напрягся.

Просто – как будто пробовал команду.

– Говори.

И сразу – щёлк.

Маленький, почти неслышный.

Как будто в комнате повернули замок.

Даник пошатнулся. Прислонился к стене.

Заговорил. Сразу.

– Я…

– Я не мог…

– У меня как будто…

– Блядь, как будто внутри кто‑то держал.

Он замолчал. Смотрел на Валентина.

– Простите…

– Это вы сделали?

Валентин не ответил.

Он стоял, глядя в конец коридора.

Там была дверь.

И воздух перед ней был… моложе.

Чище.

Как будто время ещё не решило – пройти тут или обойти.

Валентин дошёл до двери. Обычная. Краска облупилась, звонок выдран, глазка нет.

Он нажал на ручку – открыто.

Внутри пахло деревом и старым утюгом.

Как будто кто‑то погладил прошлое, но неаккуратно.

Комнаты – пыльные, но не пустые.

На столе – газета. “Аргументы и факты”, 2022.

На подоконнике – стакан с водой. Вода свежая.

На полу – следы. Но не от ботинок.

От ног.

Босых.

Идущих из ниоткуда.

Даник остался у порога.

Растерянный. Молчал.

Теперь уже по собственной воле.

Валентин прошёл в коридор. Там было зеркало.

Он увидел себя.

И Даника.

И ещё кого‑то.

Чуть сбоку.

Как будто не отражение, а незаконченное дублирование.

Он подошёл ближе.

Фигура исчезла.

На стене – схема электрики.

Сделано от руки. Подписано: “Этаж: 7”.

Но под ним – зачёркнуто.

Подписано: “Этаж: 3”.

Он медленно провёл пальцем по схеме.

Словно вспоминал не чужое, а что‑то внутри себя.

Сказал:

– Это третий.

И в этот момент щелкнула вся квартира.

Свет – мигнул.

Зеркало – дало только два отражения.

Следы – исчезли.

Воздух стал обычным.

Как будто тут наконец согласились с тем, что это место – определено.

Он повернулся к Данику.

– Дом не знал, какой он.

– А теперь знает.

Даник выдохнул.

– Это… так работает?

– Вы… просто сказали?

Валентин пожал плечами.

– Если ты сам не уверен, где ты – реальность может попробовать за тебя.

– А потом – начать жить своей версией.

Он прошёл мимо.

Даник вышел за ним, озираясь.

На выходе из подъезда лампы уже не моргали.

Лифт стоял на месте.

Только кнопки всё ещё были две “3”.

Валентин нажал левую.

Лифт приехал.

Они спустились.

Без сбоя.

Мазда уже ждала.

Водитель молча кивнул.

Когда сели, Даник наконец спросил:

– Это и есть работа?

Валентин посмотрел в окно.

– Нет.

– Это – подготовка.

Машина тронулась.

Сзади – дом.

Тихий.

Теперь уже знающий, сколько у него этажей.

Они ехали уже минут десять.

Даник молчал. На этот раз – не из страха, не из подчинения.

Просто внутри что-то щёлкнуло, и теперь любые слова казались слишком мелкими.

Он глядел в окно, будто учился видеть заново.

Валентин достал телефон.

Номер Петра – без подписи. Всё равно других нет.

Нажал. Ответили сразу.

– Слушаю.

– Мы закончили, – сказал Валентин.

– Подтверди.

– Ну… дом был… как сказать…

– Он не знал, какой он.

– Я сказал. Теперь знает.

Пауза. Секунда. Две.

– Ты это как… через определение?

– Типа того.

– Формулировка была чёткая?

– Я сказал “третий”.

– И всё сложилось.

Снова тишина. На этот раз – внимательная.

– Мыслеформа?

– Может быть.

– Или просто планировочный бардак.

– Но только он… как будто жил отдельно.

– От самого дома.

– Понял.

– Табельное не применял?

– Не доставал.

– Активность аномалии?

– Была.

– Потом свернулась.

– Как будто… ей стало неинтересно.

Пётр выдохнул. Сухо, тихо.

Как будто не удивлён – но удивлён.

– Интересный ты всё-таки механизм.

– Без калибровки, без протокола.

– А срабатываешь – точнее, чем мы.

Молчание.

– Ладно.

– Езжай.

Связь оборвалась.

Машина свернула налево.

Светофор мигнул.

Город жил.

Всё шло своим ходом. Или чьим-то.

А Валентин – ехал.

Не туда.

Откуда.

Машина встала у бордюра. Мазда урчала, как старый пёс, который хочет лечь, но ещё держится. Водитель молча кивнул, Даник вылез сзади, потирая шею, будто отсидел. Валентин открыл дверь, шагнул на тротуар. Воздух пах выхлопом и мокрым асфальтом.

– Ты куда? – спросил Даник, голос ещё дрожал от тишины в доме с двумя тройками.

Валентин не обернулся. Сказал сухо, как будто выдохнул дым:

– Пойду прогуляюсь.

Даник открыл рот, но ничего не сказал. Просто стоял, глядя, как фигура в куртке растворяется в сером месиве двора. Мазда тронулась, фары мазнули по подъезду, и всё стихло.

Ноги шли сами. Не быстро, не медленно – ровно настолько, чтобы не остановиться. Асфальт трескался под подошвами, фонари моргали, как будто не могли решить, светить или нет. Город дышал – шумом, гарью, чужими шагами, но Валентин не слышал. Внутри что-то щёлкнуло, как замок, который открыли не тем ключом. Ясность пришла – холодная, ржавая, как гвоздь в старой доске.

Он устал. Не от ходьбы, не от дел НЧ-4. Устал от всего. От пивнушки, где стакан не пустел. От квартиры, где посуда мылась сама. От сына, которого не спас. От Томары, которая подавилась его «На, подавись». Он потерял всех, кого любил, и даже тех, кого не любил, но держал рядом. А теперь – пустота, которая не отпускает, а смотрит.

И тут – понимание. Его использовали. Вода, в которой топили, ток, которым били, слова, которые он угадывал, – это не тест, не проверка. Они разбирали его, как старую машину, чтобы понять, что за мыслеформа внутри. И не сказали, потому что он не спрашивал. Никогда не спрашивал. Принимал – и шёл. А всё было на ладони: он повторял фразы сороковых в точности, всё, что говорил, сбывалось – «Заткнулись», «Это третий», «Подавись». Он не первый. Тот круг в кустах, тот сон, голос в темноте. Это Амон.

Ноги принесли его к дому. Подъезд смотрел пустыми окнами, как старик без зубов. Ключ ещё был в кармане – завтра его заберут вместе с квартирой, но сегодня он открыл дверь. Внутри пахло сыростью, герметиком и чем-то чужим – ремонт, который он не заказывал, жизнь, которой он не жил. Телефон зазвонил, как будто ждал этого момента. Номер без имени.

– Валентин, – голос из морга, сухой, как протокол. – Вы не пришли на опознание. Удушье, пищевой блок. Надо явиться.

Он усмехнулся – криво, без звука.

– Не бзи, старуха. Скоро встретимся.

Сбросил. Телефон упал на пол – не разбился, просто лёг. Валентин прошёл в комнату. Табельное лежало в рюкзаке, холодное, тяжёлое, как кусок его же жизни. Он взял его, пальцы сжали рукоять. Шагнул к зеркалу. Света не было, но отражение смотрело – глаза карие, с голубым внутри, как в тот раз в ванной. Лицо его, но не до конца. Рот открылся сам.

– Ты прошёл весь этот путь, – сказал он хрипло, как будто голос пробивался через пыль. – Не потому что хотел, а потому что не спрашивал зачем. Наместник небытия? Ха, не смеши.

Зеркало дрогнуло. Отражение сместилось – не в такт. Губы в стекле шевелились, но звук шёл изнутри головы, низкий, густой, как эхо из первой ночи.

– Я не вёл тебя за руку. Говорил только то, что ты мог услышать. Ложь – это стыд, который жрёт, но ты жрал всё, без разбора, пока душа не слилась с точкой невозврата.

Он сжал табельное сильнее. Пальцы дрожали – не от страха, от пустоты, которая смотрела изнутри. Отражение улыбнулось – криво, устало, но не его улыбкой.

– Думаешь, это была твоя история? Нет, это было то, что ты видел, пока я смотрел. А теперь скажи – кто ты?

Он поднял ствол. Приставил к виску. Отражение не двинулось – просто смотрело. Глаза в зеркале сузились, как будто ждали. И он сказал – сам, или не сам, или всё вместе:

– Я убиваю не себя, ведь я давно забыл, как жить. Я убиваю тебя, Амон, как суть.

Зеркало треснуло – не от пули, от воздуха, который сжался между ними. Отражение открыло рот и заорало: «Нееет!» – звук был глубокий, чужой, как крик из-под земли. Тишина упала, как занавес. Рука с табельным замерла у виска. Палец на спуске – не дрогнул.

Только тишина.

Тишина, что режет сильнее, чем хлопок выстрела.