Русский сокол
Бродский и двое.
Пришла смена, и его четырехмесячная командировка закончилась. Вторая за минувший год. Мама, когда открыла дверь, расплакалась.
Через день-два друзья проведали о том, что он вернулся. Каждый день – “Пойдем, по сто грамм", каждый день – "Ну что там, в Чечне?" Макс в ответ пытался отшутиться:
Мой Телемак, Троянская
война окончена.
Кто победил – не помню.
Должно быть, греки:
столько мертвецов
Вне дома бросить могут
только греки…
В первую же неделю на "Арбате" в кафе повстречал Альку. И что? И ничего – полчаса поговорили и разошлись. Ни боли, ни радости.
На службе не гоняли. Скорее для проформы плановые проверки, дежурство по части. Начальство тоже понимало, что этих ребят через какое-то время вновь бросят туда.
Как-то вечерком в выходной он сидел на лавочке в скверике и рассматривал небо и листву – бездумно наслаждаясь покоем. Потом взгляд его опустился и наткнулся на спичечный коробок. Поднял. На этикетке чья-то рука вывела шесть цифр – телефонный номер.
Вечером он позвонил, и услышав женский голос, вдруг растерялся, замолчал. А на том конце ждали и без раздражения повторили "Да".
– Знаете, у меня случайно оказался ваш номер… Я вам стихи почитаю…
…Увы, тому, кто не умеет
заменить
собой весь мир, обычно
остается
крутить щербатый
телефонный диск,
как стол на спиритическом
сеансе,
покуда призрак не ответит
эхом
последним воплям зуммера в ночи…
– Я тоже люблю Бродского, – ответила она.
Потом они немного поболтали. Она – о том, что уже съездила на море. Он поделился впечатлениями о концерте Сюткина, на котором недавно побывал. На том и расстались.
Дня через три Макс позвонил снова, и стихи Бродского были как пароль. Она узнала и, кажется, обрадовалась. На этот раз он выяснил, что ее зовут Оксана и что учится девушка на третьем курсе филфака. О себе Макс, кроме имени, ничего не открыл. Зачем ей знать, что год назад он тоже заканчивал этот факультет, а потом отправился отрабатывать военную кафедру а два года офицером? Быть может, они даже виделись или знакомы. Хотя нет – девчонки с младших курсов, с которыми он тогда общался, жили в общаге.
…Служба 09 ответила ему, что ни фамилии, ни адреса абонента по номеру они не дают. Тогда на следующий день с утра он начал изучать телефонный справочник. Ему повезло только под вечер. Оставалось лишь выяснить номер квартиры.
Но и эта задача не была слишком сложной. Макс позвонил в деканат, узнал номер группы, где училась девушка, и расписание ее занятий. В один из дней, подгадав, когда у нее семинар (то есть вероятность пропуска меньшая, чем если бы в эту пару была лекция), он оказался во дворе ее дома. Старушкам, "дежурившим" у подъезда, Макс объяснил, что Оксане надо вернуть книги (надо ли говорить, что это был двухтомник их поэта?), а квартиру он забыл. У второго подъезда ему повезло:
– Эта, что ль, из тридцать пятой? – Бабулька попалась словоохотливая, душевная. – Так Оксана сейчас на занятиях, а мать на работе.
– А вы в этом подъезде живете? Так, может быть, занесете вечером книги, чтобы я по десять раз не бегал?.. Спасибо!
Вечером по ее голосу он понял, что она удивлена, заинтригована и благодарна. И было еще что-то, о чем она решилась спросить не сразу:
– А почему ты не предлагаешь мне встретиться?
– Зачем? Тогда все станет банальным. Мне же хочется сказки.
– Может быть, ты кого-то любишь? – настаивала она.
– Уже нет… Помнишь?
Не пойми меня дурно.
С твоим голосом, телом,
именем
ничего уже больше
не связано,
Никто их не уничтожил,
но забыть одну жизнь
Человеку нужна
как минимум еще одна
жизнь.
И эту долю я прожил.
Звонки продолжались. Свою скрытность Макс оберегал и культивировал – этакий граф Монте-Кристо. А вот Оксана не таилась. Спустя время по рассказам он живо представлял ее комнату, маму, подруг. Что любит читать и что любит готовить. Какие у нее волосы и глаза.
В конце месяца состоялось открытие молодого, но талантливого Андрея Репешки. Макс заранее добыл и отослал ей по почте приглашение.
– Но зачем? – спросила она в трубку.
– Ты знаешь, я мог бы таким образом пригласить тебя в театр. Но, наверное, не удержался бы и запомнил место и ряд. А на выставке в толпе приглашенных и у тебя, и у меня будут равные шансы узнать друг друга.
Полвечера он фуршетил, не обращая внимания ни на что, кроме шампанского. А потом осмотрел зал и сразу вычислил ее – по румянцу, по напряженным плечам, по взгляду. В каждом мужчине она пыталась угадать его, Макса.
Он позвонил в тот же вечер, чтобы сказать: "Меня не будет неделю – командировка. Не волнуйся и не сердись. Все хорошо…" На самом деле все было плохо. Он чувствовал, что разрушил баланс, равновесие между ними. Надо было что-то придумать.
Он действительно позвонил через неделю: "Возьми ручку и записывай… Гостиница "Москва", номер 509. Окна будут зашторены, пробки я выкручу. Ты не сможешь увидеть меня. Но после десяти вечера дверь будет открыта. Для тебя…"
Он знает, чего никогда не забудет. Той темноты, и звука дверной ручки, и короткой полосы света, ворвавшейся в комнату из коридора.
Значит, нету разлук.
Существует громадная
встреча.
Значит кто-то нас вдруг
в темноте
обнимает за плечи,
и, полны темноты,
и, полны темноты и покоя,
мы все вместе стоим
над холодной
блестящей рекою.
Вся эта история заняла чуть больше трех месяцев. Когда он придумывал темноту, то уже знал, что на следующий день две сводные роты отправятся в Моздок. И он, Макс, с ними.
Если бы я писал рассказ, то закончил бы сюжетную линию тем, что Макс не вернулся, погиб. На самом деле еще спустя два месяца пришла смена. И снова мама плакала, отворив дверь. И снова он был пустой и бездумный.
А Оксане он больше не звонил. Наверное, потому что понял: он уже дал ей больше, чем любовь, чем семейное счастье.
У всего есть предел:
в том числе у печали.
Взгляд застревает в окне,
точно лист – в ограде.
Можно налить воды.
Позвенеть ключами.
Одиночество есть
человек в квадрате.
Как Бродский в Краснодар приезжал
Как-то оказался я на пельменях в гостях у поэтического королевства СИАМ. Шутили: читали стихи: слушали "Крематорий". Валера Симанович: обращаясь к кому-то, не акцентируя внимания, мимолетно так, говорит: "Ну, это было как раз в тот вечер, когда Бродский приезжал…"
Я насторожился, стал расспрашивать. Оказалось, что Симанович, как лидер СИАМа, месяцев за восемь до того отправил Бродскому в Нью-Йорк письмо – ну как поэт поэту. И приглашал, если будет возможность, заехать в гости в Краснодар. Иосиф Александрович не только получил это письмо, но даже ответил, – мол, постараюсь…
А еще через полгода – международная телеграмма: тогда-то буду в Москве, готов прилететь на одну ночь, подтвердите приглашение.
Подтвердили.
Вся общага, где базировался СИАМ, скидывалась на стол для поэта. В аэропорту встретили, на такси привезли в Юбилейный. Ночь, конечно, получилась пьяная. Из закуски – отварная картошка, огурцы да брюховецкая колбаса. Бродскому, как это ни удивительно, студенческая компания понравилась. Он с удовольствием ел, пил, и
даже почитал два своих стихотворения. В семь утра он улетел из Краснодара, в одиннадцать – из Шереметьева…
Я взбесился. Я орал, брызгая слюной, что дураки, что меня могли бы пригласить. Не об интервью речь, но хотя бы подышать одним воздухом с великим поэтом. На что Олег Виговский философски заметил: "Ну, извини, брат…"
После тех пельменей прошло месяца три, наверное, и одна девочка призналась, что меня разыграли. Спасибо шутникам – я так зримо представил краснодарскую ночь Бродского, что она стала реальностью. Для меня, по крайней мере.
Этюд "Капабланки"
Дебют
Когда она впервые увидела его в его доме (знакомый привел в гости), Макс совсем не произвел на нее впечатления. Вернее – произвел, но скорей неприятное: мямля, интеллигент в очках и в шароварах с отвисшими коленками. Потом они целый день гуляли по весеннему городу. Он оказался умным и прикольным – она никогда в жизни так не хохотала. Вечером вернулись к нему, на кофе. Ночью она проснулась от ощущения, что его рядом нет. И точно – в соседней комнате он сидел перед компьютером и играл в шахматы…
Приличные девушки, а Алька, конечно, причисляла себя к таковым, не остаются у мужчины в первый день знакомства. Но фирма, в которой она работала, меняла "крышу". Новая братва только входила в курс дела, а старая рыскала по городу, чтобы покарать "предателей". Самое время отсидеться недельку там, где ее никто не смог бы отыскать. Она отсиживалась у него две недели, даже дольше. По утрам провожала в контору, где он занимался программным обеспечением чего-то там. Потом спала, читала, смотрела телек, ждала его.
Вечером Макс приходил с друзьями. Кодлом (человек пять) они ужинали, пили каберне, спорили о буддизме, Фицджеральде, Бродском… Когда друзья уходили они занимались любовью, потом она притворялась, что уснула, а он отправлялся к своим шахматам. Иногда, неслышно поднявшись, она подглядывала за ним. Он сидел в кресле, курил, чему-то кивал, по-дурацки хихикал.
– Ты ждешь этого хода уже пять минут. Неужели машина – такой тугодум? Неужели нельзя убыстрить ее?
– Я сам ей задал время на размышление над ходом пять минут. Это – дебют, знаешь по первым десяти хода уже понятно, как будет развиваться партия и кто выиграет. Пусть думает…
Капабланка – Ласкер. Один – игрок, практик. Другой – теоретик, философ. Каким надо обладать авторитетом и уверенностью в себе, чтобы перед этим гигантом Ласкером на секунду, вернее на один ход оказаться беззащитным, а потом, спустя несколько ходов, выиграть! Ласкер не увидел беззащитности Капабланки или не воспользовался?! И почему Ласкер перед началом матча сказал: "Вне зависимости от исхода встречи ты будешь чемпионом!"
Привыкшей к вниманию мужчин, ей было обидно, что он вслух не говорит того, что она чувствовала уже несколько дней.
Миттельшпиль
Ее "вычислил" один поклонник. Ну, как поклонник?! Человек, который "подставил" кучу людей; человек, из-за которого и разгорелась война между "семьями"… Этот человек фатально любил Альку, прощая ей все, принимая такой, какая она есть. Позже его убили или он застрелился, но это уже другая история.
Ласкер выиграл у Стейница – человека, которого в Советском Союзе держали в дурдоме …за гениальность.
Это так и останется загадкой, как тот узнал, что она – с Максом, как он нашел его квартиру. Только однажды он появился на полчаса. Если появился один, то могли появиться и другие. Привыкший к математически точным решениям, Макс взял отпуск и они отправились в Анапу.
– Откуда у тебя столько денег? – спрашивала она, потому что у нее денег в те времена не было совсем, и ей было странно, что он, которого она еще помнила мямлей в шароварах, у которого в доме не всегда находилась хотя бы картошка, здесь, у моря, тратил без оглядки – на гриль, килограммы винограда, коньяк, дискотеки.
– Это – все, что у меня было. Почему не позволить себе месяц пожить "в кайф"?..
Единственное, что омрачало ее безмятежность – маленькие магнитные шахматы, которые он постоянно таскал с собой. Его же сверлила совсем другая мысль.
Там, а Анапе, ему впервые пришло в голову, что им необходимо расстаться. Он все больше терял себя, Алька привносила в его жизнь новые заботы, волнения, радости. Надо было на что-то решаться: либо – всерьез и надолго, либо оставаться тем, чем был.
В "Защите Лужина" автор приводит удивительный по красоте шахматный этюд, который никто в мире (!) не разгадал, если не дочитал роман до конца, потому что в конце Набоков дает его решение.
Макс думал о себе как о неплохом шахматисте: он умел играть вслепую, умел просчитывать игру на шесть, иногда семь ходов вперед. И, если расчеты вели к одному и тому же результату, он выбирал вариант более красивый. Более красивым, драматическим вариантом было расстаться.
К тому времени, когда они вернулись в Краснодар, "семьи" договорились и война стихла. Алька вернулась в квартиру, которую снимала, Макс – в компании друзей – через несколько дней махнул на "Киношок". Там, целуясь совсем с другой, он вдруг понял, что без Альки просто умрет. "Конечно, это только слова – произнесенные или написанные; конечно, в наше время от любви никто не умирает, но там я почувствовал именно так: без нее – не жизнь!" – рассказывал он мне.
Нужен только один ход, чтобы опровергнуть весь вариант партии. Если ты не нашел этого хода, ты сдался. Но на практике ошибаются оба, и выигрывает тот, кто думает конкретнее. Так играл Хосе Рауль Капабланка – практик, не превзойденный никем: когда разбираешь его партии, создается впечатление, что играл компьютер. Впрочем, на этом его и поймал Александр на матче в Буэнос-Айресе. Алехин разыгрывал сложнейшие варианты, жертвуя то количество, то позицию, но неизменно выигрывая качество и инициативу. А Капабланка не видел этой хитрости, он "кушал" пешки и фигуры…
Цугцванг
Его дом наполнялся новыми вещами – щипцами для завивки, брошенными для стирки колготками, длинными коричневыми сигаретами, ее смехом. Все было хорошо, но он чувствовал, что ее …слишком много. "Мне нужен отпуск на пару дней", – говорил он. Она обижалась, но покорно исчезала.
Дни без нее он пытался наполнить разбором классических партий Чигорина, но шахматы не увлекали как прежде, – что-то мешало сосредоточиться. Тогда он переключался на дурацкие компьютерные игры, пытался что-то читать, но …с тем же успехом. Проходили два дня, он знал, что сегодня она позвонит на работу, и боялся этого. Этого? Себя он боялся, своей потерянности в том мире, который носил имя "Алька".
– Мне странно, что ты живешь без мечты, без цели, – говорил он. – Ну, займись кройкой или английским…
– Зачем? Я – обыкновенная женщина: мне любить тебя надо и рожать тебе бэбиков. На кой черт мне английский?
Он понимал ее правоту, но это было так непохоже на то, как и с чем он жил годы. Пусть все усилия для достижения цели окажутся напрасными, но, по крайней мере, он пытался.
– А тебе зачем все эти друзья, которым нужен не ты сам, а лишь место, где можно с кем-то пообщаться, переждать дождь? – спрашивала она его.
Он надувался, вместо ответа включал компьютер и часами играл. Или – как "халтуру" – делал бесконечные программы для бесчисленных бухгалтерий, потому что был неравнодушен к программированию, к математике вообще. Все-таки образование обязывало.
Шахматы сродни математике: и достижения, и проколы в этих двух областях параллельны. Великий алгебраист Эварис Галуа не смог в жизни сосчитать, сколько будет "дважды два", и позволил себя убить в смутное время революции. Ферма писал длинное и почтительное (академику все-таки) письмо Лагранжу, в конце которого сформулировал свою теорему. На полях он приписал, что, мол, доказательство очевидно, да и бумага закончилась.(Сколько тогда она стоила?! И стоит ли бумага того, чтобы сотню лет человечество пыталось воспроизвести доказательство теоремы Ферма?)
На правах друга я пытался анализировать ситуацию, в которую попал Макс. Нет, он не цеплялся за себя, каким был. Он просто не мог найти себя нового, с ней. Начался у них период какого-то безвременья, межсезонья. Оба понимали, что что-то не так, оба пытались "играть" друг с другом – быть внимательными, заботливыми, любящими. Многочисленные друзья признавали их красивой парой; немногие догадывались, что скрывается за фасадом.
– Может быть, нам какое-то время пожить порознь, – предложила она однажды. Он согласился и через мгновение понял, что обидел.
Потом было еще несколько "отпусков". Потом он набрался смелости и сказал, что им нужно расстаться. Она расхохоталась в лицо, погнала его за коньяком. До пяти утра пили и плакали. А заснули вместе.
Поутру ему казалось, что нарыв прорвался и теперь все будет иначе. Только казалось, потому что через месяц совершенно неожиданно для него она стала собирать вещи. Слово, еще не сказанное, было услышано.
Ах да, шахматы… Было восемь ничьих в схватке между Корчным и Петросяном. В девятой партии Петросян в выигрышной позиции предложил своему противнику ничью. Тот принял ее и сломался в душе —исход матча определился. Много позже такой же психологический ход Каспаров испытал на Ананде и тоже выиграл.
Эндшпиль
Они умудрились сохранить дружеские отношения, периодически общаются. Сейчас у нее – мужчина, у него – женщины. Мы порой все вместе встречаемся у Макса. Мне кажется (по ее мимике, отдельным словам и взглядам), что она еще не "переболела" до конца. Он же спокойно-ровный, доброжелательный, какой-то отстраненный. Быть может, ему кажется, что он выиграл ту партию (или во что он там играл?)
Эммануил Ласкер – чемпион мира на протяжении двадцати семи лет, "дедушка", как его любовно называют шахматисты, – однажды сказал: "Чего не было в чувствах, того не будет в интеллекте".
И …мне нечего добавить.
Виртуальная реальность.
Идем мы как-то по Красной – я, Костя и Шевкет. Обсуждаем мою статью о компьютерных играх. Слово за слово – подошли к вопросу: что такое виртуальная реальность? Шевкет взялся объяснить свое понимание на примере одной знакомой Яны, очень своеобразной, интересной девушки. В чем своеобразной? А послушайте-ка Шевкета:
– Вообще-то она ни в чем не виновата. Она – данность… Представь на секунду, будто началось это классе в седьмом. Конечно, был мальчик, в нее влюбленный. Однажды Яна не смогла ответить на вопрос учительницы и получила "пару". Она, понятное дело, расстроилась. Мальчик, видя это, решил исправить положение и потихоньку украл классный журнал. Весь класс наказали, но и учительницы от директора влетело по первое число: она лишилась давно ожидаемой премии. Приходит учительница домой, а там сын, мальчонка лет десяти: "Мам, ты же мне обещала велосипед купить!"
– Какой тебе велосипед, видишь, маме плохо?..
В общем, раскричалась. Мальчонка пошел во двор погулять. Видит – там более взрослые ребята на взрослом велике гоняют. Он просит покататься, а они его прикалывают. Но в конце концов дали. Велосипед большой, а пацан маленький – под раму сел. Как-то выкатился на дорогу – и прямо под КамАЗ. Был бы маленький велосипед, "Школьник" к примеру, он смог бы вывернуть. А тут перепугался, бросил велосипед, плюхнулся на дорогу… В общем, хорошо, что жив остался…
Мы с Костей, видя, что рассказ кончился, заговорили о своем. А Шевкет как-то примолк. Пять минут прошло, десять – он молчит.
– Шев, ты что?
– Вот блин, эта Яна. Чуть человек из-за нее не погиб. А ведь могло бы все обойтись ремнем по заднице…
Тебя больше нет
Перед Рождеством я отправился в онкодиспансер поздравить гематолога. Наташа настояла на двух конвертах: в том, что для врача, – три 5-тысячных купюры; в конверте для сестрички – одна.
Ой, как же не хотелось мне одаривать медсестру! Венера – не из тех, кто берет кровь из вены или ставит капельницы. Вся ее работа – заполнение карт пациентов, да регулировка очереди под дверью. И когда дошло до дела, хозяйке кабинета я всучил конверт, а сестричке – коробку Ferrero Rocher.
После новогодних каникул мы пришли к гематологу, чтобы оформиться в дневной стационар. Тут надо сказать, что очередность – вопреки номерам талонов – полностью тасуется медсестрой. Скажет: «Сейчас идете вы», – и счастливчик ломает очередь всем остальным. Как правило, приезжая в диспансер к восьми утра, направление от гематолога мы получали в половине двенадцатого. Только в час дня Наташа ложилась под капельницу, – на пять часов. Четыре года…
Это посленовогоднее оформление шло по худшему сценарию: мы все время были в конце очереди, в кабинете к врачу заходили те, кто появился гораздо позже нас. Наташа устала, проголодалась и жаловалась на боль в ключице. Беззвучно плакала, – что было почти незаметно из-за медицинской маски, скрывающей половину лица. Со стороны – так сидит маленький несчастный человечек с огромными влажными глазами: то ли женщина, то ли ребенок. Впрочем, здесь счастливых не бывает.
Полдень, час дня – Венера выдавала больным бумаги, что-то подсказывала, вызывала в кабинет очередного. Нас не замечала…
Я струсил: не сказал жене как «сэкономил» на конверте для сестрички. Потом, позже почти «созрел» для признания, но опоздал… Может каким-то мистическим образом Наташа читает эти строки?!
Почти год зрело мщение. Убивать эту гадину или калечить – нет, не собирался. Но если для нее так важны деньги, если из-за денег она заставляет мучится и без того изъеденного страданием человека, то и наказать Венеру надо материально.
В начале зимы подкараулил – элегантную в норковой шубке женщину, в ней с трудом узнавалась Венера в извечном медицинском халате. Шел за ней, и, дождавшись безлюдного участка, обогнал. В этот момент брызнул на ее прекрасную шубку клеем «Момент», – крохотный тюбик целиком скрывался в ладони. Вот, собственно, и месть: без последствий шубку от клея не очистишь.
Дома наткнулся на взгляд жены – с фотокарточки. Она явно не одобряла мой подвиг. И вдруг понял, что Венера даже не догадается – кто это сделал и почему? Какая это месть? Шекспировские страсти сдулись до мелкой шкоды! Ты бы у нее кошелек из кармана вынул. Еще, дурак, радуешься, что ловко все вышло.
Через два дня я дождался Венеру по окончанию рабочего дня. Все случилось как в первый раз. С той лишь разницей, что шубка была коричневого каракуля, нагнал я сестричку прямо под ослепительным конусом фонаря, и вокруг было много разного народа. По крику, по её взгляду я совершенно уверен, что она меня узнала, вспомнила.
Ну, а всё остальное вы и так знаете, Ваша честь…
Остаться в живых
Я смотрю сверху как полицейские и волонтеры Лиза Алерт на берегу Кубани безнадежно ищут меня. “Безнадежно” – потому что идут по ложному следу. На самом деле в сине-желтой спортивной сумке меня закопали в другом месте: в лесополосе в километре от реки. Полицейским и волонтерам никогда меня не найти. А найдет золотистый ретривер, встревоженный запахом разложения 5-летнего мальчика – в конце осени или зимой. «Рост 110 см, худощавого телосложения, светло-русые волосы, глаза голубые. В голубой кофте с серыми рукавами, черных штанах с белыми полосками и синих кедах». Вот я весь в девятнадцати словах ориентировки.
Если бы я сейчас был жив и лежал, допустим, в реанимации, разговаривал с мамой или со следователями, то и говорил бы как пятилетний. Но наверху понимаешь, что твое Я – всегда в возрасте расцвета: оно старше твоего тела ребенка и моложе тела старика. Поэтому говорю с вами как взрослый.
Мне не везло с мамиными мужчинами: я им мешал даже до рождения. И после. Они не церемонились. Но я родился. Назвали Вовой. У меня уже была сводная сестренка на шесть лет старше – от первого маминого мужа. Я – от второго, которого никогда не знал, и с которым мама прожила четыре месяца. А когда меня убивали, уже появилась еще одна полуторагодовалая сестричка – от третьего, нынешнего ее мужа. Сейчас мама опять в положении.
Из роддома меня забрали к себе бабушка с дедушкой. Они добрые, хотя и пьют. У них в Пашковской – частный дом, там жила Аня, моя старшая сестричка, – все мы, как могли, заботились друг о друге. Дедушка занимался огородом и часто рыбачил. Бабушка мыла полы в детском саду, и почти договорилась, что мне предоставят там место.
Но год назад мама и Сережа, ее муж, захотели забрать нас с Аней к себе. Бабушка сказала, – потому что Путин стал платить по десять тысяч в месяц на каждого ребенка. Бабушка подала в суд, чтобы маму лишили родительских прав. И добилась своего, потому что отыскала и представила суду протокол о штрафе маме – за занятие проституцией. И инспектор ПДН дала показания, что мама не занимается нашим воспитанием. Но мама подала апелляцию, и когда разбирали дело она, как сказала бабушка, выступила, как Гурченко. Решение суда первой инстанции отменили: якобы мать не представляет угрозы для детей. Ни Анечка, ни я в суде не могли выступить.
Меня дядь-Сережа бил каждый день. Мама тоже била, но нечасто и за дело: если плачу, если одежду испачкаю или если есть прошу. А Сережа бил, чтобы заглушить свое унижение. Что не повезло с «гуленой». Что приходится жить на «детские». Что водка кончилась. Что придурки, а не он, Сережа, покупают иномарки. Что жизнь не похожа на картинку в телевизоре.
Он, наверное, сам про себя понимал: зверь. Но был хитрым, и в местах, где мог попасть на видеокамеры, руки не распускал. И в присутствии мамы сдерживался. А когда бил меня, старался, чтобы потом следы были не сильно заметны.
Анюту он не бил совсем, напротив – она была его любимицей.
8 июня вечером мама домой принесла деньги и водку. Дядь-Сережа стал с ней ругаться, обзывать и толкать. Аня попыталась маму закрыть, а я – оттащить от них дядь-Сережу. Он трижды ударил меня по голове, я упал и дополз до кровати.
Когда утром они проснулись, Я уже был здесь, наверху.
Мама плакала: боялась тюрьмы. А Сережа засунул меня в сумку, вывез в лесополосу за Гидростроем и закопал. Целый день они дома пили, плакали и ругались. А на следующий день отправились «на природу», на берег Кубани, там опять пили. После чего мама сообщила в полицию о моем исчезновении во время пикника, – спустя сутки после того, как меня не стало на самом деле.
Дядь-Сережа и мама – они оба понимали, что когда-нибудь меня найдут. Но к тому времени дожди, снега и время сотрут любые намеки на то, кто это сделал. А подозрения – не доказательства. Таков был расчет, но…
Не отыщет меня осенью золотистый ретривер: мама и дядь-Сережа под давлением силовиков сознались. Не сами, а после того, как Анечка рассказала полицейским.
Я знаю, ей было страшно рассказывать как все было на самом деле. И делала она это не для меня, а для себя: потому что только так, через это признание, могла вернуться жить к бабушке и дедушке. Но Я ее детский эгоизм понимаю и не злюсь.
Здесь, наверху, мне все открылось. Что дети повторяют родителей не только чертами, телосложением и характером, но и судьбами. Не всегда, но в большинстве случаев. Открылось, что Анечка – когда вырастет – станет такой, как мама: неразборчивой и безразличной. Что дядь-Сережа меня бил, потому что и его, когда он был маленьким, бил отчим. И что я, когда стану взрослым, тоже буду бить детей – своих или приемных. Чтобы так отомстить ему, дядь-Сереже.
Я не хочу им становится. Но он все равно будет вырастать во мне, потихонечку заменяя меня собой – чем дальше, тем больше. Я догадался, – что-то изменить в череде повторов можно лишь когда сам маленький, когда тебя неразбавленного в тебе самом еще много. Поэтому 8 июня и бросился оттаскивать дядь-Сережу от мамы, – чтобы мое Я осталось живым, чтобы там ни случилось.
Чтобы попасть наверх.
Мои полтора поколения
Семейные легенды повествуют, что бабушка мужа с войны не ждала, и не дождалась: тот погиб в Польше в сентябре 45-го. Был авиационным техником, офицером. До того служил под Полтавой, куда – после «челночных» бомбежек Германии – садились американские и английские бомбардировщики. Дед попал под машину, и не выжил. (О чем я узнал уже взрослым, на сайте Министерства обороны). Наверное, сильно «датым» был. Бабушка – когда из эвакуации с двумя детьми вернулась в Краснодар – жила довольно весело. Было на что: всю жизнь она работала то товароведом, то кладовщиком. Любила цацки и наряды. О гибели деда говорила редко, и поддерживала версию героической гибели – в бою с Армией Крайова. Поляки тогда делились – на «красных» и тех, кто поддерживал их правительство в изгнании. В бою с «лондонскими», дед, якобы, и погиб.