Нога белого человека

ГЛАВА I

Мой брат Фрэнк – очень практичный мальчик. Я могу быть предвзятым, но мне почему-то кажется, что нет ничего лучше, чем близкий личный контакт с действующими вулканами, чтобы научить молодого человека благоразумию, хладнокровию и способности приспосабливаться к обстоятельствам. «Том», – сказал он мне, пока мы стояли и наблюдали за странной компанией на палубе, поглощающей таро-пасту, как неаполитанец глотает длинные нитки макарон: «Не думаешь ли ты, что если нам придется так долго жить в туземной хижине и питаться этим портвейном, то мы могли бы также приспособиться к их манерам и обычаям, какими бы они ни были, при самой удобной возможности?»

«Разве ты не слышал, мой дорогой мальчик, – сказал я, – что написал морской офицер, когда его попросили доложить Адмиралтейству по этому самому вопросу о нравах и обычаях жителей островов Южного моря? «У них нет никаких манер, – ответил он со спартанской краткостью, – а их обычаи отвратительны».

«Ни капельки», – быстро ответил Фрэнк в своей веселой манере. «Что касается меня, то я думаю, что эта липкая, пастообразная штука, которую они едят пальцами, хотя она немного тяжелая, выглядит как настоящее варенье, и я бы предпочел пообедать чем-то подобным здесь, на палубе, из местного калабаса, чем спуститься и съесть цивилизованную еду ножом и вилкой в той убогой, душной маленькой каюте».

Признаюсь, лично мне он не очень понравился. Будучи космополитом, я возражаю против пальцев вместо ложек. Мы были на борту королевского гавайского почтового парохода Liké Liké, грузоподъемностью 500 тонн, из Гонолулу в Хило, на острове Гавайи; и, должен признать, более странной группы, чем туземцы на палубе, я никогда не видел во всех своих странствиях, по морю или по суше. Крошечный пароход был построен на самом деле специально, чтобы удовлетворить все вкусы, будь то дикари или цивилизованные люди. Внизу находился салон, где регулярные обеды по европейскому образцу хорошо подавались смуглым полинезийским стюардом в белой льняной куртке тем роскошным особам, которые предпочитали принимать их в этой ортодоксальной манере. Но неискушенные туземцы в своих живописных нарядах, твердо веря в истинность пословицы о том, что пальцы созданы раньше вилок, больше любили носить с собой в корзинах свою простую еду. Они устраивали пикник на палубе веселыми кружками, смеялись и разговаривали во весь голос (когда их не укачивало море), сидя на корточках на своих циновках из сплетенной травы вокруг семейной миски для таро. Из этого общего блюда родители и дети, юноши и девушки ели все вместе, каждый ловко окуная указательный палец в липкую массу, а затем поворачивая его, как можно было бы скрутить кучу полусырой ириски, пока они благополучно не приземлялись внезапным вращением в своих благодарных ртах. «Должно быть, это ужасно вкусно», – задумчиво продолжал Фрэнк, голодным взглядом разглядывая сомнительную смесь. «Им это, кажется, так нравится, иначе, конечно, они бы не облизывали свои пальцы! Хотелось бы мне сейчас завязать дружбу с некоторыми из этих любезных светлых туземцев и заставить их разделить с нами свой обед. Интересно, как они называют эту свою драгоценную штуку?»

«Мы называем это таро», – ответил один из ближайшей группы, к нашему большому удивлению, на совершенно хорошем и понятном английском. «Хотите попробовать? Очень вкусно. Мы будем рады, если вы попробуете. Гавайцы всегда гордятся тем, что могут оказать гостеприимство дружелюбным незнакомцам».

Она была хорошенькой юной девушкой восемнадцати лет, которая говорила, гораздо светлее по цвету лица, чем большинство других туземцев вокруг, и она сидела с высоким, смуглым, серьезным на вид старым гавайцем за калабашем странной пастообразной смеси, вид которой так привлек благосклонное внимание Фрэнка. Говоря, она немного отодвинулась в сторону, чтобы освободить нам место на своей циновке, как будто они все играли в «Охоту на тапочек»; и Фрэнк, чьей ошибкой, я должен признать, никогда не была застенчивость, тут же, без всякого смущения, как портной, присел на корточки на палубе рядом с ней и с большой благодарностью принял вежливое предложение окунуться в миску таро.

«Честное слово, Том», – сказал он, неловко запихивая в рот большой кусок странного на вид теста, – «это первоклассная еда, когда вы ее распробуете. Немного кисловато, конечно, но так же хорошо, как блины. Если вы собираетесь кормить нас таким образом на островах, сэр», – добавил он, поворачиваясь к суровому старику, «я не думаю, что мы будем торопиться снова бежать».

«Принеси еще еды, Кеа», – вежливо прошептал девушке смуглый старый гаваец на английском, который был не так хорош, как ее собственный, но все же очень бегло, «и спроси джентльмена», слегка поклонившись мне, «не будет ли он столь любезен присоединиться к нам за нашим скромным обедом».

«Я буду только рад», – ответил я, чрезвычайно удивленный и с некоторыми угрызениями совести из-за моего неудачного замечания о манерах и обычаях, которые я никогда не ожидал, что кто-либо из туземцев на борту поймет. «Я уверен, что будет гораздо приятнее принимать пищу здесь, на палубе, чем спускаться в этот душный и жаркий салон внизу».

Когда я сел, девушка Кеа взяла с собой симпатичную корзину из плетеных пальмовых листьев и достала из нее несколько кусков сушеной рыбы, немного холодной жареной свинины, палочку или две сахарного тростника, несколько свежих апельсинов, только что сорванных с дерева, и соблазнительную выставку бананов и хлебных плодов. Фрэнк и я были достаточно старыми моряками и достаточно старыми путешественниками, чтобы роскошно питаться такими превосходными продуктами; действительно, мы только что прибыли на острова из Сан-Франциско последним почтовым пароходом, и свежие фрукты были для нас большой роскошью; в то время как после столь долгого путешествия по открытому Тихому океану мы ничего не думали об этом приятном маленьком летнем круизе между прекрасными частями этого вулканического архипелага.

Совместная трапеза – это прекрасное знакомство. В течение десяти минут мы все четверо были в прекрасных отношениях друг с другом. Кеа представила нам смуглого старика как своего дядю Калауа, гавайского вождя старинного рода, имеющего некоторое превосходство, чей дом был примечателен тем, что располагался выше по склонам великого вулкана Мауна-Лоа, чем любой другой на всем острове. Сама она, как она дала нам понять случайными взглядами, была полукровкой по рождению, хотя выглядела едва ли такой же смуглой, как многие европейцы; ее мать была единственной сестрой Калауа, а ее отец – капитаном английского китобойного судна; но оба они умерли, добавила она со вздохом, и теперь она живет со своим мрачным старым дядей у самой вершины великой пылающей горы. Она рассказала нам очень много о себе, фактически в качестве вступления, с обычной откровенностью простых, неискушенных детей природы, и в ответ задала нам множество вопросов, желая узнать, поскольку мы не были ни миссионерами, ни китобоями, ни сахарными плантаторами, ни торговцами, чем, черт возьми, мы могли бы заниматься на Гавайях.

«Ну, – сказал я с улыбкой веселья, – вы действительно сочтете это очень забавным, когда я расскажу вам, в чем дело. Мы приехали, чтобы провести наблюдения на Мауна-Лоа».

«Чтобы провести наблюдения!» – ответила Кеа с легким трепетом торжественного благоговения в своем приглушенном голосе. «О, не говори так. Это… это так опасно». И она робко взглянула в сторону своего дядюшки.

Калауа быстро поднял на нас подозрительный взгляд. «Наблюдения на Мауна-Лоа?» – воскликнул он очень суровым тоном. «На нашем великом вулкане? Научные наблюдения? По правде говоря, человек поступает неразумно, если пытается слишком много совать нос и вынюхивать что-то о Мауна-Лоа!»

«О, тебе не нужно бояться», – смеясь, ответил Фрэнк. «Они нужны, Том? Это далеко не первый наш опыт извержений. Мой брат – ужасный знаток вулканов, ты знаешь. Он видел десятки; и его послала исследовать этот, в частности, Британская ассоциация содействия развитию науки. Я его помощник-эксперт, без жалованья. Звучит ужасно грандиозно, не правда ли? Но мы хотим весело провести время на Гавайях. Расходы оплачены, все найдено; и ничего не остается, как спуститься в кратер и осмотреться. Мы рассчитываем прекрасно провести время. Нет ничего, что я люблю так, как действительно хороший вулкан».

Но, несмотря на восторженный взгляд Фрэнка на этот вопрос, я сразу понял, что упоминание о цели нашего визита на Гавайи сразу бросило тень уныния на Кеа и ее дядю. Старик, казалось, стал угрюмым и угрюмым; Кеа была скорее огорчена и опечалена. Остальная часть нашей трапезы прошла менее приятно. Только когда мы начали жевать зеленый сахарный тростник вместе в качестве десерта, настроение Кеа вернулось. Она смеялась и снова говорила с родным добродушием, показывая нам, как обдирать и чистить свежий тростник, и весело подшучивая над нами, потому что из-за нашей английской неловкости кусочки волокна безнадежно застревали между передними зубами. И все же я не мог не подозревать, что что-то немного тяготит ее разум. Очевидно, они были либо обижены, либо расстроены тем, что мы думаем о научном наблюдении Мауна-Лоа. Я много думал о том, считают ли они гору слишком священной вещью, чтобы пытливая наука совала туда свой нос, или же они просто считают ее слишком опасным кратером, чтобы смелый исследователь мог небрежно вмешиваться в нее. Если это было только последнее, меня это не сильно волновало. Фрэнк и я были в полном владении скверно настроенными вулканами и слишком хорошо знали их трюки и манеры, чтобы хоть немного их бояться. Я действительно занимался изучением их проявлений последние шесть лет; и Фрэнк, который был рожден, чтобы сталкиваться с опасностью, присоединялся ко мне во всех моих экспедициях и исследованиях с тех пор, как он стал достаточно большим, чтобы нести рюкзак.

Однако в течение дня я случайно оказался с хорошенькой маленькой Кеа около носа парохода, пока ее дядя медленно расхаживал по квартердеку, погруженный в разговор с гавайским знакомым. Это была изящная молодая девушка с венком из желтых цветов, обвитым по тихоокеанскому обычаю вокруг ее широкой соломенной шляпы, и еще одной гирляндой из малинового гибискуса, легко наброшенной, как шарф, на одно изящное плечо. Она робко оглянулась, чтобы проверить, находится ли Калауа далеко от слышимости; затем, убедившись, что она в безопасности, она сказала мне тихим, полушепотом: «Если бы я была вами, мистер Хессельгрейв, я бы отказалась от идеи исследовать Мауна-Лоа».

«Откажитесь от этого!» – закричал я. «Да ведь это же совершенно невозможно! Я специально проделал весь этот путь из Англии, чтобы посетить его. Неужели гора так уж опасна?»

Голос Кеи стал еще тише. «Это более чем опасно», – сказала она очень нервно. «Это почти наверняка смертельно».

«Как же так?» – спросил я. Меня было не так-то легко напугать.

Она колебалась мгновение. Затем она ответила с выражением боли и полуиспуга: «Никто на Гавайях не окажет вам никакой помощи».

«Почему нет?» – спросил я. «Они все так ужасно боятся вулкана?»

«Не вулкана», – ответила Кеа с явным благоговением в голосе, – «а Пеле, Пеле. Хотя, полагаю, вы никогда даже не слышали о Пеле!»

«Никогда!» – повторил я, беззаботно смеясь. «Просвети мою тьму. Кто он, или что это?»

«Это не он и не оно», – ответила гавайская девушка тихим голосом. «Это она, если это кто-то есть. Пеле – богиня, которая живет, как когда-то верил наш народ, в огненной пещере у подножия Мауна-Лоа!»

«Чушь!» – ответил я, забавляясь явным суеверием девушки. «Я думал, вы все здесь давно обратились. Вы же не хотите сказать, что ваши люди продолжают верить в такую детскую чушь, как боги и богини?»

Голос Кеи стал тише, чем когда-либо, и она огляделась вокруг себя испуганным взглядом. «Мы не поклоняемся им, вы знаете», – ответила она извиняющимся тоном, почти себе под нос; «но мы не можем не верить, что там кто-то есть, конечно, какое-то сверхъестественное существо, когда мы слышим, как Пеле стонет, стонет и рыдает среди ночи, или видим, как она выбрасывает огромные раскаленные камни и потоки лавы, когда злится». Она помолчала мгновение, затем добавила таинственно, торжественно вполголоса. «В этом что-то должно быть. Мой отец это знал. Он был одним из самых храбрых и искусных китобоев во всем Тихом океане, и он всегда говорил, что в этом что-то есть».

У меня не хватило духу ответить ей тем же. Я не считал капитана китобойного судна неоспоримым авторитетом в таком вопросе науки; но я не мог позволить себе помешать трогательной вере бедной девушки в высшую мудрость ее покойного отца; поэтому я гуманно воздержался от враждебной критики. «А ваш дядя?» – спросил я после короткой паузы.

Кеа, казалось, была почти напугана этим вопросом. «Мой дядя», – сказала она, шаркая, – «хорошо знает одно – что, согласно твердой традиции наших предков, если нога белого человека когда-либо ступит на внутренний пол дома Пеле, то сам белый человек должен в тот же день навлечь на себя гнев богини. Это может быть правдой, а может быть и ложью: но, во всяком случае, так нам говорили наши отцы».

Я снова рассмеялся. Она была так нелепо и глубоко серьезно настроена по отношению ко всему этому. «В таком случае», – сказал я с легким поклоном, – «я могу составить завещание немедленно и оставить свое имущество ближайшим родственникам, поскольку все зависит от меня. Я собираюсь сам исследовать кратер, и, вряд ли нужно вам говорить, Фрэнк будет меня сопровождать. Мы заедем как-нибудь утром к парадной двери и оставим визитку этому ужасному Пеле. Надеюсь, леди будет вежлива и будет дома, чтобы принимать посетителей».

Девушка вздрогнула. «Тише», – закричала она с испуганным лицом. «Не говори так. Не говори больше об этом. Ты не знаешь, что говоришь. Мой дядя идет. Я бы ни за что на свете не хотела, чтобы он нас услышал. Мы, конечно, больше не верим в Пеле. Но я надеюсь, что ты никогда не попытаешься исследовать кратер».

В этот самый момент старый вождь Калауа, который давно был глубоко погружен в разговор со своим другом на корме, очевидно, обсуждая какую-то серьезную тему, подошел и присоединился к нам. Он поклонился еще раз, приближаясь, со странной старой дикой гавайской вежливостью; ибо вежливостью манер эти тихоокеанцы могли бы дать очки большинству образованных англичан. «Я подумал», сказал он, вытаскивая сигару и обращаясь ко мне, «что если вы и ваш брат действительно хотите исследовать Мауна-Лоа, то вам не будет лучше, чем приехать и остановиться в моем доме на вершине горы. Это ближе всего к вершине любой другой горы на острове, и это будет удобное место для вас, чтобы всегда начинать ваши исследовательские экспедиции. Вы сэкономите на долгой дороге вверх по склонам. Могу ли я рискнуть предложить вам гостеприимство скромной гавайской крыши? Это хороший теплый дом, построенный в европейском стиле – его построил мой английский зять, отец Кеа; и я думаю, мы сможем сделать так, чтобы вам было так же комфортно, как и любому другому на Гавайях. Вы согласны? Что скажете?»

«Вы, конечно, позволите мне платить за наше питание и проживание?» – вопросительно ответил я. «В противном случае я не должен был бы так далеко посягать на вашу любезную снисходительность».

Старый туземец тут же выпрямился с оскорбленным достоинством. «Я вождь», – ответил он с тихим ударением. «Кровь великого Камеамеа Первого течет в моих жилах. Когда я приглашаю вас в свой дом, я приглашаю вас как своего гостя. Не оскорбляйте меня, умоляю вас, предлагая мне деньги!»

Я чувствовал, что действительно задел гордость старого вождя и оскорбил его чувства, поэтому я поспешил извиниться, используя самые лучшие выражения, которые я мог придумать, и заявить, что у меня нет ни малейшего намерения каким-либо образом пренебречь его щедрым предложением. «В Англии, – продолжал я, – мы не привыкли, чтобы нас принимали совершенно незнакомые люди в таком княжеском стиле щедрого гостеприимства».

Калауа поклонился. «Хорошо», – ответил он с величественным достоинством. «Приходите ко мне домой, и вы получите все, что мой дом предлагает бесплатно. Можем ли мы ожидать, что вы остановитесь у нас? Мне и моей племяннице будет величайшим удовольствием в жизни, уверяю вас, принять вас».

К моему удивлению, Кеа сзади скривила губы в выразительном «Нет». Я увидел это и улыбнулся. Она не издала ни звука, но старик, казалось, инстинктивно понял, что она делает мне знаки. Он обернулся, полусердито, хотя и с полным спокойствием, и что-то сказал ей на гавайском, чего я тогда не совсем понял, хотя я усердно изучал язык, со словарем и грамматикой, всю дорогу из Англии. Кеа выглядела испуганной и тут же прикусила язык. Старый вождь оглянулся на меня, ожидая решительного ответа. Несмотря на предупреждение Кеа, я посчитал, что эта возможность слишком хороша, чтобы ее упускать. «Я буду рад», – ответил я самым теплым тоном. «Я уверен, это очень любезно с вашей стороны. Как я могу достаточно отблагодарить вас? Я понятия не имел, что вы, гавайцы, столь щедро гостеприимны».

Когда я рассказал об этом Фрэнку, этот молодой негодяй заметил с торжественной ухмылкой: «Конечно, они гостеприимны! Почему они не приняли капитана Кука, не зажарили его и не съели, ведь они так его любили? Я полагаю, что именно это ваш трезвый старик и собирается сделать с нами. Он, несомненно, устроит званый обед в нашу честь, когда мы туда приедем, и мы с вами будем гостями на этом мероприятии. Таков тихоокеанский способ приветствовать незнакомца».

ГЛАВА II.

«Когда мы добрались до Хило, я сошел на берег на лодке, преодолевая опасный прибой, и, прежде чем договориться о восхождении на гору с моим хозяином и его племянницей, я сначала посетил английского торговца в маленьком городке, окруженном пальмами, к которому у нас были рекомендательные письма от друзей из Ливерпуля.

«Собираетесь остановиться в Калауа, а?» – сказал торговец, как только мы назвали свое конкретное дело. «Очень хороший дом! Лучше и не придумаешь. Совсем близко от самого устья кратера, и прямо на пути огромных раскаленных потоков лавы. Вы увидите, как Пеле зажигает там просто идеально. Ее величество в последнее время становится очень беспокойной – грохочет и рычит, я не удивлюсь, если вы как раз вовремя для первоклассного извержения».

«А что за человек мой хозяин?» – спросил я с любопытством. «Он кажется очень суровым, старомодным каннибалом».

Наш новый знакомый рассмеялся. «Вы можете так сказать», – ответил он, улыбаясь. «В добрые старые времена – или плохие старые времена, как бы вы их ни называли – вы платите свои деньги и выбираете свой выбор – Калауа, как говорят, был наследственным жрецом этой мрачной богини Пеле. Его дом был построен на самой высокой обитаемой точке горы, где обитает Пеле, чтобы он мог быть поблизости и умиротворять гневный дух великого кратера, когда бы она ни начинала изливать лаву на банановые земли и кокосовые плантации у подножия вулкана. Много жирных свиней и много корзин первоклассного таро этот суровый старик принес в свое время в жертву Пеле – да, и я осмелюсь сказать, что много человеческих жертв, если бы мы только знали об этом. Но все это давно позади, слава богу. Теперь он, конечно, христианин, как и все остальные; очень почтенный старик по-своему, с собственным острым взглядом на дела и глубоким пониманием состояние рынка сахара. Он держит хороший дом. Вы влюбились в Гавайи, я могу вам сказать, если у вас есть приглашение остановиться на неопределенное время в качестве гостя в Kalaua's.

Я был рад услышать, что мы случайно оказались в таком удобном месте.

Эту ночь мы провели в маленькой гавайской гостинице в Хило, где нас обильно покормили жареным поросенком и печеными бананами; а в шесть утра следующего дня Калауа сам разбудил нас, чтобы начать наш долгий путь на вершину великой одинокой горы.

Когда мы выдвинулись вперед, четыре уверенно ступающих пони стояли оседланными у двери, и Калауа, Кеа, Фрэнк и я, оседлав наших мчащихся коней (только они не мчались), начали восхождение на покрытую облаками вершину. Мауна-Лоа, этот лысый конус, почти так же высок, как и любая вершина в Альпах, возвышаясь примерно на 14 000 футов над уровнем моря; но подъем по лавовым равнинам пологий и постепенный, и вершина, в этом теплом и восхитительном климате, все еще остается намного ниже уровня вечных снегов. Тем не менее, это долгая и утомительная поездка, около тридцати миль, от Хило до вершины; и наши уверенно ступающие маленькие пони медленно карабкались, с величайшей осторожностью ставя копыта на коварную поверхность неровных и сотовых масс лавы. Фрэнк и я оба были измотаны их верблюжьим шагом, когда мы достигли вершины. Кеа и Калауа, более привычные к подъему, были свежи как огурчики, а Кеа, в частности, смеялась и говорила без умолку, хотя мне показалось, что ей было как-то не по себе, несмотря на всю ее кажущуюся веселость.

Наконец, перейдя через широкое пространство из сломанных блоков черного базальта, размером с самые большие квадраты песчаника, используемого в архитектуре, а затем скользя и скользя по отвратительному пространству скользкой, гладкой лавы, как лед для стекловидности, мы остановились, уставшие, у дома, построенного близко к самой вершине, европейского или, скорее, американского по своему стилю и устройству, но удобного и даже богато выглядящего во всех своих назначениях. Он был сложен из цельного вулканического камня, разрезанного на большие квадратные массы, и вокруг него шла приятная деревянная веранда с креслами-качалками, соблазнительно выставленными в ряд под его широким навесом. Рядом обильно цвел олеандр, а тропические лианы чудесной красоты украшали столбы и балконы своей свисающей зеленью и своими трубчатыми колокольчиками.

«Входите», – крикнула Кеа, легко спрыгивая со своего горного пони, которого тут же схватил местный мальчишка и отвел в конюшню. «Входите и чувствуйте себя как дома в нашем доме. Обед будет готов через двадцать минут».

«Я надеюсь на это», – ответил Фрэнк со свойственной ему непринужденной манерой, – «потому что я могу признаться, что ужасно хочу есть после такой долгой поездки. А потом я выйду и осмотрю этот драгоценный вулкан, о котором мы так много слышим».

Калауа слегка нахмурился, как будто ему не понравилось, что Мауна-Лоа описывают столь пренебрежительно, и он пробормотал Кеа несколько слов по-гавайски, из которых я уловил только имя Пеле, повторенное очень серьезно несколько раз.

Дом был большой, просторный и хорошо обставленный, с бамбуковыми стульями и аккуратными местными кроватями; и обед, которому Фрэнк, по крайней мере, отдал должное, казалось, обещал хорошее отношение к нам в будущем под гостеприимной крышей старого вождя. Сам Калауа тоже стал несколько менее мрачным по мере того, как еда продвигалась. Ничто не согревает душу так, как обед. Он постепенно согревался и рассказал нам несколько забавных историй о старых языческих днях, радуя сердце Фрэнка, рассказывая в восторженном тоне, как в юности он атаковал голого воина во главе своих голых войск, когда Камеамеа Второй напал на остров. Фрэнк был очарован, оказавшись так близко лицом к лицу с дикостью аборигенов. «А что вы сделали с пленниками?» – спросил он зловеще.

Старик улыбнулся мрачно-ужасной улыбкой. «Чем меньше говорить о пленных, тем лучше», – ответил он наконец, с каким-то слабым проявлением обычного нежелания. «Помни, мы тогда были язычниками и не знали ничего лучшего. С тех пор пришли англичане и научили нас нашему долгу. Мы больше не воюем; теперь мы цивилизованы; мы покупаем лошадей, выращиваем ямс, хлебное дерево и сахарный тростник». И он угощался, пока говорил, еще одним кусочком свежего имбиря.

Я не думаю, что Фрэнк понял, что он имел в виду; но, признаюсь, дрожь пробежала по моему телу, когда я понял, к чему клонит старый вождь. Было странно стоять так близко к самому низкому варварству, известному человечеству. Они съели пленников.

После ужина мы прогулялись, в прекрасный, ясный, тропический вечер, к краю кратера. Привыкнув к вулканам повсюду, я никогда не видел более грандиозного или прекрасного зрелища, чем этот первый взгляд на Мауна-Лоа во всей его красе. Мы посмотрели за край большого кольца базальта и увидели под нами, вниз по трем последовательным уступам скалы, бурлящую и бурлящую, огромное и жидкое море огня. Тут и там лава кипела и пузырилась в огромные, раздутые, похожие на шары гребни; тут и там она поднималась в чудовищные черные дымоходы и неровные трубы, из чьих огненных пастей извергались огромные столбы красного пламени, перемежаемые темными венками дыма и серы. Это был самый дикий, благородный и самый ужасный вулкан, который я когда-либо посещал, – и мое знакомство с семьей было отнюдь не поверхностным. Фрэнк на мгновение застыл рядом со мной, ошеломленный благоговением и удивлением. «Да ведь Везувий ничто по сравнению с ним!» – воскликнул он в изумлении, – «а Этна вообще никуда не годится в плане кратеров! Послушай, Том, как бы мне хотелось увидеть его в хорошем, ярком извержении!»

Пока он говорил, Кеа, которая вышла с нами, одетая с головы до ног в свой простой длинный гавайский халат, пристально посмотрела через край и посмотрела вниз знакомым взглядом в гигантский кратер. Минуту или две она удерживала свой взгляд на некоем зазубренном пике или печи лавы, вокруг основания которого море жидкого огня вздымалось и падало, как вода в кастрюле на кухонной плите. Наконец она внезапно взорвалась от удивления: «Ого, оно поднимается!» – закричала она, задыхаясь. «Оно поднимается! Оно поднимается!»

«Как здорово!» – крикнул Фрэнк с высоты в несколько ярдов, куда он забрался, чтобы лучше рассмотреть внутреннюю часть кратера. «Надеюсь, тот парень в городе все-таки был прав, и мы придем в нужное время для регулярного хорошего извержения!»

Лицо Кеи побледнело от ужаса. «Ты есть», – ответила она, «я вижу, как он поднимается. Пузыри лопаются; пар потрескивает. Так всегда бывает, прежде чем он начнет вытекать на склоны горы».

Она была совершенно права. Он явно поднимался. Я был вне себя от радости. Ничто не могло произойти более удачно или своевременно для интересов науки. Наше прибытие в Мауна-Лоа, казалось, было своего рода сигналом для горы, чтобы она немедленно взорвалась полной активностью. Нам повезло. Мы прибыли как раз накануне извержения.

Кеа побежала вниз, чтобы привести дядю. Старик подошел и осторожно заглянул в глубины кратера. Затем он громко позвал на гавайском свою дрожащую племянницу. Я не мог уловить все слова, которые он сказал, но я уловил одно предложение, повторенное дважды, «Pélé ké loa», и одно слово, которое повторялось снова и снова в его неистовых вспышках, «Areoi», «Areoi».

Я привез с собой из Хило свой карманный гавайско-английский словарь и перебирал слова по одному, чтобы проверить, смогу ли я их понять. К моему великому удивлению, я обнаружил, что расслышал их совершенно правильно; так трудно уловить какую-либо часть незнакомого языка, когда на нем быстро говорят местные жители. «Pélé ké loa», как я обнаружил, по-английски означало «Пеле сердится», а «areoi» определялось в моей книге как «чужак, иностранец, особенно белый человек, европеец или американец».

Мы долго стояли на краю кратера и наблюдали, как он медленно поднимался прямо у нас на глазах. Кеа указала нам указательным пальцем на различные этажи или выступы на внутренней стене. «Первый», – сказала она с благоговейным страхом на лице, – «это Пол Чужеземцев; до него может дойти каждый; это как бы порог или внешний вестибюль вулкана. Второй, который вы видите ниже, в темном сиянии, – это Пол Гавайцев; до него, по правилу наших отцов, только туземцы могут осмелиться проникнуть. Если нога белого человека когда-либо ступит на этот пол, наши люди говорили, что Пеле наверняка объявит его своей жертвой. Третий, который вы можете различить там внизу при ярком свете, где в этот момент поднимается огненная лава, – это Пол Пеле: никто, кроме жрецов Пеле, не мог отважиться в старые времена ступить на его территорию. Если бы какой-либо другой мужчина или женщина мечтали спуститься на него, в мгновение ока, как перышко в пламени, наши отцы сказали бы: Пеле наверняка превратил бы его в пепел».

«И ты веришь во всю эту чушь?» – вскричал я недоверчиво.

Кеа повернулась ко мне с очень серьезным лицом. «Это не чепуха», – ответила она самым серьезным образом. «Это чистая правда. Так же верно, как и все остальное. Конечно, я не верю в суеверие, но тот, кто падает в эту третью бездну, сгорает дотла еще до того, как успевает подоспеть помощь, из-за ярости вулкана».

«Осмелюсь сказать», – небрежно ответил я. «Выглядит достаточно горячо, чтобы зажарить что угодно. Тот, кто попадет в обычную доменную печь (если до этого дойдет), сгорит дотла еще до прибытия помощи, от бессознательной ярости расплавленного металла».

«Не говори так!» – закричала Кеа с испуганным лицом. «Ты меня огорчаешь. Ты меня пугаешь».

Вулкан тем временем поднимался все быстрее и быстрее. Серый вечер начал приближаться. Глубокое красное свечение распространилось над открытым устьем кратера. Облака наверху отражали и повторяли ослепительный свет. С каждым мгновением сияние становилось все глубже и глубже. С наступлением ночи казалось, что пролился огненный дождь. Я сразу понял, что нас ждет что-то хорошее. Мы попали в точный момент первоклассного извержения.

Более ужасной или величественной ночи я не помню. Я ученый, и мое дело – наблюдать и сообщать о вулканах; но та ночь, признаюсь, была настолько жаркой, насколько мне хотелось. Что-нибудь более жаркое, действительно, изжарило бы человека, как селедку. К девяти часам гора была в полном сиянии; к десяти она изливала красные обломки камня и ливни пепла; к одиннадцати поток белой светящейся лавы прокладывал себе путь одним опустошительным потоком по ущельям на южном склоне горы. Перед финальным выбросом легкие вьющиеся венки пара поднимались из трещин в стене кратера и висели, как огромный зонтик, над вершиной горы. Красное сияние, отраженное от этого странного, похожего на облако купола, придавало всей сцене на многие мили вокруг видимость, будто ее освещают гиганты, играющие с какими-то огромными и колоссальными бенгальскими огнями. Мы смотрели, охваченные благоговением. Внезапно и без малейшего предупреждения, до наших ушей донесся звук, ужасный звук, как будто десять тысяч двигателей выпускали пар; и вдруг огромное количество газа было выброшено в воздух в ярком свете, в то время как огромные обломки скалы были яростно выброшены вверх, только чтобы снова упасть в огненном жаре на голые склоны конуса и плечи. Всю ночь нас буквально бомбардировали этими воздушными снарядами; они падали тысячами вокруг нас со всех сторон, хотя, к счастью, ни один из них не задел ни сам дом, ни кого-либо из его обитателей.

Ни одной живой души не осталось на месте, кроме Фрэнка, меня, Кеи и ее дяди. Все остальные туземцы в дикой панике и ужасе бежали вниз к морю в Хило.

Однако человек науки, как и солдат на поле боя, должен знать, как взять свою жизнь в свои руки. Я достал карандаш, альбом и краски и, следуя приказу Ассоциации, в интересах которой я путешествовал, я попытался воспроизвести, насколько мог, в живом наброске всю ужасную сцену, как она разворачивалась перед нами в ярких красках. Фрэнк, который, безусловно, самый бесстрашный мальчик из моих знакомых, умело поддержал меня в моей трудной задаче. Кеа смотрела на нас в немом изумлении. «Вы не боитесь?» – спросила она наконец тихим голосом.

«Да», – смело ответил я, говоря чистую правду, – «если вы позволите мне так сказать, я действительно очень боюсь. Но я человек науки; я должен это сделать; и я буду делать это до тех пор, пока лава не обрушится и не выгонит нас прочь. А вы? Разве вы тоже не боитесь камней и пепла?»

«Нет», – ответила она, хотя ее тон не соответствовал ее словам. «Эти высыпания никогда не причиняли вреда ни моему дяде, ни мне. Видите ли, он привык к ним с самого детства. В старые времена его учили думать, что он находится под защитой Пеле».

Фрэнк поднял глаза, невозмутимый, как всегда. «Что касается меня, – сказал он, откидывая локоны со лба, – я не человек науки, как Том, ты знаешь; и я не нахожусь под защитой языческой богини, как ты и твой дядя Кеа; но я называю это самым грандиозным фейерверком, который я когда-либо видел в своей жизни – лучше, чем «Хрустальный дворец», – и я бы не пропустил его даже за пятьдесят фунтов, скажу я тебе».

Что касается Калауа, то он стоял мрачный, одинокий, скрестив руки и крепко сжав губы, равнодушно глядя вниз, в глубины кратера.

ГЛАВА III.

Всю ночь мы оставались снаружи на платформе вершины, наблюдая и зарисовывая это ужасное потрясение. Гора изливала бесконечные потоки лавы. Небо и земля были освещены ее ужасным сиянием. Калауа стоял рядом с нами неподвижно, прямой и мрачный, как человек, сознающий, что огненный град и раскаленные валуны не страшны ему и не могут причинить ему вреда. Кеа, бледный и дрожащий, но слишком храбрый сердцем, чтобы вздрогнуть, присел рядом с ним, слишком охваченный благоговением, чтобы говорить в немом ожидании. Один Фрэнк, казалось, не был обеспокоен ужасающим волнением, происходящим вокруг него. Мальчик, достаточно юный, чтобы не чувствовать ужаса момента, он был просто взволнован величием и великолепием этого замечательного пиротехнического представления. «Это самое веселое зрелище, которое я когда-либо видел, Том», – восклицал он с восторгом не раз за вечер. «Да ведь жить здесь было бы почти так же хорошо, как иметь абонемент на весь год на все праздники и торжества в Англии!»

Однако к утру извержение ослабло; внутренние огни угасли. «Пеле надоело устраивать такой шум», – весело заметил Фрэнк; и так как ему самому тоже надоело за ней наблюдать, он предложил нам зайти и немного отдохнуть после наших тяжелых трудов. Действительно, лава уже почти перестала течь, а бомбардировка пемзой и огненной золой немного прекратилась. Мы вернулись в дом и бросились на кровати в той одежде, в которой были, слишком уставшие после долгого и бессонного дежурства, чтобы утруждать себя ненужной суетой раздевания. Когда всю ночь просиживаешь, наблюдая за извержением, то не особенно заботишься о такой роскоши развитой цивилизации, как ночные рубашки. Однако перед тем, как мы легли спать, Кеа принесла нам большую миску свежей пасты таро, и на этой простой еде мы приготовили превосходный и сытный завтрак. Через десять минут мы так громко храпели на наших бамбуковых кроватях, что я не верю, что даже новое извержение смогло бы нас разбудить, даже если бы оно обрушило на наши двери один из своих чудовищных подземных валунов.

Было пять вечера, когда мы снова проснулись. Фрэнк потянулся и зевнул. «Не знаю, что ты чувствуешь, Том», – воскликнул он, выпрыгивая из кровати, – «но у меня такое чувство, будто этот вымерший инструмент, дыба, был изобретен заново специально для меня. В моем теле нет ни одной кости, которая бы не болела».

«Какое это имеет значение, – ответил я, – если наука удовлетворена? У меня есть самый лучший набросок первоклассного извержения, который когда-либо был сделан с тех пор, как сейсмология стала отдельным исследованием».

«К черту сейсмологию!» – воскликнул Фрэнк, фыркнув. «Какое забавное длинное слово для такой простой вещи! Как будто нельзя сказать прямо: землетрясения. Что касается меня, то я хочу удовлетворить вовсе не науку, а внутреннюю тоску по завтраку или ужину, как бы вы это ни называли».

Ужин вскоре был на столе (потому что к этому времени вернулись местные слуги), и как только он был закончен, мы все четверо отправились вперед, чтобы осмотреть изменения, произошедшие в горе в результате вчерашних событий. Последствия извержения были действительно поразительными. Огромные потоки свежей лавы все еще лежали тусклыми и полугорячими вдоль плодородных долин склона горы; и земля вокруг дома была усеяна толстым и глубоким белым слоем порошкообразного пепла. «Это великолепно!» – сказал я. «Теперь у меня будет работа на несколько недель. Никому не предоставлялся лучший шанс подробно наблюдать последствия мощного вулканического воздействия».

Калауа мрачно посмотрел на меня, пока я говорил. «Интересно», – пробормотал он с сардонической улыбкой сфинкса, – «как вам удалось так безопасно скрыться, чтобы наблюдать за ними и докладывать о них».

«А, видите ли, шеф», – небрежно ответил Фрэнк, – «он был под вашей защитой. Пеле не причинила бы нам вреда, вы знаете, поскольку мы были гостями ее друга. Это было ужасно мило с ее стороны. Она совершенная леди, как и все вулканы. Я называю ее самой вежливой и услужливой богиней».

Калауа отвернулся с полусердитым взглядом. Было ясно, что, обращенный или нет, он считал грозное божество своих отцов неподходящим предметом для легкомысленных шуток или насмешек.

Мы провели следующие шесть недель довольно приятно в доме старика, наблюдая и делая заметки о любопытных фактах, связанных с кратером и его недавним извержением. Я не буду здесь полностью рассказывать о своих результатах, чтобы не наскучить вам – тем более, что я уже посвятил два больших тома этой теме в отчетах Британской ассоциации, Манчестерское собрание. Сейчас будет достаточно упомянуть, что Фрэнк и я тщательно исследовали всю вершину кратера, вплоть до первого этажа, который Кеа описала нам как Пол Чужеземцев. Мы измерили и нанесли его на карту во всех направлениях с помощью теодолита и цепи, и сделали множество интересных и, смею добавить, важных наблюдений по самым спорным пунктам в явлениях извержений. Фактически, мы знали дорогу к Полу Чужеземцев так же хорошо, как и дорогу от нашего собственного дома в Хэмпстед-Хите до станции Чаринг-Кросс. Калауа и Кеа были удивлены, обнаружив, насколько точно мы изучили всю географию района; и Калауа в частности, казалось, был далеко не доволен нашим совершенным знакомством с горой и ее обычаями, хотя он был слишком вежлив, чтобы когда-либо сказать это открыто, сохраняя молчание по этому поводу, по крайней мере, в наших глазах, с истинной древней гавайской вежливостью. За вежливость поведения, порекомендуйте меня каннибалу.

Однако однажды утром, примерно через шесть недель после нашего первого прибытия, мне довелось отправить Фрэнка одного в Хило на одном из маленьких горных пони, чтобы он принес из городских магазинов веревки и другие предметы, необходимые для нашего исследования; и я попрощался с ним прямо у дома, где сидел Калауа, покуривая сигарету и, как обычно, погруженный в свои суровые и мрачные размышления.

«Прощай, старина», – крикнул Фрэнк на прощание, садясь на коня и весело уезжая. «Береги себя, пока меня нет. Обходи кратер стороной. Не пытайся исследовать его дальше без меня!»

"Ладно, – крикнул я в ответ. – Я не буду лезть в драку. Поверьте мне, я спасу свою шкуру. Я просто немного побродю в одиночестве, чтобы развлечься на внешнем краю Этажа Чужеземцев".

«Зачем тебе веревка?» – угрюмо спросил Калауа, отрываясь от сигареты, когда Фрэнк уехал. «Лучше не заходи слишком далеко в кратер Мауна-Лоа, доверяя себя веревке».

«Я не боюсь», – ответил я, коротко усмехнувшись. «Я хочу, чтобы веревка спустила меня на нижние уровни».

«Что, пол гавайцев?» – вскричал старый вождь, сверкая глазами.

«Ну да», – ответил я. «Сначала это, конечно, а потом, после этого, Пол Пеле».

Если бы я сбросил бомбу прямо перед его домом, суровый старый вождь не мог бы выглядеть в тот момент более потрясенным и напуганным. «Молодой человек», – воскликнул он, поспешно вставая на ноги и вставая передо мной, словно посланник судьбы, – «я предупреждаю тебя, не шути с горящей горой. Ходи по Полу Чужих сколько хочешь, но нижние уступы кратера очень опасны. Ты мой гость, и я советую тебе. Для неопытных ног приблизиться к этим уровням – почти верная смерть. В темные старые времена, когда мы все были язычниками, мы говорили в своей глупости, что гнев Пеле сожжет тебя, как лист, если ты осмелишься прикоснуться к ним. Мы больше так не говорим: теперь мы знаем лучше. Но мы все еще говорим всем, кто захочет вмешаться, что устье кратера самое коварное и опасное».

«О, – ответил я легкомысленно, поворачиваясь на каблуках, – не беспокойтесь обо мне. Я привык к вулканам. Я не возражаю. Я думаю о них не больше, чем моряк думает о главах шторма в море. Пусть они кипят и бурлят сколько им угодно. В конце концов, они ничто, когда человек к ним привык».

Старик не ответил мне ни слова. Он встал и с жестом торжественного несогласия крепко завернулся в свой родной плащ; затем он в мрачном и угрюмом молчании вернулся один в свою комнату.

Что касается меня, я спокойно прогуливался с альбомом в руке к изломанному краю большого кратера. В то утро у меня не было никаких особых дел, поскольку к этому времени я уже полностью исчерпал первый уступ или Пол Чужих: и я не мог ничего сделать, теперь, когда я закончил там, пока Фрэнк не вернулся из города с веревкой, чтобы спустить нас вниз к Полу Гавайцев, следующему уступу, который я думал нанести на карту. Поэтому я сел на зубчатую вершину затвердевших шлаков, сцементированных расплавленным вулканическим веществом, и начал лениво, праздно, полусонно зарисовывать отдаленную точку внутреннего кратера.

Я сидел там безучастно, делая наброски и размышляя, около двадцати минут, когда увидел зрелище, которому никогда не смогу противиться. Прекрасная бабочка совершенно нового для меня вида привлекла мое внимание на склоне кратерной стены, над которой небрежно болтались мои ноги. Теперь, хотя я по профессии (избегая вашего присутствия) сейсмолог и вулканолог – не хочу обидеть вас этими устрашающими словами – я всегда питал тайную доброту к другим разделам естественных наук, особенно к зоологии; и новая бабочка с красным пятном на хвосте – это сильное искушение, которое моя высшая философия никогда не заставит меня проигнорировать ни при каких обстоятельствах. Я знаю, что есть некоторые ученые, которые, кажется, считают, что науку следует сделать как можно более скучной, сухой и затхлой: что касается меня, то я никогда не мог принять эту в высшей степени правильную и достойную уважения точку зрения: мне нравится моя наука настолько забавной, насколько я могу ее получить, с изрядной долей приключений; и я предпочитаю охоту за образцами среди островов Тихого океана, чем охоту за именами среди невероятно ученых и глупых мемуаров Британского музея. Между нами говоря (но я не хотел бы, чтобы это достигло ушей Королевского общества), я считаю человека гораздо более полезным для науки, когда он занимается ловлей птиц или насекомых на Малайском архипелаге или в африканских горах, чем когда он придумывает для них названия из собственной головы в затхлой, пыльной, затхлой комнате музея в Южном Кенсингтоне. Однако будьте любезны сохранить это в тайне, если вы когда-нибудь пойдете на собрание Британской ассоциации: потому что если это достигнет ушей Комитета, они могут счесть меня неподходящим человеком, чтобы доверить мне какие-либо дальнейшие вулканические исследования.

Ну, моя бабочка отдыхала, застыв, как статуя, на красивом цветущем растении, которое росло из трещины в отвесной стене скалы, на ярд или два ниже того места, где я тогда сидел. Я сказал себе, с рвением бросившись вперед: «Я схвачу этот экземпляр»; и, отложив в сторону карандаш и блокнот, я немедленно, на пределе своей скорости, немедленно двинулся, чтобы схватить его.

Однако мне было очень трудно спуститься по склону скалы, так как лава там была пористой и пузыристой. Она крошилась и ломалась, как тонкий лед под моими ногами; и где бы я ни думал, что только что обеспечил себе прочную опору, она через мгновение постепенно поддавалась, поддаваясь силе моего давления. Тем не менее, мне каким-то образом удалось, к моему великому удовольствию, добраться до растения, которое проросло из трещины, нисколько не потревожив моего друга-бабочку, который, поглощенный своим обедом, вряд ли ожидал нападения сзади; и, хлопнув его рукой, прежде чем он успел сказать «Джек Робинсон», я с торжеством засунул его в свой карманный футляр для коллекционирования. Затем, с легким сердцем и гордым сознанием выполненного долга, я снова повернулся, чтобы снова подняться на скалу.

Но я обнаружил, что это было совсем не так легко, как спускаться. Я спустился частично с помощью подлого и незаконного способа, позволив ногам скользить; чтобы вернуться, мне нужно было как-то обеспечить себе твердую и надежную опору в рыхлой лаве. К моему удивлению и ужасу, ее не оказалось. Мягкая и кремовая пемза, казалось, не могла предоставить ни одной твердой точки опоры. Я тщетно пытался восстановить равновесие; наконец, к своему ужасу, я споткнулся и упал – упал, как я и боялся, на Пол Гавайев, который зиял на целых сто двадцать футов отвесной глубины в кратере подо мной. С диким рывком я схватился за опору за растение в трещине. Оно сломалось у меня в руке, и мой единственный шанс исчез, я быстро покатился вниз до самого дна. Я не упал со всей отвесной высоты за одно падение; если бы это было так, я бы не был здесь, чтобы рассказать вам. Я немного смягчил силу падения, отчаянно вцепившись руками и ногами в рыхлую стену гнилой лавы. Но прежде чем я смог понять, что именно происходит, я потерял голову. Мир закружился вокруг меня; мои глаза закрылись. В следующий момент я услышал ужасный стук и сильный удар о какую-то твердую поверхность. Тогда я понял, где именно я приземлился. Я падал или катился по ступеням весь путь вниз по скале и лежал на боку на Полу Гавайев!