Место
Глава 1
Дети пристально смотрят на воду. Молча и сосредоточенно, без детских улыбок.
Река отчасти прорисовывается отражённой формой белых панельных квадратов. Не теряя ни цвета серой синевы, ни природной ряби. Обычно она другая, шустро стремится вперёд стройной гибкой статью. И тонкие голоса многократно обсуждают плот, который как встанет на реку, так унесёт их в новые невиданные местности навстречу приключениям. Лучшим, чем у Элли из «Волшебника Изумрудного города» или у Незнайки и его друзей. Но сегодня река вдруг обмерла, обернувшись прудом, нешироким, рябым на ветру, без левого и правого краёв, загнанным в рамки, внутри которых вода системно клубится в немом вопросе: кто же сковал её обычную удаль?
Дети ни разу не видели её такой, река всё время наблюдалась в движении. Безымянная, вплоть до названия, она стремилась всей своей благозвучной телесностью мимо мостка, замирая если только зимой, но и тогда была глубока, а значит, хотя и по самому дну под толщей льда, но продолжала истовый бег. В детском миниатюрном мирке, где деревянные перекладины ещё не скрипят под ногами, нарушение этой данности означает покушение на привычный ход вещей, тормозит их собственный бег и заставляет задуматься.
– А если сейчас назад потечёт? – предполагает Эсма, одна из двух, стоявших на мостке. – Пойдёт ли время тогда назад? – Её посмуглевшее за лето маленькое лицо лукаво щурится на утреннем солнце. – Станем ли мы обратно уменьшаться? – Пока она точно знает, что растёт, о чём убедительно сообщают карандашные отметки на дверной раме её маленькой комнаты. – Экой? – Потрёпанные сандалии упираются в бывалое дерево, хлопковое платье со смытым рисунком обнимает детские плечи и бьётся волнами об оцарапанные колени.
– Не знаю, – сомневается Экой, держа тонкие руки за спиной. – Я бы не хотел. Мне маме надо помогать, она очень ждёт, когда я вырасту.
Его ноги, обутые в облупленные коричневые ботинки, переминаются рядом. Серые шорты и футболка, сшитые из одного материала, обритая светлая голова, лицо с веснушчатой малостью черт и небольшие серые глаза при длинных ресницах.
– Чтобы понять, почему она встала, – резонно высказывается очень серьёзная Эсма, – нужно сходить или в начало реки, или в самый её конец. Или сплавать! Доделать плот и поплыть!
Русые волосы её обрамляют худое лицо, также спрыснутое краской мелких родинок. Зелёные глаза смотрят очень живо.
– Что скажешь? Ответ или в начале, или в конце.
Я точно это знаю…
Идея плота мерцает в задорном уме девчушки постоянно, но ближе всего к таковому статусу приблизилась снятая с петель синяя дверь из брошенной квартиры на первом этаже в доме №1, которая, однако, на воде имеет способность держать только одного из них, в случае обоих – непременно уходит под воду. И это не говоря о припасах, без которых любое приключение, по сути, несерьёзно, и том факторе, что дети непрестанно растут, обгоняя собственные придумки.
Дверь лежит на берегу уже больше месяца, ожидая новых находок, в тандеме с которыми, возможно, её плавучая функция приобретёт большую устойчивость.
– Легко сказать – «доделать»… – Экой осторожничает всегда, умеряя своим спокойствием авантюрный склад ума Эсмы. – Дверь тонет, бревна всего два, надувной матрас дырявый, даже если заклеить и соединить как-то всё, как ты хочешь, может всё это и не поплыть. Тем более теперь нужно грести, нужно весло…
На ум одномоментно приходит Виктор, местный дурачок, чьими усилиями дверь оказалась у реки. Именно Виктор способен без лишних вопросов провести прочие усовершенствования. Но оба молчат.
Мосток на тройку метров выдаётся в некогда шуструю реку. Он сложен из одинаковых дощечек, утерявших задорный цвет молодого дерева, но добротных ещё в своей серости. Нахмурившиеся дети стоят на самом краю маленького пирса, что прямолинейно тянется из плешивого холма, клочками тронутого чепуховой травкой.
***
На среднего роста круче тяготеет к облакам шестиэтажный дом типа хрущёвки панельной, безоконным торцом смотрящий на воду, а балконными выступами – в обе стороны, даря всем жильцам возможность честно вбок видеть пресловутую реку. Это тот самый дом №1 по одинокой тут улице Космонавтов, откуда снята и принесена деревянная дверь к воде, где, собственно, и проживают: на втором этаже – Экой, а на пятом – Эсма, и с ними ещё несколько десятков человек, но большей частью дом уже пустует. На запылённых, в прошлом белых, панелях отчётливо проступают цементные стыки, дом не старый, но выглядит жилым только благодаря вывешенной сушиться одежде.
Чуть поодаль от реки, в застарелых лесах темнеет дом №2, который возвели до пятого этажа, после чего строить, очевидно, передумали – даже не закончили крышу. А причиной всему – уже давнее онемение в своей производственной мощи здешнего завода. Дом №2 никогда не заселялся никем, кроме людей, случайно в него занесённых, и он же оказался любимым местом для игрищ Экоя и Эсмы – из-за его мрачноватой незаконченности и обширной неизвестности.
В доме же №1, где живут дети, часть дверей содержит наклейку «Охраняется МВД». Эти двери остаются целы и сейчас. Там же, где такой наклейки не оказалось, уже многократно побывали или соседи, или, что хуже, – неизвестно кто. У детей в головах мерцает невысказанное подозрение, что глянцевые наклейки на соседские двери, которые никогда не открываются, – приклеены их родителями, чтобы лестничная клетка выглядела прилично, тогда как этажом ниже или выше разорение присутствует за всеми четырьмя дверями. Но предполагается, что дети об этом не знают, так как не ходят на чужие этажи, что, само собой, не соответствует действительности.
Отделение МВД наличествует чуть поодаль, в одноэтажном приплюснутом здании, вмещающем с десяток кабинетов, и предполагает контроль за местностью вдоль реки и чуть вглубь, где медленно истлевают несколько заброшенных деревень и одно живое поселение. Половина кабинетов пустует, содержа в себе беспокойных мух, простую мебель и старые компьютеры в состоянии между летаргическим сном и полноценной комой.
Глава 2
Любое утро в череде просыпаний, осмыслений и настройки на текущий день напоминает игру на пианино маленького ребёнка, когда в хаосе случайных звуков проглядывает судорожный смысл попытки; чашка кофе добавляет ребёнку возраста, а вечерняя прелюдия вчера определяет сторону клавиатуры, на которой играет дитя сегодня.
Массивный советский протяжный рояль Ильи Игоревича в это утро играет своей самой правой частью свою самую тревожную музыку. Виной тому, несомненно, вечерние бдения главы поселения Новоспасское, сопряжённые с этюдами саморазрушения, опустошённые памятники которых высятся на кухонном столе в окружении уже подсохшей еды.
Утро набухает огненным шаром, будто апокалиптические откровения. Последним ложем в таком допущении оказывается тонкий ковёр деревянной усадьбы охотника средних лет; просыпается он, в чём заснул, в совестном рассвете утра через оконный крест прямо в бренное тело. Жестяная кружка в сенях с ледяной водой оказывается первым, до чего он может и желает дотянуться.
Далее увесистым шагом без признаков слабости Илья Игоревич возникает у окна, наблюдая, как тучи покрывают солнце и пылевидная морось мелко хлещет на уже привычную картинку собственного двора, запертую свежим забором. Внутри которого – сельский орнамент с новой баней, массивной деревянной статуей оленя, необточенными камнями выложенных дорожек, парой стволов худосочных берёз. С высоты второго этажа, исполненного так, что он мог быть и третьим, Илья Игоревич в состоянии заглянуть и за забор, где круто простирается обрыв, над которым высится дом сумрачного сейчас главы поселения.
Просторный пейзаж за обрывом невозможно не смаковать жадным взглядом. Далеко простирается панорама нетронутого человеком поля, тронутого при этом желтизной позднего августа, под низко висящим облачным небом. Дальним левым краем взгляд упирается в пушистый высокий лес, дальним же правым подбирается к быстрой реке, подле которой в самом возможном углу охотничьего зрения находятся две бездумные панельные шестиэтажки. Их наличие мнится странным и даже неуместным. При желании бетонных уродцев можно не различать, вглядываясь в будто нарисованную пастораль, что чаще Илья Игоревич и делает, радуясь усечённому горизонту из просторных окон своего нового дома, пялящегося деревянными крестами рам во все доступные стороны.
Сотовый телефон выключен, что видится хорошим знаком сквозь привитое чувство вины на фоне сплотившейся тишины, где не имеется тикающих часов, а далеко в цоколе шумит холодильник и ещё не появилось старческих всхлипов слишком новой доски.
Илья Игоревич могуче и с хрустом потягивается, рыская взглядом в поисках сигарет. Пробует припомнить, кто гулял с ним вчера вечером, но память туманится – дни не путает в их деталях, но точно не сообщает, с кем именно он вчера праздновал неведомый праздник, который из припоминающихся дней в принципе имел место быть. Это может означать только одно – состояние и увлечённый полёт нескольких дней его происходили в одну сторону.
Сигареты лежат на полу вместе с пепельницей, глава поселения дымно закуривает одной рукой, перемещаясь назад к окну, где давит в уличную плоскость беззвучную форточку, а второй – выжимает одну из кнопок старого телефона. Последний оживает в результате манипуляции, вспыхивает светом и пищит, захлёбываясь пучком нашедших наконец-то, где приземлиться, коротких сообщений.
Влажный воздух живительно врывается в тягучую атмосферную закись нескольких дней. Под ногой вдруг скрипит доска, то рождается первый подобный звук в новом доме.
«Илья, ты как?» – коротко, но ёмко вопрошает текстом супруга; между строк читается всякое, но глава поселения давно привык не вчитываться в те эмоциональные стороны, дабы не отвлекаться от главного. Но само наличие такого сообщения в подобной связи дней давно стало обязательным в его мироустройстве личных паролей-явок и обязательных допущений.
«Может, всё-таки позвонишь?» – требовательно взывает следующее сообщение, без подписи – только цифры, системность которых Илья Игоревич впитал в собственный разум давно. Там они уже встроились программным кодом и живут своей частной жизнью, часто и произвольно всплывая и бурля ненасытную химию ума охотника средних лет.
«Илья Игоревич, перезвоните, вас тут все обыскались…» – виновато хмурится глава поселения ещё больше, словно предчувствовал подобное сообщение.
«Дядя Илья, река встала», – мелькает последним сообщение от местного ребёнка, живущего как раз в тех некрасивых домах, что, подобно соринке в самом краю глаза, нарушают открыточную часть первых дней ранней осени конца здешнего августа.
***
Эсма и Экой направляются мелким шагом по лысому холму мимо дома №1 в сторону плоского здания полицейского отделения – при окнах, схваченных жирными прутьями арматур, с побитой побелкой стен. С деревянным, словно беседка на даче, пристроенным крыльцом у входной двери, размещённой так высоко, что не будь крыльца – непонятно, как можно было бы удобно попадать в здание. В этой беседке в обеденное время за поставленным в боковую часть столом слуги государевы нередко трапезничают или играют в карты, в другое время её используют как курилку, потому что в здании курить не разрешается. При ближайшем рассмотрении здание напоминает сплющенное пасхальное яйцо с побитыми боками и застарелой желтизной.
Тут работает отец Эсмы на ролях капитана полиции, исправно приходит к восьми утра, всегда в молочной рубашке, которых имеет несколько и которые сам маниакально наглаживает до блеска. Висит на боку вынутый из старого сейфа молчаливый пистолет в кобуре, тоже белой, сшитой мамой Экоя вместе с вечным ремнём из куска толстой лошадиной кожи, подаренной Ильёй Игоревичем для этих целей.
Андрей Иванович садится за рабочий стол у окна и начинает пить чаи, что в соседней комнате – со стеллажами и столом для трапез – крепко заваривает с добавлением местных трав. И пьёт таковые весь день, с утра имея смысл придушить поскорее запах колючего перегара, а дальше уже – потому что привык и любит чай. Раз в час выходит покурить на крыльцо крепкий ароматный табак, который возит из районного центра и сам скручивает, не чаще стучит что-то коротко на компьютере, медленном, как здешняя жизнь.
Работы накапливается не много, местность оскудела человеком, главным возмутителем любого спокойствия. С закрытием завода исчезли магнитные точки, к которым тянулась металлическая стружка суровых людей, и с каждым новым сезоном холодной зимы не досчитывались местных, и больше домов начинало терять цвет по причине исчезновения из крашеных стен бренных душ. Таким образом, три старые деревни опустели, превратившись в инсталляции самих себя, зарастая травой, трухлявясь, усыхая колодцами, но живя ещё из последних сил уже дикими яблонями, тяжко осыпавшимися в августе обилием жёлтых сфер в высокую траву. Их, бесхозных, собирает по покинутым дворам отец Эсмы, впоследствии делая яблочный самогон и яблочное же вино по своим рецептам. Лабораторию для таких умений худощавый полицейский устроил в дальней квартире на лестничной клетке, откуда давно съехал молчаливый сосед, странно похожий на самого Андрея Ивановича. А последний поменял в двери личинку, поставил в пустые стены выписанное из столицы оборудование, в котором, копошась, многолико разглядывает себя по хромированным деталям, шлёпнул на дверь же наклейку «Охраняется МВД» и находит в малолюдном действе творческую отдушину. Вино продаёт в районный центр, притом за ним к нему приезжают сами, некоторую часть дарит, и никто никогда не задаёт вопросов о сомнительном хобби, выкушивая бледную жидкость, плотную телом и сносную утром.
Самогон Андрей Иванович пьёт сам и дарит. Пьёт каждый день по литровой бутылке, приходя с работы, не спеша, ужиная, смотря телевизор, иногда звоня Эсме на её сотовый телефон, если дочь не видел в течение дня. За телевизором обычно и засыпает, как правило, просыпаясь уже ночью и меняя неудобный зелёный диван на аскетичную же кровать с пружинистой шумной сеткой и тонким матрасом, на секунду будя Эсму, чья такая же кровать образовывает букву Г с отцовой, располагаясь прямо у окна, прихваченного цветными полосатыми шторами. Они остались от матери, как и несколько ярких пятен трёхкомнатной квартиры, как и её отдельная вытребованная когда-то комната с нетронутым замершим бытом, но запертой дверью, куда доступ имеет только Андрей Иванович, иногда отпирающий её и задумчиво разглядывающий убранство. Хорошую кровать с высокой спинкой и изножьем, аккуратно заправленную ярким покрывалом, шкаф с книгами за стеклом, большое зеркало при кривоногом трюмо, пару репродукций бессмертных авторов, чьи фамилии ушли вместе с ней, пёстрый ковёр на седом ламинате, прикроватные тумбочки, как-то вдруг опустевшие, ещё одни весёлые шторы, между которыми каждый день взлетало утреннее солнце.
– А где мама? – спросила лет пять назад Эсма, и так спрашивала контрольно раз в год в затылок отцу, вязко дрейфовавшему в телепередачах.
– Мама… – задумчиво осмыслял обычно хмельный по вечерам отец, сублимировавший горе её пропажи творческим погружением в миры винных паров и самогонных дистиллятов. – Скоро приедет… – вспархивал неизменным следующий ответ из области ответов, когда более нечего сказать.
***
Удивительно красивая мама, не глядя в глаза никому, уехала участвовать в столичном конкурсе красоты, куда её неожиданно пригласили, ответив на письмо с лучшими фотографиями. Стремительно и судорожно собрав чемоданчик, со словами о самореализации она уехала за победой – и с тех пор не вернулась, хотя с победой не задалось даже близко. Остался штамп в паспорте, осталась её комната, осталось сложное для уха имя дочери – Эсмеральда, вытребованное у мужа в короткие лучшие месяцы.
Отец что-то разузнал по своим каналам, помрачнел лицом и характером, сжёг свадебные фотографии в летнем мангале и запер дверь в её комнату. Позже отключил домашний телефон, чтоб пресечь редкие звонки без дыхания на другом конце провода, когда на «алло» никто не отвечал, а, услышав его голос, почти сразу клали трубку. Отец пресёк эту зыбкую связь, проснувшись как-то с запавшим в память сном, где всю ночь с проводом в кулаке он бежал в темноту до самого рассвета, зная с той самой снотворной убеждённостью, что где-то там, далеко этот провод приведёт его в нужное место. Где его ждут, как казалось в декорациях дрёмы, или нет, как показалось при пробуждении.
***
Отец сидит в беседке у входа, приставив табуретку к стене здания, редеющим затылком он опирается на карминовую табличку с золотыми буквами длинного наименования здешней обители законности. Молочная рубашка приобрела свежее чайное пятно, кобура скрипит при малейших движениях, рука катает между пальцами ароматную самокрутку.
– Дети… – таким образом здоровается он, когда не увидеть их не остаётся возможности.
Две лукавые мордашки набухают полноценной цветной явью в чёрно-белых размышлениях полицейского средних лет.
– Дядя Андрей… – в его манере отзывается Экой. А Эсма, не улыбаясь, сразу переходит к делу:
– Слушай, папа, река встала…
«Вставшая река» звучит как плохое знамение в этом замершем на точках локальном дремлющем мирке. Река здесь – единственный элемент динамики. Незыблемо ведущая свой бег откуда-то куда-то, она подтверждает наличие каких-то живых декораций со впаянными в них маленькими историями небольших людей, олицетворяет своего рода часы без стрелок, но с цифрами серых домов в ландшафте яркого циферблата природы.
– Встала?.. – Отец ещё по-утреннему сумрачен и долго собирается с мыслями. Воздух вокруг него пахнет вишней, а думать получается больно. – Ты-то – давно встала?
– Встала совсем, – машет за спину рукой беспокойная девочка, – не течёт. И выше стала тоже, скоро пирс зальёт.
– Хм, – многозначительно изрекает отец Эсмы, почти вслух шелестя шестерёнками ума. – Интересно очень.
– Надо что-то делать, – теребит безжалостно Эсма приглушённое сознание отца. – Пойдём с нами, мы покажем.
– Посмотрю после работы, – отвечает Андрей Иванович убежденно, забывчиво смакуя сигаретку. – Сейчас я немного занят.
– Это быстро… – упрямится дочь, разнообразно гримасничая на свободную тему недовольства, и пытается ухватить отца за палец.
– Теперь уже не горит, – отец качает головой и приканчивает окурок, не даваясь пальцем. – Раз уже встала – не убежит. Вечером посмотрю, обещаю!
– Я скажу дяде Илье тогда! – чирикает гневная Эсма, хмыкнув в ответ, и тут же стремительно отправляется восвояси, притягивая за собой Экоя. Тот пожимает плечами в прицеле мутноватого взора дяди Андрея и поспешает вслед.
Скрипя табуреткой и кобурой, отец Эсмы отрывает прозрачную макушку от прохладного стекла таблички, собирает во рту вязкую с похмелья вишнёвую слюну и, потревожив тугую пружину двери и плевка, идёт обратно в здание.
– Куда мы? – догоняет Экой шуструю Эсму, что уверенным шагом девочки, за которой всегда будет не угнаться, мелко пыля, стремительно несётся в сторону зданий на улице Космонавтов.
– Заберёмся наверх, – убеждённо говорит девочка через плечо. – Может, увидим что с верхнего этажа.
***
Дом на улице Космонавтов №2, погружённый в забытьё потемневшими лесами, словно оставленный всеми старик, принимает шорохи детских ног в молчаливый подъезд без дверей. Мельтеша по лестнице вверх вокруг зияющей голодной пасти лифтовой шахты, Экой припоминает, как они так же бегали в начале этого и прошлого лета вверх и вниз, стреляя водой в манящую чёрную пасть, представляя настигающего их на каждом изгибе лестницы монстра. Заглядывать в его пасть всегда было страшно, и бегать петлями, вереща и слыша несомненный рёв чудовища, – тоже.
Пятый этаж дома не имеет потолка. Покрытый небом и облаками, он представляет собой замечательную декорацию башни, пронзающей небесную твердь. При толике круто замешенного детского воображения – там, на вершине мира, сквозь бетонные шершавые плиты с прорезанными в них окнами без переплёта во все стороны фоном открывается замечательная картинка. И виды наступающих войск без конца и края из всевозможных времён, перекликающиеся обычно с содержанием синих экранов по домам детей, или морда дракона, сторожащего принцессу, когда маленький принц должен проявить сноровку и вывести любимую из зловещего замка. Протяжённая река без истока и конца, с сорняковой травой по колено на противоположном берегу, уплотнённая высокими лесами с начавшим агрессивно проступать золотом осенним пигментом нескольких оттенков, с очертаниями поодаль на одном из холмов покинутой деревни с характерным названием Ветреная, где из жителей остаётся пара юродивых, неистощимыми улыбками встречающих отца Эсмы, отправляющегося по концу лета в яблочные походы и привозящего им еды.
Дети вдумчиво и пытливо вглядываются в обе стороны вдоль парализованной реки, но не просекают ни движения, ни человека, и ничего, поясняющего случившийся факт.
Если же вглядеться в сторону, противоположную реке, через глубокое поле, желтеющее изо дня в день, нетронутое сельским трудом, дикое, просторное, пронестись вдаль птицей маленьких глаз, но большого воображения – можно в самом конце его разглядеть высокий холм с обрывом под ним, на макушке которого высится добротный частный дом свежего дерева. Эсма спохватывается и, достав из кармана платья кнопочный телефон, что-то коротко выжимает смуглыми пальцами и затем снова всматривается в дальний дом, точно провожая короткое сообщение туда.
Глава 3
Илья Игоревич хмуро восседает на высоком табурете, ожидая, что уведомления о его появлении в сети уже долетели до каждого, и несколько звонков, несомненно, сотрясут футляр его души посредством куска программированной пластмассы. Пока же иной жизни, кроме явления в светлый дом особого аромата, выбранного им, погружённого в пёстрый гардероб им же купленной одежды и источаемого светлокожим декольте при выкрашенных из чёрного в солнечное волосах, не пробудил мерцающий свет старого телефона.
– Долго будешь меня игнорировать, Илья? – с достоинством вопрошает юная дева, недавно ступившая в возраст падения гремящих цепей, сдерживающих молодую душу в попытках разнообразного познания.
На коленях Ильи Игоревича лежит разряженная винтовка, побывшая в ходу несколько дней назад, и сейчас он увлеченно в ней ковыряется масляными пальцами. Он по-прежнему пестрит камуфляжем, амбре и седой щетиной.
Она прибыла буквально только что, шумно припарковала его же автомобиль в его же дворе, открыла дверь своим ключом и впорхнула всем крупным телом на деревянные ступени, ведущие на второй этаж, где с тревогой дожидался её пришествия хозяин дома. По-хозяйски во всём и ко всему она высматривает его на высоком стуле, улыбается своим мыслям больше, чем ему, отщёлкивает каблуками пять шагов до оригинального кресла, отделанного волчьими шкурами с волчьими же головами в местах подлокотников, которое давно облюбовала и знает всей кожей на ощупь. Присаживается, по обыкновению начав синхронно почёсывать мёртвые волчьи головы между ушами.
Выглядит она людоедски прекрасно в леопардовой тугой юбке до пола, в белой блузе, впившейся в талию, с пуговичками оттуда до выреза, подпёртого декоративной шнуровкой (подобная шнуровка имеется и со спины, как помнится суровому охотнику, что и даёт замечательный эффект песочных часов), при белокурой уложенной голове и родинкетатуировке на пухлой щеке. Рукава с манжетами просторны, в нужных местах крепятся аккуратными запонками с весёлыми черепами. Тупоносые чёрные полусапожки придают ей лишнего росту, в них она выше барина на половину его головы.
– Сколько потребуется! – не глядя на неё, гневно отзывается глава поселения.
Голова его и без того полнится, словно мотыльками, думами в эту лукавую сторону. Илья Игоревич пытается сопротивляться, в силу природной суровости не веря, что, разменяв пятый десяток, он способен увлечься чемто, кроме рыбалки или охоты, но по причине давности подобных событий чувственная его иммунная система оребячилась и не справляется от слова «совсем». Он мало чем отличался от неопытного юноши, когда затеял неравные игрища на своей территории, чем позволил себе увязнуть в непростом уравнении из множества лиц, откуда сейчас не то чтобы не знает выхода, а, логично поглупев, влюбившись, в принципе вообще близоруко щурится, не разбирая людей и событий.
– И всё это время ты пил бы как помпа? – мягко подзуживают ленивые пухлые губы при глазах цвета серебра – хитрых и массивных для небольшого лица формы художественного сердца. – Пока не умер бы?
– Я – убиквист, – отвечает Илья Игоревич непонятно, чем одерживает крохотную победу на поле больших поражений, выразившуюся в задумчивой паузе с намёком подсказки. Но таковой не звучит.
Вместо этого звонко щёлкает винтовка.
– Думаю, это плохо, когда мы надолго ссоримся, – примирительно выпячиваются те же губы.
Выспрашивать про незнакомое слово она не стала, и это не было случайностью. Реализовать его маленький успех не удаётся, он почти сразу же кажется мнимым.
Они встречаютсятаки глазами: его – глубоко посаженные, тоже крупные, старческие в моменте по причине угнетённости души, и её – озорные, молодые и сочные на фоне светлых локонов, уложенных в градуированное каре с волнами при приоткрытой груди.
«Хочу как у Варлей», – припоминает он собственный заказ во времена поспокойнее, когда его ещё слушались и всё, казалось, развивалось легко и непринуждённо. Пришлось объяснять, кто это. Пожелание воплотилось через неделю, снискало одобрение, а когда он месяцем позже вслух сравнил её лицо с лицом американской дивы ещё чёрнобелого кино, чёрный цвет через ещё неделю оказался покрыт ослепительным блондом.
– Глазам больно, – прокомментировал он, когда увидел, но понравилось уже через час, и через день теперь уже он настоял на посещении магазина относительно модной одежды в районном центре, где вдруг расщедрился, юркал картой и хрустел наличностью, и женские вещи на выход смешались с вещами на каждый день.
В первый раз подбирали по его вкусу, но согласие выбора оказалось возможным только тогда. Дальше Маргарита формировала собственное представление о прекрасном.
***
По достижении совершеннолетия детский дом-интернат, к которому она была приписана с малых лет, купил на выделяемые государством деньги ей небольшой дом в поселении Новоспасское – во имя идеи поддерживать умирающие деревни таким нехитрым способом, предлагая вместо крохотной квартиры в районном центре «большой» дом в селе. По только ей понятному разумению Маргарита согласилась. Такие новосёлы часто пребывали в состоянии, близком к блаженству, но любой иной в обстоятельном рассудке цеплялся за районный центр, упрямо пресекая всякие уговоры. Блаженные кое-как обживались, обычно попадая под неминуемое влияние главы поселения, которого на местности кликали не иначе как «барин», что придумывал им обязанности и прозвища. Кто мыл, кто убирал, кто за скотиной ходил, кто плотничал, за это барин кормил и опекал блаженных.
Новая сельчанка попалась на глаза Илье Игоревичу через неделю, как вселилась в новый одноэтажный дом в умиротворённом мае, и, вполне счастливая новым чувством свободы, сотворяла там субъективный уют. Для покупки необходимых вещей типа чайника, чашек, пылесоса нужно было вернуться в районный центр, куда, приглядываясь к ней, барин решил отвезти молодку, тогда ещё одетую в серый спортивный костюм без имени и страстно красный круглый пуховик в совокупности с длинными, тогда худыми ногами, навевающий ему образ большого Lollypop.
Роста в девушке вмещалось выше среднего, достаточно, чтобы глаза в глаза заглядывать своему покровителю, на губах её мерцала таинственная улыбка некого понимания происходящих процессов, серебряные глаза моргали так редко, что, если намеренно не наблюдать, казалось, и не моргали.
– Как зовут? – властно осведомился барин, притормозив рядом и приспустив кнопкой донизу стекло водительского окна, осязая незнакомые колебания в пространстве на территории, где знал каждую пылинку и её точные координаты.
– Маргарита, – спокойно ответила незнакомка, находясь подле своего маленького, но чистого и свежего домика, топившегося печью и электричеством, притом с канализацией; стены пока пустовали, а на полу уже наличествовал бело застеленный матрас.
– Откуда ты тут? – строго всматривался в её маленькое лицо обветренный муж здешних местностей, одетый в камуфляж, сквозь боковое стекло степенного Land Cruiser, фырчащего и грязного, как не может быть иначе весной, да из тайги – с забитыми животными, упакованными в пластиковые чаны с крышками, привязанные туго к верхнему багажнику.
– Ты был тогда такой страшный… – признавалась она уже позже лукавым шёпотом. – Как маньяк или сказочный людоед…
Такой шёпот она применяла часто, к месту и без него. Видимо, то была детдомовская привычка, а в момент знакомства ответила просто, не подав особого виду:
– Теперь я тут живу, а ещё позавчера жила в интернате.
– Сколько лет? – пытливо высунулся в окно левой рукой грозный охотник, пытаясь быть на расстоянии вытянутой руки, с небритой сединой по лицу и загадочным водочным запахом изо рта вчерашней ещё консистенции, сдобренным утренней порцией табака.
– Восемнадцать, – ответила Маргарита, разглядывая его в ответ, не улыбаясь, но водя лицом из стороны в сторону, показывая собственные профили, которые, она знала, по причине малого носика и озорной порхающей мимики вдоль нежных поперечин скул притягательны для юрких взглядов мужчин.
Её прямой нос в определённых ракурсах казался курносым, большая распахнутая улыбка обнажала ряды ровно длинных зубов, что большая редкость и удача. Да и во всей её внешности просвечивало девичье своеобразие, равных которому суровый охотник ещё не встречал. Маргариту не портили даже быстро смывшиеся красные прыщики, в её случае смотревшие на него с вызовом, и чуть выдававшийся вперёд нежным лезвием твёрдый подбородок. Она часто смотрела исподлобья, что также пришло с ней из замалчиваемых тайн районного интерната.
– Ааа! Ты – барин! – вдруг поняла девушка тогда и враз успокоилась. – Мне рассказывали про тебя…
Глава поселения на контрасте смог различить, что до сего момента новая селянка напрягалась его обществом.
– Что именно? – заглушил мотор Илья Игоревич, хрустнул дверью и вышел ей навстречу.
– Да разное! – отмахнулась молодка, поглядев дерзко ему в глаза во весь свой возможный размах, откинув назад голову с волосами до плеч, точно держа дистанцию при помощи острого подбородка. – Свози меня, барин, вещей в дом купить. Можешь? Сама я не справлюсь – далеко да тяжело…
Телесно ощутил вдруг старый охотник, как что-то новое и чужое поселилось в его голове, встряхнув разом закалённую нервную систему.
– Которых? – ломался для вида глава поселения, готовый уже ехать не позднее чем завтра.
– Разных, – мягко прошептала она, точно обещая что-то. – Кровать нужна, шкаф, холодильник и прочее. У меня вообще ничего нет. Один матрас.
– Свожу! – с вызовом резанул Илья Игоревич, потягиваясь с хрустом. – Моя задача тут помочь всем, включая новеньких.
– Правда? – будто не поверила лукавая Маргарита, пряча сарказм. – Мне нужно помочь. Никого тут не знаю. Даже чайника нет. Ты – Илья?
– Да, я – Илья, – задохнувшись подтверждением и тем, как звучно его имя прозвучало в её устах, отозвался он. – А ты, значит, – Рита… – с придыханием подержал он имя её во рту. – Подходит тебе…
– И тебе…
– А деньги-то есть? – с ухмылкой вызнал старый охотник. – На холодильник…
– Деньги – есть… – шёпотом и разделив слова выдохнула девушка вкусно ему в лицо и, не прощаясь, ушла. Незавершённость беседы оформилась цепким ментальным крюком, вроде тех стальных, что использовали его работники в отведённом месте уже через полчаса, развесив добытое порохом, потом и дробью.
Домой, тогда ещё в старый дом, глава поселения вернулся романтично настроенный, приятно размышляя о новой своей подопечной. Дал указания разгрузить машину и немедленно заняться мясом. Ещё немного подумав, указал к утру помыть машину.
Следующим утром перед самым днём, солнечным и весенним, Илья Игоревич в назначенное время проследовал к свежему крыльцу на помытой машине, расслабленный от долгого сна после долгой охоты, зная, что супруга его в неблизкой квартире в районном центре, что сам он выбрит и наодеколонен, обряжен в джинсы и ветровку и вид имеет вполне приличный, чтоб показаться на глаза юной деве.
К нему вышли в самом лучшем, что имелось, – в летнем пёстром платьице до коленей, при грубых ботинках, что при всём прочем дало интересное сочетание, взволновавшее романтичного барина. Она была с непокрытой головой, распущенными волосами и тем же пуховиком, чтоб совсем не замерзнуть. Лучший вид её, как мерещилось ему позже.
– Привет, барин! – улыбнулась Маргарита ему так широко, что дыхание Ильи Игоревича перехватило и вожделением наполнилось всё его существо, пока девушка вышагивала на фоне слепящего солнца, обходя машину спереди, демонстрируя ладный профиль, и забиралась на переднее пассажирское сиденье.
Честно – он надеялся, что в свете дня разглядит некую ущербность, на которой построит психологическую оборону, сможет контролировать ситуацию и так далее, но свет дня развенчал подобные устремления.
– Называй меня «Илья», – веско предупредил её глава поселения, сильной рукой агрессивно заграбастывая худое колено длинной ноги, весьма контрастной на фоне некрасивой обуви.
Так состоялось их знакомство и началось общение длиной уже в два года. Маргарита за это время превратилась из тощенькой дерзкой интернатской девчонки в упитанную девушку с выпуклым характером, большим гардеробом, уютным домом и повадками кошки, считающей, что этот мир для неё. Любые надобности её теперь были связаны исключительно с районным центром: стричься, несомненно, возможно было только там, так же как красить волосы, там же и делать ногти, покупать еду и одежду. В скором времени пришлось выделить Маргарите один из двух собственных автомобилей, так как сам кататься туда столь часто Илья Игоревич желанием не обладал по разным мотивам. Конспирации ради он даже заменил номера на автомобиле, выданном в пользование Маргарите. И всё это делалось исключительно для него.
***
– Правда? – нарочито елейно отзывается на висящий в воздухе вопрос злой похмельный барин, что, сопротивляясь ей как потусторонним силам, выпив или, наоборот, протрезвев, нередко становился груб и разрушителен.
Подобное Маргарита мудро претерпевала, не заводя отношений в крайность в такие моменты, сглаживая углы и далее наказывая его в неприметной кошачьей манере. Он приползал, винился, целовал красивые колени и даже отстроил вдруг этот дом, начав прошлой весной, закончив этим летом и обозвав «её новым домом». Тонко вправляемое ему в рассудок чувство неосознанной вины (которое он ощущал, но дословно описать не мог и которое регулярно саднило), ограничение его свободы, неявное, однако различимое, нередко сходилось наотмашь во внутреннем конфликте, который он разрешал уходя в тайгу или напиваясь бойких микстур отца Эсмы.
– Ты слышал? – морща миленький носик, вопрошает Маргарита, перенося вес тела с левого локтя на правый, продолжая почёсывать пальцами обеих рук макушки мёртвых волков. Ногти её окрашены красным. – Китайский вирус уже нашли в Чите. Уже близко к нам. И в Москве уже десять человек от него умерли. Как ты думаешь, мы тоже умрём?
– Мы – нет… – глухо отзывается Илья Игоревич, встретившись своим исподлобьем с её. – Увезу в тайгу, как давно хочу. Посажу глубоко, в зимовье, где только медведи ходят да волки воют. Еды там много, книги есть, всё есть, можно год жить, буду раз в неделю навещать и приносить свежее мясо и вино. Туда вирусу не добраться…
– А сам что будешь делать целую неделю? – погаснув улыбкой, видимо, представив всё в очередной раз, осведомляется девушка.
– Охотиться буду… – елозит на коленях винтовкой глава поселения, недобро хмурясь.
– До другого зимовья? – цепко щурится Маргарита с увесистым намёком. – Развезёшь весь свой гарем по зимовьям? – конкретизирует она свою мысль, подмечая его намерение не ответить.
Илья Игоревич вскидывает винтовку и целится в «свою любовь» – именно так одномоментно промелькивает в его мозгу.
– Я знаю точно, что это ты звонила…
Речь идёт о предмете их последней ссоры, а именно – странных звонках супруге барина, когда после недолгой тишины женский голос говорил одно слово – «мой», после чего трубку клали.
– Также знаю, что ты в духе своих детдомовских правил никогда не признаешься в этом. Не питай иллюзий! Ни тут, ни в принципе по всей этой ситуации. Мы – это мы, семья – это семья. И всё верно – в другом зимовье, где буду часть времени, я буду со своей семьёй. И этого не изменить! Выбор уже сделан давно, и ничто не может его отменить. Если ты попытаешься ещё раз выкинуть что-то подобное, я сделаю с тобой что-то подобное и спрячу там же, в тайге. Даже не сомневайся! Никто никогда не найдёт. Я готов ради тебя на всё, но есть маленький мир, очерченный мелом, куда ты, ведьма, свой нос совать не должна ни под каким предлогом. Всё понятно?
– Более чем, – тем самым шипящим шёпотом произносит Маргарита и, не выдавая страха, показывает ему каверзные искажённые профили. – Тогда отпусти меня… – Неожиданно лицо её вспыхивает юным гневом и приливает яркой краской. – Чего ты меня держишь? Тоже хочу свой мир, очерченный мелом. Я молода, ты… не молод! Мной интересуются, чтоб ты знал…
Исподлобья смотрит она пристально в чёрное зловещее отверстие пялящейся в неё винтовки. В сгустившемся воздухе отчётливо щёлкает курок, нажатый крепким пальцем сурового барина. Девушка почти незаметно вздрагивает, зло прикусывает губу и снова меняет локоть, храбро и цепко глядя в нарезное колечко ствола. Винтовка медленно возвращается на колени.
– Проведаю что-то подобное… – сухо декларирует глава поселения сжатыми губами, – накажу тем же образом. А я проведаю, ты знаешь… – Он почти чревовещает в этот момент.
– Полюбому в тайгу, – усмехается ему Маргарита большими губами маленького рта. – А я, между прочим, и не против, но чтоб не раз в неделю, а чтоб всегда со мной – и уснул, и проснулся. И пусть волки и медведи кругом, – слегка распаляясь, ведёт она свою не новую песню прирастающим голосом. – И никого не надо больше, но не так, как сейчас. У меня не было своей семьи никогда, и я не знаю, что это такое. Но хочу с малых лет… Поэтому, со своего боку, не понимаю тебя, так же как ты, с моего боку, не слышишь меня. С твоей стороны, моё лево – право, а с моей – твоё право – лево… Я, вообще, кто тебе?
– Сама знаешь кто, – глухо уклоняется Илья Игоревич от знакомого уже диалога. – Я с тобой больше времени провожу, чем там – в меловом круге. Ради тебя делаю нехорошие вещи, понимаю это, но делаю. Я дружбу ради тебя предал… Ты меня услышала. Одним словом, в ту сторону даже не дыши. Как будет дальше, не знаю, но заботиться в ту сторону и быть там всяко должен. Может, и с тобой мелом очертим позже. Не гони лошадей… – опытный охотник заканчивает банальным крутое пике от угрозы до примирения.
– Лишь бы я не расхотела, пока ты соберёшься, – фыркает девушка, поправив волосы и отведя глаза в сторону. – А я уже на полпути, любимый… – вкрадчивый шёпот со щепоткой угрозы вновь льётся из её белого горла. – Целься в меня больше. Тогда точно мой силуэт очертишь мелом. А потом свой отдельно… Ты же без меня не сможешь. Я это знаю наверняка. А я без тебя смогу… – вызов её слов хлещет барина по щекам, он самолюбиво вспыхивает, но молчит. – А могли бы вместе – мелом! – почти по слогам и напевом вворачивает ему назад его же метафору.
Они молчат. Декольте её пульсирует, шнуровка натужно тянется, глаза её большие и злые, губа прикушена, выглядит молодо и чудесно.
Он вновь ковыряет винтовку, полагая, что всё сказал, потом снова всматривается в неё и спрашивает:
– Что у тебя на щеке?
– Мушка, – нехотя отвечает Маргарита, глаза её влажные, но плакать она разучилась в детстве. – Как у Монро. Для тебя – дурака недостойного. Я похожа на неё?
– Да. Это же я тебе сказал.
– Пыф! – фыркает девушка ему в ответ. – Он сказал!.. Похожа-то – я…
Глава 4
Молчаливый Экой приходит к обеду домой около полудня. Мама уже собирает ему еду на небольшой кухоньке с клетчатой скатертью при столе, упёртом в стену, с вытертым в сплошное телесное полом, обоями с кофейными зёрнами и советским гарнитуром зелёного цвета при старенькой плите. На ней испаряется свежесваренным супом намытая кастрюля, отражающая 160 градусов комнаты, да бывалая сковорода со шкварчащими в её утробе самолепными котлетами.
Отца у Экоя не наблюдалось с самого его рождения. Точнее, появление сына он застал, но спустя полгода канул в неизвестность, со слов матери – ушёл на войну и высоковероятно когданибудь вернётся.
– А когда? – иногда спрашивал Экой.
– Когда все войны закончатся, сынок, – классически отвечала мама, теряясь карим взором.
Мальчик не помнил за малостью одного эпизода – отца не было уже полгода, но мать продолжала ждать его; в один момент тоскливого бессилия она произнесла, стоя над кроваткой:
– Экой ты… Даже отца удержать не смог!
Мальчик мал был ещё, чтобы понять двойную логику матери, более эту фразу мама ни разу не повторила, но называть стала сына Экоем вместо наречённого «Эдик», а за ней и все прочие малочисленные забыли настоящее имя.
– У тебя завтра день рождения, сынок, – говорит мама сегодня и сейчас, вымученно улыбаясь, как всегда во всю свою пригоршню мимических морщин, ставя перед ним ароматную тарелку. – Помнишь?
Само собой, он помнит, в его возрасте забывать подобное уже не моглось, такой день начинал ожидаться сразу после завершения предыдущего такого дня.
– Помню, мама, – скоро черпая красный суп в пушистую головку, отзывается Экой.
Ложка сметаны и кусок чёрного хлеба возводят трапезу в своеобразный детский абсолют, когда сравнений мало, а предпочтения из привычного уже есть.
– Скоро в школу… – напоминает в очередной раз мама, тревожась, как обычно, по любым изменениям в их упорядоченной жизни. Притом что костюм был опытно скроен и ладно сшит год назад, учебники приобретены недавно. Мать вообще умеет отменно управлять иглой, как дирижёрской палочкой, которой уверенно собирает большую часть заказов местности, отчего жить им всегда имелось на что, пусть и без роскоши.
– Да, – спокойно отвечает Экой, который понимает свою малую, но мальчиковость в этих стенах и нужду всегда быть уверенным, ведь мама всегда копирует его настроение, неосознанно, но метко.
– А слышал – вирус уже в Чите? – сообщает главную новость мама, любившая говорить с сыном, несмотря на односложность его ответов.
– Не слышал, – отвечает Экой специально, хотя слышал, но иногда маме необходимо было рассказать что-то ему. Он понимал и терпеливо слушал.
– На железной дороге у медсестры терапевта, которая обслуживает помощников и машинистов, нашли эту заразу… – Театральные паузы и маме не чужды. – Неделю как контакты порядка двести человек… вот… такова жизнь… География распространения в сутки – Хилок, Чита, Иркутск, Слюдянка, весь Транссиб… – фразой из телевизора вворачивает мама. – Если вдуматься – сущий кошмар… – Таких подробностей Экой не знал и поёжился. Про вирусы он знает немного, объяснить друг другу с Эсмой они не смогли, что это и как это, хотя и пробовали обсудить. – В райцентр поедем не скоро, туда в первую очередь занесут, уже занесли. Как страшно жить… Хорошо, я дома работаю, и ты далеко не бегай да поменьше общайся. В гости не ходи… По телевизору такие страсти кажут… – Вторым прибором, что наполнял собой комнаты, кроме швейной машинки с её юркой иглой, был неизменно мерцающий телевизор с новостным каналом и российскими сериалами, которые не всем казались топорными. – В Европе всех по домам посадили, всё закрыто, представь!
– Я там не был… – заканчивая суп, говорит Экой, чтобы что-то сказать.
– Я тоже… – отмахивается мама. – Скоро у нас так же будет!
– Ты и так дома сидишь, – улыбается ей Экой щербатым ртом. – У нас с тобой ничего не изменится. Я только с Эсмой общаюсь, к её отцу мало кто ездит, ты же знаешь. Он сейчас всё вино сдаёт в наш продуктовый. Он нас позвал съездить в дальнюю деревню – Большую, Егоровичу продуктов отвезти. Мы вечером отвезём ему еды и наберём яблок. Можно? – спрашивает Экой формально, так как решения давно принимает сам.
– Съездите, – пожимает плечами мама, укоризненно одобрение перча сомнением. – В этих деревнях только Андрей и бывает. Они ещё и живы ему благодаря…
К отцу Эсмы все относились благосклонно, он был свой, сильный и в своём нраве, единственный, кому глава поселения ничего не мог приказать, а только просил. Он следил за порядком, временами был строг, и даже сироты новоспасские боялись его наравне с барином.
Экой быстро съедает ароматные котлеты, последнюю, как обычно, оставляет матери.
– Мам! Река встала – видела? – как бы между прочим спрашивает он, отираясь кухонным полотенцем. – Стоймя стоит…
– Видела, – совсем безразлично реагирует мама. – Побежит! Куда денется?
Думы, как часто бывало, увлекли мать, она наотмашь улетела в стену с кофейными зёрнами, припоминая счастливые моменты, которые – несомненно – бывали и у неё. Её внутренняя река, судя по всему, встала давно, поэтому событие реки внешней она почти не заметила. Только юркие руки живут полной жизнью, когда задумчиво шьёт она очередной заказ, удивительно ровно кладя разноцветные строчки или черкая мелком, витая в прошлом и нынешнее понимая исключительно посредством экрана.
***
Отец Эсмы с дочерью уже на улице, плавно позёвывая на бойком солнце, упёршись ягодицами в фасадную часть высокого белого автомобиля. Андрей Иванович, как обычно, в рубашке при погонах, но вместо форменных брюк – потёртые старые джинсы. Белая кобура тоже имеется на белом поясе. У Андрея Ивановича есть лёгкое опасение, что спустя год может не припомнить местный люд полицейского без белой рубашки, погон и кобуры. В салоне на всякий случай лежит и заметная фуражка.
– Едем? – одобрительно глядя на детей, что давно просятся с ним в яблочный поход, вопрошает Андрей Иванович.
***
Старожилы деревень выглядели обычно удивительно. Заросшие, часто не в своём уже уме, одинокие, драные, в большинстве старые, молчаливые или очень разговорчивые, то и дело невпопад, – они представляли собой местные души или даже духов, которых обидеть было нельзя и которым отец Эсмы всегда вёз пакеты продуктов, и табак, и спички, и свечи, и одежду, и журналы, а во второй заезд в сезон обязательно завозил что-то из своих вин или дистиллятов.
– Умри сейчас последний, – по дороге объясняет отец Эсмы, – и последняя искра потухнет в этой некогда точке жизни. Больше не зажжётся свет никогда в этой деревне, она окончательно умрёт, и всё со временем превратится в труху. Только яблони останутся… Они всех переживут. И будут плодоносить в пустоту.
Бойкая белая «Нива» стремглав несётся вдоль застывшей реки, выписывая резвые вензеля по разбитой, точно войной, дороге, забугрившейся в нескольких зимах, изломавших суровый асфальт. В десяти километрах ниже их дома через реку стоит старый мост, по которому машина летит на другую сторону. Дети на заднем сиденье, пристёгнутые, как взрослые, вдруг зашелестели о стоячей реке, о жёлтой листве, о том, что скоро школа.
Совсем уже плохая тропа через высокий лес сперва геометрически прямо и долго, затем крутой диаграммой тащит их прочь, потом то и дело подбрасывает, что детям, несомненно, нравится.
Они едут минут сорок. В какой-то миг лес заканчивается и взору предстают старые ворота, закрытые, притом что забор по обе стороны от них давно опал и закрыты они больше для виду. Приходится на мгновение выйти, чтоб распахнуть протяжно скрипучие створки.
На истёртую дорогу между двумя рядами мёртвых домов навстречу им выходит из первого же мёртвого дома старик в истлевшей одежде, которую держит на нём старый солдатский ремень с выпуклой звездой. Из-за плеча старожила торчит двустволка, её ремень пересекает впалую грудь. «Нива» встаёт, не доезжая до него несколько метров.
Седая нечёсаная давно борода концами летает по ветру. Старик диковато улыбается, расколотив лицо на великое множество морщин, и мелко кланяется прибывшим.
– Здорово, Егорович! – машет ему рукой отец Эсмы, вновь покидая салон «Нивы». – Как ты здесь? Два месяца не видались…
Андрей Иванович припоминает старика в другой деревне, что всегда выходит к нему с ружьём наперевес и долго пытается узнать, несмотря на фуражку. Полицейский возит старожилам и патроны, так как волки с медведями иногда хаживают туда.
– Всё хорошо, – отвечает старик добродушно, помедлив, точно припоминая что-то. – По яблоки?
– По них… – точно на иностранном говорит Андрей Иванович, хрустя позвонками.
– А мне вина привёз? – с придыханием вопрошает старик, принимая в жилистые руки крепкие холщовые пакеты, полные продуктов.
Все тоже замирают на мгновение, будто скопом соображая, есть ли вино.
– Кальвадос попьёшь, Егорович, – надрывает полицейский настоящую тишину. – Как Ремарк в «Триумфальной арке». Вино-то разве твой напиток?
Дети тоже выбираются из машины, бесшумно прикрывая двери.
– Это где… – морщится последний житель, лыбясь остатками зубов, – такое водится?..
Старая зависимость шустрой седой обезьяной мечется по померкшему нейронному лесу Егоровича, цепляясь за почти прозрачные лианы, что в цепких руках моментом приобретают цвет, двигая коренастое тело в сторону светлого пятна.
– Во Франции, – подсказывает Экой, выглядывая из-за Андрея Ивановича, так как отец Эсмы уже утратил интерес к диалогу.
– Кальвадос… – чётко выговаривает Егорович, погружаясь в магию звуков, где самым красивым было это слово. – Свечи ещё обещал побольше… – Во вселенной его ума тем временем тот самый примат влетает с размаху в пятно, пробудив другого большого примата, с внешностью старика, что вдруг вздрагивает, суетится и поспешает прочь.
– Яблочный коньяк, – подсказывает ему посвящённый Экой уже в спину.
Дети недолго таращатся вслед блаженному, что является ни меньше ни больше душой этой умершей деревни, или с ним – почти умершей. Ставшей уже почти инсталляцией былой жизни, некогда большой деревней. Большой, со множеством домов, со сломанными или незапертыми дверьми, где рукомойник висит просто, а туалет на улице стоит ещё проще, с колодцами кое-где, с одичавшими яблонями и вишней везде, с травой до колена, а где и по пояс.
– Егорович! Свечей целый ящик тебе привёз, – отвернувшись от старика, тоже декламирует отец Эсмы по слогам. – В этом году уже не приеду, вероятно. А медведь к тебе не заходит нынче?
– Заходит, как иначе, – затылком вздрагивает собеседник, растрясавший на ходу свои густые на удивление волосы и бороду, разводя слегка руки с тяжёлыми пакетами и создавая тем самым движение направленных маятников, которые амплитудно толкают его в выбранном направлении. – Медведь – мой друг, ты же знаешь… Чаще тебя только он! Меня не трогает, иногда еду приносит. Без пакета…
– Как зовут шелудивого? Напомни.
– Патрик, – произносит Егорович всем тут уже известное и неудивительное, встав на секунду как вкопанный в дверном проёме, чтобы с размаху не влепить пакеты в дверной косяк. – Был на днях, ушёл! – Старик утоп в неприглядности родных стен.
Андрей Иванович, услышав, что хотел, идёт неспешно во двор соседнего дома с заколоченными окнами, с покосившейся прокисшей оградой, с ковром яблок в ковре глубокой травы под кривыми старыми яблонями, прогнувшимися от плодов, ещё висящих. Арифметически правильно цветут ромашка и одуванчики, равномерно проглядывая белыми и бледными цветами сквозь траву.
Он принёс с собой пару больших корзин, куда дети по команде начинают собирать яблоки с земли, выбирая те, что явно упали недавно.
Солнце спускается пониже, чтобы рассмотреть эту мирную картинку в непосредственной близости, даря августовское тепло, от которого время останавливается, и безмятежность в который раз закрадывается в душу Андрея Ивановича. Наблюдая, как детвора шумно копошится в высокой траве, гоняясь за жёлтыми кислыми сферами, он медленно идёт к кривоватой яблоне со следами побелки многолетней давности и основательно трясёт её, смахнув несколько десятков плодов на мягкое ложе и собственные плечи.
Андрей Иванович поднимает один плод, другой. На мгновение что-то щёлкает в мироздании вокруг, и жёлтые тела на несколько секунд обращаются в одноцветные мячи для тенниса. Андрей Иванович встряхивает головой, пытаясь понять, как так вышло, но в тот самый момент теннисные мячи превращаются назад в яблоки.
– Папа! – звонко пищит Эсма, кривясь от солнца, что пытливо вглядывается ей в наружность. – А почему яблоки падают? Почему не висят себе, чтоб срывать их с дерева?
– Червивые сбрасывают, – не задумываясь, отвечает отец, тряся дерево ещё раз пояростнее, чем обрушивает целый дождь из яблок.
– То есть все эти яблоки, что мы сейчас собираем, – червивые?! – восклицает Эсма, скривившись мелким личиком.
– Не все… – качает головой Андрей Иванович, включившись в яблочный сбор. – Некоторые. Яблоня и лишние сбрасывает тоже, которые точно уже не сможет прокормить. Оставляет те, что поменьше, чтобы они стали большими.
Дети поднимают лица в его сторону.
– Яблоня – она настолько умная? – дивится Экой. – Понимает, сколько яблок надо оставить, а сколько сбросить? Старые и червивые сама сбрасывает?
– Да, – подтверждает отец Эсмы, задумавшись об этом будто в первый раз. – Она очень умная, как, впрочем, и любое дерево. Долго живёт – много видит. – Сильные руки его ловко выцеживают из густой травы лучшие кругляки и осыпают в ближайшую корзину. – Поживёшь долго – тоже много увидишь…
– Так они же на месте стоят, – сомневается Экой, медленнее всех, но основательнее занимаясь общим делом. – Чего они с места видятто?
– Много видят, – утверждает Андрей Иванович. – Зато не отвлекаются, в постоянном наблюдении, потому и видят больше, чем любой суета, что стремглав по миру носится. Много бегают и ничего не видят такие, ни о чём не задумываются… – кривовато улыбаясь, косится взрослый на детей.
– Пап! – звонко не понимает намёка Эсма. – А червивыето нам зачем?
– Для наших целей годятся. – Андрей Иванович идёт к следующей яблоне, чтоб обрушить её лишние и червивые вниз. – Для нотки особенной, – тянет он последнее слово, смакуя.
Во двор, шумно сопя, заходит Егорович, уже без ружья, выложив дары дома и, вероятно, сняв пробу.
– Егорович! – переключается на него Андрей Иванович. – Как кальвадос?
– Весьма… – приязненно машет рукой Егорович, чьё лицо заметно размягчилось, а глубокие морщины обмелели.
– Ты только как вино его не пей, – советует добродушно полицейский, присмотревшись из травы к старику. – Надо не стаканами, а рюмками…
– Да уже понял… – опять машет рукой старожил, опершись о чёрный забор для надёжности.
– Скажи, дорогой, а ты чего избу не поменяешь? – Андрей Иванович снова погружается задумчивым взглядом в траву. – Тут получше твоей остались… Побольше, посветлей. Да тебе можно неделю в одной, неделю в другой… Ты тут сам себе барин! Живи, где хочешь… А?
– Барин у нас тут один на местности – Илюша, – шамкает старик редкозубым ртом. – Я на его роли не претендую. Да и моё мне привычнее. А вдруг вернётся кто, удивится моему наличию в его доме… Неудобно получится. Сосед, скажет, – захватчик… А если женщина? – всплескивает руками Егорович, разволновавшись.
– А чего к Илюше поближе не переберёшься? Тоскливо тут одному-то…
– Моё мне привычнее… – повторяет старик, глубоко задумавшись в себя, отчего взгляд его тускнеет и замирает в одной точке. Долго думает, потом добавляет: – Да и здесь надо присматривать, иначе чужие придут, потом не докажешь, что твоё…
Андрей Иванович смотрит на Егоровича коротко, но ничего не говорит больше. Старику так проще – ожидать, что кто-то возьмёт да и вернётся, составит ему компанию, которой не имелось уже больше шести лет, за исключением наездов полицейского по яблоки, что с лета на осень исчислялись количеством раз. Иногда захаживает Илья Игоревич, тоже для цели поддержания мерцания жизни в застывающем студне российской деревни, привозя продукты, патроны, свечи. Молчит или коротко спрашивает – и снова уезжает надолго.
– Пап! – Эсма опять подаёт голос. – А куда делись-то все из деревни?
– Молодые уехали, старые умерли… – просто объяснил отец, отерев яблоко руками и прикончив его в три укуса.
Корзины наполнились, отец Эсмы отнёс их в машину и принёс оттуда же пару деревянных ящиков и пару мешков уже в следующий двор, в прореженной ограде которого стоит столб с мелкими канделябрами, к ним, провиснув, тянутся рыжие на вид провода. Там же из высокой травы при ржавой ручке чернеет тёмная катушка сухого колодца со следами былой цепи.
– Осторожно, колодец! – показывает пальцем Андрей Иванович детям.
Обложенное брёвнами отверстие почти не различается в траве, за ним завалился на бок сарай, ожидающий последнего толчка, чтобы расстелиться на земле. Дом зияет битыми стёклами и отсутствием двери, здесь не планировали возвращаться, даже мысли такой не держали в уме, посему не стали ничего заколачивать в своё время.
– А там есть вода? – с опаской всматривается издалека Эсма, пока её отец трясёт пару узловатых яблонь, довершающих картину.
– Нет, он сухой, – качает головой полицейский, присев на корточки и начав выбирать жёлтые с красноватыми боками яблоки в мелкую угреватую крапинку.
– А зачем? – на свой манер задаёт вопрос Эсма, от которой никогда никто не слышал «почему».
– Не используется, – пожимает плечами отец. – Всё, что не используется, умирает. Такой закон жизни, так и человек, кстати. Только остановится – быстро умрёт. – Андрей Иванович смотрит в насторожившиеся глаза детворы. – Поэтому всегда нужно что-то делать, хотя бы вино. Кому-то помогать… Куда-то идти. Что-то делать, чёрт возьми… Всё, что стоит без движения, умирает за год-другой, какое бы крепкое не было с виду. Понятно?
– Понятно… – отзываются смущённые темой дети. Само понятие смерти в их возрасте не было ещё осознанным, хотя у Экоя и умерла кошка некоторое время назад. Он так понял с подачи матери, что Шурка просто уснула, уснула надолго, но когда-нибудь проснётся и снова придёт.
– А когда? – спросил мальчик, не зная, как вести себя в таких обстоятельствах.
– Тогда же, когда отец твой придёт с войны… Тогда и она проснётся и придёт.
Кошку действительно завёл отец за полгода до своей пропажи.
Последние два ящика Андрей Иванович бросает в следующем дворе, справа.
Оставив детей под присмотром Егоровича, Андрей Иванович неспешно идёт чуть вперёд по деревне. Выходит на площадь, если можно так сказать про местность с пятнами асфальта, который за давностью выкладки утратил телесную целостность и был основательно изглодан временем.
Полицейский садится на ветхом крыльце домика с треугольной крышей, что отличается от массы прочих растерявших цвет зданий лишь семью буквами над тем самым крыльцом, гласившими просто – «Магазин». Отец Эсмы методично скручивает сигаретку вишнёвого табака и чинно закуривает, разглядывая напротив развалившуюся церковь, одна бревенчатая башенка которой, покосясь, ещё стоит, две же другие, восьмиугольные, провалились друг в друга, опав на землю, но сохранив луковичные формы и ощерившись деревянными рёбрами поверженных тел. На несколько секунд общий монохром рисует дальтоническую иллюзию для Андрея Ивановича – густой дым крепкого табака ненадолго мерещится ему фиолетовым, как баклажан.
«…И даже церковь умирает, если не используется…» При возвращении во двор отец Эсмы застаёт детвору обдирающей вишню в третьем дворе, где он их оставил собирать яблоки. Егорович куда-то делся, довольные рожицы детей испачканы в вишнёвом соке…
***
А ещё через час они уже стоят на пирсе возле дома, который длинно поскрипывает под кривыми ногами Андрея Ивановича.
– Стоит, – огорчённо выдыхает Эсма, – я думала, может, побежала уже…
– Стоит… – сосредоточенно повторяет отец её, наблюдая. – Но поднимается при этом, значит, из источника прибывает, а это значит, что проблема там… – Андрей Иванович указывает сильным пальцем вправо вниз по былому течению реки.
– Давай съездим, – прыгает на мостке Эсма. – У Экоя завтра день рождения. Он хочет съездить… – тут же легко распоряжается она днём рождения друга к его вящему удивлению.
– Съездим, – кивает благодушно Андрей Иванович, давая детям в руки по тяжёлой корзине, себе беря пару ящиков, поставленных друг на друга. – Непременно завтра. Обещаю!..
Они медленно бредут к дому № 1, отдыхая часто, и так до самого лифта…
– …после работы, после обеда… – говорит Андрей Иванович Эсме и Экою уже в своей лаборатории, где падают очередные капли в продолговатую бутыль, где множество ёмкостей разных форм и оттенков с надетыми на горла резиновыми перчатками надуто и приветственно торчат вверх. Там они и оставляют свой яблочный груз.
– Идите, – утомлённо говорит детям после отец Эсмы, что во время первого рейда не спускал яблок с рук. – Дальше я сам. – И садится в лифт за остатками яблок.
Дети спускаются за ним по лестнице, наблюдают, как ещё два ящика едут наверх, смотрят на спокойную реку, замечают, как липкие сумерки плавно приобнимают всё вокруг, решают, что пора отдыхать, и медленно расходятся.
***
Мать прямо сидит за раритетной швейной машинкой, агрессивно выводя ногой сложные симфонии на педали и толкая ткань взадвперёд по меловым пунктирам, разделяя ткань по параметрам помеченного тела, чьи координаты набросаны на клочке под рукой. Массивный телевизор синхронно молвит повестку недели, всё крутится вокруг нового вируса, более того – утром как будто Экой слышал то же самое, но напряжённое мамино лицо глубоко пребывает в тихом контексте, играя строчками во все запланированные стороны. На виске её пульсирует жилка, коричневые волосы с благородной сединой давно не знают маскировки, она держит прямо спину в сером платье, сшитом себе, чтобы не выделяться, но достаточно красивом, если вдруг кто вернётся. Глубокие серые глаза не случайно подчёркивают платье, худые ноги не просто так находятся в тёмных чулках, и лицо несёт на себе пометки косметики, так иногда Зое Алексеевне кажется, что сегодня обязательно что-то произойдёт, но обычно ничего не происходит. Выпадающие из её рук прекрасные, туго пошитые вещи она ничем таким особенным не считает, относясь обыденно, как и многие люди, к непростым вещам, которые получаются у неё/у них в силу таланта непроизвольно.
– Слонёнок, у тебя день рождения завтра, – умилённо произносит мама, напрочь забыв, что они это уже обсуждали сегодня.
– Помню, мама, помню, – тепло отзывается Экой и уходит спать в свою комнату.
Он ложится, укрывается и почти сразу же засыпает, констатируя на мгновение восторг завтрашнего дня, посвящённого всецело ему, что бы где ни происходило.
Глава 5
Андрей Иванович встаёт рано, но будильнику. Эсма ещё спит, а пасмурные окна создают иллюзию утренних сумерек. Отец девочки флегматично одевается, заправляется, подтягивается ремнём. Фиксирует, что осталась последняя белая рубашка, и запускает белое в стиральной машине, отмечая сделанное, так как нужно вернуться с работы пораньше, всё высушить и погладить, хотя бы пару на завтра – пятницу – и потом – понедельник.
Ещё пока лето пытается воспарять солнцем, но осень уже повсюду и диктует свои порядки, хмуро выглядывая из леса, недобро косясь с тёмного неба. Андрей Иванович выходит в подъезд, поскрипывая кобурой, и чувствует сквозняк. Он поднимается пешком на этаж выше, все квартиры распахнуты на пятом этаже, никто не жил здесь, но ещё вчера отец Эсмы всё прикрыл, щёлкнув дверными ручками. Сейчас кто-то прошёлся и упрямо всё распахнул, полицейского это коробит, он гневно сопит носом, в очередной раз приходя к мысли, что пора последовательно менять замки и клеить наклейки, чтобы собственные дети легче переносили мысль, что дом пустеет неумолимо, но верно.
Он прошёлся из квартиры в квартиру, оглядывая всё пристально и припоминая, как что лежало. Везде витал застарелый беспорядок, выцветшие обои, потерявший границы пол, ставший пятном, старый предметный мир, даже ковёр, растерявший краски, даже старый горбатый телевизор со своей горбатой реальностью, радио, вещавшее местами из прошлого – местами из будущего, распахнутые шкафы, зиявшие пустотой и паутиной.
Андрей Иванович прикрывает все двери, наказывая себе в очередной раз заказать ещё наклеек, что всё под охраной, спускается к себе на этаж, проверив пухнущие перчатки, в каждую из которых он добавляет отверстие острой иглой, что для этих целей лежит на подоконнике. Сжимает резиновый палец с отверстием, глубоко нюхая ароматное содержимое.
Рассмотрев своё отражение в давно мытом стекле, поиграв желваками, целится взглядом, разглаживает брыли, проявив себя молодого на короткое время. После этого намеренно хрустит шейными позвонками и отправляется на работу, как обычно, пешком, как обычно с удовольствием, ведь там его ждёт крепкий излюбленный чай, вязкий на языке, бодрый в похмельном уме, где продирается он, подобно бороне в болотистой почве.
***
Несмотря на повторяемость событий, полицейский находит в них особое удовольствие – как попытку каждого дня начать сначала и что-то, может быть, исправить, вмешаться в событийность самого себя, напомнить себе о ближайших незамысловатых целях. Яблочное хобби придумал он тем же образом подобным же утром, изучил по интернету теорию, почитал форумы сведущих, заказал в столице оборудование, собрал его неспешно и в скором времени накапал свой первый продукт.
Утро сегодня сталосьтаки солнечным и росистым, дышится глубоко и щекотно от влаги. Полицейский средних лет с неторопливой поступи вдруг перескакивает резво на бой с тенью, пересиливая себя – мечется по разбитой асфальтной тропинке, размашисто разя невидимого врага.
В моменте сворачивает к реке, убедиться, что всё так же стоит в недоумении прозрачная, и тем же энергичным темпом устремляется в здание отделения.
***
Похмельный силуэт отступает под натиском, сердце гулко стучит в тело, как в колокол. Андрей Иванович привычно скрипит старым полом под блёклым линолеумом, ходит по кабинетам, отпирая их ключной связкой и вслушиваясь в собственные шаги. Уже неделю он работает один, двое из коллег отсутствуют – один в отпуске, другой по причине запоя на фоне семейных неурядиц. Работы, кстати, почти нет сейчас, местами это напрягает, точно затишье перед бурей – когда в резко континентальном климате почти месяц нет драк, поножовщины и бытовухи, создаётся ощущение, что где-то это всё накапливается и скоро прольётся на голову вишнёвым дождём.
– Эффект электрички, – припоминает термин из интернета Андрей Иванович. – Работа не распределяется ровно по времени, её обычно либо нет, что тот же самый эффект её же – электрички, либо её – работы – сразу много и в одно мгновение, и на разрыв. Будто пришёл поезд – и народ повалил, либо поезд давно запаздывает – и давно никого нет.
Отец Эсмы заваривает чай погуще и снова ходит по кабинетам. Везде пыльно, коллега, который пьёт по семейным проблемам, недавно наорал на уборщицу, и примерно недели три перед ней никто не может извиниться за него или он сам. А пора бы. Пыль толсто лежит на мониторах, что происходят ещё из того века, где мерцающий экран собирает последнюю на себе, вроде магнита, электризует и шумно следует за пальцем малым разрядом, если неожиданно провести им по выпуклому экрану.
Андрей Иванович садится на скрипучий стул за скрипучий стол, бьёт по клавишам, проваливаясь в интернет.
Новости вьются вокруг нового вируса, количества заболевших в столице и регионах, симптомах до и симптомах после, предпринимаемых мерах и способах не заразиться.
***
Илья Игоревич и Маргарита, нагие и молчаливые, сидят в сурово разогретой сухой бане. Глава поселения бодро набросал на камни холодной воды, и горячий пар, шипя, толсто наполняет свежее дерево недавно сложенной парилки при новом доме сибирской живой копии мёртвой американской актрисы, где оба они инстинктивно пригибаются, шумно дыша и переглядываясь. Когда они не смотрят друг на друга, старый охотник разглядывает яркий красный педикюр девушки, облизываясь от сухости рта. Его подруга расценивает это иначе, вкрадчиво шевеля пальцами ног, и считает, что это его волнует. И не сильно ошибается – Илья Игоревич делает вид, что смотрит на раскалённые камни, а на самом деле искоса таращится на её влажные стопы, почему-то покрытые частыми веснушками, которые он вдумчиво пытается пересчитать. В области талии и бёдер Маргарита в несколько слоёв обернулась простынёй, показывая барину лишь фрагменты напитанного вкусной едой молодого тела, от которых его вожделенно потряхивает, и он непрестанно лижет свои губы, уверенный, что хочет пить.
– Это твой утырок отпилил нос оленю, – убеждённо вываливает горячие слова глава поселения в горячий туман бани на раскалённые камни. – Больше некому…
Звучным именем – «утырок» – Илья Игоревич называет ещё одного выходца из интерната Маргариты, который также выбрал поселение в глуши, а не крохотную квартирку в районном центре или около него, притом по мотивам вполне романтичным. Подавая странные знаки агрессивного внимания при нахождении в самом социальном доме, что больше объяснялось его неопытностью и отсутствием базовых общественных связей, являясь ровесником девушки, он вслед за ней столкнулся с выбором новой жизни и предпочёл выбрать её под боком у тайной любви. Последняя в приюте побаивалась хмурого юноши, сейчас же – внезапно повзрослев – осмыслила все симптомы и факты и сделала логический вывод, слегка тронувший изгиб её маленьких губ тщеславной усмешкой. Мило, думает она, как же невероятно мило, какой он трогательный в своём узком диапазоне, восхищённо смотрящий на неё, воздыхающий о её белой коже, тоже лижущий губы в мыслях о ней.
– Матвей? – переспрашивает девушка, зачёсывая рукой намокшие белые волосы назад за уши, отчего последние, отяжелев, оттопырились, придав невинное выражение её лицу, от которого в душе бывалого охотника вмиг происходит лесной пожар со всеми последствиями и смертями в миниатюре. – Зачем ему это?
– А зачем он здесь в принципе?.. – воинственно распахивает ноздри Илья Игоревич вслед своим губам. – Приполз за тобой, сидит в своём доме, ничего не делает, смотрит волком, дерзит, живёт не пойми на что. Больше некому и незачем…