Шероховатости

Иллюстрация на обложке Константин Евгеньевич Мищенков

Иллюстратор Константин Евгеньевич Мищенков

© Константин Евгеньевич Мищенков, 2025

© Константин Евгеньевич Мищенков, иллюстрации, 2025

ISBN 978-5-0065-7386-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эпиграф

Электричка. МЦД-2. Щукинская – Покровское. (Почти путь из путь из варяг в греки)

Добро пожаловать в Москву! Запах перегара на весь вагон. Двое помятых приезжих, уже осевших у нас, обсуждают бытовое пьянство и своих женщин среди панельного мира и перестукивания путей. Прошедшая мимо меня девушка перекрыла своими духами этот стойкий запах гнилых тушек… Вот она, сила русского языка – прыжки от слова «шлюха» до слова «душа». Это их речь, они уже не мигранты, но ещё и не русские. Им также, как и русским мерзко до тряски в коленных чашечках, что приходится курить сигареты за 120, хотя его женщина курит за 200+ и его ни во что не ставит.

Приезжий лет 55, хромой и бомжеватый: Бедная она сидит и как-то жалко её. (Говорит о своей женщине. Соглашаясь при этом со предшествующими словами, что она блядь)

Приезжий лет 40, толстоватый, одет в рыжую накидку рабочего: У неё руки, ноги есть. Сама заработает. Ты себе даже булку купить не можешь!

Приезжий лет 55, хромой и бомжеватый: Ти прав, ти прав. Но она знает, что я лох. (в разговоре часто он обосновывал, что дает ей всё, чтобы она просто-напросто не ушла от него)

Приезжий лет 40, толстоватый, одет в рыжую накидку рабочего: Ты её поцеловал…

Приезжий лет 55, хромой и бомжеватый: Она денег хочет, как я… (Кряхтящий смех курильщика)

Приезжий лет 40, толстоватый, одет в рыжую накидку рабочего: Тебе колбасу варёную, копчёную?

А вы понимаете, день-то был пасмурный, холодный. Бац! Солнце вышло. Сразу лучше стало. Это и есть Россия. Контрастный душ из снега с водкой. Всё бывает. Всё может быть. Случается, бедность, смерть, голод, солнце, слёзы – всё это шероховатости. Эта книга – сборник этих самых шероховатостей, выраженных настоящей русской жесткой словесностью. Пусть будет это путевой книгой, путевой звездой слепой молодёжи нового поколения, частью которого я и стал ненароком. Я люблю тебя, Россия!

Зачем читать бессовестные книги? Или книги авторов, которые при жизни были приняты уж точно не большинством, или же массой, не путать с народом? Да и вообще зачем читать книги, которые написали от своего признания самого себя как автора, то бишь, потому что не писать не могли? Всё просто! Читать такое нужно, чтобы пообщаться, поинтересоваться, поспорить, поплакать или воспитывать себя сызнова. Вот читаешь ты Эдуарда Лимонова и общаешься с ним с глазу на глаз. Он тебя и обзовёт и ласковым словом за ушком проведёт, мораль свою прочитает, как настоящий дед, расскажет про свою кинематографичную жизнь, полную приключений. Есть полно авторов и поважнее его и поталантливее, но его искренность и «ятоковусть» никто не отменит. Такие писатели – больше тебе как знакомые или друзья, учителя или отцы. Они не врут и не придумывают многого, так, приврут слегка, да и только для того, чтобы посмотреть на твои горящие глаза. Читать классику полезно, но и про такую редкую литературу забывать не стоит. Цените своих учителей, дедушек-борцов, и такое молодое, борзое хулиганьё как я!

Праздник Сжиженных Дельфинов

Ранним утром на обмелевшем берегу черного моря Эдуард почувствовал жестокую боль в груди. Он впервые в жизни заплакал искренне и встав на колени прямиком на ледяной песок принял еще одну пулю, а следом еще одну… Но всё это было спустя рукава и десятилетиями в тёмные времена, ведь сейчас только фонарный свет и свет от фар разрезающих темноту машин проникают в запотевшие от перепада температур окна, идущие под потолок в форме арок. Пятнышки в рабочей фирменной форме двигаются по залу с подносами. Я не здесь. Расплывчатый фон и поверхностные чувства осязания уставшими сухими глазами. Голова прилипла к рукам, держащим ее над столом. За столом нас трое. Напротив меня сидит моя потрёпанная мать и ритмично открывает рот наполненный ужасной чушью. Справа темного цвета стена, а слева сидит бедная женщина чуть младше матери. Вижу, как она уже потерялась в её цепях слов и вот-вот мать её заглотит, съест и переварит как большая рыба мелкий планктон. Всё! Это была точка невозврата. Точно! Я вижу эти глаза – в них отражается еще нестойкая, но надежда и уже как никак сформированная вера, а сильнее этого может только любовь, хотя их, наверное, приравняем. Ей дали бесплодного и слабого Бога, а она смирилась, что случайные встречные рассказывают ей о религии уже битый час в вечернем кафе, хотя у неё были совсем другие планы на этот вечер. Её семья ждет свою мать. А придёт уже другой человек – обезглавленный. Рыба гниёт с головы.

– Да ведь, сынок?

– Конечно, конечно, неизменно да!

Свет над столом потускнел. Или же глаза просто еще больше устали. Это не моя мама! Я помню всё совсем иначе. Было время, когда не было её болезни и она еще была человеком.

Летний желтый вечер. Двор обычный и приятный. На качелях трёхлетний ребёнок, рядом отец. Издалека с небольшой горки по дорожке уже спешит мать. Скрипят железные цепи под небольшим весом. На деревьях слоится очень яркий красный закат. Симпатичный семейный тандем. Тросточкой впереди себя марширует дедушка. Ручками сухими лезет к щекам маленького дитя. Самопальный вечер завершался, люди ползли с работы, трамваи скрипели, а автобусы жирели. Кухня узенькая, удачно сложенная. На плите красуется голубой огонь. Помнится, написал в подростковое время стишок.

Голубая ромашка из газа на кухне

Расцвела бледно-синей фатой на плите

Лепестки её пламенем снова разбухли

Синевой огонёк в тишине располнел

Стойкий запах дождя и повальная сырость

Ветер шторы коснулся и скатерти края

Ливня капли по крыше стучали и били

Голубая ромашка бестолковая старость

Маленький уже немного взросленький ребёночек уже около четырёх. Липкие руки из-под сливового варенья. Горячие чашки, как урок ОБЖ на всю жизнь. Скромность и стыдливость еще не заложена. Смерти нет. Все при своем деле. Отец рядом, он строгими бровями и добрыми глазами водит по экрану телевизора. Мама вошла незаметно. Сомнительные вибрации позади и конец. Простой карандаш детства сломался под корень оголённого грифеля, а ластиком стёрт намеченный путь. Громкий спор и перебранка. Где же мои родители? Я маленький, я не чувствую кто виноват, а кто прав, я только плачу и создаю фон для их криков. Отец ушел. Я этого не видел…

– Открой-ка, м-м-м, глава третья стих девятый!

Замешкался, но всё-таки показал с экрана бедной женщине этот стих…

Рабочий ритуал окончен пора по домам. Октябрьское поле светилось всеми фонарями, которыми могло. Из подвала выползали люди с шаурмой, книгами, мясом – со всем, что можно было потрогать и осмыслить. Трансцендентного не мыслил – не хотел.

– Почему ты сегодня такой молчаливый, сын мой?

– Просто хотелось спать.

– Придём домой, прочитай молитву нашему богу Иегове и только после ложись спать.

– Хорошо, мам.

Её не волновало молчание сына. Она как-то давно подостыла ко всему, к нему в том числе. Стало всё ровно, плавно, спокойно и серой ткань вышито. Эдик и его мать вошли в свою двушку и провели свой обычный вечер, как и у всех семей. Да их разделил берлинской стеной несуществующий образ, но ничего уже не поделать. Молодой Эдуард принял решение уже давно…

В приготовленный час, когда храп был уже слышан за картонной стеной, контрольно позвонил отцу, сказал, что намерен ехать с ним уже завтра. Тихо раздвинув шторы и суматошно глядел на кошек, бегущих прочь по теплотрассе. Выпал совсем незаметно первый снег. Детская площадка пуста и где-то там за окном брожу другой «я» тот самый начертанный отцом и матерью простым карандашом и такой складный и толковый, что обидно даже как-то…

В снежной пыли стояла безлюдная дорога около дома всего в две полосы. На часах почти пять часов утра. На дорожку присел на заправленную кровать. Специально заправил, потому что решил оставить комнату в её исходном виде. Медленно хлопаю сонными глазами. Сердце уже немного волнуется, от этого мерзнут руки. Рюкзак почти пустой: паспорт, сворованные деньги из заначки, всякие бумажки, чеки и выписки, зарядки, одним словом барахло. Решил взять записную книжку – буду пописывать. Смотрю на стены, а у них есть звук – он холодный, тихий. Он звучит как продолговатый гул далёкого ветра. Наверное, это не верно, но мне теперь весь мир мне интересен. Как же так? Как же? Ну вот так вот вышло! Искусство, музыка, природа, люди – я всё это в какой-то мере пропустил, понимаешь? Понимаю…

Эдик тихо прошел по коридору и прикрыл входную дверь, ключи оставил на тумбочке. Посеменил ногами по лестнице. Темно, но терпимо – видны очертания и силуэты почтовых ящиков и стен. Нащупал мелкую кнопку, пропищал домофон. Родная пустынная улица. Тропинка до проезжей части. Руки в карманах теперь вспотели от излишних нервов и снова успели замёрзнуть, потекли сопли. Да и к тому же ветер поддувал так, что его трясло как тряпку или простынь на натянутой верёвке для сушки во дворе.

На пустеющей двухполосной дороге вдалеке серость да зимняя хворь. Большое ТЦ совсем остыло и не светится, болотный многоэтажный раздрай архитектуры был почти безлюдным, только дворник мёл пустоту, а курьеры жужжали на своих электровелосипедах как зимние шмели. Утренняя сутолка еще не выделилась из бесконечного человеческого быта, но первые её проблески уже проявлялись в виде запаленных окон в одной из высоток. Где-то фиолетовое, где-то розовое, где-то рыжее или желтое. Возле ТЦ замаячил красный жигулёнок. Тонкий писк тормозов. Отец приоткрыл дверь и аккуратно захлопнув прошел перед машиной с некой встревоженностью и воздержанностью. Он неуверенно протянул свою руку к Эдику. Спешное рукопожатие и никаких эмоций. Рукопожатие как будто у пластиковых кукол в сценах пластикового кино. Они словно два деда в бурых ушанках вроде похожи, а по сути фронтовик и тунеядец – совсем по разные стороны.

– Совсем продрог, наверное, давно стоишь?

– Нет, минут пять от силы.

– Давай сюда рюкзак свой, еще вещи есть, бедняга?

– Нету.

– Ну и отлично, у меня место не шибко и много. Ухмыльнувшись сказал отец

– Ты, это, садись спереди, возле меня, наконец поговорим.

– Хорошо.

Отец был уже не таким каковым я его помнил в своих детских воспоминаниях. Он с виду остался почти таким же, просто лицо его устало, залысинки стали более заметными, глаза другие более мелководные что ли. Раньше глубина говорила о молодости, сейчас её отсутствие говорит о том, что он просто нашел ту гавань, где его не бьёт морской ветер и где безопасность гарантирована как в бункере. Пробуксовка по сырому снегу. Прощай родной дом!

– Привет, Эдик – сказала новая жена отца

– Здравствуйте!

– Это моя Анна, собственно теперь вы знакомы. Так, ну рассказывай, как ты жил всё это время, как решился на побег. В сети ты был немногословен?

– Да, я мало писал тебе, думал, что при встрече лучше будет, да и уместней. Всё было также плохо, как и всегда. Нет я не говорю про материальное состояние, оно былое еще приемлемым. Просто я буквально устал как человек быть не тем, кем я есть. Мне уже двадцать, а до сих пор не начал жить как хотелось бы.

– Ты не переживай. Мы поможем всем чем сможем, человеком станешь!

– Да – подтвердила Анна

Пустой мегаполис уже позади. По сторонам дороги М-4 только леса, одинокие будки с одинокими пустотами внутри, деревни, сёла, выселки из этих сёл всего лишь на расстоянии через речку, сторожи с бесконечным кофе и сигаретами от зари до зари, строительные рынки и забытые кресты, сотни, нет тысячи дорожных знаков. Типовые дорожные развязки. Везде, повсюду улицы Горького, памятники Ленину, противотанковые ежи около госзданий как символ готовности к восстанию и вафельные серые заборы промзон.

– Расскажи про свою маму. – спросила у меня Анна

– Ань, ну что ты его достаёшь.

– Всё нормально. Она почти не отличается от всех нормальных людей просто другая. Мне конечно жаль её, но помочь ей я пока не могу и не знаю, желаю ли.

За окном всё также лес рядами стволов пролетает на скорости чуть выше ста километров в час.

Вспомнилось как в подъезде мать выглаживала руку достаточно молодой, но уже зрелой женщине.

– Мы альтруисты, вы ничего не подумайте…

– Спасибо, что донесли, а то мне тяжело.

– Вы совсем одна, что с вами?

– Со мной всё хорошо.

Её окучивали и прикрывались ребёнком. Сунули пилюлю без шанса на отказ. Теперь эта бедняжка будет сидеть на этом мусоре, опиуме, называйте как хотите, это конец. Пропажа. Гонец заблудился в темноте и теперь готов глодать ржавые пятки не пойми кому ради своего опиума. Вот оно моё детство. Окучивали и подсаживали. Зачастую огребали и сваливали. Почему же я сбежал?

Мне разрешали читать. Эту возможность бросили мне как кость. Это была её ошибка. Мать думала, что я напишу, что-то для дела, для веры. Хрен ей, а не нерукотворный памятник моему убитому детству. Уже в 15 всё стало ясно, но еще целых пять лет усердно показывал своим видом, что верю. Показывал ей, что миром правит Сатана, цитируя библейские стихи из 2-го послания Коринфянам 4 и Откровения 12:9. Делал открытки и кидал их как бомбу замедленного действия в почтовые ящики. Скидывал эти приглашения в ад, как спидозные иглы в карманы случайных людей в метро. Когда слишком погряз в этом параде мишуры сложно заметить, как кто-то постепенно меняется. Так и мать не заметила, что её кукла из соломенных сказок раздобыла себе мозги.

В дороге было спокойнее чем ожидалось. Отец включил на фон всю дискографию Dire Straits. Стало как-то тепло. Его Анна спала. Я просто вспоминал всё, что получалось. Подумываю о том, чтобы начать писать что-то. Много виделось, слышалось и накипью осело на дне моей детской души.

Мы ползли уже достаточно, чтобы остановится на заправке. Одна из колонок была свободна, мы аккуратно заехали на неё и принялись натягивать куртки. На АЗС было не так много людей, пара семейных пар и одинокий мужчина. Туалет привычно загажен, ведь своё говно не пахнет, а кто следующий по очереди перебьётся. Сели за столиком на четверых.

– А ты хот-доги ел когда-нибудь?

– Ел конечно.

– Ну Ань, он не с луны свалился!

– А что? Я просто спрашиваю, мне в отличие от тебя интересен твой сын.

– В смысле в отличие от меня? Я что по-твоему не интересуюсь?

– Ты молчишь всю дорогу.

– Ну я…

– Мы поговорим, не беспокойтесь.

– Эдик, молодец. Я тебе расскажу по дороге как-нибудь, как я рыбачить начал недавно.

Быстрый перекус. Укутанный в куртки завтрак. Пара хот-догов и явно постаревшая каша. Кофе без вкуса, только жижа сохранившая что-то похожее на горечь, но чего еще надо, оно теплое и жидкое. Было достаточно тихо, иногда перешептывались за соседними столами люди, за нашим столом изредка диалог вели Анна и Отец.

Эдик молчал и часто засыпал, пока отец активно забывался в себе. Анну укачало. Съезд с трассы. Добро пожаловать в Воронеж, а точнее куда-то на окраину. Решение был спонтанным, ведь Анне стало плохо в дороге, и мы встряли. Рыжий город. Фонари. Панельки. Строительные магазины. Мотель было видно издалека из-за его красных неоновых вывесок и огромного количества колхозных баннеров из времени которое уже забыто, всё быстро забылось с начала века. Название было что-то вроде Придорожный бастион или Замок. На стоянке коптились пару дальнобойщиков, подальше от них стояли молодые подростки с небольшим налётом авантюризма из-за студенчества. Они были с домом на колёсах и истошно орали, сменяя крик смешками и хохотом.

– Да ты сам за руль не сядешь!

– Рот закрой, любимый!

– Какие слова. А вы роковая пара!

– Заткнись!

– Заткнись!

– Выпьем еще чутка и спать, двинем с утра и все дела.

В целом мотель был обычный, без каких-либо изяществ, а вот внизу, на первом этаже располагался ресторан в стиле средневековья, точнее косящим под него. Везде висели и пылились рыцарские атрибуты, стояла дюжина манекенов с бронёй из китайского пластика и поролона, щиты. Столики из темного дерева, лавочки. Две официантки как пчелки копошились с подносами, а администратор строчил ручкой что-то в журнал. Мы поднялись в свою комнату и застыли в себе. Отец нервно чесал репу и старался помочь жене, Анна пыталась привести себя в порядок, хотя её беспокоила тошнота. Думаю, она беременна, хотя кто её знает, может реально укачало человека. Вышел пройтись, чтобы время пустить на самотёк, да и мне совсем не хотелось сидеть там. Мы давно совсем не сын с отцом. Смотришь вроде бы на эту картину под названием «отец», а видишь под слоем лака из психологической защиты только уставшего от жизни и отстраненного человека. Он взял меня из чувства долга, хотя кто его знает. Мне это не так важно. Я хочу начать жить где-нибудь в Сочи. Тепло хорошо и мухи не кусают…

Им только бы сунуть новостройку посреди соснового леса и смотреть как новые жильцы копошатся по грязи и новообразованным жидким тропинкам. Вы думали, что? Дорога будет!? Хрен вам!

Пожарные пруды у ДК. Военная часть. Рыжие фонари в типовых дворах с лианами и обрюзглыми деревьями. Шины. Клумбы. Воронеж он как будто и есть этот рыжий фонарь. Мутный и во круг него собрались уставшие мушки.

Люди катаются на коньках в свете желтовато-рыжих фонарей катка. Круглолицые дети, худощавые подростки, толстожопые родители и костлявые старики. Увядшие травы виднеются из-под чуть задёрнутого, как юбка легкодоступной дамы, снега. Разрешается тебе Эдик быть грубым и холодным, но не слишком. Вдалеке колючая проволока, почти занесённая временем и чуть снегом. Когда придёт весна в эти поля и когда от этого города останутся только пыльные останки, забегают коняшки белые, с пятнышками или без, черненькие и другие по их просторам. К водоёмам прильнут птицы. Среди рогоза будет стоять ржавая будка «Игровые автоматы». Из пустых бутылок будут торчать цветы. Оставшиеся люди будут тщательно ухаживать за природой и пить чай, ведь у вечной любви нет смерти! Ты люби ближнего, люби собачку, кошечку, рыжую утку – всех живых. Про растения не забывай. И живи по-человечески, без всяких истреблений, геноцидов и мазутных пятен океана. Вот она новая религия – неполная вера. Всевышнего нет, но человек в гармонии и почти по заповедям живёт, оттуда и счастье безграничное. Просто захлёбываешься от экстаза, когда кормишь белку, гладишь дельфина или предлагаешь пережить холода собаке в одной конуре…

Какое утро! На рассвете, в пригороде, когда небо расслоилось на белый ломтик и черные облака. В этот момент один дед с сигаретой дошаркал до меня. Он попросил подкурить. Я ответил отрицательно, ведь я не курю. Он молча достал спички и подпалил сигарету сам.

– Зачем быть в такую рань на краю города, если ты не куришь?

– Не знаю, завтра меня уже здесь не будет. Хочу запомнить этот день.

– Ты не сможешь…

– Почему же?

– Никто никогда не запоминает, ты тоже, и я точно также. Курить начал, потому что запомнить не мог, а потом и запоминать расхотелось.

– А если записать это всё?

– Ты писатель?

– Не знаю.

– Вот когда ответишь на вопрос, вот тогда и запомнишь. А пока что мы с тобой закрываем этот день. Ему пора на покой.

Он ушел в сторону от меня, мимо забора и гаражей. В тишине шаркал и покашливал застоявшимися лёгкими…

…В комнате красный ковёр и одинокий стул из тёмного дуба с характерными кольцами и рисунками прожилок. Сидя на нём и глядя в дверной проем заметил пушистое животное. Вот оно уже рядом. Я подобрал на коленки черного беспородного пса. Он весь мокрый, набегался по проталинам и кустам сухой высокой травы. В соседнем доме моется в синем пластиковом тазе маленький розоватый карапуз. Изголодавшись свернулся в калачик лес почти без листвы…

…Теперь я пишу. Это будет первой зарисовкой. Считаю, что нужно писать регулярно и качественно. Путь намечен, писатель так писатель.

…Ночные дороги. Вспоминаю как читал Газаданова. Очень сильный писатель, жаль, что не многие его знают у нас в стране. Парочка красных глаз спереди и несколько белых глаз в лицо со встречной полосы. Красным неоном вырисовывалось слово заря. Фонарные столбы с ярким светом. Он неприятно слепит после недолгой дрёмы. Синие таблички с километражем и вечные развязки. Небо периодически красится в рыжий из-за теплиц, спрятанных подальше от дороги…

…Зал царства был гнойником. Когда еще маленькая моя голова не воспринимала это как сущий цирк, было легче. Было гораздо легче. Ощущалось всё это словно посиделка у дальних родственников без цели и событий в пыльной забытой кладовке. В последние годы казалось, что тебе льют в уши различное варево из прокламаций и окровавленных прокладок, разбавляя расплавленным металлом из полоумной депрессии всех сидящих зрелых и больных, овощных старушек. Сёстры, братья. Братья, сёстры.

– А вы знаете, что такое истина?..

– Мы будем жить вечно в раю на земле! Так меня всегда учили. Так учили, что и в правду болезненно хочется пить, заниматься сексом и плодить словесный прозаический фарш. Когда я уже подрос мать выдала мне краткое обучение, как же окучивать людей.

Основой были несколько пунктов:

Первое. Вся эта система вербовки напоминает детскую игру в догонялки, прятки, куклы. Куй железо, пока горячо. Под доброй маской альтруизма прячешь базовую уловку – заманиваешь человека на «бесплатное изучение Библии» или называешь это просвещением. Если он клюнул – готовься, визиты к нему домой превратятся в твой ежедневный ритуал. Ходишь проповедуешь. Все детали о жильце под лупой: иконы, детские игрушки – всё это материал для манипуляций. Записывай каждую мелочь, пока жертва не клюнет.

Второе правило – сноси напрочь его личность. С первого же визита научи его: никаких сомнений, все, кто против, – враги. «Знание Бога – ключ к спасению». Бей, вбивай это до потери пульса. Не хочет ломаться и приводит аргументы, включай по новой видео, снимай с него слоями весь рационализм. Если знакомые пытаются отговорить, они – пособники дьявола. Так, втихаря, сможешь подцепить его. Далее для укрепления каждую встречу превращай в мракобесный спектакль, где он – жертва манипуляций, а правила игры только усложняются и пополняются.

Третье. Прикажи ему что-нибудь! Сразу же – как в мягком анекдоте – вербовщики наших мутят дело, типа самые-рассамые святой. Сразу же посылай его в райские пучины ответов и вроде как счастливой жизни. А потом – бац! – уже жёсткий режим, как в армии: дельный тон, и он кротким учеником подчиняется прямолинейно.

Четвертое. Замотай его в рыбий пузырь! Полная изоляция! Вначале подлизывай: мол, как веруешь-то хорошо, брат мой. А по ходу дела – бац! – все твои денежки на религию выкидывай. Сначала намеками, потом уже в лоб: «Твоя вера – это говно!»

Все прочие религии для свидетелей, по типу моей мамаши, как фальшивые доллары или конфетка в канаве после пьянки. Впаривают, что любая другая вера – прямой путь к беде. И всё в цитатах, всё в цитатах…

Пятое. Довершаем до самого конца. Финальный этап манипуляции заключается в том, чтобы внушить беспокойство за своё будущее. Куколка будет проживать жизнь эгоиста, постоянно в борьбе за своё выживание через выполнение приказов. Его духовность будет зависеть от того, насколько он активен. Например, если он неохотно соглашается привлекать новых последователей (распространять опиум), то не получит уважения и будет ощущать себя ущербным.

Несмотря на видимую образованность, многие Свидетели Иеговы 1плохо знакомы с Библией, и используют её лишь поверхностно. Простые логические вопросы могут сбить их с толку. В случае опасности, они, как нагадившие школьники, предпочитают уклоняться: «Давай обсудим это в другой раз».

Для того чтобы процесс вербовки проходил максимально гладко, представители ходят парами, что делает их недоступными для откровенных бесед. Всегда рядом с окультистом его «брат», который не позволяет подвергнуть сомнению учения, историю или руководство. В случае возникновения проблемной ситуации, предложат решить её в другой раз. Так маминым талисманом и генератором поддакиваний стал маленький «я». Еще школьником средней школы…

…Красные мигающие огни рядом с Каменск-Шахтинском по трассе М-4

Ночью. На большой площади стоят несколько рядов высоких мачт, на каждой вроде по два красных фонаря. Это Каменская ВЭС. Это настоящее поле мертвых пластиковых маков из клипа Нирваны про коробку конфет.

…Ростов-на-Дону я увидел мельком. Меня высадили на улице возле оживленного движения для ловли попутки. Остановился средних лет мужчина с женой. Он был с рыжей бородкой и походил на байкера.

– Доброе утро! Куда путь держите?

– До Волгодонска.

– Извините, мне до Краснодара, хорошего вам для!

– И тебе удачи парень!

Молчаливый русский мужик остановился и приоткрыл стекло.

– Подкинете до Краснодара?

Он кивнул и пришлось сесть. Снова дороги, прерывистые и сплошные полосы. Редкие обгоны и самая тихая поездка за всё время. В Краснодаре он кинул меня на автобусной остановке и вымолвил только:

– Прощайте.

– Спасибо и вам хорошей дороги!

[Ворованный велосипед под жопой как влитой сидит, а мне уж встречный ветер ни по чем!] – записал в дневник Эдик

Он сел в поезд на местечко у окошка уже ближе обеду. Скоро пришел и сосед по вагону. Ехали вдвоём.

Общение было вялотекущим, но всё-таки присутствовало. Илья, так звали того парня, оказался из Краснодара, ему 22 года, заканчивает Краснодарский государственный институт культуры на факультете «академическое пение». Удивительно, но главное зачем он едет в Сочи – это петь электроник-поп в ночном клубе.

…Серпантины, сухие леса и на каждом повороте венки. Спящие поля винограда и горные села, небольшие города, где парочка сиротелых панелек. Курортные города как девушки, в молодости (летом) красивые зелёные, в старости (зимой) уже без зелени, без прикрас, бурые и спокойные, седые и беспокойные. Разруха вне сезона и так жизнь циклична. Новостроечные виллы, которые строятся годами и лежат бетонными плитами. Разбитые или забитые наглухо деревянные прилавки придорожных точек с фруктами и овощами. Бетонные остановки, где камушки повсюду торчат как родинки на теле. Буду третьим кто приведет такое сравнение, горы кривились как зубы и обрастали лианами и мхом как кариесом. (Да, да, добрый день мистер Лимонов и дедушка Селин)

Поезд «Краснодар – Сочи» прибыл ближе к вечеру. Уже темнело, но яркое солнце было еще видно. Желтые перья сыпались в глаза. Илья рукой указал на улицу впереди, и они двинулись к автобусам.

– Смотри, мы с тобой, Эдя, поедем в Cocos ближе к восьми. То би-и-шь, он протянул эту «и» до тех пор, пока не посчитал, через часик полтора должны быть на месте.

– А сколько нам ехать?

– Думаю минут 15 и пешком. В общем пошли на обед, пока всё равно делать нечего.

Быстро перебежали дорогу прямиком до кафе. Заказали курицу с салатом и газировку. Эдик начал быстро и почти всё съел за несколько минут. Илья же педантично и нерасторопно ел, запивая всё газировкой. За соседним столиком пухлый мужчина лет 35, стоя за спиной своей жены и обхватив её за шею громко выкидывал фразы по типу: «А что у тебя голова такая маленькая, как у чучела? Ладно, шучу. Ты красивая». Другие люди за их столом громко ржали, давясь своей жратвой. Эдик выстукивал хаотичные ритмы по столу двумя указательными пальцами. Как вдруг, расстреливая воздух своей вызывающей внешностью, из уборной вышла накрашенная проститутка лет двадцати, она подсела к Илье.

– Добрый вечер, мадам! Чего желаете требовать за нашим столом? Я с моим новым знакомым собираемся в бар. Живая музыка за наш счёт.

Он подмигнул и прихватил её за талию.

– Ты с ней знаком?

– Нет. Как вас зовут?

– Ангелина

– Ого-го, какое утончённое имя. Вы местная или проездом?

– Местная. И да, я принимаю ваше приглашение.

– Что ж это прекрасно, за мной причитается, я тебя угощу чем-нибудь, когда прибудем.

Втроем они провели около получаса за светскими беседами, где Эдик был еще слаб. Он часто умничал и вкидывал шутки невпопад, но старался как губка впитывать как нужно общаться обычному молодому парню. Всей оравой они быстренько прокурсировали к остановке и уже вскоре их подобрал автобус. В бар приехали вовремя, некоторое время Илья курил сигарету болтая с Ангелиной, засматривался он и на других, но вроде как рассчитывал именно на неё. Его глаза падали на её грудь чаще всего, так что видимо она фаворит. Эдик телился около входа подле этих двоих и старался иногда вставлять пару слов в их монологи. Монолог Ильи был возвышенным и многословным. На эти его завихрения слов проститутка отвечала парочкой предложений о своём тяжелом быту и клиентах. Кульминация! Пора входить. В зале было среднестатистическое нумерное значение людей. Илья ушел с проституткой подготавливать аппаратуру, оставив Эдика наедине с всем этим разноцветным миром.

И вот куда я попал? Зачем вообще согласился идти? – думал Эдик

Одна из девушек завидев нового гостя обхватила его руку и безвольно увела к своей госпоже. Эдик был услужлив, и поэтому несомненно не мог отказать даме. В Vip-комнате сидела женщина чуть за пятьдесят, она раскуривала папиросу и была в старых мехах, макияж её был броский, но в меру – видно, что делал кто-то иной и очень стараясь. Глаза наполненные и опытные. Она хозяйка этих милых дам, думаю в том числе и той, что Илья пригрел около себя. Одна из девочек была слишком оголённой, чтобы не навеять пошлости. В целом обстановка была нуарная. Эдик был не готов к всему натиску местного колорита. Его лицо расцвело как игральный автомат – глупо, розово. А меланхоличная малышка рядом с ним, почти оголившая грудь, умирала от передоза свободным временем.

– Здрасте!

– Вы, я так понимаю, наш новый клиент?

– Знаете, честно говоря, я…

– Всё понятно. Ты мне нравишься. Вот мой номер. Если потеряешься – набери. Это твой священный островок в этом городе, золотой рай. А еще, Тополёва. Не забудь! Беги и не оглядывайся малыш! Рано тебе еще с девушками!

Эдика парализовало. Он сел за барную стойку и залпом опрокинул пару самых дешевых шотов. К нему тут же подсели двое молодых парня. По их виду сразу было понятно это сынки местных богатеев. Уверенность прямо-таки брызгала в лицо (или это была водка?). [Весь этот диалог шел криком, так как музыка глушила всех]

– Привет! Как твои дела? Не хочешь с нами отдохнуть? Провести время?!

– Привет! А вы угощаете? Я просто не местный, дома нет, ничего нет.

– Да ты за деньги не переживай, это мы берем на себя. С тебя простой уговор: сегодня-завтра ты с нами, ну то есть ты тусишь сегодня допоздна, мы снимаем тебе отель на ночь, ты отсыпаешься и на следующий день тебя заберём на машине и к нам домой поедем тусить. Идет? Просто я вижу парень ты ровный.

– Согласен, я конечно.

Они похлопали его по плечу и заказали еще шотов. Эдика уже вмазало, и он был уже пьяненький. До десяти вся компания активно потребляла разные коктейли, но в основном текилу санрайз и голубую лагуну. Уже ближе к ночи пьяное тело было доставлено к одному тихому отелю в центральном районе. Эдик никогда не был столь пьяным. С трудом забронировав Vip-номер и пройдя до него, он лёг в прихожей и долго не хотел вставать. Уснул он всё-таки на белоснежной кровати с этими сраными полотенцами в виде лебедей…

…В городе где вечно танцует солнце, и зеленая лоза спускается со всего за что способна зацепиться. Где домики глиняные белые, с синей, голубой и красной окраской, есть и другие, но меньше. То ли Греция, то ли Кипр, просто много тепла, море и бесконечное лето. Бегу за своей девушкой по серпантину города, она в летнем платье, с каштановыми волосами и округлыми очками. Чувство будто за мной несутся моряки в белых одеждах и револьверами. Никак не могу догнать её, а она всё ближе к дому на пригорке. Вот последний поворот этого серпантина и я касаюсь её спины. Хватаю за плечо, поворачиваю насильно. Она не сопротивлялась. Лицо знакомое, это несомненно кто-то, кого ценил в былом времени, но это не она. Сердце правда всё также реагирует. Резко и лезвием к коже. Гаденько от такого на душе. Убежал прочь, в степь, бескрайнюю молодость…

…Утро было погожее – в зашторенные окна било солнце. Сегодня ответственный день! У зеркала в ванной стоял потрепанный человек, который впервые в жизни перепил. На часах было около полудня.

– Мы будем через минуты десять, собирайся там, выползай на улицу.

– Хорошо.

– Не тормози только, а.

– Я уже выхожу.

К отелю подъехала черная ауди. Оба вчерашних знакомых были шикарно одеты и максимально заряжены. Я сидел сзади и поддакивал, но чаще просто молчал.

– Ты готов, Эдик?

– К чему? Вы же мне сюрприз устроили, я так понял.

– Мы не сказали. Точно! Ай ладно!

– Мы едем к нам в хоромы. Красная поляна! Был там?

– Нет конечно, я же только вчера приехал.

– Ну кто тебя знает. Как ты после вчерашнего?

– Сойдет. Я вчера заметил, что у вас обмен веществ как будто у шмелей. Нектар глотали и свежие были, прям не скажешь, что нажрались в стельку.

– Это мы с пыльцой мешали, компенсировали так сказать!

– Да!

Смеясь отвечали эти двое мажоров.

Мы уже проехали то самое казино, где помпезно стояла атласная машина на входе, но решили туда не заежать в связи со звонких каких-то девушек.

– У нас сочинские девчонки дома уже. (Сказал Иван, будем звать Ваня. Мажор лет двадцати двух, блондин, худющий и любит эстетику Японии двухтысячных, много не пьёт, он владелец машины и дома, как я понимаю). Он продолжил

– На красной поляне много таких как ты! Да, ты дерзкий, юный и много думаешь о себе или о чем-то ином, не важно. У нас тут, в Сочи, живут наши дамы. Вот сейчас они здесь, но это лишь на вечер. – А в чем проблема перевести их с собой? Спросил Эдик

– Нет ну ты серьезно? Они видят в нас элегантных богатых сутенеров, не более. Максимум что на что они могут надеется – это отношения длинною в годик, а потом крики, измены и последующие нервные перепады. Оно никому не нужно.

Большие ворота открылись, и наша машина стремительно въехала на участок. На парковке уже стояло около трех машин. Как сказал Иван – это парочка его и одна гостевая.

Участок был не особо большой, три высоких кипариса вдоль забора да дом в современном оформлении – побольше стекла и поменьше всего остального. На первом этаже было очень просторно и уже стояло человек семь. На столе полные стаканы, бутылки с разным спиртным, и достаточно много мефа. Здешняя молодёжь не гнушается употреблять конские дозы разной дури. Один из гостей был в уже особом состоянии – состоянии оголения. Желтые пятнышки, ямки на щеках, от него сильно пахло парфюмом и недельным потом переходящим в запах чеснока. Человеку не в новинку носить маски, у каждого их столько, сколько нужно для того, чтобы дурачить всех, кроме умных. В состоянии оголения ходячий труп уже не имеет масок, он уже потерял лицо. По этому гостю это видно, он не нюхает, как все, не танцует и совсем не телится. Резким движением смахивает себе в карман крошечные дозы и протискивается в туалет. Он употребляет только внутривенно. Причём его хромота при входе в туалет явно говорит об инфекции в области укола в ногу. Видимо развился абсцесс. Когда он выходил, стало совершенно ясно, что он ширнулся, походка изменилась и сильная боль спала. Иван и его товарищ уже окучивали свои пчелок. Кто-то из гостей смотрел телевизор, кто-то тихонько общался за барной стойкой. Совсем незаметно для всех, кроме меня, каждый снюхивал свою пыльцу, правда в том, что они даже не думали, что невидимки. Нет, нет! Им просто не так это важно и не стыдно. Ты всё твердила про Царя Соломона, его богатство, жен, амброзию и что материальные ценности не так важны. Скажи это местным мажорам, маманя!

Нежность вызывает привыкание, как и любой наркотик. Вкупе они дают жутчайшую бурю. Бурю сносящую голову и всё, что в ней.

Невероятно скучно. Они как пустые графины с протухшими виноградными ошметками, в вино им не превратиться.

Наркоманы – самые скучные люди, которых я когда-либо видел. Все одинаковые. Результат всегда один – зависимость. Люди, если они чистые – всегда имеют шанс быть чуть иными, более заполненными чем-то кроме пустоты. А вообще различность людей фактор слишком размазанный. Все слишком похожие и такие же ужасно разные. Просто всем плевать. А плевать всем уже давно. Мне кажется с 20 века стало явно хуже. Что такое личность, когда на кону великое строительство государства или капитала? Вот и большинство решило, что так удобнее. Точнее не так! Решили за большинство, а оно благополучно согласилось. Жрем говно дальше! Ура! Слава величественному правителю и его свите! Слава всем формам правления, всё равно главная цель удержание власти! Слава всем капиталистам и фантомным социалистам, всё равно все бедняки – кто безрукий, а все богачи нажили всё сами бесчеловечным трудом или наворовали! После всего выше, как я могу говорить о чем-то? Всё равно для вас, да и для себя, я останусь самодовольным, глупым (только для вас глупым, я считаю себя гением, хи хи), безбожным (атеист, который грешит меньше верующих), в меру трусливым, бережливым сукиным сыном, играющим словами! А вообще мы всем во власти мечт. У всех они разные. Американская мечта, русская мечта (да да такая есть). Вот пример: Настоящий супергерой – он сам купил квартиру в Москве. Рукопожатный человек, почти полубог. Мечта исламиста, христианина, иудея и других верующих. Мечта творческого человека, мечта торческого человека (кстати очень часто под первым маскируют второе). Мечта – это как программа политической партии – выбери что на бумаге красиво для твоего ока, а потом получай 21% от всего что там было обещано, в общем то очко!..

Когда жизненный пик существа уже пройден. Оно в вялотекущем старении держится за общественный конформизм и медленно тлеет. А те, кто как-то резко случайно получили всё, что хотелось вдруг активируют режим самоуничтожения и спускают свой успех. Появляются живые девушки в стеклянных клетках в откровенном белье и полный распад личности. Потому что он им был и не нужен этот сраный предел. Им нужна цель, достижение равно приход в тупик. Какая досада и рассадник путей в никуда со вкусом текилы.

Кто вообще модерирует свои мысли, чистит их? Вот и мне оно не сдалось! Гадюшник сраный в голове, да и только. Поэтому и писатель, потому что бред всякий в голове…

Вечер клубился туманом по сочинским склонам гор. Легкая сырость сочилась из приоткрытых пластиковых форточек и небольшой конденсат капельками скапливался на стекле. Все были подшофе и под кайфом, в общем готовенькие и спать точно не собирались. Время шло к десяти. На второй этаж поднимались в вшестером. Я, Ваня, его товарищ и три дамы в разных нарядах. Мы вошли в спальню. Это было уже странновато. В затемнённом помещении бархатное алое одеяло сползало к полу с огромной кровати. Тумбочки из черного дерева хранили контрацепцию, а уверенность барышень и кавалеров зашкаливала до предела.

Всё началось резко и неожиданно. Кое как меня повалила на кровать самая высокая дама в синем платье. Все стремительно снимали свои одежды. Резкие и отточенные движения мужчин и мягкие, даже можно сказать, пухлые движения девушек. На химическую оргию я не соглашался. Когда оба знакомых уже занялись делом, а я притворился занятым тем же самым, в этот момент пришлось дать дёру, аж пятки сверкали. Никто меня не догонял. Им и без меня видимо хватает друг друга. Телесный контакт с замкнутыми контактами в черепной коробке и с закрытыми душевными дверцами. Мне плевать, что они думают, всё равно платить они больше за меня не будут.

Звонок Тополёвой:

– Алло, это вы. Простите как ваше имя?

– Это кто?

– Я тот самый парень, который вам понравился прошлым вечером.

– А это ты. Ну так приезжай. Посидим, чаем угощу. Приходи на набережную на Чайковской около 11-ого дома.

– Хорошо, спасибо вам.

– Переходи на ты.

– А можно?

– Ну ты смешной. Пока.

– Пока. – со смущением попрощался Эдик

В день, когда писать не хотелось и никакие потуги – это сделать не давали хотя бы некого сносного результата. Именно в такие дни начинались эксперименты над собой. Мои методом медитации стало специальное погружение в ванну. В ванной комнате гасится свет, в прослойку света под дверью кладётся полотенце, в ванной на половину залитой горячей водой лежит тело и покрывается сверху с душевой ручки легким дождём средней температуры. Глаза то открываются, то закрываются, всё также темно – это даёт абстрагироваться от информации в зрительном поле и сконцентрироваться на внутренней. Ведь обоняние здесь не нужно, слух затмевает шум воды, а тело погружено в воду и расслабляется. Эта практика в основном не действовала как мотиватор письма, напротив удаляла мысли. В большинстве случаев это глушило все мысли и тело просто отдыхало, а после возвращения в мир где можно видеть, совсем ленилось и тянуло спать. Зато потом ближе к вечеру было уже легче. Жить у Топалёвой было стыдно и неудобно. Она ничего не требовала и содержала. Холила и лелеяла как свою собачку. Единственное, что иногда приходилось делать – это проводить вечера в публичных домах как её аксессуар или заходить к её знакомым и друзьям в роли мужчины…

…Завтра мы уйдем из дома. Недоросший даже до пупка отца головой стучусь в пузо матери и царапаюсь как старая сварливая кошка. Купите мне дом, в котором будет всегда так как должно быть! Купите коробку, где я останусь один и умру от передоза апельсинами в пять лет. Ах как так вышло, что ты лиловая женщина родившая нерадивого чебурашку стала избирательной княгиней полоумного зла. Я отращиваю волосы и всё это на зло тебе. Благословляйте тех, кто гонит вас. Благословляйте, а не проклинайте. Ты моя простынка детства слишком сильно кричала на меня соечкой. Я ненавижу всё, что ты сделала. Твоя вера не сеет любовь…

…В один из вечеров Эдик вышел за руку вместе с Тополёвой из углублённого подъезда. Со скамейки послышалось:

– Нашла себе сынка. Ты уже тётка старая! А ты вообще, как на это подписался, ты ж молодой!

– Молчи, а по тебе уже могила плачет! Не твое это собачье дело!

Старикам прощается быть нецелеустремленными, пустеющими, им можно опускаться в требованиях к себе до уровня, когда отсутствие биологических жидкостей из всех щелей – это прекрасное состояние на сегодня; Можно чаще пить, курить и не гнушатся неловкостью.

Молодым же достаточно делить кровать с не тем человеком, и он уже паршивец. Нельзя ошибаться, нельзя опускать руки и без стыда проводить выходной за бутылкой.

Вечерами она курила в открытое окно и пила кофе. Мы молчаливо тупили в свои отдалённые точки. Бывало и даже тепло, оно было более родительское нежели романтическое. Я плакался ей уткнувшись в её колени, потом грудь. Ночью мог лечь рядом и несомненно рассказывать про свои беды с головой и как же душеньке тяжело. Писания свои читал. Она конечно смеялась и особо не понимала, но чем могла помогала. Я как фикус частенько посиживал на кухне и собственно цвел и пах от её вложений…

…Лица из слепков газет, есть вырезы для глаз и рта. Для носа отсутствует. Позируют две девушки из-под маечки торчат соски – основа скульптуры. Рядом фреска барашков, фиолетовое небо, снова льняные барашки и тёмная трава. Глаз художника замылен и один глаз – правый полностью залит кровью от лопнувшего сосудика. В этюднике уже нарисован палисадник. Гиблое дело смотреть в окно, там готический памятник ангела под шквальным ливнем.

Дети ромашки сидят на стульчиках и хихикают перед представлением. Наигранная святость хуже блядства – их готовят к расстрелу!

– Однажды в России уйдет стабильность. Ницше говорил, что мы убили Бога, а на самом деле он сам повесился, когда понял, что такое человек. Где-то застыл танк в подсолнуховом поле, его век был давно, а сейчас только школьнику известно, что в нем, там курят, пьют и спускают нужды разнородный гурт людей.

– Вы действительно так считаете? Спросила одна из молодых проституток

– Это моё детство! Или вы не про танк спрашиваете? А вообще всё было в более ярком окрасе и более наполненное, но это логично, я всё раскрыл недавно. Когда у человека падает зрение, всё покрывается туманом, тускнеет и теряет детали – это и даёт на лицо эффект дерьмовой жизни. А теперь пора. Девочки расходитесь, мне стало дурно.

– Уже всё?

– Да прошу вас, идите, у вас есть свои дела.

– Прошло всего не больше двух минут.

– Вот именно, момент был! Рисовать вас не собирался, это было ради вот этих мыслей. Вы что думаете такой поток сознания можно получить без ваших двух полуголых тел и газетных масок?

– Наверное нет…

– Спасибо вам и до свидания.

– Если бы не Тополёва, нас бы тут не было.

– Я знаю, поэтому вы свободны!

И вот такие сцены требуются бездарному моему мозгу, чтобы записать нечто красивое. Господи, какая глупость – это мое мышление. Я выпил кофе и собирался уходить, как внезапно меня застала в врасплох мать Тополёвой – женщина под восемьдесят, она достаточно боевая женщина, видно кто воспитал мою зрелую покровительницу.

– Здравствуй, Эдя!

– Добрый день, уважаемая мама!

– Чего это с утра пораньше к вам тут две девочки шастали?

– Да просто так зашли, по работе.

– Понятно, ты садись, я мешать не буду, только посижу чуток, да обратно в комнату пойду, мне толком и ничего и не нужно. Дочь у меня молодец, да?

– Конечно, я ей очень обязан.

– Еще бы, все мы ей обязаны.

– А вы хорошо выглядите в свои годы!

– Да кому ты тут лапшу на уши вешаешь, вот видел бы ты меня в Париже, тогда бы я поняла, а это все херня. Ты мне не надо тут.

– Ладно вам, на восемьдесят вы не выглядите.

– Это и слава Богу, а то бы совсем уже с ума съехала.

– Вы были в Париже?

– Да, в восьмидесятом или семьдесят девятом году, если мне память не изменяет. Вот не поверишь, а видела Эйфелеву башню. Читала русского паренька, с твоим именем, он там в журнале каком-то был, я его конечно лично не видела, но мне знакомые дали полистать.

– Восхитительно. Это всё эстетика, это былые времена.

– А это всегда былое. Былое желанное, настоящее противное, будущее туманное. Одно и тоже из века в век. Дочке моей подарили стопку книг на день рождение, так она их мигом съела и как в яме Куприна бордель себе организовала. Она ушлая просто жуть. Сейчас уже стала поспокойней и менее хищная. Но ты ее всё равно слушайся.

– Конечно. Мне бы пойти на улицу желательно…

– Топай давай, я тебя держать не буду, чаёк сама организую, благо есть еще силы. Как говориться «Au revoir!»

– Adieu madame!

– Совсем ты французский не знаешь

– В каком плане?

– Палец видел? Я вдова, а значит мадмуазель. А во-вторых Adieu это прощание. Что не веришь в старушку, не доживу до вечера?

– Простите, я совсем не это имел ввиду

– Давай, топай, я не сержусь.

Французский я так и не запомнил, да и кто знает насколько она его помнит с тех времен…

…В больницу прибыла обычная скорая. Долго торчали на входе в подъезд, тоннели и пробки. Когда вносили в помещение он уже умер. Аккуратно спихнули его к патологоанатому, тот медленно и тщательно наводит марафет. Одели в костюм, заправили футболку, придали его гримировке. Волосы причесали, белые как снег.

Когда хоронят великого человека, это всегда повод для мировой скорби по утраченному таланту и уму. Но всё это меньшее. Все, кто причастен теряют этот образ из ранга живых, ранее он открывал другие ассоциации без боли, теперь с горчинкой или целым слезным рефлексом…

Кухня Топалёвой была прямо при входе. Слева уже располагалось всё остальное:

– Разве жизнь дана нам не затем, чтобы мы светили мощно развитой душой, даже если при этом страдает наше тело?

– Эдик, ты еще молод, чтобы рассуждать про дряхлость. Вот мне уже ближе к 60 и то мудрость не та. Мы все хотели бы бестелесным приведением летать по земле, ездить в Париж, читать книжки, смотреть кино, жить как умершие у Жан Поля Сартра в «Ставок больше нет» и мечтать о втором шансе. Всё страдает от рук человека, даже сам человек. Нет ничего более подлинно художественного, чем любить и убивать, лечить и калечить, завоевывать и освобождать людей. Пиши, Эдя, пиши.

– Вот ты знаешь, что образ в голове тяжело выносить? А это так! Ты носишь этого эмбриона у себя в мозгах и постоянно навящиво его переворачиваешь до готовности – жуть! А цельную книгу нужно сосать и высасывать из неё всю жизнь.

– Давай, высасывай!

Месяцок прошел в стремительном темпе. Эдик познакомился с одним местным поэтом. Мартовским вечером состоялась небольшая встреча в квартире одно из участников. Дальше больше. Теперь уже в вялотекущем литературном процессе, началось бурление.

– Ты еще не родился, когда старшеклассники в моей школе торчали на крокодиле. Надо принимать во внимание, что сейчас в основном одна моросящая дичь и престарелое поколение опиумных торчков. Я пишу сейчас об этом – сказал Батька или же Андрей Никитич.

Андрея Никитича звали батькой, потому что в свои тридцать с копейками он был уже высохшим старпёром. На впалых щеках росла блёклая щетина как лесные мхи, глаза тоже были бесплодными, выжженными полями. Сам он весил мало для своего роста и явно недобирал около двадцати кило. Шировым назвать его было нельзя, потому что последние сессии употреблений были около парочки лет назад. Теперь он крепко пьёт синьку. По его рассказам он самолично выдирал зубы руками в некоторых припадках, при жевании дырок было не видно. Видит он плохо, как крот.

Он продолжил:

– Я знаю, что мою будущую работу нигде не напечатают, а зря! Я ведь про торчков пишу и про этих вот марафонцев для того, чтобы наконец об этом говорить стали. Никто же даже не догадывается о школьницах, которые в кровь свой нос снюхивают. Всё это покрыто мраком разврата нашей верхотуры.

– Ты кстати, как назвать собираешься?

Спросил Николай муравьёв (муравей или мура) – молодой экстравагантный поэт, косит под Маяковского, любит выпить. Носит шляпу. Пишет простые стихи о жизни. Бреет свою голову почти каждую неделю. Постоянно в своём войлоковом пальтишке.

– Бессонный гурт.

– Название отличное. Честно.

– Знаю. Долго думал. Вот послушайте слепок сценария:

Исколотые во все щели как голуби прыгнули с бортика крыши, перелезши через металлические прутья для защиты от падений. Двое подонков, студентов, теперь уже бывших. Медики пакуют остатки в мешки, а ментовские разгоняют гражданских. Компания друзей человек восемь проходит мимо. Они дружно рыщут по лесополосе около своей пятиэтажки. Нашли сброс. В заваленной бытовой стружкой трёшке живут всей этой немыслимой толпой недавних школьников. Под вечер наскоро упоролись в основном внутривенно и продолжили жрать алкоголь, так полуночи. Бессонный гурт вошел в стадию припадка. Часть животных озлобилось на стаю, перебранка в ушные перепонки и несколько избиений. Шум стих. Наступил затвердевевший покой и бессонный гурт застыл в онемении. Кто-то лежал неподвижно, кто-то стоял в бесконтрольно вычёсываю нижнюю челюсть своими же зубами – все звери приняли покой в разной степени. Под утро, когда уже трое человек покинуло притон, остаток – двое из ларца в утреннем мандраже обнаруживают три трупа в ванной. Их заперли как самых буйных этой ночью. По всем признакам они долбили еще что-то вот и передознулись. Завтрак молча в одних домашних трусах. Никто не ест, только кипяток пьют с трудом. Пришли снова остальные по антуражу и настрою всё поняли. Еще неделя беспокойных контактов с врачами, ментами и родными. Еще недельку отстоялся гурт в относительной чистоте и порядке. Теперь снова бессонный гурт в меньшем составе продолжает свое движение. На квартире уже втроём – двоих загнали в загон (рехаб) родные. Небольшой двухнедельный спад для временных подработок и снова кочевничество. Гурт начал в среду, а уснул в выходные.

Далее повествование буду вести от первого лица. Сам был на тех местах. Часами мог таращится на батарею или на палец своей ноги… Ладно, выпьем?

Пили много и даже не собирались останавливаться. В основном из-за батьки. Он ковал из нас железо пока горячо, пока мы молоды, здоровы, энергичны. Иногда мне казалось, что он как вампир сосёт нас и живет пока мы рядом.

– Вот скажи мне, Бать, от чего ты так пьёшь?

– А что ты хочешь от меня. По правде, если говорить, то честно из-за того, что кайфа нет. Нельзя уже мне употреблять, а пить пока можно. Вот и весь ответ. Да и представь по трезвой жить. Брр!

Утром жадненько хлебали воду из-под крана, как хлебопашцы после долгой пахоты. После одного из запоев написал рассказ «бесконечная синь» и бросил так жестоко пить. Всё в меру.

«Бесконечная Синь»

Маленькие гранулы воды на волнистой тёмно-бежевой поверхности, рядом два озера немного желтоватые с красными прожилками. Черный лоб очень близко. Опалённые брови и ресницы и почти облысевшая башка с остатками волос. Закрываются окуляры. Открылись. Уже чуть дальше – глаза не видно, только тёмные впадины. Тело сухое, видно рёбра и тень под каждым из них. Свет падает сверху совсем тусклый – луна из кухонного окна попадает на стенку и от потолка немного оседает. Чуть дальше. Фокусировка становится чуть хуже. Еще чуть дальше. Качество фокусировки как на старой мыльнице. Пространство вокруг стало туманнее. Тело сгорблено, кости в локтях выделяются на фоне всей руки. Кисти держатся за тёмную мебель, вероятнее всего комод. Резкая смена кадров во время движения. Только очертания, рябь и осязательное ориентирование. Ноги ледяные. Кровать. Подтянутые конечности начали отогреваться под тяжелым одеялом. Скоро наступит новый день…

Камера. Мотор. Сердечный мотор немного дал сбой, но полет нормальный. Шторы засосали весь мизерный свет с наружности. На газете, приклеенной к стене написано про олимпиаду 1980-ого. Разные рожи, ансамбли и громкие рожки – всё с улицы. Шуршит шторка на кухне из-за ветерка. Нанесло снега. Холодрыга. Хлопок. Немного осыпалась побелка. На столе пятилитровки и другие стекляшки. В холодильнике много пустых мест, но что-то есть. Консервы.

– Консервируемся попарно!

– А? А… а я один!

Это было громко сказано. Соседи, расценив это как атаку. Последовал стук в батарею. Из баночки нацедил в стаканчик. Вошло быстро, даже очень. Это где-то 300 грамм или чуть меньше. На улице еще темновато, фонарь выдаёт себя за солнце. Еще 150 грамм. Глаза закрыты. Тепло немного. Подрагивают пальчики, но немного – без дискомфорта. Такой поток лёгкости и полёт зрелости организма. Груша перезрелая. Опять встало перед глазами прошлое и злость. Локтем сбил банку на пол. Бабах! Припало тело к холодной плитке. Языком и губами впитывается влага. Стекло попалось. Пошла кровоточить десна и нижняя губа. Встал с коленок. В ванной тихо засунул ватку в рот и полоскал всё тот же кровавый рот. Зубы как горы, горы как зубы – курить надо меньше чем пачка в день. Окурки мыслей, ошмётки чувств. В рубашке и драном полушубке вышел в тамбур. Зелёные стены, висит груша нельзя скушать на одном оголённом проводе. Всё гудит, шумит и высказывает вулканическое недоумение. Тротуар заполнили реагенты и теперь это уже мощеный проспект из белых дроблёных камушков. Аптечная дверь с крестиком. Забренчали привходные бубенчики над дверью. Пахнет лекарствами и чем-то сладковатым. Тело мямлит что-то на русском. Высыпал мелочи и стольник. Смена кадров и уже снова заполненная кухня. Каменная ириска всё также валяется в дальнем углу под столом. С балкона веет морозной зимой. На термометре ближе к минус двадцати. Банки со спиртом всё также на месте.

В тазике литров восемь спирта. Залил чуть больше воды из-под крана. Вышел покурить. Столовой ложкой раздавлены таблетки угля. Возня впопыхах и марлевое процеживание. Холодильник наполнился новой самопальной водкой. Тело прихлебнуло еще около 50 грамм спирта. Тихий и спокойный час…

Вот оно, начинается. В дверь стучат, это в дверь стучат. Сквозь сон ходьба и толчея. Пошатываясь встал. Пьяная женщина лет пятидесяти, в шубе мраморного цвета. Накрашена вроде сильно, в темноте видимость ниже. Волосы – брюнетка. В руках не мартини и не брют, виски две фирменные бутылочки. Колготки рваные, но есть. В соседней комнате еще кто-то, но они неинтересные. Бренчание бокалов и стучание ложек по дну тарелок при зачерпывании еды.

– Не пей! Много слишком!

Она выдала что-то невразумительное. Снова уснуло. Подрагиваю. Выкинуло из центрифуги сна. Тошнит и давит на мочевой пузырь. В ванной приглушенный свет от тусклого плафона. Всё в побелке и черных разводах. Лежи она с двух рук льёт в рот оставшиеся капельки. Повернулась и улыбнулась. Всего три зуба черных и спиленных до толщены спички. Двое сверху, один снизу. Заливается смехом и руками машет. Тошно…

В мокром поту проснулось. Темень стоит. Выполз к холодильнику и начал жрать. Пить. Пить. Блевать. Пить. Блевать. Сон. Неспокойное утро. Вчерашний ужин на столе. По щекам потекло благоразумие? Нет, остатки синьки. Залпом пошла бутылка, почти как в сухую. Постыдное сдерживание рвоты. Залп 50 грамм. Плохо помогло. Рывок в ванну. Стихло всё. Спокойные шпроты и заоконный шум почти неслышно… Загрохотало. Вот сволочья душа! Откуда столько прыти, столько сил! Это в вытяжке, это точно там! Голубь случайно залетел. Голыми руками поглубже. На стремянке. С корнем вырвано всё. Ничего нет, всё напрасно. Первая ступенька, вторая. Упало. Банки побились все. Ничего не осталось. Слёзы сопли и фонтанирование злобы. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте спирта и стекла. Из ящика под раковиной жгут из аптечки шприц. Затянул руку. Ввёл спирт. Окатило немного. Лёг в прихожей и в небо по трубе…

– А кто эта женщина?

– Я не знаю. Она мне приснилась. Так и пишутся многие образы. Сны – это наши лучшие образы. Они абсолютны, честны и не зашорены человеческим рационализмом.

Мы случайно и без особой цели создали подпольный кружок

«Отклонение»

Эдик – пишет прозу про свой быт и пытается сделать жанр абсурдного триллера

Серов – имя не говорит, считает, что безымянный (серый). Почти не говорит и редко приходит к нам, стихи в анархическом нарезном стиле будто бы он Тристан Тцара.

Батька – пишет наркоманскую прозу, в основном пьёт.

Мура – активно строчит стихи. Например, вот:

Варежку закрой артист,

Мне в этот вечер тошно

Твой голос только мне фонит

И глушит душный отзвук

Моей души, что прям вплавь

Бросается к карнизу

Я отмотаю день свой вспять

И вновь поддамся бризу

Ах Сочи, вас я покидать

Не мыслю, не могу, не внемлю

По кабакам хожу как мразь

Артистов затыкаю сигаретным пеплом

Стиль Маяковского не переносит, считает, что он сам по себе, а имидж – это имидж. Это другое!

В один из дней по дороге в кружок встретил Ивана. Да да, того самого мажора с красной поляны. Мысленно упал в пропасть. Хотел спрятаться. Руки немного подрагивали от холодного ветра и некой неприязни, но всё же прошел мимо, вроде как незаметно. Он окликнул

– Эдик!

– Что?

– Ты можешь со мной поговорить?

– Да, могу, только давай не здесь – на дороге.

– Хорошо, в кафе?

Я видел, что денег на кафе у него нет, а угощать этого бедного наркомана я не собираюсь.

– В парке будет лучше.

Мы прошли несколько минут и вышли в парк. На лавочке он выдал фразу

– Просто понимаешь, с женщиной мне уже не то.

– В каком это плане не то?

– Ну как-то стало так, да и с мужчинами тоже, подумал, может ты одолжишь мне денег? Или давай переспим, и ты мне заплатишь?

– Прости меня конечно, но я еще тогда ушел потому что не хочу.

– А деньги?

– Ты же вроде из богатой семьи и машины у тебя были?

– Просто ситуация такая. Родители как-то обозлились, вот не хватает немного.

– Ты крепко сидишь? Я точно это вижу!

– Нет, ты что, просто иногда бывает с друзьями, как тогда.

– У тебя на лице написано, что ты сидишь уже месяц другой.

– Ну допустим, так дашь взаймы?

– Знаешь ли, думаю нет. Оно тебе на пользу пойдёт. Прощай!

– Сука ты!

– Ага, пошел вон!

Мефедрон вытесняет всё. Он уже мало похож на того веселого мажора, а начинал ведь и в правду с химического секса. Заканчивает настоящим бестолковым болванчиком, от которого за несколько метров воняет кошачий мочой. Опиоидные сидят из-за физических ломок, как тот гнилой тип на тусовке. Эти же ментально рвут все провода в своём пустом мозгу. И все гирлянды потухли, оставив только единственную черную дыру из порошка. И вот и в правду все эти ребята с большим достатком за каплю удовольствия случайно кидаются туда, где счастье. Их внутренние бедные дети в душе хотят родительской любви, любви как факт, возможно еще много чего, но погибают, и химия бросает их мозг в блендер, дробит и превращает в кашу. Он думаю уже давно вошел в ранг употребителей дешевых вариантов. Стал уж слишком слипшийся, бесхозный и весь заросший прыщами. Точно примеси. Повернув голову, заметил, что он разрыдался на скамейке – Бог ему в помощь! Я не спонсор мажорских потерянных душ, и вообще кого угодно. Сам-то содержанец.

Я просто ехал из командировки домой. На стоянке у придорожного кафе носился сильный ветер. Начинал накрапывать лёгкий дождь. Под навесом у входа стоял мужчина с прекрасным симметричным лицом, очень высокий и очень худой, из-под капюшона торчали длинные витые волосы. Он посмотрел меня исподлобья и перекрестил на входе. Меня сразу обволок рыжий тусклый свет запотевших и пыльных плафонов. В тёмном просторном зале ресторана было достаточно людей, около трети столов было заполнено. За большим столом восседала дюжина южан с берега Каспия. Несколько столов были заняты одиночками, а еще несколько семейных.

– Когда ты держишь меня за руку у меня поднимается давление в области таза.

– Тебе нужно к врачу дорогая, это точно болезни по женской части или что-то с надпочечниками

– Нет, я не про это, я хочу тебя!

– Тебе кажется и вообще у меня нет желания.

– А мне надо!

Я заказал стейк из сёмги, борщ и 50 грамм водки. Плевать я хотел на езду в нетрезвом виде.

За соседним столом позади моего многочисленные блюда впитывал в себя огромных мужчина весом за центнер, седой и чисто выбритый. Гора из пустых тарелок насчитывала около десяти штук.

За столиком передо мной убивался худой мужчина в элегантном костюме, он крепко пил и тихо плакал, закрывая лицо. Я увидел его слезы сквозь скрещенные пальцы на лице.

Мне принесли борщ и рюмку очень скоро, и я принялся хлебать своё горячее красное море. К концу моей трапезы уже была готова и сёмга.

Дюжина южных мужчин активно разговаривали, хвастливо показывали друг другу фотографии своих достижений, махали кулаками. Один из них гневался на соседа и активно протестовал основному гвалту их компании.

– Вам еще требуется что-нибудь, алкогольные, безалкогольные напитки?

– Морс пол литра пожалуйста. И где у вас уборная?

– Вот видите черную дверь, вон там.

– Спасибо

Я открыл дверцу и спустился по лестнице в подвальное помещение. Три кабинки из четырёх были открыты. Слышался звук обильной рвоты.

– Ты уже просил счёт!?

– Что простите?

– Ты говорил ей подать счёт!?

– Нет.

– Не зови официантку!

– Почему?

– Просто не нужно! Ты видел сидевших там?

– Да.

– Никто не уходит. Все сидят и не уходят.

– В каком это плане, может они только недавно пришли?

– Болван! Я здесь уже десять часов! И я понял, мы в чистилище!

– Извините, я покину это место!

– Нет, не проси счёт!

За моим столиком уже лежал счёт и стакан с морсом.

В графе стоимости стояло слов «душа»

Я пил сок медленно и мелкими глотками. Никто из посетителей не уходил, только южане становились всё громче. Стало очень жарко и не смешно. Выпив сок залпом, увидел, как все повернулись на меня. Официантка уронила поднос. Резким движением мужчины с Каспия достали пистолеты и началась перестрелка. Официантка стреляла по южанам. Случайные пули убили моих соседей по столикам. С потолка сыпалось стекло и свет гас. Спустя первые очереди всех положили. В темноте засветилась неоновая гирлянда вокруг головы неизвестного. Ко мне подошел тот самый мужчина при входе. Его мягкие ладони сжали мою голову и сильным давлением спрессовывал череп.

– Я не с тобой!

– Это что такое, Эдь? [Мура]

– Это вполне сносно. В целом считывается твоё религиозное прошлое – прокоментировал Батька

– На этом заканчивать не собираюсь. А в общем то спасибо!

– Выпьем же! – предложил Батька

Батька пил из литрового бумажного пакета томатный сок, заглатывая его с жадностью. У него осталось около половины.

– Здоровое питание?

– Вообще, томатный сок снижает холестерин, риск деменции и гипертонии. Кстати замена утреннего чая или кофе на томатный сок даёт возможность повысить благотворное влияние, стабилизировалось давление, и снизить уровень «плохого» холестерина. (Всё это он произносил с выраженным официозом)

Хотя кого я обманываю, сегодня нужно выпить чего-нибудь покрепче, требуется опохмел! Будешь Кровавую Мэри?

– Я пас. Ненавижу томатный сок.

– Чёрт с тобой, мне больше достанется.

Закоулки нашей жизни ветшали стихами и моей странноватой прозой. Бессонный гурт не писался. Автор часто пропадал в белой горячке. Мне было до фонаря. В коридоре одна тусклая рыжая лампочка в треснутом плафоне. Вся квартира в диком саване запоя и сигаретного кумара. Картинные репродукции стащили с помойки. Висят, красуются пейзажи Канады, Италии и России. Бетонные балконы сочинских фавел, затяжное курение нескольких лиц. Жемчужные побои под слоем картонных стен и штукатурного покрытия.

– —

Я дописал этот рассказ2 ближе к полуночи, когда в дверной проем вошел сонный Батька и попросил погасить свет. Дверной проем в нашу комнату состоял из двух створок: одна была цельной из четырёх стёкол, а вторая была дверцей. Суровые выраженные скулы Арнольда Шварцнеггера, мощное тело с кожанкой и патронами на перевес светились на абажурном пластике лампы. Все собирались спать. Шторки глаз опустились сами. Я этого не заметил.

В болотных остатках деревьев, образующих некое подобие оазиса среди всеобщего однообразия жидкой пустоши расположен кибиточный лагерь. Я проснулся именно там, где-то в районе кухонной зоны, рядом с холодильником. Неизвестные мне люди толпятся вокруг меня и называют вождём. Такие расклады мне не нравятся. Вдали послышался человеческий крик. Это точно недобрый знак. Выглянули в эти джунгли – никого. Вдруг видим монголы идут. Натуральная сучья орава. Они очень быстро прибежали к нам. Снесли стены, растащили всю еду и обнесли весь лагерь вплоть до ДСП. Их вождь сообщил мне, что это конец для нас. Я хотел было ответить дерзко, но тактично съел всё сказанное. Умно, Эдик.

Я не знаю почему, но после сна с монголами мне стало дурно. Раскрыв глаза, я активно таращился в пыльную темноту и разглядывал блики из щели между шторами от фар машин на стене. Слева от меня сопит Муравей, всё вроде в порядке. Зелёные, очень яркие цифры электронных часов слепят из темноты с тумбы. Мои глаза зацепились за нечто неорганичное в темноте. Общий песочный шум неоднозначно двигался. Шурюсь. Это явно движущийся объект, думаю это кто-то пошел справить нужду. Резкий свет из щели дал разглядеть голый кривой горб. Я резко встал. Приближался специально громко и явно, чтобы не напугать. Рукой одёрнул плечо. Лицо было не видно.

– Серый? Андрей Никитич?

Растопырив пальцы, я положил ладонь на это лицо. Это же повторил этот человек. Медленно большим пальцем я нащупал одно глазное яблоко. Уже более уверенно я прислонил палец ко рту – там совершенно не было зубов. Я резко засуну руку в рот и осознал, что остался без зубов.

– I’m not with you.. – Шепотом вылетело из рябящей черноты.

Я проснулся от прикосновения Муры.

– Эй, просыпаемся, батька сегодня не в духе, гонит нас, встаём.

– Хорошо.

Мы быстро вышли в коридор там уже выслушивал нотации Серый.

– Всё, все в сборе. А теперь мне пора работать, с добрым утром и до дому до хаты.

– И вам всего хорошего!

Втроём мы вышли из его дома и разошлись. Все банально устали от друг друга. Мы жили гуртом почти две недели – это тяжело для всех. Батя выглядел потерянным и будто бы уже мертвым, слишком уж блеклый, как приведение. Я шел домой на автопилоте с плохим ориентированием в пространстве (шел окольными путями и очень долго, но зато прогулялся). Дикий сушняк был у меня с самого пробуждения. Пришлось раскошелиться и купить бутылочку гранатового сока. Зрелый южанин трудолюбиво выдавил сок из нескольких половинок граната и процедил через сито. Это были самые полезно потраченные триста рублей за последнее время. Я пробудился и уже пришел в трезвость. На набережной Центрального района было солнечно и сухо. На скамеечках под деревьями обыденно ютились разношерстные люди. Одно тело лежало в небольших судорогах, а другое тело рядом нервно курило и плевалось. Наркоман он везде наркоман. И путь ему один – с пеной у рта или остановкой сердца в ночи. Второй же, алкаш, сидит на лавке и щурится от солнца с сигаретой – ему всё мерзко без опохмела. Он с мокрыми джинсами и весь заброшен. Мне дурно от того, что я могу быть таким же. Хотя алкоголь не превращает всех в единый гурт человеческих особей – нет, он просто оголяет то, что внутри. А когда у тебя внутри пустота, злость, обида или что-то иное, тогда уже это твоя вина. Ты плохой резервуара для русского духа (синьки). Я до недавнего времени даже и не догадывался о русских соединительных тканях, а это всё оказалось крайне запутанно. Рецепт такой:

– Гордость за историю, музыку, литературы и неважно, что много в прошлом и сейчас этого нет

– Синька, божественный нектар дающий выход русскому духу

– Один язык для всех от Ахмеда до Луки

– Железные дороги

– Советские предки плетущие корабельные узлы вокруг запястий родных помладше, дабы скрепить всех от мало до велика.

– Архитектура. Если в городе есть панельки (чем больше, тем лучше), сетевой продуктовый магазин и вайлдбериз, то этот город/село/деревня/аул не пропадёт и еще десятилетиями будет удерживать народ на местах.

Чуть поодаль женщина в уже перезрелом возрасте, когда скрывать свою старость уже невозможно, продает маленькую белую собаку за 20 тысяч рублей в клетке. Рядом возится ребенок, ковыряя палкой в лужице с землёй. Прекрасный малыш! Три человека похабно восседают на лавке: два мужика бухают активно, причмокивая и улыбаясь до ушей, а большая округлая женщина с черным хлебом в муке сидит и посасывает корочку. Все довольны! Огарок в спортивном костюме грузит неотёсанный кусок металла в газель, а водитель спокойно курит в сторонке.

Канал где речка сочи сегодня обмелевший. На камнях утренние рыбаки и удят какую-то рыбу. Их немного, в смысле рыбаков, но их наличие уже знак того, что не всё потеряно здесь. С бесстрастием насекомых, ко мне подошел кавказец в белой шубке с маркетплейса. По виду мой ровесник 18—20 лет, волосы короткие, но кудрявые. Лицо хитрожопое, готовое напасть.

– Брат, извини, не подскажешь как доехать до аэропорта?

– Сейчас тебе лучше выйти на набережную и взять такси, пешком далеко.

– Люди знаешь тут злые, у меня просто ситуация сложная: приехал я работать, а начальник-гад отказал, найдя уже более удачного работника. Родители у меня старые в ауле живут это такое…

– Я знаю, что такое аул.

– Отлично, ты кто по нации?

– Русский

– Аура у тебя хорошая. Так вот, открой пожалуйста телефон. Посмотри там сколько билет до Грозного стоит.

– 10124

– У меня только 8 тысяч, поможешь, а?

– знаешь, у меня свои обязательства есть, вот тебе сто рублей на автобус. Как-нибудь доедешь

– Злой ты.

– А ты охеревший черт!

С удивлённой физиономией я его и оставил на месте стоять с этим жеванным стольником из кармана и чувством неудовлетворённости.

Осетровые пруды и бесконечная ловля кишащей рыбы, это и есть жизнь в суете сует да в сутолке человечьего быта. Безропотно встанет очередь за девушкой на полмира, только вот цена ей? Стоять в очереди за солнцем это и значит быть русским, ведь солнце дано не всем. Три в порошок личные интересы, в интересах… кого?

На сырой земле две жестяные банки: какой-то немецкий лагер и жигулёвское. Девушка смотрела на меня пристально прямиком из своего еще не распавшегося времени.

На городской набережной всегда валом народу. Вся она слоится и гудит. Это единый организм, который живет только за счёт движения за впереди идущим и кафе в которых кипела жизнь. В одном из ресторанов, в котором было два этажа и на втором стояло открытые столики и стулья, а по краям железные заборчики, прямиком сквозь пол росло целое камфорное дерево. В порту стояли лодочки и целые судна. Солнце плевалось своей теплотой. Очередной нетрезвый мужчина заявлял женщине в белом полушубке:

– Ты на деньги разводишь мужиков!?

Он держит её за её жилетку надетую поверх другой одежды.

– Что ты говоришь? (с явной фальшью)

– Да я всё знаю, на тебя тратят всё, а ты сваливаешь. Ты у меня будешь по полной отрабатывать!

Людям нравится смотреть на сменяющиеся картинки одного и того же содержания. Потоки воды, огня, крови, информации. Это живой организм улицы, который тоже движем этим инстинктом и рвением к стабилизации картинки вокруг себя. Человек во многом склонен к тому, чтобы окружить себя пыльными игрушками и не смотреть никуда дальше собственной статичной картонной коробочки, в которою он как подарок упакован. Мы все потерянное поколение, так глаголили все, кто был пред нами. Я, наверное, соглашусь. Бабка на лавке своим взглядом мне это транслировала и как-то даже в это уверовал.

В своем феномене активность набережной понятна и ясна, купи, продай, развлеки, запакетируйся сам в себе. Эдик сел за столик одного из приморских кафе. Когда садишься писать, надо отключать любые внешние очаги концентрации. У тебя есть чисто ты и текст. Хороший писатель сначала наносит широки мазки, а потом, как художник своей лопаточкой, поправляет положенное масло. Вообще я видел очень мало хороших прозаиков. Поэты как-то численно давят своей бесчисленной популяцией. Думаю, что те самые профи, которые навешивают клеймо писатель на людей ничего не понимают в литературе. Почему это публикация делает тебя писателем? Если брать это слово вне возвышенности, то да – они весьма правы, но как по мне писатель – это не утилитарная профессия. Думаю, это больше из сферы дела в самом главном его значении. Деятелем искусства близка либо духовная лень, либо бездуховная дисциплина, как по мне лучше просто писать и писать. Оно как твой должок перед Богом, всегда будет и его не закрыть окончательно.

Вольным морским ветром меня принесло к одному торговому центру. На небольшой площади рядом с ним русский мужчина лет 45 играл песни Цоя. Толпа была человек сорок или чуть больше. В коробочке мелочь да номинал в стольник или полтинник, за редким исключением еще и пятихатка. В толпе ярко искрилось два неформальных подростка. Девушка была с зелеными волосами, заплетенными в дреды, много пирсинга и макияж в стиле эмо, а её парень был менее неформален, лишь волосы были синего цвета, всё остальное было базовым. Они нежно ворковали и целовались сидя на краешке гранитной клумбы. В такие моменты (когда слышу Цоя и вижу что-то обычное, но это даёт сладость бытия) часто жалею, что перестал писать стишки. Хотя в родном доме мать и не знала, что в свои 14—16 я писал стихи в стол. Я ушел в прозу потому что в стихах мне стало, вроде как, тесно, хотя стихи имеют силу и красоту поболее, они как концентрат прозы. Но всё же я ушел и не писал давно что-то поэтическое. Сидя на плиточке я накарябал в блокнот пару четверостиший:

Не сосчитать количества кухонь,

Где живые лица счету не подлежат.

Доверчиво скажем «похуй!».

Пусть будет как будет в наши года.

Я такой же как ты, дорогая моя.

А Завтрашний день всё такой же метельный.

И если доверчивый крик нам явит запредельность,

Так зачем же тогда нам что-то менять…

Я как Штирлиц – тихо пришел, тихо ушел. Сел в автобус. Две стройные студентки неряшливо толпились надо мной. Хотя я просто читал книгу Хэмингуэя. Стоя невозможно читать, ты теряешь нить, ритм и авторский языковой флёр. Только сидя! Также маленький огрызок простого карандаша тоже плохо работает навису, так что работал я сидя, не смотря на их осуждающие кудахтанья. На своей остановке я благополучно вышел. Они были весьма недовольны ожиданием ровно в одну остановку находясь в положении стоя. Смотрите не подеритесь за это место.

Заехал к Батьке, в открытую входную дверь задувает подъездный ветер.

Он встал засветло. Подкожные жуки поползи и зажужжали одновременно. Шприц наполнился красной нитью. Асфиксия души, паралич тела, отёк в области стоп. Его ложные причины написания романа привели к рецидиву. Выйдя к окну и заглянув в пасмурный туман трущоб, он закурил первую сигарету. Скурил быстро и не думал вовсе. Закурил следующую и уже начал пытаться думать, но, когда булавка вошла в венозную речку мысли парализовало, так что их больше нет – выветрились жадными руками хмурого. Третья, заключительная сигарета. Новая гонка за спокойным состоянием. Скопленные денежки для книги пошли в расход. Ко второму дню ужаливания стало совсем худо. Он не вставал с кровати почти восемнадцать часов, потел и стекал с кровати. Под вечер второго дня началось. Потоки обильной чёрной рвоты с примесями свежей крови оттенка кофейной гущи, чернь лезла часами без передыха. Квартира стала вся испоганенной и зловонной. В позе эмбриона тело было почти неподвижно. Когда-то подростковый стыд и дилер решили сделать для него эти опиоидные крылья и перелететь через всё это море несносной тяжести бытия. Перед полётом дилер не предупредил, чтобы тот не поднимался слишком высоко, иначе перья, из тонких игл, которые были скреплены навек сильнейшей тягой станут дырявым пакетом из пятерочки, а не спасением. Однако падший ангел взлетел к самому героиновому солнцу. Он, встав с облепленного своими же отходами пола решился на золотой шприц. Крылья прохрустели иглами и пообломались. Ангел пролетел над гостиной и кривым, искорёженным предсмертным оргазмом, трупом лёг на балкон…

Эдик в некотором страхе схватил тело за ноги, он боялся не того, что умер его товарищ, он боялся, что кто-то увидит его с трупом и он окажется за решетку. В воздухе на улице отдельно держится специфический запах горелости. Двор панельки выходил в сторону гор и зарослей деревьев. Накрапывал дождик, уже совсем стало пасмурно и из-за этого было плохо видно вечернюю дорогу. Земля под ногами размокала и превращалась в грязь, жирную и стойкую. Она комками цеплялась к подошвам. Плечо уже не выдерживало вес мертвого торчка и в момент скинуло тело в жижу. Эдик с трудом стянул труп в некую ложбинку и лёг рядом. Ливень своими холодными потоками вызвал дрожь. Было весьма холодно. Голыми руками как лопатой он рыл тугую землю. Нормально похоронить не вышло. В ночи пришел Мура и они вдвоем спровадили товарища под землю…

Всю ночь Эдик тревожно пил и не мог уснуть. Уже под утро он решил пройтись, чтобы освежить голову. Вышел на пустую набережную и, прогуливаясь под свежими лучами солнышка, вышел к рыбаку.

– Что ты бродишь как тень отца Гамлета? Поди сюда, поболтаем о жизни туманной.

– Доброе утро. Я просто наблюдал за вами и не собирался мешать.

– Доброе. В такую рань гулять – странновато, не думаешь?

– Вполне нормально.

– Ты кем работаешь?

– Писатель

– Безработный, то есть.

– Ну можно конечно и так.

– Это не мудрено, столько таких было и будет потом. У всех есть свой путь. Вот Господь тебя повел окольными путями, но ты не ссы, всё будет у тебя. Как зовут?

– Эдуард.

– Какое имя то! В наше время было популярное, сейчас не особо много Эдиков. Был в мое время такой футболист Эдуард Стрельцов, знаешь такого?

– Слышал.

– За Торпедо Московское феерил. Было время. Ты говорил, что пишешь. Так про что пишешь то?

– Если кратко, то обо всё в своей манере.

– Понятно дребедень.

– С чего это?

– Ну смотри: Достоевский был в своём ключе, но темы всегда были определённые. Также Гоголь, также и остальные. Те, кто обо всём и сразу пишут – обычно писатели хреновые.

– Вам просто, наверное, попадались плохие авторы или нонконформизм.

– Любой анархист к тридцати с копейками консервируется в собственных соках либо умирает. Сохранить маргинальность истинно невозможно, только стараться оберегать её как самую больную детскую травму.

– А вы кем работаете?

– Я пенсионер. Мне простите лет то сколько. А так всю жизнь в порту работал. Где плитку положить, где разгрузиться.

– Каким видите будущее?

– Я умру.

– Не ожидал

– Все умрут. Я тоже. Или ты хочешь, чтобы я поработал футурологом?

– Просто вопрос.

– Берег всем известного моря, прекрасная дикая лошадь и заявление, что уже похуй. Так пойдет?

– Весьма красиво.

– Какой же ты чудной. Ей Богу. Ты посиди вон с теми старпёрами, совсем очумеешь.

– А какая тут рыба?

– Кефаль. И другие тоже бывают, но вот сейчас поймал именно кефаль.

– Какие планы?

– Посижу тут до полудня, потом пожарю дома обед. Выпью. Посплю. Вечером порыбачу. Поужинаю перед телевизором. Усну. Продолжать?

– Давайте

– Проснусь, возьму снасти, удочку, всё что надо. Приду до воды. Посижу тут до полудня, потом пожарю дома обед. Выпью. Посплю. Вечером порыбачу. Поужинаю перед телевизором. Усну.

– Вам не надоело?

– Все так живут. К тому же я разучился скучать, и чтобы мне что-либо надоедало.

– Это что?

– А. Это моя жена. Других фотографий нет, только эта, где она молодая. Смотрю на неё, когда захочется и мне как-то спокойно.

– Вы один.

– Нет. Почему это? Я живу в полном мире людей и живых, и мёртвых. Всё будет. Только жди и смотри на море.

– Прощайте. Было приятно с вами.

– Прощай. Найди себе работу, умник ты наш.

В этот же вечер Эдик обыденно делал записи в свою рабочую тетрадь. На кухню спустилась Тополёва уже в ночном одеянии.

– Ложись спать, уже совсем поздно.

– Не могу я сейчас лечь.

– Почему это?

– Потому что голова взрывается. Вот ты представь: у тебя есть голос, он центральный идёт прям ровно, ты им управляешь. Справа и слева на тебя хаотично кричат тромбоны, дудочки и другие духовые, причем атонально. Потом еще всё сверху заполняет высокочастотный шум. Ритм выбивается сердцем и отдаётся в барабанные перепонки. Ну, это примерное чувственное описание течения различных мыслей и просто слов внутри головы.

– Угу. Она всегда его внимательно слушала, даже, когда хотела спать. Возможно это было из-за любви, а вероятнее всего просто так получилось.

– Есть два состояния:

1. Обычное – постоянный анализ, поиск образов, игра в литературу, свой некий образ как человека, и вроде как маска для всех и она работает и во внутрь, то есть я сам себя обманываю, не осознавая этого.

2. Редкое – иногда будто бы я без масок, то есть как был до своего взросления и зашпаклевание лица и души. В этом состоянии я смотрю на себя и свои поступки и вообще занятия с неким вопрошанием, мол, мальчик, а что ты делаешь? Почему бы просто не пройтись по сырой улице, где в лужах желтая пыльца и тебе в ветровке не холодно и не жарко. Гулять и не думать, а просто быть.

И после резкого ночного появления второго состояния меня коробит. Первая мысль всегда – как сохранить это состояние, но оно почти незаметно резко уходит, и следующей мыслью всегда идёт – а зачем я хотел её сохранить? Оно же мне не надо. Это мысли уже первого состояния, масочные мысли. Истинный я потерян снова и ждёт следующего выброса наружу.

– Какой ужас. Это удивительно, такого я еще ни от кого не слышала.

– Мне нужно выйти на улицу.

– Куда ты пойдёшь в такую темень!? Почти крича спрашивала она.

– Завтра увидимся с утра. Спокойно и рассудительно отвечал Эдик

– Не уходи… уже почти шепотом говорила Тополёва

Эдику было всё равно. Он встал накинул курточку и выбежал на лестничную клетку. Всё чем я живу настолько эфемерно, что может растаять как свечка под натиском огромной газовой горелки – подумал Эдик…

В пустом подъезде я заполз под лестницу на первом этаже. В этом тёмном углу мне можно скинуть черепаший панцирь из иронии, смеха над собой, мужских повадок, которые ненавижу, миллиона социальных масок, и главное оголяется мое истинное «я», без этого злосчастного комплекса Бога, при условии, что я букашка.