Молчи о нашей тайне

Пролог

с похорон на брачный стол

пошел пирог поминный

СОНЯ

декабрь 1995 года

Двадцать пятое декабря. Папа заплатил приличную сумму, чтобы в ЗАГСе на Английской набережной нашли ближайшее окно для пышной регистрации. Играть свадьбы накануне Нового года никто не хотел, дату назначили быстро. Пока все покупали осыпающиеся ёлки на базарах и составляли списки продуктов на праздничный стол, мы планировали банкет и выбирали украшения для зала, отметая блестящую мишуру и елочные игрушки.

Низ светлых расклешённых джинсов покрылся грязной крапинкой зимней слякоти. Сигарета дымилась, никотин разъедал лёгкие и оставался горечью на языке. Мужчина в грязном пальто, просунув голову в узкое окошка ларька, хрипло просил водки. Мне хотелось выхватить бутылку из его дрожащих рук и отравиться дешёвым горьким метанолом.

Мокрый снег оседал в волосах пушистыми хлопьями. Я бы могла упасть в сугроб и снежинки припорошили бы меня мягким одеялом, под покровом которого не сложно уйти в вечный холодный сон. Но дома ждали подруги, мама и последний вечер в статусе невесты.

Папа любил цитировать Воланда. «Бойся своих желаний – они имеют свойства сбываться», – елейным тоном шептал он мне на ухо, а сильные пальцы опасно давили на сонную артерию.

Он исполнял все мои желания. Он же превращал их в кошмар.

Снег, налипший на тяжёлые ботинки, отвалился от каждого шага и оставлял на лужицы на ступеньках парадной. Я обошла дом трижды – ещё один круг и меня бы потеряли. Через силу я вернулась в квартиру, перестав оттягивать неизбежное. В прихожей мама уже натягивала шубу.

– Мы тебя потеряли, – она тяжело вздохнула и потянулась к моему лицу, но я отвернулась. – Ты где была так долго? Ларёк в двух шагах.

Три сигареты пропитали волосы и одежду едким табачным дымом. Мама наверняка чувствовала исходивший от меня аромат пепельницы, но лишних вопросов не задавала. Иногда её тактичность и безмолвное понимание вызывали тошноту.

– Воздухом дышала, – соврала я, повесив влажный от мокрого снега пуховик на крючок. – Настраивалась перед завтрашним днем.

– Явилась, не запылилась, – Лизка высунулась из кухни, тряхнув мелкими соломенными кудряшками. – Мы без тебя уже всё вино приговорили. Будешь шампанское?

– Буду, – согласилась я, наплевав на запрет мешать алкоголь с таблетками. – Где Геля?

– Поехала за платьем. Зачем вы вообще оставили его у швеи? – Тонкие пальцы Лизы с трудом раскручивали толстое проволочное мюзле. Мне казалась, что я слышу скрип её суставов. – Завтра большой день. Ну, ты чего повесила нос?

Пробка с хлопком вылетела из бутылки, я вздрогнула, а Лиза, ругаясь, дёрнулась к раковине. Шампанское пенилось на поверхности стола. Завтра на свадьбе прозвучат такие же залпы, но я хотела оказаться в объятиях Ильи, минуя ЗАГС, ресторан, дурацкое выпускание голубей на счастье и пьяные тосты с пожеланиями долгих лет совместной жизни.

– Не повесила, – Лиза плеснула шампанское в кружку с отколовшейся ручкой, и я сделала глоток. Горький брют осел на языке, пузырьки защекотали горло. – Завтра мы с Ильей поженимся. Я же три года этого хотела.

Балконная дверь хлопнула. Мама часто выходила подышать, ей становилось душно то ли от витающей в воздухе пыли, то ли от болезненной памяти. Жилплощадь досталась нам в наследство от бабушки. Она умерла пять лет назад, и здесь больше никто не обитал.

– А выглядишь так, будто тебя на расстрел ведут, – Лиза не унималась, её голубые глаза уже блестели от выпитого. – Илюша твой золото, а не мужчина. Вот завтра распишитесь, заживёте…

– Отец настаивает на том, чтобы мы переехали и жили с ним и мамой, – оборвала я Лизу также резко, как опускается топор на шею глупой невинной курицы. – Ничего не изменится. Только теперь Илья тоже будет страдать в золотой клетке. Зря я затеяла эту свадьбу.

Ещё год назад я не могла представить, что произнесу эти слова. Зря я затеяла эту свадьбу. Свадьбу, которую я ждала три года. Мы добивались благословения отца, вымаливали такое простое право узаконить отношения и жить вместе. Папа не хотел отпускать меня из-под душащего крыла контроля и больной заботы. Он исполнил моё желание, но быстро превратил его в кошмар – в душащей, дробящей шейные позвонки хватке буду жить не только я, но и Илья.

Балконная дверь хлопнула – мама вернулась в квартиру и, громко шаркая тапочками, зашла на кухню, накидывая мне на плечи шаль. Из щелей в оконных рамах тянуло холодом, я не заметила, как кожа покрылась мурашками.

– А если отменить? – Лизок наклонилась ко мне, обдав сладковатым винным дыханием. – Типа, сбежавшая невеста?

– Поздно. Гости ждут торжества, а папа быстро меня найдёт.

Хлопья мокрого снега разбивались о стекло и таяли, оставаясь мелкими каплями на окне. Из комнаты доносился механический стук часов. Мы завели два будильника на шесть утра, шумное движение стрелок маленькими шажками приближало меня к завтрашнему дню. Легкие болезненно сдавливало тревогой, и мне казалось, что я не усну – буду пялиться в потолок до тех пор, пока механический звон не огласит спальню.

Шампанское перестало горчить, я сделала еще глоток, а следом за ним – еще, и даже не заметила, как допила бокал. Лизок оперативно плеснула мне ещё, и я достала из сумки блистер с таблетками. Мама перехватила меня за локоть – хотела остановить, но не успела, в желудке уже забурлила смесь антидепрессантов и игристого. Скоро накатит сонливость и придёт липкий сон – приятно мало, но лучше, чем изнуряющая бессонница.

Газовая конфорка зашипела синим огоньком. Мама поставила на плиту маленький чайник, который предусмотрительно привезла с собой, и вышла, оставив молчаливый намёк: «Переходите со спиртного на чай». Лиза наматывала на палец сожженную химией кудряшку и напевала себе под нос «Колыбельную» Булановой. Её тонкий голос и заунывный мотив песни действовали на нервы, но я не решалась резко её оборвать.

– А кольца уже у Ильи, да? – Лиза внезапно встрепенулась и отрешённый взгляд вновь приобрел блеск. – Так хочется посмотреть! Ничего-то ты не показываешь…

– У меня. Он не успел забрать. Завтра перед регистрацией мама отдаст.

Я вышла в коридор и достала из тумбочки в прихожей небольшую бархатную коробочку. Отец купил нам самые дорогие. «Моя дочь не будет носить ширпотреб», – заявил он. «Лучше ширпотреб, чем золотые оковы», – думала я, с натянутой улыбкой соглашаясь на покупку.

У Лизки при виде бархатной коробочки загорелись глаза.

– Какие красивые! – Пискнула она, скользнув пальцем по кольцу побольше, – Твоё с брюликами. И носить не стыдно, точно не из ломбарда.

– Не стыдно, – буркнула я, разозлившись её глупому восторгу. Я попыталась выхватить коробочку из ее рук, но неудачно задела кольца, и они с еле слышным звоном покатились по старому кафельному полу. – Черт…

– Вот же… – Лизка резко соскользнула с табуретки, ударилась коленями о плитку, но даже не поморщилась – сразу начала рыскать в поисках колец. – Плохая примета… Ну, украшения невесте ронять перед свадьбой. Тем более обручальные кольца…

– Не дури. Все будет хорошо, – я погладила Лизу по плечу, подумав, что хуже уже быть не может.

Часть 1

Есть в близости людей заветная черта, Ее не перейти влюбленности и страсти, – Пусть в жуткой тишине сливаются уста И сердце рвется от любви на части.

А. Ахматова, 1915 год.

– Когда вы последний раз видели своего отца?

В тусклом свете настольной лампы её глаза блестели от невыплаканных слёз. Уставший следователь с нескрываемым раздражением ждал ответа – явно не рассчитывал провести ночь в отделе, опрашивая многочисленных свидетелей. Обычное убийство могло пождать до утра – когда страну штормит, никого не удивляет очередной трупу в подворотне или парадной. Но новое дело назойливой трелью домашнего телефона потребовало особой срочности.

На свадьбе дочери убили бизнесмена Романа Преображенского. Владелец заводов и пароходов, с яростью коршуна захватывающий точки под новые автосалоны и мастерские, был найден мёртвым на задворках ресторана. От точно выстрела в голову не спасли ни свой ЧОП, ни власть, ни деньги.

Он не случайный прохожий, которого ударили заточкой в живот с целью ограбления, и не наркоман, словивший передозировку в подворотне, – такие люди не умирают без причины.

– Он говорил тост, поздравлял нас… А потом все танцевали… Я-я не знаю, ничего не знаю! Там было очень много людей…

Дочь убитого, Соня, рассеяно перебирала шлейф свадебного платья, не замечая, что тот пропитался кровью и окрашивал тонкие пальцы в алый цвет. Следователю было всё равно. Убитые горем мужья, жёны, родители и дети – он видел их каждый день и не мог позволить себе сочувствия к каждому. Жирная шариковая ручка скользила по рыхлой серой бумаге, равнодушно фиксируя показания.

В расхлябанную дверь настойчиво постучали, нетерпеливый визитёр не дожидался разрешения войти. В сером костюме, с увядшей бутоньеркой и зализанными волосами, он напрашивался на вывод – жених.

– Простите, не могли бы вы отпустить мою жену? Ей сейчас и так нелегко, а вы её вопросами мучаете.

Следователь кинул оценивающий взгляд на невесту. Светлые глаза остекленели от ужаса, тонкие губы дрожали, словно она хотела что-то сказать, но не могла вымолвить ни слова, кожа обескровлено побелела и слилась с платьем. От неё уже ничего не добиться.

– Софья Романовна, вы свободны, – следователь сделал последнюю запись на листке и указал ручкой на жениха. – А вы останьтесь, пожалуйста.

Жених помог новоиспечённой супруге дойти до двери, придерживая за плечи и тихо что-то нашёптывая. С ней он был мягок, но стоило двери закрыться, как он решительно уселся на хлипкий стул и с готовностью посмотрел на следователя.

– Покровский Илья Александрович, верно?

– Верно.

– Тогда приступим.

Глава 1

Шум бежавшей по трубам воды заполнял всё пространство маленького обшарпанного туалета. От едкого запаха морского бриза в горле засел тошнотворный ком, но я упрямо разглядывала тест на беременность, будто пристальный взгляд мог проявить желанную вторую полоску. Грудь сдавливало тисками, в висках пульсировало от одной мысли: «Опять не получилось»; к горлу подкатила тошнота, скромный обед в виде пустого супа с разварившейся картошкой легко вышел наружу. Лицо обожгло жаром, я приложила ледяную ладонь к щеке, и мне показалось, что до меаня добралась лихорадка, безжалостно ударяя температурой.

– Сонь? Соня! – я вздрогнула от того, как тихо Илья постучался в хлипкую дверь. – У тебя всё хорошо?

– Да, – мой голос внезапно осип и дрогнул плаксивой интонацией. Разгорячённую кожу защипало от солёных слезинок, и я быстро вытерла их рукавом свитера. – Всё хорошо, Илюш. Сейчас выйду.

Я слышала, как он неловко переминался у двери – в повисшей тишине даже слабый хруст старых половиц казался громким объявлением присутствия. Он уже наверняка всё понял. Не было ни объятий, ни счастливого визга, только немое оттягивание неизбежного – принятия очередной неудачи. Захлопнув крышку унитаза, я выкинула тест урну и прикрыла глаза. Затылок больно ударился о дверь, в голове заныло, лязг хлипкой щеколды засел в ушах звоном.

Я глубоко вдохнула и, собравшись с силами, открыл дверь. Илья едва успел отпрыгнуть – точно стоял прямо под дверью и пытался прислушаться к каждому шороху. Его светлые глаза уже тронула смесь тревоги и разочарования, и я не могла вынести его пристальный взгляд.

– Нет?

– Нет.

Я глупо пялилась на его предплечье – на рукаве красной домашней рубашки осталось яркое пятно от зелёной краски, и только разглядывание неловкого мазка удерживало меня от потока слёз. Илюша и призывно раскрыл широкие медвежьи объятия, но я грубовато отпихнула его руку и прошла мимо. С каждым разом его нежность и жалость приносили мне всё меньше утешения. Хотя пожалеть стоило нас обоих: три года бессчётных попыток добиться благословения моего отца выматывали не только меня. Илья просил у моей руки трижды, но ни одно из предложений не устроило папу.

Ребенок – единственный способ заставить его поменять решение. Папа не потащит меня на аборт и не даст опозорить семью внебрачным дитём. Ему придётся меня отпустить.

Стоило постыдиться – наверное, детей стоит рожать из-за любви, а не корыстных целей. Но мне хотелось замуж за Илью, хотелось стать с ним одной семьёй, а семьи рано или поздно обзаводятся детьми. Пусть лучше рано, но с кольцом на пальце и общей крышей над головой, с осуждением отца, но без его гнёта.

– Родная, все получится, – Илья говорил так каждый раз, и со временем его благие теплые утешение начали раздражать.

Он пытался меня успокоить, дать надежду на светлое будущее, но все надежды растворялись в пучине неудачных попыток и безрадостного будущего.

– Год уже не получается! Это тридцатый тест! Ненавижу их! – я резко смахнула со стола коробочку, но Илья и бровью не повёл – поднял ее и выкинул в мусорку. Он ненавидел беспорядок и не воспринимал перепады настроения, а я постоянно учиняла бардак и перескакивала с грусти на радость, с радости на злость.

Он уже не боялся, что я его оттолкну – обнял за плечи, и тяжесть его ладоней отозвалась приятным облегчением, будто до этого я едва держалась на ногах и его руки не дали мне упасть.

– Значит, еще не время, – прошептал он мне на ухо, заправив прядь волос за ухо. – Оно придет, и тогда все получится.

Его рубашка пахла дешёвым порошком. Старая машинка плохо простирывала одежду, но мне нравился этот мыльный аромат, перебивающий горький запах лекарств, которым Илья пропитывался на работе. Уткнувшись в его плечо, я глубоко дышала и прислушивалась к мерному биению его сердца. Глухой стук точно напоминал – он живой, он рядом, а больше мне было и не нужно, всё остальное можно побороть.

Я не заметила, как он усадил меня табуретку. С тонким надрывом засвистел чайник, и Илья поставил передо мной чашку с ароматным ромашковым чаем. Горький вкус застарелой заварки хотелось заесть чем-то сладким, но на столе была лишь полупустая вазочка с самыми дешевыми конфетами для сына. Девяносто пятый Илюшу не баловал, скромный заработок приходилось выгрызать.

– Кажется, у меня температура.

– Перенервничала, – Илья вздохнул и коснулся холодными губами моего лба, кольнул щетиной кожу, и я задрожала в ознобе. – Сонечка, тебе нужно полежать. Я сейчас достану градусник.

Его спина, такая широкая и крепкая, маячила перед глазами, и я сконцентрировалась на выступающих лопатках, только чтобы не думать об одной полоске на тесте. Дверцы кухонных шкафов противно скрипели, пока он искал коробку, полнившуюся лекарствами. Он тащил из больницы всё, что могло пригодиться дома, но я не могла его осудить: во времена, когда не хватает элементарного, хочется запасаться даже йодом и бинтами, если есть такая возможность.

– Не надо, Илюш, просто посиди со мной, пожалуйста.

Как по щелчку, он неаккуратно вернул содержимое домашней аптечки в коробку и присел рядом, погладил по волосам и зарылся носом в макушку. Я прижалась к нему и почувствовала судорожный выдох.

– Ты волнуешься?

– Переживаю за тебя, – он поцеловал меня за ухом, и я вздрогнула. – Ты пила таблетки сегодня?

– Утром. По расписанию, – мой голос опять охрип, слова дались с трудом и я слабо прокашлялась. – Всё нормально. Просто надеялась, что в этот раз у нас все получилось.

Илья молчал, и я была ему благодарна за такую нужную тишину. Я не хотела слышать его торопливое «всё ещё будет», похожее на попытки развеять густой туман руками. Откинув голову ему на плечо, я прикрыла глаза и утонула в его объятиях, чувстве сильных рук, держащих меня на краю пропасти. Но как бы крепко он меня не держал, бездна не отступала – она давно разверзлась в подсознание и тянула в свою пустоту. Опять не получилось. «И не получится», – донесся подлый ответ внутреннего голоса.

Сквозь пыльные занавески пробивался свет уходящего солнца. В лучах витали пылинки. Я знала, что Илья пытался поддерживать чистоту, но в старая квартира будто пропиталась пыль и ни одна влажная ветошь не могла стереть её с полок типовых сервантов и шкафов. Такими же были наши отношения – пыльными и грязными, укрытыми щедрым слоем тайны и стыда.

«Не бойся, мы вместе», – говорил Илья, но страх подкрадывался со спины и зажимал меня в тисках. Отец держал под контролем каждый шаг: под окнами Илюшиной невзрачной двушки стояла чёрная машина с тонированными стёклами и двумя головорезами внутри – он приставил ко мне охрану, следил за мной и днем, и ночью.

Мне хотелось его оправдать: бизнес в девяносто пятом – русская рулетка, а отец уже забрался слишком высоко, подмяв под себя несколько машиностроительных заводов в Петербурге. Теперь он нацелился на судостроение и порт. Нам угрожали каждый день – по телефону и в письмах. Папа свирепел и усиливал меры безопасности: не выпускал нас с мамой из дома; приставлял охранников, без которых мы и шага ступить не могли; угрожал конкурентам в ответ.

– Мне нужно домой через пару часов, – прошептала я, подняв взгляд на Илью, и попыталась оправдаться. – Папа ждёт.

– Конечно, – его голос звучал смиренно, но я чувствовала, как тяжело он вздохнул перед тем, как подняться с места.

В кастрюле закипела вода, и Илья высыпал в воду макароны. Дешёвые, из мягкой пшеницы, они каждый раз разваривались в клейкую кашу, но маленького Сашку, его сына, надо было чем-то кормить и официальной врачебной зарплаты Ильи едва хватало на крупы. Первое время я привозила им мясо – мама постоянно привозила с рынка свежую говядину, но однажды отец поймал меня у морозилки и отвесил звонкую пощёчину. Простой гуляш остался для Саши деликатесом, трусость не позволяла мне больше воровать и вместо полезного белка я привозила ему вредные растворимые Юпи и шоколадные батончики, купленные в соседнем ларьке.

– Точно не останешься с ночевой? – Илюша обернулся, и я заметила грусть в его глазах. – Может, позвонишь отцу? Сашка по тебе соскучился.

– Не могу, – я попыталась улыбнуться, но губы мои невольно задрожали от накатывающей грусти. – Сейчас он проснется, немного поиграем, и я поеду. Не знаю, когда вырвусь в следующий раз.

Плечи Ильи поникли, и тонкий укол вины пронзил моё сердце. Иногда я жалела, что позволила ему влюбиться. Нельзя было поддаваться уговорам Лизы и идти на студенческую дискотеку. Не стоило принимать его приглашение на танец и неловко браться за его широкую шершавую ладонь. Не следовало отвечать на его робкий поцелуй под тусклым жёлтым светом уличных фонарей, а уж тем более я не должна была соглашаться на свидание и оставлять свой номер на его запястье. Он бы не полюбил меня и не страдал. Саша не называл бы меня мамой и не скучал неделями, пока я сидела в своей золотой клетке.

Теперь же Илюша тоскливо мешал макароны, опять слишком сильно их посолив, и крепко держался пальцами правой руки за столешницу. Правой руки, на которой до сих пор не было обручального кольца.

– Твой отец разрешил нам встречаться по выходным в вашем доме, – напомнил он. развернувшись ко мне, и его голубые глаза сверкнули решительностью. – На выходных я приеду. У меня теперь две смены подряд…

– С кем будет Саша? – взволнованно спросила я, будто не знала ответ.

– Отвезу к родителям, – подтвердил мои догадки Илья. – Они уже привыкли. Им не трудно.

Он проговаривал это каждый раз, как будто его преследовало чувство вины. «Нельзя бросать Сашу, нельзя обременять родителей, потому что они в возрасте, но у меня нет выбора, мне нужно работать, чтобы нас прокормить», – хотел сказать он, но слова застревали в горле и с губ срывалось лишь короткое: «Им не трудно».

В соседней комнате сладко спел Сашенька. Его детский сон не тревожили ни наши голоса, ни шаги, ни звон посуды. Его не тревожили сложные вопросы, мешавшие взрослым спать спокойно, и он видел яркие сны, в которых ему открывался весь мир. Я на цыпочках прокралась в комнату, присела на пол возле его низенькой кроватки. Густые длинные ресницы уже подрагивали – Шурочка уже не спал, но хотел еще немного понежиться в объятиях сладкой полудрёмы.

– Почти четыре, – ласково прошептала я, касаясь пальцами мягких детских кудряшек. – Пора просыпаться, Сашенька.

– Ма-ам, – сонно протянул он, обняв мою руку теплыми после сна ладошками. – Не хочу вставать. Еще немножко.

Я не могла ему отказать, только сидела рядом и гладила его по спинке через тонкую ткань застиранной футболки. Сашенька, точно ласковой котёнок, потягивался под моими ладонями, льнул к рукам и жмурил темные, почти чёрные глазки. Он был таким тёплым и светлым, что мне хотелось лечь рядом и обнять его покрепче, прижать к себе и свернуться с ним клубочком, спрятав его и себя от жестокого мира за пределами его детской.

– Папа почти доварил макароны, – мягко прошептала я, коснувшись его щёчки. Ты же не обедал толком. Надо вставать, солнышко.

– Ну ма-ам, – снова сонно протянул Шура.

Я не была его матерью по крови, но Саша был моим – вселенной, миром, сыном, большой любовью, всем. Его родная мать погибла и не смогла дать ему любви, поэтому ее место заняла я, но нисколько не претендуя на память о женщине, подарившей ему жизнь, ценой своей: Саша знал о ней, Илья показывал ему фотографии и раз в год водил на могилу, но «мамой» он все равно называл меня.

– Хочешь я тебя донесу?

– Хочу, – Шура протянул ко мне ручки. Он был совсем маленьким и легким, но я все равно с усилием подняла его на руки. Саша мартышкой обвил свои ноги вокруг моей талии, ручками обхватил за шею, а теплое детское сопение защекотало шею.

Мне не хотелось его отпускать, расставаться с его теплом, но я всё равно усадила его на кухонный уголок, уже потёртый от времени, и села рядом, ласково почёсывая его спинку. Илья суетился: раскладывал макароны по тарелкам, добавлял маленькие горстки дешёвого тертого сыра, чтобы макароны не казались такими пустыми, разливал чай. Я заметила, как мне он положил свежий чайник пакетик, а им с Сашкой заварил один на двоих.

– Тебе не обязательно заварить мне новый… Мы можем пить один на троих.

– Перестань, – Илья поставил передо мной кружку и поцеловал меня в макушку. – Не бедствуем. Сашке всё равно нельзя крепкий чай.

Он был слишком гордым, чтобы признаться даже самому себе в финансовом бедствии их маленькой семьи. Но я видела, как мало продуктов в холодильнике и кухонных шкафчиках, как он одевает Сашу в старые ношенные вещи и штопает вечерами рабочую форму, как он отдаёт часть денег престарелым родителям с крошечной пенсией. Я всё это видела и металась раненным зверем, потому что не могла им помочь.

Шура, звеня маленькой ложкой, уплетал макароны. Он плохо ел в садике, и теперь набросился на еду, глотал, не жуя, будто боялся, что тарелку скоро заберут. От одного взгляда на него, мне кусок в горло не лез, и я знала, что съем только половину, отдав свою порцию Саше.

– Мама, а ты сегодня остаешься с нами?

Внутри всё задрожало. Я так не хотела видеть разочарование в его огромных чёрных глазах и стыдливо смотрела в тарелку, будто молчание могло оттянуть неизбежное. Но Саша и так всё понял, он был слишком умным мальчиком для своих пяти лет. Взгляд его опустился в тарелку, но аппетит пропал. Ему тяжело давалась разлука, но он уже так привык к её неизбежности, что перестал плакать перед новым расставанием и только угасающий детский энтузиазм выдавал его грусть.

– Шурочка, мы увидимся в выходные, вы с папой приедете ко мне на выходных. Договор?

Илья нахмурился – появляться в доме моего отца с Сашей он не хотел, боялся, что папа разозлится и его немилость коснётся ребёнка. Но я знала, что хоть отец и был жесток к нам, он бы никогда не навредил ребёнку, поэтому под натиском настороженного взгляда Ильи я протянула Саше ладошку. Шура замешкался, но все-таки шлёпнул по ней своей ручкой, совсем маленькой по сравнению с моей.

– Договор, – улыбнулся он, увлеченно вернувшись к макаронам.

От нахлынувшего облегчения моя голова отяжелела, и я уложила ее Ильей на плечо, чувствуя через ткань тонкой футболки теплоту его кожи. Найдя под столом его ладонь – шершавую, чуть огрубевшую от работы, – я крепко сжала ее в пальцах. И все равно я верила, что скоро блеск золотых колец украсит наши безымянные пальцы.

Глава 2

Иногда так страшно держать её тонкие пальцы в своей ладони. В тишине все ощущения обострились, и я чувствовал, как её нежная кожа цепляется за грубые мозоли на моих руках. Мы были из разных миров. Соня жила в золотой клетке, где не нужно трудиться и можно получить желаемого по праву рождения, но всё это в пределах родительского дома и отцовских дозволений. Я был свободен, меня никто не держал в путах, не контролировал каждый шаг, но жизнь напоминала добрую песню Бременских музыкантов, где отсутствие денег вело к цветочной поляне и соснам-великанам вместо пыльного ковра и обшарпанных стен.

Соню хотелось беречь. Хрупкая и нежная, она не соответствовала окружавшей нас реальности, где право на свидание, встречу, свадьбу надо выгрызать. Она заслуживала любви, лёгкой и тёплой, без преград и запретов, она заслуживала счастья, но повстречала меня и её жизнь превратилась в бесконечную борьбу.

Я знал, что Соня сильнее, чем кажется, знал, что только сильный духом человек человек может так упорно противостоять своему отцу-мучителю и при этом его любить до безумия. И всё равно мне хотелось обнять её, закрыть широкой спиной от враждебного мира, ранящего и губительного.

Саша стучал ложкой, вылавливая последние макаронины из тарелки Сони, а я боялся спугнуть его аппетит. Когда рядом не было Сони, он частенько отказывался от ужина и едва осиливал полпорции, морща маленький носик

– Всё! – звонко объявил Саша и составил тарелки в раковину. – Мам, пойдём играть!

Соня вздрогнула, – видимо Сашка выдернул её из полудрёмы, – и я машинально обнял её крепче, точно в маленькой кухоньке кто-то мог ей навредить.

– Сашка, – бодро позвал я и мягко улыбнулся сыну. – Ты иди пока, доставай свою любимую бродилку, фишки расставляй, карточки раскладывай. Мы с мамой допьём чай и придём к тебе играть.

Саша – понятливый ребёнок, ему не требовалось повторять дважды. Чёрные глазки загорелись детским энтузиазмом, он кивнул и резво убежал в комнату, будто надеялся, что, если быстро выполнит поручение, мы тоже поспешим и окажемся рядом в считанные минуты.

В глубине души совесть подала голос и начала кусаться, как самая злобная дворняга с окраины города. Мне хотелось выкрасть несколько минут наедине с Соней и ни с кем её не делить. Ограниченное время давило раздражающими щелчками секундной стрелки, но вторым претендентом на её внимание был Саша, нуждавшийся в материнской любви, и я укорял себя в эгоизме. Я обкрадывал родного сына, потому что отец Сони обкрадывал меня, забирал право любит его дочь и превращал его в дозволение, забирал дни и выписывал часы.

Иногда её отец вызывал во мне жгучую ненависть, что разливалась в груди раскалённым железом. Наверное, он думал, что от постоянной разлуки мы охладеем друг к другу. Но мне казалось, что с каждой неделей, проведённой в разлуке, я люблю её только сильнее. Соню хотелось выцарапать, выдрать из крепкой отцовской хватки и спрятать, прорычать короткое и веское: «Моё»; когда отец снова попытается протянуть к ней ладонь.

Он окружил Соню жестокой отцовской любовью и готов защищать её любой ценой. Я мог его понять: он играл в опасную шахматную партию, чтобы сколотить своё состояние, и я бы тоже запер Сашу за семью замками, знай о близости вражеских фигур. Так безопасней, так лучше для ребёнка, даже если сам ребёнок этого не осознаёт – родители не отпускают детей гулять в лес, полный голодных волков. Но отцовская солидарность не облегчала мне жизнь, лишь иступляла и забирала силы. Мы оба любили Соню, оба хотели для неё лучшего, но смотрели в разные стороны.

Я взглянул на часы и неохотно принялся за посуду. Руки сводило от холода – дома уже неделю не было горячей воды.

– Может быть, сходим в больницу? – резкая мысль сорвалась с языка так быстрее, чем я успел её обдумать.

Соня нахмурилась и поджала губы. Врачей она боялась, как огня, и порог больницы переступал лишь под конвоем папы, контролировавшего её здоровье. То, что я тоже работал медиком – случайность и ирония судьбы.

– К психиатру? – тускло отозвалась она, и у меня в горле встал противный ком.

Роман Анатольевич говорил, что Соня ненормальная. Тонким росчерком перьевой ручки в медицинской карте выведен диагноз: маниакально-депрессивный психоз. Услужливый психиатр выписывал Соне лекарства, а она глотала их горстями, отец считал каждую таблетку в блистере и жестоко наказывал её за отказ от лечения.

Я не видел ни мании, ни депрессии, не видел психозов и ненормальности. Мне хотелось отвести Соню к своему врачу, проверить диагноз и отменить его. Если внушить человеку невменяемость, его легче контролировать, легче прикрываться благими побуждениями и решать всё за него. А Роман Анатольевич очень любил контролировать Соню, и болезнь – хороший повод выстроить её жизнь, исходя из своих желаний.

– Нет, не к психиатру, – чистая тарелка звонко лязгнула о сушилку, заглушив усталость и легкое раздражение в голосе. – К гинекологу. Должна быть причина, почему у нас ничего не получается… Я могу поспрашивать по знакомым, найду хорошего доктора, нам помогут.

Непрекращающаяся череда неудач измотала нас обоих, и желание прекратить её уже напоминала одержимость. Свадьба, ребёнок, совместная жизнь – мы хотели закрепить нашу любовь, но в погоне за замками потеряли себя.

Соня молчала. Тонкие девичьи плечи поникли, светлые глаза потускнели вместе с уходящим за горизонт солнцем. Наспех вытерев руки о футболку, я опустился рядом и обнял её, пожалев о сказанном. Лишняя спешка… Стоило подождать, когда она придёт в норму отойдёт от неудачи

– Ты думаешь, что я не смогу забеременеть сама? – голос Сони был таким тихим и задушенным, что я его не узнал.

– Думаю, нам нужно просто провериться… Убедиться, что мы здоровы, и тогда всё обязательного получится.

– Не получится. Если мы поедем в больницу – охрана доложат обо всём отцу, и он запретит нам видеться.

– Значит будем пробовать дальше, – я прижался губами к её светлой макушке и глубоко вдохнул, аромат абрикосового шампуня замедлил бешенное сердцебиение. – Или найдём другой способ. Рано или поздно он даст добро, и мы обязательно поженимся, вот увидишь.

Я не мог вынести ей приговор, не мог сказать, что, возможно, у нас никогда не будет общих детей. Мне легче принять факт: я мужчина, врач с рациональным взглядом, меня уже есть сын – моё маленькое продолжение. Соня хотела ребёнка – маленького человека, который объединил бы нас в семью и сломил все запреты ещё до своего рождения; и я не мог лишить её надежды.

Соня слабо мне улыбнулась. Я прижался губами к её лбу: температуры уже спала, прохладная кожа покрылась лёгкой испариной, кипящая злость превратилась в глухое расстройство и остудило её пыл.

– Мам, пап, я всё разложил! – звонкий голос Саши разрезал тишину и напомнил – если вновь ничего не вышло, нельзя вариться в печали. Пора возвращаться к привычной жизни.

Соня выпуталась из моих объятий и ласково обхватила моё лицо. Её тонкие пальчики ласково огладили мои скулы.

– Надо идти, – и я не мог противиться её нежному голосу.

Настольные игры, конструктор, машинки – мы перебрали все Сашины игрушки, но детям всегда мало времени рядом с родителями, особенно, если они бывают дома набегами – папа по графику два через два, а мама как повезёт. Сашка, обычно не капризный, со слезами на глазах упрашивал нас погулять, и Соня не могла ему отказать.

Осень подкрадывалась медленно: бабье лето высушило грязь и первые лужи проливных дожде, но холодные хлёсткий ветер и свинцовое небо предвещали завтрашнюю непогоду. Мы наслаждались последним вечером без питерских дождей: Саша копался в песочнице, лепил куличик голыми руками, вставлял в них опавшие листья и сухие травинки. Мы с Соней наблюдали за ним с покосившейся лавочки, жалобно прогнувшейся под нашим весом, но уютной, будто созданной для последнего часа тайного свидания.

– Может, всё-таки останешься? – надежда угасающим угольком едва теплилась в груди. – Позвонишь папе, вдруг он передумает.

– Нет, Илюш… Сегодня точно не получится. У него сложности на работе, настроение плохое… Он разозлится, если я не приеду вовремя.

Сумерки не смогли скрыть чувство вины, поселившееся в её глазах, и я взял её ладошки в свои, отогревая и молчаливо вверяя тонкое чувство: «Всё хорошо. Ты ни в чём не виновата. Я рядом, и я не виню тебя в поступках твоего отца». Она сжала мою руку, и я хотел коснуться её губ своими, уже подался навстречу, чувствуя, как теплое дыхание опаляет кожу.

– Мам! Пап! Покачайте меня, пожалуйста!

Мы отстранились друг от друга, как подростки, застуканные родителями. Сашка уже сидел на качели, неуклюже болтая ножками в пытке оттолкнуться. Двор огласил противный скрип, когда мы с Соней взялись с двух сторон за поручни.

Я монотонно раскачивал Сашку, но взгляд замер на цепных псах Романа Анатольевича. Две горгульи сидели в машине и следили за нами немигающими взглядами. Через полчаса один из них выйдет и пустым безэмоциональным голосом скажет Соне: «Пора домой»; и проводит её до машины.

– Вот бы сбежать… Хоть на Северный полюс, лишь бы подальше отсюда.

– Нет! – Я понял, что озвучил свои мыли, когда Сашка весело запротестовал, поднимая ножки на очередном взлёте качели. – Там холодно и медведи белые, они нас съедят! Лучше на море!

Это была ужасная идея, худшая из всех, что приходили мне в голову. Но я посмотрел на Соню, и увидел в её глазах задумчивую решимость. Она хотела сбежать, ухать подальше от Питера, бесконечных дождей и отцовского контроля, хотела построить новую жизнь на другом краю света, а хотел быть рядом с ней – неважно, где и при каких обстоятельствах.

Глава 3

– Сонечка.

Илья тоже называл меня «Сонечкой», но делал это нежно, с особенной мягкостью и бархатистость. Из уст отца ласковое обращение звучало, как самая страшная угроза, и я застыла посреди коридора, не смея к нему повернуться. Он точно взглядом прожигал дыру меж моих лопаток, сурово хмурил брови широкий лоб, даже очаровательная глубокая ямочка на подбородке не дала его лицо мягче – каждая угловатая черточка выражала силу и властность. Хорошо, что не назвал Софией – значит, всё не так плохо.

– Не уследила за временем, – я начала оправдываться на опережение, зная, что он будет упрекать меня в опоздании. – А потом в магазине была очередь. Мы заезжали за печеньем.

– Сонечка, – почти нараспев повторил он. – Где ты в последний раз видела очереди в нашем поселке? Если ты решила врать родному отцу, нельзя было придумать ложь убедительнее?

Очередей в посёлке правда не было. Отец один из первых купил землю под роскошный особняк на окраине шикарного коттеджного посёлка. Вокруг росли богатые дома: крупные бизнесмены, построившие дело на чужой крови и лжи, бывшие партийные чиновники, подавшиеся в депутаты, высокопоставленные силовики – все стремились спрятать свои дома подальше от города за лесной чащобой. В посёлке для власть имущих обустроили два магазина, где в отличии от городских продуктовых не пустовали полки и очереди не встраивались. Я прикусила губу, во рту растёкся металлический привкус крови. Мою ложь быстро раскрыли, но это было так очевидно, что уже совсем не в новинку – убедительно врать я не умела никогда, тем более под тяжелым вороньим взглядом отца, но зачем-то всё равно пыталась обвести папу вокруг пальца.

– Прости, – прошептала я одними губами, почти без звука. – Просто не уследила за временем.

«Я делаю всё ради вашей безопасности», – отец повторял это каждый раз, когда в очередной раз запирал меня в комнате на ключ. Слова впечатались в подсознание: он выжег их клеймом, и теперь я повторяла их каждый раз, когда я нарушала правила, и тонким уколом совести укоряла себя в беспечности.

– И как тебе можно доверять? – с нарочитым интересом спросил он. Но ответ ему не требовался. Отец резко вплёл пальцы в мои волосы, сжал у корней и запрокинул мою голову так, чтобы я смотрела в его тёмные глаза, полнившиеся злостью. – Никак. Теперь будешь сидеть дома, Соня. А если бы что-то случилось? Мы бы с мамой никогда не пережили! Дура малолетняя!

Его беспощадная и жестокая забота затягивалась на моей шее петлёй. Папа хотел меня уберечь, но видел опасность во всём, что происходило за стенами нашего дома. Он запирал меня, запрещал охране выпускать за забор и будь его воля – посадил бы на цепь, как своих любимых ротвейлеров. Папе казалось, что весь мир вокруг меня – одна большая угроза, и даже мой Илюша, родной, нежный и трогательный, может мне навредить.

– Пап… – я напряженно выдохнула и впилась ногтями в его запястье, надеясь, что он ослабит хватку. – Можно я просто перееду к Илье? Мы это уже обсуждали, ты был добр и разрешил нам иногда видеться, но…

– Нет.

– Хотя бы выслушай меня! – воскликнула я, и желваки на его скулах заиграли. – Разве Илья не зарекомендовал себя ответственным и заботливым? Он защищает меня. Любит. Всем будет проще, если я перееду к нему. Ты всегда будешь знать, где я, с кем, тебе не придётся приставлять ко мне охрану. Почему мы не можем просто быть вместе, как все нормальные люди?

Отец замешкался, но не отвел взгляда. В шатких ситуациях он походил на хищника: он следил за жертвой и бросал все силы на поиск аргументов, готовился к новому рывку, смертельному нападению; но я знала, что внутри него всё сводилось к простому и субъективному «он мне не нравится».

– Причин масса, – расплывчато проговорил он, отпуская мои волосы. Я невольно улыбнулась от облегчения и готовности поймать его в мышеловку, но он, смакуя каждое слово, продолжил, – Он ничего не может тебе дать. Не сможет обеспечить безопасность и жизнь, к которой ты привыкла. Он жалкий врачонка, который кроме ста тысяч зарплаты ничего не видит, а ещё у него есть не менее жалкий сынишка, требующий заботы. Будешь сидеть в ободранной халупе и чужому ребёнку сопли подбирать? Этого хочешь?

– Они не жалкие, – пискнула я, скрипнув зубами от злости, и внутри все сжалось, точно у хищной рыси перед прыжком. – Я люблю их.

Но отец меня не слышал. Он сел в кресло, кивком указав мне на место напротив, и продолжил:

– Скоро выборы. Власть будет меняться, – он посерьезнел, и его щеки подернулись бледностью. – Хочу выкупить судостроительный завод. Мне как раз не хватало хорошего актива для расширения бизнеса, он укрепит мои позиции на рынке.

Отец растягивал слова, задумчиво возводил взгляд к сводчатому потолку, и я теряла смысл сказанного. «Выкупить судостроительный завод», – звучало красиво, почти роскошно, но лишь на словах. Он отожмёт его у конкурентов, заберёт нечестным путём и ввяжется в опасную игру. Недавно отец обсуждал его нынешнего владельца по телефону – Илларион Снежин, отставной генерал, приехавший из Москвы, уверенно выкупил завод и занял выигрышную позицию на арене. Видимо, он расширял свои столичные владения на север. И с ним собирался тягаться отец, жаждал выдавить выскочку со своей территории – только я не была уверена, по зубам ли ему, пусть и крепким, придется тот самый Снежин.

– Хочу отправить тебя в Америку, – наконец, подытожил он с мягкой улыбкой, которой одаривал меня, когда преподносил лучшие подарки. – На пару лет, пока здесь все не уляжется. Нужно, чтобы вокруг меня стало как можно меньше рычагов давления. И ты, Сонечка, главный из этих рычагов. Ты сможешь там учиться, заведёшь друзей Прекрасная страна, куча возможностей…

Между строк он говорил: «Я тебя люблю, дочь, ты так мне дорога и я боюсь тебя потерять». Но гонимы страхами, он готов был отослать меня на другой континент, и это заставило меня выпрямиться в спине и жадно хватануть ртом холодный воздух гостиной.

– Не поеду! – я встала на дыбы сразу же, решив показать ему, что так просто от меня не избавиться. – Никакой Америки. У меня здесь Илья, Лиза…

– Проститутка эта что ли? – его лицо исказилось в ядовитой усмешке, и меня затрясло от ярости.

– Не называй ее так, – прошипела я, но пугливо отшатнулась, когда он потянулся ко мне. Я лаяла, визжала, но занесённой руки хозяина боялась, как шавка, которую то били, то ласкали.

– Привык называть вещи своими именами, – отец улыбнулся, так мягко, будто вновь объяснял маленькой мне почему Земля круглая, а небо голубое. – Милая, тебе пора спать. Уже поздно, и ты плохо соображаешь.

Холодными губами он коснулся моего лба, и я крепко зажмурилась, боясь спугнуть мимолетное мгновение его милости. Не зря: стоило мне сделать шаг в сторону лестницы, как папа резко схватил меня за руку. Я попыталась вырваться, но он стиснул моё запястье мёртвой хваткой, и мои кости грозились раскрошиться под его пальцами

– Завтра чтоб из дома ни ногой, – прошипел он на ухо. – И ближайшую неделю тоже. Уяснила?

– Да, – пискнула я, вновь пытаясь вывернуться, – отпусти, мне больно.

– Через боль лучше доходит, – но разжал пальцы, выпустив меня из захвата. Я отшатнулась, жадно глотая ртом воздух и растирая запястья. Почти вслепую – глаза застилали слезы – пошла к своей комнате. Голову вновь заполонили мысли о побеге. На них я собиралась построить прочный фундамент своих мечтаний.

***

Каждый день заточения дома казался пыткой: я измеряла комнату шагами, перебирала вещи, глупо пялилась в телевизор, лавируя между свежим опросом «До 16 и старше» и выпусками «Криминальной России», и изредка бралась за томик Шекспира, который отец принёс из домашней библиотеки. Ромео и Джульетта. Некогда любимая история, сейчас казалась мне насмешкой: запретная любовь романтична лишь на пожелтевших книжных страницах, в жизни она разрывает тело и душу на атомы, что мечутся в поисках любимого, но постоянно натыкаются на преграды и превращаются в чистую боль.

Но субботним утром отец смилостивился и спросил за завтраком, хочу ли я навестить свою подругу. Меня пугали перемены его настроения, внезапная решимость, граничащая с безрассудством, но я всё равно быстро собралась и запрыгнула в его машину, боясь, что другого шанса встретиться у нас может не быть.

В салоне отцовского мерседеса пахло дорогой кожей и табаком. Тачку ему пригнали из-за границы не совсем легально, без таможенных проблем и с блатными номерами, как у всех власть имущих. Обычно птицы его полёта нанимали водителей, но отец часто садился за руль любимого автомобиля, а я с ноющим теплом разглядывала его профиль – серьёзный и грубый, точно наспех вытесанный из камня. Он был мужественным и жёстким, от него ярко веяло силой, что остальные мужчины казались мне слабыми на его фоне. Мне часто говорили, что я похожа на отца, но во мне не было это волевой решимости, черты лица смягчились плавными материнскими линиями. Мне не досталась даже ямочка на подбородке – та деталь, которую я любила больше всего.

– Два часа, – отрезал отец, припарковавшись во дворе Лизиного дома. – У меня неподалеку будут переговоры. Потом я тебя заберу.

– Ладно, – безропотно согласилась я. Даже два часа – уже небольшой выигрыш.

С Лизой мы не виделись почти месяц. Они с сестрой жили в сердце Петроградского района. после смерти родителей Лизе досталась большая квартира и опека над Ритой, которую ей помог оформить мой отец. Мне казалось, что их дом навсегда застыл в едком мазуте скорби, отравляющем сестёр изнутри: Рита, несмотря на крутой нрав и дерзость, до сих пор оплакивала родителей по ночам, а Лиза, некогда смешливая и заводная, шугалась своей тени, будто это грязное прошлое догоняло её по пятам. Уже три года они не могли оправиться, а я не могла им помочь.

Я нервно сжимала в руках картонную коробку с пирожными, которую отец приволок с утра и разрешил взять в гости. Девчонкам не хватало на сладкое. Девчонкам и на еду иногда не хватало, но они не брали у меня ни копейки. Лиза работала в школе и получала зарплату с перебоями то китайской лапшой, то овсянкой, то добрым словом. На жизнь им зарабатывал её парень.

– Костя дома? – первым делом спросила я, стоило Лизе приоткрыть дверь. Цепной пёс отца подстерегал и здесь – Костя работал в его охране, носил чёрный костюм, а его звериный оскал и мрачный взгляд ужасно меня пугали, и я старалась на приходить к Лизе в гости, если знала, что он дома.

– Уехал, – Лиза лязгнула цепочкой, пропуская меня внутрь, и закуталась в серый старый свитер на пару размеров ей больше. – Обещал быть поздно. Это нам?

Я отдала ей коробку с пирожными, и Лиза без промедлений срезала ленточку ножом. Две корзиночки с масляным кремом она убрала в холодильник, а одну разделала пополам – для нас обеих, хотя угощать меня было вовсе не обязательно. Я молча сжала её холодную ладонь, а она улыбнулась мне дорожащими губами. Батареи в квартире чуть грели, да и горячей воды давно уже не было – отключили за неуплату. Однажды я пыталась выкрасть квитанцию, чтобы закрыть её долг, но Лиза поймала меня за руку и отчитала как маленькую. Такая гордая, она пугала меня своей бледностью – почти иссиняя, с темными синяками под глазами.

– Лизонька, я могу чем-то вам помочь?

«Нет», – я знала, что она вновь это скажет.

– Нет, – рвано вздохнула Лизок, поставив чайник и достав из жестяной баночки один чайник пакетик, тоже нам на двоих. – Костя скоро оплатит долг. И будет тепло.

Октябрьские заморозки нагрянули внезапно. У нас дома было тепло, отец давно запустил котёл, и я забыла, каково это носить колючие свитера и две пары толстых вязанных носок. За окном грузные свинцовые тучи разразились дождём, и через призму осевших на стекле капелек, я наблюдала как вода стекает по улицам, грозясь превратиться в лёд после ночных заморозков. Чайник на плите фырчал и гудел, недовольный внезапной работой, Лиза звенела фарфоровыми сервизом, уже потёртым и покрывшимся сколами.

Раньше мы с Лизкой могли болтать обо всём на свете, она хохотала и трещала без умолку, а сейчас я смотрела на её худые поникшие плечи, скрытые мешковатым свитером, и неловко заламывала пальцы, не зная с чего начать. Будто я не имела право на переживания рядом с ней, подломленной бедностью, голодом и страхом за будущее.

– Что нового? – спросила я, и тут же укорила себя за вопрос, больно закусив губу. Судя по Лизе, нового не было ничего – да и что может измениться в разваленной трешке без отопления; без выплаченной на работе зарплаты; без надежды на то, что все станет лучше?

– Риту из школы хотят выгнать, – вздохнула Лиза. Я не сомневалась: если и новое, то только в сторону «еще хуже, чем было». – Сучка, курит за гаражами, вылила банку с краской однокласснице в портфель и сломала учительский стул. Каждый день краснею. А парень её всё это одобряет – нет бы повлиять, объяснить, а он её поддерживает, и Рита меня ни во что теперь не ставит.

– И куда она пойдет?

– Надо сделать так, чтоб не выгнали, – Лизка тяжело вздохнула поднялась за чайником, который все-таки закипел. Вода – мне показалось, что с частичками накипи, – полилась в кружку. Мы заварили один пакетик на двоих, и Лиза, конечно, обмакнула его сначала в мою кружку, только потом кинув в свою.

– Как?

– Что-нибудь придумаю, – она отмахнулась от ответа так, будто он был чем-то незначительным, недостойным внимания, будто её проблемы ничего не значили, но я знала, что она захлёбывалась в отчаянии. – Лучше расскажи, как ты?

«Тяжело», – хотела сказать я, хотела пожаловаться на очередную разлуку с Ильёй и Сашей; на отца, который ввёл новые ограничения и жаждал отправить меня за океан в далёкую Америку; на собственную неприкаянность и чувство, будто мне нигде нет места.

Но в квартире, где атмосфера давила бетонной плитой; где с потолка сыпалась старая побелка, а старый паркет скрипел от каждого шага; где со стен клочками отходили обои и пахло сыростью от белья, что неделями сохло на верёвке в коридоре; я могла лишь проглотить все свои жалобы вместе с невкусным, слабым чаем. Лизок первым делом потянулась к пирожному.

– Хотим с Ильей уехать, – я выпалила это шёпотом и так внезапно, что захотела откусить себе язык, но Лиза – единственная, кому я могла довериться. – Подальше отсюда. Чтобы там пожениться, и он нас уже не достанет.

Я особенно выделяла слово «он», никогда не называя отца «отцом» или «папой», но Лиза понимала по одному нажиму в голосе, о ком идет речь. Я его любила искренней, детской, дочерней любовь; с теплом вспоминала детство, когда папа казался мне самым добрым и сильным, как он зажал меня на шею и обнимал крепкими руками. Я всё также его люблю, но теперь его карие глаза лучились злобой, а не добром, и крепкие руки не только защищали, но и душили, причиняли боли. Он незаметно превратился в чудовище, а его любовь стала страданием, и больше я не могла это терпеть.

– Он вас из-под земли достанет, – Лизка нахмурилась, наверняка сразу посчитав мой план провальным. – Куда б вы ни уехали. Хоть в Австралию улетай, хоть на Марс, он всё равно вернёт тебя и затянет гайки ещё крепче.

– Илья предложил на Северный полюс, – я не сдержала улыбки. – И даже там будет лучше, если мы сможем быть вместе.

Глава 4

Первая осенняя слякоть превратила задний двор больницы в непроходимое море грязи. Старый дворник уволился ещё полгода назад, не выдержав отсутствия зарплаты и тяжёлого труда, и без него дождь быстро размыл осевшую за лето городскую пыль и комья земли, отпавшие с колёс скорой помощи. Мораль внутри меня назойливо жужжала слова институтских преподавателей: «Больница должна быть чистой везде: от территории, до умов её врачей». Но циничный реализм жестоко отрезал: «Может сам выйдешь мести двор за копейки, раз так любишь стерильность?»

Я ежился от промозглого ветра и воровато огладывался, докуривая третью сигарету. Прохудившийся свитер, натянутый под белый халат вопреки всем нормам, не спасал от холодного осеннего ветра. Хотя, может быть, меня трясло не от переменчивого Питерского климата, а от страха?

От тихого шуршания колёс по моей спине пробежали мурашки. Чёрный джип въехал на территорию больницы, и в его неторопливом движении читалась наглость, будто больница уже стала его полноправной территорией. Тонированное стекло медленно опустилось, моё бледное отражение превратилось в бритоголовое чудище с кривым ломанным носом и надменной усмешкой. От одного его вида в горле встал горький желчный ком, и вязкая слюна не смогла его подавить. Гога – не имя, погоняло, кличка, как у пса; но на цепи сидел я, а не он.

– Ну, че, дохтор, принёс?

Я не стал его поправлять, хотя замена «доктора» на «дохтора» навевала мне мысль, что кто-то обязательно должен сдохнуть от моих рук.

– Принёс.

Из-за пазухи я вытащил свёрток. Обычный чёрный пакет с подогнутыми краями он небрежно кинул с на соседнее сидение, и я невольно поморщился, представив, как тонкое стекло ампул разбивается, крошится, впивается в тонкий полиэтилен, а обезболивающие растекаются и теряют свою цену. Гога достал из бардачка конверт и протянул мне. Но стоило протянуть руку, как конверт в злой насмешке упал на землю.

– Пересчитывать будешь?

– Нет, вы же честные люди.

Остатки гордости не позволили кинуться к земле, как шавка, которой бросили долгожданную сахарную косточку. Гога жаждал унижения, голод читался в его мерзких поросячьих глазках, но я и так был достаточно унижен ничтожной зарплатой, невозможностью жениться на любимой девушке и постоянными упрёками в свой адрес, чтобы падать на колени за деньги.

– Ладно, дохтор, бывай.

Машина взвизгнула от резкого старта, уши неприятно заложило. Как только внедорожник скрылся за поворотом, я нетерпеливо поднял конверт с земли и оторвал клапан. Три месяца мы списывали сильнодействующие обезболивающие в реанимации, делали назначения мертвецам, переписывали время смерти. Всё ради трёх миллионов, которые лежали в конверте стотысячными купюрами.

Этого чертовски мало. Каждая обнаруженная пропажа могла стоить мне свободы, но я жадно перебирал в руках мягкие купюры, которые никогда бы не заработал, просто выполняя свою работу, возвращая людей с того света. Человеческая жизнь стоило дёшево, за смерть платили куда больше.

Я знал, что обкрадываю своих пациентов. Знал, что поставки лекарств происходят с перебоями и завтра обезболивающего может не хватить тому, кто действительно в нём нуждается. Но деньги были нужней: билеты, жильё, еда; едва начав подсчитывать расходы на побег, я слышал хруст невидимых банкнот, которыми был выстлан путь к свободной и счастливой жизни. Для покупки счастья нужно что-то солидней врачебного жалования.

Первые сутки я провёл в операционной, вторые отдежурил в реанимации. Руки и ноги забились от усталости, глаза, раздражённые бессонными ночами, хотелось беспощадно растереть до лопнувших капилляров. Мышцы уже давно не болели – в теле осталось лишь желание рухнуть на диван и больше не вставать.

Быстро закончив вечерний обход, я тихо вошёл в сестринскую. Если врачей в больнице осталось мало, то медсёстры превратились в вымирающий вид. Когда я был интерном семь лет назад в сестринской всегда царил шум звонких женских голосов, теперь сидела одна Наташа, скрючившись над документами.

– Твоя часть, – я отсчитал пятьсот тысяч и аккуратно вложил в стопку бумажек.

– Он всё забрал?

– Всё.

Наташа судорожно втянула воздух в лёгкие, схватила деньги и спрятала в декольте. Пугливая и богобоязненная, она бы ни за что на это не стала мне помогать, но дома ждали две дочери и муж, получающий зарплату продукцией фабрики. Мы плыли в одной лодке семейных обязательств.

– Ты правда решил уходить?

– Да, Натусь, – стоило произнести это в слух, как сердце сжалось от странного стыда. Мы несколько лет проработали плечом к плечу, а теперь я бросал боевую подругу в этом мире маленьких зарплат, нехватки коек и самоотверженной помощи другим. – Мне будет тебя не хватать.

– Мне тебя тоже… – Наташа улыбалась, но её глаза, окружённые едва заметной паутинкой ранних морщинок, излучали печаль и влажно блестели.

Я не знал, как её подбодрить, как предотвратить скопление крупных слезинок в уголках глаз и куда сбежать от сентиментального прощания, безжалостного и душераздирающего. Впереди ещё две недели работы и меньше всего мне хотелось провести их в молчаливой печали, точно призрак уже исчезнувшего человека, которого проводили в последний путь, но ещё не избавились от его незримого присутствия в каждой детали.

Но Наташа, видно, и сама хотела оттянуть неизбежное: поднялась с места, засуетилась, дергано открывая ящички и шкафчики, перекрывая гробовое молчание грохотом, стуком, шуршанием колёсиков по рейкам; и положила на стол коробку с вафельным тортом

– Возьми Саше домой.

– Да ты чего! – От беглого взгляда на глянцевые буквы, тиснённые на рыхлом картоне, далёкий почти забытый вкус шоколада и дроблённых орешков осел на языке, но я не смел хвататься за лакомство. – У тебя своих детей двое, я не возьму.

– Бери-бери, – она подтолкнула коробку в мою сторону, и мне пришлось её схватить, чтобы хрупкие вафли не разбились о кафельный пол. – Мужу ими зарплату выдали, девочки не обеднеют, а ты сына порадуешь.

По-хорошему, стоило отказаться – в семье Наташи ртов несоразмерно много её щедрости. Хрустальная вазочка дома полнилась разноцветными драже: дешёвый шоколад растворялся мыльным осадком на языке, оболочка неприятно скрипела, словно яичная скорлупа. Саша пробовал одну разноцветную конфету каждый день и каждый раз выплёвывал, убеждаясь, что вкус не изменился. Рука сама легла на коробку, стоило представить его счастливую улыбку, искреннюю, по-детски широкую и непосредственную.

– Спасибо, Наташ.

Она отмахнулась, помогать другим давно стало частью её сердобольной натуры, и ей не требовалась благодарность, как итог, важен лишь процесс, участие, маленький вклад в чужую жизнь, засчитывающийся плюсиком в карму. Мы торопливо попрощались, без преждевременных сантиментов, стрелка часов неумолимо стремилась к восьми утра, смена закончилась, и сонный анестезиолог уже заступил на службу вместо меня.

Я запрыгнул в припаркованную у больницы Волгу. Машина досталась мне по наследству от дедушки, и старый мотор заходился кашлем и фырчаньем, точно древний старик, испускающий хриплые вздохи, но жадно заглатывающий воздух, не желая расставаться с жизнью.

Мысли, разбережённые отсутствием сна, метались по черепной коробке. Машина была неплохой; служила мне верой и правдой, избавляла от утренней давки в метро и спасала от холодных кусачих ветров; но она не шла в сравнение с тонированными иномарками, которые постепенно заполняли, как и я не мог соревноваться с их стремительно обогащающимися владельцами. Неказистый, бедный, старый, с прицепом и без перспектив – отец Сони не нашёл бы ни одного лестного эпитета, чтобы описать меня. Я рушил его планы на единственную дочь: толкал её не бунт, подвергал опасности, не давал удачно выдать замуж за сына делового партнёра или отправить на другой континент поближе к американской мечте, подальше от разграбленных руин большой страны.

Площадь перед вокзалом казалось удивительно пустой. Будто сегодня отменились все поезда, будто никто не хотел возвращаться в Петербург, запрыгивать в пыльное такси и разглядывать через мутное немытое стекло старинные улочки, полнившиеся стихийными рынками, вычурными граффити, попрошайками и бездомными. Город душил, сжимался удушающим кольцом, полным спёртого воздуха и сгущающейся чужой власти.

Очередь перед кассой была небольшой, и, пока пенсионеры скупали билеты на пригородные электрички и собирались закрывать дачный сезон, я разглядывал расписание поездов дальнего следования. Города рассыпались перед глазами мелкими точками, что по памяти я расставлял на старой карте невидимые точки городов: тех, где мы смогли бы жить, но в тоже время достаточно далёких, чтобы Роман Анатольевич не смог до нас дотянуться, позвонить браткам, вернуть нас силой.

– Куда направляемся, мужчина? – проскрипела кассирша, заторможенно взмахнув густо накрашенными ресницами.

Я последний раз взглянул на расписание, последний раз представил карту и судорожно пробежался по ней взглядом. Я слепо ткнул выбором в далёкий уголок, сдал паспорта и свидетельство о рождении.

Свежие купюры я обменял на путёвку в новую жизнь.

***

Родители держали дачу в часе езды от Питера. Раньше мы приезжали сюда для отдыха – мама, выросшая в колхозе, не хотела копаться в земле и высаживала только ягоды. Теперь на месте зелёных лужаек появилась рыхлая земля с ровными грядками. Скромных пенсий едва хватало на жизнь, и теперь мы дружно ковырялись в огороде, лишь бы получить пару мешков с картошкой, морковкой и свёклой.

Я смотрел на аккуратный домик, на грядки, где раньше стояла большая беседка, разобранная мною на доски в прошлом году. Здесь я обдирал кусты малины, читал книги по химии, прячась в тени от яркого солнца, и подслушивал взрослые разговоры, когда гости засиживались в беседке за ещё одним кусочком маминого пирога. Время безвозвратно ушло, и воспоминания о нём совсем не грели, их сладкий вкус перебивали горькие разочарования взрослой жизни, тяжёлые осенние тучи, скрывшие солнце, и надвигающаяся тоска.

Воспитание не позволяло мне оставить престарелых родителей без помощи, уехать без предупреждения, отправить им письмо с места. Я оттягивал этот момент, боялся их реакции, точно школьник, принёсший замечание в дневнике, и выбирал кому же преподнести эту новость. После обеда отец забрал Сашку рыбачить на маленьком озере, а мы с мамой разбирали парники.

Мама долго молчала, нервно на меня поглядывала и кусала губы – чувствовала подвох и хотела что-то спросить, но не решалась произнести слова вслух. Я сворачивал мокрый спанбонд и трусливо ждал, когда она сама начнёт разговор, когда у меня появится повод нанести ей болезненный удар в область сердца.

– Илюшенька, у тебя всё хорошо?

– Да, мам, хорошо. Просто нам надо поговорить.

Мама рассеяно прижала к груди ткань, и влага, скопившаяся на парнике, теперь растекалась по его куртке большими пятнами, но тревога, охватившая материнское сердце, делала это незначительным

– Мы с Сашей уезжаем, – я мягко освободил её руки и с нежностью погладил огрубевшую, покрывшуюся морщинками кожу. – Надолго, может быть навсегда. Я пока не могу тебе все рассказать. Но я буду вам писать, буду присылать деньги по возможности, придётся ждать, но…

– Это всё из-за неё, да? – мама резко всплеснула руками и отшатнулась, обрывая мои успокаивающие увещевания. – Из-за этой девчонки? Из-за неё ты решил всё бросить, сорваться с места и ребёнка с собой увезти?

Она всегда называла Соню девчонкой: не девушкой, не подругой, не невестой, а лишь девчонкой, будто её юный возраст не позволял любить серьёзно и всем сердцем.

– Её зовут Соня, – Усталое напоминание перекосило вымученную улыбку. – Не из-за неё, но она тоже поедет с нами.

– Илюш, ну это же не дело. Вы друг друга мучаете, и ребёнка тоже… У Саши тут друзья, садик, ему в школу через два года идти. Кто тебе там помогать будет? А работу ты где найдёшь? Отпустил бы ты девочку. Она себе кого-нибудь найдёт, Саша маленький и легко от неё отвыкнет, а ты сможешь наконец жениться на хорошей подходящей…

– Хватит! – резко рыкнул я, оборвав её на полуслове. – Прекрати! Я не спрашивал твоего дозволения! Я просто предупредил, чтобы вы были готовы к нашему отъезду! Я всё решил, твои слова уже ничего не изменят!

Внутри всё кипело. Я уважал её возраст, уважал материнское желание до последнего оберегать мою жизнь, чувствовать себя важной фигурой, всё ещё авторитетной, всё ещё способной что-то изменить. Я был к ней терпелив, но методичное втирание соли в открытые раны разъело моё спокойствия.

Она походила на гарпию, что приземлилась мне на плечи и впилась когтями-упрёками в плечи, но стоило дать ей отпор, как воинственность испарилась, сменилась старческой беспомощной обидой: она глянула на меня бледными, почти бесцветными глазами, полными слёз, и дрожащими морщинистыми руками вновь принялась за парник. Хорошо, что отец сейчас на рыбалке – он бы отвесил мне подзатыльник за материнские слёзы, невзирая на мой недетский возраст.

– Мам, мамочка, – я обхватил её худые ссутуленные плечи, заставив оторвать взгляд от земли, и выдавил мягкую примирительную улыбку. – Прости, пожалуйста, я не хотел на тебя кричать, устал, перенервничал…

– Я же просто хочу, чтобы ты был счастлив, – она громко шмыгнула носом, так нарочито, что я едва не покривился от её актёрства. – Ты жизнь свою ломаешь ради этой… Сони. Ты думаешь тебя где-то ждут с распростёртыми объятиями? Работу найдёшь? Жильё получишь? Ты вроде такой взрослый, а жизни ни черта не понимаешь.

– Мамочка.... Почему ты не можешь просто меня поддержать? Мы уедем, я на ней женюсь, устроюсь на работу, заживём как белые люди…

Мама невесело хмыкнула и вывернулась из моих рук.

– Её отец – бандит. Ты думаешь, что он так просто вас отпустит? Он тебя за свою дочурку из-под земли достанет или к нам придёт…

– Придёт – скажешь, что давно меня не видела и не знаешь где я, – тяжёлый вздох невольно вырвался из груди. – А если меня достанет, я сам с этим разберусь.