Марьянино лето

Когда б мы жили без затей…

Вероника Долина

Калитка, окрашенная в ярко-зелёный цвет, а потому почти не заметная на фоне растущих вдоль забора кустов ирги и шиповника, уже покрытых свежей пахучей листвой, отворилась без малейшего скрипа и выпустила со двора невысокого крепкого старика, обутого в новые кроссовки. Кроссовки были на толстой рифлёной подошве, со светоотражающими полосками по бокам и разноцветными шнурками.

Старик с удовольствием потянулся и, щурясь от горячего утреннего солнца, поглядел на чистое апрельское небо. Вытащил из кармана великоватых джинсов пачку сигарет и, подойдя к такой же ярко-зелёной, как и калитка, скамье, осторожно провёл ладонью по спинке, по сиденью – проверял, высохла ли краска. Потом уселся, положив ногу на ногу. Не спеша закурил, поглядывая то на уходящую влево от его дома сонную улицу, то на свою пускающую цветные блики новую обувку.

По той стороне прошла старая Ивлиха, повела на луг козу. В сторону деда и головы не повернула, словно и нет его здесь. Старик усмехнулся. Злится старая Ивлиха, знаться не хочет. Ну, ничего, он не гордый, сам окликнет. Вон, обратно идёт.

– Здорово, Дарья!

Молчит. Губы поджала, глядит под ноги.

– Чего ж не здравствуешься? Али не знакомые?

Не выдержала, остановилась. Упёрла руки в бока.

– Я тебя, Томпопотька, боле знать не хочу!

– Вот те на!.. – весело удивился дед, – али я тебя обидел чем?

– А то сам не знаешь! Кто к себе распутников жить пустил? Да её за волосы надо было оттаскать и на порог не пускать! А он ей, пожалуйста – отдельную комнату! Да ладно бы ещё её одну с ребятишками пригрел, а то с хахалем вместе! Все условия создал! Блуди на здоровье при живом-то муже! Да ты всем Ивлевым в душу плюнул! Никогда тебе не прощу!

– Помирать скоро, а ты злобишься, – остерёг дед. – Кто ж виноват, что внучок твой пьёт да жену поколачивает? Алёна – девка молодая, красивая, не старое время, чтоб терпеть! А Пашка мужик работящий, тверёзый, да ты сама знаешь, любовь у них с Алёнкой ещё со школы была, она его в армию провожала и дождалась бы, если б твой внучок ей голову не задурил. Чего ж тут удивляться? От такой жизни любая сбежит. Пашка-то заботливый, ребятишек любит.

– Ещё б ему не любить, готовых, – плюнула ядом старая Ивлиха, – он, говорят, на подводной лодке служил, небось, облучился, теперь ни на что не годный!

– Так уж и не годный! – запальчиво возразил дед, – Павлушка-то вон какой ладный получился!.. – и тут же осёкся, стрельнул глазами по сторонам – к ним как раз подходил его заклятый дружок, Женька Ощипенко. Дед стал глядеть на него.

Старая Ивлиха аж задохнулась от злобы. Неужто правда не догадывалась? Рот открывает, как рыба на берегу, а слов нет. Так ничего и не сказала, понеслась домой. Дед покрутил головой. Может, зря ляпнул? Ивлиха теперь пойдёт вразнос. Хотя, что она может? Молодые сами разберутся. Их жизнь. Дед поёрзал на скамейке, вытянул ноги, покрутил мысками навороченных кроссовок, и их вид моментально вернул ему утраченное было душевное равновесие.

Подошёл Ощипенко, пристроил тощий зад на краешек скамьи. Покосился на диковинные кроссовки приятеля. Поелозил по траве своими длинными ногами, обутыми в стоптанные до полной потери своего первоначального вида кирзачи, в которые заправлял такие же древние пыльные портки. Попытался спрятать ноги подальше под широкое сиденье, но тут же упрямо выставил  вперёд и посмотрел с вызовом. Томпопотька протянул ему сигареты. Ощипенко с сожалением посмотрел на пижонскую пачку и с независимым видом достал свою – мятую раскрошенную «Приму». Долго выбирал из четырёх оставшихся папирос самую целую, крутил между пальцами, дул, закусывал длинными жёлтыми зубами, старательно сминал рассохшуюся гильзу, придавая ей нужную форму, наконец, раскурил и закашлялся, разгоняя ладонью вонючий дым.

– Правда, что ли – Алёну с Пашкой к себе пустил?

Томпопотька откинулся на спинку скамейки, перевернул бейсболку козырьком назад и, блаженно прижмурив глаза, сосредоточенно начал выдувать колечки. Ощипенко раздражённо ждал, помимо своей воли считая эти чёртовы ароматные кольца. Наконец, растаяло последнее.

– Ну, пустил, чего ж не пустить? Надо же людям где-то жить, раз дома им никакого житья нету.

– Потакаешь разврату! – припечатал Ощипенко, – ну зачем ты влез? Ивлевы и Шульгины и так теперь перегрызутся, а ты ещё масла в огонь подливаешь! Что тебе-то здесь надо? Или хочешь всех против себя настроить?

– Да ничего я не хочу! Просто сдал комнату, она всё одно пустует. Да и пятьсот рублей мне не лишние!

– Так ты за деньги?!. – чуть не подпрыгнул Ощипенко. – Вот что ты за человек такой? Во всём выгоду ищешь! И всю жизнь ты такой, сызмальства ещё, я помню… – Ощипенко кипятился, брызгал слюной, по тощей непробритой шее вверх-вниз ходил острый кадык.

Томпопотька рассеянно улыбался, глядя на плывущие облака.

… Стариков звали Джон Иванович Ощипенко и Том Иванович Попотько, по характеру они были абсолютно разными, но ещё в детстве как-то прибились друг к другу – вдвоём легче было противостоять издевательствам, которым они подвергались из-за дурацких имён, данных им излишне романтичными отцами, мечтавшими о победе мировой революции. Джона как-то сразу начали звать Женькой, сначала мать, потом учителя в школе, а у Тома, который, кстати, комплексовал гораздо меньше, имя и фамилия постепенно слились в одно слово. А как ещё называть человека, который на вопрос: мальчик, как тебя зовут? – скороговоркой отвечает: Том Попотько! На слух не сразу ещё и разберёшь, где имя, где фамилия. Произносимые вместе, они спаялись намертво, получилось весёлое – Томпопотька. Это было лучше, чем Томка, как его называли в раннем детстве.

Слева послышался шум мотора – ехала тяжёлая машина. Старики повернули головы. Мягко покачиваясь на ухабистой дороге, урча, как сытый хищник, к ним приближался здоровенный чёрный джип. Стёкла тонированные, кто сидит, не видно. На багажнике, перетянутая резиновыми шнурами, позвякивает целая гроздь сверкающих велосипедов. Колёс десять, не меньше!  Старики заволновались. Такое событие! Это к кому же едет такая крутая иномарка?!.

Деревенька Ивлево состоит из одной улицы, по шесть домов с каждой стороны. Дом Томпопотьки последний, напротив него большой добротный пятистенок Потаповых, в котором уже несколько лет никто не живёт. Николай Потапов как уехал после школы в Москву поступать в институт, так там и остался. Институт закончил, женился, двое детишек народились, сам на хорошей должности. Раньше каждое лето хоть на месяц приезжали всей семьёй к старикам, а года четыре назад умер отец, и старая Потапиха стала заметно сдавать. Николай забрал её к себе. Теперь Потапиха живёт в столице, внуков из школы встречает. В Ивлево с тех пор не ездят, отдыхают на курортах. А дом пустует, хороший дом, справный, с водопроводом, и усадьба большая, сад. Всё травой заросло. Жалко. А сразу за домами Томпопотьки и Потаповых простирается широкий луг, а за ним – Ока. Так куда же машина-то?..

Старики переглянулись. Джип повернул к Потаповским воротам и мягко остановился.

– Неужто Николай приехал?..

Первым, качнув машину, выпрыгнул могучий ротвейлер, затем вышли двое мужчин. Один солидный, лет шестидесяти, в бледно-голубом джинсовом костюме, светлой рубашке и белых кроссовках. Густые тёмные волосы с сильной проседью подстрижены коротко, лицо загорелое, чисто выбритое. С высокой подножки джипа соскочил с лёгкостью хорошо тренированного человека. Так же, как давеча Томпопотька, запрокинув голову, посмотрел на небо, сильно и коротко потянулся, согнув в локтях руки, и кивнул второму, указывая глазами на широкий изумрудный луг и поблескивающую за ним Оку:

– Красота-то какая!..

Второй был моложе, лет тридцати. Высокий, чуть сутулый. Длинные кудрявые волосы прижаты низко спущенной на лоб чёрной кожаной полоской, на щеках золотистая поросль, негустые усы, маленькая бородка. Одет в чёрные кожаные брюки, такую же жилетку, всю в шнуровках и затейливо простроченную, и – Томпопотька аж языком прищёлкнул – казаки. Он с рассеянной улыбкой огляделся по сторонам и пошёл открывать багажник. Оба они, и старший, и младший, не обратили ни малейшего внимания на стариков, с детским любопытством беззастенчиво глазевших на них. Старший достал из кармана связку ключей, уверенно открыл калитку и ворота, прошёл по заросшей травой дорожке к гаражу и широко распахнул тяжёлые, обшитые железом створки, после чего, позвякивая ключами, подошёл к дому и легко поднялся на высокое крыльцо.

В это время вновь послышалось шуршание шин. Старики снова повернули головы влево. Пуская блики не хуже новых кроссовок Тома Ивановича, вплотную к джипу подъехала и плавно затормозила сверкающая нарядная иномарка цвета морской волны с чистыми прозрачными стёклами, за которыми клубилось что-то пёстрое и яркое. Старики растерянно переглянулись. При этом Томпопотька высоко поднял свои рыжеватые бровки и восхищённо покрутил головой, а желчный Ощипенко привычно сложил губы куриной гузкой и посмотрел осуждающе – и на приятеля, и на буржуйскую машину.

– «Рено», – со знанием дела определил Томпопотька и, вглядевшись из-под приставленной ко лбу ладошки, уточнил: – «Меган».

– Ты откуда знаешь? – подозрительно спросил Ощипенко.

– По телику рекламу крутят, – безмятежно объяснил Томпопотька, не отрываясь от неожиданно возникшего перед их глазами зрелища. – Вон, видишь, ромбик? «Рено» и есть.

Ощипенко промолчал и ещё сильнее сжал губы. Его чёрно-белый «Рекорд» умер мучительной смертью лет десять назад, а новый он не покупал принципиально. Томпопотька был уверен, что принцип этот есть не что иное, как обида на теперешнюю власть, положившую Джону Ивановичу, неутомимому борцу за власть предыдущую, такую пенсию, размер которой исключал походы по соблазнительным торговым точкам, где в немыслимых количествах выставлены предметы буржуйской роскоши. Ощипенко с гордым упрямством ходил за покупками в пристанционный магазин. Правда, теперь из честного сельмага он превратился в «Торговый дом Мамедова» и вместо двух бывших отделов – продовольственного и промтоварного – имел теперь десяток прилавков, заваленных самыми разнообразными товарами. Но на второй этаж, где, кстати, бывали и недорогие телевизоры, он не поднимался, а раз в неделю накупал на первом полную сумку продуктов, в основном крупу, консервы и хлеб, и, сокрушённо вздыхая, – бутылку «Столичной». Чего уж там, выпить Ощипенко любил. И была у него ещё одна слабость, от которой он не мог отказаться, – ежегодная подписка на газету «Известия». Почтальоны в их деревеньку давно уже не ходили, и потому каждый раз вместе с продуктами он нёс домой скопившиеся на почте газеты. И коротал свои вечера – читая устаревшие новости, выпивая в одиночку по полстакана водки и заедая килькой в томате или дешёвой варёной колбасой, потому что готовить ужин ленился.

Газеты, курево и «Столичную» никак не удавалось растянуть на семь дней, приходилось совершать незапланированный поход на станцию, и к концу месяца Ощипенко обычно сидел на мели.

Томпопотька иногда звал его к себе – посмотреть какую-нибудь передачу и выпить по рюмочке – но тот неизменно отказывался. При этом кадык на его худой жилистой шее судорожно ходил вверх-вниз, и Томпопотька понимал, что отказывается для виду, хочет, чтобы его поуговаривали. Но приглашение своё дважды не повторял. Кстати, пенсия у стариков одинаковая.

…Все четыре дверцы легкового автомобиля открылись одновременно. Из них со смехом и радостными возгласами вылезли две женщины.

Молодая – высокая, худая, в длинном белом джемпере, сползшем с левого плеча, странно смуглого при широко распахнутых серых глазах и светлых распущенных волосах.

Другая – крупная, статная, неопределённого возраста, с тяжёлым узлом каштановых волос, одетая в светло-зелёный костюм с белой водолазкой, на вид строгая и серьёзная.

Вслед за ними посыпались ребятишки, то ли трое, то ли четверо – у стариков зарябило в глазах от их весёлой пёстрой компании, снующей туда-сюда между машиной, крыльцом и джипом.

Мужчины заносили в дом большие дорожные сумки, закатывали во двор велосипеды; молодая женщина с оголённым плечом и чернявый горбоносый мальчик лет семи доставали из багажника разноцветные пакеты; двое одинаковых белокурых малышей непонятно, какого пола, с визгом носились по дорожке, путаясь в ногах у взрослых; старшая женщина подхватила на руки совсем маленькую девочку с большим бантом на рыжих кудрявых волосах и пошла с ней к крыльцу; ротвейлер деловито обследовал территорию.

Все они вели себя так, словно вокруг никого не было.

Дед Ощипенко аж задохнулся от возмущения.

– Это что ж такое… Это кто такие?

– Дачники, – невозмутимо объяснил Томпопотька, с интересом разглядывая своих будущих соседей.

– Из Калуги, значит, – протянул Ощипенко, – что же, Николай решил дом сдавать? А может, продал?

– Вряд ли. Скорей всего, на лето сдал. И не из Калуги они. Из Москвы.

– С чего ты взял? – презрительно скривился Ощипенко. – Так тебе и поедут москвичи в такую даль! Вечно ты умничаешь!

– У них номера московские, – пожал плечами Томпопотька и весь подобрался, увидев, что приезжий мужик с собакой направляется к ним.

Ощипенко тоже глянул и независимо отвернулся.

Мужчина остановился перед скамейкой, ротвейлер сел у его ноги и вывалил язык.

– Здорово, отцы! – поприветствовал аборигенов городской гость, и Томпопотька немедленно откликнулся:

– Здоров и ты бывай, коли не шутишь! – и, легко вскочив со скамейки, пожал протянутую ему крепкую руку.

Ощипенко как-то засуетился, заёрзал, вытер ладонь о пыльные штаны и, оторвав, наконец, тощий зад от сиденья, представился:

– Евгений Иванович. – И тоже сунулся с рукопожатием.

Томпопотька не остался в долгу:

– Том Иванович. – И, ухватив козырёк бейсболки, ловко перевернул её и приподнял над головой.

Приезжий, сдерживая усмешку – уж очень чудные были старики! – склонил голову и завершил церемонию:

– Павел Петрович. – И сел на лавку рядом с Томпопотькой, вытащил из кармана пачку «Собрания» и протянул старикам.

Томпопотька небрежно продемонстрировал своё «Мальборо», но с удовольствием угостился предложенным «Собранием» – никогда не пробовал, – а Ощипенко сделал вид, что вообще не курит.

– На лето к нам? Из Москвы? – начал разговор Томпопотька и заранее победно посмотрел на приятеля.

Мужик кивнул:

– Да. Моя семья побудет здесь до осени. А вас я вот о чём хотел попросить… Вы ведь напротив живёте? Это ваш дом?

Томпопотька обернулся и с удовольствием поглядел на сверкающую новым железом крышу своего добротного дома.

– Мой. Мы с Потаповыми всю жизнь в соседях – калитка в калитку. Дружно всегда жили. А что нужно-то?

– Порекомендуйте кого-нибудь – дом убирать, полы, окна, в общем, помогать по хозяйству, и на усадьбе тоже. Разумеется, услуги будут оплачены. Да, и ещё – можно здесь купить молоко, яйца, ягоды?

У Томпопотьки загорелись глаза. Он с готовностью кивал в ответ на каждый поставленный вопрос.

– Всё есть. Всё сделаем.

– Ну, вот и хорошо. – Гость поднялся. – Через два часа подойдите к Лидии Петровне и обо всём с ней договоритесь, хорошо? Я на вас надеюсь, Том Иванович! – И ушёл, положив на колени Томпопотьки начатую пачку «Собрания». Тот потряс её, понюхал и убрал в карман.

– Н-новые русские! – прошипел Ощипенко, – ишь, приехали! Прислугу им подавай! А ты и рад стараться, кланяешься, как лакей! Я лично к ним ни ногой!

– А тебя и не звали, – напомнил Томпопотька и тоже встал. – Пойду я, дел много.

Ровно через два часа, причёсанный волосок к волоску и заново побритый, дед подошёл к воротам Потаповых, подталкивая перед собой румяную молодайку с толстой косой. Он держал накрытую чистым полотенцем корзинку, а его спутница, не зная, куда деть руки, всё оглаживала и прижимала развевающийся от ветра подол цветастого платья.

Остановившись у ворот, Томпопотька замешкался. Зайти просто так, как прежде к Потаповым, с криком: есть кто дома? показалось ему неприличным, и он постучал согнутым пальцем по дребезжащему проржавевшему почтовому ящику. Тут же из-за дома тяжёлой размеренной рысью выбежал ротвейлер, а за ним смуглый кудрявый мальчик. Он с интересом посмотрел на визитёров большими карими глазами в пушистых ресницах.

– Здравствуйте. Вы к нам?

Томпопотька кашлянул.

– К Лидии Петровне. – И для солидности добавил: – назначено, – от всей души надеясь, что Лидией Петровной окажется не молодая с голым костлявым плечом, а другая – ядрёная, темнобровая, на вид неприступная, чем-то похожая на Любаву.

Мальчик открыл калитку, и они вошли, опасливо косясь на собаку.

– Не бойтесь, Урмас не тронет, он умный, – успокоил мальчик.

Он привёл их на террасу, где, несмотря на распахнутые настежь окна, ощущался сырой застоявшийся запах нежилого дома. За стеной, в комнатах, слышались голоса, шаги, топот, смех. Что-то упало и покатилось – дачники знакомились с домом, разбирали вещи.

Вошла Лидия Петровна – та самая, что так поразила воображение Томпопотьки. Она переоделась – теперь на ней было красивое домашнее платье с короткими рукавами и глубоким вырезом на пышной груди, куда незамедлительно устремился восхищённый дедов взгляд, да чуть было там и не утонул. Лидия Петровна подняла бровь и, хотя губы её не дрогнули, на щеке заиграла ямочка. Томпопотька вскочил со стула, вытянулся во фрунт. Если бы не кроссовки, щёлкнул бы каблуками, ей-богу! Лидия Петровна, привыкшая к восхищению и поклонению, поняла, что верный и преданный помощник на дачный сезон ей обеспечен. Договорились обо всём быстро. Оробевшая Алёна помалкивала, за неё всё сказал дед. Ей, не мешкая, выдали висевший в углу на крючке Потапихин фартук, представили молодой хозяйке, которую звали Марьяной, и та увела её в комнаты.

Дед перевёл дух. На ближайшие месяцы жильё и заработок у Алёны есть, а там, глядишь, и всё остальное уладится. На себя Томпопотька взял заботу об усадьбе, всякую мужскую работу и обеспечение семьи натуральным деревенским продуктом. В качестве аванса выложил на стол из своей корзины два десятка крупных яиц, большой шматок жёлтого сливочного масла в керамической миске и завёрнутый в газету пучок зелени размером с хороший веник  – щавель, укроп, петрушка, зелёный лук. Хозяйка, сложивши руки под грудью, от чего та стала ещё выше и пышнее (Томпопотька, сглотнув, поблуждал взглядом по потолку и сосредоточился на корзине), смотрела благосклонно. Тогда дед, не чуждый некоторой театральщины (в молодости играл в драмкружке), закрепил эффект сообщением о том, что мальчишка Райки Шульгиной будет каждое утро приносить парное коровье и козье молоко, и просил любезную Лидию Петровну уточнить необходимое количество литров. Любезная Лидия Петровна, не колеблясь, уточнила. Договорённость относительно услуг и оплаты была достигнута моментально. Довольная быстрым решением основных проблем, хозяйка, сияя глазами, зубами и ямочками на щеках, положила пухлую ладошку на джинсовый рукав Томпопотьки.

– А сейчас, Том Иванович, голубчик, прошу вас, осмотрите усадьбу и подберите место, где можно повесить гамак и качели.

Томпопотька почтительно склонил голову, выражая готовность немедленно броситься выполнять поручение, но, не в силах упустить такую возможность, сначала от души приложился губами к тёплой душистой ручке, так уютно лежавшей на его рукаве. Когда смутившийся и покрасневший, словно гимназист, дед торопливо сбежал с крыльца, уставшая сдерживаться Лидия Петровна звонко рассмеялась и с удовольствием потянулась, глядя на залитый солнцем сад. Господи, хорошо-то как!..

В доме Полины Шульгиной дрожали стёкла от бушевавшего внутри скандала. Конечно, она знала, что её внучка, прихватив двоих детей, сбежала от мужа. Но ничего удивительного в этом не видела. Ванька Ивлев – лодырь и выпивоха, бесшабашный и задиристый, словно петух. Никчёмный человечишка. Но красивый, чёрт, и к девкам подход имеет. Где уж там было устоять молоденькой-то Алёнке! И то она, молодец, держалась поначалу твёрдо, не уступала – Пашку ждала. Ванька озверел – впервые не удалось ему заполучить, что хочется, с наскоку. В деревне над ним смеяться стали. Он тогда очертя голову сделал предложение – всё честь по чести: со сватами, цветами, кольцами. Мотоцикл продал, всю деревню на свадьбу позвал. Лишь бы своего добиться. Алёнка и сдалась. Ну, понятно, ничего хорошего из этого не вышло. Пашка вернулся. Сначала ни в какую не хотел Алёнку прощать, но старая любовь, известно, не ржавеет. Ванька о разводе слышать не хочет, дважды они с Пашкой дрались – мужики всем миром разнимали, и Алёнке доставалось. Ревновал её Ванька люто, следил за каждым шагом – когда на ногах держался, а уж когда дрых пьяный, Алёнка и стала убегать к милому. Непонятно, правда, чего Пашка ждал столько времени – уж и младшенькому Алёнкиному третий годок пошёл. А сегодня с утра принеслась старая Ивлиха и давай кричать, что Павлушку Алёнка, распутница, от Пашки нагуляла, это при живом-то муже! По правде сказать, Полина тоже это подозревала, но помалкивала. И вся-то деревня, оказывается, знает, пальцем на её внука показывают, Ивлевых позорят, а он-то, святая душа, приблудыша кормил-поил, фамилию свою дал…

– Ну, насчёт фамилии особо не переживай, – съязвила Полина, – Пашка-то тоже Ивлев.

Ух, что тут сделалось с Дарьей! Ехидная Полька ткнула в самое больное место – семьи Дарьиной дочери и её двоюродной сестры, матери Пашки, всю жизнь друг с другом на ножах.

С невероятной скоростью разносятся по деревне новости.

Кто-то заметил старую Ивлиху, с перекошенным от злобы лицом дёргающую не в ту сторону калитку Полины, и указал пальцем стоящему на крыльце соседу.

Два пацана, привлечённые криками, подкрались к окну, заглянули в него, увидели стоящих друг против друга разъярённых старух, ругающихся, на чём свет стоит, и прыснули в разные стороны – рассказать родителям.

Соседка Потаповых, Клавдия Шульгина, привлечённая необычным оживлением на пустующем много лет участке, заняла наблюдательный пост на крохотном боковом балкончике. И, рискуя провалиться сквозь прогнившие доски, высмотрела среди многочисленных дачников свою дальнюю родственницу – Алёнку, в фартуке и косынке, выплёскивающую из ведра под куст грязную воду. Понятное дело, она тут же побежала к Полине.

Кто-то послал мальчишку на велосипеде на центральную усадьбу за родителями Алёнки и матерью Ваньки, наказав сообщить о скандале и Пашке.

Скоро в горнице Полины было не протолкнуться.

Представители семей Шульгиных насмерть стояли против семей Ивлевых, несмотря на то, что перед ними стояла общая цель – решить судьбу несчастной Алёнки и её детей. Задача осложнялась отсутствием главных действующих лиц. Единственное присутствующее лицо, а именно Ванька, соглашался пустить жену обратно домой, но без Павлушки, и если она попросит у него, у Ваньки, прощения и поклянётся никогда больше не глядеть на сторону. А иначе пусть не возвращается. Пусть живёт, где хочет и с кем хочет, а развода он не даст. Ни за что.

Ванькина мать кричала, что гулящей девке не место в их доме, и что неизвестно ещё, от кого старшая дочка, Танюшка, может, тоже не Ванькина, и что её сыночка окрутили, как телка на верёвочке, а такие ли девки по нему сохли! И требовала немедленно развестись с распутницей.

Старая Ивлиха полностью поддерживала дочь и метала злобные взгляды в сторону своей сестры и племянницы, матери злополучного отсутствующего Пашки.

Алёнкин отец, играя желваками и тяжело дыша от гнева, заявил, что, от кого бы ни были Танюшка с Павлушкой, они дети его дочери, а значит, родные внуки.

Его жена, всхлипывая и вытирая платком красные опухшие глаза, торопливо кивала.

А что касается Ваньки, продолжал отец, то он виноват не меньше Алёнки, потому что известно – от хорошего мужика баба не загуляет. А если Пашка увёл его дочь от мужа и наградил ребёнком, то должен поступить как мужчина – жениться и воспитывать обоих детей. А Ванька ему боле не зять.

Полина напоминала, что без Алёнки все разговоры не имеют смысла, что, в конце-то концов, ей самой решать, с кем жить. Отец гремел, что хватит, уже нарешала, позору не оберёшься, и теперь будет, не как ей хочется, а как положено. И кстати, где она? Клавдия сладким голосом сообщила, что Алёнка сейчас убирает дом для Потаповских дачников.

– Да и чему же тут удивляться? – продолжила она смиренно. – Приходится девке хвататься за любую работу, хоть за самую чёрную, раз от одного мужика оторвалась, а к другому ещё не прибилась…

– Поломойкой к новым русским?!. – взревел отец и неожиданно накинулся на Ваньку: – Паскудник, до чего бабу довёл! Я из тебя душу вытрясу! Алименты будешь платить как миленький! На обоих! Понял?

– Как бы не так! – подскочила к нему Ванькина мать, тыча под нос два кукиша сразу. – Пусть Пашка сам своё отродье кормит! А Танюшку мы, может, себе оставим! Она, может, наша!

– Да что же это такое? – дёргала мужа за рукав Алёнкина мать, – я им Танюшку не отдам, пьяницам!

В горнице стало нестерпимо душно. Кто-то распахнул окна, и скандал выплеснулся на улицу.

По улице в это время шёл безмятежно улыбающийся Томпопотька. Он возвращался от Райки, с которой договорился насчёт молока, а по дороге встретил Любаву, и она позвала его вынуть зимние рамы, а Томпопотька, воспользовавшись предлогом, заинтриговал её рассказом про московских дачников, и она, смеясь и качая головой, обещала ближе к вечеру  напечь блинов и достать вишнёвую наливочку.

Вот и шёл себе довольный жизнью Томпопотька, исполненный самых радужных надежд на сегодняшний вечер, когда вдруг услышал доносящуюся из окон Полины ругань. Пройти мимо он не мог.

– Что за шум, а драки нет? – весело поинтересовался он, переступая порог горницы.

– Щас будет, – пообещал Ванька, хватая деда за ворот джинсовой куртки. – Ты какого чёрта мою жену с чужим мужиком у себя в доме пригрел? Ты чего вообще лезешь? Ты не Ивлев, не Шульгин, это наше дело, семейное, а не твоё!

– Не моё, слава богу, – согласился Томпопотька и, стиснув железными пальцами Ванькины запястья, оторвал его руки от своего воротника. – То-то я иду, слышу – так орут, думал, здесь смертоубийство происходит, а это вы, значит, своё дело по-семейному решаете. Ну, бог в помощь. – И повернулся к выходу.

– Нет, погоди! – преградили ему путь и Ванькины, и Алёнкины родичи, вдруг разом сообразившие, кто тут самый виноватый, – если б ты её к себе не пустил, она так бы и жила при муже! Куда бы ей деваться!

– Как это – куда деваться? – возмутился Алёнкин отец, мгновенно внося раскол в сплотившиеся было против Томпопотьки ряды. – У неё родители есть, могла бы в родной дом вернуться.

Дед с любопытством вертел головой вслед за раздававшимися с разных сторон выкриками.

– Ха… Это если только с ребятами, а ей с хахалем хочется! Другого мужика в родительский дом не приведёшь, когда с первым ещё не развелась!

– Слюбилась с Пашкой, вот к нему бы и ушла!

– Ага, с двумя! У нас и так, кроме Пашки, две дочери с зятьями да трое внуков! А чужих нам не надо!

– И чего рыпается! В декрете сидит, не работает, а есть-то надо! Ванька на чужого копейки не даст!

– Не дам!

– Пашка тоже чужую кормить не будет! И так расходов сколько! Крышу вон надо перекрывать.

– На что ж она рассчитывает? На какие шиши собирается детей кормить – одевать? Да за комнату Томпопотьке платить, он ведь, куркуль, не за так их пустил.

– Ну, этот своего нигде не упустит!

– А к москвичам прислугой кто её пристроил? А там мужик молодой, глядишь, и Пашка скоро с рогами будет, не хуже Ваньки!

– Это он специально, чтоб было чем за комнату ему платить! Москвичи, небось, Алёнке хорошие деньги положили за уборку-то! Да и сыта при них будет, глядишь, и тряпки какие ненужные отдадут.

– Этак-то многие пошли бы! Да ить никто ж не знал! Он же, Томпопотька-то, поперёд всех поспел, никому не сказал! А москвичи, может, кого б другого выбрали!

– Вот именно! Распутницу в дом пустили! А у них дети!

– И мужик молодой!

– Это кто ж пошёл бы? Дочка, что ль, твоя? Да она задницу от лавки не оторвёт! Сто рублей на дорогу брось – не наклонится!

– Это моя-то?!. Да у моей дочки в дому порядок, а у твоей снохи мухи по столу ползают, и занавески на окне пять лет не стираны! А москвичи за свои деньги работы потребуют!

Волна скандала, накрывшая было Томпопотьку, отхлынула от него и захлестнула мутной пеной состоявших в тесном родстве вечных недругов – Шульгиных и Ивлевых. Томпопотька, открывший было рот, чтобы доходчиво объяснить одним, почему Алёнка решилась поменять Ваньку на Пашку, а другим – почему не решилась вернуться в отчий дом, счёл за благо промолчать и незамеченным выскользнул из дома.

Он спешил обратно к дачникам – доложить Лидии Петровне, что необходимое количество парного молока будет поступать бесперебойно, а так же, по мере надобности, творог, масло и сметана. Да гамак нужно ещё повесить, непременно сегодня, да потом зайти домой, привести себя в порядок – вечером Любавушка будет ждать с блинами. Дед блаженно прижмурился. Жалко только, время потерял у Шульгиных, дело-то и впрямь не его, пускай себе сами разбираются. Но хорошо, хоть смолчал, не влез в скандал. Дед самодовольно усмехнулся. Если бы не торопился, если бы не Лидия Петровна и Любава, он с удовольствием ввязался бы в скандал, а пришлось бы – и в драку.

Качели Томпопотька повесил ещё утром, место для них нашлось сразу, и очень подходящее – между двумя старыми берёзами на небольшом пятачке слева от крыльца. Там же можно свалить и кучу песка – пусть малыши куличики лепят. Сейчас они оккупировали качели – по очереди, не ссорясь, усаживались на сиденье, опускали перед собой поперечную планочку, чтобы не вывалиться из расписного лакированного креслица, и умильно поглядывали на старшего брата, чтобы помог раскачаться. Он стоял тут же, присматривал, чтобы никто не оказался позади качелей, останавливал их и помогал слезть тем, кто покачался.

Томпопотька уже разобрался в ребятишках. Их было четверо. Старшего мальчика звали Георгием.

– Егорий, значит, – сказал Томпопотька, когда они знакомились, но мальчик серьёзно поправил:

– Нет, Георгий.

Имя Тома Ивановича не вызвало у него ни малейшего удивления. Он вежливо называл деда по имени-отчеству и всё время крутился рядом. Ещё бы, ведь очень интересно обследовать незнакомый сад – большой, заброшенный, заросший, – и слушать рассказы Тома Ивановича о том, как здесь всё было раньше. В глубине обнаружился сарай с мастерской и чердаком, в котором наверняка хранилось множество интересных старых вещей. Только ключа от него не было. Мальчик, было, приуныл, но Томпопотька сказал, что сарай всё одно надо открыть, там и лопаты, и грабли, и топор, и шланг, и много ещё всего необходимого, ведь они собираются хозяйствовать здесь до самой осени. Но сегодня уже было некогда, и искатели сокровищ, старый и малый, уговорились приняться за сарай завтра.

Двух одинаковых прелестных малышей звали Сонечка и Сенечка, им было по пять лет, а рыженькой Машеньке не исполнилось ещё и трёх. Все ребятишки были красивые, ухоженные, очень вежливые и доброжелательные. Но между собой абсолютно не похожи, хотя и одинаково смуглые. По поводу первого обстоятельства Томпопотька не стал проявлять любопытства – со временем само разъяснится, а насчёт второго не удержался – спросил:

– А где ж вы так загорели? Лето ещё вроде не началось.

– В Турции.

– В Турции? – озадаченно протянул дед. – Он и сам давно подумывал о Турции, насмотревшись рекламы. Денег-то хватит, уговорить бы Любаву…

– Да, в Кемере. Мы каждый год в апреле ездим.

– А как же, учебный год ведь ещё не закончился? Ты в школе-то учишься?

– Я на домашнем обучении. В экстернате.

Томпопотька сочувственно поцокал языком.

– Болеешь чем?

– Нет, почему? Просто родители считают, что программу начальной школы можно пройти гораздо быстрее, а не тратить на неё четыре года. Они сами со мной занимаются, а потом я экзамены сдаю. Вот сейчас сдал за третий класс, и мы поехали отдыхать.

– А, ну тогда понятно. А сколько ж тебе годов?

– Восемь.

Дед уважительно поднял брови и покачал головой.

Место для гамака они подыскали вместе, и Томпопотька послал Георгия за Лидией Петровной – чтобы она лично одобрила. Лидия Петровна явилась не одна, а с молодым мужиком, похожим на Марьяну.

– Это мой дядя Максим, – представил их друг другу Георгий, – а это дедушка Том Иванович.

Максим энергично пожал деду руку и предложил помощь. Лидия Петровна, смущая Томпопотьку великосветскими манерами, смеющимся взглядом молодых глаз и колыханием роскошного бюста, определила высоту и попросила сделать крепление понадёжнее, ибо она сама намеревается в особо жаркие дни проводить здесь, в тени старых яблонь, часок-другой после обеда. Томпопотька с жаром заверил, что сделает всё в лучшем виде и крепление выдержит даже двоих. Если, конечно, не лопнет дно самого гамака. Спохватился, что сморозил лишнее, и смущённо замолчал. Вдвоём с Максимом они вбили массивные крюки и подвесили гамак. Прибежал опять посланный в дом Георгий, за ним шла Алёнка, держа в охапке клетчатый плед и подушку. Увидела Максима и застыла с открытым ртом, не слыша, что ей говорит Лидия Петровна.

– Чего стоишь, как истукан? – оговорил дед и забрал у неё плед. Сложил пополам, постелил в гамак, бросил туда же подушку. Обернулся к Лидии Петровне:

– Готово. Прошу.

Она весело улыбнулась. Томпопотька приосанился и расправил широкие плечи. Грудь колесом – гусар, да и только! Усов, правда, не хватает.

– Ну, кто первый попробует? – спросил Максим, качнув гамак, и посмотрел на Алёнку.

Та вспыхнула и опрометью понеслась к дому. Все засмеялись. Георгий закричал:

– Я! Я!.. – забрался в гамак, вытянулся на спине, заложил руки за голову и мечтательно уставился в голубое небо, полускрытое яблоневыми ветками. – Максим, покачай, пожалуйста.

Максим принялся покачивать гамак, а Томпопотька – извиняться за Алёнку, напирая на то, что «девка деревенская, не обвыклась ещё».

– Оробела, – с досадой объяснял он, – а вообще, она девка ловкая, работящая. – И поспешил увести её домой, тем более, что сегодняшние дела были уже сделаны.

Дома он отчитал молодайку за бестолковость и наказал впредь быть старательной и расторопной, чтобы не потерять места, и вкратце пересказал разгоревшийся сегодня в доме её бабки скандал. Алёнка разволновалась ещё пуще и с гудящей головой пошла разыскивать детей, готовить ужин и обдумывать навалившиеся на неё в последние дни переживания. А Томпопотька в прекрасном расположении духа пошёл к себе в горницу – собираться к Любаве.

Через несколько дней всё утряслось.

Ванька вышел из запоя, приступил к работе и редкий вечер возвращался домой – на центральной усадьбе было полно старых приятелей, да и жизнь в целом веселей – кино, кафешка, круглосуточная палатка.

Пашка, наоборот, в восемь часов, как штык, дома.

Алёнка, переодевшись к вечеру в чистое платье, встречает его с горячим ужином, умытые ребятишки доверчиво лезут на руки. За стол садятся, как положено, всей семьёй, но разговаривают тихо, шикают на детей – чтобы не раздражать хозяина, и занавески на выходящем на улицу окне никогда не раздёргивают, чтобы не привлекать к себе внимание сельчан.

Алёнка быстро привыкла к своей неожиданной новой работе, и она вовсе не казалась ей стыдной.

Двое мужчин, оказавшихся отцом и братом Марьяны, с максимально возможным удобством устроили женщин и детей, наняли им помощников по хозяйству, обо всём договорились, всё оплатили и через день уехали. Алёнка вздохнула с облегчением. Её, непутёвую деревенскую молодуху, словно молния, поразила встреча с Максимом. Его золотистые кудрявые волосы, ласковая рассеянная улыбка, освещавшая узкое лицо, но не затрагивающая грустных, задумчивых голубых глаз, притягивали её, словно магнит. Она никогда раньше не видела таких красивых, одухотворённых лиц. Её обдало жаром, когда он вошёл в горницу в обнимку с большим телевизором и, негромко переговариваясь с сестрой, принялся его устанавливать и подключать. Алёнка в это время стояла на табуретке и протирала люстру. Засмотревшись и заслушавшись, она так и застыла с поднятыми вверх руками и открытым ртом. На неё словно столбняк напал. А потом из онемевшей руки выпала пыльная тряпка, и подкосились колени, и Максим, не прерывая разговора, снял её с табуретки и что-то сказал, и они с сестрой тихо засмеялись. И вышли из комнаты. А Алёнка осталась стоять в нелепой позе, словно ей сказали: «Замри!», вся красная, с выпученными глазами, потому что от его прикосновения враз позабыла о том, что нужно дышать. И потом, занимаясь уборкой, всё боялась столкнуться с ним и не могла сосредоточиться на том, что говорили ей хозяйки – молодая и старая – и, наверное, показалась им бестолковой. Сердце её сильно колотилось, в висках стучало, и, не вникая в наставления, она со сладким ужасом прислушивалась к раздающимся по всему дому голосам, пытаясь различить голос Максима или его шаги. Но он почти всё время был во дворе – осматривал с отцом сад, гараж, баню.

А теперь, слава богу, их нет. Уехали в Москву. А с Марьяной и Лидией Петровной, хоть она и очень строгая, не страшно. Алёнка успокоилась, быстро усвоила свои обязанности и выполняла их добросовестно и с удовольствием. Работа её отнимала несколько часов в день, да и разве это работа? Помыть, почистить, протереть, помочь приготовить обед – в деревне это никогда работой не считалось. К тому же убираться здесь легко – ей выдали множество моющих средств, специальные салфетки, резиновые перчатки и пылесос. А позавчера приехали два мужика и установили на кухне нагревательный прибор «Аристон», и из крана побежала горячая вода. Вот это да! Все условия создали, чтобы Алёнка не перетрудилась! Она тайком поплёвывала через левое плечо и стучала по дереву – как бы не сглазить такое везение! И главное – рядом был дедушка Том Иванович. При нём она меньше робела москвичей, а его поддержка придавала ей уверенности в том, что, в конце концов, всё будет хорошо. Когда-нибудь.

А пока она старалась не попадаться никому на глаза, перебегала, озираясь, из калитки в калитку, благо, что дом, в котором она теперь жила, и дом, в котором работала, самые крайние в деревне. Даже детей своих по вечерам выпускала гулять через заднюю калитку Томпопотьки на луг и то после того, как оттуда уведут коз. Знала Алёнка своих односельчан – Шульгины при встрече будут ругать, стыдить и тыкать носом в ошибки, которые она успела совершить за свою молодую жизнь; Ивлевы будут проклинать и призывать на её бедную голову все кары небесные за приблудыша – одни за Павлушку, другие за Танюшку; а дед Ощипенко будет кричать, что она своим аморальным поведением опозорила звание советской женщины и подаёт дурной пример подрастающему поколению. Поэтому и не совалась Алёнка в деревню, надеялась отсидеться на отшибе, пока утихнут пересуды, о которых знала от Пашки и Тома Ивановича, и боялась, как бы слухи не дошли до хозяев – не дай бог, ещё выгонят.

Так и пряталась она от людей. Настороженно прислушивалась к разговорам хозяев с Томпопотькой и шарахалась от каждого стука в ворота – вдруг притащится какая-нибудь Ивлиха с молочком или Клавдия с яичками и под таким простым предлогом проникнет на усадьбу, увидит Алёнку и – слово за слово – посвятит хозяев в интересные подробности жизни их работницы. Языки-то у всех чешутся.

Но, к счастью, дедушка Том Иванович с самого начала все заботы о московских дачниках взял на себя – привёл в порядок территорию, повесил гамак, качели, наколол дров для печки, проредил и обрезал превратившийся в джунгли сад, расчистил дорожки. Всё сам. Сунувшимся было мужикам, желавшим заработать на бутылку, коротко объяснил, что помощников ему не надо.

И бабы, кинувшиеся предлагать богатым бездельникам экологически чистые деревенские продукты, тоже не были допущены на бывшую Потаповскую усадьбу всё тем же вездесущим Томпопотькой, который вёл себя решительно как заправский барский управляющий.

Для сельчан это был большой облом. Многие уже предвкушали, как всё лето будут сбывать дачникам по безбожно завышенным ценам дары своих садов и огородов, вместо того, чтобы часами стоять с ними под палящим солнцем или проливным дождём на станции. И нате вам – Томпопотька и здесь успел первым и всё захватил в свои руки, куркуль.

Конечно, у него самое богатое хозяйство в деревне – и теплицы, и сад, и огород, и кролики, и ульев аж целых пять, а уж курей, гусей и уток вообще без счёта, благо прудик за забором.

И прудик-то этот тоже, считай, вроде как его личный – ещё лет двадцать назад, когда на центральной усадьбе строили новый клуб, договорился Томпопотька с экскаваторщиком, и тот за ящик водки вырыл ему ровный овальный котлован. Довольно глубокий, а на дне пробился ключик. Томпопотька обсадил его вербой и плакучими ивами, они разрослись, склонились к воде – пышные, кудрявые – и отражаются, как в зеркале. Красота. А возле своего забора напротив пруда вкопал скамейку и сделал калитку. Вечером сидит, покуривает, любуется, как его гуси-лебеди скользят по тёмной глади. Куркуль.

Сколько в это лето на дачниках заработает – страшно представить. И зачем ему? Чего не хватает? Он ведь даже на станции не стоит – сдаёт всё оптом Ахмету, перекупщику. Времени ему, видишь ли, жалко – с десятью пучками редиски стоять. Я, говорит, за это время сто пучков выращу и оптом отдам – пусть дешевле, а в целом-то выгодней выходит. Во какой. Так что, если уж он подрядился снабжать москвичей продуктами, то остальным тут ловить нечего.

Правда, ни коровы, ни козы у него нет, молоко сам покупает. Но насчёт всего молочного он ещё в первый день договорился с Райкой, у неё и творог, и сметана – самые вкусные, и баба она опрятная, молчаливая.

Вроде бы можно Алёнке уже успокоиться, но нет – всё-то она места себе не находила, вздрагивала от каждого голоса. И напрасно, потому что тем временем подошла к концу неделя, наступили выходные, и жгучий интерес деревни к чужим делам полностью сосредоточился на дачниках.

В пятницу вечером к их воротам подкатил здоровый, как троллейбус, серебристый джип, из него вышел высокий красивый мужчина, смуглый, горбоносый, кудрявый.

Его, видимо, ждали, потому что со двора тут же выбежал старший мальчик и кинулся к нему. Мужчина высоко поднял его, покружил, расцеловал в обе щёки, поставил на землю и схватил в охапку подлетевших к ним младших.

Пока он кружил и подбрасывал их, пока они визжали и хохотали от его поцелуев, пока старший доставал из багажника и ставил возле огромного колеса туго набитые пакеты, на высокое крыльцо вышла Марьяна с распущенными волосами и с улыбкой наблюдала их весёлую кутерьму. Потом медленно спустилась по ступеням, придерживая на оголённых загорелых плечах белый ажурный платок, и медленно пошла по дорожке. Мужчина увидел её, осторожно опустил вниз близняшек и стремительно шагнул ей навстречу.

С улицы за ними наблюдали Полина и Клавдия, из окна кухни – Алёнка.

Мужчина подошёл к Марьяне вплотную и медленно, красиво обнял. Она вскинула вверх тонкие руки с нежно звякнувшими золотыми браслетами и гибко подалась к нему. Он склонил к её запрокинутому лицу свой чеканный профиль, и они стали целоваться – так, что у беззастенчиво уставившейся на них Алёнки вмиг пересохло во рту, и по спине побежала струйка пота. Она с такой силой навалилась на окно, стремясь ничего не пропустить, что чуть не выдавила лбом стекло. Но вот целующиеся расплели руки и губы, мужчина нежно провёл ладонью по Марьяниным волосам, по щеке, что-то сказал, она засмеялась, он подхватил и посадил на руку рыженькую малышку, тут же обнявшую его за шею, и они пошли в дом.

Клавдия и Полина переглянулись. Они каждую зиму истово смотрели все сериалы по единственному каналу, который ловили телевизоры в их деревне, и уж, кажется, повидали всякого, но им и в голову не приходило, что т а к действительно могут целоваться люди в обычной жизни. Но в силу возраста поцелуи всё-таки интересовали их меньше, чем Алёнку, а вот другой факт, просто бросавшийся в глаза, поразил до глубины души.

– Мальчишка-то вылитый в отца, – многозначительно заметила Полина.

– А остальные-то вроде как не в него, – развила её мысль Клавдия.

– Вот и я про то.

– А привечает вроде всех одинаково, – задумчиво протянула Клавдия, – может, это и не отец, а просто родственник?

– Да ты сдурела?!. С какими это родственниками так целуются?

– Полька-а-а!.. – Клавдия испуганно закрыла рот ладошкой и вытаращила глаза. – Любовник! Точно! Любовник это её!

– Да ты что? При ребятах?..

Бабы постояли ещё немножко, но смотреть больше было не на что – все ушли в дом. Они тоже отправились восвояси – разносить по дворам новую загадку, полностью занявшую их умы и вытеснившую гораздо менее интересную и совсем не красивую историю непутёвой Алёнки.

Сама же непутёвая Алёнка сразу после приезда гостя была отпущена домой.

Она прибежала в свою комнату и стала лихорадочно готовиться к приходу Пашки. Сварила картошку, зажарила большую яичницу с салом и луком, выложила на тарелку солёные огурцы. Сбегала в огород, сорвала три голубых гиацинта и нащипала молодых веточек петрушки. Цветы в гранёном стакане поставила посередине стола, огурцы, подумав, нарезала тонкими дольками и украсила петрушкой. Потом умылась, надела летний сарафан с широкими бретелями, одну спустила с плеча, расплела косу, расчесала волосы и, досадуя на то, что при бегстве из мужниного дома не прихватила с собой недавно купленную на станции туалетную воду, которая сейчас была бы очень кстати, принялась возбуждённо расхаживать по комнате, ожидая любимого.