Хмурь

– Почему ты отобрал у меня вторую стрелу?

– Я отобрал не вторую стрелу, а первую: она всё равно не попала бы в цель.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что, стреляя, ты бы знал, что у тебя в запасе есть еще одна попытка.

(Старая притча)

Глава 1. Тварь подколодная

– Это ты, начт, нас всех спаситель, – косматый ва́рка недоверчиво прищуривает ярко-голубой глаз. Второй скрыт под шелковой повязкой.

– Дознаватерь, – густым басом уточняет рыжеволосый мужик и еще беззвучно шевелит губами под густой бородой. На руках-окороках, лежащих на столе, выпячиваются и тут же опадают бугристые мышцы.

Третий человек за столом продолжает жевать, не подымая головы от своей тарелки. Худые пальцы, блестящие от жира, держат шмат баранины на кости, волосы мышиного цвета закрывают низко склоненное лицо и почти касаются мяса, когда парень откусывает очередной кусок.

– Ну я и говорю, – варка неспешно набивает трубку сушеной травой, смотрит на рыжего сверху вниз, – дознаватерь. До всего, начт, дознаешься и всех нас спасешь. И работников моих беспутных, и дело мое семейное, и окрестные выработки, на которые эта дрянь может перекинуться. Так?

– Не так.

Варка кхекает и откидывается на спинку скамьи, пыхтит трубкой. Расползается над столом душный белый дым с горьким запахом, протягивает пухлые лапы к блюду с нарубленным мясом, повисает над тарелкой с зеленью и маринованными огурчиками, заглядывает бельмастыми глазами в кувшин с квасом.

Рыжебородый буравит варку взглядом. Ему не нравится, что приходится задирать голову: человеческий мужчина, даже такой рослый и крупный, мелок в сравнении с варкой.

– Нам прежде не доводилось иметь дел с чародейскими творинами, – говорит он, вдоволь наглядевшись на варку.

Тот оглаживает длинные усы, заплетенные в толстые угольные косы, и кладет локоть на спинку скамьи. Шелковая рубаха с вышивкой задирается, приоткрывая волосатый живот.

– Оно понятно. Только кого было звать на творину, если не хмуря? Вы, бают, уже много всего разведали и распутали в своем Полесье. Говорят, зрение у вас нечеловечье. И что вы можете ходить туда, куда до сей поры знали путь только чароплёты. И что там вам вся правда открывается, и сила появляется нелюдская, и вообще мрак вам не брат, когда вы под этими своими пойлами. Выходит, ты, хоть и почти человек, а не без чего-то эдакого, чародейского, и получаешься ты самым близким родичем им, творинам. Так?

– Не так.

– Тьфу на тебя, – говорит варка и пыхтит трубкой.

Парень кладет на тарелку обглоданную кость, задумчиво облизывает пальцы.

– Этот, – варка небрежно кивает на него, – малоумный, штоль?

– Нет. Просто дичок, – взгляд рыжебородого перебегает дальше, на дверь, на окно, на другие столы.

Зал понемногу наполняется людьми, хотя время утреннее, самое что ни на есть рабочее. На закуток, отгороженный с двух сторон низкими ширмами, люди поглядывают с любопытством. Они грязны и плохо одеты, и это особенно бросается в глаза, когда рядом сидит чистенький откормленный варка – зато люди бодры и веселы, в отличие от него. Болтают, шутят, азартно стучат камчётками, заказывают жбаны дешевого пива и сидра с немудреной закуской. Знают, что сегодня работать не придется. А за прошлые выходы им заплатили вдвое – всем, кто выжил.

Варка глотает пахучий травяной дым, ждёт слова рыжебородого.

– Сказывали, тварь забивает людей когтями и клювом, – ровным голосом произносит тот, отвернувшись от работяг.

– Это они так говорят. Сам я не видал. Да и работяги впотьмах, с испугу могли такого наглядеть… Но следы на земле и правда похожи на огроменные когти, а по следам на трупах выходит, будто долбил их здоровенный клюв, крепкий, начт, как каменюка.

– Что за следы?

Варка поднимается, и в закутке тут же становится тесно. Поводит могучими плечами, поправляя рубашку.

– Идем, покажу. Дичка своего тут оставь, нехай переждёт, там видок не для хлипких. Нет? Ну гляди, если наблюет в мертвяльне – сам прибирать будет, понял?

**

– Вот тут она когтем прошлась, – варка приподнимает палочкой почти оторванную щеку мертвеца, обнажая его черные обломанные зубы, – а по башке, начт, клювом. Ишь, до самой мозги достала.

В черепе вмятина, в провале – запекшиеся от крови волосы и что-то желтое, и что-то серо-бледное.

Рыжебородый стоит, сложив руки за спиной, смотрит на трупы с омерзением. У него на поясе висит меч в ножнах, на которых боязливо рисует узоры дрожащий огонек из плошки с салом. Парень, вопреки ожиданиям варки, не бежит из мертвяльни, зажимая рот, а достает из котомки обрывок пергамента и уголёк, начинает им шкрябать, поглядывая на мертвецов.

– Ишь ты, – говорит варка со смесью недоверия и восхищения.

Некоторое время тихо, только шоркает по пергаменту уголек, с присвистом дышит за дверью старый варка-сторож, низко гудит ветрогонная машина.

– Что говорит про это лечитель? – спрашивает рыжебородый, намолчавшись.

Варка пожимает мощными плечами, не отвечает.

– Их что, не смотрел лечитель? Или собиратель? Кто тут есть у вас?

Варка посасывает потухшую трубку. Молчит. Шорканье уголька стихает, парень недовольно смотрит почему-то на рыжего.

– У тебя что, лечителя нет для людей? – повышает голос тот.

Свистящее дыхание за дверью становится тише. Варка зло сплевывает:

– Да на кой мрак им лечитель? Что ты пристал, как мытарь? Где у людей есть лечители, ну?! Вы ж над нами хохочете, когда мы лечим болячки, а не тупо пялимся на них и ждем, пройдёт или нет! Вы ж сами нудите, что это вашим духам угодно вас хворями портить – а я кто такой, чтоб им перечить, духам вашим, а?

– Ну ты га-ад, – со вкусом говорит рыжебородый.

За дверью свистит-всхрюкивает. Варка кусает трубку, перекатывает ее в другой угол рта. Парень, склонившись над головой мертвого рудокопа, возвращается к зарисовкам. В его карих глазах отражается пляска огня, и они кажутся яркими, теплыми. Шуршит уголек по пергаменту.

– Начт, вам в ваших землях лечители не нужны, – спокойно рассуждает варка, – это вы говорите, не я. Так на кой я буду спорить с этим, когда без спора мне мороки меньше? Лечители тут есть только наши, варочьи, в ваших человечьих потрохах они ничё не смыслят. А собиратели здесь ни к чему. У нас не война, у нас рудокопное дело. Если чего случается – так обычно и собирать бывает нечего, а когда есть чего – так опять же, или выживет работяга, или нет.

– И часто оно… случается?

– Бывает. – Варка сплевывает. – Вот нынче случилось. И чего, я людей плетьми погнал на работу, что ли? Нет, я тебя кликнул, чтоб ты мне нашел то самое, которое случилось.

– Кликнул, ага, – беззлобно огрызается рыжебородый, – когда творина ухайдокала восьмерых, а остальные и за тройную плату отказались продолжать работать.

Парень берет плошку с огоньком, светит на руки мертвеца. Варка смотрит на него, склонив голову.

– За тройную-то плату они не пойдут – побегут, кирки роняя. Только я подумал, дешевле будет один раз уплатить хмурю, чем каждый день – рудокопам. А что тварь восьмерых ухайдокала – ну и мрак бы с ними, у меня таких еще полный посёлок. И лет через десять целых два поселка будет, только копать успевай. Вы ж, язви вас в уши, плодитесь, как мыши в амбаре. Лечителей вам еще, мрак вас забодай! Кайла ржавого, а не лечителей!

Рыжебородый отчего-то ухмыляется, будто услышал нечто очень лестное, а дичок снова бросает на него укоризненный взгляд, словно это он ругается на варку.

– Кто может рассказать про тварь?

Парень впервые подает голос, и варка удивленно вскидывает брови, сжимает зубами трубку. Он думал, дичок так и будет следовать молчаливым призраком за рыжим хмурем, выполняя какое-то своё, непонятное другим назначение.

– Кто проведёт до копальни, следы осмотреть?

Говорит парень отрывисто и сердито. Словно ему омерзительна сама необходимость открывать рот, и ничего хорошего в ответ он не ждёт.

– Да вот ребята видели, – отвечает варка с примиряющими нотками в голосе, удивляющими его самого, – первым тваря приметил Лещ, дней двадцать тому. Бает, облако пыли собралось в каменную птицу с когтистыми лапами и уходило отставшего рудокопа. Да тот рудокоп старый уже был, вечно последним тащился, я и не расстроился. Помер – туда ему и дорога.

– А что пыль собралась в птицу – то не стоящее внимания дополнение, – пфыкает рыжебородый.

Варка стискивает трубку зубами. За дверью воинственно всхрапывает сторож, и даже ветрогонная машина принимается гудеть иначе, низко и недовольно.

– Знаешь чего, у рудокопов ведь тмуща забобонов! Всех и не упомню, хотя уже лет двадцать прошло, как я дело принял от батьки. Есть у работяг, начт, Однорукий Копатель, который подгоняет отстающих: кто с двумя руками за ним не поспеет, тот и вовсе ни на что не годен. И такого негодного, начт, Однорукий Копатель берет за руку своей единственной рукой и уводит сквозь породу, растворяя в ней. И рудокопы потом не могут сказать, куда делся тот негодный: был да сплыл, нет его, кирка вот только валяется да фляга с водой недопитая. Еще водится в копальне, говорят, Призрачный Карлик, который помогает выбраться из-под обвалов и заплут, ежели повезет. Он добрый, Карлик, только при виде его можно дубаря врезать: горбатый он, большеголовый, вавками покрытый и в соплях. Есть еще Скорбящая Бабуля, потерявшая внука в копальне при обвале. Та является рудокопам, которым случится задремать под землей в передышках. Подойдет она тихонько, вперевалочку, худенькая такая, начт, бледная, погладит рудокопа по голове скрюченной рукой, по щеке похлопает да как рявкнет: «А чойта мы в дрыхоту ударилися?! Дел по горло! Внучка-то моего ишшо не откопали, ась?!». Тут с рудокопа сон и сметает, как не было, только икота остается да зенки безумные.

– И чего? – нетерпеливо перебивает рыжебородый, поняв, что варку может нести еще долго.

– А того! Того, что я подумал, это еще один забобон! Отчего б среди всех этих бабок и карликов не быть клоку пыли, который охотится за рудокопами-перестарками, а?!

– Потом что было? – сухо спрашивает парень.

Варка косится на рыжего, ожидая, что тот одернет своего дичка, но рыжий и бровью не ведет.

– На другой день эта птица за Сусликом кинулась, но не настигла: он поспел нагнать своих, она и отстала за поворотом. А недавно Заика в отвилке её углядел, но убрался, пока она его не приметила.

– Других нападений никто не видал?

– Не, всех, кроме первого дедка, она без наблюдателей укокошила. Почти каждый день – новый труп. И хитрая такая, зараза, как-то она приманивает людей, начт. Рудокопы ж осторожничали, по одному не ходили, а все равно получалось, что кто-нибудь непременно отбивался от остальных, а что потом от него оставалось – тут лежит теперь, всё исковерканное.

Парень прячет уголек обратно в котомку, исчерканный пергамент скручивает плотной трубочкой.

– Сизый что-то видел, – несмело доносится из-за двери.

– А, ну да, – варка взмахивает рукой, словно отгоняя нечто приставучее. – Ходил за мной третьего дня, был в подпитии, начт, и всё ныл, что видел чего-то эдакое в копальне, о чем непременно должен мне рассказать, но только так, чтоб никто этого, начт, не знал.

– И?

– Ну, я ему сказал, чтоб вечером приходил ко мне в писарню, а он… – варка снова машет рукой.

– Что он?

– Да ничто он! Лежит вот, вишь, весь синий, с пробитой башкой!

– А что он видел и что хотел рассказать – того, значит, уже не дознаешься, – бормочет рыжий.

– Смотри-ка, – ворчит варка, – головастый ты мужик, а с виду и не скажешь!

Рыжебородый словно и не слышит его, обращается к парню, который уже нетерпеливо мнется на пороге:

– Ну что, пойдем на следы глядеть или с рудокопами поговорим сначала?

Варка, отчаявшись понять роль дичка в этой паре, качает головой и принимается выстукивать трубку об лавку, на которой лежит мертвец с порванной щекой. Пепел с тихим шорохом падает на земляной пол, смешивается с другим мелким мусором.

– С рудокопами, – без колебаний решает парень, – а следы потом. Всё равно ж искать начнем от копальни, чего к ней ходить два раза?

**

Первым нашли Заику, перехватили на входе в таверну. Рудокоп вниманию не обрадовался, на варку смотреть избегал, на вопросы отвечал нехотя, косо поглядывал на меч в ножнах рыжего. И, маленькими шажками продвигаясь к двери, бубнил:

– Что ты прицепился, как пылюка копальная? Я ту творину и не видел толком. Здоровая она была, ясно? Цвету непонятного, как патлы у этого парнишки. Клюв огроменный и лапы еще. Да не разглядывал я ее, ясно? Увидел и драпанул.

Представить «драпающим» этого лысого грузного рудокопа было непросто, и рыжий, слушая его, недоверчиво кривил губы.

Лещ нашелся у рудокопного дома, где в тесноте жили несколько больших семей. Сварливая с виду женщина, устроившись под маленьким окошком длинного каменного дома, ощипывала курицу. Вся трава вокруг нее была в мокрых белых перьях и тощих жадноглазых котах. По небольшому двору с воплями носились малыши, дети постарше таскали воду в бадейках куда-то за дом. Лещ возился с покосившимися досками изгороди, от которой не было никакого толку в открытом всем ветрам селении.

– Да я и не скажу ничего, – бормотал он, уставившись на свои руки, поворачивал их то вверх, то вниз ладонями, – здоровая она была, серая, будто мышь. Я ж все рассказал уже, что запомнил. А хочется забыть, понятно? Каждую ночь просыпаюсь! Чудится, будто тварь за мною пришла и в ставень клювом шкрябает…

Суслика не нашли. Сделали круг по поселку, заглянули в таверну и отправились смотреть следы у копальни.

С пригорка, облепленного домишками и двориками рудокопского поселка, можно было разглядеть кусочек варочьего поселения на соседнем холме. Дома там были тоже каменные, но крытые фигурной черепицей, между ними буйствовали фруктовые сады. По широкой дорожке у ограды неспешно прогуливалось семейство. Рубаха на варке была расшита так густо, что казалась сшитой из цветных лоскутов. То ли он взял на прогулку только одну жену, то ли она вообще была у него одна – скорее, второе, очень уж важно вышагивала эта варчиха. Трепетал вокруг её ног длинный невесомый подол платья, блестели нитки бусин, пришитые на плечах и груди. Единственного ребенка оба крепко держали за руки.

На камнях и земле у копальни виднеются пятна засохшей крови.

– Вот тут Сизого нашли, – варка закладывает руки за спину. – Остальных изнутрей выволакивали, там следов не разглядеть толком, темновато все ж. Тут лучше видно. Вот это – вроде как след лапы, так же? Я велел камешками оградить, чтоб не затоптали, начт. А вот она словно когтем скребнула. Еще перья тут были, на голубиные похожи, я сразу не сообразил, что они могли с творины нападать. Куда-то они задулись потом ветром, те перья.

Парень присаживается возле следов, оглядывает их так и эдак, потом разворачивает пергамент и внимательно рассматривает свои наброски. Только теперь варка может их разглядеть и удивляется, как хорошо и правдиво срисованы пробитые головы и разорванные лица рудокопов из мертвяльни.

– И чего? – нетерпеливо спрашивает он. – Вы уже начнете творину искать или хотите еще погулять?

Рыжебородый вопросительно смотрит на парня, но тот не видит его взгляда, погруженный в свои рисунки, и будто не слышит вопроса варки.

– Накер! – окликает рыжий.

Парень смотрит на него снизу вверх, прищурившись, и варке кажется, что он хочет сказать какую-то колкость. Но не говорит, отворачивается, пожимает плечами и поднимается.

– Попробуем.

До варки начинает доходить.

Рыжебородый запускает руку в свою котомку, аккуратно достает оттуда коробочку. Открывает. Внутри – маленькие деревянные фляжки, переложенные стружками и тканью. Восемь штук. Он берет одну, так осторожно, словно она сделана из тончайшего стекла и может лопнуть в его руках. Передает парню. Тот стискивает фляжку и кривит губы, как от боли. «Она чо, пальцы тебе глодает?» – хочет спросить варка, но молчит, скованный напряженностью рыжего.

А тот развязывает ножны. Парень вздыхает, морщится и в несколько глотков осушает содержимое фляжки. Глядя на его выверенные движения, на крепкую шею, варка вдруг понимает: дичок вовсе не недолеток и вовсе не тощий. Он жилистый, крепкий, гибкий, как неразрываемый ремень.

Он принимает от рыжебородого ножны с мечом, возвращает опустевшую фляжку. В глазах появляется азарт.

– Так это дичок – хмурь! – говорит варка с таким возмущением, словно кто-то утверждал обратное. – Дичок! Не ты!

Рыжий хекает в бороду.

– Вы поглядите, какой башковитый варка! А с виду и не скажешь!

Парень повязывает ножны, закрывает глаза и запрокидывает голову, полной грудью вдыхая травный ветер. Дрожат темные ресницы, бегают глаза под сомкнутыми веками, чуть шевелятся губы. Вдох-выдох, вдох-выдох. Его тело медленно тает по краям, становится полупрозрачным.

– Ну всё, – говорит рыжебородый, – ты на меня не гляди, на него гляди. Теперь Накер ведёт.

**

Хмурый мир – это такая смерть понарошку: как будто ты умер, недоумер и завис в миге перехода между жизнью и небытием.

В сером мареве нет ни верха, ни низа, ни времени. Я знаю, что могу вернуться в любой миг, но мысли и чувства кричат иное, животный ужас бьется в горле пульсирующей жилкой, не дает вдохнуть, и серое ничто облепляет меня, заползает в поры, путается в волосах, растворяет в себе рваным клоком небытия… Неудивительно, что наставникам приходилось загонять нас сюда палками и плетками. Даже под Пёрышком.

– Вступаю в тебя без гнева и сожалений, – произношу я одними губами. – Прими меня, как дитя своё, честно и чисто.

Горло разжимается. Жадно, со всхлипом, вдыхаю воздух Хмурой стороны – он влажный и свежий, с привкусом цветов белой акации и осеннего тумана.

Паника отползает вместе с серым маревом. Вместо нее приходит ощущение чьих-то взглядов – отовсюду разом, хотя Хмурый мир необитаем, а в Подкамне меня и до этого видели. Теперь я различаю крупные кочки с рожками и пушистыми травянистыми хохолками. Кочки умеют ползать, но они не двигаются, когда на них смотрят. Налетает коварный хмурый ветерок, урывистый и густой, как прикосновение – к шее, плечу, затылку.

Отсюда все равно хочется бежать. Только теперь не в ужасе, не разбирая дороги, а деловито и сосредоточенно.

Медленно вдыхаю-выдыхаю, расслабляю руки, чтобы перестали трястись пальцы. Пока Хмурый мир внимает и принимает – я должен узнать то, зачем пришел.

– Позволь мне увидеть.

Посылаю мареву свои воспоминания: варку с трубкой, работяг в таверне, борозды от когтей у копальни, пятна крови на камне, разбитые черепа с запекшейся черной коркой. Туман впереди густеет, укрывает дальние кочки, аромат белой акации сменяется запахом железа. Зябко. Сыро.

Между ближними кочками вырастают мглистые фигуры. Одна пыхтит трубкой, другие передают по кругу рваный клок тьмы в форме кувшина, третьи бегут по узкому коридору из туманных клочьев, оглядываясь и пригибая головы.

– Позволь мне узнать.

Делаю шаг, и под ногами появляется тропинка – яркий травяной прочерк в серой мгле. Туманные фигуры совсем рядом, но я иду к ним долго, и тропинка виляет. Чувствую прикосновения к плечам – настоящие, не от ветра. Впереди появляются очертания препятствий – обхожу, не приглядываясь.

Пальцы снова начинают дрожать – не от страха, от возбуждения. Во рту пересыхает.

В горле клокочет – азарт, восторг. Я, только я могу сделать это! Мое призвание, мое назначение – здесь, теперь, лишь руку протянуть. То, ради чего были все эти лозины, плетки и кровавый кашель от избытка Перышка. Всё то, что сделало меня хмурем.

Я найду творину! Я убью её! Потому что…

– Я – наконечник стрелы, разящей зло! Я вершу справедливость!

Растворяется варка с трубкой, пропадают работяги с кувшином, рассеиваются бегущие по коридору фигуры. Впереди – четыре силуэта.

Люди.

Все люди. Почему? На миг запинаюсь, присматриваюсь, ожидая, что тропинка уведет меня дальше, но она оканчивается прямо перед этими четырьмя фигурами.

Иду вперед. Сверкающая под ногами тропинка виляет в последний раз и утыкается в очертания двери. Я взмахиваю рукой – дверь открывается. Теперь люди прямо передо мной, совсем рядом, они уже видят меня там, в солнечном мире, задают какие-то неслышные здесь вопросы, машут руками – неловкие, ненастоящие, как туманные клоки в безветрии.

Вынимаю из ножен меч, взмахиваю, примеряясь. Меня хватают сзади за плечи, сильно хватают, решительно, пытаются выдернуть из серой мглы – я раздраженно сбрасываю чужие руки и ныряю глубже в хмурое марево, огораживаюсь непробиваемо-зябким коконом.

Я – наконечник стрелы, разящей зло! Без промаха бьющей!

Свист. С глухим хрупом отделяется от тела голова, описывает короткую грузную дугу, приземляется между замершими кочками. Кровь на Хмурой стороне тоже выглядит серой, но мне кажется, что её серость иная, что в ней проскальзывают цветные блестки. Влажные тяжелые капли повторяют дугу, описанную головой, и я ощущаю, как Хмурая сторона трепещет, вбирая их теплые соки.

Я – наконечник стрелы…

Взмах. Короткий, поспешный – возбуждение толкает меня под руки – и вторая голова не отлетает от тела, повисает на лохмах кожи. Человек, дергаясь, падает на тропу, на единственный яркий прочерк в туманном Хмуром мире. Кровь растекается по тропе, делая изумрудное – серым.

…разящей зло!

Ощущаю ликующую дрожь Хмурого мира. Она впитывается в мою кожу влагой из поредевшего тумана, я вдыхаю ее вместе с воздухом, она бежит по моему телу, и пульсирует с кровью в венах, и распирает восторгом мою грудь.

Третий силуэт я рассекаю мечом наискось, выдергиваю лезвие. Человек падает на первого, безголового, скребет по нему туманными руками-щупальцами, словно пытается обнять.

…Без промаха бьющей!

Туман вокруг густеет. Хмурый мир успокаивается. Влажный воздух гладит мои щеки, запах железа растворяется в аромате акации. Пятна на мече впитываются в туман, исчезают в нем.

…Я вершу справедливость!

Четвертый человек упал наземь, закрыл голову руками. Изумрудная тропа зарастает серостью. На этом человеке нет вины.

Вкладываю меч в ножны. Закрываю глаза, прислушиваюсь к Хмурому миру.

Воздух становится плотным. Скоро он начнет давить на горло. Мне было дано то, зачем я пришел, и больше тут нет ничего моего. До поры.

– Покидаю тебя без печали и скорби. Отпусти меня, как дитя своё, без гнева и зла.

Туман расступается, ноги наливаются тяжестью, в нос бьет вонь прокисших ягод и свежей крови. У моих ног лежат мертвые горняки: Лещ, Заика и еще один, которого я не узнаю без головы. Над ним рыдает женщина. За моей спиной стоят Хрыч и варка, зеленоватые и с разинутыми ртами.

**

Потом-то жена Суслика признала, что всё так и было: это ее муж с дружками убивали рудокопов и заставили всех поверить в чародейскую творину. Цену себе набивали, премию за риск. И ведь получилось, это потом их жадность сгубила: один раз варка согласился поднять плату, и рудокопы решили, что так же легко он повысит ее снова.

Суслиха клялась духом отчего дома, что сама узнала об этом лишь в тот день, когда я пришел к ним по Хмурому миру. А как было на самом деле – останется неизвестным. Хмурый мир не дает ответов на праздные вопросы.

Пока всё это выяснялось, мы с Хрычом отсиживались в поселке варок, потому как рудокопы подняли страшенный гвалт, а ясность в этом деле появилась сильно не сразу. У варок нам было очень даже хорошо: спокойно, тихо, вкусно кормят, после ежеутреннего правила можно целыми днями бездельничать и шататься по улицам. Жители посёлка приветливо раскланивались при встрече, но с разговорами не лезли, за что я был им безмерно признателен. Даже немногочисленные варчата были тихими и спокойными. Над детьми тут тряслись все, не только родители: потомство у варок – большая редкость; вслух об этом не говорят, но малочисленность – единственная причина, по которой хваткие гиганты не посягают на соседние земли.

Я был рад получить передышку. Не так часто мне доводится лоботрясничать и спать на простынях. Мы с Хрычом даже играли в камчётки – чёт-нечет с камешками, словно приятели какие-нибудь. И мне это даже не надоело, хотя Хрыч почти всегда выигрывал.

Когда всё выяснилось, рудокопы, костерившие меня на чем свет стоит, с той же страстью принялись покрывать руганью своих бывших собратьев, припоминали всякие случаи, свидетельствовавшие об их коварстве, вероломстве и подлой натуре в целом. Ужасались мысли, что следующей жертвой мог стать любой из них. Возносили до небес мои способности и заодно всех хмурей скопом. Клялись духом удачи, что век меня не забудут.

Всеобщий восторг утомил меня гораздо быстрее безделья, так что я очень обрадовался, когда Хрыч объявил о нашем отъезде. Варка хотел закатить празднество в нашу честь, но Хрыч, к моему большому облегчению, сказал, что это слишком.

И даже платы не взял. Хитро посмотрел на варку и сказал:

– Считайте это дружеской услугой. От всего Полесья.

И по лицу варки я видел, что он крепко задумался, каким боком может выйти Подкамню такая дружба.

**

Меня тянуло на запад. Отсюда не так далеко было до Загорья, до родных моих мест. Я понимал, что не могу поехать туда, что Хрыч меня не отпустит, и как раз поэтому мне так нравилось думать: а если бы было можно? А если бы я пересек северо-западную часть Подкамня, прошел через перевал и оказался… Где-нибудь там. Вдруг я бы смог найти родные места? Вдруг еще живы бабушка и дед? Вдруг между нами может быть что-то помимо моей детской обиды?

Мне нравится думать об этом. И нравится, что я не смогу узнать наверняка. Я не хочу знать, я хочу хранить прошлую жизнь в своей памяти. Там ей точно ничто не угрожает.

«Вот они и пришли за тобой…»

Мы с Хрычом держим путь на юго-восток, и я лишь украдкой позволяю себе оглянуться на сизые горы за спиной.

Я хочу спросить: впрямь ли земледержец полесский хочет соединить под собой другие земли, не маловато ли будет одиннадцати хмурей, чтобы все соседи уверились в особой полесской могучести… но не задаю вопроса. У Хрыча, как и у меня, могут быть на этот счет одни лишь догадки, да и теми он не поделится. Потому я спрашиваю другое – то, на что он ответит, хотя ответ известен заранее:

– Может, теперь ты отдашь мне мой меч… наставник?

Хрыч, придремывающий в седле, открывает один глаз, смотрит на меня, как на вошь, и бурчит себе в бороду:

– Рано еще, мрак тя задери. Поранишься.

– Кошка твоя поранится, – привычно огрызаюсь я и в последний раз оглядываюсь на горы.

Незабывание

В самом начале нас было тридцать – мальчишек и девчонок-недолетков, купленных у обнищавших жителей Загорья. Уже через несколько месяцев не стало четверых. Трое парней не вынесли первого захода на Хмурую сторону, скончались на полу в корчах и кровавой слюне из прокушенных языков. Одна девчонка померла еще прежде – у нее оказалось неприятие к Пёрышку. Конечно, этого никто не знал, пока она его не выпила.

Ночью мы тайком пролезли в мертвяльню поглядеть, что осталось от девчонки, так мне потом много дней снилось ее распухшее лицо, свинячья шея и синие круги вокруг глаз. Я даже толком не помню, какой она была до смерти. В памяти всплывает что-то мелкое, тощее, с противно торчащими зубами.

Хотя на память я не жалуюсь, в отличие от остальных выучней.

У них самыми первыми воспоминаниями была обитель. И побои. Ни один из выживших выучней не помнил ничего, что было до ивовых лозин, которые оставляют на коже тонкие красные ожоги. После лозин были отполированные ладонями палки, от которых легко уклониться, если не зевать. Потом плётки. К началу третьего года обучения – сигили, мечи варкской стали, смертоносные, как мантихоры, и такие же быстрые.

А мне повезло: мою память недоубили, и в моей жизни было что-то до всего этого.

Запах пирожков с тыквой и молока с утренней дойки. Светло-карие в крапинку глаза, которые с любовью смотрели на меня из-под коротких выгоревших ресниц. Звонкий воздух летнего вечера, в котором звуки разносятся далеко-далеко. Речная вода, в которую так здорово плюхнуться с разбега. Костер на берегу и печеная репа, чернящая золой ладони. Густая собачья шерсть под пальцами, короткая, блестящая на солнце. Успокаивающий звук родных голосов. И даже объятия – мягкие, уютные, пахнущие мыльным корнем и сундучной пылью.

Сперва воспоминания очень отвлекали от лозин и палок, так что в начале обучения мне доставалось множество ударов, пинков и недовольного цоканья языком. И потому я не скоро научился ходить на Хмурую сторону – для меня солнечный мир не был так непримиримо враждебен.

Знаю, наставники думали, что я сдохну в числе первых. Но я наловчился справляться с картинами из своей памяти, чтобы они, всплывая перед глазами сами собой, не заслоняли действительность. И я выжил.

А вокруг меня постоянно умирали и пропадали другие. Трое парней спятили после второго захода на Хмурую сторону, и куда их потом дели – мы так и не узнали. Четверо выучней не захотели идти туда в третий раз, даже под угрозой сигилей варкской стали. И каждую зиму кто-нибудь непременно умирал от грудной горячки, хотя в обители было не так уж холодно.

Словом, спустя годы, когда пришла пора выходить в большой мир, нас осталось одиннадцать. Десятеро считали, что им несказанно повезло: в обители нам дали в руки ремесло, которое позволит не сдохнуть с голоду на траченых войной землях.

Да, нам действительно повезло, и мы получили ремесло. Но, кажется, только я, единственный из всех выживших, понял, для чего мы нужны были на самом деле.

Глава 2. Просто назови его

– Эт много время-то не займёт. Вы всё равно в нашу сторону едь-те.

Голос у мужика треснутый, да и сам он какой-то пришибленный, втягивает голову в плечи и смотрит виноватым взглядом собаки, удавившей хозяйскую курицу.

Хрыч колеблется. Он сразу не выставил гостей за дверь только потому, что не хотел учинять лишний шум на чужой земле. Кто-то же сказал им, что сегодня мы проезжаем через этот городишко и ночуем в полумертвом заезжем доме, где всех гостей, помимо нас – пара рыботорговцев. Такие места всегда выглядят немного зловещими, особенно по ночам, в туманном свете двух лун.

И кто-то впустил этих людей сюда. Так что Хрыч проявил сдержанность и выслушал рыбалок, а выслушав – расхотел выставлять их вон.

Рыбалки ведь верно говорят – это лёгкий способ пополнить кошель, делать большой крюк не придется, мы в самом деле возвращаемся в Полесье вдоль побережья. А варочьи монеты – они тяжелые и вообще красивые, с двусторонней чеканкой, их даже в руки взять приятно, а расплачиваться ими по весу в Полесье – еще приятней будет.

И все-таки предложение Хрычу не по нраву.

Не хочет он сворачивать в поселение, хочет ехать дальше по каменистым пригоркам, пропахшим солью и рыбой, под колючими порывами ветра, такого стылого, что не верится, будто на равнинах уже буйствует весна. Три дня до речного краераздела, до ближайшей корчмы Полесья, куда могли передать новые наказы для нас. Если всё, чем занимаюсь нынче я и другие выучни, даст плоды, то извещенья от владетеля Полесья станут принимать и здесь, в корчмах Подкамня. А там мы и на юго-восток доберемся, в Порожки, за Средьземное озеро. Болотцев, ничейцев и энтайцев по понятным причинам в расчет не берем. Загорцев тоже не берём в расчет, но по причинам, наоборот, непонятным.

– Наша танна будет очень, о-очень благодарственна вам, – второй рыбалка благодушен, взгляд у него снисходительный и добрый, слова он тянет с таким значением, точно в каждом из них есть и второй, секретный смысл.

Танна. Надо же. До сих пор я думал, что варки считают своих женщин годными лишь для одного, и это одно – вовсе не управление землями.

Хрыч медлит. Его ответа ожидают в такой напряженной тишине, что слышно, как плещет за стеной вода, гоняя лопасти ветродуйной машины.

Я пытаюсь поставить себя на место Хрыча. Представить, как бы поступил я сам, если бы проезжал здесь в одиночку. Меня бы насторожили эти люди, взявшиеся невесть откуда? Так ведь люди живут везде и везде же оказываются рядом с тобой, даже если пытаешься их избегать. Всякая земля полнится слухами, а мы к тому и стремимся: наполнять окрестные земли правильными вестями, чтобы каждый узнал о хмурях и убедился в их возможностях. А письмо, которое привезли рыбалки, выглядит настоящим, и запечатано было как надо, тут не придерешься.

Самовольничать, берясь выполнять просьбы всяких встречных – не по правилам, это верно, наказ должен исходить от владетеля Полесья. Но это такая мелкая мелочь! Ведь встречный – танна, а не какая-нибудь шелупонь, в шкатулке у Хрыча еще две фляги Пёрышка, а лишние деньги будут вовсе даже не лишними!

Я проговариваю всё это про себя, взвешивая каждое соображение по отдельности, и думаю: так будь я здесь один, согласился бы помочь рыбалкам?

И не могу найти ответа, потому что трепет перед Хмурой стороной заслоняет в моих глазах всё прочее. Пожалуй, я слишком увлечен важностью своей роли, для меня перейти черту и выполнить своё назначение – уже и награда, и цель, оправдывающая многое.

И дело не в том, что умение ходить на Хмурую сторону возвышает меня над людьми, не способными на это. Дело в том, что каждый заход немного меняет меня самого: в солнечном мире я только и делаю, что упиваюсь этой самой своей важностью и мечтаю обрести самостоятельность. В Хмуром же мире я сильнее, выше всего этого и… чище, что ли. Там меня ведёт жажда справедливости, нетерпимость к злодеянию, она заполняет всё моё существо, вытесняет прочие чувства и превращает меня в наконечник стрелы, разящей…

Я бы согласился поехать с рыбалками только ради этого, не думая обо всем прочем.

– Ну, будьте милосердны-то, досточтенный хмурь!

Хрыч жует губу. Хоть бы обернулся ко мне! Хоть бы бровь изогнул вопросительно! Нет, мрак его забодай, сам будет решать! Как всегда! Я тебе кто – собака на привязи?

Меня охватывает злость вперемешку с безнадежным отчаяньем: я ведь в самом деле сижу у Хрыча на поводке. И в тот же миг вдруг понимаю: будь я один – ни за что, ни за что не согласился бы ехать с рыбалками!

Я даже не успеваю удивиться этому пониманию, когда слышу слова Хрыча:

– Хорошо, мы поможем.

**

Мой дед говорил, что в Подкамне выжили многие чародейские творины – мантихоры, гномы, скальные гроблины. Настоящие творины, а не выдуманные, которыми селяне пугают детишек, чтоб не убегали за околицу. Может, оно так и было, но услышать первое настоящее упоминание о них нам довелось лишь через месяц разъездов по варочьему краю.

Танна выше и крупнее среднего мужчины-варки, а одежды из шкур делают её поперек себя шире. Она сидит на престольце, чуть развалившись, и кажется, будто у нее есть только голова, большие руки с квадратными ладонями и длинные толстые ноги, а вместо тела на престолец навалены шкуры горных коз. Рядом с ней Хрыч выглядит хрупким, как ребенок, и даже стражники-варки не так уж впечатляют размерами.

Я думаю, что эта женщина получила свои владения, избив всех других претендентов на танство.

– Наш дознаватерь поработал уже. Наш дознаватерь опытный, дело знает. По всему выходит, история ясная. Я увериться только хочу. Вас нахваливал кой-кто с северного побережья. Мы прослышали про это.

Танна отделяет каждую фразу кивком, и тогда её верхний подбородок тонет в складке нижнего, а в оттянутых мочках ушей танцуют костяные серьги. Светлые волосы блестят, смазанные жиром. Подле престольца торчат из пола две длинные рукояти. Я могу лишь гадать, какие машины они приводят в действие – быть может, одна открывает подвальный люк как раз в том месте, где мы стоим, а вторая впускает в подвал скальных гроблинов.

– Тебе нужно узнать, кто выпустил сирен. На ком вина в гибели людей. Из-за кого в торговле ущерб. Это тот, на кого указал дознаватерь, или не тот. Что ты скажешь?

Я ловлю себя на том, что киваю вслед за танной. Она, ясное дело, смотрит только на Хрыча, принимая его за хмуря, зато на меня с негодованием глядит один из стражников у престольца. Верно, подумал, что я передразниваю его хозяйку.

– Ты просто назови его, – говорит танна, и её большие ладони с силой охватывают подлокотники престольца, – ничего делать не надо. Только назови его. Хочу знать, одно вы скажете с дознаватерем или нет.

Хрыч, который явственно умаялся топтаться у престольца, открывает рот, чтобы наконец задать вопросы, но танна, угадав его намерение, указывает подбородком на человека, стоящего у неприметной дверки справа от нас:

– Всё расскажет Зануд. Всё, что надо знать. Его спрашивай. Потом ходи, с людьми говори. Потом ответишь мне, кто сделал зло.

Зануд, лысеющий человечек в одежде со слишком короткими для него рукавами и штанинами, оказался сообразительнее танны. Сначала велел устроить нас в дальних комнатах длинного дома и накрыть на стол, а потом уже, под наше жадное чавканье и хруст заячьих косточек, принялся говорить.

– В заливе плавала клетка, – бубнит он, катая между пальцев брусничину, – в клетке жили пойматые сирены. Они, значит, воняли чем-то ихним, морским и бабским, и на энтот запах к заливу тянулась всякая рыбина, и оршики клыкастые, и скотокрабы. В общем, от чего прибыток есть – то само к берегу плыло, только ловить поспевай.

Хрыч сыто отдувается и тянется к горшку с густым рыбным супом за второй порцией добавки. Ему как-то удается одновременно жевать и удерживать на лице выражение сосредоточенного внимания.

– Энто наша танна придумала, да будет дух моря к ней милостив. Оно конечно, сирен изловить было трудно, они ж море знают лучше нашего, даже, говорят, отливы угадывать умеют. Словом, пока мы их ловили, двое рыбалок рук-ног лишились, и еще один – разума, хотя, сказать по правде, разума-то у него небогато было… Зато после этого мы горя не знали, вот с самой осени: на мелкой воде-то сирены могут орать сколько захочется, другие из глубины не услышат их воплей. Словом, всё шло хорошо, пока энтот умник не открыл клетку и не выпустил сирен невесть на кой мрак!

– М-м-мыг, – подняв голову от миски, Хрыч пытается состроить сочувствующую гримасу.

В камине трещат дрова, пахнет деревом, дымом, кожей и мясом. После сытной еды да под бубнеж Зануда меня начинает клонить ко сну. Отодвигаю миску и наливаю себе узвара.

– Пять дней тому клетку открыли. В самый клёв. Ох, визгу они подняли, сирены! Уши закладало аж тут, в поселении, а на море такое творилось! Сирены орали, прыгали на лодки, когтистыми лапами рвали рыбалок. В такой ярости были, что и сами себя рвали тоже. Вода стала бурой от крови, а кишки, что спустились на дно, до сих пор жрут скотокрабы.

Зануд умолкает, когда в комнату проскальзывает прислужка, статная чернокосая девка, и начинает прибирать со стола посуду. Несколько раз она задевает меня – бедром, боком, локтем. От неё пахнет сосновой смолой, вышивка на широком поясе складывается в какие-то письмена, мелькают гибкие руки над столом. Я смотрю на прислужку, а Хрыч смотрит на меня и ухмыляется.

– Брысь, Лисица, – беззлобно шугает её Зануд.

Девка идет к двери, двумя руками придерживая стопку посуды и ухитряясь при этом вилять задом. Вместо платка у неё на голове куцая косынка, подвернутая так, что едва прикрывает затылок. Покачивается между лопаток блестящая черная коса, пушатся в ней цветные нити и плетеные шнурки. Лисица сильно топает пяткой, и дверь перед ней разъезжается пошире, а потом смыкает створки за её спиной.

– Так вот, рыбалок сгинуло десять и еще четыре, да к тому же было средь них трое пареньков, которые только начали растить бороды и еще не успели дать жизни потомству. Неправильно таких в море пускать, да мы за эти сытые месяцы расслабились и хватку немного утратили. Ну, значит, рыбалок сгинуло десять и четыре, а сирен – три штуки. Остальные шестеро в море уплюхали, а чего с ними там стало – это один морской дух ведает, да будет он милостив к нашей танне.

Хрыч задумчиво ковыряет в зубах тонкой косточкой.

– Ну, дознаватерь покумекал да указал на виновного. А теперь танна хочет знать, чего скажете вы, согласитесь с его словами или нет. Танна вам верит, потому как о вас хорошо говорила её родня, вы их дитёнка нашли.

Ага. Удачно вышло, что гиганты так за детьми трясутся – теперь, небось, все варки побережья будет славить хмурей почти как собственных дедичей. А вслед за варками – и люди, которые живут и работают на их земле. Тот же Зануд и чернокосая девка с цветными шнурками в волосах. Лисица.

– А дознаватерю танна верить не очень-то хочет, потому как… а, да вам же надо с людьми говорить, и вы всё равно прознаете. В общем, дознаватерь сказал, что виновный – брат танны, её дядьки сын.

М-да. По меркам варок, двоюродный брат – ближайший родственник, родных братьев и сестер у них не бывает. Впрочем, не обязательно они с братом были дружны.

– Танна его покарает как след, никто в том не усомнится, – продолжает Зануд. – А только для началу увериться хочет, что тут ошибки не вышло или умысла какого. Танна не верит в такое дело, хотя брат ейный вину не отвергает. Правда, и не признаёт, молчит, сидит себе тихонько в подвале. Только не было ему корысти с того, чтоб сирен выпускать, к тому же нет ясности, был ли он вообще в тот день в посёлке. Наша танна честная, ей до всего дознаться нужно и всё понять, а не только головы рубить почем зря. Вас хвалила ейная родня – вам танна верит. Во все концы людей послала, чтоб найти вас. Вот и нашла. Так что… сами понимаете, какая надежда теперь на вас.

Зануд кидает брусничину в рот и поднимается. Бесцветные глаза его смотрят на Хрыча сурово.

– И какая в том серьёзность, – добавляет он и выходит из комнаты, не утруждаясь прощанием.

**

Предрассветная серость потолка. Прохладный воздух на миг касается моего бока и ног, когда приподнимается край одеяла. Теплое дыхание рядом, жадные руки, запах сосновой смолы.

Лисица.

На ней лишь тонкая скользкая рубашка, под которой тело кажется текучим, ненастоящим.

Она ловко забирается сверху, наклоняется, примеряясь. Смеется и прихватывает кожу на моей шее сухими горячими губами. Я провожу рукой по её затылку, свободному от косынки, другой рукой задираю рубашку, сгребая горстью скользкую ткань.

Длинные распущенные волосы закрывают нас пологом, лезут в рот, намотанные на прядки цветные нити щекочут нос. Я мотаю головой, и Лисица хихикает, прижимается крепче, кусает меня за ухо. Ладони у нее чуть влажные, пальцы дрожат – мне хочется считать, что от страсти, но я отчего-то уверен в ином: это от страха.

Почему? Я замираю на миг, но додумать не успеваю.

Изогнув спину, ерзая по мне, Лисица сбрасывает рубашку. И мне становится совершенно всё равно, почему.

**

Предрассветная серость потолка. Сонное опустошение. Смятая рубашка из тонкой поблескивающей ткани лежит на краю кровати, как только что сброшенная змеиная кожа, ещё таящая ядовитое коварство.

– Помоги мне.

Поворачиваю голову. Перед глазами – серый утренний туман. У моего уха – горячие сухие губы. Куда делось одеяло?

– Помоги мне выбраться. Они меня теперь не выпустят.

Предрассветная серость тает, клубится, сгущается в Лисицу, которая лежит рядом, приподнявшись на локте. Второй рукой зачем-то прикрывает грудь. Цветные нити в черных волосах кажутся серыми. Глаза на круглом лице – два провала в бесконечность.

Скрипит дверь, впуская звуки и запахи просыпающегося дома. Лисица охает, падает обратно на кровать, вжимается в простынь. Она бы могла стать незаметной, если бы одеяло осталось на кровати.

– Лисица, брысь, – невозмутимо говорит Зануд.

Она садится и неловко съеживается, пытаясь прикрыться руками. Я подаю ей рубашку, нахожу наконец одеяло, набрасываю на нас. Зануд ждёт в дверях. Лисица, путаясь в рукавах, одевается и, бросив на меня умоляющий взгляд, исчезает.

– Завтрак ждёт, – вежливо уведомляет меня Зануд. – И рыбалки тоже ждут, когда вы сподобитесь расспросить их про всё, что имеет важность для дела. Танна, да будет дух моря к ней милостив, желает услыхать ваш ответ до полудня.

**

Вчера вечером Хрыч долго ходил по своей комнате из угла в угол, раскладывал скудные пожитки, негромко бубнил – обживался на новом месте, умасливал разговорами дух жилья, выметал из углов остатки памяти прежних людей, которые спали в этом месте. Говорил, говорил, говорил.

Быть может, поэтому сегодня Хрыч выглядит довольным, в отличие от меня. Моё сладкое предутреннее опустошение уже затерлось обыденностью, возвратившейся слишком быстро. Как всякий хмурь, я не связан ни с какими духами: Хрыч и остальные назидаторы… то есть наставники – они нарочно так нас растили, чтоб мы не ожидали чудес свыше, а чудили сами. И никакая зараза ведь не спросила: а вдруг нам хотелось получать свою толику защищенности и заботы от человеческих духов?

Ходим по поселку, сопровождаемые Занудом. Он – впереди, мы – подотстав. Пару раз спускаемся и поднимаемся на подъемниках. Осматриваемся. Говорим с рыбалками. Пока ничего толкового нам не рассказали. Клетку открыли, клетку не открывали. Брата танны в тот день видели, брата танны в тот день не видели. Сирены сдохли, сирены уплыли. У меня не складывается никакого понимания, я не знаю, могу ли прийти на Хмурую сторону с такой кашей в голове. Не представляю, смогу ли дать танне ответ до полудня.

Посёлок мне надоел заранее, еще до того, как я вышел из длинного деревянного дома, пахнущего теплом и дымом. Просто очередное место, где все смотрят мимо меня до тех пор, пока не поймут, что это я – хмурь… если поймут. Ведь даже в тех местах, где мы с Хрычом уже побывали, не всегда это знают. Того же похищенного ребенка в северном селении мы искали сами, без почетного сопровождения, и в результате все восторги достались Хрычу.

Люди тут выглядят вполне довольными. Сколько мы ездим по Подкамню – столько я пытаюсь понять, чем именно довольны все эти люди, живущие на земле варок и работающие на них же, не имеющие ничего своего. Живут. Рожают детей. Работают. Умирают. Варки, впрочем, их не обижают, вполне себе ценят: им, малочисленным, иначе ни за что было не обжить столько земель, не добывать столько руды, не ловить рыбы, не торговать с окрестными землями.

Войны, которые десять-пятнадцать лет назад терзали Полесье, Загорье и Порожки, почти не зацепили Подкамень. Варок не так уж много, и они слишком дорожат своими жизнями, чтобы воевать за что бы то ни было. Так что они, в отличие от всех своих соседей, даже укрепились за это время: беженцы заселяли и обрабатывали варочью землю, самые бойкие из людей создали приграничный пояс поселений, откуда гнали в шею мародеров и прочий сомнительный сброд, что просачивался через пределы.

После череды войн Подкамень еще больше окреп: разрушений там было немного, восстанавливать почти ничего не пришлось, зато работа находилась всегда, земли было вдосталь. А соседние земли, помалу отстраиваясь после усобиц, нуждались во многих вещах. И эти вещи Подкамень им охотно поставлял в обмен на то немногое, что еще можно было взять с соседей, истощенных долгими годами больших и малых войн.

– Тебе не нравится эта история, – вдруг говорит Хрыч, и я от удивления спотыкаюсь на ровном месте.

– С каких пор тебя волнует, что мне нравится?

– Как думаешь, у них всегда столько стражников на улицах? – спрашивает Хрыч вместо ответа.

Один мрак знает, как часто мне хочется тюкнуть его по затылку, забрать свой меч и пойти куда глаза глядят. Сколько можно таскаться на привязи, сколько можно жить по чужой указке, в конце-то концов?! Годы обучения были пыткой, туго свернутой в клубок, застрявшей в горле, много лет я мечтал выплюнуть эту кость – и вот теперь, когда я вышел за стены обители, меня за собой таскает Хрыч. Как самострел, который достают из чехла при надобности.

Я – наконечник стрелы. Я вершу справедливость.

И никуда я не побегу, конечно. Стать преступником, без поддержки канцелярии утратить хорошо оплачиваемую работу, лишиться пути на Хмурую сторону без Пёрышка, рецепт которого наши назида… наставники берегут пуще глаз – я не для этого столько лет надрывался. Просто это очень глупо: получать ножны с мечом от наставника лишь в какое-то неведомое «своё время», когда он сочтет, что больше ничему не может тебя научить. Это годится для воинов, которых обучают другие воины. Но ведь наставники – не хмури. И никто не хмури, кроме нас. Созданные и обученные людьми, мы должны бы получать волю уже после первого захода на Хмурую сторону, потому что никто другой не знает, что это такое – быть хмурем. Так думаем мы, но остальные думают иначе.

«Это дитя так хочет свободы, словно знает, что с ней делать», – говаривал мой дед, когда я был ребенком, и меня это очень злило. С тех пор кое-что изменилось: я давно не дитя и я знаю, что делать со свободой. Наверное.

Стражников на улицах действительно много. В основном это варки, при оружии и кое-каких доспехах: на всех нагрудники, на некоторых – шлемы. Что им охранять на улицах? Рыбалок? Они боятся, что мстительные сирены нашлют на них дождь из каракатиц? Взгляды у стражников слишком цепкие для тех, кто стоит на своем месте лишь для красоты.

– Кого стережетесь? – повысив голос, спрашивает Хрыч, и Зануд останавливается, ожидает, пока мы подойдем.

– Всякое бывает, – говорит он, – море рядом, горы рядом, лес. В лесах еще со времен наших дедов гномы водятся, а на той стороне залива скальные гроблины живут в горах. Кошек, чтоб гномов отваживать, у нас нет, не приживаются что-то… Да и вообще – убивец-то, быть может, ещё на воле ходит!

«Они меня теперь не выпустят», – звучит в ушах горячечный шепот Лисицы.

Значит, танна не верит в вину брата и выставила стражу, чтобы никто не сбежал из посёлка? Или здесь вправду опасаются мести сирен? Горы, лес. Ну да. Кто знает, какие чародейские творины могут прийти сюда теперь, когда стало известно, что рыбалки держали в плену сирен?

У берега воняет гнилыми водорослями, дует в лицо плотный соленый ветер. Все следы бойни убраны, о произошедшем напоминает только клетка, подвешенная к каменному выступу на огромных ржавых кольцах. Верхняя её часть выступает из воды, как мачта затонувшего корабля. Верно, во время отлива с выступа бросали сиренам еду. Или они сами кормились той рыбой, что доплывала до них, минуя рыбалок? У помостов – длиннющая рукоять, в верхней части темная, захватанная: клетку всё время приподнимали и опускали. Почему она всё еще здесь – ожидает новых сирен?

Погибших рыбалок давно предали огню, тела сирен прибрало море. Высматривать нам тут нечего, срисовывать – тоже. На что вообще надеялась танна, позвав нас? Зачем она сидит в этом поселке, отчего не возвращается в город, почему брата оставила тут же, в каком-то подвале? Неужто не волнуется о других селениях под своей рукой, где наверняка тоже держат пленных сирен?

Зачем здесь столько стражников? О чем хотела попросить меня Лисица? Я думал расспросить ее после завтрака, но утром посуду собирала другая прислужка, худосочная блеклая девка, не поднимающая глаз.

К воде тяжело спускается пожилой варка. Длинный плащ из шкур делает его похожим на медведя, башмаки гулко стучат по деревянному помосту, глаза блестят угольками из-под косматых бровей. Ветер треплет две седые косы, которые начинаются над углами его рта и спускаются на грудь.

Он останавливается перед нами, вдумчиво оглядывает с ног до головы Хрыча, потом меня. Кривит губы, отчего одна коса поднимается выше другой. Приходится задирать голову, чтобы смотреть ему в лицо, и холодный свет белого солнца бьет мне в глаза. Всё тут не по-людски, в приморском Подкамне, даже солнце похоже на лёд.

– Танна собирается, – каждое слово варка выталкивает из себя, как большое одолжение, – велела подниматься и ответ держать.

Зануд смотрит на Хрыча с интересом, а Хрыч с тревогой глядит на меня. У меня же в голове полная сумятица. Я еще даже не понял, что тут произошло, а от меня уже требуют «держать ответ» за чью-то судьбу.

**

Зануд приводит нас к судбищу. Большущий вытоптанный в земле круг, выложенный по краю булыжниками, – прямо за околицей. Посередине сложена высокая пирамида, верхним камнем прижат хорунок с вышитым знаком племени. В круге уже людно, варкно и шумно, и мы, войдя в круг, скромно останавливаемся, не привлекая к себе внимания.

Высоченный варка в богато расшитых одеждах стоит, чуть сутулясь и широко расставив ноги, словно хочет покрепче вцепиться ими в землю. Руки его связаны впереди, некрепко, только для виду: вот он, дескать, предполагаемый душегубец. Семейного сходства между ним и танной – только властно-презрительный изгиб губ. За спиной пленника полукругом стоят стражники – четыре человека с топорами и двое варок с мечами.

– Сивый, кто это? – громко спрашивает танна и тычет пальцем в грязного и донельзя смущенного мужичонку, который ссутулился в лапах у стражника.

– Эт-та? – повторяет вопрос Сивый, растягивая слова на манер рыбалок, и в его глазах пляшут искры. Издевается. – Эт-та мужик.

– Знаешь его?

– Тебе-то что?

Танна окидывает взглядом собравшихся. Много рыбалок стоит в круге, еще больше – за его пределами. Выделяются в толпе немногочисленные варки – танна, Сивый и стражники.

– Отчего он в был в лесу? С охраной! Лагерем стоял! Что он должен быть сделать, а?

– Да чего он может сделать-та, – Сивый оглядывает мужика, как приставшую к подошве рыбью чешую.

– Ты творишь козни, брат.

Сивый сплевывает и отворачивается.

Танна смотрит на мужика, не мигая, под ее взглядом тот бледнеет, краснеет, вжимает голову в плечи, но продолжает смотреть ей в глаза, как зачарованный горгоной кроль.

– Скажи, зачем был в лесу, – медленно произносит она. – Не скажешь – скормлю скотокрабам. Скажешь – уйдешь живой.

Он молчит, дышит с присвистом сквозь зубы, несколько раз сглатывает. Еще какое-то время они играют в гляделки, потом танна коротко двигает подбородком, и стражники ведут мужика прочь от судбища. Пленник повизгивает, загребает ногами, поднимая серую пыль. Рыбалки в круге молчат, поедают глазами Сивого. За кругом громко перешептываются, но слов не разобрать.

– Ну а ты что скажешь? – танна оборачивается к Хрычу. До этого мига я был уверен, что она не заметила нашего прихода.

Хрыч смотрит на меня. Вот вечно так: как щёки надувать – так Хрыч, как ответ держать – так сразу Накер. Не готов я отвечать, да и Хмурой стороне мне показать нечего. Попробовать, конечно, можно, да только понравится ли ей моё вторжение на авось?

– Девушка из длинного дома что-то знает, – говорю, сам себе удивляясь, – Лисица. Давайте её спросим. Она здесь? У неё цветные нити в волосах…

– Эт-та, штоль? – бодро доносится от домов.

К судбищу идут варки, трое. Стражники? Наверное, да, но доспехи на них другие. Они тащат длинный грязный мешок. В нём угадываются очертания чего-то изломанного, неживого.

– Удавилась в лесу, – равнодушно говорит стражник, когда мешок опускают наземь. Шепоток в толпе становится гулом, потом рассыпается на восклицания. – Прям в виду поселка удавилась. Мы вот приметили да сняли, чтоб марькой не стала, а то как начнет ходить-завывать промеж домов – такое нам надо?

Смотрю на мешок и почти вижу обвернутое им тело. Я откуда-то знаю, что мертвая Лисица – белая, что на её теле есть синяки и кровоподтеки. Знаю, что все три стражника ухмыляются, хотя их лица невозмутимы. Я шагаю к мешку, но один из варок преграждает мне дорогу. Поднимаю взгляд, щурясь от ледяного солнца, и вижу, что рот стражника беззвучно открывается. Потом понимаю, что у меня звенит в ушах.

«Они меня не выпустят».

Я даже не попытался задержать Лисицу утром, когда пришел Зануд. Я отправился шататься по поселку. И, пока я говорил с рыбалками…

– Странная история, – бросает танна, глядя на брата, – твоя стража, не моя.

Сивый склабится. Лисица мертва, и подозрения танны некому укрепить.

Мысли в моей голове – неповоротливые и тяжелые, как мельничий жернов, в ушах всё еще звенит, но я заставляю себя думать. Лисица знала о сиренах что-то, из-за чего её убили. И, наверное, не только о сиренах. Что тут вообще происходит, дележ танства между варками?

Если Лисица всё знала с самого начала, отчего Сивый не приказал убить её сразу? Считал не опасной или приберегал для других дел? Но потом что-то изменилось. Что? Как только я проговариваю про себя этот вопрос – тут же приходит ответ, и я зажмуриваюсь от его беспощадности.

Потом приехал хмурь.

Наше появление поломало планы Сивого, чем бы они ни были, ему пришлось всё менять на ходу. Лисица об этом догадалась или даже узнала наверняка, потому и пришла ко мне. Но я не дал себе труда её выслушать.

Гул голосов вокруг всё громче. В глазах танны – растерянность. Сивый кривит губы, а варки, принесшие мешок с телом Лисицы, незаметно отступают поближе к нему. Потом доносятся восклицания снаружи, и в круг возвращаются стражники, волочащие мужичонку обратно.

– Скажу, скажу, – задыхается он. Мужика отпускают, он валится на колени перед танной. Костлявые руки трясутся, словно вот-вот подломятся, сальные волосы метут по серой земле. Что там произошло, куда его водили?

– Какой была твоя задача? – громко спрашивает танна.

– Просто сказать, – зубы у него лязгают, – что Сивый со мной был. В таверне, в одном городке в соседнем танстве. В тот самый день…

Становится тихо-тихо.

– Это ложь? – ровным голосом спрашивает танна.

Мужик поднимает голову, встречает её взгляд. У него трясутся губы, но глаз он не отводит.

– Это правда. Мы весь день пили в таверне. Много людей из города нас видели. А здесь Сивого не было.

Тишина снова разрывается восклицаниями и криками.

– Малча-ать! – ревёт Зануд, и всё стихает.

Танна хмурит брови, и плотная кожа на её лбу собирается крупными складками.

– Отчего дознаватерь на тебя указал? – спрашивает она брата. – Вы сговорились? Где рыбалки, которые клялись, что ты был здесь? Кто клетку открыл, кто выпустил сирен? – Сивый не глядит на неё, буравит взглядом мужика, так и стоящего на коленях в серой пыли, и танна повторяет: – ты строишь козни, брат.

Оборачивается к Хрычу.

– Без тебя не разобрать. Говори ответ.

Хрыч сопит. Понимает, что мы слишком мало узнали, чтоб тревожить Хмурую сторону, но невозможно пойти на попятный, когда все взгляды устремлены на хмуря. Нужно попытаться сделать хоть что-нибудь.

Поэтому Хрыч неохотно лезет в котомку, достает коробку с Пёрышком. Протягивает мне малую фляжку, на один глоток – только зайти и спросить, только увидеть то, что мне будет позволено видеть. Меча из ножен не достает – он мне там не понадобится.

Рыбалки перешептываются – громко, придушенно. Танна сильнее морщит лоб, глядя, как я беру фляжку. Стражники таращатся на меня, и даже у Сивого округляются глаза. Один лишь Зануд не выглядит удивленным.

Делаю глоток, зажмуриваюсь. На Хмурую сторону меня не швыряет, а мягко вталкивает. И в первый миг мне кажется, что мир вокруг меняется не так уж сильно.

**

Танна, Зануд, Хрыч, Сивый, стражники. Мешок с телом Лисицы поодаль. Всё мглистое, как предутренняя серость, и трепещущее, как водоросли у побережья.

– Позволь мне узнать.

Передаю Хмурой стороне всё, что сумел выяснить и увидеть. Пустая клетка, подвешенная на каменном выступе. Мужичонка, стоящий на коленях в серой пыли. Сивый, кривящий губы. «Ты творишь козни, брат».

На ком кровь?

Мелькает череда мглистых силуэтов. Один бежит к призрачному морю. Это не варка – человек, женщина. Потом сирены выпрыгивают из воды к призрачным лодкам. Их тени на Хмурой стороне совсем не страшные, и кровь, бьющая из разорванных рыбалок – тоже нестрашная. Просто пятнышки мглы. Призрачные волны разбиваются о плоские прутья клетки, подвешенной к каменному выступу. Она ждёт новых сирен.

Под моими ногами расцветает бледно-зеленая тропа, пробегает вперед – к мешку с изломанным телом Лисицы. Замирает перед ним. Вот почему тропа такая тусклая – виновный уже мертв, Хмурой стороне некого разить моими руками.

Я закрываю глаза, перевожу дыхание. Я и сам подозревал, что клетку открыла Лисица, но… зачем ей было это делать?

– Позволь мне узнать больше.

Чувствую прикосновение к плечу. Хрыч торопит, знает, что время выходит. Сбрасываю его руку, жалея, что не могу сейчас уйти глубже. Ветерок плотнеет, начинает давить на горло. Хмурая сторона вторит Хрычу: хватит! Ты узнал, что хотел, уходи!

Я не могу уйти. Никто другой мне не расскажет о том, что действительно важно.

– Позволь узнать больше, – упрямо повторяю я, хотя говорить и дышать уже трудно. – Ты только показываешь, на чьих руках кровь. А я хочу знать, кто виноват в этом.

Миг, другой – ничего не происходит. Потом горло медленно разжимается, и я жадно, как в первый раз, вдыхаю воздух с запахом акации и тумана.

Бледно-зеленая тропа у мешка наливается цветом, растекается пятном, словно в задумчивости, а потом бежит. Прямо к ногам Сивого. Его крупный силуэт, окруженный стражниками, подрагивает, по Хмурой стороне к судбищу сползаются кочки.

Выдыхаю, готовясь сказать слова прощания и ожидая, что на горло мне снова начнет давить, но Хмурый мир теперь не торопится гнать меня. Я вижу, как зеленая тропа под ногами Сивого превращается в еще одно пятно, а потом бежит дальше. К танне.

Трясу головой. Клетку открыла Лисица по наущению Сивого, но виновата танна?

Череда фигурок-теней сменяет друг друга очень быстро. Ссорящиеся варки. Штормящее море. Варка, говорящий с женщиной. Снова женщина, бегущая к воде, и варки, которые ссорятся. Потом опять женщина – теперь она не бежит, её тащат прочь от жилья. Трое варок волокут её к лесу, хохочут, запрокидывая головы, толкают друг к другу, валят наземь.

Изумрудная тропа разбегается во все стороны, плещет под ноги крупным силуэтам стражников, каким-то рыбалкам, потом убегает прочь, за пределы судбища.

Кочки растут и становятся холмами, закрывая дома, изумрудное брызжет на меня со всех сторон, в ушах бьется женский вопль, горло сжимает, всё вертится в серо-зеленом хороводе. Я пытаюсь зажмуриться, но не могу отвести глаз от изумрудных сполохов в серой мгле – а потом меня выбрасывает с Хмурой стороны пинком. Последнее, что я там вижу – как стражники-варки выхватывают короткие мглистые мечи и вонзают их в спины людей, охраняющих Сивого.

**

Кровь растекается по серой пыли, тела людей валятся наземь, танна открывает рот, и я понимаю, что сейчас она завизжит – как обычная перепуганная женщина, а вовсе не как варчиха, которая получила своё танство, избив других претендентов. И что она вот-вот выхватит мечом по голове, хорошо, если плашмя. И мы с Хрычом – тоже, непременно.

– Назад! – наставник тянет меня к выходу с судбища, но я отчего-то понимаю, что мы не успеем.

Вырываю из его ножен свой меч. В уши буравится чей-то крик. Рыбалки разбегаются из круга судбища, перепрыгивая ограждающие булыжники. Каменная пирамида и хорунок забрызганы кровью.

Хрыч, тоже что-то понявший, сует мне флягу с Пёрышком, и я выпиваю его в три глотка, едва не поперхнувшись.

Хмурая сторона беспокоится, давит на горло, отталкивает меня. В ней всё бурлит, изумрудное продолжает брызгать во все стороны, будто кто-то раскрутил по столу полную кружку ведьминского зелья.

– Я – наконечник стрелы, разящей зло!

Захожусь кашлем. Мглистые силуэты варок разворачиваются ко мне. Танна уже за спиной у Хрыча, её волочет Зануд. Или кто-то другой. Людей отсюда узнавать труднее, чем варок.

– Разящей зло, мрак тебя задери! – ору я Хмурой стороне и посылаю в серую мглу образ стражников, падающих наземь.

Горло отпускает, уши закладывает. Прыгаю между Хрычом и добежавшим до него варкой – здесь его движения кажутся неловкими, а моя голова и руки действуют быстро-быстро. Я хочу снести варке голову, но его шея маячит где-то в поднебесье. Хочу рассечь этот клок мрака наискось, но воздух Хмурой стороны становится тугим и липким, не даёт мне поднять рук.

Что с тобой такое, а? Стоило предложить глянуть глубже обычного, как ты сразу лишилась разума?

Прыгаю за спину варке, который уже заносит меч над Хрычом. Поднять свой меч я не могу, а опустить? Чиркаю стражника по ногам, чуть выше пяток.

Без промаха бьющий. Тьфу!

Мгла идет волнами, варка падает, корчится. А Хрыч, может, и увернулся бы, не знаю. Он, вообще-то, мастер.

Еще двое варок несутся к нам – то есть, наверное, к танне, просто мы оказываемся на пути. И сдалась нам эта танна, в самом-то деле! А Хмурая сторона по-прежнему не дает мне поднять меч.

Вместо этого она показывает череду образов, мелькают тени, силуэты, что-то движется, я даже улавливаю отголоски слов и чувств. Хмурая сторона ищет ответ на мой вопрос, заглядывая глубже обычного, но ответа найти не может – и делится со мной моими же вопросами.

Дорогая, не сейчас!

Двое варок, один за другим, падают с подрезанными сухожилиями. Мгла слизывает кровь с моего клинка. Хмурая сторона ложится на плечи мокрым одеялом, вбивает знания мне прямо в голову – сразу, готовыми, не заморачиваясь с тенями и силуэтами.

Танна ненавидит и боится сирен. Сирены убили её отца. Сивый не одобряет игрища сестры с чародейскими творинами. Совет танов не хочет видеть на престольце женщину. Сивый хочет на престолец.

Когда подкупленный дознаватерь указал на «виновного», танна должна была объявить ему приговор. Шум бы поднялся еще тот: казнить варку танского рода – это не рыбалку выпороть. На этот шум и должен был явиться приятель Сивого со свидетельством, что в тот день Сивого не было в поселке.

Совет танов с удовольствием бы закрыл глаза на нестыковки и согласился, что власть лишила варчиху последнего бабского разума – даже родича кровного она готова казнить по навету.

Но танна не стала спешить с приговором, а послала за хмурем. И хмурь ворвался в эту историю, как дракошка в гончарную лавку.

Сквозь меня пробегают силуэты варок, отталкивают Хрыча – это, верно, Сивый с оставшимися стражниками. Хмурая сторона не указывает на них – они просто спешат убраться отсюда, пока их в самом деле не казнили за посягательство на танство.

«Так если заглядывать дальше обычного, то кто виноват в крови на их руках?» – безмолвно спрашивает меня Хмурый мир.

Да я почём знаю?! Сивый, рвущийся власти. Танна, желавшая легкого прибытка. Лисица, которая просто дура. Или сирены, убившие отца танны.

Еще дальше? Если всё началось с сирен, которые после войны выжили и расплодились, не в пример сухопутным творинам, то виноват Чародей, их создатель. Нечего было их творить. Нечего было помирать. Нечего было растить таких тупых учеников, которые передрались друг с другом и залили кровью Полесье, Загорье и прилегающие земли.

Не знаю я, кто виноват! Может, ни при чем тут Чародей, сирены, война и танство. Может, виновата наша паскудная природа, из-за которой мы не можем просто жить, не мешая друг другу и не творя зла. И всегда, одной рукой учиняя зло, другой мы утираем слезы раскаянья, а душой жаждем справедливости. Той, что во всём разберётся, за всех решит и сразит зло.

Я – наконечник стрелы…

Хмурая сторона, не нашедшая ответа, вздыхает и ворчит. Воздух тяжелеет, становится влажным, густеет янтарём, миг – и я больше не могу сделать вдох. Меня мягко выталкивает в судбищный круг, в нестерпимый свет ледяного солнца.

Визги, крики, мельтешение, запах моря и смерти. На зубах хрустит пыль. Из носа идет кровь. Хрыч тяжело дышит и смотрит на меня шальными выпученными глазами.

Я протягиваю ему свой меч. Впервые – не испытывая желания забрать его и сбежать. Этот заход на Хмурую сторону что-то сдвинул во мне, теперь я думаю: а чего я хочу на самом деле? Мне нужны не просто меч и свобода, а… Что? Ремесло, не позволяющее сдохнуть с голоду? Признание моей особенности? Что я хочу доказать, получив их, свободу и меч, доказать себе, другим выучням и назидаторам, которые когда-то палками загоняли меня на Хмурую сторону?

Так ли неправ был мой дед, не многовато ли мне будет её – свободы?

Что я буду делать, когда окажусь один под холодным солнцем, среди запахов моря и смерти?

Хрыч долго смотрит на меч, потом берет его и вкладывает в ножны, так осторожно, словно тот может вывернуться и укусить. Рассматривает заляпанный кровью хорунок, оглядывается на вопящую танну, с прищуром смотрит в спины Сивому и стражникам, добежавшим-таки до леса.

Потом развязывает ножны и отдает их мне.

**

Слава о хмурях расходилась по варочьим землям.

– Говорят, скоро дознаватерей не станет, – трепались варки в тавернах и на базарах. – Кому они нужны, если есть хмури?

– Верно! Те долго воду не варят, сразу узнают: и кто кого пришиб, и где покражи спрятаны, и куда баба твоя сбежала, и кто детишку в лесу пожрал…

– Вот уговориться бы с Полесьем, а? Чтоб каждой окраине дали по хмурю! Мы б зажили!

Дознаватери скрипели зубами и мечтали повыдергивать ноги полесским выскочкам. И завидовали им. Самую малость, ну или не самую. А кто не завидовал? А кто не хотел бы узнавать истину за миг, как бы хитроумно ни была она спрятана?

– Я грозный хму-урь! – кричали мальчишки, размахивая палками вместо мечей. – Я про всё проведаю! У-у-у!

Еще поговаривали, что после того, как в варочьих землях поработали хмури, земледержец Подкамня стал удивительно сговорчив и мягок в переговорах с земледержцем полесским.

Но тут, разумеется, не было и быть не могло никакой связи.

Незабывание

У других выучней не было прошлого – в этом было наше самое главное и невозможное отличие, из-за этого они меня не любили. Я их – тоже. Просто за то, что они оказалась рядом со мной вместо семьи, которую я помнил.

При этом мы с другими выучнями были нужны друг другу: они хотели знать, что есть мир за стенами обители, а я мог рассказать об этом.

Думаю, они предпочли бы получать знания откуда угодно еще: из книг, от назидаторов или от говорящего чучела совы, только не от меня, – но книг в обители не было, да и грамоте мы были едва научены, на занятиях тогда мало времени уделялось внешнему миру, а детское любопытство было слишком жадным, чтобы ждать. Потому всех их тянуло ко мне, хотя они едва меня терпели. А я всякий раз хотел послать их во мрак, но не мог: только проговаривая вслух свои воспоминания, я чувствовал, что они становятся настоящими.

Свободного времени у нас почти не было, дни были наполнены занятиями, уходом за живностью и огородами, которые кормили всю ораву выучней, два десятка назидаторов и немногочисленную обслугу. Но вечерами прочие выучни тихонько собирались вокруг моей койки и подолгу слушали истории, почти не перебивая и стараясь дышать потише. Они не торопили меня, когда я надолго умолкал, и не сердились, если не мог дать ответов на все вопросы.

Когда новый день рассеивал вечернее волшебство, они снова чутко ловили мои промахи на занятиях, злорадствовали над неудачами, почти никогда не играли со мной в камчётки и были счастливы, когда мне случалось получать трепку. Но через день или два всё равно шли ко мне с вопросами и за историями и даже извинялись за свои насмешки. Ведь никто другой не рассказывал им так много, как я.

К примеру, всякий выучень знал, что почти двадцать лет назад самый главный Чародей умер, и откуда-то стало известно, о куче малопонятных предвещаний, оставленных им: о трудных временах, о долгой крови, которая пропитает все земли, про соединителя земель, перед которым все должны склониться, чтобы избежать еще более страшных времен. Тело Чародея еще не остыло, а чароплёты, его ученики, уже начали драться между собой, споря, кто тут больше подходит на роль соединителя земель и перед кем тут надо склоняться. Спорили они с яростью и страстью, рождающей сомнения: действительно ли предвещания Чародея были, или чароплёты их придумали на ходу? Ведь притязания их, подкрепленные пророчеством, выглядели довольно основательно: чароплёты занимали многие важные посты во всех землях, от Загорья до самых Порожек, во многом определяя отношения между землями, вопросы торговли и другие важности, так что многие из них и впрямь могли бы стать великими и главными. Только не стали, потому как поубивали друг друга.

Разумеется, как только чароплёты забросили торговлю с дипломатией и принялись собачиться насмерть, всё в наших землях зашаталось, посыпалось и поползло в разные стороны, да так, что уже ничего не получалось собрать обратно. Пока чароплёты убивали друг друга, на расползающихся лоскутах земли появились всякие люди, считающие, что из них тоже могут получиться соединители земель – пусть не всех, какие есть, но вот хотя бы от забора до забора. Само собою, каждый из них точно знал, как теперь нужно жить остальным, а остальные знали что-то совсем иное, потому люди тоже стали драться между собою с запалом не хуже чароплётского.

За следующие десять лет все немногочисленные чароплёты и тысячи людей в Загорье, Полесье, Болотье, Порожках сгорели в пламени межусобных войн.

Это выучни усваивали на занятиях. Но они не знали, что с тех пор при варках не стоит упоминать о самострелах. Что теперь жителей всех земель, от гор до озера, объединяет ненависть в отношении энтайцев, к которым до войны отношение было презрительно-снисходительным. Что после войны образовалось много семей, где на одного мужчину приходится две-три жены. Что в разных землях теперь живут спятившие молодые женщины, у которых есть явственно ненормальные дети, и что нет ничего смешного в поведении этих женщин, если они вдруг начинают вести себя как маленькие девочки.

Я знал много разных вещей, о которых назидаторы не успевали или не считали нужным говорить. И с годами вспоминал всё больше, и рассказывал о всяких обычных вещах, которых нельзя было узнать в стенах обители.

Но чем больше я вспоминал, тем большего и не помнил. Нас, будущих хмурей, купили в Загорье у бедных людей, которые не могли кормить всех своих детей. И у тех, кто приютил сирот по доброте душевной, а потом маялся этим. Но допускало ли Загорье торговлю людьми? Я не помнил. Какие отношения были у Загорья с Полесьем в те годы? Я не мог сказать. Постепенно я вспоминал множество событий из прошлой жизни, всякие разговоры с бабушкой и дедом, приключения, лица моих тогдашних приятелей – но при этом не помнил никаких имен, даже собственного. Я и не знал, было ли у меня тогда иное имя. Я помнил последние слова, которые услышал от деда: «Вот они и пришли за тобой» и знал, что потом дед добавил что-то еще – но никак не мог вспомнить, что именно, хотя мне казалось, что это очень-очень важно.

Я знал, что бабушка и дед были уже старыми. Наверное, им тяжело стало заботиться обо мне. Я очень старался понять их выбор и не обижаться – но все равно не понимал, почему они продали меня. Ведь мне было уже одиннадцать, я многое умел делать и сам начинал заботиться о них – неужто обязательно было меня отдавать?..

Я помнил свой настоящий дом, и этого другие выучни мне не могли простить. Обитель никогда не пыталась стать для нас новым домом: наставники просто держали нас, как скотину в загонах, и лепили то, чем мы должны стать.

Мы знали: если выживем, то всюду будем нужны с нашим редким и важным ремеслом, мы никогда не будем голодать, и никто не посмеет поднять на нас руку. Мы понимали, что нам повезло куда больше, чем другим сиротам, которые остались в разрушенных войной краях. И мы даже были благодарны наставникам: да, они были требовательны, жестоки и бессердечны, но они могли взять любого ребенка с улицы и вырастить из него хмуря. А они зачем-то поехали аж в Загорье и купили нас. Выбрали нас.

В конце четвертого года обучения наставники стали вывозить группки выучней на проживание в поселенья и города, и многие из моих знаний перестали быть особенными. Постепенно другие выучни утратили привычку приходить ко мне за историями. И начали относиться немного терпимее. Но всё равно мы недолюбливали друг друга, и я в этой новой жизни так и не научился свободно общаться с людьми, которые меня окружали.

Только с одним из выучней я сошелся накоротке – насколько вообще был на это способен.

Глава 3. Пробные камни

Гном выглядит так, словно его выплюнул медведь. Птаха аппетитна и свежа, как зелёное яблоко. Дубина щербато ухмыляется, вызывая желание врезать ему по лицу. Остальные кучкуются у окна, режутся в камчётки и ржут. Стучит отполированная кость: чёт-нечет. Цокают круглые камешки в лунках: три, пять, стоп, забрал. Старшие наставники стоят поодаль. Всё как всегда.

– Да это ж Накер! Герой Подкамня!

Птаха, пылая восхитительно-ядовитой улыбкой, делает пару шагов мне навстречу, покачивает бедрами. В пламени свечей её волосы кажутся жидким перламутром, выбегающим из-под пенно-белой косынки.

Я молчу. Краем глаза вижу, как шевелятся уши Дубины в предвкушении. Ржущая кучка затихает, кто-то в нетерпении постукивает костью по доске. Вот как они вечно всё узнают о других, а? Я вот не имею представления, в каких краях носило остальных выучней в эти месяцы. Птаха улыбается, сверкая мелкими зубками, и в её ледяных голубых глазах пляшут бешеные котята.

– Так и знала, что ты сойдёшься с варками! – звенит голосок Птахи, и в углу снова начинают гыгыкать. – Может, теперь тебя в Болотье зашлют, а? Там вроде куча водяных змей и прочих гадов, ты к ним прям как домой приедешь!

Дубина хохочет, в углу ржут. Птаха подмигивает мне и снова отступает к двери. Караулит она этого управителя, что ли?

Гном наконец отлипает от стены – словно горная гряда пришла в движение. Собственнически шлепает Птаху по заду, вызывая неубедительный негодующий писк. Спасибо, друг, я и так знаю, что был не единственным, с кем Птаха приключалась в обительском чулане. Потом Гном выдает Дубине подзатыльник, едва не сбивающий того с ног, подходит ко мне, хлопает по плечу и получает тычок в бок.

Гном, единственный, с кем я более-менее дружен – полуварка. Потому Птахе и остальным показались очень забавными мои успехи в Подкамне.

Смейтесь-смейтесь. Что-то я ни на ком из вас не вижу ножен, умники.

В углу понемногу затихают. Дубина потирает затылок. Птаха о чем-то размышляет, глядя в потолок. Я тоже смотрю. Там тяжелая подвесная люстра на полсотни свечей, которой два месяца назад еще не было. Видать, хорошо идут дела у земледержца полесского, раз у него в канцелярии такие люстры висят. Правда, свечей в неё воткнуто штук семь, да и те не горят – ну и хорошо. Я так привык к ветрогонным и воздушным машинам варок, что теперь в полесских домах мне всё время душно.

– Как оно? – вполголоса спрашивает Гном.

Я кошусь на наставников, подпирающих стену возле приёмного стола. Хрыч, Оса и Бородач едят глазами дверь, у которой стоит Птаха, и на нас не смотрят, но стоят они ближе, чем мне бы хотелось. Поэтому я отвечаю:

– Как обычно. Только холодно в Подкамне, так что я рад вернуться.

– Ну-ну, – Гном тоже поглядывает на наставников. Они выглядят собранными и взволнованными, и даже пустой рукав Бородача словно выжидательно тянется к двери. – А другие наши, кому случилось ездить в Подкамень, говорят, что многое там вовсе не обычно.

Мне на миг становится обидно, что кто-то еще из хмурей побывал в Подкамне, хотя чему тут удивляться.

– А ты где был? Тебя на восток отправляли, я помню, а потом?

– На юг, – морщится Гном, – в земли Приболотья.

Он молчит, мнется, а потом неохотно добавляет:

– Даже в Болотье пришлось побывать, в одном поселении, – и быстро, чуть повысив голос, добавляет, – не спрашивай. Позднее. Худое место, не хочу сейчас.

Я киваю, хотя вопросы жгут язык.

До войны Болотье было частью Полесья, являясь для него, по правде говоря, чем-то вроде прыща на заду. Расположено оно неудобно, за южной горной грядой, единственный перевал в горах – крутой и узкий, через Средьземное озеро добираться хлопотно, – словом, снабжение и сообщение были тем еще удовольствием.

Едва началась война, Болотье объявило о своей обособности. Не надо нам, мол, вашего полесского управства и подачек тоже не надо, проживем своим умом на родной земле. Будем собирать болотные травки, делать из них наливки и целебные настои, а еще будем обжигать посуду на продажу. Вопрос «Для кого?» повис в воздухе, но очень скоро война охватила Полесье целиком, так что ему стало совершенно не до болотцев. А те под шумок завалили перевал в горах.

После окончания войны была такая неразбериха, что о Болотье вообще забыли, а когда вспомнили – махнули рукой. Так оно и осталось жить своим умом.

Ума у болотцев было небогато, потому за годы обособности они скатились до состояния оборванной дремучести, особенно заметного в сравнении с постепенно набирающим силу Полесьем. Несколько лет назад болотцы почесали затылки и разобрали завал на перевале, но полесцы предпочли своего счастья не заметить.

В общем, местечко было то еще. Населенное оборванцами, с трех краев окруженное горами, озером и лесом, а с четвертой – ничейными землями, куда стекались со всех земель беглые преступники и прочее отребье. Что было дальше, за «владениями» ничейцев – никто не знал и не интересовался. Вроде бы там жили разумные звери, и еще поговаривали, что там встречаются люди с собачьими хвостами, но во всё это не очень-то верили.

Как болотцы там выживали – не имею представления. Наверное, в основном благодаря выходу на Средьземное озеро, которое давало им рыбу и какую-никакую возможность для грабежей.

А теперь, значит, Полесье увидело в этих землях какой-то для себя интерес, раз направляет туда хмуря. Что полесскому земледержцу ловить в тех краях, кроме болотной трясучки?

Да то же самое, что во всех остальных землях: от настороженности перед непонятными способностями хмурей до восхищения ими и признания особой могучести Полесья, земледержец которого вполне может оказаться тем самым соединителем земель, о котором говорил Чародей. Если Полесье и впрямь намерено соединять под собой земли, то весьма удобно будет начать с недавно отпавшего Болотья. Лишний повод для размышлений другим земледержцам.

Из раздумья меня выдергивает тишина. Такая пронзительная, что я задерживаю дыхание еще до того, как понимаю, что случилось. Ничего. Просто к нам вышел управитель, хмури застыли и преданно жрут его глазами. Наставники – не едят, но тоже застыли.

Управитель – высокий сухопарый мужик с горбатым носом и глубокими складками у рта, всегда одетый в темную, какую-то негнущуюся с виду одежду, медленно обводит нас взглядом и раздельно, без всякого выражения, проговаривает:

– Я рад видеть всех вас в добром здравии. Приступим.

**

Как всегда, ожидание управителя было дольше судьбоносной встречи с ним.

Первым делом он сухо сообщает:

– Земледержец весьма доволен вами, – и лица наставников расплываются в совершенно придурочных улыбках.

Затем управитель кладет на стол стопку восковых дощечек и несколько листов пергамента. Сам не садится, перебирает дощечки. Наконец выбирает одну, поднимает взгляд и говорит:

– Также земледержец желает перевести троих досточтенных хмурей на службу при дворе. А именно – вас и вас. И еще одного – на усмотрение ваших наставников и согласно известным им требованиям.

Птаха, на которую указал управитель, радостно вспыхивает и прячет глаза. Наверняка знала о чем-то таком и надеялась, а раз надеялась – значит, не без причин. Как они всё узнают, когда успевают подсуетиться? Не понимаю. Второй, на кого пал выбор, косолапый Сохач, выглядит ошарашенным, его бледное лицо краснеет пятнами, и мне от этого становится немного легче.

– Кроме того, – управитель выговаривает слова очень четко, и это придает весомость каждому произнесенному звуку. Я ловлю себя на том, что тоже вытянулся в нитку, расправил плечи и внимаю управителю, только что не раскрыв рот, – кроме того, трое досточтенных хмурей переходят на постоянную службу в полесские наместничья.

Я перестаю дышать. Вот как зашлют меня куда-нибудь… в незнакомые места, к незнакомым людям, и там… там… Или никуда не отправят. Вдруг я нигде не нужен, нигде для меня не найдется места и останется только по сёлам побираться?! Вот рады будут остальные выучни!

– В северо-западное наместничье отправляетесь вы, – короткий кивок Дубине. – Восточное и северное не выразили никаких предпочтений, потому для них выберут достойных представителей ваши наставники.

Дубина шумно сглатывает. Управитель перебирает дощечки.

– Также мы готовимся заключить несколько уговоров с соседними землями, – теперь я могу поклясться, что он похваляется, словно в этом есть какая-то его заслуга. Впрочем, может, и есть. – И еще трое досточтенных хмурей будут закреплены за приграничьем, как только мы подпишем уговоры. Пока этого не произошло, у вас есть до десяти-пятнадцати свободных дней.

Помимо воли сжимаю руки в кулаки. Отправят меня на границу с Подкамнем или нет? Заключены ли какие-нибудь уговоры с Загорьем? Кажется, за всё это время я ничего не слышал о Загорье. Словно его не существует. Нас не хотят отправлять туда, откуда все мы родом? Боятся?

– Задачи для горного Подкамня будут направлять тавернской почтой на нашу сторону краераздела. Туда направляетесь вы, – вежливый кивок Веснушке.

Веснушка кивает в ответ, и её вытянутое лицо делается торжественно-унылым.

– В прибрежном Подкамне ждут вас. Тавернская почта – у второго северного краераздела.

Я не сразу понимаю, что управитель смотрит на меня, а сообразив, поспешно киваю, и волосы падают мне на глаза.

– Задачи для северных Порожек – на вас, – управитель смотрит на Рыжего так, словно сам не верит в сказанное. Рыжий, кажется, не верит тоже. – Почта прибрежного граничного предела на юго-востоке.

Стук дощечек, шелест пергамента. Хмури переглядываются, делают друг другу всякие знаки бровями и глазами. Птаха снова подмигивает мне, я подмигиваю в ответ. Чего уж теперь-то.

– Один досточтенный хмурь по выбору наставников отправится выполнять задание на озёрное побережье, – продолжает управитель, – следует учесть, что задание это – очень ответственное и может проложить путь вашей славе за Средьземное озеро. Потому земледержец велит отправить с хмурем также наставника, способного к ведению переговоров и деликатному распространению новостей, – почтительный кивок Осе. Это она-то деликатная?!

Тут я запоздало понимаю, что все остальные хмури тоже получили ножны. Просто оставили их в караульне, как и я, потому как при оружии в канцелярию не пропускают.

Вот и вся моя особенность – я балбес.

– И наконец вы, – строгий взгляд на Гнома, который кривится так, словно ему в кружку выдавили жабу. – Вы направляетесь в Болотье. Там вас ждёт новая работа. Быть может, вы, досточтенный хмурь, станете мостом, который проляжет между нашими разрозненными землями. Все указания будут переданы вашему сопроводителю.

Едва сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Вид у Гнома – несчастный и потерянный.

– Содержание всем вам, разумеется, уже назначено. Как видите, заинтересованность в хмурях очень велика, мы сумели удовлетворить лишь самые важные и срочные требования, всего их было существенно больше. Кроме того, – голос управителя становится холодным, как лезвие топора, забытого во дворе зимней ночью, – земледержец связывает с хмурями крайне, крайне большие надежды. Потому на вас, наставники, лежит большая ответственность. Земледержец очень рассчитывает на действенность ваших новых способов обучения. На то, что следующие хмури будут достаточно подготовлены в значительно более короткие сроки… без ущерба их добротности, разумеется.

У меня во рту пересыхает. Новые хмури?

Переглядываюсь с ошалевшим Гномом. Смотрю в вытаращенные глаза Птахи. Вижу, как трепещут волчьи уши Дубины. Кажется, управитель сумел удивить этих проныр, всегда и всё знающих.

Какие еще новые хмури, мрак забодай?! Это я – наконечник стрелы, разящей… то есть мы! То есть…

– Конечно, – сухо отвечает Оса.

Я вижу, как шевелятся её тонкие красные губы, но мне кажется, что говорит это кто-то другой. Не может моя наставница, даже нелюбимая, говорить «Конечно» и готовить каких-то других хмурей!

– Ведь это были только пробные камни, – добавляет Оса, и я окончательно перестаю верить, что это происходит наяву, – мы многое поняли и научились отсекать лишнее. Следующих мы подготовим значительно быстрее и с меньшими потерями. Может быть, они даже будут сильнее.

Пробные камни?! Гном сжимает кулаки.

Отсекать лишнее?! Лицо у Птахи – белое-белое, и губы – тоже белые.

С меньшими потерями?! Я вспоминаю опухшее лицо мёртвой девчонки, которую убило Пёрышко. Мальчишек, проткнутых сигилями варкской стали за то, что не хотели идти на Хмурую строну снова. Тихий ночной плач с соседних кроватей, где выучни не могут заснуть от боли в рассеченных спинах.

Потом-то назидаторы стали больше похожи на людей. Потом-то они превратились в наставников. А поначалу они не стеснялись избивать и убивать нас, если мы не шли туда, куда должны были войти.

Отсекать лишнее!

С меньшими потерями!

Следующие будут сильнее!

– Да вашу же мать! – рявкаю я и выбегаю из канцелярии до того, как понимаю, что именно сказал и сделал.

Тяжеленная дверь бабахает за спиной, я останавливаюсь на каменной лестнице. Подо мной – огромный двор с телегами, людьми и скотом. Вокруг – невысокие деревца, плодовые и обычные, и листва на них такая яркая, что хочется зажмуриться. Привычно ищу глазами рукояти подъемников и привычно не нахожу. Почему люди не перенимают варочью машинную науку? Не начинают снова делать монеты с двусторонней чеканкой, какие были до войны? Если земледержец хочет подобрать под себя другие земли, то сперва стоит превзойти их хотя бы в том, что они умеют, разве не так?

А может быть, он полетит много быстрее и дальше на дутом пузыре хмурьского всемогущества, многочисленных войсках и остроглазых болтунах вроде управителя.

Представляю себе, какое у него сейчас лицо. И у наставников. Представляю глухую тишину, которая сейчас стоит в канцелярии. Наверное, нужно быстренько забрать в караульне меч, ножны и лошадь, пока они не решили… Собственно, а что они могут решить? Меня в прибрежном Подкамне ждут. Именно меня. Ждут. Даже содержание назначили. Так что ничего мне не сделает управитель, разве что посмотрит неодобрительно, но это-то я как-нибудь переживу.

Пробую на вкус мысль о безнаказанности. Я не верю в неё, но она мне нравится.

Снующая по двору челядь поглядывает на меня искоса и с любопытством – откуда-то знают, что я – хмурь, настоящий хмурь, надо же! Некоторые, напротив, опускают головы и спешат проскользнуть мимо, словно я могу вот так запросто увидеть их тайны и грешки. Особо резво ковыляет, поднимая плечи, конопатый мужик на деревянной ноге. Толстая баба в лоснящемся переднике переминается и шевелит губами, словно хочет что-то спросить и не решается.

Дверь снова хлопает. На лестницу выходит Птаха. У неё выражение лица ребенка, который не едет на ярмарку. Она сжимает пальцы и хочет что-то сказать, но не находит слов, и её губы всё сильнее дрожат.

– А вдруг, – говорю я.

Птаха утыкается лбом мне в плечо и ревёт. Я осторожно зарываюсь пальцами в жидкий перламутр её волос и слушаю шелест листьев.

Ничего хорошего он мне не говорит.

**

Поездка получилась такой удивительной, что мысль о новых хмурях я пока выбросил из головы. Не помещалась она там, слишком была тоскливой и тошной, а путешествие через Полесье в компании Гнома и Кривого – оно, наоборот, было веселым и красочным, как Птахино праздничное платье.

Да, я просто взял и поехал вместе с Гномом, потому что не мог усидеть на месте. Так Хрычу и заявил: мне управитель дал до пятнадцати дней свободных – это если ничего не затянется, а затянется оно непременно, мы разве не знаем, как канцелярия работает? И, раз дни у меня свободные, так распоряжаться я ими тоже буду свободно, как мне хочется. А хочется мне поехать с Гномом.

Я говорил это и сам удивлялся своему нахальству. К тому же, обычный я скорее провел бы эти дни в каком-нибудь тихом месте, и чтобы вокруг было как можно меньше людей – но я не знал, где найти такое место, и сейчас мне почему-то хотелось видеть рядом знакомые лица. Может, это известие про новых выучней так на меня повлияло.

Хрыч от моих слов тоже опешил, потому я решительно добавил:

– И дракошку я с собой возьму в Болотье.

– Да перетопчешься! – мгновенно взвился Хрыч. – Тень из обители шагу не сделает! Нос у тя не дорос на нем ездить, ясно?

– Ясно, – тут же согласился я, окончательно сбив с толку наставника.

На самом деле, про дракошку я не всерьез сказал. Понимал, что не дадут.

Словом, так я и уехал с Гномом, и Хрыч даже проворчал на прощание что-то вроде «А может, оно и к лучшему, чумное место ведь, сгинет он еще один-то». Уж не знаю, что за сила нужна, чтобы «сгинуть» Гнома, которого не всякая лошадь везёт, но я воспринял бухтёж наставника как одобрение. А Кривой, канцелярский сопровождающий, нас нагнал уже в пути: мы так были взбудоражены предстоящей дорогой, что вообще про него забыли.

– В общем, я отыскал этого башмачника, – льется над предзакатными полями раскатистый бас Гнома, – да привел в содрогание. Ну как, в содрогание, – просто за шкварник его поднял над прилавком. И гляжу на него, значит. «Где ж мои сапоги, – говорю, – урод ты бешеный?»

– А он? – тут же спрашивает Кривой и так изгибает тощую длинную шею, что становится похож на удивленную птицу. Надорванная губа еще усиливает сходство.

Гном на ходу жонглирует двумя мелкими кислыми яблоками, в седле сидит, откинувшись. Я бы свалился.

– А он как гаркнет: «Ой! Так то твои сапоги были! Так я тебя просто не признал тогда!» – заканчивает Гном и хохочет. Смех у него округло-заразительный, и мы с Кривым смеёмся тоже. – Не признал меня, понимаете, да? Ведь я малоприметен был, ох-хо-хо, ну да, ах-ха-ха!

Четыре дня пути через маленькие южные поселки и гигантские поля. Дорогу выбирает Кривой: в канцелярии он составлял отчеты по собранным налогам, потому хорошо знает, какие места благополучны и где ездить безопаснее. Признаться, с такой точки зрения я никогда не смотрел на работу счетовода, и моё уважение к обычным канцелярским служащим тут же выросло.

– И случилось мне спьяну забрести на окраину. А там мужик у железной двери топчется в нерешимости. Шапку мнёт, губы жуёт. Изводится. Увидел меня – и как бросится навстречь, причитая! Помоги, кричит, спаси. Мне, кричит, чужого не надобно, своё забрать хочу, но боюсь при этом потрясение получить. Его женщина, значит, с другим мужиком слюбилась, а его из своего дома выставила. Без вещичек. А он, значит, вещички жаждет обратно забрать, но боится, что тот новый мужик ему навешает. А я что? Я всегда за достойность, я всегда помочь рад, но не лезть же в такое дело пьяным до изумления? Поломаю еще там чего или зашибу кого без нужды – ведь неловко получится. Поразмыслил я и говорю: мужик, давай до завтра твое дело отодвинем!

– А он? – живо интересуется Кривой.

– А он согласился. Условились мы встретиться в будущий день на закате… – Гном некоторое время молчит, рассеянно подбрасывая яблоко, потом виновато вздыхает, – а назавтра я того места не сумел отыскать. Все окраины обошел. Так стыдно было перед мужиком, эх, да и по сей день совестно, верите?

Мы верим. Улыбаемся. Едем.

Светлые места, сытые. Много полей, много людей, поселений, хуторов. Народ улыбчивый, загорелый дочерна. Повсюду носятся ватаги детей, и это особенно бросается мне в глаза после бездетного Подкамня. Нам часто машут руками, весело кричат, желая доброго дня и благосклонности духа дороги. Охотно дают ночлег. Еды у них вдосталь, всего вдосталь. Ни разу не встретилось пустое поселение, заброшенная зимовка, неухоженная пристань. Всё при деле, все при деле, даже многочисленные калеки, которые в других местах чаще пьют и попрошайничают, чем работают.

Те, кому мы представляемся хмурями, глядят на нас, как на диво чудное, с почтением и восторгом. Все знают, кто такие хмури, все смотрят на хмурей, разинув рты! Мне это очень нравится, хотя я стараюсь не подавать виду, а Гному тоже нравится, но и смущает.

**

Перевал в горах ни одна сторона не охраняет. Из Полесья туда ехать дураков нет, да и поблизости никто не живет: до ближайшего к предгорью села – почти день пути. Болотцы, видать, тоже не едут. Быть может, они и не знают, что война давно закончилась, не верят, что в Полесье можно найти новую жизнь. Или же вполне довольны своей старой. Что мы в ней понимаем, если на то пошло?

За перевалом ведет Гном: Кривой об этих местах ничего не знает. Края тут странные, зябкие. Как только мы проехали заброшенную крепость на перевале, ко мне прилипло ощущение чьего-то взгляда и никак не хотело пропадать, хотя вокруг было пусто. Вроде пусто.

Гном выглядит пришибленным и всё порывается оглянуться на север и на запад, хотя ведет нас на юг и восток. То есть как ведёт – просто указывает направление, поглядывая на карту. Сам он тоже не бывал в том посёлке, куда мы едем теперь – а в тот, в котором бывал, явственно не хочет возвращаться.

Ощущение, будто за нами наблюдают, к закату становится невыносимым. После перевала мы почти не разговариваем, все чувствуют нехорошее, хотя ничего такого вслух не говорят. Кривой осматривает подгорный тощий лес пронзительным и цепким взглядом, который мне страшно не нравится: это не взгляд конторской крысы.

Земля тут влажная, воздух – мокрый. Тянет гнильцой, вязкое плюханье копыт заглушает звуки, и от этого становится еще тревожней. На ночь мы останавливаемся в помеченном на карте овражке – хотя чуть дальше обозначено селение. Но мы даже не обсуждаем, стоит ли попросить ночлега там. Лучше уж волки или змеи-зубатки из оврага, чем болотцы из Болотья.

И вот скажите мне: что земледержцу полесскому понадобилось в этом скорбном краю? Что еще помимо того, о чем я думаю? Ведь Гнома направили сюда явно не ради поручения как такового. «Найти вора» – ха! Мелко, слишком мелко: едва ли в Болотье есть нечто столь ценное, чтобы из-за его пропажи переполошиться до найма хмуря из соседнего края.

Тем более тут даже нет земледержца, каждый кусок земли – сам по себе, под рукой того, у кого хватило сил и храбрости, чтобы его откусить. Получается, канцелярия Полесья сообщается с кем-то из местных, у кого под рукой ходит пара поселений и кусок трясины… что, опять же, мелко и недостойно. Не могу представить, как полесский канцелярский управитель в своей негнущейся одежде и с глазами-шилами пытается о чем-то уговориться с теми, кто живет на этой чахлой земле.

Ничего больше не может быть ему нужно от Болотья, забытого людьми и варками, где не растят и не добывают ничего ценного.

Спим мы плохо: очень уж всё вокруг тревожное, кажется, что со всех сторон на нас смотрят сотни чужих сердитых глаз. Вдобавок у большой луны, Пса, выдалось полнолуние, и он как нарочно освещает ярко-желтым светом место нашего привала. Маленькая луна Муха тоже наблюдает за нами, подмигивая белым глазом.

С места мы снимаемся на рассвете, когда луны еще немного видны над головами. Проезжая отмеченное на карте селение, понимаем, почему нам велели ночевать в овражке: селение заброшено. Верно, давно, еще с войны. Серые дырявые крыши угловато торчат среди кривеньких деревьев, покосившиеся домишки частично уже погрузились в болото. Сгнившие изгороди, поросшие мхом дорожки, колченогие остатки столов с побитой посудой, туманные силуэты, парящие между домов…

Я зажмуриваюсь. На миг мне кажется, что я на Хмурой стороне.

Призраки поворачивают головы на звук. У них нет глаз, ртов, пальцев, они – серо-зеленая дымка, морок, дурной сон. Мне кажется, если бы у них были глаза, они все смотрели бы на Кривого. Нас с Гномом они словно не замечают.

– Что это такое? – шепотом спрашиваю я.

– Я не знаю, – тихо говорит Гном, – но я уже видел такое. Одни болотцы говорят, это духи жилья, другие – что это духи предков тех, кто тут жил. Поселок умер, люди разбежались, болото поедает землю и выгоняет предков из праха, а воздух над ним такой тяжелый, что духи не могут по нему уйти в другие места.

– Почему они смотрят на меня? – нервничает Кривой. – На вас почему не смотрят?

– Нас они не чуют, – просто говорит Гном. – Нас не хранят никакие духи.

Туманные головы поворачиваются вслед за Кривым, и тот пинает лошадь по бокам, громко шепча: «Мрак раздери, мне ж тут еще возвращаться…», а потом добавляет что-то неразборчивое.

Осиротевшие духи так на нас подействовали, что мы едва не сбились с пути, набросив хороший крюк, и вернувшись на нужную дорогу только к полудню. А ближе к закату услышали наконец впереди звуки человеческого жилья.

**

Мы шагом едем по длинной узкой улице, мимо хлипких скрипучих домов и маленьких подворий, не обнесенных заборами. Повсюду у дверей валяется скудная утварь, под многими окнами выложены камнями кострища. Пахнет крупяной похлебкой. Где-то визжат играющие дети, и в сыром воздухе их голоса кажутся зловещими.

Неподалеку от большого дома, к которому выводит дорога, вытоптана в земле поляна. Там сидят женщины, помешивают что-то в глиняных мисках. Они худые и маленькие, как болотные духи. На их лицах – сосредоточенное и торжественное выражение, словно тут совершается некое таинство. Впечатление портит оборванный вид женщин, их застиранные-заштопанные платья, грязные босые ноги, въевшаяся пыль на шеях и лицах.

Они все простоволосые. Женщины в Полесье никогда бы не вышли из дому с непокрытой головой, такое пристало разве что девицам в дни гуляний.

Дикарки бесстыдные. Я отворачиваюсь. Под ногами наших коней путаются тощие черные куры, такие мелкие, что вначале я принял их за галок.

Кривой поглядывает по сторонам так пришибленно и виновато, словно наладился что-то стибрить. Что можно взять у болотников – ума не приложу. Глиняную посуду и бабу лохматую?

– Чего? – спрашиваю я, думая, что Кривой не ответит, и он не отвечает.

Женщины на нас не глядят. Кажется, даже если б Гном всей своей полуварочьей статью ворвался на лошади прямо в круг, где женщины возятся с посудой, и тогда бы они продолжили очень внимательно разглядывать свои миски и переговариваться друг с другом – о чем-то явственно пустом, но дающим повод считать себя очень занятыми. Настолько занятыми, чтобы не замечать чужаков. Даже полуварку, на которого таращатся все и всегда.

А вот другие болотники на нас смотрят. Детские голоса понемногу стихают, ребятня стайками вытягивается из-за скрипучих домов. Они пялятся на нас так восторженно и недоверчиво, словно мы едем по поселку голышом. Следом за нами по улице идут мужики. Я спиной чую их тяжелые, выжидающие взгляды.

Зря мы так нахально поехали к большому дому. Нужно было остановиться, поздороваться с местными. Но Гном сказал – нет, чужакам нужно сразу идти говорить с вожаком, иначе только хуже будет.

Однажды в обители, когда выучней вели купаться к реке, меня цапнул за ногу ящер-прыгун. И потом долго таскался за нами, держась на безопасном расстоянии. Птаха тогда съязвила: «Ящер в Накера влюбился, почуял родную змейскую душу!». А Оса, учившая нас звероведенью, назвала Птаху беспамятной дурой, потому как прыгуны – ядовитые хищники, и ящер ходил за мной в ожидании, когда я сдохну от укуса. К великой его печали, мне даже не поплохело, я только почесался немного – яд был слишком слабым для человека.

Почему я вспоминаю про это теперь, когда мы едем по Болотью во влажной серой дымке, под тяжелыми, выжидающими взглядами мужчин?

Останавливаемся у большого дома. Гном колотит в било: «Бом-м, бом-м!», а я задираю голову и рассматриваю это темно-серое бревенчатое безобразие, украшенное узорчато сложенными ветками, пучками сухих трав и вязками маленьких перчиков.

«Бом-м, бом-м!»

Звенит в ушах, восторженно пищат детишки, начинают громче переговариваться женщины, и мне вдруг кажется, что сейчас они набросятся на нас со всех сторон – и мужики, и бабы, и детвора, и даже глиняная посуда, и всех нас замотает в тугой кокон этим звонким «бом-бомом», и пойдет плясать по болотам гигантское веретено, разбрызгивая красную глину, выхватывая спавших в земле жуков, пугая куликов и зубастиков.

«Бом-м, бом-м!»

Плывут перед глазами вязки красных перчиков и узоры из веток, серая дощатая голова большого дома наклоняется ко мне и дружелюбно принюхивается, трепеща дракошковыми вибриссами, подмигивает закрытыми ставнями, открывает в хохоте щербатый рот двери и облизывает порог тощим языком. В руках язык держит длинный кувшин, из кувшина валит синий дым.

Гном прекращает колотить в било. Тощий мужик с кувшином остается стоять на пороге большого дома. Я трясу головой.

– Шт-вм-нд, – доносится до меня сквозь еще звучащий в ушах «бом-м», а следом я слышу ответ Кривого.

Слышу четко, но ничего не понимаю, не узнаю слов, они потеряли смысл.

– Хма-ар-ри? – режет уши голос тощего мужика.

«Бом-м» становится тише, голоса людей тонкими колючками взрезают воздух и застревают в нем длинными каплями. Какой-то ребенок ликующе и пронзительно визжит. Я зажмуриваюсь, но от этого меня тут же начинает мутить.

– Бдет пи-ир-рованье!

Вокруг орут уже все, радостно и громко. У меня перед глазами мелькают цветные пятна, яркие перчики на шее большого дома, вывороченные из земли жуки и пятна глины. Я ложусь на шею лошади, со второй попытки перекидываю ногу через седло и сползаю животом по ее боку, сначала медленно, а потом – очень быстро, и в пятки меня больно бьет земля.

– Пи-ир-рованье!

Из-за большого серого дома осторожно выглядывает огромная кочка и тут же прячется, увидав, что я заметил ее. Над острой серой крышей торчит пучок травы. Кто-то кладет руку мне на плечо, я оборачиваюсь и почти утыкаюсь носом в ворот рубахи, поднимаю взгляд выше и вижу обеспокоенное лицо Гнома. Я пытаюсь сказать ему, что со мной не всё в порядке, что «бом-м» не хочет покидать мою голову, но тут сбоку мелькают цветные шнурки в черных волосах, и я понимаю, что сказать нужно совсем другое, нужно предупредить, что Лисицу отсюда не выпустят…

Гном несколько раз встряхивает меня за плечи, и где-то в этой тряске из моей головы выпадает звук била, сыпется наземь и зарывается в землю, и теперь его оттуда может выкопать только хорошо раскрученное веретено.

Я тру лицо руками. Ну и дичь. Смотрю туда, где мелькали черные волосы с цветными шнурками. Не шнурки это вовсе, а ленты, и волосы не черные, а темно-серые, как доски старого дома. И девица незнакомая, худосочная и мелкая, как все они, жители болотного края. На плече у нее грузно сидит большая серо-белая птица с синими крыльями.

– Ничего, – говорит Гном, по-своему поняв моё чумное состояние, – на пировании воспрянешь.

– Ага, – с трудом отвечаю я и еще раз смотрю на большой дом.

Разумеется, из-за него не торчат никакие кочки.

**

Само «пир-рование» и пара дней после него теряются в ленивом тумане – пьяном? сонном? Ненастоящем. Мне кажется, будто я, как дракошка, одновременно нахожусь и в солнечном мире, и на Хмурой стороне. Может, это оттого, что Болотье такое серое, на небе всё время лежат облака цвета дыма, а вокруг – тощие деревья, тощие дома, тощие люди, всё и все такие шаткие, словно вот-вот с треском сломаются. Почти у всех взрослых мужиков не хватает руки, ноги уха, глаза, и это делает болотцев еще несчастнее, мельче, незаметней. Яркие пятна – только вязки перчиков на домах да редкие кусты с бело-розовыми цветами вдоль тропок, да еще ленты в волосах у девок. И мягкие коврики над койками в домах. Обстановка там скудная, жалкая, но коврики – большие, цветастые, нарядные, словно и не отсюда. А может, и правда, не отсюда?

Если бы хмурей хранили духи, я бы подумал, что это дух действий преподносит мне урок: не хватало тебе варочьих машин в Полесье, рванул оттуда подальше? Ну и как тебе, нравится, доволен?

– Дайте бр-ражки! Кр-ружку бр-ражки!

Говорящая колпичка – еще одно яркое пятно. Та самая, серо-белая и синекрылая. В Полесье такие птицы тоже есть, их привозят торговцы из Порожек и продают пастухам. Откуда и зачем взялась эта птица здесь – не представляю, у болотцев никаких стад нет, немногочисленные козы пасутся у ограды. Быть может, колпичка отбилась от пиратского судна – очень уж странно она разговаривает, хотя рядом с Болотьем морей нет, есть только Средьземное озеро, слишком маленькое для лихого водного разбоя.

Птица ходит за мной, словно привязанная, даже когда её хозяйки поблизости не видно.

Гном, решительно оттерев меня от всего, что касается задания, каждый день после утреннего правила делает лицо сундуком, вешает на лоб озабоченные складки и уходит. Бродит по поселку, с кем-то говорит, что-то высматривает меж домов и деревьев, временами надолго пропадает. Я не спрашиваю Гнома ни о чем – знаю, сам всё расскажет рано или поздно. А пока я пользуюсь свободным временем, чтобы узнать побольше об этих краях – может, получится утвердиться в моём предположении о том, зачем Болотье вдруг понадобилась Полесью. К счастью, мне есть кому помочь.

– Туча пр-риплыла, припёрлась горбатая р-рыба! – орет колпичка. Стоит на земле и орет, растопырив крылья.

Присаживаюсь, протягиваю руку, птица тяжело запрыгивает на нее, крепко цепляется лапами в запястье, сминая рубашку. Больно, между прочим, и царапуче.

Вокруг снуют местные, спешат по своим делам, почти не задерживая на мне взгляда. Некоторые кивают, я тоже им киваю, хотя в лицо никого не узнаю. Не люблю смотреть людям в глаза, потому плохо запоминаю лица. Для этого нужно делать усилие: не отвести взгляд, не уйти в свои мысли, разглядеть чужое лицо, отметить в нем какие-нибудь особенные черты: торчащие зубы, красные прожилки на носу, родинку, шрам, бегающие глаза… В Болотье, где взгляд притягивают бесстыдно обнаженные проборы простоволосых женщин, запоминать людей еще труднее. Тут я вообще стараюсь смотреть в землю.

– Привет, Накер!

Еще бывают такие лица, как у Тучи – без всяких особенных черт. Разглядывай его сколько угодно, води по нему глазами, пытайся за что-нибудь уцепиться – как только отвернешься, сразу забудешь это лицо и потом запросто спутаешь его с другим. Поначалу я узнавал Тучу только по колпичке на плече. Или по голосу. Голоса я запоминаю лучше лиц.

Колпичка, сильно сжав напоследок мою руку, взлетает и тут же грузно шлепается на Тучино плечо. На моем рукаве остаются дырки от когтей, одна чуть замазана кровью.

– Не передумал?

Мотаю головой. Туча обещала сводить меня к Сплюхе, это какая-то местная ворожея, «которая не смогла найти вора». После того, как сгинули Чародей и чароплёты, таких ворожей расплодилось много, только я не слыхал, чтоб они и правда кому-нибудь помогли. Но болотцы ей верят… что с них взять?

Просто так прийти к Сплюхе нельзя, только по делу, и в качестве платы нужно принести еду. Потому Туча придумала, будто я хочу узнать своё будущее, а я приготовил мешочек с угощением – засушенные фрукты и орехи в меду, завернутые в кисловатые хрустящие листья. Привез из Подкамня, там это одно из любимых лакомств. Варки вообще жуткие сладкоежки и очень этого стесняются.

– Как Гном? – спрашивает Туча, пока мы идем через поселок.

Ради того она со мной и возится – ради Гнома. Вроде бы они даже тискались на «пир-ровании», точно не помню, но после этого я не видел их рядом. Такой уж Гном, если занят делом – про всё забывает, даже поесть. А может, ему и дела нет до Тучи.

Да и мне тоже нет. Я просто пытаюсь лучше понять, что вообще происходит, и когда бы еще мне удалось что-то узнать про Болотье?

– Работает Гном, – говорю. – Везде ходит, всех спрашивает.

– А меня не спрашивает, – говорит Туча, стараясь звучать равнодушно. – Да вот спросил бы! Я бы помогла, я б его тоже сводила к Сплюхе. Или он уже ходил?

– Не знаю. А Сплюха при чем тут?

– Да вот при том. Ведь хмуря позвали после того, как у неё сны украли.

Я останавливаюсь. Мы с Тучей как раз дошли до лужайки у северного края поселения. Тут сухо и зелено, болото подступает к поселку только с юга. Скоро селенье придется снимать с места и уносить от растущего болота – на север ли, на восток ли, ближе к приозерным деревням – я не знаю.

На лужайке стоят два голема, недвижимые, по колено вросшие в землю, местами оплетенные вьюнком. На плече одного из них виднеется прошлогоднее птичье гнездо. Вокруг големов бегают дети, за ними со счастливым визгом носится вислоухий щенок. На поваленном стволе сидят две старухи, смотрят на детей с улыбками. Тихо-тихо сидят, не шевелятся, и глаза у обеих такие, словно они, глядя на детей, видят что-то еще. Что-то большее.

Смотрела ли на меня так же моя бабушка, когда я был в возрасте этих ребятишек? Наверняка. Но тогда я этого не замечал, а теперь уже…

Отвожу взгляд, выламываю гибкую ветку вербы, прохожу за спинами старушек. Туча неслышно следует за мной, и даже колпичка молчит.

«Вот они и пришли за тобой…»

– Что значит – украли сны? – спрашиваю, когда лужайка остается позади.

– Да вот так – украли, – Туча по-птичьи пожимает свободным плечом, – и Сплюха теперь не может узнать истину. А нам просто ничего не снится. Что ты так смотришь, не знал?

Я мотаю головой.

– Накер дур-ралей, дур-ралей! – каркает колпичка, а потом беззвучно изображает хохот, широко раззявливая клюв. Вот же гадкое создание.

– Я из тебя суп сварю, – говорю колпичке, – с крупой, зеленым горошком и синими перьями.

– Да не сердись на неё, – примирительно говорит Туча, – это же просто птица. А сны у нас и правда украли. Тебе самому здесь разве снилось что-нибудь?

Чешу переносицу. Не снилось, но это ничего не означает. Духи ночи редко приносят хмурям сны – только если теряют их по дороге или если у них остаются лишние. Может, здешние духи просто устали или голодные, или сердятся, вот и перестали давать сны болотцам. И те, вместо того, чтоб духов умаслить, за хмурем послали? Спятили они тут все, что ли?

Значит, Гном должен найти того, кто украл у болотцев сны. То есть нет, – значит, канцелярия земледержца всерьез направила хмуря в Болотье, искать похитителя снов.

Колпичка продолжает беззвучно ржать.

Мы проходим через маленькое поле, засаженное мохнатым зеленоколосым ячменем, выбираемся на тропинку. Идем, уклоняясь от свисающих веток, задевая редкие кусты с бело-розовыми цветами. Цветы пахнут дождём и мёдом, вокруг надрываются квакухи – вечереет. У поворота тропы Туча останавливается, запускает руку в мешочек на поясе, а я жду, стараясь не смотреть на бабокамень. Эти деревянные идолища понатыканы в Болотье там и сям, глаза у них прикрыты, рты раззявлены, а щеки свисают аж до пупа, превращаясь в груди. Не имею представления, почему духов дороги тут изобразили именно такими.

В рот бабокамню полагается класть гостинцы. Если бы меня хранили человеческие духи, я бы тут повредился умом.

До дома Сплюхи мы не добираемся – из-за следующего поворота тропы на нас вылетает дикий мед… нет, просто Гном. Туча взвизгивает, не понять, от испуга или радости.

– Кар-ракатица, жирная кар-ракатица! – орет колпичка и машет на Гнома крыльями.

– К Сплюхе направлялись? – без удивления спрашивает Гном. – Оборачивайте обратно, с неё нет никакого толка – обычная кликунья.

Идем назад. Я ощущаю себя довольно глупо. Туча трется рядом с Гномом, колпичка нахохлилась, как воробей, и молчит.

– Так что, – спрашиваю я, так и не сумев осмыслить сказанное Тучей, – ты правда ищешь тут украденные сны?

– Сны? – удивляется Гном.

Туча давится смехом. Да я-то что? Кто мне чего рассказывал?

– Не сны, – вытирая глаза, говорит Туча и тут же делается серьезной. – Людей. Или тех, кто их украл.

– Как в Полесье, – говорит Гном, и я наконец понимаю, о чем речь.

Истории о пропавших людях рассказывают везде, и в Полесье, и в Подкамне. Рассказывают постоянно, ведь даже я, дичок, слышу их, и очень похожи эти истории в разных землях, так что на придумку или случайность подумаешь едва ли. Разве только одновременно в разных землях завелись придирчивые разбойники или разборчивая нечисть. В Полесье пропадают дети и женщины, от совсем молоденьких девчонок до почти старух. У варок в Подкамне – тоже женщины, но непременно те, которые уже принесли ребенка, единственного, которого могут родить за свою жизнь. Пропадают ли люди в Загорье и Порожках – я не знаю. Очень может быть.

Конечно, во всех краях случается много чего и пострашней этих странных пропаж, но истории все равно текут постоянным тонким ручейком. Обычно от них отмахиваются. Отмахивались.

– Значит, и у вас тоже.

Для меня это неожиданность. Получается, Болотье объединяет с остальными землями нечто большее, чем мы привыкли считать. Или в трёх землях действуют одни и те же злоумышленники, или одна и та же недобрая сила, или одно и то же течение дел, из-за которого случаются исчезновения.

Но раз земледержец заинтересовался этими пропажами, то почему он начал с Болотья, а не с Полесья?

– А где ещё? – Туча морщит лоб, трет ладонями щеки, хватает нас с Гномом под руки, притягивает к себе поближе и быстро-быстро начинает шептать, – у нас со всей округи люди пропадают, давно уже пропадают, и все это знают, хотя в полный голос никто того не говорит. Девки и бабы, иногда еще малышня или молодые мужики, и все без следа исчезают – вроде какие тут следы, на болотах, да вот всё ж таки! – Туча поворачивает голову то ко мне, то к Гному. Колпичка, зажатая между нами, подергивает крыльями. – И с окрестных поселений жители всегда ходили к Сплюхе, чтоб она наснила, где эти люди, а она ничего толкового наснить не могла, только про какие-то деревья и про камни, и еще про то, что люди живы, но далеко и очень страдают. А потом у нас пропали сны, а потом еще одна девка сгинула. И Сплюха уже совсем ничем помочь не могла, и кто-то из соседнего поселения рассказал про хмурей, и тогда все решили, что надо звать хмуря, и тогда наш вожак…

– Понятно, – перебиваю я поспешно, потому что у меня в голове уже звенит от этого частокола слов.

Туча отпускает наши руки, подотстает на шаг, поправляет волосы на ходу и, кажется, оглядывается по сторонам. А мне на самом деле много делается понятно. Не может быть у этого чахлого поселения денег на хмуря, а значит – за эту поездку канцелярия платит Гному из земледержцевой казны, и тот считает затраты стоящими, потому как – что?

Да потому как он готовится соединить Полесье с первыми землями, болотными. Не очень-то ценное приобретение, конечно, но для начала и это хорошо.

До овражка доходим в молчании. Дети, их бабушки и щенок уже ушли. Гном останавливается, подходит ближе к краю, задумчиво смотрит на лес по другую сторону овражка, потом вдруг усаживается прямо на траву и говорит мне:

– Ожидать будем.

От неожиданности я сначала сажусь рядом, а потом спрашиваю:

– Чего ожидать-то?

– Сумерек. Требуется проверить одну вещь.

Я глазами указываю Туче на место рядом с Гномом, но она, попереминавшись с ноги на ногу, уходит к поселенью.

– Скажи, друг, – просит Гном, как только она исчезает за деревьями, – много ли в Подкамне таких, как я?

– Полуварок?

– Нет, – он смотрит в сторону, – темноглазых, косматых и без одного нижнего клыка.

Я молчу, честно припоминая все наши поездки по Подкамню, а потом говорю:

– Знаешь, я ни одного не встречал.

Он кивает, совсем не удивленный. Зато я – удивлен.

– Но это же странно, Гном? Там много людей живет уже… сколько лет?

– Семь, – бормочет он и принимается обрывать ковылинки, – десять, двадцать.

Я наблюдаю за его руками, большущими, беспокойными. Много травы он выдернул с корнем и тут же отбросил.

– И до войны какие-то люди да жили в Подкамне.

– Жили.

– А полуварок нет!

Он снова кивает, отряхивает испачканные землей ладони и прикрывает глаза.

– Почему? – спрашиваю я, словно это Гном месяц ездил по Подкамню. Словно это не его канцелярия отослала на предельно возможное расстояние от земель варок.

– Не представляю, – очень спокойно говорит он. – Но, кажется, знаю, что я не из Загорья. Единственный из всех выучней – не из Загорья.

– А откуда? Из Подкамня, что ли?

– Не знаю, – повторяет он и беспомощно пожимает могучими плечами. – И, быть может, меня не купили, а отыскали. Или изъяли… у кого-то.

Я не понимаю, что должен ответить на это. Наверное, нужно спросить, откуда Гном это узнал или с чего так решил. Неужели Сплюха-кликунья ему что-то всё-таки сказала? И он поверил? Я хочу спросить, но не осмеливаюсь, мне кажется, что ответы слишком важны для Гнома и слишком сильно ему принадлежат, что даже если он узнал их только что – они уже приросли к нему с мясом, стали им. Никто не может, не имеет права задавать вопросы о том, что приросло с мясом.

Возможно, Гном как раз хотел, чтобы я спросил. Тогда бы он оторвал от себя ответ, разделил его со мной. Но пока я крутил в голове эту мысль, молчание слишком затянулось, и вопрос остался незаданным.

Какое-то время мы сидим и смотрим на мутное белесое пятно, которое ползет вниз по обнятому облаками небу. Воздух холодит щеки все сильнее, над ухом начинают злобно и тонко зудеть комары. Потом там и сям в лесу за оврагом загораются огни.

– Вот, – удовлетворенно кивает Гном, – как понимать это зрелище? Я разузнавал: в той стороне нет никаких поселений, там простирается дорога к озеру. С какой целью гореть кострам вдоль дороги? Кому требуется разжигать их по вечерам? Тут делается нечто неладное, друг.

Молчу. Думаю.

– А тебе что до этого? Думаешь, люди пропадают из-за вечерних костров? В Полесье и в Подкамне – тоже?

– Я пока не могу дать ответа, – поводит плечами Гном, – я лишь гляжу вокруг.

Сидим, смотрим на редкую цепь костров. Ничего не можем придумать, а спросить не у кого. Или есть у кого? А ответят ли? Становится зябко, но идти в поселок не хочется.

– Это место выглядит больным, – говорю я, – оно мне не нравится.

– Хворает весь солнечный мир, – серьезно отвечает Гном. – Это застарелая хворь, от самого начала войны. И до сей поры мир не сделался лучше, хотя войны больше нет. Просто люди разучились быть людьми, друг, а вокруг них произрастает зло и неправильность. Из-за этого весь солнечный мир качается на пределе и становится всё менее солнечным. Если ничего не переменится – в один из дней солнце просто не взойдет.

Мне нужно какое-то время, чтобы понять, о чем он толкует.

– Ты думаешь, мы – лекарство?

– Лекарство, – соглашается Гном. – Ведь мы уменьшаем зло, делая его неотвратимо наказуемым. Мы орудие по сути своей – неподкупное, не знающее промашки, свободное от жалости, не ведающее сомнений и корысти.

Я фыркаю. Лекарства и лечители – удел варок. Для людей хвори – испытание, насылаемое духами жизни: если тело окажется слишком слабым для болезни – дух его заберёт, чтобы сделать крепче и потом отдать кому-нибудь другому. Поэтому лечители людям не нужны, а средства для унятия боли или облегчения жара можно сделать и без них. Вот собиратели требуются – чтобы правильно уложить в повязку переломанные руки, помочь выжившему после болезни быстрей встать на ноги…

Нет, люди не стали бы делать хмурей как лекарство, им бы это просто в голову не пришло. Да мы и не смогли бы исцелить мир: нас мало, а его – много, и еще больше в нем болезни. А вне Хмурой стороны мы – самые обычные люди, разве что слишком важные от осознания своей второй сущности. Как всякие другие люди, мы и своевольничаем, и ленимся, и опаздываем… Нет, не то. Всё это не то. Мы – не то.

Зло солнечного мира исходит от людей. А подобное устраняется подобным только с перепою.

И ещё на поле брани. Мы были созданы не как лекарство, а как оружие, но никто из других выучней этого так и не понял.

– Чтобы лечить мир, нужно было големов наделать, – говорю я. Не хочу ничего объяснять Гному. Не теперь. – Пару сотен. Они б работали без продыху лет по сто, хоть во всех землях сразу, не вылезали б из Хмурого мира и частой бороной корчевали зло. Не то что мы.

Подбираю несколько комьев земли и по одному бросаю их в овражек. Гном долго молчит, потом качает головой и говорит:

– Невозможно.

– Конечно, невозможно. Наставники ж не чароплёты.

– Для големов невозможно. Немыслимо прийти на Хмурую сторону бесчувственным куском глины. Не испытывающим рвения восстановить справедливость, наказать виновных, уменьшить зло.

Я бросаю в овражек последний ком земли.

– Знаешь, мы тоже не венец совершенства.

– Не оспоришь. – Гном некоторое время молчит. – А если бы Чародей прожил несколько дольше? Если бы успел тщательней изучить Хмурую сторону? Сумел бы он улучшить её – придать самосильности, к примеру? Тогда бы в нас не было потребности, она сама б чинила справедливость сразу и повсюду.

– Может, он и хотел. Может, для того и писал свои заметки. А потом взял да помер.

Гном хлопает ладонью по траве.

– Так ведь мы и есть големы! Нас попросту вылепили по чародейским описаниям…

– …из говна и веток…

– …потому что ничего другого не оказалось под рукой. Наверняка мы используем лишь незначительную часть хмурой силы, просто не умеем брать нужное, у нас нет таких способностей и чувств, как у чароплётов… Мы лишены их так же, как глиняные големы лишены человеческих чувств. Мы – подобия. Поделки.

– Зато големы по сей день стоят, а чароплётские кости давно в земле сгнили, – говорю я сердито, потому что мне не нравится, когда о моих умениях отзываются с небрежением. – Да к тому же теперь наставники будут делать хмурей подобротней нашего. Сами так сказали.

Гном кривится и мотает головой, словно лошадь, отгоняющая слепня. Не хочет он говорить об этом. Ну и правильно. Я тоже не хочу.

Еще бы не думать.

Возвращается Туча с корзиной, пахнущей хлебом. Под мышкой у нее большая фляга.

– Вожак велел передать, – бормочет она и сгружает всё принесенное перед Гномом.

Он хлопает ладонью по траве, приглашая Тучу садиться рядом, и та усаживается. Глаза у нее блестят.

– Что это за костры? – спрашивает Гном между прочим, выкладывая лепешки из корзины. Я бросаю рядом кислые листья со сладкой начинкой, которые не добрались до Сплюхи.

– Да вот, появляются иногда, – Туча пожимает плечами. – Не знаю, зачем это. Нам-то костры на дороге ни к чему, мы путь к озеру знаем и без них, а по ночам не ходим. Да и вообще не ходим в ту сторону, нечего нам там делать. И вожак не велит. Верно, там силы недобрые водятся.

– Вожак не велит, – повторяет Гном и начинает возиться с пробкой фляги.

– Не пей бр-ражки, приблуда! – взвивается вдруг колпичка и громко хлопает крыльями.

– А мне хочется! – вызверяется на неё Гном. – Утихни, жаркое!

– Ты чего? Это же просто птица, – повторяю я недавние слова Тучи, а Гном ворчит что-то неразборчивое.

Остаток вечера мы проводим на склоне, попиваем из деревянной фляги крепкую бражку, воняющую болотом, заедаем пресными лепешками и сладкими орехами, смотрим на костры вдалеке, слушаем задорную ругань колпички и бесконечные истории оживившейся Тучи.

Про то, что дочка их вожака носит дитя Зубатого, который сын Белого, который подмял под себя все приозерное Болотье. Что их селение теперь должно породниться с родом Белого и перебраться ближе к озеру, что будет очень хорошо, потому что болото уже подошло вплотную к южному краю селения, и жизнь становится всё труднее, а в приозерном крае жизнь, напротив, очень неплоха. Что сама Туча боится Белого, и Средьземого озера тоже боится, и что их вожака связывают с Белым какие-то нехорошие дела, по которым и горят эти костры на пути к озеру. Во всяком случае, Туча так думает. Но другие жители поселка очень довольны, что дочь вожака носит дитя Зубатого. А Туча – нет, недовольна и боится.

– Бабки говорят, я слишком много думаю, – говорит она, лихо отпивает из фляги и закашливается.

– Это осуждается? – спрашивает Гном. Он сидит, задрав голову, хочет высмотреть звёзды за дымным небом.

– Да вот еще бы, – Туча хихикает. – Девке ведь не положено думать. Умную девку даже третьей женой никто не возьмет.

– А, – говорит Гном.

О, что бы ответили на такое наши хмурии! Особенно Птаха! Я представлю себе выражение её лица и вспыхнувшие щеки, и упертые в бока руки и начинаю смеяться вслед за Тучей.

– Дур-ралеи, дур-ралеи! – надрывается колпичка.

Болотье обнимает мокрая серая ночь.

**

Я просыпаюсь от того, что Гном трясет меня за плечи.

– Я понял, – шепчет он, и в горле у него клокочет, – это коврики, их тканые коврики!

Вяло машу рукой: дай поспать! Сначала с Тучей возню устроил, а стоило мне задремать – он меня трясет и шепчет какую-то дичь.

– Коврики! – Гном повыше поднимает свечу – будто спицу воткнули в глаз.

– Что – коврики? – с трудом проморгавшись, смотрю на тот, что висит над моей койкой. Стены сжимаются, и потолок опускается пониже, чтобы тоже посмотреть. – Что это?

Гном наклоняется к моему уху, едва не уронив на постель свечу, и придушенно шепчет:

– В них путаются сны! Это коврики воруют сны, понимаешь?

Смотрю на цветастую сетку. Сеть. Её ячейки провисают посередине так, что коврик улыбается мне десятками цветастых ртов.

– Коврики, – повторяю я.

Огонек свечи дрожит, тканая сеть посылает мне воздушные поцелуи десятком улыбчивых ртов, шепот Гнома становится оглушительным, над соседней койкой взлохмаченным призраком поднимается завернутая в одеяло Туча и говорит, что ей плохо, что у нее в голове всё взрывается и шипит. Я смеюсь, потому что в голове ничего не может шипеть, а может только пениться. Мой смех – еще громче шепота Гнома, и вместе им так скучно, что непременно нужно позвать к себе «Бом-м, бом-м», и это так здорово, что коврики на стене от радости начинают петь варкские песни, и стучат разбросанные кем-то камчётки, а Туча хочет сплясать, но вместо этого падает на пол. Большая кочка с зеленым хохолком кричит «Кар-раул, кар-раул, не пей бр-ражки!» и бьется головой в окно, и Гном вдруг становится таким маленьким, что больше не может держать свечу. Свеча падает на пол и катится к Туче, чтобы подоткнуть ей под бок одеяло, а кочка не помещается в окно и пинком выбивает двери, вбегает в дом, разделившись на много маленьких кочек с варкскими сигилями в руках, и они тоже должны запеть песни, и тканые коврики им подпоют и пошлют воздушные поцелуи.

– Этот здоровый точно не очнется? – спрашивает свечной огонёк и тут же гаснет, потому что не любит слушать варкские песни.

**

Я прихожу в себя, когда меня сбрасывают наземь… с лошади? С чердака? Мрак раздери, как же болит голова! Сухо во рту, сухо в глазах, темно, на голове… мешок? Руки связаны спереди.

Поторапливаемый окриками, я поднимаюсь на ноги, шатаюсь, едва не падаю, кручу головой, хотя ничего вокруг не вижу. Мешок воняет пылью и мышиным пометом, трещит голова, болят намятые бока, опухают связанные руки. Меня пинают в спину, указывая направление, подбадривают криком. Иду, спотыкаюсь, потом не нахожу под ногой земли и под многоголосый хохот падаю на шаткое, деревянное. Вокруг плещет вода.

Лодка?

Подбираю ноги, опираюсь спиной о борт. Тут же раздаются новые окрики, потом звук падения и знакомый писк. Туча. Вокруг хохочут. Колпички не слышно. Следом, судя по грохоту, валится Гном, и крики становятся вовсе не восторженными, лодка ходит ходуном, но не переворачивается. Перекликаясь, остальные рассаживаются на вёсла.