Коза торопится в лес

© Эльза Гильдина, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2024

Девочка, которая, стоя на цыпочках, хочет дотянуться до самой высокой розы.

Ф. Гарсиа Лорка

Житие мое

Когда я была маленькой, у меня Папа работал в милиции. А Мама сидела в тюрьме… Папа сейчас на пенсии. А Мама снова отбывает.

Еще, когда я была маленькой, то влюбилась в бандита. Как в песне:

Поэтому я жутко стеснялась своего чувства, потому что песня про это была дурацкой. Ну как дурацкой… Девчонкам нравилась, они загонялись под «Пропаганду» и «Свету», а я уже тогда понимала (никто мне не объяснял), что… ну, что-то с этими песнями не то. Типа у меня вкус был. Хотя какой у меня вкус, я вон теперь «Глухаря» пересматриваю время от времени. Там актер занятный. Не тот, который главный, а тот, который баба-яга против.

А парень тот вовсе и не был бандитом. Просто, как говорится, не с той компанией связался. Он был нашим родственником.

Нет, я не в родственника нашего влюбилась. Просто… Ну ладно, все по порядку.

Меня вырастила бабушка Хаят (с Маминой стороны). А потом уже после девятого класса, когда поступила в пищевой техникум и переехала в Буре, познакомилась с бабой Люсей (со стороны Папы).

Ох и тяжко было с Хаят! Я это впервые осознала на автовокзале, когда, наконец, почти вырвалась на свободу после стольких лет бабушкиного плена. Мне, оказывается, памятник ставить надо за долгое терпение. До этого, в условиях домашнего деспотизма, приучила себя вовремя отрешаться и смиренно дожидаться окончания грозы чужого настроения. Всякие надежды на справедливость, милосердие в притихшей моей душонке забивались и заканчивались вполне определенными выводами, одинаково неутешительными и болезненными.

Ой-ой, на последние два предложения не обращайте внимания. Это спутались мои обычные мысли и мой великий замысел. Я пишу роман о похищенной незаконнорожденной фрейлине. Ну, что-то в духе Барбары Картленд: «Леди и разбойник» или «Призрак в Монте-Карло». У меня обычно строгач: в дневниках как бог на душу положит, а в нетленках все как надо: по-книжному, со сложносочиненными и сложноподчиненными.

В отместку злой доле и бабке я иногда тихо подли2ла, совершала в отношении же себя противоправные действия: читала в темноте, жрала после школы снег. И ладно бы чистый, но нет, с проезжей части. Это называется: назло маме уши отморожу. В моем случае – назло бабке. В общем, делала все то, на чем сложно подловить. Поэтому выросла аккуратной, скрытной и с полным отсутствием живых впечатлений, как у комнатного цветка.

Ясное дело, раз пишу книгу, вывод напрашивается очевидный: говорить со мной не о чем. Это я и сама про себя знаю. Постоянно чего-то недопонимаю в своих взаимоотношениях с людьми, чувствую беспомощность на близкой дистанции с ними. За неимением лексически осмысленных сочетаний звуков и грамматически верного порядка слов, отражающих нормальность, разумность происходящего, заполняю образовавшийся вакуум буквенными обозначениями и печатными символами. Такой беззаветной преданности, такого преклонения перед чужим текстом не одобряли даже мои учителя словесности. Я же не помню их лиц, потому что на уроках редко отрывала взгляд от бумаги. Зато творчество авторов, их образы до сих пор ассоциируются, вернее, не отделяются, от того, в каком виде их книги впервые ко мне попали. И при упоминании, например, Бунина в голове сразу всплывает тот самый потрепанный голубоватый пятитомник с золотым орнаментом и завитушками под черными прямоугольными буквами. А при имени Мопассана перед глазами возникает собрание сочинений серого цвета с бесцветным рельефным тиснением по краям.

Короче, любить меня такую может лишь бабка Хаят. И то с оговорками. Но бабка тоже считает себя страдалицей. Она при живых родителях в одиночку поднимает сироту. Ей тоже памятник ставить надо. Зато сама себе хозяйка. Строит быт по своему разумению. Никто ей ничего не запрещает.

Присутствие Хаят – это отсутствие всех земных радостей, их полноты; вынужденный аскетизм, противоестественный детству и отрочеству. И пока вижу ее постное, бесстрастное лицо, значит, все идет по-старому. Вернее, сама я состарилась наперед. И нет ничего тоскливее того, как Хаят с мрачным, безразличным видом сухо перемалывает дряблой челюстью кусок сочной колбасы. Ей невдомек, что нельзя злоупотреблять сильной старостью, тратить впустую чужие годочки, распространять на маленьких и слабых свой образ жизни и не замечать вкуса еды. И вряд ли мне еще скоро придется самостоятельно выбирать себе нормальное нижнее белье, а не то, что Хаят мне вечно подсовывает. Кому рассказать про рейтузы, не поверят – засмеют.

И все это в отличие от девушек в привокзальном кафе. Им никто не запрещает в одиночку выбираться в публичные места, заказывать пиво, смолить одну за другой сигарету, для привлечения внимания громко смеяться. У них-то точно нет никаких бабушек. Появившись на свет, сразу стали себе хозяйками, никто за ними не смотрел. Хотя Хаят таких презирает: плюется, сверлит глазками, морщится, обзывает плохими словами.

Лучше, конечно, задохнуться от ее тяжелой любви, нежели впасть в немилость. Папа и его родня наверняка заработали себе все болезни и несчастья разом под многолетним градом ее проклятий и желчи. С Хаят не страшно выходить на улицу (у нас даже собаки во дворе нет). Всех пристыдит, на всех управу найдет.

Помню, как тогда подъехал автобус и Хаят, заняв оборону на входе в салон, стала суетливо продвигать меня с сумками вперед, отпихивая остальных пассажиров. И сильно горячилась, беспокоилась, когда я ненарочно задерживалась в проходе.

Всю дорогу Хаят дремала, но одним подслеповатым глазом была настороже. Постоянно проверяла на коленях содержимое сумки, недоверчиво оборачиваясь на молодого человека подозрительно приятной наружности, еще в начале пути имевшего неосторожность дежурно мне улыбнуться. Всякие там намеки Хаят, как правило, своевременно пресекает, испепеляя молниеносным взглядом и крепким словцом.

А я, боясь пошевелиться и разбудить ее, читала. Иногда наблюдала в окно за скучными перелесками. У нас ведь не юг и не север, и даже не запад, чтобы любоваться проплывающими в окне красотами. У нас Приуралье, и этим все сказано. Ни то ни се. Как это у Гончарова, которого мы в этом году будем проходить: «Нет, правда, там моря, нет высоких гор, скал и пропастей, ни дремучих лесов – нет ничего грандиозного, дикого и угрюмого». Зато говорят (по телевизору), что у нас высокий уровень оргпреступности. Уж я потом в этом воочию убедилась. Правильно, если смотреть на карту, то сверху – казанская, справа – уралмашевская, снизу – казахская, а слева – вообще не пойми какая.

Дурной пример заразителен.

…Пансион под названием «Дом Воке» открыт для всех – для юношей и стариков, для женщин и мужчин, и все же нравы в этом почтенном заведении никогда не вызывали нареканий. Но, правду говоря, там за последние лет тридцать и не бывало молодых женщин, а если поселялся юноша, то это значило, что от своих родных он получал на жизнь очень мало. Однако в 1819 году, ко времени начала этой драмы, здесь оказалась бедная молоденькая девушка…[2]

Когда приехали, первым делом отправились заселяться в общагу. Хаят мне и в этом вопросе не доверяла. Называла телятиной со множеством синонимов (однажды подсчитала: мямля, нюня, рохля, шляпа, недотепа). И это не считая всяких разных узкоспециальных татарских ругательств, которые все равно никто не поймет. И для подтверждения слов постоянно, по поводу и без повода, вспоминала, как меня в детсадике сверстники натурально (не фигурально) поставили в лужу, а потом стали поливать сверху из детских совочков. Они все смеялись. И я вместе с ними. А что еще оставалось делать? Только Хаят, пришедшей забирать меня, было не до смеху! Накостыляла всем: мне, воспиталке, заведующей, деткам и их родителям. Я этих позорных страниц своей биографии не помню, но историю выучила наизусть, потому что Хаят забыть не даст. Хаят вообще в нашей деревне не любили. Она нелюдимка и правдорубка.

Общага представляла собой четырехэтажное здание из красного кирпича, но почему-то снаружи еще и побеленное.

Пока бабушка внизу за закрытыми дверьми одаривала комендантшу, известную в Буре взяточницу, майским маслом и медом, я с полученным бельем нашла свою комнату.

– Сельская? – встретили меня с порога старшегруппницы.

Я неуверенно киваю. Я всегда неуверенно киваю.

– За собой в унитазе смывать, – предупреждает первая.

– Хочешь пользоваться холодильником – плати, – заявляет вторая. – Мы не для того покупали, чтоб другие за так пользовались. И мясо в морозильнике не держать, там места нет.

В комнате, куда разом вселились три девицы с тюками, все же можно было кое-как развернуться. Я, боясь нарваться на замечание строгих взрослых соседок, разулась и робко прошлась по грязному дырявому линолеуму, под которым ходили ходуном прогнившие доски, к разборной кровати с панцирной сеткой возле окна. Печально оглядела свое новое жилье. Прикроватные тумбочки, все как одна, с разбитыми дверцами, обклеены вкладышами от жвачек: динозавры, «Элен и ребята», «Робокоп» и т. д. В углу такой же шкаф с проломленной стенкой. Стол, по центру прожженный утюгом и облитый фиолетовыми чернилами. На закопченном потолке криво висит трехрожковая люстра с разбитыми плафонами. Из стены уныло взирает на всех выключатель на двух проводах. И такие же розетки, неумело замотанные кусками медицинского лейкопластыря. Розетки эти, как выяснилось впоследствии, часто искрили и периодически загорались. Самое ценное здесь – огромное окно с низким подоконником и видом на гаражи. Из такого хорошо выбрасываться.

Обои, надо сказать, заслуживают отдельного внимания. Со стертым неясным рисунком и жирными причудливыми пятнами. Видимо, кто-то засаленными патлами несколько часов подряд бился об стену под золотые хиты хеви-метала. Или руки после пирожков обтирал. Да, какие волосы у обитательниц этой комнаты, такие и стены!

Мою сумку молча оттащили к другой кровати, ближе к туалету. Так, наверно, и в камере («в хате», как говорит Мама) мне определили бы место. Но вовремя «раскоцались тормоза», и пришла на подмогу «паханша» Хаят. Зыркнула упреждающе на обитательниц и с ходу рьяно принялась за обустройство моего быта:

– Сельские? Унитаз смывать, продукты ее не трогать. Она сирота. После одиннадцати отбой, и пацанов по трубам не таскать. Не все такие ранние. Смотрите, девку мне не портите, не все здесь с опытом. Она у меня будет отличницей, ей учиться надо. Это вам образование как бусы. Повесят и рады. Куда только ваши мамки смотрят! Вот хорошо, что холодильник есть, а то боялась, курица испортится. Леська, а ты чего тут села? Вон же нары возле решки, тьфу ты, кроватка возле окна какая хорошая. Тут и уроки светло делать…

Да, меня зовут Лесей. Хотя Мама сначала, перед тем как… (ну вы поняли), назвала меня Эммой. Мама до того читала книги. Не знаю, связано ли? Дурацкая шутка, но всегда возвращаюсь к ней. Короче, неудачно балансирую между откровенным хамством и вынужденной вежливостью. Но то имя – единственное, что было во мне необычного.

В Буре друзья Малого (старший сводный брат) называют меня Татаркой. Хотя у нас в Буре татар и без меня вагоны с тележкой. Ой, опять неудачно пошутила. Для Хаят татары в вагонах – жуткое воспоминание из детства.

Почему Татарка? Нет во мне ничего особенного, за что можно зацепиться.

Почему друзья брата? Потому что своих у меня нет. Я общаюсь с чужими друзьями. Заводить своих не умею. А Малой умеет. У него и девок море. Было. Пока не появилась эта, с золотой… как ругает ее Люська.

Люська – это моя вторая бабушка. Так ее называет Хаят и добавляет: «Лисья жопа». Люся, в отличие от Хаят, всем улыбается, угодничает, мурлыкает, старается понравиться. Врагов не наживает, а вовремя сживает со свету – по ночам порчи наводит. Потомственная она. Тринадцатый ребенок в семье. Все предыдущие умерли в младенчестве. Вот такую цену заплатила за свое право родиться и выжить. Ее же покойная мать, тоже ведьма, всю жизнь ненавидела собственную дочь. Маманя у нее страшная была старуха, нескладная, высоченная, будто аршин проглотила. С кривыми костлявыми пальцами, как у Смерти. Похожа на Смерть, однако до ста лет жила. В саду у Люси под навесом на раскладушке обитала. Та ее в дом не пускала. Ненавидели друг друга. Но ведьмины способности все же передались. Колдовки-мордовки. Люся в Буре много кому жизни сломала. Матери моей, в первую очередь самой Люсе, когда плохо от своих способностей, а сбросить не на кого, так на детей родных готова скинуть. Все у нее вроде как у людей: вдова, детей вырастила, дом держит, не ругается ни с кем, но дело свое знает. Ненавидит она всех, продала она род людской…

Нет, я не брежу. Это бредит Хаят. С ее слов записано. Дескать, они (Папина родня) только на словах русские, а по паспорту – вылитая мордва, как есть.

Она физически не может говорить о них хорошо. Но при этом всегда интересуется жизнью, особенно карьерой Папы. Эти сведения бережно собирает через общих знакомых с тем, чтобы в очередной раз потерять покой и сон. Перемывание костей Папе и его родне, ставших ей с давних лет как кость в горле, – многолетнее ее садомазо-развлечение, гештальт, если хотите. Заодно и мне душу поскребет:

– Эта нечистая сила живет и радуется, – заводит свой излюбленный монолог, – все ему в жилу. И подженился еще. Слышь, новая мачеха у тебя. Ну ничего, прибежит оборотень в голодные времена, когда у тебя будет хорошая работа и богатый муж…

Согласно ее рецепту благополучия, моему будущему мужу непременно полагается быть богатым. Я-то, положим, не против, да только богатые тоже плачут и на что попало не ведутся.

– …Вот тогда и спросишь с него, – продолжает она свою злопыхательную речь. – «Где мои открытки, гостинцы, нормальная учеба»? Все ему выскажешь! Но особо не ругайся, – предупреждает дальновидная бабуська, – он нам еще пригодится, – и заговорщически подмигивает. – Попользуйся за все свои слезки. Он здесь в почете, все у них подмазано. Это святая его обязанность. Теперь жизнь дорогая, а дальше еще хуже будет. Демократы-бюрократы! Может, в столовую устроит. Всю жизнь прожил, не зная, что у него самый лучший ребенок. Представляешь, каково прожить так? Его пожалеть надо, а не обижаться… А если он ребенка не признает, который сам к нему пришел, то точно во тьму шагнет, упадет туда, и нет ему возврата. Мы с тобой хорошие, потому что мы страдаем, нам зачтется, а им отольется… Всем зачтется за детей: женщинам – за в утробе убитых, мужикам – за брошенных. И мне зачтется, знаю. Но, может, ты перед Боженькой за нас с матерью заступишься? У меня ведь только ты осталась.

Хаят последние сорок лет живет с выражением на лице: «И это все?» Будто и не жила вовсе. Все ушло быстро и незаметно, потому что и не было ничего. А когда ничего не остается, начинаешь жить другими. Но когда это вознаграждалось? Подозреваю, что так и сотрешься в одиночестве, потратив все на других.

Да, необходимость пристроить ребенка в его голодной студенческой жизни сильнее личных обид. Сама-то она не в состоянии столько навещать из деревни. На пенсию свою не наездится. Но, чую, по ощущениям этих ее ежемесячных наездов хватит на год вперед. Хаят все надеется, что родня в Буре будет меня прикармливать, но боится, что я ее тогда забуду. Такую забудешь!

Зато Люська до меня почти никогда не докапывается, потому что, как опять же вещает Хаят, ей попросту плевать на меня. Может, и правда. Люська больше любит Малого. Она его, как меня Хаят, вырастила. Малой тоже без матери. Но, в отличие от меня, не стесняется назвать причину. После ее смерти Папа отдал ребенка на воспитание Люське, а та хоть и не любила мать Малого, но сама заменила парню обоих родителей. Кроме того, у Малого, в отличие от меня, есть еще один повод гордиться собой – он законный. В смысле, родился в законном браке. Конечно, в наше время это не имеет никакого значения. Это раньше бастардов лишали всех гражданских прав и обзывали всякими нехорошими словами.

Теперь Люська со своей пенсии копит Малому на машину. Малой вслух протестует, но втихаря потворствует, надеется. Ну правильно, его же от нее не увозили, как меня Хаят, в свою сельскую глушь.

«Малой» не потому что маленький, а потому что известных Алексеев Алексеевых в Буре двое: Папа – Большой и его сын – Малой. А я – Татарка, но меня мало кто знает, даже Папа. Я недавно в Буре переехала.

Это я все потом про них узнала, а в тот день, после заселения в общагу, мы с Хаят отправились к месту Папиной службы. На работе полковника Алексеева не оказалось, а домашний адрес в дежурке назвать отказались. И как бы Хаят их ни стыдила, ни увещевала, мол, родная дочь ведь приехала, у милиции разговор с нами был короткий.

Тогда с Инзы поехали на трамвае в Низы, где жила эта самая Люська, «полковничья мать». Инза – административный, деловой район. А Низы – частный сектор, тесный уголок, тихая обитель, параллельная реальность, в которой можно найти то, чего не хватает в миру: защищенности, покоя, спасения от преследования и от самого себя.

Калитка заперта изнутри. Во дворе заливается псина.

– Все собак ушли гонять, а тебя оставили? – общается с ней через высокий забор Хаят.

Пес не отвечает, а только еще больше заходится лаем. Бабушка моя, недолго думая, с проворностью молодухи бухается на землю и через щель под воротами перекатывается во двор.

– Нас в дверь, а мы в окно, – довольно кряхтит она с той стороны.

Собака просто обезумела от ярости, почти до припадка. Но через минуту вдруг жалобно заскулила. Уж чего там Хаят с ней сотворила, неизвестно. Потом по-свойски заводит меня в уютный тенистый двор. Вьюнки облепили не только ограды, но и крыльцо, стены дома, создавая ощущение отгороженности, уединенности этого самого двора, который сам был как низенький колодец, расположенный посередине. Приходилось непривычно задирать голову на тополя-великаны, обступившие дом с палисадника и баню с реки. Возле крыльца в будке спрятался черный лохматый Туман.

– Не хотела я тебя опять с ней заново знакомить, – сокрушается Хаят, – ты моя, а она на готовенькое. Люська – подхалимка! Чего доброго, начнешь ее больше меня любить. А я не обижусь. Я ж тебя кормила, поила, одевала, а они на все готовенькое. Пеленки стирать не надо, сопли твои вытирать не надо, ночами недосыпать не надо. Пусть, пусть. Я не обижусь. Такое, видать, мое награждение, тварь ты неблагодарная…

Глуховатая, как оказалось, баба Люся, маленькая, в цветастом халате, в глубокой задумчивости подперев голову, подложив под босые ноги мягкие тапочки, дремлет на крыльце и не сразу обнаруживает в своем дворе гостей.

– Здравствуй, Люся! – Как гром среди ясного неба, отчего недолго помереть. – Вот, привела к тебе наше общее сокровище, если ты, конечно, не позабыла про такую. Сама-то она одна к родне прийти чего-то постеснялась, – начала Хаят свою заготовленную наступательную речь.

Бабушка моя никогда не умела просить. Она грозила, обвиняла, беспокоила, в своей грубости пряча недоверие и стеснение.

– …Я говорю, иди к ним, Люся тебе такая же бабка, как и я, – продолжает Хаят, – примут, потискают, на мороженое дадут. Глядишь, еще и на ночь оставят. Они же у нас добренькие. Нет, говорит, не родные они мне, сирота я, – врет она, – ни подарочка вшивого, ни письма тоненького, ни открыточки с еле нацарапанным поздравлением под Новый год или на день рождения. Никого у меня, кроме вас с мамкой, нет, говорит.

– Не говорила, – слабо протестую я.

– Заткнись. – Толкает меня в бок. – Вот, закончила сирота школу в этом году, девятый класс. Поступила, и без всяких там взяточных всовываний. Видать, не в вас пошла, а ведь могли бы помочь. Фамилию ребенку дали, а какому, уже и забыли. Даже не поинтересовались ни разу, как сирота сдаст, все ли у нее пятерки, не надо ли кому подмазать, чтоб такую умницу поступить.

– Так откуда ж мы знали, что… – опешила Люся спросонья.

– А вот знать надо было! А она поступила без всяких там, пусть и не на юридический. Была бы тупицей, в вас бы пошла.

– Да вы сами всю жизнь прятали ее от нас, – беззастенчиво разглядывает меня Люся, спустившись с крыльца. – Да так прятали, что отец родной до сих пор сомневается, его ли… – вовремя осеклась, – …что дочь-то есть. Алексей, когда приезжал, все издергаются, изревнуются. Здравствуй, пташка. – Обнимает. – Вот ты какая теперь! Не видела ведь, как ты растешь. Помнишь, как я тебя учила доить козу нашу, цыпок мне кормила, дробленку делала, травку полола. А помнишь, как я тебе лишай лечила, когда ты котенка какого-то возле культмага подобрала? До вечера там на углу сидела, боялась, что не пущу с ним. Хаят, ты помнишь?

– Сколько этих лишаев было, она подбирала да подбирала, а я все лечила да лечила.

– А потом Алексей с дежурства приехал и не стал тебя на руки брать. Я ему не разрешила. А он только стоял на пороге и смотрел на тебя, как ты играешь…

Не помню. В памяти только огромная гора в виде человека. Гора берет меня на руки и водружает себе на плечи-вершины. Да, была тогда в моей низенькой жизни такая вершина – Папа. Незнакомый дяденька, который лет десять назад наведывался по разу в год. А потом и этого не стало. Сейчас десять лет – всего ничего. Очередная веха. А тогда это казалось, как десять жизней прожить.

– Спина-то у тебя какая хорошая, чего ж ты сутулишься? – хлопает Люся меня по спине, и я выгибаюсь. – Не порть осанку. В девках самое красивое – осанка, а не то, что все думают.

– Вот то же самое твержу, – соглашается Хаят. – Она не просто дурой, а горбатой дурой хочет остаться.

– Надо было на танцы отвести. И какая у тебя будет специальность?

– Технология продукции общественного питания, – не без гордости отвечает Хаят.

Люся принялась нахваливать, говорить о полезности такой профессии и образования в целом, вроде как заискивает. Хаят, заложив по привычке руки за спину, с мрачным самодовольством слушает, будто о ней говорят, и постепенно проникается к несостоявшейся сватье.

Вообще, я надумывала подать документы в педколледж. Хотела проверять тетрадки у двоечников и объяснять им у доски, чтобы хоть кто-то, наконец, начал воспринимать меня всерьез, зависеть от меня, слушать, что говорю. Но Хаят разом обрубила мои планы относительно будущего поступления: «Такие времена пошли, уж лучше поближе к общепиту держаться, без горбушки хлеба точно не останешься».

Потом пошли пить чай в летнюю кухню.

– Чего ж ты позоришься, милицейская мать? – высмотрела Хаят на полу за ведрами сопящий змеевик.

– Я же не для продажи, – оправдывается та, накрывая стол, – так, для шабашников. Сенокос-то кончился, а все не соберем, не привезем, а в сарае стена скоро обвалится.

– А сыновья на кой? Я слышала, у тех и свои мужички подросшие?

Люся, отставив пиалу, стала водить пальцем по семейным фотографиям, висевшим на стене над кроватью. Тыкала в зареванного мальчика, в косынке больше похожего на девочку.

– Малому учиться надо. Вырос, а характер тот же: ничего не ест, не одевается путем. Связался с девицей, с такой же милицейской. Ходят вместе – три мосла и кружка крови. Алексей повез его на юрфак заочный поступать. По своим каналам. Должны со дня на день вернуться.

При слове «юрфак» Хаят меняется в лице. Нехорошо так зыркнула и сжала губы в прямую линию. И я по привычке вжимаю голову в плечи. Щас рванет!

– Для вступительных не поздновато? Летом ведь надо поступать, чтоб потом учиться, – туманно намекает на что-то Хаят.

– Кому учиться надо, тот весь год будет поступать, – с достоинством парирует Люся, – а кому не надо, тот про это только говорить будет. Сейчас бухгалтеры и юристы нужны. И не так трудно, как на физмате. Память у него хорошая, все эти статьи выучит.

Хаят теряется лишь секунду:

– Да, без юристов не жизнь, а каторга какая-то, – с презрительной миной замечает она, – в стране скоро все богатые станут. Их совесть-то надо как-то блюсти.

Баба Люся из двух своих детей говорит лишь о младшем (моем Папе) и его сыне (Малом). Старшего, нелюбимого Герку, старается не упоминать. Мой дядя назван в честь космонавта, совершившего второй, после Гагарина, полет на орбиту Земли. Видимо, это и определило вторичность отношения к нему матери и самой судьбы. Но Хаят, глубоко уязвленная за чужой юрфак, который мне не достался, жаждет вдоволь наиграться на нежных струнах материнской души:

– Я думала, Герка твой спился давно, – как бы невзначай, дежурно сочувствует она, отхлебывая из косушки. – Самый умненький у вас был. Все книжки читал.

– От книжек разве польза? – дует себе под нос измотанная, взопревшая Люся. На провокацию не ведется, ее вообще трудно вывести из себя. Тоже всегда начинает издалека. – Книжный ум – и тот пропил. Да с месяц у какой-то очередной валандается. У нее, небось, «библиотека» большая. Лесенька, помнишь дядю Геру? Как тебе персики с загранки таскал? Тогда еще все было, – скорбно вздыхает она, щупая свои пунцовые от горячего чая щечки. – Хаят, это умудриться надо – всю жизнь, начиная с ветрянки, всякую дрянь цеплять. Как за сеном на днях сподобился, так и подобрал себе по пути кого-то. Долго ему, что ли. Видели его за речкой, там у нас деревня. Телега с сеном, говорят, так и стоит у нее во дворе нераспотрошенная. А я ходить не стала, надоел, сволочь, сколько можно тянуть с меня нервы? – И оттягивает вырез халата, прилипшего к телу.

– Так, может, баба хорошая? – подначивает Хаят. Она никогда не потеет. Даже от горячего чая. Всегда сухая, но кислая.

– Ага, хорошая! Такая парша, не приведи… пропитая донельзя. Уж не те года, чтоб мне в невестки-то набиваться. Знаю, на что зарится. Думаешь, Герка ей приглянулся? Сама я будто не разгляжу дите свое. Добра ей моего хочется. Видит, как мать его дом, хозяйство держит, и родня приличная, милицейская. До своего добра алкашню не допущу, с дитей-то родной поэтому все воевалась. Я ей быстро рога пообломаю.

– Ну и правильно, зачем же бабу чужую на старости лет пускать, – изводит ее Хаят. – Ты их и раньше не больно терпела. Сделай Герману заговор, чтоб на водку смотреть не мог. На материнской крови сделай, сильная вещь.

– Да я уж этим не балуюсь, – засмущалась Люся, – все скажут. Не верю я, враки это.

– Ага, враки! Не хочешь просто. Хотела бы – давно бы от водки отвадила, к которой сама и приучила. Не выгодно тебе: начнет мужик о себе думать. А так беспомощным пьяницей подле матери – никуда не денется.

Люся лишний раз ей не перечит, знает – бесполезно. Только возвела очи горе и отмахнулась, мол, сама дура, сама знаю.

Хаят странным образом всех подавляет и сбивает с нужной мысли. Даже Люсина порча не брала ее. Не меняла крутого нрава. Сила жизни не ослабевала перед неизбежностью, когда все вокруг за многие лета, с тех пор как дети их с Люсей (мои Папа и Мама) сошлись и разошлись, хирело и угасало. Злоба Хаят, эти страшно нелогичные доводы защищали ее от такой же страшно абсурдной действительности. Старческий маразм – это своеобразное оружие, способ окончательно не сойти с ума.

А Люся, свыкшись однажды с таким ходом жизни, отворачивается и с видом мученицы, которой на том свете все зачтется, дожидается скорого отъезда Хаят. А пока идет топить. Нет, не котят, конечно. Баню для нас с дороги.

Возвращение блудного Геры

В баню, ясное дело, я тоже не одна хожу. Там мне Хаят, по образованию медицинская сестра, со всех сторон, неизвестно на предмет чего, учиняет унизительный осмотр.

– Знаю я вас. – Крутит-вертит меня туда-сюда. – Я матери твоей сильно доверяла, а она вона как меня подвела! Гляди, что получилось.

Гляжу. В зеркало. И не знаю, куда девать себя, нежеланную, непризнанную.

– …Первый свой цветочек, Лилечку, не уберегла, – пыхтит она, – так что вторую раньше времени не дам сорвать и занюхать.

Вечером не вернулась с остальными коровами Люсина любимица – телка Ромашка. Люся и Хаят, чувствуется, временно сошлись на почве хозинтересов, потому вместе отправились искать ее.

Я же, поспав с дороги, засела с книжкой в саду на лавке меж клумб, грядок и пестрых подушек (Люся по случаю нашего приезда задумала генуборку).

В Люсином саду много ночных и душистых цветов: белая роза, гвоздики, вербены, нарциссы и лилии. На собранных грядках копошится черная курица. Неизвестно, через какую дыру отбилась она от своих и оказалась по эту сторону изгороди. Кажется, ей понравился цветочек на моих сандалиях. Она склоняет голову набок, долго присматривается. Видимо, взвешивает все за и против. Вообще, заметила, у Люси вся живность черная: пес, который почему-то Туман; безымянная курица; кот Беська (на башкирский язык «кошка» переводится как «бесәй»). Пошляк Малой извратил ему кличку известным манером.

Курица все же клюнула меня. Надо бы ее согнать, да больно книжка занятная:

…Отец Викторины находил какой-то повод не признавать ее своею дочерью, отказывался взять ее к себе и не давал ей больше шестисот франков в год, а все свое имущество он обратил в такие ценности, какие мог бы передать целиком сыну. Когда мать Викторины, приехав перед смертью к дальней своей родственнице вдове Кутюр, умерла от горя, г-жа Кутюр стала заботиться о сироте как о родном ребенке. К сожалению, у вдовы интендантского комиссара времен Республики не было ровно ничего, кроме пенсии да вдовьего пособия, и бедная, неопытная, ничем не обеспеченная девушка могла когда-нибудь остаться без нее на произвол судьбы[3].

Книжка приятно трепыхалась страничками на моих коленках. Внезапно до меня донесся тихий прерывистый свист. Я отвлеклась, стала озираться.

После повторного звука, осознав наконец, что он предназначался именно мне, вскочила и в предвкушении чего-то неизведанного бросилась через кусты черной смородины к задней калитке сада.

А вдруг мой тайный секрет объявился!

К косяку привалился плечом помятенький мужичок. Я будто даже узнала его ехидное пропитое лицо. Этот человек пусть и не тот, кого ожидала увидеть, однако не смутил меня. Смотрел на меня как на свою, как на маленькую. Он был из детства.

– Вот и девочки к нам пожаловали. А то одни менты и старухи. Никого приличного и хорошенького. Они тебя еще не обижают? Меня вот обскорбили, я и ушел. К своим. А оттуда тоже. Обидели. Cобрал тут все свое. – В двух его авоськах загремели бутылки. – И ушел. Такое терпеть не намерен. Что они себе думают, им все можно, что ли? Меня вот когда попросят налить, я налью. Мне жалко, что ли. Если у меня будет. Я не такой человек, я себя знаю, я терпеть не намерен. Ты себя тоже знай. Ты их лучше. И мамка у тебя хорошая, а у нас вот любят говно на лопате. – Дядя Гера совсем запутался и от нечего делать закурил. – Люська встанет, кричать начнет. А я уже привык. Кормить не будет. Ты мне, старуха, сготовь чего-нибудь, а то я обиделся, собрался, пошел. – И, смачно сплюнув себе под ноги, действительно пошел к себе в балаган, дощатую постройку возле летней кухни, где постоянно обитал.

Ромашка благополучно обнаружилась. И бабушки, за весь день всласть натрындевшись, после вечерней дойки и бани снова засели пить чай.

– Бог в помощь, – с лукавым смирением пожелал нам дядя Гера, топчась на пороге кухни. Пришел на запах свежеиспеченного хлеба.

Все разом обернулись.

– Явление ребенка, – невозмутимо резюмирует Люся с набитым ртом, – нарисовался – не сотрешь. Чего застрял? Вспотеешь еще.

Сын приободряется первым ворчливым словом матери, что в их отношениях означает значительный шаг к примирению:

– И то правда, что в ногах правды нет. Чего нам своих благодетелей стесняться.

– Строит из себя пришибленного, – усмехается та, ища глазами у Хаят одобрения и поддержки, – а тебя ничем не прошибешь. Особого приглашения дожидался? Откуда что берется. Вроде в нужде воспитывали, а замашки как у парторга. Житья от вас, алкашей, нету.

– Проходи, проходи. – Моя бабушка по-свойски выдвигает ему стул.

Я от Хаят редко в чей адрес слышу теплые слова. В негласной войне против Люси она и дядя Гера явно друг другу приглянулись и сразу стали подыгрывать:

– Уморился, поди? Сильно Люська гоняет? Вот не знает она, как тяжело одной жить, хозяйство вести. А то дерет горло, не понимая своего счастья, что такое полезный сын. Младший ваш и половину того не делает, что ты, Герка, делаешь. Молодец, не пьешь теперь?

Дядя Гера замялся, неопределенным движением головы ушел от ответа: то ли кивнул утвердительно, то ли отрицательно качнул головой. Врать Хаят, кроме меня, никто не умеет. Наловчиться надо. Зато под ее покровительством дядя Гера хоть поест нормально. Похоже, мать и его недокармливает, как пса Тумана. Пусть он и бестолковый, но не в голоде же держать! И Люся в присутствии моей бабки вынуждена на время прикусить язычок.

Но все вернется на круги своя, когда Хаят, давящая своим авторитетом, наконец исчезнет. Тогда Люся вновь почувствует себя хозяйкой в собственном доме.

Вообще, было заметно, что Люся воспринимает меня не иначе как свалившуюся на голову. В этом смысле мы с дядей Герой товарищи по несчастью. Она растерялась. Женщины рядом с ней никогда не задерживались. Единственная дочь и то умерла в младенчестве.

Но не выгонять же меня! Она же не самоубийца (а с Хаят – только вперед ногами). Родная кровиночка как-никак. Хотя, может, и сомневается. Ну и ладно, я тоже на ее счет не обольщаюсь. Главное для меня – Папа. Дождаться бы его.

И бабушки договорились: всю неделю я учусь на Инзе, а в выходные наведываюсь в Низы к Люсе. Ну а когда вернется Папа с Малым, то Люся подготовит почву для нового знакомства. И если ее старания окажутся напрасными и Большой, увидев подросшую дочь, не растает майским маслом на солнце, то тогда приедет Хаят и выцарапает ему глаза.

Пищевой

На первом занятии выложила на парту скупленный Хаят канцтоварный арсенал. Дорвалась-таки до вожделенных перламутровых гелевых ручек и фломастеров разных цветов, на которые до 1 сентября дышать боялась. Я студентка! Дальше (про то, где учусь) можно не продолжать. Впервые в жизни, шибко довольная собой, с высунутым языком старательно расписываю и подрисовываю первый студенческий конспект. Так, заглавие у меня будет красным. Зеленым буду нумеровать. Синим подчеркивать…

– …Супы являются первым блюдом обеда. Они вызывают обильное сокоотделение, возбуждают аппетит и таким образом улучшают пищеварение. Супы являются важным источником минеральных веществ, витаминов и других биологически активных веществ в нашем рационе. Потери минеральных веществ при варке супов не происходит, так как они остаются в бульоне. Витамины группы В и каротин сохраняются примерно на восемьдесят процентов. Существенны потери витамина С, но они компенсируются свежей зеленью, которую добавляют при подаче супа. Супы покрывают до тридцати процентов потребности организма в жидкости и обеспечивают необходимую консистенцию пищевой массы в желудке и кишечнике…

Все бы ничего, но на меня всю пару в четыре глаза (я тоже иногда очки надеваю, когда вдаль смотрю) таращилась одна девочка. Это наша самопровозглашенная староста Альбина (я как-то упустила момент избрания). Она чернявая, тяжелая, с хмурым, апатичным лицом. Оттого беззастенчивый взгляд ее кажется еще более неприятным. За ее щеками и барсучьей спиной хорошо прятаться. Но тут она сама ко мне обернулась вполоборота. И пялится. Даже замечание схлопотала от препода, но ей все нипочем. Втихаря под партой отхомячила очередное яблоко и дальше не спускает с меня глаз.

Меня она смущает не только своей бесцеремонностью, но и отсутствием переживаний по поводу своей внешности. Кажется, полностью себя устраивает, не подозревает, как выглядит. Не удивлюсь, если в зеркале своем видит красотку Малибу. Я б на ее месте давно себя извела. Злая, злая Леся! Мысленно бью себя по щекам и рукам.

– …Супы классифицируют по температуре подачи, по жидкой основе, записываем, записываем, по способу приготовления. По температуре подачи супы делят на две группы: горячие и холодные. По жидкой основе различают супы на бульонах, на квасе, кисломолочных продуктах. По способу приготовления супы делятся на заправочные, пюреобразные, прозрачные…

Да, классная, то есть замечательная у меня будет профессия. Ретроградка Хаят запрещает мне произносить слова типа «классный», «клевый», хотя они давно стали общеупотребительными. За слово «ништяк» она вообще готова убить. И я постоянно одергиваю себя, отучаюсь, хотя понимаю, что иногда выгляжу нелепо со своими «восхитительно», «ошеломительно», «вдохновляюще». Недавно остановилась на компромиссном «потряс», всегда можно продолжить «… – ающе», если Хаят бдит где-то рядом.

Потом была перемена, питье в туалете воды из-под крана, так как столовая еще не открылась. Затем в ожидании звонка неловкое стояние возле аудитории среди громких однокурсников, непонятно когда успевших перезнакомиться. Лично меня сверстники не интересуют. Я, наверное, одиночка по натуре. Меня к этому приучил наш общий с Хаят замкнутый образ жизни. И к тому же заранее боюсь не оправдать ожидания потенциальных друзей. Я как-то больше помалкиваю в компаниях.

Мне пока достаточно того, что общие шестнадцать метров в затрапезных стенах буду делить с тремя девицами и их трусами и лифчиками, которые вечно сушатся на бельевых веревках. Заниматься, укладываться спать, снова собираться вынуждена в присутствии кого-то. И вечным фоном вместо радио звучит их бабский треп. Утешает, что на этом фоне я неплохо выгляжу. Какие же они развратные и дремучие! Хуже парней, честное слово. Девушек, которые не умеют обращаться с уже использованными средствами женской гигиены (бросают в открытом виде куда попало на всеобщее обозрение), надо немедленно приставлять к стенке и расстреливать.

Но это во мне ворчит моя внутренняя бабка. Кажется, Хаят, когда мылись в бане, втихаря внедрила в меня свою уменьшенную копию, такую же злыдню и ворчунью. Соседки чувствуют, что я молча за их счет самоутверждаюсь, и в ответ задаются целью слить меня («выломать из хаты», как сказала бы Мама).

У нас в комнате напольное ростовое зеркало, но глядеть в него мне строго воспрещается. Такие это люди с пожизненным девизом: «Мы не жадные, но дело в принципе». Как же, наверное, скучно на свете жить с такими принципами!

Мне нет особой нужды любоваться собой в отражении. Во-первых, свои прыщи давно изучила, а новые, если появятся, ничем не отличаются от старых. Бороться с ними, считаю, бессмысленно. Как с ветряными мельницами. Во-вторых, новых нарядов в ближайшую пятилетку тоже не предвидится. Хаят, потратившись в мае на выпускное платье, до сих пор латает образовавшуюся финансовую дыру в бюджете. В-третьих, «вавилоны» на голове по журналам не сооружаю. У меня ни плойки, ни фена, ни даже самых замшелых бигудей. Одна только жиденькая косичка и розовый гребешок.

И фигуры женской нет. В строении моей личности нет ни единого украшательного элемента, ни единого выступа. Я бесцветное аморфное существо, серое мутное пятно, скользящее по жизни, словно привидение, не отражаюсь в зеркалах, не задеваю ничьих интересов и не имею своих. Короче, зеркало мне их напольное вообще не упало, но опять же из-за того же принципа, поддаваясь какому-то странному протестному импульсу, когда остаюсь одна, до изнеможения разглядываю себя.

Но идти со мной в открытую на конфликт общажные душманы тоже не решаются. За моей спиной незримой стеной стоят фигуры родственников. Все-таки я внучка Хаят и дочь полковника Алексеева как-никак, а это в наше время кое-что да значит.

Но я тоже на рожон специально не лезу, соблюдаю означенную черту: очередь занимаю, чужого не беру, лишнего не болтаю, в душу не лезу (и сама на чье-либо участие не рассчитываю), обхожусь ночевками. Уроки делаю исключительно в читальном зале, чтобы отгородиться от всех забитыми полками. Именно здесь за чтением я, предоставленная самой себе, книжный отвергнутый ребенок, снова убеждаюсь, что все вокруг отвратительно. Со злорадством и тихим мщением обнаруживаю на страницах всю безмерную пошлость, невежество, ограниченность существования, которые воплощают мои соседки. Они думают, что пользуются спросом у парней, а те элементарно пользуют их. Как можно этого не видеть? Или, когда любишь, ничего не видно?

Да, я тоже мечтаю о парне. Глядя на других, вот уже полгода как мечтаю. Но не для того, чтобы заботиться, поддерживать друг друга, вместе тусить. Глядя на тех же других, поняла, что парень нужен как свободные уши, как бесплатное приложение, рабсила, посыльный, эмоциональная помойка, источник бесконечного самоутверждения, признак достатка, в конце-то концов. Как его ни назови, суть отношений останется та же. Чтоб целыми днями или хотя бы свободными часами садиться ему на эти самые уши. Чтоб терпел мое бесконечное нытье. Да, и еще чтоб служил поводом для бесконечных историй, где «я такая» ставлю его на место, в том числе соперниц-неудачниц, которым воздается по заслугам, а «он такой», оценив меня в стотысячный раз, возвращается, поджав хвост. Вот для чего нужен этот самый парень. А для всего остального придется еще подрасти.

На перемене меня к стене прижимает староста Альбина. Видимо, ей надоело изводить меня взглядом. Решила просто убить, настолько она вблизи грозного вида. Наморщенный от нетерпения и желчи лоб. И две сухие колючки вместо глаз, которые ничего хорошего для меня не выражают.

– Это же ты сестренка Малого, да? – нахрапом берется за меня. Ни здрасьте, ни забор покрасьте, ни мало-мальски учтивого выражения лица. Есть такие душевно глухие люди – без обиняков. По ним сложно понять, когда они радуются или огорчаются. Свирепое выражение лица никогда не меняется. Неукротимая злобная энергия подавляет все пространство.

Я под ее испытующим взглядом робко киваю, судорожно соображая, чем же ей не угодил, что же такого натворил мой брат, с которым, к слову, и познакомиться-то еще не успела, а уже должна держать за него ответ. Но Альбина что-то себе прикидывает в уме.

– А бабка ваша на картах гадает? – совсем уже другое выясняет эта гром-баба.

Я не знаю, гадает ли Люся на картах. Но на всякий случай утвердительно киваю, потому что боюсь расстроить Альбину. Расстроенная Альбина может и поколотить.

– А привороты делает? Месячные свои приносить? Фотку брата дашь? Сколько берет?

Тут уж я окончательно теряюсь, не нахожусь что сказать. Пожимаю плечами, а потом вжимаю в них голову, потому что наш разговор, принявший неожиданный поворот, стал достоянием общественности. В коридоре все разом обернули в нашу сторону головы, но Альбине все нипочем. Человеку, в арсенале которого один аргумент (мощный кулак), нечего опасаться досужих сплетен. Сила есть, ума не надо. А там, где физическая сила не срабатывает (например, надо срочно, до зарезу влюбить в себя чужого брата), то можно прибегнуть к народной магии. В любом случае по доброй воле с ними ничего не решить. Им обязательно нужно заставить, подчинить себе, продемонстрировать свою власть.

«Кама»

Новая бабка со мной уже не сюсюкалась. По душам мы точно не общались. Люся была равнодушная, если не касалось чужих сплетен, и какая-то очень конкретная, если касалось денег. Все по делу. Простое сочувствие или телячьи нежности ей неведомы. Хотя даже внешне черствая Хаят тискала и жалела меня. Не сказать, что Люся была со мной совсем уж прохладной, но больше радовалась тому, сколько я ей всего за выходные успею сделать. Всякий раз, как приезжала к ней с Инзы в Низы отсыпаться, запрягала работой. Глаза я ей мозолю, что ли, своим свободным и ленивым видом? Да и вид у меня не такой. Я больше на затюканную похожа.

В спальне рыжий комод, сундуки и плотные шторы. На стене ковер с рисунком из разрастающихся во все стороны ромбиков разной величины. Слышно мерное тиканье часов с кукушкой. Пахнет пылью, старым деревом и сыростью. Так пахнут все деревенские дома, в которых бабушки доживают свой век.

Сама Люся ни свет ни заря уже на ногах.

Сначала утренняя дойка. Пес Туман, полагая, что его нарочно изводят, нетерпеливо поскуливает в ожидании хозяйки, которая, как всегда, по пути из сарая в летнюю кухню, будто кошке, плеснет ему выстраданную порцию молока. И мне оставит на столе банку, когда проснусь. Хорошо, что она козу не держит, как Хаят. Козье молоко пахнет мокрыми варежками. Самый отвратительный запах – ну, после тухлого мяса, конечно. Да, и мази Вишневского, на которую Хаят просто молится.

Потом Люся гоняет коров в табун. Это слышно по ее окрикам на бестолковую скотину и тяжелому топоту копыт под окном. Когда все стихает, снова погружаюсь в по-прежнему густую и теплую дрему. Но ненадолго. Беська вычесывает блох, а табурет под ним шатается, громко постукивая неровной ножкой об пол. И его вернувшейся хозяйке все неймется. Раз уж появилась молодая помощница, надо срочно затеять генеральную стирку. Для этого шустрая старуха завела порядок выставлять из бани во двор шумную стиральную машинку.

Воду таскали из низенького колодца, тут же занимая все конфорки. Мигом запотевало единственное окошко летней кухни. На скамьях в широких жестяных тазах, ни от чего не отвлекаясь, я полоскала одеяла, покрывала, шторы и с трудом вешала чуть поодаль. К полудню ветер, из-за которого дядя Гера, затопив баню, клял все на свете, разгулялся было, но в завешанном бельем дворе почувствовал себя тесно, с трудом приподнимая края отяжелевших от воды одеял, покрывал, штор… В огороде меж теплиц и грядок разложили собранные со всего дома пестрые подушки, матрасы. Мимо них пройти теперь невозможно, чтоб издалека не подумать о больших лакомых ягодах.

Люся в отличие от «злого полицейского» Хаят не имела привычки стоять над душой, покрикивать, советовать под руку. Будто и вовсе не замечала моих трудов. Хаят шлепками да тычками сразу приучила меня к чистоте и порядку. Вышколила до предела. Как в армии. Я разве что зубной щеткой туалеты не вычищала. Из Хаят вышел бы отличный старшина.

Но моя привычка с самого детства к определенным хозяйским мелочам все же задевала Люсю. И она так, между делом, добавляла, что в приличных домах, в отличие от этой Хаятки, так-то и так-то давно не делают. А в каких-то вещах наблюдалось их удивительное совпадение, и от этого делалось не по себе. Дежавю. К примеру, после продолжительной ряби по телевизору Люся также многозначительно произносила «станция». И полы в бане протирала распаренным в горячей воде лопухом. А после самой бани и травяного чая, умаявшись, укутавшись в полотенце и пуховые шали, долго вздыхала и довольно кряхтела, обильно смазывая раскрасневшиеся лицо и шею жирным детским кремом. Может, потому и выглядела неплохо для своих старушечьих лет.

Возвращение дяди Геры по какой-то сухости Люсиной души (она не только на ухо тугая) не было омрачено громкими семейными выяснениями. Дядя Гера и сам старался ей лишний раз не показываться на глаза. Сидел в своем балагане, откуда никогда без необходимости не вылезал. Разве что иногда просил у матери мелочь на опохмел. Там он обычно спал на раскладушке, смолил одну за другой вонючую «Приму», «починял примус», слушал про «лапы у елей», читал книжки с шатающейся этажерки. А мать в это время за стенкой кляла его и гремела посудой.

Люся, обычно за прялкой, нет-нет да и выдавала очередь язвительных предположений о Гериных похождениях. Затем принималась за «тех, кто, с вечера не выключив шланг в саду, бездумно глядел с утра на пустую воду». Это уже про меня. Да, я люблю пускать воду и смотреть на нее. А что еще делать в этом доме, кроме работы? Не сериалы же ее смотреть. Если берусь за книгу, она тут же находит мне новое занятие.

По счастью, дядя Гера после полудня выкатил из гаража «Каму». Признаться честно, ни разу в жизни не доводилось садиться на двухколесный велосипед. И поэтому не знала сначала, радоваться ли такому подарку?

– Наследство от брата твоего – Малого. Гонял собак с утра до вечера. С Люськой до восьми лет спал, в баню вместе мыться ходили. От меня тоже не отходил. Мы все места обходили: на речку, в лес за грибами. Косить его научил. Такие кореша были, папаше его и не снилось! Я, правда, для Эдички своего покупал велик-то, но он так ни разу и не садился, – грустно заключил он.

– У вас сын есть? – удивилась я.

Люся, заслышав наш разговор, как бы невзначай, проходя мимо, бросила:

– А пусть он еще чего-нибудь вспомнит, чего не было, а ты слушай. Проспался, стервец. Чуть не поубивал Малого тогда своими транспортными средствами. Вечно весь поломанный приходил, а я выхаживай. Сначала велик, а потом мотоциклы.

– А сама собралась машину ему покупать, – напомнил дядя Гера.

– Машина – это не велосипед, у него ноги в тепле будут. И тормоза у него будут.

– У Малого их никогда не было, а у моего велика есть.

– Покалечишь мне девку, Хаятка приедет, живого места не оставит, – стращала та.

– Это она прежде тебя прибьет, а меня она не тронет. Меня она любит. У них вообще женщины душевные в семье.

– Да, только мать у тебя одна плохая, – ушла в дом разобиженная Люся. – Так иди, они хорошие, нагуляли, так все равно хорошие, – слышалось из окна, – а честная мать – плохая. Она, видите ли, работать заставляет, пить не дает. Все это оттого, что матери не верил, не слушал ее. Родителей почитать надо.

– Не боись, старуха, – обратился он уже ко мне, снова закуривая и сплевывая, – хороший велик: рама, колеса низкие. Падать не больно. Да и с плохими тормозами родных детей не посажу. – И для подтверждения сделал пару кругов.

Пришлось пойти у него на поводу. С опаской берусь за велик, так и не признавшись, что не умею управлять. И сразу выдала себя. С минуту глядел на меня с жалостью, как на пропащую, ущербную. На лице разочарование, дескать, ну ты даешь, мать! Неудачные попытки повторялись, к стыду моему, несколько раз.

– Я тебе говорю, рама низкая. – Дымит и сплевывает. – Приподними правую педальку. С нее начинай, так легче…

Наконец помог водрузиться на сиденье. И, сама от себя не ожидая, я вдруг погнала, не разбирая на пути черных кур и клумб с георгинами. За мной с охами да ахами увязалась всполошенная Люся. Так и представила, как она своими кривенькими ножками бежит-спотыкается к раздавленным цветам! Чудом вынырнула из заблаговременно распахнутой калитки на улицу. И тут же чуть не угодила под колеса выскочившего из-за поворота автомобиля. Скрипнули тормоза, машина пробибикала. Я запаниковала, струхнула, свернула и грохнулась навзничь.

Люсины охи-ахи за моей спиной усилились во сто крат. А дядя Гера вместо того, чтобы поспешить на помощь, покатывался со смеху на месте. И махал рукой. Автомобиль в это время остановился у Люсиных ворот. Видимо, чтоб учинить скандал, дескать, такие-сякие, за девчонкой не смотрят, под монастырь хотели подвести.

Я же уехала на велике и скрылась за поворотом. Хотела было обернуться напоследок, че там да как, но тут же съехала на обочину. И снова свалилась. На этот раз в свежую коровью лепеху. Коленка вроде не сильно саднила. Листиками и травой почистилась. А вернуться-таки не решилась. В голове еще не улеглись Люсины восклицания. Надумала еще поучиться, чтоб к вечеру, когда все устаканится, прикатить домой с высоко поднятой головой, утереть всем носы.

Опять же не с первой попытки села и помчалась дальше. Только поворотов теперь остерегалась. И двигалась больше по прямой. Изредка, когда нет авто и пешеходов, позволяла себе ускориться. Лучше самой убиться, чем кого-нибудь ненароком придавить. Наверно, когда получу права и сяду за руль (по наивным планам Хаят, мой будущий мифический богатый муж в качестве подарка на свадьбу должен купить машину), буду такой же прилежной боякой.

Скоро выбралась на шоссе. С замиранием глядела в ожившее полотно дороги под колесами. Это было похоже на то, что происходило в моей новой жизни…

Через какое-то время с непривычки, от дикого напряжения заныли плечи, икры. Благо впереди остановка для междугородних автобусов. Ба-а, та самая! Окрашенная зеленой масляной краской, с красной жестяной звездой на решетке. А я уж и забыла о ней.

Руки дрогнули, и руль сам лихо завернул под навес остановочного павильона.

Стала жадно осматриваться, на ходу потягиваясь, разминая поясницу и зад, отсиженный до состояния бетона. Вернулась к тому предполагаемому месту, где мы с Хаят поочередно дожидались друг друга из кустов. Вот следы от колесиков сумки. Вот здесь я провалилась каблуком в трещинку асфальта, и он застрял. А чуть поодаль, в траве, валялась красненькая смятая пачка. Мелькнул в памяти небрежный жест закуривания последней сигареты (сначала предложил мне, но я, разумеется, отказалась) и отбрасывания пустой пачки. Как порядочный, с понтом дела хотел попасть в урну, но промахнулся. Да, я влюбилась в мазилу!..

Вдруг поднялся ветер и понес эту пачку на проезжую часть. Мне вздумалось погнаться за ней. Поймала, уселась на скамью, стала разглаживать, вычитывать весь мелкий текст. В легком забытьи подолгу вдыхала в себя… Нет, я не курящая. И у меня нет табачной ломки. Тут другое. Но это мой тайный секрет.

Когда вернулась, той злополучной машины, по счастью, уже не было. Значит, все улажено. Зато во дворе другие изменения. Над двором в стоговище возвышается янтарное пахучее сено. Дядя Гера все же приволок обратно телегу, пропавшую вместе с ним две недели назад, по которой так убивалась Люся. Иначе покоя не дала бы. И когда успел все покидать? Одному с такой работой не справиться. Один в процессе стогования подает, закидывает порцию сена, а другой принимает и слой за слоем укладывает по периметру, утаптывает, подправляет…

А над отчим домом удивительный закат! Облака с акварельными хрупкими краями. Даже ночью такое небо не теряет светлой прозрачной нежности. Поцарапать его боишься одним легким дыханием или случайным взглядом. Оно такое же тонкое, мягкое, со сливочным вкусом майского домашнего масла, с лоскутками пуховых туч. Интересно, можно дом Люси назвать отчим? Ведь «отчий» от слова «отец», а он здесь родился и вырос. Или отчий дом – это тот, в котором сама выросла, пусть и без отца?

Я, воровато оглядываясь, закатила велик в гараж, а то Люська, откуда ни возьмись, вдруг напустится на меня за своих задетых кур и раздавленные георгины.

Хотела было быстренько перекусить в летней кухне после такой-то прогулки! Первый раз на велике – и столько километров осилено! Полностью измученное туловище. Еле передвигаюсь. Да вот только застыла на месте возле чуть приоткрытой двери.

Внутри в полном разгаре обсуждение моей персоны и моей же участи:

– …Я думал, они в тюрьме, – удивляется молодой незнакомый голос.

– Мать сидит, – поправляет дядя Гера.

– Ребенку там что делать, Лёш? Не будь дурень! Дите всю жизнь с Хаяткой мучается.

– Это такая злющая бабулька?

– Та еще сволочь! – цедит Люся. – Лёша, не вздумай отцу говорить. Про Леську пока молчок! Плакала тогда и твоя машина, и твоя учеба.

– Да клал я на учебу по такому случаю! – резонно отвечает молодой незнакомый голос.

– Нашел повод, бездарь, не учиться, – напускается на него Люся, – и на машину тоже поклал? Я отца твоего сколько увещевала? А ты мне как плешь проел с этим делом: поговори да поговори! Все для него! Вся жизнь под тебя брошена…

Интересно, каково слушать это дяде Гере?

– Девочка эта учится в пищевом, – продолжает стращать Люся своих домашних. – Хаятка доить его станет знаешь как! А наш-то совестливый, жалеющий. Это такие люди! Подождать надо. Машину выберешь, потом папку «обрадуем». Ох и подкинули же девчоночку странную. Дикошарая какая-то, глазки прячет, никакой спокойной мысли, взгляд боязливый, тупой. За что мне такое? Благо, что не в мать. Я, знаешь, как с ними со всеми намучилась? Мать еешняя вообще – в голове все перекрыто, короткое замыкание на всю жизнь. Когда последний раз приходила, вещи хорошие разорвала и морковку с грядок посдергала.

Значит, та машина Папина была. А я свалила «вовремя».

Наконец не выдержала и распахнула ногой дверь. Люська поперхнулась на месте, грохнула посудой в мойке. Малой, вылавливавший половником прямо из кастрюли кусочки мяса, так и застыл с разинутой пастью. Только дядя Гера, как всегда жизнерадостный, ничуть не смутился. Он спокойно счищал тарелку, довольно покрякивал и причмокивал. Ему-то что! Его дело сторона. Свои собаки дерутся – чужая не мешай.

Обвела всех растерзанным взглядом, да так и застыла, чтобы ненароком не выронить накатившую слезу. Чувствую, что пятнами пошла, подбородок трясется, а сказать ничего не могу. Ком к горлу подступил. И мысли путаются. Воздуха мне не хватает от такой подлости взрослых. Однако ж пауза неловко затянулась. Ждут от меня реакции. Выпалила первое попавшееся. И следом, как у клоуна, слезы брызнули из воспаленных глаз:

– Что, приезжал? Приезжал, спрашиваю?! Почему ничего Ему не сказали? Почему не предупредили, чтоб подождал?

– Откуда ж я знаю, душа моя, где ты собак вздумала гонять? – находится быстро Люся. – Битый час тебя дожидаемся. А отцу ждать нельзя – в командировку отправили.

– Брехушка! – смеется дядя Гера, спокойно за всеми доедая из каждой тарелки.

– Молчи, ешь, гадюка, пока дают! – цыкает на него мать.

Да, Люся – кошка с калеными нервами, она не печалится и не задумывается, а только затыкает и урезонивает.

– Да, врете вы все! – соглашаюсь я с дядей Герой. – Если б сказали Ему, Он бы подождал.

Но Люся продолжает коварствовать:

– Да мы кричали тебя! Только ты укатила!

– К вашей нечаянной радости, – добавляю. – Адрес и телефон папы! А не скажете – все равно найду и сама про себя все скажу. А к вам больше ни ногой! Работать тут у вас задарма поденщицей.

Люська аж подпрыгнула от возмущения:

– Тоже мне. – И всплеснула руками. – Один раз попросила! Бабушкам помогать надо.

Ей только повод дай – сразу вильнет в сторону. Не на ту напала! Я, насупившись, стала угрожающе надвигаться на нее. Откуда во мне это взялось! С Альбиной, видать, пообщалась. Сроду за мной не водилось такого. Чувствую, что надо попридержать коней, а не могу остановиться. Мне надо, чтобы разгорелся скандал, в криках и обидах которого почернеет вечер и стихнет моя собственная боль от предательства.

Люська не на шутку перепугалась, а путь к ней преградил Малой. Он взял меня за дергающиеся плечи как-то по-особенному, отстранил и очень доверительно внушил, чеканя каждое слово:

– Про командировку – правда. Ему срочно уехать надо было. А про тебя мы обязательно скажем, как только Он приедет. Я сам лично скажу.

Слова возымели действие, попали в самое сердце. Не доверять ему причины нет. К тому же впервые его вижу. И он меня. Тем более не обязан так ласково утешать. Как бальзам на душу даже не слова, а сам голос. Никто так со мной не говорил. Я потупила взор и отступила назад. Но потом вдруг от нахлынувших разом чувств, от их калейдоскопа, разрыдалась еще громче и, будто ужаленная под хвост, не в силах выносить себя, бросилась наружу.

– Держите ее! – заголосила Люська, видимо, испугавшись, что я ей в отместку «вещи хорошие разорву и морковку с грядок посдергиваю».

Нет, ничего такого я ей не сделала: технику не ломала, собаку не травила, обои не сдирала. Я побежала топиться в речку. Но вода холодная (в романе напишу «студеная», когда фрейлина в очередной раз станет сводить счеты с жизнью). Потому я тупо на эту воду гляжу. И в благодатной тиши медленно отхожу от гнева. Бесцельно созерцаю воду. Это облегчает глухое отупение, как если бы этой водой я освежала лоб, виски и веки.

Чуть погодя подгреб дядя Гера. И, поддернув брюки на коленях, уселся рядом.

– Чего грузишь? – интересуется, привычно закуривая и сплевывая.

– А сами как думаете? – огрызаюсь в отместку за нарушенное уединение и прижимаюсь щекой к сырой земле.

С дядей Герой так можно – он к маленьким великодушен. И на местную молодежь, по-свойски называющую его Герычем, не обижается. Он в округе известный добряк и колдырь.

– По мамке скучаешь? Когда она… это… когда увидитесь? Вот так вот родишься – и не нужен ты никому. – Дядя Гера думает, что утешает, а на самом деле усугубляет, подкармливает кошек, скребущих на душе. – Да я про себя, не косись так. Я качели в палисаднике починил. Пожалуйте, присаживайте попу. Кроме тебя некому теперь. Все думал, Эдику, моему пацану, приспичит. Вот бабка наша помрет, он и приедет на могилку плюнуть. А он не приехал, а она не померла. Да, слава богу, конечно. Но пацан-то дороже. Потому что нету его, а мать-то под боком, нагляделся.

«О-о, – думаю, – опять дядю Геру повело не в ту сторону».

– Так есть у вас ребенок или нет?

– Да у меня, старуха, все есть. Только нет того, что было. Люська всех отвадила, – с затаенной обидой признается он. Столько доселе невысказанной горечи в словах! – Любит она отваживать. И привораживать тоже. С мамкой твоей, конечно, силенок не хватило. Против лома нет приема. Мамка твоя сама кого хошь приворожит, – с ноткой восхищения добавляет.

– А был ли мальчик? – снова уточняю. Надоели мне эти тайны мадридского двора.

– У тебя ведь еще один брат имеется – двоюродный, – признается он наконец.

– Вот оно что, – подбадриваю его.

А то взял манеру наводить тень на плетень.

– Я с его матерью развелся давно еще, – продолжает, – никто не верит, что Эдик мой. И Люська наша своим не считает.

– Она никого не считает, – соглашаюсь с ним.

– Да что мне до них! Они, гады, собой живут. У кого новые бабы, у кого новые машины. – Не дает ему покоя Папина жизнь. – Мой Эдик лучше всех. Он тоже переживает. Но на меня не обижается. Нелли дала ему образование, фамилию свою – Часова. Он на медицинском учится, на хирурга. Правда, попал в компанию. Как и я тогда… Не пей, Леська! Даже не пробуй. Если зараза эта взяла над тобой верх, то никто уже не поможет. Все куда-то тут же девается. Ничего уже нельзя сделать. Не переиграть ничего. На мать родную зубы точишь. На себя тоже, что послушал тогда. А надо было самому все решать. Надо было взять себя в руки. Надо было повиниться и начать все сначала. Но я тогда мало соображал. За меня мать думала. Она на чужое да занятое всегда зарится. Я тогда ей нужнее был, чем твой папка. Я при деле был, у меня семья была. Батя твой похитрее был: кивал «на отвали». Теперь вот он весь при делах. Чего ж его не любить? А я, наоборот, как «гэ» в проруби болтаюсь. Все от меня отмахиваются – глаза им мозолю. Не слушай старых женщин, они все равно помирают. А детки остаются. За деток своих надо держаться, хоть и они те еще паразиты, эгоисты. Ну и нехай собой занимаются, а ты знай себе смотри на них, любуйся.

Малой тоже неизвестным образом почувствовал, где нас искать. Наверно, в моменты жизненных бурь все здесь прячутся. Молча присел рядом и закурил с дядей. А с ним и Туман прилег между нами, чтобы, клацая пастью, время от времени отгонять от себя солнечных мушек. Когда Малой дома, то всегда освобождает пса от цепи.

Я отвернулась, чувствуя, как меня с любопытством, таким же бесцеремонным, как у Люси, изучают. Видать, эта беспардонность у них в крови. Я вот из чувства врожденной деликатности всегда тихонечко за всеми подглядываю. Сторожу чужие взгляды, а наткнувшись на них, тут же замираю под ресницами.

– Люська-то знает про баловство твое? – кивает дядя Гера на его сигарету.

– Герыч, я ж не щегол, чтоб тихариться от нее по углам, – с пацанским достоинством отвечает брат.

– Сегодня пятница! Эдик на гулянку, наверно, соберется, – вслух рассуждает дядя Гера, – тоже кавалер завидный, как Малой. Но Малой – енот-потаскун, весь в отца. А мой Эдик чистый, достойный. Хочешь поглядеть на него? Я и мотоцикл починил.

– Лесенька, не слушай его, – скептическим тоном говорит мне Малой, – никого у него нет. – И, повернувшись на бок, подперев щеку рукой, спросил вдруг прямо и ободряюще: – На дискач хочешь? С девушкой своей познакомлю.

Я чуть кивнула. Кому ж не хочется? Но приличия ради поломалась сначала:

– Не впишусь я в твою компанию.

Но Малого, видимо, трудно чем-либо обескуражить:

– Будь спок, – обещает уверенно, – я тебя впишу.

И подмигнул ободряюще. Мы обменялись понимающими улыбками. А дядя Гера все кипятится, размахивает руками, даже папиросу не докурил. Все упрямится ослом, доказывает, что есть – есть! есть! – у него все!

Малой заводит глаза. Все-таки в этой семье какие-то глухие не только на ухо, но и на душу. Какая-то неразвитость нормальных человеческих чувств. У меня же сердце обливается при виде дядиных страданий, хотя тоже для вида посмеиваюсь.

Я согласилась поехать с дядей Герой, убедиться в существовании этого мифического Эдика Часова. Только Люся, выбежав на рев выгнанного из гаража «Урала», долго не соглашается сажать меня в люльку без платка и ветровки. Надует, околеет. С таким нарядом желания ехать в центр, чтобы поглядеть на еще одного своего-чужого брата, не было.

В одном из тихих хрущевских дворов Буре долго дожидаемся, когда этот Эдик покажется из подъезда. Высматриваем окна на первом этаже. А когда, наконец, выходит из подъезда, тут-то все и проясняется. От восторга дыхание перехватывает!

Сначала хотела закричать, что туберкулезник с остановки вовсе не сын Герману. Но потом сообразила, что одно другому, в общем-то, не мешает. У чужих имен, которые едва запоминаешь в сутолоке и по нечаянности, изначально есть конкретный хозяин. И вдруг эти посторонние, рассеянные имена начинают носить те, о ком и не мечталось думать. Эдик этот Часов, никакой он не туберкулезник, ничей он не сын, не брат, не жених. Это ожидание всей моей маленькой жизни, только мною понятый и необходимый образ, тайными помыслами вымоленный, тяжелым душевным расстройством выстраданный.

Ох, сколько всего между ними: нераспутанных связей, семейных историй, прошлых обид. Не распутаешь и не развяжешь. Накуролесили дяди-тети, а нам теперь после них жить. И баба Люська изведет. И ведь не даст. Не любит она Эдика Часова. Не говорит о нем. Не хвастает им, как Малым.

Ах да! Ничего же непонятно из того, что тут бормочу себе под нос.

Хорошо, рассказываю свой тайный секрет. Не умею создавать и держать интригу. Только еще больше запутываю все.

Тайный секрет

Когда мы с Хаят ехали в Буре, то где-то на подъезде к городу, возле соснового бора, наш автобус строго по пассажирской нужде сделал остановку. Бабушка подальше от всех определила для нас двоих отхожее место. Мне, конечно, еще не приспичило, но, чтобы не расстраивать беспокойную старость, пришлось для вида посидеть в кустах. Заодно в приятной хвойной тиши побыть наедине с собой. С Хаят этакая редкость – остаться в приятном одиночестве. Поэтому я люблю библиотеки и чистые туалеты. В них можно подолгу сидеть, и никто ничего не заподозрит. Заниматься полезными и важными делами.

Закидываю голову. Наверху кусочек неба в такую ветреную погоду еле держится на качающихся макушках сосен. Стала загадывать на будущее, посылать этому кусочку свободы все самое сокровенное. Только Хаят не дает покоя: дергает, поторапливает, спрашивает, нужна ли бумажка.

Сама же бабулька задержалась надолго.

И пока дожидаемся ее всем автобусом, тот же ветер со стороны остановки доносит чужое веселье с мужскими голосами. В них была жизнь. А с бабушкой ее не было. По этой причине казалось, что все незнакомые люди должны быть априори интересными, а иначе почему судьба-злодейка к ним не подпускает? Потому, наверно, вошло в привычку вечно сокрушаться, жалеть себя, иногда втихую плакать.

Заслышав голоса эти, с переизбытком неизрасходованной энергии, с любопытством сельской затворницы осторожно двигаюсь с сумкой на колесиках в сторону посиделок чужих взрослых. Пробираюсь вдоль задней стены, сваренной из старых железных листов, и в щели, затаив дыхание, выглядываю затылки сидящих. Что они тут потеряли – неизвестно. Прячут под навесом свое пиво и расслабленную от зноя болтовню. Как много людей может позволить себе проводить время по своему усмотрению!

Неожиданно столкнулась лицом к лицу с одним из них. Он вырос из-за угла, на ходу расстегнул ширинку брюк, вслух высказав пожелание сходить по ветру. Обойдя струю, стала метаться с сумкой на колесиках, пока наконец не прошмыгнула мимо него вперед и не предстала во всей красе перед затихшей компанией. В ужасе, не помня себя от стыда, поспешила удалиться прочь. Обошла их большую черную машину. В ее тонированных окнах пьяно отражаются светлые рубашки.

Вернулась на то место, где оставила меня Хаят, и стала успокаивать себя тем, что я действительно очень мнительная и что солидные дядьки, бог знает как сюда занесенные, все же угадают во мне бесполезную, праздно шатающуюся пассажирку, а не какого-нибудь вредного соглядатая. И правда, они тут же вернули себе вспугнутое веселье. Но один из них вдруг откололся и вразвалку направился в мою сторону. Отругать, что ли, хочет?

Мне не то что ответить, мне глянуть на него неловко, когда он, приблизившись, просит прикурить. Еще бы билет на Марс затребовал! Ну да, по мне же видно, что у меня и того, и другого, и можно без хлеба! Судя по росту и голосу, он должен быть симпатичным. Природа не обманывает, когда создает породистых людей на беду остальным. Как мой Папа – на беду моей Маме. Как моя Мама – на беду всем остальным папам.