ВОСПОМИНАНИЯ (1916-1936)

На обложке фотография автора воспоминаний в детстве с матерью Софьей Николаевной и отцом Дмитрием Дмитриевичем Благими

ПРЕДИСЛОВИЕ ВНУКА

Воспоминания моей бабушки, Софьи Дмитриевны Благой (1916–1984), несмотря на относительно небольшой объём, затрагивают разнообразные темы. Это и история её семьи, как по отцовской (Благие), так и по материнской (Савёловы и Чаплыгины) линиям, и жизнь семьи в последние годы существования Российской империи. А также трудности и неожиданные повороты судьбы, с которыми Благие столкнулись в 1920-е годы, когда неоднократно вынуждены были переезжать с места на место, часто – почти в экстремальных условиях.

Помимо уникальных подробностей и событий семейной истории, которые невозможно было бы узнать никак иначе, воспоминания интересны яркими бытовыми деталями, дающими представление о жизни относительно типичной нетитулованной дворянской семьи среднего достатка в предреволюционной Москве, а позднее – в совершенно иных условиях, в Оренбурге и Кызыл-Орде 1920-х, а затем в Подмосковье 1930-х.

Насколько известно, больше никто из предков или ближайших родственников Софьи Дмитриевны не писал мемуаров, если не считать краткой автобиографии её единокровного брата Дмитрия Дмитриевича Благого «Мой путь в науку о литературе» (в кн. кн.: Советские писатели. Автобиографии. Том IV. Москва: Художественная литература, 1972 С. 84-97) и нескольких мемуарных очерков его сына, Дмитрия Дмитриевича Благого, которые по содержанию никак не пересекаются с воспоминаниями Софьи Дмитриевны.

Начальная часть мемуаров, посвященная бабушкам и дедушкам Софьи Дмитриевны, молодости её родителей, основана на устных рассказах, которые мемуаристка воспроизводила по памяти, много десятилетий спустя. Поэтому неудивительно, что там есть неточности, которые удалось установить по документам и разного рода справочникам. Вместе с тем её рассказ достоверен, некоторые интересные детали, даже происходившие примерно за век до записи мемуаров, нашли подтверждение в других источниках. Нельзя не восхититься памятью мемуаристки, в которой отложилось множество событий и имен – знакомых, соседей, одноклассников. Причём, в тех случаях, когда это можно проверить, рассказ полностью или в основе такую проверку выдерживает.

К сожалению, мемуары обрываются на событиях 1936 года, что вполне можно объяснить психологически. Легко представить, как непросто было бы писать, даже по прошествии многих лет, о наиболее страшных и травмирующих событиях её жизни: «большом терроре» 1937 года, затронувшем многих её знакомых по институту, начале войны, депортации в Казахстан, трагической смерти единственного сына, тяготах ссыльной жизни.

Поскольку подробный комментарий к тексту занял бы слишком много места, я ограничился наиболее важными замечаниями. Более подробные генеалогические и биографические сведения о представителях семей Благих, Савеловых, Чаплыгиных и Даксергоф приведены в соответствующих приложениях.

Станислав Мереминский, канд. ист. наук, внук С.Д. Благой

ПРЕДИСЛОВИЕ ДОЧЕРИ

Самые ранние сведения о роде Благих можно почерпнуть из книги «Рассказы бабушки, собранные её внуком Д. Благово»: «Благовые и Благие, которые потом стали почему-то писаться Благово (как некоторые и другие роды, например, Хитрово, Дурново, Белаго), считают родоначальниками своими князей Смоленских и Заболоцких, из которых один, по прозвищу Благой, так и стал называться и князем уже не писался».

Первый интересующий нас представитель рода Благих – Иван Матвеевич Благой – родился 23 сентября 1800 г. в семье отставного прапорщика Матвея Ефремовича Благова (Благого) и Параскевы Михайловны в Крутоярской крепости Уйской пограничной линии (ныне поселок Крутоярский Октябрьского района Челябинской области).

Иван Матвеевич по достижении 18 лет поступил на военную службу. Участвовал в русско-турецкой войне в чине прапорщика, был награждён серебряной медалью. В 1834 г. Иван Матвеевич был повышен в чине до поручика, а 6 июня 1835 г. был уволен с военной службы по семейным обстоятельствам.

Выйдя в отставку, Иван Матвеевич переехал в Москву и подал прошение о включении в Родословную книгу дворянства Московской губернии, на что имел право благодаря полученному обер-офицерскому званию.

С 1835 г. по 1857 г. Иван Матвеевич Благой был на государственной службе, которую окончил надворным советником с почётным знаком за 20 лет беспорочной службы и орденом Св. Анны 3-й степени.

25 января 1837 г. Иван Матвеевич обвенчался с Александрой Ивановной Сычевской в московской церкви Николая Чудотворца на Щепах. Александра Ивановна была дочерью Ивана Алексеевича Сычевского, вышедшего в отставку в чине титулярного советника, и обер-офицерской дочери Пелагеи Сергеевны Горностаевой. После смерти матери Александра Ивановна получила в наследство дом в Николощеповском переулке и сельцо Покровское в Калужской губернии. Интересный исторический факт: в 1871 г. Александра Ивановна заключила с крестьянами договор о немедленном выкупе ими земли, для чего общине была предоставлена выкупная ссуда в 27.490 рублей.

Четвёртым ребёнком Ивана Матвеевича и Александры Ивановны был сын Дмитрий, дед Софьи Дмитриевны Благой.

Сохранилась Грамота о внесении Дмитрия Ивановича Благого и его рода во вторую часть книги дворянской родословной Московской губернии на основании предъявленных доказательств о его дворянском достоинстве:

«Московской Губернии отъ Губернскаго Предводителя Дворянства и Уездных Дворянских Депутатов, собранных для составления Дворянской Родословной Книги, данная дворянину Дмитрию Ивановичу Благому

Рассмотрев на основании Всемилостивейше в 1785 году апреля 21 дня пожалованной и 1801 года апреля 2 числа Высочайше утвержденной Российскому Дворянству Грамоты, предъявленные от него Благого о Дворянском его достоинстве доказательства, признали оные согласными с предписанными на то правилами, вследствие коих по сим семьдесят восьмой статьи объявленной Грамоты, он и род внесен в Дворянскую Родословную Московской Губернии Книгу, въ вторую ея часть. Во свидетельство чего мы, Губернский Предводитель Дворянства и Депутаты, во исполнение Всевысочайшего Его Императорского Величества соизволения, дали ему сию Грамоту за подписанием Нашим, утвердив оную печатью Дворянского Собрания Московской Губернии Ноября 1 дня 1844-го года.

Московский Губернский Предводитель

Дворянства Тайный Советник и Кавалер (Подпись)

Депутаты от каждого уезда (Подписи)

Секретарь Дворянства (подпись)

Выдана 5 марта 1845 года № 189-й

Печать Московской Губернии Депутатского Собрания о разборе прав и преимуществ дворянства».

В тетрадях Софьи Дмитриевны Благой некоторые главы были обозначены ею самой, остальные назвала я для удобства чтения.

Ольга Благая, младшая дочь С.Д. Благой

ДЕД ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ БЛАГОЙ

Дед был потомственным дворянином Московской губернии. Дослужился до статского советника. Женат был на баронессе фон Майдель Екатерине Павловне. Отца своего дед не помнил [видимо, не хотел вспоминать – Иван Матвеевич Благой умер, когда Дмитрию Ивановичу было 30 лет], а мать скончалась перед самой революцией [на самом деле, ещё в 1892 году]. Был у неё домик в переулке у Смоленского рынка. Жила она там с двумя бывшими крепостными «девками» – её ровесницами. Когда нужно было позвать их, старуха хлопала в ладоши и кричала: «Девки, девки!» На зов появлялись 80-летние «девицы». Ещё из бывших крепостных был кривой дворник Фёдор.

С этим дворником случился анекдот. У Дм. Ив. было два брата: Владимир Иванович – штатский генерал [действительный статский советник], проживавший в Павловске под Петербургом, и Евгений Иванович, живший с женой и дочерью Софьей у матери в Москве. Так вот, приезжает однажды Вл. Ив. к мамаше в гости. Она посылает Фёдора звать Дм. Ив. с супругой: «Скажи, братец прибыть изволили!» Приехал Фёдор к Дм. Ив., а тот перед театром одевается. Выслушал Фёдора и попросил: «Будь другом, скажи матушке, что дома нас не застал. Понял?» – «Понял, понял, барин! Как не понять?» Вернулся Фёдор домой, докладывает: «Дм. Ив. приказали кланяться и сказать, что их дома нет». Несколько месяцев тянулась ссора матери с сыном.

[В 1901 г. от удара (инсульта) скоропостижно умерла Екатерина Павловна, и Дмитрий Иванович женился во второй раз на Анне Людвиговне, девичья фамилия неизвестна.]

Когда дед Дмитрий Иванович ушёл от своей второй жены, он поселился у старшего сына на Остоженке. Однажды, спрыгнув на ходу с трамвая, дед упал затылком на булыжную мостовую и умер.

ОТЕЦ ДМИТРИЙ ДМИТРИЕВИЧ БЛАГОЙ

Митя родился в год Парижской Коммуны очень слабым ребёнком. Мать кормить его не смогла. Отец стал присматривать гробик для младенца. Но бабушка настояла привезти из Веригино кормилицу. [Веригино было родовым имением Благих недалеко от Загорска, см. Приложение 1.] Мальчик стал поправляться.

У Мити были две родные сестры, Саша и Лёля, и брат Миша. Старшей сестре Саше нашли учительницу музыки Нецветаеву. У Нецветаевых было 8 человек детей. Дети воспитывались без затей. Катались с горки на санках, играли в снежки, лепили снежных баб. Детей Благих часто водили к ним в гости. Семья жила без достатка, питались скромно: обычный обед – щи да каша. Толстый Миша часто просился к Нецветаевым и канючил: «Хоцу кашу с молоком!» Митя дружил с Пашей Нецветаевым больше, чем с другими детьми.

Старший сын Нецветаевых задумал жениться и нанял квартиру. Пригласил семейство Благих на новоселье – на блины (была масленица). Отец с утра следил, чтобы семья не наедалась, оставила место для нецветаевских блинов. Приехали. Хозяин радушно их встретил, занял светским разговором. Время шло, аппетит разгорался, но блинами не пахло. Тогда отец предложил осмотреть квартиру. Прошли все комнаты, зашли на кухню – пустота и порядок. Так ни с чем и уехали. На следующий день Нецветаева поместили в психиатрическую лечебницу. С тех пор в семье появилось правило: перед походом в гости «заправиться». Это правило Митя свято соблюдал всю жизнь.

Дети Благие были очень дружны с двоюродными братьями и сёстрами по матери, Владиславлевыми. Митя больше других любил младшую Анюту. Часто летом брал «кузиночку» на прогулку, и они отправлялись кататься на конке из конца в конец. Билетов не брали. Если появлялся контролёр, Митя соскакивал на ходу, а Анюта канючила: «Я маленькая, а он убежал!» У Анюты появился жених аристократических кровей. Мать его согласия на брак не дала. [Владиславлевы – нетитулованный дворянский род.] Когда мать скончалась, жениху было за 60, а невесте – 50 с гаком. Вот тогда-то свадьба и состоялась. Лет 15 прожили счастливо.

ТЁТЯ САША, ДЯДЯ МИША И ТЁТЯ ЛЁЛЯ

Тётя Саша в молодости участвовала в драмкружке, созданном Станиславским [отцом Константина Сергеевича], играла с ним [К. С.] и Лилиной. Считалась талантливой. Рано вышла замуж за немца по фамилии Курланд и уехала с ним в Ростов-на-Дону [но сначала в Польшу, см. Приложение 1]. Во время первой мировой войны с Германией Курланды поменяли фамилию на Ратынцевы и благодаря этому благополучно прожили в Ростове оставшуюся жизнь. У них было пятеро детей. Старшая дочь Мара умерла молодой. Сын Володя окончил морской корпус, погиб в войну 14-го года. Осталось три дочери: Тамара, Лида и Ксения. Лида вышла замуж за учителя и сама учительствовала. У них был сын, погиб на второй мировой войне. Тамара и Ксения жили неладно. Несколько раз менялись мужьями и ссорились из-за этого. Ксения училась в Москве и два года жила у дяди Миши.

Дядя Миша окончил юридический факультет Московского университета, работал помощником присяжного поверенного у Плевако. Женился на Наталье Игнатьевне, бывшей жене Владимира Дурова. На полученные от отца деньги, дядя Миша приобрёл большую двухэтажную дачу в Кунцеве. При даче был огромный парк. После революции жили тем, что сдавали комнаты с пансионом.

От Влад. Леонидовича Дурова у тёти Наташи было трое детей. Сыновья, белые офицеры, погибли в гражданскую войну, дочь Татю прочили в невесты брату Мите (моему отцу), но он на ней не женился. Татя была красивой, но ветреной. Не будучи в браке, она родила двоих сыновей, Юрия и Сергея, от двух разных мужчин. Чтобы избежать скандала и огласки, Владимир Леонидович усыновил внуков и дал им свою фамилию и отчество. Потом Татя вышла замуж за армянина, который зарезал её.

Второй раз Дуров женился на младшей сестре тёти Наташи, Анне Игнатьевне. У них была дочь Анна. Вышла замуж за Прова Садовского, выступала с ним в Малом театре, потом заведовала «Уголком Дурова».

У Владимира Дурова слонёнок сломал ногу, и его пристрелили. Дуров предложил купить мясо, но заломил баснословную цену. Всё же мясо купили. Мама жарила бифштексы, в которых утопала вилка. Потом папа много раз выиграл пари, предлагая угадать, что он ел во время голода.

Дуров рассказывал страшный случай из своей жизни. Выдрессировал он пантеру, которая жила у него дома. Перед первым представлением лёг Вл. Л. на тахту отдохнуть и заснул. Проснулся от щекотки и видит: пантера лижет его запястье. Показалась кровь, и зверь кинулся к его горлу. К счастью, на стене висело ружьё, и Дуров успел убить разъярённого зверя. Больше кошачьих он не дрессировал.

Когда тётя Лёля родилась, братья Митя и Миша болели корью. Маленькую Лёлю отдали на несколько недель кормилице. Когда принесли домой, долго шутили, что девочку подменили – у неё на голове появились чёрные кудри. Во всей нашей семье только у Лёли и меня волосы вились.

СОФЬЯ ВЛАДИМИРОВНА ДАКСЕРГОФ

В гимназии Митя близко сошёлся с Сашей Даксергофом. Дед Даксергоф был внебрачным сыном великой княгини. [На самом деле дед Саши был внебрачным сыном знатной дамы, см. Приложение 3].

Мать Саши была урождённой графиней Толстой и близкой родственницей князей Васильчиковых и Олсуфьевых. [А по женской линии она была Спиридовой, правнучкой знаменитого адмирала екатерининского времени, прославившегося победой в Чесменском сражении.]

Когда юноши учились в старших классах, к Саше приехала сестра Соня, окончившая Смольный институт. Соня и Митя воспылали друг к другу любовью. Старший брат Сони Василий [вероятно, Андрей – Василия среди братьев Софьи не было] быстро раскусил суть чувств молодых людей. Отец категорически запретил Софье встречаться с Благим. Но молодые люди установили свой «телеграф». Митя приходил к Саше, чтобы вместе готовить уроки. Софья шла в прихожую и незаметно опускала в карман Митиного пальто записочку с уведомлением, где она будет вечером. Отец и брат Василий [Андрей] поражались, как Благой узнаёт, где может увидеть свою возлюбленную.

Но вот пришла беда – к Софье посватался немолодой, но знатный жених. Семья Даксергофов была очень довольна. Отец приказал Софье готовиться к свадьбе. Митя и Соня были в отчаянии. Митя уговорил Сашу устроить им свидание, когда отца и брата Василия [Андрея] не будет дома. Саша упросил бабушку [вероятно, мать, т. к. обеих бабушек к этому времени уже не было в живых] отпустить его с сестрой за покупками для свадьбы. В условленном месте ждал Митя. Саша оставил его с Соней наедине, а сам отправился к приятелю. Договорились встретиться в определённый час. Митя сказал своей возлюбленной: «Выхода нет: или выходи замуж за нелюбимого, или сегодня же стань моей женой». Софья согласилась. Поехали в номера.

Соня созналась во всём брату Саше. К этому времени Митя уже окончил гимназию и учился на первом курсе юридического факультета Московского университета. Разъярённый Саша явился в университет и вызвал друга на дуэль. Саша выстрелил в воздух, а Митя, никогда до этого не державший в руках оружие, выстрелил, зажмурившись. Саша упал. Митя в ужасе бросился к нему. По счастью друг оказался только раненым в левую руку. Вернувшись домой, Митя ворвался в кабинет отца с револьвером (уже разряженным) и, приложив к виску оружие, заявил: «Папа, я обязан жениться или покончу с собой на Ваших глазах!» Узнав, в чём дело, перепуганный отец дал согласие на брак с условием, что сын успешно перейдёт на второй курс.

А у Даксергофов разыгралась трагедия. Ранение скрыть было невозможно, пришлось Саше всё честно рассказать. Отец грозил проклясть и дочь, и сына. Вдруг раздался звонок, и в комнату вошёл виновник переполоха. Дерзость Мити всех поразила: Софья упала в обморок, её отец и брат Василий [Андрей] окаменели. Один Саша не растерялся, снял со стены образ и сунул в руки отцу. Тот машинально благословил Соню и Митю. Митя засел за занятия и потом рассказывал, что больше никогда в жизни так не трудился.

После свадьбы молодые поселились у бабушки Благой, но там было тесно. А тут ещё выяснилось, что Софья скоро станет матерью. Отец устроил Мите место в уездном городке Руза. Там Митя с семьёй прожил несколько лет. Городок был маленький и грязный, акцизный чиновник был на виду.

Однажды супруги Благие отправились в гости. Хозяин потчевал их наливками собственного приготовления. Выпили много, не пьянея. По дороге домой Митя почувствовал, что у него отнимаются ноги и сел в лужу в буквальном смысле этого слова. Положение было отчаянным – если бы кто-нибудь застал его в таком виде, ему пришлось бы бежать из города с позором. К счастью, дом был недалеко. Оставив мужа в луже, Софья бросилась за дворником. Барин был благополучно доставлен домой. В письме к отцу Митя описал этот случай. Да ещё ждали рождения второго ребёнка. Отец выхлопотал место в Москве, и молодая семья вернулась на родину.

Через некоторое время Софья где-то познакомилась с модным тогда поэтом-декадентом Голиковым [подробнее о нём см. в Приложении 3] и закрутила с ним роман. До Мити доходили слухи о неверности жены, но он не придавал им значения. Однажды в Дворянском собрании Митя встретил свою жену под руку с Голиковым. Кровь бросилась ему в голову, и он дал сопернику пощёчину – первый и последний раз в жизни ударил человека. Было жаль сыновей, но продолжать жить с женой стало невозможно. Состоялся развод. Софья с Голиковым уехала в Петербург.

И остался Митя с двумя малышами один. Однажды, возвращаясь из клуба, он увидел открытое окно своей квартиры и под ним – лестницу. Ужасно испугался и вскарабкался по ней. Мальчики мирно спали, но няньки не было. Как потом выяснилось, она ушла к своему куму-пожарному. Нужно было искать выход, чтобы обеспечить детям нормальную жизнь. У Мити было много поклонниц, и среди них – женщина лет 30-и, Надежда Павловна. Замуж она не надеялась выйти и согласилась переехать к Благому, чтобы следить за детьми и хозяйством. Дети быстро привыкли к доброй женщине и искренне полюбили её.

Однажды, возвращаясь со службы, Митя встретил в воротах женщину, закутанную густой вуалью. Это была Софья. Рыдая, она сообщила, что подлец Голиков бросил её и что она не может жить без своих детей. И много ещё всего наговорила своему бывшему мужу. Пришлось впустить её в квартиру. Увидев Надежду Павловну, Софья закатила истерику и потребовала выгнать её. Жизнь превратилась в пытку. Заниматься хозяйством и детьми Софья не желала. Целыми днями она лежала на диване с романом, уверяя, что нервы её на пределе. Вскоре Софья помирилась с Голиковым и, снова бросив семью, вернулась в Петроград.

Как раз в это время умерла бабушка Екатерина Павловна, дедушка женился вторично. Перед женитьбой он продал Веригино и разделил капитал между своими четырьмя детьми. Митя и Лёля, объединив свой капитал, купили на Никитской напротив консерватории дом, где устроили гостиницу «Северный полюс» [Брюсовский пер., д.1, на углу с Большой Никитской улицей]. Митя с детьми переехали туда, и заботу о мальчиках взяла на себя его сестра Лёля, но дети плохо слушались её. Старший Дима однажды пришёл домой выпивши (кажется, единственный раз в жизни). Отец был очень обеспокоен и надрал ему уши. Но особенно волновал отца младший сын Юрик, который даже пытался совершить самоубийство.

МАМА, СОФЬЯ НИКОЛАЕВНА САВЁЛОВА

Мамин отец Николай Ник. Савёлов, потомственный дворянин, происходил из рода греков Савёлко, попавших в Россию в незапамятные времена. [По сказаниям старинных родословцев род Савёловых произошёл от выходца из «Свизской» земли Андроса (греческий остров в Эгейском море). Действительным родоначальником их был Кузьма Савёлков, новгородский посадник, у которого в 1477 родился сын Иван.] Дед служил земским следователем по уголовным делам в «Царстве польском» [бывшем в составе Российской империи].

Женился [вторым браком] на Яковлевой Александре Яковлевне. Была она внебрачной дочерью татарского князя Аполлона Чаплыгина [на самом деле она была дочерью представителя зарайской ветви дворянского рода Чаплыгиных, см. Приложение 2] и его крепостной. [На самом деле Александра Яковлевна была родом из «деревни Крехтиной», принадлежавшей Николаю Павловичу Савёлову, см. Приложение 2]. Прадед Чаплыгина умер, принимая ванну с шампанским. Сразу после рождения Сашеньку отдали на воспитание крёстному отцу – крепостному крестьянину Якову Яковлеву. Впоследствии Чаплыгин женился на матери Александры и дал ей свою фамилию [см. Приложение 2]. Но бабушка навсегда осталась с отчеством приёмного отца и очень сердилась, когда дочь называла её Аполлоновна.

Дедушка с бабушкой ждали первенца. Бабушка деда одного на следствия не отпускала, ездила с ним. В дороге пришёл срок родов, остановились в имении польского графа. Родился мальчик, Николай. Стояли лютые морозы и везти его домой было опасно. Оставили в имении на попечении графской семьи. К весне Савёловы уже ждали второго ребёнка, а граф в письмах умолял оставить Николая у него – своих детей у графа не было. Савёловы решили, что Николеньке будет лучше там. В графской семье Николая звали Анатолием.

Перед войной 14-го года Николай заезжал в родную семью, но почувствовал себя чужаком. Только с сестрой Соней (моей мамой) сошёлся. Николай был офицером Белой армии, он бежал за границу. Хотел Соню с семьёй тоже за границу взять, да сорвалось. Помню забавную сцену. В норке жила мышь, вылезала оттуда, и я с ней играла, кормила её. Входит в гостиную дядя военный. Садится, с мамой беседует. Вдруг как завизжит да на гостиный стол в сапогах и вскочил! Слова сказать не может, только пальцем показывает на бедную мышь. Очень он её испугался. А был это вестовой дяди Николая и приезжал он по его поручению с пропусками за границу для моих родителей. Но отец отказался наотрез: «Русский я и Россию никогда не покину!»

[Связи Николай и Соня не теряли. 1 декабря 1922 г. Коля прислал сестре свою фотографию.]

Детство у мамы было тяжёлое. У бабушки с дедушкой было 15 детей. Четверо старших – Николай, Александр, Соня и Вера – родились нормальными. Потом дедушка заболел нехорошей болезнью, и дети стали рождаться припадочными [эпилептиками]. Из 11 детей только Зина дожила до 14 лет и последний, Шура, до 18-и. Но Соне приходилось заботиться обо всех, прислуга у них не уживалась, характер у бабушки была крутой. Когда она гневалась на прислугу, она швыряла в них кастрюли с горячим супом, таскала их за волосы, не кормила в наказание.

Деда перевели в маленький уездный городок Поневеж [ныне Паневежис, Литва], который был похож на большую деревню. Там зимой в тёмное время суток по улицам бродили волки. Чтобы попасть в гости к исправнику в дом напротив, тихонько подбирались к воротам, дворник запрягал лошадь, тихо садились в сани и ждали условного стука из дома исправника. У лошади под дугой висел огромный колокол, и отец с дочерью держали в руках по колокольчику. Дворник распахивал ворота, гикал и стегал лошадь. Та, почуяв волков, мчалась через улицу, а в темноте горели злые волчьи глаза. Распахивались ворота напротив, повозка въезжала, и ворота захлопывали. Но однажды матёрый волчище ухватил лошадь за ногу и въехал с ней во двор. Исправник не растерялся и убил зверя.

Когда маме исполнилось 14 лет, бабушка оставила семью и переехала в Москву, где устроилась на работу в казённую винную лавку в Дорогомилове. Дед с горя начал пить, и его оставили за штатом. После этого мама стала проситься к матери в Москву. Отец долго не хотел её опускать – уж очень хорошо она за ним ухаживала, а главное, вкусно готовила. Сначала мама ничего не умела готовить. Но вот должно было приехать в Поневеж большое начальство, которое надо было принять, как положено. А у них тогда была прислуга из деревни, которая умела стряпать только щи и каши. Отец начал умолять дочку приготовить какое-нибудь вкусное блюдо. «Денег дам много, – говорит, – трать, сколько нужно». У бабушки была поваренная книга Молоховец. Мама выбрала из неё, что попроще. Приготовила, попробовала и пришла в ужас. Трижды выбрасывала она свою стряпню, на четвёртый раз получилось. Начальство осталось весьма довольно.

Наконец дослужился дед до пенсии и решил уехать в Петербург к сестре. А по пути оставил маму в Москве у бабушки [точную последовательность событий см. в Приложении 2]. Маме было 16 лет. Район, где была расположена бабушкина лавка, был босяцкий, кругом ночлежки, а в них – горьковское «дно». Мама помогала бабушке и часто замещала её в лавке. Босяки полюбили маму и не обижали, она их тоже – когда стопку, а то и мерзавчик [четвертинку] в долг отпускала.

Район Дорогомилово контролировали два ревизора: Георгий Павлович Орлов и Дмитрий Дмитриевич Благой. Орлова мама не боялась, он её не обижал. Но когда Благой впервые увидел за прилавком девчушку, он рассвирепел и накричал на бабушку. Та еле его умаслила: пригласила выпить кофе и пообещала, что больше дочку к торговле не допустит. Но мама продолжала заменять бабушку в лавке, чувствуя себя при этом как на раскалённых углях: всё посматривала в окно и, как увидит «длинного», шмыгает под прилавок.

Бабушка без памяти влюбилась в Дм. Дм. Каждый раз готовилась к его приходу, приглашала его к себе наверх, изысканно угощала. Уверяла, что лавку заперла, а дочери дома нет. Дочь же в это время торговала, вслух ругая противного придиру, а в душе восхищаясь им.

Время было тревожное, шёл 1905 год. Однажды, когда мама стояла за прилавком, на улице раздались крики и шум. В лавку вбежал «облезлый барин», обитатель ночлежки, и крикнул: «Наших бьют!» Мама выскочила на улицу и видит: стоит телега, окружённая толпой. Напротив винной лавки располагались лавки мясников, которые были сплошь черносотенцами. Толпа на минуту расступилась, и два здоровенных детины швырнули с телеги на мостовую окровавленное человеческое тело и начали бить его ногами. А один и топором замахнулся. Мама, страшно закричав, не раздумывая, кинулась в гущу толпы. На беду она была одета в юбку и белую блузку, на которой был повязан красный шарфик по тогдашней моде. Детина отвлёкся от тела и крикнул: «Вот ещё одна стерва красная!» Схватил маму за волосы и бросил на мостовую. Мама потеряла сознание. По счастью рядом оказался здоровенный босяк, бывший грузчик с пристани, который крикнул дурным голосом: «Да что вы, гады, творите? Это же барышня наша, Сонечка!» Кто-то из мясников опомнился, вырвал маму из лап детины и потащил её по булыжной мостовой к дому. На крыльце стояла бабушка. Увидев окровавленную бездыханную дочь, она тоже потеряла сознание. У мамы была сломана ключица, разбита голова и до кости ободраны ладони и колени. Ключица срослась, колени и ладони зажили, а рана на голове имела тяжёлые последствия.

Во-первых, маму остригли под машинку. Это казалось ей непоправимым несчастьем. Косы у мамы были необыкновенно хороши: они были не только до пят, но и стелились по полу! Тяжести были непомерной, но мама гордилась ими. Во-вторых, проснувшись утром через несколько дней, мама поняла, что её окружает беспросветный мрак – она ослепла. Горю её и бабушки не было границ. Дм. Дм. Благой, узнав о несчастье, привёз лучшего в Москве глазника Авербаха. [Врач-офтальмолог Михаил Иосифович Авербах в 1905 г. служил в Городской глазной больнице]. Тот успокоил всех, сказав, что слепота временная, из-за травмы в голове и на нервной почве. И точно: через пару недель зрение полностью восстановилось.

После того, как мама окончательно оправилась от болезни, врач настоятельно рекомендовал ей больше развлекаться, чтобы забыть пережитый кошмар. Бабушка не могла выводить дочь в свет, и на выручку пришёл Дм. Дм. Почти каждый вечер он приходил в дом и уводил маму куда-нибудь. Сначала бабушка была довольна.

Тем более, что однажды в лавку вошёл человек приятной наружности, но маленького роста и с большим горбом. Он назвал себя и сказал, что пришёл поблагодарить свою спасительницу. Это был юноша, за которого вступилась мама, когда его избивали. Он стал часто появляться в доме, каждый раз принося дорогие подарки и уверяя, что это просто из чувства благодарности. Но вскоре явился при полном параде, с огромным букетом цветов и сделал своей спасительнице предложение. Бабушка была в восторге. Она уже начала ревновать Дм. Дм. к дочери, который оказывал маме всё больше внимания.

Когда с мамой случилась беда, бабушка вызвала из Петербурга младшую дочь Веру. Та, узнав о предложении горбуна, стала подсмеиваться над сестрой: «Под мышкой, что ли, будешь его носить?» Но мама и сама слышать не хотела о замужестве. А тут новая беда: Вера тоже влюбилась в Дм. Дм. и из ревности подговорила двух опустившихся босяков напугать сестру. Однажды мама, как обычно простившись со своим кавалером у подъезда, поднималась по полутёмной лестнице на второй этаж. На площадке её окружили двое. По счастью, бывший грузчик, однажды уже спасший маму, снова пришёл ей на помощь. В ночлежке он слышал о сговоре Веры с босяками и спрятался под лестницей. Завязалась драка, бабушка услышала шум, распахнула дверь, и мама вбежала в квартиру.

Утром пришёл спаситель и предупредил, что маме по вечерам лучше больше не выходить. А тут ещё Орлов принёс известие, что Благого перевели на другой участок ближе к центру. Бабушка заявила дочери: «Или выходи за горбуна, или убирайся, куда хочешь!» Мама сказала, что согласна замуж и отправилась в город якобы за покупками к свадьбе. Вернулась под вечер, и скоро в её комнате раздался выстрел. Пуля прошла рядом с сердцем. Состояние мамы было тяжёлым. Орлов передавал Дм. Дм. сведения о состоянии здоровья его возлюбленной. Когда мама начала передвигаться, Орлов предложил отвезти её на консультацию к известному профессору, а повёз в «Северный полюс». И мама там осталась.

Софья-вторая была всего на 5 лет старше Димы и авторитетом у ребят пользовалась мало. Тем более, что после неудачно сложившейся жизни с Софьей Владимировной Дм. Дм не хотел жениться вторично. Особенно изводил незаконную мачеху Юрочка. Софья жаловалась отцу, что Юра громил её туалетный столик, рвал туалеты и вообще старался, как мог, досаждать ей.

Излюбленным занятием Юры была езда на велосипеде по коридорам и лестницам гостиницы. Постояльцы жаловались, но это мало помогало. Вечерами Юра уходил гулять, возвращался поздно, и часто отец приходил сразу после сына. Тогда Юра в одежде и обуви ложился в постель под одеяло. Отец, увидев сына мирно спящим, крестил ребёнка, целовал в лобик и удалялся. Но однажды он увидел ботинок, торчащий из-под одеяла. Разразился скандал.

У Димы было много книг, Юра умудрялся таскать их у брата, продавал букинистам и объедался шоколадом. А тут ещё как-то утром все обитатели гостиницы с ужасом прильнули к окнам: по карнизу консерватории шёл Дима. Как он не свалился, осталось загадкой. Оказалось, что браться заключили пари, которое старший с риском для жизни выиграл.

Время шло. Дима блестяще окончил гимназию и поступил в МГУ. Юра мечтал о море. К радости мачехи, окончив гимназию, он уехал к матери в Петербург, где поступил в Морской [кадетский] корпус. А Дима заболел воспалением лёгких, которое осложнилось чахоткой. Мачеха самоотверженно ухаживала за ним и заразилась.

Дм. Дм. отправил жену в Крым, а сына в Давос, где его застала война. Дима успел доехать до Украины, там и находился до освобождения её красными войсками. Мама в Крыму съедала в течение дня по 10 пирожных, по фунту масла, по 2-3 фунта винограда. Она излечилась окончательно, но я в детстве перенесла 6 раз воспаление лёгких и получила затемнение верхушки правого лёгкого.

Тётя Лёля познакомилась в «Северном полюсе» с художником греческого происхождения Миллиоти [Николаем Дмитриевичем, одним из учредителей объединения «Мир искусства» и выставки «Голубая роза», подробнее см. в Приложении 1] и в 1914 г. вышла за него замуж. Она решила забрать свою часть капитала, «Северный полюс» был продан, и деньги поделены.

Софья и Дмитрий поселились на Остоженке. Жили они весело и на широкую ногу. Их близкими друзьями были Копытины [семья московского полицмейстера] и Медынцевы [домовладельцы купеческого рода]. Маму не устраивало положение незаконной жены. Она по сговору со своей золовкой Лёлей обратилась к знакомому врачу, и тот уверил папу, что его жене необходимо родить. Пришлось обвенчаться, и появилась на свет я.

МЛАДЕНЧЕСТВО

Я родилась в доме № 40 по Остоженке на 6-м этаже. Назвали меня в честь матери Софьей. Я родилась с тонкими благородными пальчиками и с голой, как коленка, головкой (в день похорон деда мама еле-еле нашла у меня на голове горстку пуха, чтобы завязать чёрный бант). Отец любовался благородными ручками доченьки, а мать, вконец измученная пережитыми страданиями, металась взлохмаченной головой по горячей подушке и в ужасе шептала пересохшими губами: «А девочка-то лысая!»

Молока у мамы оказалось мало, и я плакала днём и ночью – сначала громко, потом писком, похожим на комариный. Нанятая опытная няня Татьяна Ивановна и мама по очереди поили меня с ложечки сладкой водичкой. На несколько минут я затихала, но потом снова начинала сучить ножками и пищать. Синело сморщенное как будто старческое личико, закатывались глазки, я умирала. Няня прикидывала, где искать новое место, а мама, уже не в силах одолеть усталость, дремала, подсознательно ожидая, когда всё закончится и можно будет надолго и бездумно заснуть.

И вдруг раздался звонок. Это явилась бабушка, которая работала и не могла раньше приехать. Вид умирающей внучки поверг её в отчаяние. Не сказав ни слова, она ушла и через час появилась с большим бидоном молока. Мама и няня воспряли духом, согрели молоко и налили его в бутылочку. Но у меня не было сил сосать молоко из бутылочки, и бабушка с няней сначала вливали молоко с ложечки, сжимая мои запавшие щёчки. Очень скоро я начала сосать молоко из бутылочки, округлилась, зарумянилась, заулыбалась.

С самого рождения у меня на животике было крошечное синее пятнышко, которое постепенно превратилось в опухоль величиной с блюдечко. Я оттягивала кожу на опухоли, и когда отпускала её, раздавался громкий хлопок, очень меня веселивший. Взрослые были в унынии, мама боялась обратиться к врачу и тянула время. Спасла меня опять бабушка. Взяв меня на руки в свой очередной визит, бабушка заметила опухоль и, снова не сказав ни слова, отправилась в знаменитую хирургическую клинику. Вернулась с хирургом, который осмотрев опухоль, укоризненно покачал головой и забрал меня и няню с собой. После операции хирург сказал, что через пару дней мне был бы конец – опухоль подходила к брюшине.

Через некоторое время такая же опухоль появилась у меня на спине. После второй операции няня в полутёмной палате дремала на стуле рядом со мной. Вдруг здание содрогнулось, со стен и потолка посыпалась штукатурка, а одна стена стала оседать. Прибежали врач и сестра и сказали, что в здание попал снаряд, лишних мест в клинике нет, и поэтому мы должны отправиться домой.

В декабре 1917 г. извозчиков в Москве на улицах не было. Примчавшийся отец подхватил на руки меня, забинтованную вкруговую, и крикнув няньке следовать за ним, помчался домой. На Остоженке напротив нашего дома располагался кадетский корпус. А в подвале нашего дома засели красные. Шла непрерывная перестрелка. Отец и няня подошли к зданию кадетского корпуса и остановились: как пересечь улицу? Папа был такого высокого роста, что постоянно натыкался на дверные притолоки, от чего на его лысине образовалась глубокая вмятина. Нести ребёнка под обстрелом при таком росте он не решился. Сказал няне: «Я перебегу между залпами, потом ты с Сонечкой беги, только спеши!» После очередного залпа няня со мной на руках ринулась, как в омут, но на середине дороги ноги ей отказали. В голове мелькнуло: конец! По счастью, очередь стрелять была кадетам. Нянька повернулась, подняла руку, замахала и закричала: «Голубчики, не стреляйте! Голубчики, обождите!» Отец кинулся нам навстречу, схватил няню за руку и втащил в подъезд. Не успела захлопнуться дверь, как грянул залп. Кадеты не подвели, и мы были спасены.

ТЁТЯ КАТЯ

Когда мне исполнилось три года, приехала в нашу семью из Петрограда двоюродная сестра отца Екатерина, дочь Владимира Ивановича, по мужу Викгорст [см. Приложение 1]. В семье старшего из братьев Благих строго соблюдались правила хорошего тона. Дочь Катя окончила Смольный институт и вернулась в родительское лоно.

Был у неё старший брат Саша. Он в детстве варил суп из лягушек и заставлял Катю есть его. Саша, красавец юнкер, проигрался в карты. Отец денег ему не дал и предложил застрелиться. Саша отказался, и отец отправил его в Волынскую губернию простым солдатом, дав указание взыскивать с него по всей строгости. Когда юноша заболел болотной лихорадкой, мать и сестра хотели навестить его, помочь, но отец не разрешил, и Саша погиб. А был он весёлым и остроумным человеком. В гимназии задали написать сочинение на тему о разнообразии религий. Саша написал: «Каждый молится по-своему». И сдал работу. В другой раз написал сочинение без единого знака препинания, в конце перечислил их все и приписал: «Марш по местам!»

У Вл. Ив. был секретарь, Иван Митрофанович Михайлов. Вернувшаяся из института Катенька влюбилась в молодого красавца. Каким-то образом отец узнал об этом, и Михайлов был «удалён» в армию. Во время Японской войны был ранен. За ним ухаживала и спасла его жизнь медсестра Анна. В благодарность он женился на ней.

А Катю отец выдал замуж за подполковника, немолодого финна по фамилии Викгорст [На самом деле Илиодор Фёдорович Викгорст был сыном эстонских немцев]. Вскоре зять был удостоен звания полковника, а потом и генерал-майора. Любви особой не было, но жили они в мире и согласии. Году в 1911-м пошли в кино. Во время сеанса Катя почувствовала, что муж медленно падает на неё. Она закричала, прибежавший врач констатировал скоропостижную смерть. Осталась вдова-генеральша в огромной квартире со служанкой Машей.

Заболела тётя Катя оспой, была при смерти, но Маша не оставила её, выходила, а сама заразилась, и её отправили в больницу. Жутко было еле волочившей ноги тёте Кате в пустой квартире, но вдруг раздался звонок. На пороге стоял оборванный мальчуган лет 12-и. Назвался племянником генеральши. Была у неё двоюродная сестра по матери Вера Ложкина. Муж Веры сбежал из России, оставив жену с двумя детьми. Вера пошла работать почтальоном, носила почту по окрестным деревням. Простудилась и умерла. Сына и дочь определили в детдом. И вот мальчуган, удрав оттуда, заявился к тётке. Рада она была приходу Бориса. Сначала он обслуживал её, потом она сама взялась за хозяйство. Однажды ушла на рынок, возвращается – дверь в квартиру настежь, сундуки открыты… Исчез Борис и масса ценных вещей.

Погоревала тётя, поохала, а тут пришли её уплотнять: оставили ей одну комнату, а в других поселили несколько рабочих семей. Написала тётя обо всём своему брату Дмитрию в Москву и получила приглашение приехать погостить. Да так и осталась в его семье, только съездила за вещами, но, кроме двух сундуков, уже ничего не нашла. Поселили её в папином кабинете.

В соседнем доме [№ 38 по Остоженке] в помещении бывшего кадетского корпуса разместился рабфак. Туда Екат. Влад. поступила делопроизводителем. Привезли на рабфак киноустановку и стали крутить кино. Трижды тётка брала меня на это чудо того времени. Первой картиной была французская сказка о том, как в городе развелась масса белых мышей, и жители не могли от них избавиться. Но вот в городе появился юноша, заиграл на дудочке, и все мыши ушли за ним. А юноша вернулся в город и женился на принцессе. Я была поражена увиденным, долго вспоминала и пересказывала фильм. Второй была картина «Руслан и Людмила». Мне прочли поэму до посещения кино, и особого впечатления эта картина не произвела. Третьим фильмом был «Домик в Коломне». В маленьком домике на окраине города помещалась революционная явка. Дочка старой хозяйки полюбила одного из революционеров и убежала с ним. Когда они переплывали озеро, их окружили жандармы. Молодой человек перевернул лодку, и они утонули. Вот эта-то картина поразила воображение маленькой зрительницы. До самого отъезда из Москвы моей излюбленной игрой был «домик в Коломне». Если не было партнёров, я играла с «бутошной» Тиль Иванной (откуда она взялась, до сих пор не понятно).

Вскоре после приезда тёти Кати в Москву приехала и её служанка Маша. Она поступила служить в семью Чинтуловых. Два друга – Чинтулов и Цейтлин – жили у тёти Кати в Петербурге, когда её уплотнили. У болгарина Чинтулова был сын Юра. Маша приводила его играть со мной и меня возила на Спиридоновку к Чинтуловым.

На углу Остоженки и Штатного пер. была бакалейная лавка купца Толмачёва, рядом – какое-то революционное учреждение, где заседал Троцкий и работал отец Юры. [Иван Дмитриевич Чинтулов в 1920–1921 гг. служил в Штабе РККА]. Он заранее знал о приездах Ленина. Мы с няней бежали туда и наблюдали, как Ленин выходил из машины и входил в подъезд. Потом шли домой и няня учила нас с Юрой петь: «Часы ходят, часы бьют, службу Ленину несут» А однажды Чинтулов достал для нас с няней и Юрой билеты на большое гулянье, устроенное в Александровском саду в честь Октябрьской годовщины. Было много интересного. Летали цеппелины [дирижабли] и сбрасывали кульки с угощением. А потом весь народ ринулся в середину сада. Там был устроен деревянный помост, на котором выступал Ленин. Няня с нами не попала в первые ряды. Она взяла меня на руки, но мне всё равно было плохо видно. И я заревела благим матом: «Ленина хочу!» Он это услышал, прервал речь и попросил: «Товарищи, пропустите няню с ребёнком!» Люди расступились, няня подошла ближе, Ленин нагнулся, улыбнулся и погладил меня по голове.

Между мной и Юрой была любовь. Запомнила я сцену прощания с Юриком, когда он с семьёй уезжал в Одессу. Я сижу на детском соломенном диване, Юрик стоит передо мной на коленях, целует ручки и лепечет: «Милая моя, любимая моя, как я без тебя буду жить?» Много слёз пролили мы в разлуке. Переписывались через родителей. После нашего отъезда в Оренбург связь с Чинтуловыми прервалась.

В ШТАТНОМ ПЕРЕУЛКЕ

Я росла слабым ребёнком, часто болела. Воспаление лёгких было раз пять. Тётя Катя бежала к Иверской, ставила свечу, молилась, и я поправлялась. В церковь ходили каждое воскресенье и каждый праздник. Однажды тётя Катя с мамой рано утром пошли в церковь. У няни был выходной день. Папа сам одел меня и повёл в церковь. Надел на меня белое платьице с зелёным пояском и повязал на голову огромный жёлтый бант. Пришли в церковь – мама ахнула: «Яичницу с луком привели!»

Однажды шли из церкви мама, тётя Катя и я. Впереди шла немолодая женщина с голыми руками и шеей, в розовом платье и зелёной шляпе. Мама засмеялась: «Что за пугало?» Женщина обернулась, и все остолбенели, узнав в ней «нашу жену». Так мама называла первую жену отца – Софью Владимировну Даксергоф.

Был с ней ещё один потешный случай. Пришла она к нам в гости и стала завидовать маме, жалеть, что оставила мужа. Няня Татьяна Ивановна слушала, слушала, плюнула и ушла. А через некоторое время привела в гостиную меня. На диване сидел папа и по бокам – обе его жены. Я подошла и, как научила няня, сказала: «Вот так папа! Сразу две жены – старая и молодая». Что тут поднялось! Целая истерика: как же Софью Владимировну назвали старой? И больше она до отъезда в Америку в нашем доме не появлялась [см. Приложение 3].

В 1920 году муж тёти Лёли, Николай Дм. [Миллиоти] сбежал за границу, бросив жену с двумя сыновьями. Братья устроили Лёлю экономкой в итальянское посольство, но с детьми туда не брали. Старшего Павлика временно взял дядя Миша, а младший Юрий поселился у своего дяди Мити (у нас). Каждое воскресенье к нам приходила тётя Лёля и приносила очень вкусные, необыкновенные итальянские сладости. Когда здание посольства было отремонтировано, приехал посол с семьёй (итальянский граф) [вероятно, Гаэтано Патерно ди Манки ди Биличи, первый посол Италии в СССР в октябре 1923 –феврале 1924 года], и тёте отвели под жильё флигель в саду и разрешили взять детей.

Я часто ходила к ним в гости, и нашей любимой игрой была игра в корабль. У флигеля была плоская крыша. Туда перетаскивали всё возможное из комнат и целыми днями плавали по морям и океанам.

Мы переехали на новую квартиру. Поселились в Штатном пер. в доме № 6. Занимали весь бельэтаж – 6 комнат. На первом этаже была швейная мастерская, куда мама устроилась старшей закройщицей. А папа тогда работал начальником продотдела при Наркомфине и совмещал должность коменданта дома № 6.

Вскоре мама родила дочку. Я запомнила безобразно распухшую фигуру матери, страх и боль, когда она еле передвигалась на распухших ногах, держась за стены. Врачи запретили маме рожать, опасаясь, что сердце не выдержит, и в 8 месяцев вызвали преждевременные роды. Меня измучили страшные вопли матери, которая не могла разродиться до тех пор, пока бабушка не зажгла венчальные свечи. Девочка родилась мёртвая, мне её не показали, да я и не пыталась её увидеть. Но потом я всю жизнь жалела, что моя сестричка погибла. А мама поправлялась долго.

Когда мне исполнилось 5 лет, мама отдала меня в частную школу изучать французский язык. Старая княгиня с дочерью жила в огромной квартире в старинном доме на Воздвиженке. Их почему-то не уплотнили. Занятия вела старушка. Учеников было человек 5. Я запомнила только Колю Шереметева, сына графа. Шалуном этот Коля был сверх меры, без конца и края издевался над старушкой.

Как-то я заболела и несколько дней не ходила на занятия. Когда тётя Катя привела меня, мы увидели чёрную крышку гроба на лестничной площадке – умерла старая княгиня. Меня это потрясло: я подумала, что это мы, ученики, убили её свои поведением. Меня начали преследовать кошмары. Мама стала водить меня в церковь на все похороны, приучая не бояться покойников.

Однажды на Рождество я была в гостях у Коли Шереметева. Было очень весело, была огромная ёлка, масса подарков и прекрасное угощение, игры и танцы. Праздник кончился, всех детей увели домой, а за мной никто не приходил. Я крепилась, крепилась и разрыдалась: забыли все меня, никому я не нужна, никто меня не любит! Меня уже одели и собирались проводить домой, как раздался звонок и вошла тётя Катя. Я бросилась к ней, громко рыдая. Но эта обида долго не забывалась.

ДНИ РОЖДЕНИЙ

Мой день рожденья всегда был для меня страшным днём, почти ежегодно в этот день случались какие-нибудь несчастья: то я болела крупозным воспалением лёгких и 16 ноября наступил кризис с клинической смертью, то случился пожар, то кровь горлом хлынула…

После того, как я переболела воспалением лёгких и чуть не умерла, родители решили, что меня необходимо вывезти на природу. У маминого приятеля, священника о. Сергия Орлова был свой дом в деревне. Он поехал туда на лето с дочерью Шурой лет 15-и и взял меня. Деревня мне очень понравилась.

Раньше бабушка иногда брала меня на пару летних недель в Черкизово к своим родственникам по матери. Там был деревянный дом, садик и огородик, можно было бегать босиком, пока мать не видит. Но у о. Сергия всё было ещё лучше: и деревянный дом в саду, и огород. А по утрам солнце ярко светило сквозь цветные стёкла ведущей в сени двери, и эти стёкла красивыми зайчиками отражались в белом, до блеска выскобленном полу. Доски нагревались, и дом наполнялся ароматом соснового леса.

Вставали рано, с петухами и шли на речку купаться. Потом завтракали в саду и шли в лес за ягодами и грибами. После обеда вечерня, ужин и сон. Правда, сон не всегда был крепким. Незадолго до нашего приезда в кухне на печке скончалась мать батюшки. О. Сергий не смог приехать на отпевание, и теперь по ночам в кухне гремела посуда, а утром нашему взору представал полный разгром.

Рядом с кухней располагалась большая «зала», а из неё дверь вела в маленькую спальню. Батюшка спал на сеновале, а Шура и я – в спаленке. Часто по ночам мы просыпались от шума в «зале», а утром находили всю мебель сдвинутой с мест. Несколько раз о. Сергий служил молебны в доме, но это не помогало. По деревне поползли слухи о привидении.

Когда мама узнала об этих ужасах, она примчалась в деревню, чтобы забрать меня. О. Сергий с Шурой тоже решили уехать. Накануне отъезда мы с Шурой пошли в соседнюю деревню проститься с Шуриной тёткой. Возвращались на закате, в сумерках. Шура несла большой бидон с мёдом. Прошли лес, вышли на луг. Сзади подул холодный ветерок, Шура оглянулась, охнула, побледнела и упала ничком в траву. Бидон покатился, издавая изрядный грохот. Я тоже оглянулась, но увидела только белое облачко, мелькнувшее на фоне леса. Наша деревня была уже рядом, женщины гнали стадо домой, услышали грохот катящегося бидона, увидели упавшую Шуру. Подбежали, подняли её, а она не может идти. Кое-как довели до дома, там батюшка спрыснул её с уголька. [Это суеверие – опрыскивать налитой на уголь наговорной водой, чтобы избавить от порчи, сглаза.] Всю ночь мы не спали, Шура плакала и уверяла, что видела бабуленьку. Утром уехали в Москву.

А пожар случился однажды ночью. Спальня, где спали родители, вдруг осветилась багряным светом. Мама проснулась, подбежала к окну, а во дворе полыхает деревянный флигель. Там на втором этаже жила дворничиха с тремя маленькими детьми. Она ушла в церковь на вечерню, а детей заперла. Внизу помещалась конюшня с лошадьми. Кучером служил Яков, сын моей няни, он спал в конюшне и в этот раз заснул с цигаркой во рту.

Когда мама выглянула в окно, Яков, охваченный огнём, выводил лошадей. Мама как была, в одной рубашке кинулась во двор с криком: «Дети, дети!» Мамин крик разбудил всю квартиру. Все кинулись к окнам. Стёкла начали лопаться, загорелась дверь чёрного хода. Няня и тётя Катя, охая и причитая, стали хватать всё, что под руку попадалось, и выбрасывать из окон на улицу. Мама подбежала к флигелю, а нижние ступени горят. Яков сбросил горевшую на нём одежду и кинулся наверх.

Папа успел позвонить в пожарную часть и с одеялом в руках выскочил во двор. Они с мамой встали под окном, растянув одеяло, а Яков выбросил из окна по очереди всех троих ребятишек. Потом прыгнул сам, но одеяло его не выдержало, и он упал на булыжник. Сломал ногу и на всю жизнь остался хромым. Дворничиха с детьми уехала в деревню, а Якова поставили дворником. Конюшня сгорела, и лошадей перевели в другой двор.

Страшная картина пожара долго не давала мне спать спокойно. Папа каждый вечер садился у моей постели и, чтобы успокоить и убаюкать, рассказывал, как ездили в Веригино и как дедушка на бабушке женился.

Когда мне исполнилось 6 лет, мама наконец-то решилась вырезать мне гланды и повела меня в частную хирургическую клинику на Остоженке.

В огромном кабинете появился маленький старичок. Профессор Генкин надел на лоб странные очки и заглянул в моё горло, приговаривая: «Не бойся, маленькая, ничего страшного, больно не будет». «А я и не боюсь ничего», – храбро отвечала я. В руках у хирурга невесть откуда появились щипцы, похожие на сахарные, только огромного размера. Во время операции я даже не пискнула.

Когда всё закончилось, профессор предложил мне посмотреть, что у меня вырезали. Мне поднесли таз, в котором плавали в крови два «желточка». Вид крови испугал меня, и тут я громко заплакала.

Первые сутки в больнице прошли благополучно, и на второй день я почувствовала себя совсем хорошо. В больнице были койки с сеткой. Я сначала качалась на них лёжа, и мне это очень нравилось, я весело смеялась. Моя нянька, которая была со мной в палате, решила доставить мне большее удовольствие и предложила встать на ножки и попрыгать, держась за её руки. После нескольких таких прыжков у меня из горла хлынула кровь. Нянька побежала за дежурным врачом, вызвали профессора Генкина и моих родителей.

Я потеряла два таза крови. Мне вставили тампоны в нос и горло, и больше недели у моей постели дежурили врачи, борясь за мою жизнь. Мама надеялась, что я, совсем здоровая, вернусь домой ко дню своего рождения, но как раз накануне няня, желая порадовать свою «милку», чуть не отправила её на тот свет.

РЯЗАНЬ

Как-то папу послали в командировку в Рязань. Он уезжал после приступа малярии. На вокзале ему стало дурно. Мама не хотела его отпускать, но он всё равно уехал. Мама очень беспокоилась, и решила сама поехать в Рязань, взяв меня. Приехали вечером, наняли извозчика, входим в гостиничный номер и видим, что папа сидит за столом и пишет нам письмо: «Всё хорошо, чувствую себя отлично». А сам весь красный и дрожит. Мама померила ему температуру – под 40! Уложила его в постель и дала выпить хину. Папа скоро поправился.

Рязань – чудный город, весь утопает в зелени. Ока там широкая и красивая. У мамы были в Рязани дальние родственники, мы часто бывали у них. У родственников был большой сад, и в нём – большой бумажный театр с бумажными куклами. В Рязани продавали очень вкусные слоёные язычки и булочки с кремом. Я росла очень капризной. Мама купила ванильную булочку и стала резать. Я закричала: «Не хочу!», хотя всегда любила эти булочки с рязанским маслом – там на рынке продавали масло с изображением разных зверюшек. А тут я схватилась за нож и порезала себе руку до кости. Шрам остался на всю жизнь.

Как-то пошли гулять на берег Оки. Нужно было пересечь площадь. Поднялся страшный ветер, а я была худенькой и хрупкой. Ветер меня подхватил и перенёс на другую сторону площади. Из Рязани возвращались пароходом. Плыли мимо отвесных берегов из жёлтой глины, усеянных бесчисленными дырами ласточкиных гнёзд. Ласточки тревожными криками провожали пароход. Мне запомнилось место слияния Оки и Москвы-реки. В Оке вода была мутная и серая, а в Москве-реке – синяя-синяя, и ярко выделялись полосы слияния.

ТЁТЯ ВЕРА

Мама с детства не любила свою младшую сестру Веру, которая была любимицей матери. По ночам, когда у кого-нибудь из братьев и сестёр случался припадок, бабушка клала его в постель к Соне и никогда к Вере – отсюда и неприязнь мамы к сестре. Вера рано уехала из дома, жила у тётки, сестры отца [Марии Николаевны Фон-Зелих, в Петербурге].

Поехала в гости к их дальним родственникам в Рязань, познакомилась там с преподавателем реального училища Константином Павловичем Акимовичем и вышла за него замуж [см. Приложение 2]. У них родилось двое детей. В голодный год [1921] отец семейства заболел тифом и умер. Вера написала сестре отчаянное письмо, умоляла спасти её и детей.

Мама позвала их в свою семью. Отдали им гостиную. Первое время всё было хорошо. Я играла со своими двоюродными – братом Котиком и сестрой Вусей. Моей излюбленной игрой была «игра в замужество». Из сундука доставался подвенечный наряд тёти Веры, в него наряжали меня, Котик изображал жениха, а Вуська – попа. Ходили по всем комнатам и «кадили», изображая обряд венчания. Только мимо граммофона пробегали с закрытыми глазами – кто-то из взрослых сказал, что там Змей-Горыныч сидит.

Родители уходили в театр или в гости, и дома начинали «блаженствовать». Ставили самовар, доставали кульки с баранками, пряниками и леденцами. Тётя Катя, няня Татьяна Ивановна и дети усаживались вокруг стола, чаёвничали, и дети слушали рассказы няни и тёти о былом.

Приехала бабушка с младшим сыном Шурой. Однажды, когда я сидела на горшке, он подошёл ко мне и начал бить меня по голове. Случайно вошёл отец и, увидев это, потребовал убрать Шуру из своего дома. С ним уехала и бабушка.

После её отъезда Веру как подменили. Стала она брать шитьё на дом, но чаще уходила к клиентам, а детей запирала. Котика, своего любимца, кормила и холила, а Вуську оставляла голодной. Тогда мама и няня отодвигали шкаф, открывали дверь и со страхом брали Вуську к себе, чтобы накормить. Кончилось это печально. Однажды вернулась Вера раньше времени, увидела открытую дверь и дочь у сестры и избила девочку.

При первой возможности, когда мама и тётя Катя, взяв меня с собой, пошли в ванную полоскать бельё, заперла нас там. К этому времени Благих уплотнили, поселив в столовую большую рабочую семью. Кто-то из этой семьи услышал крики и стук из ванной, открыл дверь из комнаты и увидел Веру с топором в руках. К счастью, вскоре мы уехали в Оренбург.

Папа работал начальником продотдела при Наркомфине. Осенью 23-го года его вызвали к наркому финансов и предложили ехать в Оренбург [с 1920 г. это был центр Автономной Киргизской Социалистической Советской Республики в составе РСФСР]. Семью очень испугала такая перспектива. Разыскали знакомых, у которых были родственники в Оренбурге. Взяв с собой меня, отправились в гости. Там наслушались много ужасов: и о морозах, и о буранах, и о жестоких татарах, и о разбойничьих повадках местного казачества… Папа категорически отказался ехать, и ему предложили уволиться со службы. Начались истинные мытарства.

Приходит папа устраиваться на новую работу, его с радостью согласны принять, а когда он приходит оформляться, ему вежливо говорят, что обстоятельства изменились и работы нет. В семье наступило полное уныние. Начали понемногу продавать вещи. Наконец, один из начальников потихоньку шепнул папе, что по распоряжению ОГПУ папа или должен ехать в Оренбург, или его нигде не примут на работу. Выхода не было – пришлось согласиться на отъезд. Встретив с семьёй новый, 1924-й год, папа уехал в Оренбург.

Через несколько дней после его отъезда мы обедаем и слышим дущераздирающие гудки. Мы бросились к окнам, открыли форточки – это хоронили Ленина. Мама не ходила смотреть его в гробу, потому что были необыкновенные морозы. Её подруга простудилась в очереди в Дом Советов и вскоре умерла от туберкулёза. А у тёти Веры, которая тоже постояла в очереди, началось воспаление надкостницы, и она страшно кричала по ночам.

ОРЕНБУРГ

Весной мы с мамой поехали проведать отца. В Оренбурге поселились в гостинице. Обедать ходили в ресторан, что для меня было праздником. Дома я была очень капризна в еде: суп ела только с клёцками, а любила только пшённую кашу и котлеты. В ресторане же нравилось всё.

Но такое питание было накладным для семейного бюджета, и мама договорилась с семьёй Арбузовых, что мы будем столоваться у них. У Арбузовых было три сына: два взрослых и один школьник старших классов. Имя его я не помню, но он сделал для меня очень доброе дело. Я ела очень медленно, с неохотой. Все уже кончали сладкое, а я всё ещё сидела над тарелкой супа. Так вот, этот мальчик вызвал меня на соревнование – кто быстрее всё съест. Если я отставала, он смотрел на меня с таким презрением, что я готова была провалиться сквозь землю. С тех пор я просто не могу медленно есть.

Однажды случилось большое несчастье. Мы с мамой пошли вечером в булочную. Мама купила хлеб, расплатилась и повесила сумочку с деньгами на руку. Когда мы вышли из булочной, какой-то мальчишка сорвал сумочку с маминой руки и моментально исчез. Мама сначала остолбенела, потом побледнела, как полотно. Она довела меня до гостиницы, настрого приказав, чтобы я не проговорилась папе о пропаже сумочки, а сама пошла к Арбузовым. Оказывается, в сумочке было штук 30 золотых рублей. Папе признаться в пропаже мама побоялась, и жить нужно было, не показывая вида, что денег нет. Арбузовы познакомили маму со старой ростовщицей-еврейкой, которая дала ссуду под большие проценты.

Я и мама прожили в Оренбургской гостинице до августа, пока удалось снять отдельный флигель на окраине города. Наше с мамой возвращение в Москву и сборы в Оренбург помню смутно.

У тёти Кати были знакомые Михайловы. Старик Михайлов усиленно ухаживал за мамой. А его зять Завадовский был директором зоопарка. Мы часто по вечерам ездили в зоопарк. Очень интересными были эти посещения – это было время, когда Завадовский проводил опыты над животными. Помимо петухов, которые несли яйца, и кур, кукарекавших по-петушиному, в зоопарке жили: помесь лис и волков с собаками, коров с овцами и т.д. Потом подобные эксперименты были запрещены. Однажды Михайлов предложил покатать меня на слоне. Ухаживал за слоном его бывший хозяин. Он-то и покатал меня по всему зоопарку.

Это был период, когда страусы теряли свои перья, и мама собрала огромный букет страусиных перьев. По возвращении в Оренбург она отдавала их ростовщице в счёт процентов. Но перья кончились, и пришлось во всём признаться папе. С этого и начались нескончаемые неприятности в семье. Когда мне исполнилось 16 лет, отец взял с меня торжественную клятву, что я никогда не буду занимать деньги, особенно под проценты, и я всю жизнь придерживалась данной клятвы.

По приезде в Оренбург с вещами мы поселились в снятом флигеле на окраине города. Хозяева трёх домов были татары. В одном доме поселилась наша семья, в другом жили хозяева, в третьем – семья Хусаиновых с дочкой Салией, моей большой и первой детской подругой. Отец Салии, Газиз Ганиевич, был татарским князем. Половина домов и магазинов Оренбурга до революции принадлежала его семье. Мать Салии была опереточной актрисой. Я и Салия бегали на все репетиции театра оперетты. На меня обратила внимание одна из актрис, которая организовала детский театр. Она ставила «Сказку о мёртвой царевне». Меня она взяла на роль мачехи. Сыграли несколько спектаклей.

В Москве у нас было пианино. Тётя Катя умела играть, но стеснялась и не играла. Мама же играла только «Тройку». Причём, делала это всегда перед дорогой, в последнюю минуту, и мы вечно рисковали опоздать на поезд. Несколько раз приходилось тёте Кате бросать нам в окно уже идущего поезда свёртки и пакеты. Мама решила учить меня музыке. Но я занудные гаммы учить не хотела, и учительницы (всё старухи «из бывших») отказывались заниматься со мной.

Пианино мы привезли в Оренбург, и мама снова наняла учительницу лет 40-а. Но когда меня вывели к ней, я заявила: «Снова старуха, не хочу! Хочу молодую!» Оскорблённая учительница удалилась, а мама продала пианино, тем более, что деньги были нужны – отдавать ростовщице.

Помню ещё день наших с мамой именин. Мы втроём с папой пошли на базар и купили такой огромный арбуз, что донести его не было никакой возможности. Папа пошёл к Арбузовым, взял у них тачку и торжественно привёз к ним необычную покупку. Таких вкусных арбузов, как в Оренбурге и Илецке, нет больше нигде.

Маме нужно было удалять и вставлять зубы. Она познакомилась и подружилась с семьёй зубного врача Бурштейна. Семья состояла из врача Исидора Владимировича, его жены Генриетты Абрамовны и дочки Цили. Помню, встречали мы у них Новый год. Возвращались домой ночью, меня везли на санках. Оренбург славился своими буранами – на улицах намело огромные сугробы. Мама с папой увлеклись разговором, и я на одном из сугробов вывалилась из санок. Испугалась, стала кричать, но к моему ужасу родители продолжали путь с пустыми санками. Встать я не могла, так плотно была укутана. Поплакала-поплакала и заснула. А наш дом и дом Бурштейнов находились в разных концах города. Подходя к дому, кто-то из родителей наконец заметил, что санки пусты. Кинулись назад, нашли меня мирно спящей, погрузили в санки, дома раздели и уложили в постель. Когда я проснулась, за окном уже смеркалось. Надо мной стояла мама и торопила меня – за мной пришёл хозяйский сын Митхат звать на ёлку. Вечером к нам пришли гости и потешались надо мной – проспать без памяти почти сутки.

Подходило время Пасхи. Встал вопрос, где печь куличи и запекать окорок. У нас на кухне была только плита, а куличей пекли много, на всю пасхальную неделю. У хозяев на кухне, которая имела отдельный вход со двора, была русская печь. Мама попросила у хозяйки разрешения испечь в ней куличи. Пекли до ночи, а когда хозяева легли спать, запекли окорок. Если бы хозяева узнали, что в их печи побывала свинина, они бы этой печкой перестали пользоваться. Вечером мама пригласила в гости папиных сослуживцев, а во «вторую смену» – хозяев дома и родителей Салии. Когда увидели в окно, что идут татары, мама срочно убрала со стола окорок. Когда все гости ушли, стали убирать посуду, подняли одну из тарелок и с ужасом увидели под ней кусок ветчины. Если бы эту тарелку поднял кто-нибудь из татар, разразился бы скандал.

С мамой Салии, жившей долго в Питсбурге и окончившей там музыкальную школу, однажды случился казус. Она с мужем (отцом Салии) ехала в поезде. Пошли в вагон-ресторан. Газиз Ганиевич взял меню, но заказать, кроме свиных отбивных, было нечего. Мама Салии ела и восторгалась необычайно вкусным блюдом. Когда вернулись в купе, она пристала к мужу: чем он её накормил таким вкусным? Тот, смеясь, сознался. У жены началась рвота.

В Оренбурге ежедневно в какой-нибудь семье готовили пельмени, и меня кто-нибудь звал к себе на обед. С тех пор обожаю пельмени. Ещё помню необыкновенно вкусный чак-чак («гробница Магомета»), которым угощали нас наши хозяева и Хусаиновы.

Помню очень страшный случай со мной и папой. Мы возвращались с прогулки. Входим в свой переулок и видим: около нашего дома собралась огромная стая собак. Была весна – время «собачьих свадеб». Мы постояли, постояли, собаки на нас не смотрят, можно идти. Но только сделали несколько шагов, вся стая взвыла, ощетинилась и стала окружать нас. Путь и к дому, и из переулка оказался отрезан. Собаки двигались медленно, но кольцо сужалось. Тогда папа в отчаянии замахнулся на одну из собак ногой. Было скользко, и он грохнулся на землю. Собаки с визгом отпрянули.

К нашему великому счастью на крыльцо вышел отец Салии. Он моментально понял обстановку, схватил меня за руку и втолкнул в сени. Папа тем временем вскочил на ноги и тоже моментально оказался в сенях. Но одна отчаянная собачуха успела вырвать клок из его пальто. Спасло папу от своры собак несомненно то, что он был «спартанцем» – до конца дней ежедневно занимался гимнастикой, в молодости кувыркался на трапеции и обливался холодной водой. А бывали в Оренбурге случаи, когда весной – вечером или ночью – собаки загрызали людей насмерть.

Мама наняла девушку Машу, тоже местную казачку. Девушка попалась смирная, славная. Прожили мы в казённой квартире месяца два, соседка спрашивает маму: «Вы знаете, что ваша Маша по ночам уходит из дому?» Мама очень удивилась и на следующую ночь пошла в комнату Маши – окно открыто, Маши нет. Мама не стала ложиться спать, дождалась возвращения девушки. Та разрыдалась и выдала свою тайну.

А нужно сказать, что за нашим домом был огромный пустырь с развалинами старых казачьих домов. Хозяева ушли с белыми, но то и дело, по одиночке появлялись в городе. Вернулся в город жених Маши, встретил её на улице, стал настаивать на ночных свиданиях. Он оказался главой целой шайки. Они собирались покончить с нами и ограбить дом. Маша, как могла, отговаривала их. Теперь, будучи разоблачённой, рыдая, сказала, что уйдёт от нас навсегда. Просила её не искать, но потребовать охрану дома на несколько дней. Помню, с неделю по вечерам и ночам у нас дежурил чекист. Потом соседка под секретом сообщила маме, что шайка ушла и с ними Маша.

Поздней весной папе дали казённую квартиру на улице Неплюевской, одной из главных улиц города. Это был старинный особняк бывшего градоначальника. Квартира была шикарной. Нам дали 4 комнаты. В 5-й комнате жила женщина лет 50-и вместе с сыном, местная казачка. Кто жил в других комнатах, я не помню.

Мама обожала кошек. На Неплюевской у нас дома жили: кошка Снегурка, излюбленным занятием которой было спать в печной золе (вылезала она оттуда чернее трубочиста, но звать её продолжали Снегуркой), кот Васька-босяк, припадочный и с разными глазами, Барыня с кучей котят и Голубчик – красавец сибирской породы. Однажды Голубчик заболел паршой. Мама со страху велела прислуге Маше отнести его на пустырь, но к вечеру Голубчик был дома. Несколько раз пытались избавиться от него, но безуспешно. Тогда за дело взялась наша соседка. Унесла кота, а вернувшись, сообщила, что бросила его в подвал с водой, и ему, конечно, оттуда не выбраться. Сказав это, она пошла во двор. Вдруг слышим истошный крик и какой-то стук. Выбегаем во двор и видим: соседка лежит без чувств, а на ней сидит мокрый Голубчик и отряхивается. Вечером сын хозяйки унёс Голубчика на пустырь, и больше мы его не видели.

На Неплюевской мы прожили до весны. Ранней весной [15 июня 1925 года] была образована Казахская республика со столицей в городе Кзыл-Орда. Наркомфин, в котором работал отец, из Оренбурга переводили туда. Отца вызвал к себе начальник Наркомфина Маймин. [Исидор Борисович Маймин, нарком финансов Казакской АССР в 1923–1926 гг., дед актрисы и режиссёра Галины Волчек]. Маймин сказал: «Дмитрий Дмитриевич, в Москву Вам возвращаться бессмысленно – ни работы, ни жилья Вы там не найдёте. Я настоятельно советую Вам поехать со мной. Но должен предупредить, что ГПУ поручило мне наблюдать за Вами в политическом отношении. Во время Вашей работы со мной я ничего предосудительного за Вами не замечал и теперь могу поручиться за Вас. В дальнейшем прошу Вас и впредь на работе и вне её с сослуживцами быть осторожным, иначе вынужден буду сообщить об этом в органы. И ещё раз настоятельно советую Вам поехать со мной».

Делать было нечего, отец согласился и уехал в Кзыл-Орду. Вскоре после его отъезда нас предупредили, что в нашем доме будет размещено какое-то учреждение, и нам предложили до отъезда переехать в Дом крестьянина. Дали нам там две комнаты с окнами во двор, вещи все уже были упакованы. Во двор без конца приезжали и уезжали крестьяне из окрестностей, пьяные орали песни, случались и драки, по ночам ржали лошади. Мама решилась наконец и с ужасом отправилась со мной в Кзыл-Орду.

КЗЫЛ-ОРДА

Поезд шёл среди голой степи, выжженной и безжизненной. Только верблюжьи колючки, гонимые ветром, мчались наперегонки с поездом. Кое-где попадались островки саксаула, издали похожие на кучи зелёных кружев. В них иногда появлялся король степи – красавец фазан. Ящерицы и змеи тоже мелькали порой за окнами вагона. Мама при виде их приходила в ужас, а ведь, кроме змей, нас ожидали встречи с тарантулами, скорпионами и фалангами, а главное – с малюсенькими чёрными пауками, «чёрной смертью» [каракуртами], укус которых вызывает моментальную, скоропостижную смерть.

Тогда на железных дорогах под вагонами каталось много беспризорников. А ещё были банды, которые забрасывали в окно вагона железный крючок и тащили, что попадётся. В соседнем вагоне такой крюк ночью зацепился за спину пассажирки. На весь состав раздался её безумный крик. Все побежали в этот вагон. Мама со мной тоже, т. к. побоялась оставить меня одну. Бандиты тащат бедную женщину к себе за окно, а мужчины в вагоне тянут её в свою сторону. Наконец, кто-то догадался отцепить крючок. Хорошо, что мы подъезжали к станции. Там пострадавшую сдали вокзальному врачу.