Тайны льда

Для голландского шага вперёд наружу надо стать на продольной оси вполоборота так, чтобы правая сторона тела была выдвинута несколько вперёд, а правая нога, с которой начинается фигура, была бы направлена по предполагаемой линии фигуры, в то время как левая помещается за нею пятками вместе так, чтобы коньки стояли друг к другу под углом несколько менее 90 градусов.

Панин Н. А. Руководство к изучению катания на коньках. СПб., 1898

1

…И лезвия наточены. Сверкает сталь. Блестит клинок полированный. Носок упёрся остриём. Вот сейчас возьмутся, пойдут крошить, кромсать, резать.

Замерли, изготовились.

Ну же! Сигнал! Давай, давай! Жги! Ох, и хорошо пошли…

Мокий Парфёныч зажмурился от слепящего солнца, приложив ладонь козырьком.

– Знатно бегут, красавцы, – сказал он, будто душа его летела с ними.

Куда бегать в такой шубе, другой хлипкий человек с места не сдвинется. Соболя необъятные, для богатырских плеч. Какие Мокию Парфёнычу от родителя достались. Всего у него в избытке: сила, здравие, капитал. Недостаёт радости. У себя, в Саратове, что угодно к его желаниям. Скучно, надоело. Задумал получить свежие удовольствия, какие водятся исключительно в Петербурге. За чем и приехал. Летом будет некогда: навигация.

– Лучшие конькобежцы столицы, – ответила дама, что висла у него на сгибе локтя. Отметим: выглядела дама как душистый хмель, чтобы всякий мохнатый шмель позавидовал господину в шубе. – Каток Юсупова сада лучший в столице.

– Верно, верно: ухожено, ладно, красиво. Хозяйский глаз сразу виден. Кто владелец?

– Каток принадлежит Обществу любителей бега на коньках. Общество тщательно следит за порядком. Просто так сюда не попасть. Здесь только избранная публика.

– Вот, значит, как повезло мне с вами, мадам Адель, познакомиться.

В накрашенных губках мелькнула улыбка:

– Вы гость. Гостям нельзя отказать. Состязания скоро завершатся, тогда сможем покататься вдвоём. Вы любите кататься на льду?

Интонация была с намёком, чтоб сердце тронуло сладкое обещание.

– Куда уж мне, на коньки с детства не вставал, – ответил Мокий Парфёныч. – После таких орлов на льду стыдно медведем разъезжать. Ах, славно бегут…

Пятёрка конькобежцев с цифрами на спинах огибала линию пруда. Пронеслись мимо Мокия Парфёныча, обдав снежной пылью, заложили новый круг.

Дама захотела перебраться с пригорка туда, где удобнее следить за состязанием. По снежной тропинке они прошли к большому павильону с просторной верандой, с которой на лёд спускались пологие ступеньки. На веранде был накрыт стол с самоваром и закусками. Угощения стыли нетронутыми. Внимание зрителей было приковано к забегу. Господа кричали, махали руками и всячески подбадривали конькобежцев. Мокий Парфёныч удержал норов, не полез вперёд, расталкивая толпу, остался, где стоял. Рост позволял следить поверх голов за тем, что происходило на льду. А ещё приметил аспидную [1] доску, на которой мелом написаны фамилии конькобежцев с цифрами и дробями.

– Это что же означает? – спросил он тихо спутницу, указывая на доску. Хотя под крики болельщиков можно было говорить в голос.

– Представлю вас господину, который в этом разбирается.

Дама отошла к толпе, вывела молодого человека в пальто английской шерсти, но без шапки, подвела к гостю и представила господина Паратова, судовладельца из Саратова. Молодой человек назвался Иваном Фёдоровичем. Мужчины обменялись рукопожатием. Иван Фёдорович выразил удовольствие приятному знакомству, обещал удовлетворить интерес по завершении забега.

Бегуны вывернули к финишу. Двое господ растянули красную ленточку. Конькобежец с номером 22 сорвал ленточку грудью и поехал с ней, победно вскинув руки. Болельщики проводили его криками разочарования. Лишь один предъявил бумажку, получив за неё мелкую купюру. Неудачники бросили бумажные комки на пол веранды.

– Господа, завершающий забег состязаний на приз общества! Дистанция три тысячи метров, – объявил Иван Фёдорович.

С аспидной доски он стёр фамилии и быстрым мелком вписал пять новых. Рядом с каждой поставил дроби. Выстроилась очередь. Болельщик называл номер конькобежца, Иван Фёдорович делал пометку, выдавал жёлтый квиток и получал купюры, в основном десятки. Наконец с очередью было покончено, Иван Фёдорович освободился для саратовского гостя.

– Полагаю, вы уже поняли, в чём тут дело, – сказал он.

Мокий Парфёныч обладал умом быстрым, как его пароходы-ласточки. До чего в столице додумались: ставки на спортсменов делать. Как на лошадей. Нельзя сказать, что Мокий Парфёныч жить не мог без рысистых бегов. Так, иногда заглядывал на ипподром. Ставил на лошадь, которую ему советовали знающие люди. Но ведь тут другое: ставить на конькобежцев. Ново, занятно, манит.

– Ловко, ловко: тотошник [2] на льду придумали, – с уважением сказал он.

– Совершенно верно, господин Паратов. Только не придумали. Взяли пример с Англии: там ставки принимают на любое спортивное состязание. Приятное развлечение и польза: все средства идут на развитие конькобежного спорта. Принимаем ставки на бег на скорость, но возможно, вскоре расширим на состязания по фигурному катанию на льду.

– Славно, славно устроили.

– Желаете сделать ставку?

– А позволительно?

– Отчего же нет. Вы наш гость.

– Тогда не откажусь. Какие правила?

– Можете поставить на победителя, можете на пару первых, у нас говорят «дуплет», или на тройку, мы называем «тройная», или на весь порядок финиша, флеш-рояль, так сказать. Как пожелаете.

Перед верандой разминалась пятёрка забега. Мокий Парфёныч пригляделся. На кого бы поставить? Успеха в жизни он добился не одной лишь волей: у него было развито звериное чутьё. Чутьё никогда не подводило, выручало и даже спасало. Конькобежцы схожи ростом, комплекцией, одеждой. Трудно выбрать на глазок.

– На номер тринадцать желаю поставить, – сказал он твёрдо.

«13» для него было счастливое число. Конькобежец глянулся: вроде самый обычный, а что-то есть особенное.

Иван Фёдорович согласно кивнул:

– Сколько желаете поставить?

– Как у вас принято?

– Обычно до пятидесяти рублей. Редко когда сто. Однако ограничений нет, выплатим любой выигрыш.

Глазки дамы дразнили: ну что, судовладелец волжский, покажи себя.

И Мокий Парфёныч показал: вытащил из портмоне четыре «петровки» [3]. Эти купюры мало кто видел живьём, не то что держал в руках. В лавках и магазинах они бесполезны: никто сдачу не даст. «Петровки» шли в банках при крупных сделках.

– Ставлю две тысячи.

Болельщики притихли, глядя на незнакомца в собольей шубе. Написав на билетике сумму и ставку, господин Куртиц принял деньги.

– Тринадцатый номер, ставка на победителя один к трём, – доложил он официально, будто заключал контракт, поклонился и отошёл.

– Можете выиграть шесть тысяч рублей, – сказала дама с чувством, которое приласкало сердце Мокия Парфёныча. Как всякого мужчины, которым восхищается хорошенькая женщина.

– Поглядим ещё, – ответил он, довольный собой.

Конькобежцы встали на старт, пригнувшись. Судья с белой повязкой на рукаве поднял трёхцветный флажок, предупредил: «Товсь!», взял паузу и, махнув флажком, крикнул: «Старт!»

Пятёрка побежала.

Мокий Парфёныч ощутил приятное покалывание азарта.

Конькобежец номер тринадцать выглядел проворным. Постепенно обогнал соперников и вырвался вперёд. Спортсмены зашли в последний поворот, и тут вдруг… Мокий Парфёныч не верил глазам своим: тринадцатый рухнул и полетел кубарем, приложившись лицом о лёд. Четвёрка соперников скользнула мимо.

Как же так? С чего упал? Вот уж странность. Что тут поделать? Не устраивать же скандал. Мокий Парфёныч бросил обиду скомканным билетиком на пол.

Финишную ленточку сорвал номер пятнадцатый.

– Состязание выиграл господин Картозин! – объявил Иван Фёдорович. – От имени общества благодарю спортсменов и зрителей. Награждение призами состоится через полчаса.

Победитель принимал поздравления. Особо радовались те, чьи ставки выиграли.

К веранде подъехал тринадцатый. Он размазывал по подбородку кровь, густо тёкшую из разбитого носа. Жалости Мокий Парфёныч не испытывал. Досада ела его поедом: не привык он проигрывать. Немыслимое дело, чтобы Паратов остался в проигрыше. Нет уж… И не посмотрит, что тут столица.

Дама скользнула ручкой под локоток:

– Не переживайте, всякое бывает…

– Не приучен переживать о пустяках.

– Какой вы сильный мужчина!

Отстранив даму, Мокий Парфёныч отозвал Ивана Фёдоровича от разгорячённых болельщиков.

– Это как же понимать? – спросил он, глядя с высоты своего роста, отчего многие приходили в робость. Только не этот молодой человек.

– Прошу прощения, в чём дело?

Мокий Парфёныч не дал воли бешенству, всё-таки столица, мало ли что:

– Как понимать, что тринадцатый упал на ровном месте?

Иван Фёдорович пожал плечами:

– Сожалею, это обычное дело. Лёд скользкий, у коньков подрез [4] узкий, конькобежцы в азарте борьбы теряют равновесие. Даже самые опытные могут поскользнуться. Спорт не бывает без риска…

Взгляд молодого человека казался невозмутимым. Мокий Парфёныч не нашёл чем возразить.

– Когда другие забеги начнутся?

– В этом сезоне состязания окончены. Уже весна, тепло, каток закрывается. Приезжайте в новом сезоне. Считайте моим личным приглашением. Рад знакомству…

Иван Фёдорович небрежно поклонился и поспешил к приятелям, которые плотно обступили столик с закусками. После спортивных страстей на солнечном морозце шампанское под икорку – истинное наслаждение.

О наслаждениях Мокий Парфёныч больше не думал, оттолкнул даму, которая предлагала согреться кофе в гостинице через дорогу. Он пошёл искать бегуна, на котором потерял две тысячи. Прочие спортсмены смешались с болельщиками, пили чай и поглощали бутерброды. Тринадцатого не было.

Не зря саратовский градоначальник побаивался Мокия Парфёныча. Было в его натуре нечто волчье. Заметив на дощатом полу капельки крови, пошёл по ним, как по следу подранка. Следы привели в комнату для переодевания в левом крыле павильона. На лавке сидел бегун, не сняв коньки и свитер с номером 13. Кровь стёрта, в ноздри воткнуты ватные затычки. На господина, заслонившего дверной проём шубой, он бросил недобрый взгляд:

– Что вам нужно?

Такое обращение Мокий Парфёныч не спустил бы и в Париже, но человек в расстроенных чувствах. Он уселся на лавку напротив. Было тесно, колени их соприкасались.

– Мокий Паратов, – сказал он, протягивая лапищу. – Кто таков, как величать?

Юноша назвался. Рука его потонула в ладони судовладельца, но рукопожатие выдержал. Чем заслужил уважение. Мокий Парфёныч спросил, что приключилось на льду. Обиды на него не держит, хочет знать правду. Отвечать просил без утайки, как на духу. Даже дверь прикрыл от посторонних.

Что рассказал конькобежец, осталось между ними.

Не о чем горевать. Сезон окончен.

2

Начало сезона случилось как никогда поздно. Весь декабрь в Петербурге стояла кислая зима, без морозов, в слякоти и простудах. Не то что на лёд не выйти, пруд толком не замёрз. Лишь в последней декаде декабря ударили морозы, повалили снегопады и началась настоящая русская зима. Общество любителей бега на коньках официально открыло сезон девяносто восьмого – девяносто девятого годов только 27-го числа.

Члены и гости Общества так соскучились по катаниям, что, кажется, в полном составе вышли на лёд Юсупова сада. Три дня на катке было не протолкнуться. Сегодня последних любителей коньков выпроводили в четверть одиннадцатого вечера, да и то еле-еле вытолкали. Дамы и господа желали кататься под гирляндами электрических лампочек, протянутых над замёрзшим прудом.

К полуночи каток погрузился в дремоту. Электричество выключено, спущены флаги на каменных опорах ворот, тихо падают хлопья снега, скользя по чёрным стволам спящих деревьев. Тихо на Большой Садовой улице, от которой сад и каток отгородились кованой решёткой. Конка не ходит, прохожих не видно, редко проедут сани или пролётка. Городового на углу улиц и то не видать. Спит столица. Отдыхает после рождественских гуляний.

Одинокая фигура жалась к решётке сада. Судя по пальто с поднятым воротником и меховой шапке, фигура принадлежала мужчине. Да и то сказать: какая барышня или дама рискнёт в такой час нос высунуть? Точнее, носик. Неизвестный господин не слишком решительно подобрался к закрытым воротам сада, огляделся на пустую улицу и легонько толкнул калитку. Кованая створка беззвучно поддалась, открыв узкую щель. Господин нагнулся, хотя высота проёма не требовала, пролез внутрь, захлопнул за собой калитку.

Темнел ледяной пруд со снежными берегами, двумя островками и деревьями. Ночью все казалось другим, непохожим, странным. Как будто знаменитый сад в центре Петербурга обернулся заколдованным лесом, за каждым кустом которого прячется нечисть – леший да кикиморы. Господин тряхнул головой, сбрасывая детские страшилки. Страхи цеплялись когтями. Он робел и, кажется, подумывал сбежать. Вдалеке мигнул крохотный огонёчек на правом островке пруда.

Собрав ошмётки храбрости, господин пошёл по снежной тропинке. И вскоре оказался напротив островка. Огонёк светил внутри небольшого куба чистого льда. Куб стоял на снежном сугробе, похожем на правильный брусок. Господину пришлось спуститься по снежному скату берега, ступить на лёд и проскользить до островка. Свет ледяного куба освещал пятно снега, на котором выделялась чёрная полоса. Господин знал, что делать. Взяв шёлковую повязку, туго завязал себе глаза.

– Кто ты?

Голос явился откуда-то позади. Захотелось обернуться. Он знал, что этого нельзя делать. Разобрать, чей это голос, не мог. Показалось, что говорит не человек, а какая-то неведомая сила: может, снег, а может, лёд или мороз. Звук глухой, жестяной, не этого мира. По спине побежали мурашки. Он приказал себе не трусить. Сорвавшимся голосом ответил, как следовало:

– Ищущий.

– Чего ты ищешь?

– Силу.

– Зачем тебе сила?

– Чтобы служить справедливости, – произнёс он заученный текст. Хотя желал нечто совсем иное, и оно было его маленькой тайной.

– На что ты готов ради справедливости?

– Я готов на всё.

– Ты готов подчиняться?

– Исполню любой приказ.

– Ты готов отказаться от своей воли?

– Моя воля принадлежит братству.

– Ты готов отказаться от своих желаний?

– Моё желание – стать частью братства.

– На что ты готов ради братства?

– На всё, что будет приказано.

– Если ты раскроешь тайны братства?

– Я готов умереть.

– Если изменишь долгу братства?

– Я готов умереть.

– Если назовёшь священное имя братства?

– Умру, но не назову.

– Ты принимаешь покорность?

– Я принимаю! – ответил господин со всей искренностью.

Церемония казалась немного старомодной, в духе масонов. Он промёрз, но мелкое неудобство стоило того. Впереди открывались большие возможности.

– Опустись на колено, рыцарь, – последовал приказ.

Господин подчинился. Коленка узнала твёрдый холод льда, от которого не спасли тёплые брюки.

– Чтобы стать членом братства, рыцарь должен пройти послушание.

– Я готов!

Щеки коснулось что-то холодное.

– Ты дал обет верности.

– Я исполню всё, что потребует братство.

– Наши послания должны становиться пеплом после прочтения. Сразу.

– Будет исполнено.

– Рыцарь, ты у порога братства. Тебе предстоят три шага, чтобы стать нашим братом. Ты готов?

– Всегда готов! – заявил он, чтобы поскорее закончить: колено окончательно промёрзло.

– Ты начал свой путь…

Что-то стукнуло его по плечам. Голос исчез.

Помедлив, господин поднялся с колена, повертел головой и снял повязку. Кубик льда с огоньком исчез. Вокруг царила тьма в белёсых пятнах снега. Вдалеке виднелись редкие фонари Большой Садовой улицы. Он был один посреди ночного сада. Тянулись корявые лапы кустов, метались шорохи, поскрипывал снег, будто кто-то невидимый пробирался сугробами.

Господин потрогал щёку. На пальцах осталась капелька крови.

– Надо же, – прошептал он, промокнул чистым платком и брезгливо вытер пальцы. Ранка пустяковая, крохотная точка. Маленькая жертва ради того, что можно получить. Ах да, ещё три шага предстоят. В сущности, тоже ерунда. Жаль, никому нельзя рассказать, что теперь он – рыцарь братства. И ведь какое представление выдержал. Не оплошал, верно заучил и отвечал. Каков молодец…

Отвлекаясь приятными мыслями, чтобы не слишком трусить, господин метнулся тенью к воротам и калитке.

3

Небывалое зрелище собрало толпу зевак у решётки Юсупова сада. Народ стоял плотно, не протолкнуться. Опоздавшие подпрыгивали, вставали на носочки, тянули шеи, стараясь рассмотреть хоть что-то за стеной спин, жалуясь и требуя пропустить. Никто и не думал поделиться местечком.

Было на что поглазеть. Над замёрзшим прудом парили гирлянды разноцветных лампочек: зелёных, красных, синих, белых. Иллюминация сказочным кружевом украсила большую веранду павильона, что спускалась уступом широких ступеней к самому льду. Цветными фонариками горела резная арка, украшенная крылатым коньком. Даже ёлка размером с дом, раскинув мохнатые лапы, подмигивала яркими огоньками. Словно на неё слетели ясные звёздочки с чистого ночного неба.

На отдельном помосте, драпированном алой тканью и огороженном тяжёлым шёлковым шнуром, играл военный духовой оркестр. Под звуки вальса кружились на коньках дамы и господа, которым выпало счастье попасть в сказку наяву.

Оказаться этим вечером в Юсуповом саду мечтали многие. Довелось избранным. Весь город знал, что в последний день рождественских праздников Санкт-Петербургское общество любителей бега на коньках устраивает ёлку на льду своего катка в Юсуповом саду. Знал и люто завидовал. Попасть на бал имели право только члены Общества, которые заплатили годовые взносы, принимали посильное участие во всех спортивных состязаниях сезона и ничем себя не запятнали, по мнению правления Общества. В первую очередь – бедностью. Счастливцам достались пригласительные билеты. Бродил слух, что отказали двум министрам и одному великому князю. Ну уж это точно выдумка. Всем известно, что Обществу была оказана высокая честь: великая княгиня Ксения любила кататься на льду Юсупова пруда, предпочитая его катку царской фамилии в Аничковом дворце и катку высшей знати в Таврическом саду.

Жителям столицы оставалось кусать локти, распускать сплетни и ждать завтрашнего выпуска «Листка», в котором будет расписано во всех подробностях, чего они лишились. Зато попавшие на бал наслаждались тихой морозной погодой, электрическим освещением, музыкой и скольжением по льду мимо островков, берега которых украшали стены и башенки снежных замков.

Под ёлкой топтался мужичок в белом армяке, белых варежках и белой шапке. С подбородка свисала жиденькая, но длинная бородёнка. Он сжимал палку, украшенную обрывками фольги и восьмиконечной звездой. Катавшимся отдавал поклон и махал рукой, словно провожая в дальний путь. Не все узнавали персонажа, в которого был одет старший садовник Егорыч.

Это был Дед Мороз. Председателю правления общества пришла в голову светлая идея: порадовать гостей персонажем, о котором мало кто слышал, если не читал русские сказки. А кто читал, мог бы пояснить, что персонаж этот злобный, мрачный и колючий, как мороз зимой. По чести говоря, делать ему на рождественской ёлке нечего. К счастью, про Снегурочку, дочь Деда Мороза, холодную красавицу, которая не умеет любить, знали лишь парочка учёных, изучавших славянский фольклор, и любители русской оперы [5]. Таких отчаянных оригиналов в Обществе не нашлось.

Дед Мороз вёл себя дружелюбно, старательно держался на коньках, изредка делая попытку свалиться.

Мужчины катались, демонстрируя мастерство, насколько хватало смелости не столкнуться лбами. Дамы – в паре с кавалерами, опираясь на их руку и стараясь казаться неловкими. Лишь одна барышня каталась исключительно умело, не размахивая ручками, как крылышками, а спрятав их в тёплую муфту. Из толпы за ней следил восторженный взгляд. Владелец этого взгляда был не слишком высок и крепок телом, ему приходилось вставать на цыпочки, чтобы не потерять из виду объект интереса. Интереса столь горячего, что ни лампочки, ни прочие чудеса он не замечал. До всяких взглядов из толпы барышне не было дела.

Время летело незаметно, как бывает в минуты скоротечного счастья. Прошло два часа от начала праздника, трубачи отморозили губы, ротмистр-дирижёр утомился махать палочкой. Был объявлен перерыв, чтобы приготовиться к главному событию вечера.

На деревянной веранде, с которой конькобежцы сходят на лёд, стояла пара господ, как капитаны на капитанском мостике крейсера. У них были отличные коньки, привинченные к ботинкам. К статному господину в распахнутом пальто на бобровом меху подбежал артельщик Серафимович, спросил, когда прикажут начинать. На что получил краткий ответ: «Начинайте, как только махну». Артельщик обещал исполнить в лучшем виде и убежал готовиться.

Господин взял рупор и громогласно попросил, чтобы дамы и господа собрались напротив куба, сложенного из больших кусков прозрачного льда, на безопасном расстоянии. Куб находился поблизости от ёлки, так что судьба Деда Мороза была в его варежках.

– Ну, Фёдор Павлович, бал удался вполне, – сказал господин в плотно застёгнутом пальто добротного английского сукна, полы которого доходили до коньков. – Даже подарки гостям предусмотрели. Как мило: бонбоньерка с нашим гербом, крылатым коньком, на крышке. Вашим стараниям надо отдать должное.

– Да, уж постарались, – отвечал тот, сильнее распахивая пальто, будто ему жарко. – Средств потрачено немало, Михаил Ионович. Деньги с неба не падают, сами знаете.

Намёк был прозрачен как лёд: членских взносов на такой размах не хватило бы. Председателю Общества, господину Срезовскому, это было известно. Фёдор Павлович Куртиц, член правления, добавил щедро.

– Великое дело сделали, – сказал Срезовский, будто оправдываясь. – Слава нашего Общества засияла с новой силой, а престиж поднялся на недосягаемую высоту.

– Куда уж выше, – Фёдор Павлович прихватил зубами толстую сигару, по привычке не откусывая кончик и не прикуривая.

– Что-то вы невеселы в такой день, можно сказать, вашего триумфа.

– Заботы не отпускают, Михаил Ионович.

Господин Срезовский проявил такт, не став допытываться. Злые языки, на которые кандалы не накинешь, болтали о заботах господина Куртица такое, о чём спросить нельзя. Воспитанному человеку.

– С торговлей нехорошо? – только поинтересовался Срезовский.

– Лучше не бывает. Растём.

– Убежище приносит хлопоты?

– Никаких хлопот, – ответил Куртиц. – Если бы не эта старая дура Жом… Совсем на жадности свихнулась. Всё это пустое. Пиротехник подаёт знак. Пора…

Фёдор Павлович поднёс к губам жестяной рупор и на весь притихший сад объявил:

– Дамы и господа, внимание! Внимание! Примите скромный подарок от нашего Общества.

Он махнул рукой в сторону темневшей поляны, которая начиналась за прудом и простиралась до ступенек пологой лестницы Юсуповского дворца, разлёгшегося анфиладой просторных окон по моде строителей конца XVIII века. Уф-ф, выговорили…

В далёкой темноте вспыхнули фонтаны огня. Ещё и ещё. Дорожка искрящихся факелов загоралась и стремительно приближалась к пруду. Рядом с верхушкой ёлки вспыхнули облака огня, просыпавшись дождём искр. А следом из ледяного колодца взлетел огненный сноп, словно лёд обратился вулканом. Зрелище было столь невероятным, что гости бала и публика за решёткой смотрели, разинув рты. В довершении фейерверка взлетели шутихи, пронзая огненным свистом морозное небо, оставляя за собой хвосты искр.

Посматривая, как сгорают его деньги, Куртиц не испытывал радости. Тяжкие думы не пускали радость в душу.

Что-то просвистело у его головы, осыпая искрами. Он машинально нагнулся, закрывшись рукавом. Следом пронеслась парочка шутих. Самая дерзкая вонзилась ему в плечо и упала под ноги. Срезовский смотрел, как на ткани занялся огонёк, указал пальцем, издав звук неразумного младенца. Куртиц выплюнул сломанную сигару и затушил тлеющую ткань перчаткой.

– Боже мой, – выговорил Срезовский. – У вас… дырка…

Догорел ледяной вулкан, потухли искры. Публика разразилась аплодисментами и восторженными криками. Особо драли глотки те, кто смотрел салют за решёткой. Им было видно ничуть не хуже и даром. Отдохнувший оркестр с новыми силами взялся за Штрауса. По льду заскользили коньки, дамы и господа продолжили ледяной бал. А Дед Мороз проковылял под ёлку.

Подбежал напуганный Серафимович. Владелец пиротехнической артели клялся и божился, что это чистая случайность, не знает, как так вышло, что ракеты ушли не туда, приносит свои извинения и вообще полон раскаяния. Раз в сто лет фейерверк преподносит сюрприз.

Оправдания Куртиц выслушал, показал прожжённую дыру, потребовал оплатить пальто на дорогом меху, иначе подаст жалобу приставу. Вдобавок желает получить существенную скидку на фейерверк будущего маскарада. Фёдор Павлович снял пальто и кинул к ногам оробевшего мастера. Серафимович подобрал и с поклоном удалился.

Выпустив гнев, Фёдор Павлович испытал некоторое облегчение, вдохнул мороз полной грудью, затянутой в рубашку из тонкого шёлка с чёрной бабочкой на шее.

– Восхищаюсь вашим хладнокровием, – сказал Срезовский, заново переживая запоздалый страх. – А если бы шутиха угодила в лицо?

– Мне бояться нечего, пусть они боятся, – ответил Куртиц, впрочем, не уточнив, кого имеет в виду.

Уточнять Срезовский не посмел:

– Пойдёмте в зал, Фёдор Павлович, стол уже накрыт…

– Сделаю пару кругов для моциона и присоединюсь к вам.

С этими словами Куртиц сошёл на лёд, оттолкнулся и покатил к середине пруда, где возвышалась ёлка, а под ней мёрз Дед Мороз. Вскоре он растворился среди катающихся дам и господ. Срезовский потерял его из виду. Он всё не мог отогнать странную мысль: «Экая странность, что шутихи угодили именно в Фёдора Павловича. Что с ним такое? То снежная глыба рядом упала, то чуть пролётка не снесла. Что за напасти?»

Плохим мыслям в такой вечер не место. Музыка, лёд и огоньки манили. Срезовский поехал туда, где богатые и красивые конькобежцы коньками резали лёд. А голытьба за решёткой наблюдала за роскошным балом и завидовала. От века и впредь жизнь так устроена: одним – веселье, а другим – нужда.

Ничего с этим не поделать.

4

Хочешь не хочешь, а делать нечего, утром чистить надо. Дворник дома по Большой Подьяческой улице, Мирон Тюнин, не отличался особым усердием или особой ленью. За старание лишнего не заплатят, за безделье можно места лишиться. Был он самым обычным дворником, не плохим и не хорошим, а в самый раз, таким, что исполняет то, что положено.

После снегопада полагалось загрести двор и часть улицы, прилегавшей к дому. Помахав лопатой по двору так, чтобы можно было пройти до ворот по узкой тропинке в сугробах, Мирон вышел на улицу. Тут было хуже: на проезжую часть не сгребёшь, городовой кулачище покажет, надо во двор тащить, накидывать гору.

Побурчав для порядка про жизнь свою тяжкую, Мирон ткнул лопатой в сугроб, что вырос аккурат у арки дома. Лопата врезалась во что-то твёрдое. Не мог ночной снег так слежаться. Мирон потыкал ещё и ещё, везде лопата встретила препятствие. Тогда он смахнул верхушку сугроба. Посреди снега открылся рукав драного полушубка. Мирон был не из пугливых, всякого навидался, в обморок не упал, засвистел в штатный свисток, который полагался по службе [6].

Прибежал городовой Васькин не в лучшем настроении. Что с утра извинительно. На дружеский вопрос: «Чего шумишь, дурья башка?» ему было предъявлено плечо, торчащее из сугроба. Васькин почесал в затылке, выразился как обычно, когда дежурство начиналось с хлопотного происшествия, отдал приказ острожить и отправился в 4-й участок Спасской части, что находился невдалеке.

Из участка городовой вернулся с помощником пристава, поручиком Брандом. Пристав дал ему строгие указания, как поступать с телом.

Подойдя к сугробу, у которого топтался дворник, Бранд сделал самое строгое лицо, какое смог, приказал разгрести снег. Мирон помахал лопатой, расчищая то, что укрыл снегопад. К стене дома привалился мужичок в рваном армячишке, из дырок торчали лохмотья ваты. С головы, давно не чёсанной и не мытой, свалился войлочный колпак. На ногах вместо ботинок – обмотки с лаптями. Лежит на боку, подогнув колени к животу, будто прилёг соснуть, да так и не проснулся.

Помощник пристава служил в полиции недавно, был молод, не женат, к виду трупов не привык. Он знал, что следует делать по инструкции осмотра тела, найденного на улице, но заставить себя не мог. Стоял, склонив голову к плечу, чтобы разглядеть лицо мертвеца. Васькин понял, в каком состоянии Бранд, пожалел молодое начальство. По мнению городовых, «мальчик», как его называли меж собой, был незлой, незаносчивый, терпеливо сносил взбучки, которыми награждал его пристав. То есть заслужил уважение служивого люда.

– Ваш бродь [7], знаю его.

– Неужели? – обрадовался Бранд: не придётся устанавливать личность. – Кто же он?

– Федька Корыто, бродяга с Никольского рынка, на нашем участке обитает. То есть нищенствует, попрошайничает.

– В самом деле? – спросил Бранд на всякий случай, показав начальственное недоверие. Голос маленько подвёл.

– Не сомневайтесь, ваш бродь, я его давно знаю, сколько раз гонял. А он снова возвращается. Местный житель, можно сказать. Вреда от него никакого, смирный.

– Допустим, так. Надо первичный осмотр провести, определить причину смерти.

– Что определять, ваш бродь: напился до бесчувствия, упал, заснул и замёрз. Много таких «подснежников» зимой. Сколько раз Федьку мертвецки пьяным находил! И вот допился. Составляйте протокол, ваш бродь, не сомневайтесь. Мирон, тряпицу тащи, чтобы укрыть и народ не пугать…

Дворник поплёлся в дворницкую.

Бранду очень хотелось согласиться. Тем более, пристав дал строгое указание: несчастный случай, и точка. Чтоб на участке дело не повисло. Поддаться уговорам сразу счёл ниже своего достоинства. Заставил себя подойти к телу, присел на корточки, осмотрел. В пустых глазах зиял холод. От бродяги пованивало, к горлу подкатывала тошнота. Бранд героически терпел. И тут заметил в снегу что-то тёмное. Сунув пальцы, вытянул небольшой цилиндр.

– Это что такое? – спросил он не столько городового, сколько себя.

– Мусор уличный. – Васькин сморщился для убедительности. – Мирон поленился тротуар вымести, за то получит по шее.

Видом предмет напоминал обгорелый палец. Бранд понюхал. Пахло крепким жжёным табаком.

– Сигара, кажется, недешёвая, – сказал он, не курив ничего дороже папирос «Витязь». Да и то в гимназии.

– Господа могут себе позволить. Охота вам руки пачкать.

Бранд подумал: не внести ли находку в протокол? Но постеснялся насмешки городового. Метким броском отправил окурок под колеса пролёток.

– Может, сыскную вызвать?

Не захотел Васькин, чтобы «мальчик» сделал глупость, за которую поплатится нагоняем от пристава. Более всего не хотелось ему торчать на морозе, сторожить труп.

– Они, ваш бродь, и пальцем не шевельнут. А господин пристав выразит недовольство.

Появился Мирон с куском тряпки, в которую превратился старый мешок. Тело было накрыто, протокол составлен, санитарная карета доставила мертвеца в Мариинскую больницу, куда свозили бездомных и несчастных.

Дело было заведено и сразу закрыто. Происшествие столь мелкое, что не попало в газетную рубрику «Приключения». Кому интересен бродяга, замёрзший по пьяному делу. Нет, читающей публике такое неинтересно. Вам, дамы и господа, подавай лихие приключения с отчаянными бандитами, благородными пиратами, роковыми красотками, огнедышащими драконами и злыми волшебниками.

Ну, извольте получить, раз желаете…

5

Каждый приезд в Москву для Фёдора Павловича был мучительным приключением. Город наводил на него брезгливую тоску. Столичному жителю Первопрестольная казалась суетным, крикливым, несуразным базаром. Да ещё простота московских нравов: где это видано, чтобы малознакомый господин сразу лез целоваться, мазал жирными слюнями да хлопал по спине. Подобное обращение раздражало Фёдора Павловича: оттолкнуть нельзя, терпеть невозможно. Ладно бы господа, так московские дамы не лучше.

Целоваться не кидались, и на этом спасибо, но глазками так стреляли, глубоким декольте кокетничали, плечиками манерничали, что Фёдор Павлович испытывал муки пчёлки, которую соблазняют вареньем. Московское радушие, сердечность и хлебосольство казались ему чрезмерными, наигранными, дикими. В общем, были глубоко чужды его строгому характеру. Он так и не привык к московским манерам. И привыкать не собирался.

В этот раз визит в Москву имел причину, которая была объявлена членам Общества, и причину глубоко скрытную. Товарищам, которым страсть как хотелось узнать, зачем это господин Куртиц едет в нелюбимую Москву, было сказано: намерен изучить каток, на котором в феврале пройдёт состязание на звание чемпиона России по бегу на скорость. Если повезёт, подсмотреть, как тренируются будущие соперники.

Тратить время на подобную чепуху Фёдор Павлович не собирался. Каток известен: ленивые москвичи устроят забеги на Пресненском пруду, что похож на растянутую колбасу. Дистанции проще не придумаешь: два прямых отрезка с двумя крутыми поворотами. Да и это неважно. От Общества будет отправлен конькобежец Крюков, ученик и наследник славы непобедимого Паншина. Победа на дистанциях 1500 и 5000 метров, можно сказать, в кармане Петербурга.

Есть дело поважнее.

Сразу после святок сын Алёша преподнёс сюрприз: заявил, что поступает трудником в монастырь. Желает проверить себя в тяготах простого труда, а затем, если сил хватит, выберет монашескую жизнь. Чтобы отец не донимал, нарочно уедет в Москву, в Знаменский монастырь на Варварке. Фёдор Павлович убеждал, извергал гром и молнии, но сын настоял на своём. Отец был уверен, что Алёша не выдержит, характер его не приспособлен к монастырскому затворничеству: сын не проявлял интереса к религии, любил модную одежду, дорогие одеколоны, тонкие блюда, лёгкую сигару с кофе и коньяком. Однако пускать дело на самотёк было нельзя: Куртиц решил вернуться из Москвы с Алёшей.

Поездку Фёдор Павлович обставил так, будто столичный житель везёт сыновей в Москву на сезон смотрин. Где же искать невесту, как не в Москве? Выбор обширный, на любой вкус, размер и приданое. Московская невеста с младенчества воспитывается стать заботливой женой. Муж будет купаться в семейном счастье, пока не захлебнётся. Будет он сыт, одет в чистое, обласкан. Что составляет мужское счастье. Правда, не все понимают. Но те не женятся.

В поездку взял сына Ивана и сына Митю. Вдобавок и Симку, чтобы сорочки были отглажены как надо, а манжеты накрахмалены правильно. По некой причине Фёдор Павлович не снял номер в гостинице, а поселился в домике на Пресне.

Первым делом трепетный отец посетил настоятеля монастыря. Архимандрит Серапион заявил, что отговаривать Алексия не станет, но и насильно в монахи не тащит: тут решает не человек. От трудника до пострижения путь неблизкий, будет время передумать.

С таким ответом Фёдор Павлович не согласился и вызвал сына. Алёша обрадовался отцу, они расцеловались. Встретились совсем не так, как расставались. Алёша принял приглашение пообедать в ресторане. Фёдор Павлович заказал роскошный стол в «Континентале» на Театральной площади. Алёша ел и пил с видимым удовольствием, соскучился по хорошей пище, доводам отца не возражал, согласно кивал. Фёдор Павлович спросил напрямик: не пора ли вернуться? Алёша смирно ответил, что решения своего не изменит.

Новая попытка была предпринята на другой день. Фёдор Павлович выложил безумные деньги, но достал билеты на «Снегурочку» в Большой театр, помня любовь сына к музыке. Алёша дремал в кресле, музыку не слушал, будто потерял вкус к оперному пению. Вполне недурно исполненному.

В панике Фёдор Павлович удумал свозить Алёшу в весёлый дом, какими славилась Москва. Мужчина молодой, кровь кипит: прочувствует, от каких удовольствий придётся отказаться. Но вовремя одумался. Только хуже будет.

Как бывает, когда кажется, что выхода нет, выход нашёлся. Такой ясный и простой, что нельзя не попробовать. Фёдора Павловича осенила идея, которая должна была решить дело. Или погубить окончательно.

Утром 16 января Фёдор Павлович приказал Ивану с Митей собираться. Пешком дойдут, тут поблизости, он привезёт Алёшу.

Последним шансом должен был стать каток Зоологического сада. Как известно, граф Толстой здесь устроил встречу влюблённого Левина и юной Китти [8]. С тех пор ничего не изменилось: на катке по-прежнему собиралось исключительно приличное общество. Не то что на катке Патриарших прудов, где голытьба катается и студенты.

Фёдор Павлович вылез из пролётки, осмотрелся. Погода солнечная, лёд искрился, публики не слишком много – можно разогнаться вволю, показать скорость, как любил Алёша. Сын проявлял способности конькобежца [9], мог стать чемпионом в фигурной езде на льду, как считал отец. Глупости про бег на скорость он приказал сыну выкинуть из головы раз и навсегда: никакого изящества фигурной езды, бежишь, как лошадь. Пусть другие в этом упражняются, только не его сын.

За вход на каток содрали безумные пять рублей. Симке на льду делать нечего: прислуге кататься не разрешалось, их место на берегу. Фёдор Павлович выдал Алёше новенькие «Яхт-спорт» [10], которые прихватил на всякий случай, сам же предпочитал надёжные «Галифаксы» [11]. Мужчины разошлись по комнатам для переодеваний, которые были устроены в большом деревянном домике-тереме в стиле «а ля рюс».

Фёдор Павлович нацепил ботинки с навинченными коньками, снял пальто на медвежьем меху, надел короткую тужурку, отороченную мерлушкой, и шапочку-кубанку, подготовил сигару. Глянув на себя в зеркало, нашёл вид, достойный столичного конькобежца. И вышел на лёд.

Выскочил Иван и укатил, будто убегал от нравоучений. Митя осторожно ступил на лёд, неторопливо заложил широкий круг. Наконец, вышел Алёша. По льду Юсупова сада он кружил красавцем. Нынче его спортивную фигуру скрывала мешковатая куртка и широкие штаны, подвязанные снизу верёвочками. На голове торчала фуражка-московка. Выглядел Алёша по-деревенски.

Тем не менее Фёдор Павлович обнял сына:

– Какая радость кататься по льду. Невероятное чувство свободы и счастья.

Алёша улыбнулся, но промолчал. Оттолкнулся и поехал. Даже в простецкой одежде было видно истинного конькобежца. Фёдор Павлович невольно залюбовался, глядя, как Алёша, разгоняясь, скользит голландским шагом. Мог бы превзойти великого Паншина, который разумно оставил бег на скорость, чтобы взять все чемпионские звания в фигурном катании. Вот с кого надо брать пример. Ну и знаменитого Панина, новую звезду, тоже переплюнул бы.

Каток большой, Алёша умчался быстро и далеко. Не став мешать сыну, Фёдор Павлович поручился на милость судьбы. Он давно не участвовал в соревнованиях, катался для собственного удовольствия. Скольжение наполняло душу покоем.

Со столичным шиком зажав в зубах сигару, Фёдор Павлович покатился, заведя руки за спину, держа спину прямо. Он сохранил идеальную фигуру, которая много значит в фигурном катании, и отмечал, с какой завистью поглядывают на него московские недотёпы. Куда им тягаться, катаются в пальто и меховых шапках. Дикари, право слово. А ещё высшее общество.

Сделав три круга, Фёдор Павлович огляделся, чтобы найти Алёшу. И невольно притормозил. В середине льда он заметил нечто чудесное.

6

Из дверей полицейского дома Казанской части вышел самый обычный господин. Проходившая мимо барышня, глянув на него украдкой, отчего-то улыбнулась и не смогла сразу спрятать взгляд, как требуют приличия. Она испытала нечто вроде магнитного притяжения, которому трудно противиться. Не она одна это испытала.

В сущности, молодой человек, которому до тридцати оставалась парочка лет, не был красавцем, не был изысканно-вежлив, не знал светской любезности, ничем не походил на моншера, жуира, вивьера или пьшюта [12], которые только и делают, что угождают дамам. Напротив, с женщинами держался подчёркнуто сухо, холодно и даже отстранённо. Однако дамы и особенно барышни тянулись к этому магниту, как стальные иголочки.

Ведь ничего особенного в нём не было. Росту обычного, в фигуре ничего элегантного, смахивает на мишку с крепкой шеей. Что в нём находили барышни? Быть может, сердечки привлекал русый вихор, непослушно падавший на лоб? Кто знает… Или роскошные усы воронёного отлива? Быть может… Или особый магнетический взгляд, проникавший в душу? Трудно сказать, мы не барышни.

А быть может, особая энергия силы, надёжности и чести, которую не объяснить, но каждая женщина ищет её в мужчине. Найти не может, а потому соглашается на то, что имеется. Потом жалеет всю жизнь. Быть может, все это выдумки, секрет прост: барышни чуяли неженатого мужчину и считали своим долгом исправить несовершенство мира. Впрочем, особо чуткие натуры могли уловить огромный нерастраченный запас любви, скрытый под холодной оболочкой. Или угадать, сколько горя и разочарований пережил этот молодой мужчина.

Что-то мы заболтались. Прохожая барышня давно удалилась. Господин, привлёкший её внимание, пожал руку городовому, дежурившему у дверей, свернул с Офицерской улицы в Львиный переулок, чтобы перейти мостик, перекинутый через Екатерининский канал.

Он направлялся домой после службы.

Присутственный день был окончен. Чиновник сыскной полиции исполнил свои обязанности. Переписал бумаги. Составил справки о происшествиях. Подал запросы в полицейские участки. Провёл допросы пойманных беглых. Подписал протоколы. Спокойная бумажная работа. Государственное жалованье, доплачивают квартирные, дровяные и разъездные, в год выходит около тысячи трёхсот рублей. Не слишком много, но жить можно. Жить честно. Не марать руки. Любой чиновник мечтает о таком житье. С добавлением взяток, разумеется. Как же без них.

Всё было размеренно и стабильно. Последние три недели Ванзаров жил чудесной жизнью. Начальник сыска, статский советник Шереметьевский, его не трогал, коллеги-чиновники не донимали. Происшествия случались мелкие. На вызовы пришлось выехать от силы пару раз. Да и то расследовать нечего, приставы справлялись сами. За пять лет службы в сыске у него не бывало такого мирного и спокойного существования. Ванзаров стал подумывать: не напиться ли до бесчувствия? Или искупаться в проруби на Неве. Или жениться. Чтобы выбить тоску дурацким поступком, как клин клином вышибают.

Он перешёл канал и направился по набережной к Екатерингофскому проспекту. По дороге следовало купить колбасу, сыр, хлеб. Холостой человек не утруждает себя готовкой, Ванзаров ел в трактирах. Но с недавних пор у него завёлся домашний питомец, которого полагалось кормить.

Из лавки Ванзаров вышел с кульками покупок. Его окликнули. В неверном свете зимних фонарей виднелся невысокий мужчина в английском кепи, линия пальто подчёркивала достоинства фигуры.

– Добрый вечер, Родион Георгиевич, – сказал он и коснулся козырька кепи, словно отдавал честь. – Давно не виделись.

С этим вежливым господином любой чиновник полиции предпочёл бы не встречаться никогда. Кульки девать было некуда. Ванзаров ответил поклоном вместе с кульками.

– Неужто женились, Родион Георгиевич?

Вопрос прозвучал так, будто господин в кепи опечален.

– Ужин холостяка, – ответил Ванзаров, чтобы пресечь разговоры о женитьбе, которые утомили его изрядно.

– Свобода даётся мужчине однажды, и потерять её надо с выгодой. Чем заняты по службе?

Вопрос от человека, который должен знать всё, был излишним.

– Текущие дела, господин ротмистр.

– Что за официальности, мы же приятели.

Приятелями они не были. И быть не могли. Иметь дружеские отношения с офицером Секретного отдела Департамента полиции – немыслимо. Этого отдела в Министерстве внутренних дел официально не существовало. Занимались они самым важным и неблагодарным делом: боролись с революционной крамолой, невзирая на закон. Корпус жандармов и Охранное отделение были у всех на виду и на слуху. О Секретном отделе знал ограниченный круг высших должностных лиц. Это было тайное оружие против нараставшей революции. С безграничными полномочиями и властью. Состав Секретного отдела, чины и фамилии офицеров были государственной тайной. Ванзарову не повезло прикоснуться к этой тайне года два назад, когда обстоятельства розыска свели с ротмистром Леонтьевым. Если это была настоящая фамилия. И чин. Утверждать наверняка невозможно.

– Чем могу служить, господин ротмистр?

Леонтьев тихонько хмыкнул:

– А вы всё такой же… Должен выразить восхищение поступком, который недавно совершили [13]. Настоящий подвиг. Печально, что мы проглядели. Но это между нами… Кстати, не хотите поступить к нам? У нас вакансия, примем вас с радостью.

– Благодарю, доволен службой, – ответил Ванзаров, мысленно проклиная кульки с их содержимым.

– Подумайте. Моё предложение всегда в силе. Такие, как вы, нам нужны.

– Благодарю.

– Поужинать не приглашаю: вижу, торопитесь. Буду краток…

Не размениваясь на вежливость, ротмистр перешёл к делу.

Недавно Секретным отделом был зафиксирован слух о новом таинственном обществе. Цели общества, состав и даже название неизвестны. Информаторы донесли жалкие клочки: якобы в общество входят влиятельные лица, которые что-то такое устраивают – то ли магическое, то ли религиозное, вроде нового культа для избранных. Не декабристы, не народовольцы, не эсеры-бомбисты. Скорее всего – игры пресыщенных лентяев. Прямой опасности государственному строю и монархическому правлению не представляют. Однако надо знать точно. Со времён масонов к тайным обществам в России относились недоверчиво. То есть уничтожали под корень.

– Есть сведения, что тайные встречи проходят в Юсуповом саду, – закончил ротмистр.

– Что требуется от меня?

– Родион Георгиевич, вы же всё понимаете: ради пустых слухов выделять силы или филёров неразумно. Во всяком случае, пока.

Обнимая кульки, Ванзаров ждал главного.

– Следите внимательно за любым странным происшествием в Коломенской, Казанской и Спасской частях, особенно в Юсуповом саду, – сказал ротмистр так, что просьба прозвучала приказом. – Любой намёк на членов или само общество прошу зафиксировать и сообщить. С вашей прозорливостью и умением видеть скрытое это нетрудно.

– У общества есть название?

– Одни слухи: что-то имеющее отношение к зиме, снегу, морозу, льду. Точнее неизвестно.

– Сделаю, что смогу, – ответил Ванзаров.

Ротмистр позволил несколько незначащих фраз и более не задерживал. Буквально исчез в зимней мгле. Растворился как призрак.

7

Чудо было в изящной белой шапочке из горностая и белой короткой шубке. Вместо тёплого балахона, в какой дамы кутают ноги, лёгкая шёлковая юбка. На сапожках сидели «Снегурочки» [14]. Намётанным глазом Фёдор Павлович отметил редкое мастерство барышни. Её сверстницы на катке обычно привлекают внимание кавалера беспомощностью. Она же кружилась уверенно, легко, делая «петли», «параграфы» и даже «восьмёрки». Как настоящая конькобежка. Показалось, будто эту незнакомую московскую девушку где-то видел. Было в ней что-то необъяснимо знакомое, что-то мучительное – как дежавю или слово, которое вертится на языке, но не можешь вспомнить.

Пустые домыслы Фёдор Павлович отогнал. Он заметил, что Алёша делал вокруг барышни широкие круги, поворачивая голову, как стрелка компаса на север. Могло показаться, что Алёша просто катается. Отец отметил интерес сына.

Судьба давала шанс. Нельзя его упустить. Подъехать и познакомиться нечего думать. За такую вольность можно загреметь в полицейский участок. Даже в Москве. Барышня не могла прийти на каток одна, наверняка среди публики родители или сопровождающие.

Фёдор Павлович жестом подозвал Митю, поручил разузнать: кто вон та барышня в белой шубке, с кем здесь находится. Митя вернулся шустро, доложил: дочь генерала Гостомыслова, на катке с матерью, которая расположилась в кресле для посетителей. Митя указал на даму в беличьей шубе. Благодаря статной осанке, заметной в мехах, дама выглядела вдовой генерала. Каковой и была, по заверению Мити.

Смяв сигару в кармане тужурки и засунув приличия ещё глубже, Фёдор Павлович подъехал к пандусу с креслами для зрителей, отвесил самый изысканный поклон и, сыпля извинениями, представился. Мадам Гостомыслова ответила кивком не слишком радушно, спросив, что ему угодно.

Фёдор Павлович пошёл с козырей. Причём со всех сразу.

Он сообщил, что является членом правления Санкт-Петербургского общества любителей бега на коньках, самого именитого, престижного и уважаемого в столице. Ну и в России, конечно, что уж тут скрывать. Общество основано в 1877 году, среди основателей архитекторы Бруни и Кавос. У них строжайший отбор членов, только избранная публика, собственный каток в Юсуповом саду и великие спортивные достижения как в фигурном катании, так и в беге на скорость. Стараниями общества началось фигурное катание в империи. Именно они пригласили знаменитого американского фигуриста Джексона Гайнса, который дал первые уроки нового фигурного катания и подарил свой портрет. Они приглашают для обучения юных фигуристов знаменитого тренера-учителя Зейберта. Они устраивают ежегодное состязание на первенство России в искусстве катания на коньках среди конькобежцев-любителей и забегах на скорость. Они ввели у себя упражнения в игре «хоккей на льду» – модная забава, завезённая из Англии. У них на катке имеется электрическая установка с машинами, обширный барак со всей обстановкой. Общество организовало безвозмездное обучение юношей, подающих надежды стать хорошими конькобежцами, и ежегодно устраивает испытание конькобежцев по разрядам с выдачей особых знаков отличия. Три года назад, в 1896 году, общество провело первое состязание на первенство мира с участием конькобежцев из Америки, Англии, Австрии, Голландии, Германии, Швеции, Норвегии и Финляндского края.

От усердия Фёдор Павлович запыхался. Его лекция произвела впечатление меньше чиха воробья. На лице дамы не дрогнул ни единый мускул.

– Это чрезвычайно мило, господин Куртиц. Но что же вам угодно? – повторила она, делая ударение на «вам».

Оглянувшись, Фёдор Павлович отметил, что чудо в белой шубке направилось к пандусу, а за ним на некотором отдалении следует Алёша.

– Позвольте от имени Общества пригласить вас и вашу дочь к нам на каток. – Фёдор Павлович выразил светскую любезность, на какую был способен. – Приём и расходы путешествия за наш счёт, разумеется.

– Приехать на какой-то каток в Петербург?

– Лучший каток в столице.

– Для чего же отправляться в такую даль? У нас льда достаточно. – Вежливость вдове-генеральше была незнакома. Ох уж эта Москва, одни крайности.

– Мечтаем насладиться искусством фигурного катания вашей дочери. У неё подлинный талант. Поверьте моему опыту. В нашем обществе состоят членами великие конькобежцы Паншин и Панин.

– Насколько мне известно, фигурное катание – сугубо мужской спорт. Девушки в состязаниях не участвуют. Или в столице уже шагнули далеко вперёд?

Столкнувшись с московским упрямством, Фёдор Павлович скрыл досаду улыбкой.

– Состязаний среди дам пока нет. Ваша дочь может принять участие в совместной езде с кавалером.

– Разве допускается катание барышни и кавалера, не женатых между собой?

– В этом виде катания наши правила не так строги. – У Фёдора Павловича был готов веский предлог: – Мы подберём вашей дочери достойного кавалера для совместного катания.

Такой кавалер уже подкатил к пандусу.

Лёгкий ветерок коснулся гладко выбритой щеки Фёдора Павловича. Рядом остановилась барышня в белой шубке. Румянец украшал её щёчки.

– Маменька? – спросила она, как положено послушной дочери.

– Вот, Наденька, господин Куртиц из Петербурга…

Фёдор Павлович чуть не потерял шапочку, отдав слишком глубокий поклон. Ответным кивком барышня повторила манеру матери.

– Очень приятно, – добавила холодно.

– Господин Куртиц приглашает тебя покататься на их катке.

– На катке Санкт-Петербургского общества любителей бега на коньках, – поторопился Фёдор Павлович. – Самого знаменитого среди конькобежцев России.

Судя по лицу мадемуазель, слава Общества обошла Москву стороной. Ох уж эти ленивые москвичи…

– Зачем ехать так далеко? – спросила барышня.

В голове Фёдора Павловича мелькнуло: «Сговорились они, что ли?»

– Имею честь пригласить вас, мадемуазель Гостомыслова, присутствовать почётной гостьей на состязаниях за звание чемпионов России в фигурном катании, – проговорил он и ощутил присутствие сына за спиной. – А вот, кстати, позвольте представить: мой сын, Алексей Фёдорович, блестящий фигурист.

На дочь генерала Алёша смотрел слишком прямо, лицо его казалось напряжённым. Он не поклонился. Забыл, что ли, приличия в монастыре. Впрочем, барышня не замечала его взгляд.

– Как мило, – только сказала она.

Обдав фонтаном снега, у пандуса затормозил Иван.

– Отец, представь меня, – бодро заявил он, не сводя глаз с барышни.

– Мой сын, Иван Фёдорович, – сказал Фёдор Павлович раздражённо. – Буду бесконечно счастлив видеть вас, мадам Гостомыслова, с дочерью в Петербурге.

– И я буду счастлив! – вставил Иван некстати.

Алёша упрямо молчал.

Отбросив плед, вдова поднялась, как снежная королева в мехах, став на голову выше всех, кто стоял перед ней на льду.

– Благодарю за приглашение. Вынуждена отказать, – сказала она и, опережая возражения, добавила: – Окончательно.

Фёдор Павлович пропустил оскорбление:

– Позволите нанести вам визит?

– Мы не принимаем, – последовал ответ, похожий на пощёчину. – Пойдём, Наденька.

Генеральша царственно направилась к выходу.

Дамы уселись в сани, поджидавшие их, укрывшись меховым покрывалом. Возница гикнул, сани скрылись под свист полозьев. А вместе с ними исчезла последняя надежда. Фёдор Павлович ощутил это сердцем. Ни на кого не глядя, он поехал переодеваться.

У выхода с катка дожидалось семейство.

– Где Алексей? – спросил Фёдор Павлович, швырнув Симке ботинки с коньками и ком одежды.

– Простился, – осторожно сказал Митя.

– Просил передать, чтобы его не беспокоили, – беззаботно ответил Иван.

– Попридержи язык! – рявкнул Фёдор Павлович и осёкся, видя, как на лице сына появилась холодная почтительность. – Прости, Ваня, устал… К тебе будет дело.

– Слушаю, отец, – ответил Иван, как полагается послушному сыну, обиду затаив.

– Остаёшься в Москве.

– Но отец…

– Не спорь! – опять повысил голос Фёдор Павлович и сменил тон: – Пожалуйста, не спорь. Тебе поручения. Первое: делай что хочешь, но вытащи Алёшку из монастыря. Хоть жени его, хоть… Второе: познакомься с владельцами катка, дальше сам знаешь…

– Хорошо, но…

– Никаких «но», Иван. Без Алёшки не возвращайся и вообще раньше трёх месяцев не возвращайся. Жить будешь в доме на Пресне. В гостиницы не смей соваться. Театры и прочее веселье попридержи. Получишь тысячу на расходы, должно хватить, если не промотаешь сразу…

Иван был мрачен.

– Как же состязания в феврале? – спросил он. – Я хотел участвовать.

– Выступишь на состязаниях здесь. Кроме бега у них в программе будет фигурное катание.

– А забегами кто будет заниматься? Митя?

– Не твоего ума дело, – отрезал Фёдор Павлович и смягчился: – Протасов давно напрашивается. Справится.

– Протасов? – Иван позволил себе ироничную ухмылку. – Ну-ну…

– Обсуждать нечего. Вопрос решён. Митя, езжай на вокзал за билетами, возвращаемся в Петербург сегодня… нет, послезавтра вечером.

– Сделаю, отец, – ответил сын.

– Симка, упакуешь чемоданы.

– Не беспокойтесь, барин…

– И вот что… Отправишься на Кузнецкий Мост, купишь у «Сиу» печенья, ну и прочего. С собой в дорогу. – Фёдор Павлович протянул два червонца.

– Ваш любимый сорт знаю. – Бумажки юркнули в варежку Симки.

– Не жалея бери. Разного. Сахар ванильный не забудь, у них отменный.

– Помню, барин, помню.

Не простившись, Фёдор Павлович отправился неторопливым шагом в сторону московского университета, не замечая глубокого снега, в котором утопали ботинки тонкой кожи. Ему требовалось многое обдумать.

Симка дёрнула Митю за рукав.

– Это кто ж такая? – спросила она.

– Вам-то что за дело, драгоценная Серафима?

– Любопытно, что за краса.

– Ох уж это женское любопытство.

– Митенька, не томи…

– Мадемуазель Гостомыслова, Надежда Ивановна, генеральская дочка.

– Надо же… Как узнал?

– Самым верным способом: у её горничной.

– А проживают где?

– Что же за допрос, Серафима?

– Ну скажи, Митенька, драгоценный наш.

– В своём доме на Малой Бронной, – ответил Митя и подхватил Ивана под руку. – Ну что, братец, как Алёшку будем выручать?

Ботинки с коньками мотались в руке Ивана подстреленными птичками.

– Так поступить со мной, – проговорил он. – Вышвырнуть из дела, прогнать из столицы, лишить состязаний. И ради чего?

– Не страдай. Спасёшь Алёшу и вернёшься. Будут у тебя состязания.

– Так подло…

– Помалкивай. – Митя дружески толкнул брата плечом.

– Выгнать в разгар сезона…

– Наверстаешь в следующем… Извозчик! – крикнул Митя и осёкся: – Тьфу ты, у них же тут в Москве ямщики… Ямщик!

Он умело свистнул пальцами.

Иван обернулся. На катке скользила беззаботная московская публика, не ведая чужих горестей. И пробормотал еле слышно:

– Ладно, ещё поглядим…

8

Сани просто загляденье. Блестят лаком, подпорки гладкие, без сколов, полозья ладные, подушки вычищенные, вышитые, покрывало медвежьего меха, молью не побитое. Лошадка впряжена коренастая, сытая, ладная, бока в серых яблочках, хомут серебряным колокольчиком украшен. Сразу видно: должный уход.

В послеобеденный час сани стояли готовые к выезду. В своём дворе дома на Малой Бронной, где конюшня. Лошадь мотала гривой и била копытцем плотный снег, будто не терпелось ей показать себя рысцой. На облучке восседал возница невеликого роста, зато в новеньком овчинном полушубке, с мохнатой шапкой и в чистых валенках. В меховой варежке сжимал кнут.

Горничная, замотанная накрест шерстяным платком, распахнула дверь чёрных сеней и выпустила барышню в лисьем полушубке и меховой шапочке «пирожком» с вуалеткой. Она пробежала до саней, хозяйски устроилась на подушках и укрылась покрывалом, натянув его до самой муфты, в которой спрятала ручки в шерстяных перчатках. Возница оборотился.

– Ну и куда нынче изволишь, душа моя? – спросил он с добродушной строгостью.

– Дядя Миша, ты же знаешь! – ответила она с невинной улыбкой.

– Ох, достанется нам на орехи.

– Ничего, маменьке не до того нынче. Поехали, дядя Миша, поехали, миленький.

– Не терпится, значит… Ох, Надежда…

Дядя Миша хмыкнул для пущей важности, но во взгляде его было обожание, скрытое воротником полушубка.

Странные отношения между хозяйской дочерью и кучером, отношения, надо сказать, немыслимые, имели скучное объяснение. Молодым солдатом Михаил поступил денщиком к тогда ещё штабс-капитану Гостомыслову да так и дослужился с ним до генеральского денщика. Когда генерал ушёл в отставку, а затем покинул этот мир, Михаил остался в семье на правах незаменимого помощника.

Он занимался выездом, зимним и летним, убирал двор, колол дрова, топил печь, выполнял мелкий ремонт, носил тяжести и справлялся с домашними хлопотами. К тому же Михаил добровольно взял на себя роль няньки. Надежда выросла у него на руках. Не имея своих детей, Михаил отдал ей сердце. Наденька отвечала ему детской преданностью, которая не ослабла с годами. Между ними установилось общение на «ты», правда, когда не было посторонних глаз.

Мадам Гостомыслова отпускала Надю с кучером без малейших волнений. Знала, что Михаил в обиду не даст. Вот, например, вчера с Надеждой заговорил какой-то хлыщ и даже позволил делать сомнительные комплименты. Михаил спрыгнул с облучка, махнул кнутом и огрел наглеца по спине. Тот позорно сбежал, потеряв шапку.

Сани выехали на заснеженную улицу. Дядя Миша прекрасно знал слабость своей любимицы: Наденька обожала сладкое. Конфекты, печенья, пирожные, торты, тортики, сладкие пироги и даже варенье исчезали в изумительных количествах. Причём без последствий для фигуры. Сладкая экспедиция начиналась с посещения магазина «Сиу и Ко», затем наступал черёд магазина Елисеевых, а после – пара кондитерских и кофейных. Отовсюду Наденька выходила с кульками и коробочками. Непременно угощала дядю Мишу. Он терпеть не мог сладкого, но отказать «ребёнку» был не в силах. Жевал и нахваливал.

Привычным порядком дядя Миша приехал на Кузнецкий Мост. Наденька вышла из саней и обещала «недолго». Что означало: не менее двух чашек кофе с пирожными у Сиу. Ну или как получится. Дядя Миша укутал лицо воротником и закрыл глаза, чтобы скрасить ожидание дремотой. Как поступают все кучера, извозчики и ямщики.

В тепле он задремал чуть дольше, чем следовало. Дядя Миша вздрогнул, огляделся. Наденьки в санях не было. Часов у него не имелось; судя по угасавшему свету зимнего дня, прошло больше часа. Вон лошадка озябла, подрагивает боками. Нехорошая мысль «Не случилось ли чего?» заставила слезть с нагретого места. Нехорошая мысль взялась потому, что показалось, будто за санями бежал кто-то от самого дома. Дядя Миша не оборачивался, но краем глаза отмечал. Теперь пожалел, что не разглядел, кто это был.

Зайти в магазин, где дамы выбирали сладости, в тулупе и шапке дядя Миша постеснялся. Пробовал разглядеть через витринное стекло, отражения улицы путали бликами.

Подхватив хлыст, дядя Миша шагнул к стеклянным дверям с резными завитушками. Створка распахнулась, вышла Наденька. Без кульков и коробочек. Дядя Миша заметил: глазки-то красные. Слова не молвив, Наденька залезла в сани, натянула покрывало. Сидела молча, уставившись на конский хвост. Видя, что дела творятся неладные, дядя Миша склонился к саням.

– Кто обидел? – спросил он со всей строгостью. Какие тут шутки.

– Ничего… Всё хорошо… Всё хорошо… – бормотала она, не подняв головы. И вдруг крикнула: – Чего стоим? Поехали отсюда! Поехали! Трогай!

Обижаться дядя Миша права не имел, видел: с Наденькой творится неладное. Залез на облучок:

– Куда прикажете, барышня?

И услышал:

– Дядя Миша…

Так жалобно, так горько, с такой тоской, чуть сердце не выпрыгнуло. Не мог больше характер показывать:

– Что приключилось, милая? Говори как есть.

Наденька не плакала. С детства плакать не умела. Только в глазах печаль, что словами не высказать.

– Ничего, дядя Миша… Ничего… Всё будет хорошо…

– Что ж хорошего, на тебе лица нет.

– Это так, замёрзла… Пройдёт…

– Не скрывайся, скажи, кто обидел. Он там прячется? – Дядя Миша мотнул головой на окна магазина.

– Вот ещё придумал. Там посетители, официанты.

– Тогда что?

– Просто плохое настроение.

– Ну как знаешь.

– Прости, прости меня, дядя Миша, славный, добрый, замечательный. Прости меня… – И она вцепилась зубками в край покрывала. Чего маленькой не позволяла себе.

– Куда теперь, к Елисеевым?

Она мотнула головкой, выпустив покрывало:

– Нет, не хочу, не хочу… Поехали на каток. Поехали…

– К Зоологическому саду? – удивился дядя Миша. – Ты не одета как должно, коньков нет. Давай домой вернёмся.

– Не хочу домой… Знаешь что, едем сейчас… Едем в Столешников переулок к дому Никифорова.

– Никак, в фотографический салон собралась?

– Да, к Фландену. Где мы всегда снимаемся.

– Так не причёсана, не одета. Чего ради так спешить? Да и матушка позволения не давала…

Наденька показала сторону характера, какую лучше не знать.

– Едем! – и откинулась на подушки.

Разговор окончен. Ничем не свернёшь. Упрямством в отца.

Дядя Миша залез на облучок, дёрнул вожжи. Лошадка резво побежала.

9

Вид чиновника говорил об успешной карьере в Министерстве иностранных дел. Борис Георгиевич Ванзаров излучал сияние благополучного человека. Свет этот невидимый ни с чем не спутаешь. Ему низко кланяются швейцары и услуживают официанты, городовые на всякий случай отдают честь, а извозчики сдирают втридорога. Свет этот включается при переходе из чина коллежского советника к статскому советнику. Или при удачной женитьбе на дочери тайного советника [15], не меньше. Все это было источником света Бориса Георгиевича. Ну и конечно, ум, который в семье достался целиком ему, а младшему брату перепали жалкие крохи. Ну скажите: пойдёт умный человек, которому светит блестящая академическая карьера, служить в полицию? Вот именно…

– Борис, что тебе нужно? – напомнил недалёкий младший брат, который упорно не замечал сияния, исходившего от старшего. – У меня мало времени.

Борис Георгиевич пригласил Ванзарова в ресторан «Медведь» на Невском проспекте. Он рассчитывал, что доброта откроет дверцу в кладовку благодарности в душе младшего. Ничего подобного. Ванзаров не поддержал светский разговор, сидел с таким видом, будто сбежит в любую минуту.

– Вопрос достаточно тонкий, – начал дипломатический подход Борис Георгиевич.

– Тонкие вопросы скрывают мутные делишки, – ответил Ванзаров и выразительно посмотрел на часы. – Что тебе нужно?

Полицейская прямота ранила Бориса Георгиевича в самое сердце. И потушила свет. Не совсем, конечно. Тихонько тлело.

– Раз у вас в полиции принята такая простота…

– Мы только протоколы писать умеем и водку из графина пьём.

Борис Георгиевич кисло улыбнулся. Если б не нужда – никогда бы не просил об услуге.

– Родион, ты прекрасно знаешь, сколько я для тебя сделал, – начал он отеческим тоном.

Другой младший брат промолчал бы из вежливости. Но не Ванзаров. Известно ведь: ему ума не досталось.

– Будь любезен, перечисли три случая, когда ты для меня что-то сделал.

– Изволь… Когда тебе было десять лет, я повёл тебя на каток на Екатерининском канале. Помнишь? Вот…

– Раз. – Ванзаров загнул палец. – Ещё.

– Ну, знаешь… Много чего было… У тебя неблагодарная память, вспомни сам. – Борис Георгиевич применил приём дипломатических переговоров. – Не о том речь. Ты знаешь, что для карьеры мало талантов и стараний, нужны некие дополнительные факторы.

– Тебе не хватило женитьбы на дочери тайного советника Мертенса, члена Совета Министерства внутренних дел?

Прямолинейность брата была возмутительной. Борис Георгиевич возмутился. Но про себя.

– Родион, чтобы достичь желаемого, надо быть вхожим туда, где решаются судьбы.

– Ты про тюремные камеры? – спросил младший. – Захочешь посидеть – только скажи. Подберём сухую и чистую. Без мышей и клопов.

О, сколько надо терпения, чтобы общаться с полицейским чурбаном.

– Благодарю за приглашение. – Борис Георгиевич владел собой. Всё-таки пригодился опыт переговоров с туземцами. – Мне нужно иное. Не так давно я вступил в Общество любителей бега на коньках, это непросто, но меня рекомендовали. Теперь остался последний шаг…

– Купить коньки?

О небеса, ну почему это чудовище – его младший брат? Ванзаров умел доводить до бешенства лучше супруги Бориса Георгиевича. С виду – сама невинность. Или в самом деле безмозглый идиот?

– Коньки уже куплены, – терпеливо ответил старший. – Мне нужно найти подходы к братству.

Ванзаров позволил паузу, чтобы обдумать: совпадение или…

– Какому братству? – спросил он.

– Не делай вид, что не знаешь. Вы у себя в сыске за такими обстоятельствами всегда следите.

– Конечно, следим. Тебя какое братство интересует?

Тут Борис Георгиевич оглянулся, как настоящий заговорщик, перегнулся через стол и прошипел чуть слышно:

– Братство льда. – И принял самую непринуждённую позу, будто не он это сказал. – Подскажи хоть одного члена. Дальше я сам найду подходы. Поверь, Родион, если бы это не было так важно для карьеры, не стал тебя просить. Помоги, пожалуйста…

За всё доброе, что Борис Георгиевич сделал младшему брату, его следовало бы сдать ротмистру Леонтьеву. Пусть ему расскажет про карьеру. Но ведь это брат, тем более самый умный в семье. Тем более это могло оказаться случайным совпадением. Мало ли о чём болтают в коридорах министерства.

– Откуда ты узнал о братстве?

– Прости, не могу! – Борис Георгиевич развёл руками. – Скажу лишь, что мне по секрету сообщил человек, который рекомендовал меня на каток.

– Почему он не указал тебе члена братства?

– Он сам не знает, ищет туда дорогу. Это всё большой секрет. Даже название братства – большая тайна.

– Что такого в этом братстве? – спросил Ванзаров и поправил ошибку: – Спрашиваю, чтобы свериться с нашими данными.

– У них безграничные возможности. – Борис Георгиевич опять понизил голос, от волнения наверное. – Могут всё. Оказывают любую услугу. Протекцию и так далее. Понимаешь, как это важно для меня.

Ванзаров помнил, что брат спит и видит себя на вершине карьеры министром иностранных дел. Ну или хотя бы товарищем [16] министра.

– За такие услуги обычно требуют плату, – сказал он.

– Не больше, чем они дают своим членам. Ты поможешь?

– Когда арестую и допрошу кого-нибудь из членов братства, дам знать, – сказал Ванзаров и, перечеркнув приличия вместе с родственными отношениями, вышел из ресторана. Не простившись.

Борис Георгиевич был глубоко изумлён таким поведением младшего. Что поделаешь: родственников не выбирают. Иного брата у него не было.

10

Иных дел, кроме как встречать гостей, занимать гостей, слушать болтовню гостей, кормить гостей, провожать гостей в сезон смотрин, у хозяйки дома нет. Конечно, в доме, где дочка стала невестой на выданье. А если у невесты приданое, да не абы какое, а одно из лучших в Москве, если принадлежит она к уважаемой фамилии, если хороша собой, то тут, матушка, только держись. Женихи с родителями, свахи с женихами, свахи без женихов, женихи без свах толпами валят. Отказать никому нельзя. В Москве если кто не дальний родственник, то знакомый родственника, или просто знакомый, или сослуживец мужа. У всех, как нарочно, повырастали сыновья-женихи. Откажешь принять – нанесёшь обиду. А порой так хочется.

Сезон сватовства в самом разгаре, пытка продлится до конца февраля и мясопустной недели. Елизавета Петровна так устала, что готова была заколотить дверь. Мало того, виновница её мучений принимала визиты женихов первые дня три, а потом заявила: с неё хватит, они дураки, им нужна не её любовь, а приданое. Прямотой дочери Елизавета Петровна возмутилась, но в душе была согласна: и дураки, и денег желают.

К гостям Наденька больше не выходила. Мать оправдывалась тем, что у дочери недомогание, головная боль, простуда, инфлюэнца и расстройство нервов. Женихов это не смущало, больше невесты их интересовали пункты приданого. Елизавета Петровна мстительно оставляла вопрос без ответа.

Сегодня она расправилась уже с двумя визитёрами. Надеялась немного передохнуть. Однако вошла горничная Лизка, сообщив, что пожаловал новый гость.

– Кто ещё? – спросила Елизавета Петровна, борясь с желанием угостить визитёра дубиной.

– Назвался господином Куртицем, – отвечала Лизка не слишком твёрдо.

– Опять? Ему было отказано. Снова пожаловал?

– Вроде тот, да не тот. – Лизка пребывала в неуверенности. Ещё расплачется, такая тонкая натура.

– Ладно, проси. – Елизавета Петровна в отчаянии махнула рукой.

Вошёл молодой человек крепкого сложения, не слишком высокий и не мелкий, в простом пиджаке и русской рубашке-косоворотке чёрного сукна. Поклонился довольно воспитанно. Елизавета Петровна поняла смущение горничной: гость был похож на брата, даже слишком.

– Иван Фёдорович, кажется? – Она нарочно изобразила ошибку. Что для дамы в её возрасте позволительно. Женихи похожи, как дворняжки.

– Алексей Фёдорович, – ответил он. – Иван мой брат.

Гость мял в руках фуражку-московку, с которой не расстался в прихожей.

С этим господином Елизавета Петровна решила не церемониться.

– Что вам угодно? – спросила она.

Молодой человек насупился, стал разглядывать персидский ковёр, украшавший малую гостиную. Ну так и есть: сейчас признается в большой любви. Не забудет спросить про приданое. Без приданого любви не вспыхнуть. Во всяком случае, у его брата Ивана Фёдоровича это так. Ох уж эти современные деловые юноши.

– Я вас слушаю. – Елизавета Петровна поторопила неизбежное.

Юный Куртиц тяжко вздохнул.

– Сказано, конечно: кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь, – проговорил он глухо.

Елизавета Петровна отметила оригинальное начало предложения руки и сердца.

– Первое соборное послание святого апостола Иоанна я помню, – ответила она. – Что же ещё?

– Помните, что и другое сказано: блудников и прелюбодеев судит Бог! [17]

Цитата апостола Павла была так не к месту, что Елизавета Петровна растерялась. Лишь на мгновение.

– Знание Священного Писания делает вам честь. Какое у вас дело?

Алексей Фёдорович глянул, будто бросал вызов. В нём явно шла борьба, он что-то хотел сказать. Такого жениха Елизавета Петровна ещё не видывала. Неужели так робок, что не может произнести простые слова? По виду не скажешь, крепкая порода.

– Я желаю сказать… Вам сказать… – Он никак не мог решиться. Как вдруг выпалил: – Бог наш есть огнь поядающий! [18]

Он потряс рукой, сжимая фуражку, и выбежал вон, будто его гнали палками.

Хлопнул дверью. Елизавета Петровна нарочно поморгала: уж не привиделось ли? С ума, что ли, сошёл? Брат его был куда занятнее. Хотя в мужья Наденьке не подходят оба. Надо же было повстречаться на катке. Теперь вот с предложениями смеют являться. Несмотря на окончательный отказ. Ох уж столичная наглость.

После такого спектакля Елизавета Петровна решила больше никого не принимать. С неё хватит. Она взяла колокольчик, чтобы вызвать горничную, но Лизка явилась сама, неся на серебряном подносике письмо. Такая проворность не случалась у неё практически никогда.

– От кого? – спросила Елизавета Петровна.

– В прихожей лежало. Наверно, посыльный принёс…

Елизавета Петровна взяла конверт. На лицевой стороне написана её фамилия, марки и почтового штемпеля нет. Она небрежно оторвала боковую сторону, вынула сложенный листок, развернула. Послание краткое:

«Ваша тайна раскрыта. Чтобы избежать позора, выполняйте, что велено».

Далее следовали указания.

Елизавета Петровна прочла дважды и даже трижды. Убедилась, что глаза не обманули. Чего не могло быть, что не могло случиться, обрушилось на неё. Показалось, что взорвалась бомба, ударив взрывной волной и обдав жаром. Как тогда, на полковых манёврах. Она скомкала листок в кулачке, прошептала:

– Негодяй!

Подслушать некому, Лизка давно удалилась.

Чтобы остудить гнев, она подошла к окну. Елизавета Петровна смотрела на белую улицу. У дома на той стороне виднелась фигура в чёрной тужурке. Фигура стояла недвижно, наблюдая за домом. Гость ушёл недалеко.

Холод и сила воли помогли овладеть собой. Елизавета Петровна смогла мыслить разумно. Сделать вид, что ничего не случилось? Невозможно. Если он решился на такое, значит, ни перед чем не остановится. Пожаловаться в полицию? Немыслимо. Только хуже будет.

Что делать? Что ей делать? Что же?

Послышались тихие шаги. Елизавета Петровна спрятал комок за спиной.

– Маменька? – Надежда казалась встревоженной. – Что-то случилось?

Елизавета Петровна отметила: у дочери чуткое сердце.

– Всё хорошо, милая. Утомили твои женихи. – Она улыбнулась.

– А сейчас кто был?

– Пустое. Беспокоиться не о чем. У меня для тебя новость.

Надежда насторожилась:

– Что за новость?

– Не беспокойся, милая, замуж тебя не отдаю.

– И на том спасибо, маменька.

– Я подумала принять приглашение конькобежного общества. Хочу, чтобы ты блистала на их хвалёном катке.

– Чудесно, – ответила Наденька, не выказав ни радости, ни веселья и даже не захлопав в ладоши.

– Будем надеяться на чудо, – сказала Елизавета Петровна, поняла, что чуть не проговорилась, и добавила: – А ты что к конфектам не притрагиваешься? Вазочка нетронутая стоит, Лизка вон одну стянула. И дядя Миша говорит, что больше по кондитерским не путешествуешь.

– Не хочется, маменька… Значит, мы едем в Петербург.

– Да, милая, мы едем в столицу.

– Как скоро?

– Ночным в среду. Прибудем утром в четверг.

11

В субботу в Юсуповом саду играл духовой оркестр. Военные музыканты располагались на дощатом настиле рядом с павильоном, в котором гости катка переодевались перед выходом на лёд. А закончив катание, согревались чаем на веранде. Самовар дымил в окружении чашек, сушек, баранок, пряников и бутербродов.

В полуденный час публики немного: несколько гостей оттачивали исполнение фигур, три пары дам с кавалерами катались для удовольствия, два конькобежца носились по кромке большого пруда на скорость. Посетители были знакомы. Появление нового лица было отмечено.

На лёд выехала барышня в белой шубке. Такое событие могло вызвать обычный вопрос: «Кто это?» Однако катящиеся дамы и господа задавались другим вопросом: «Кто это?!» Именно так, с восклицательным знаком. Не иначе. Удивить мастерством фигурного катания на льду Юсупова пруда трудно. Незнакомке это удалось: она каталась как настоящий фигурист, то есть натурально в мужском стиле. Только не могла высоко поднимать ногу при поворотах. Юбка и приличия не позволяли. В остальном её исполнение «двукратной тройки», «выкрюка», «параграфа» и «восьмёрки с двумя петлями» [19] было на высшем уровне. Будто исполняла программу произвольного катания на три минуты.

Дамы требовали от кавалеров ответа – «Кто это?», юноши прекратили тренировки, и даже бегуны притормозили. Все следили за дивным явлением. Она же, не обращая внимания, кружилась, кружилась, кружилась.

Из павильона выскочил молодой человек в измайловке и венгерке [20], разогнался и поехал напрямик. Оказавшись в середине пруда, он сделал несколько виражей голландским шагом, показывая достоинства фигуры. Как павлин распускает хвост перед скромной цесаркой. Старания барышня заметила, кататься не перестала. Выбив фонтан снега, юноша затормозил около неё. Некоторая бесцеремонность прощалась тем, что на катке чужих нет, все знакомы.

– Надежда Ивановна, рад вас видеть в Петербурге! – Он отвесил игривый поклон.

Барышня приняла фотографическую позу: правый конёк впереди, левый отведён назад, спина прямая, руки скрещены за спиной. Для общения не располагающая, скорее надменная.

– А, это вы, – сказала она малоприветливо. – Вы, кажется… Эм-м…

Молодой человек поправил измайловку.

– Вечное проклятие близнецов: опять перепутали с братом Алёшкой. – В тоне его слышалась весёлость, будто участвует в игре. – Я Иван Фёдорович. Приветствую вас на катке Юсупова сада! Фейерверк к вашему прибытию не успел приготовить, но гром оваций при мне: гип-гип-ура! Ура! Ура!

Троекратный возглас сопроводил взмах руки. Левой он держал сигару. Теперь дамы мучились более сложным вопросом: «Как это он запросто общается с новенькой? Собирается сделать предложение? Или уже помолвлены?»

– Что вам угодно? – ответила Надежда Ивановна.

Иван хмыкнул.

– Всего лишь выразил искреннюю радость, увидев вас в столице. В этом нет ничего дурного. Надеюсь, ваш кучер с кнутом остался в Москве? Незабываемая была встреча и впечатления, даже шапку потерял. Позвольте теперь предложить вам руку, – сказал он и сделал то, что предлагал.

– Зачем мне ваша рука?

Вопрос был задан столь серьёзным тоном, что Иван растерялся:

– Прошу прощения. Позвольте пригласить на совместное катание.

– Не могу без дозволения маменьки.

– Мы на людях, не позволю ничего за рамками приличий. Всего лишь тур совместного катания.

– Я не катаюсь совместно.

– Ну так пробуйте! Чудесный день, чудесный лёд. Зачем упускать такое счастливое стечение обстоятельств? Надежда Ивановна, соглашайтесь. Это катание загладит мою сердечную рану, которую нанесла ваша маменька своим отказом. Про кучера не говорю. Будьте милосердны к отвергнутому рыцарю. Всего лишь пару кругов!

Мадемуазель ещё колебалась:

– Если только один…

– Как прикажете! Буду счастлив проехать с вами по Юсупову пруду. Так сказать, большим променадом. Обещаю не объясняться в любви и не просить более вашу руку с сердцем. Обещаю вести себя исключительно смирно.

Ручка в тёплой вязаной перчатке коснулась сгиба его локтя, показав, что Надежда Ивановна согласилась исключительно из вежливости. А не по иной причине.

Они поехали. Зажав в зубах сигару, как пристало столичному щёголю, Иван заложил левую руку за спину, кивал знакомым. Надежда Ивановна осматривала заснеженные берега пруда, дворец князей Юсуповых, видневшийся между деревьями, и Большую Садовую улицу за решёткой.

Совместное катание с кавалером было скучным. Без фигурных движений Надежда Ивановна стала замерзать и уже хотела поблагодарить за доставленное удовольствие, как вдруг кавалер споткнулся и толкнул её. Вернее, повалился на неё. Не ожидая такой выходки, Надежда Ивановна невольно приняла на себя тяжесть мужчины.

– Как вы посмели! – проговорила она и тут заметила, что кавалер не позволил себе дерзости, он не держится на ногах, размяк и сползает, свесив руки. Будто заснул на ходу.

– Что с вами, Иван Фёдорович?

Иван пал на колени, свалился мешком на лёд, странно дёрнул головой, раскидал судорожно руки, по ногам пробежала дрожь.

– Иван Фёдорович…

Молодой человек лежал неподвижно, вытаращив глаза и раскрыв рот.

Сжав кулачки, Надежда Ивановна пробормотала:

– Помогите…

Происшествие заметили, катающиеся дамы и господа остановились.

– Помогите же, господа…

Не слышат, не видят, не понимают. Только пальцем показывают.

И Надежда Ивановна закричала что было сил:

– Помогите!

Крик разлетелся по Юсупову саду, спугнув замёрзших птиц.

Перетяжкой следовало бы назвать собственно движение, сопровождающее перемену направления пути конька, но этот термин упрочился за самой фигурой, получающейся при этом: линия её напоминает латинскую букву S.

Панин Н. А. Руководство к изучению катания на коньках. СПб., 1898

12

Домашний питомец завёлся почти месяц назад. Занял единственный диван в квартире, на котором Ванзаров проводил редкие минуты отдыха за чтением. Забрал домашний халат Ванзарова, потёртый, кое-где в дырках, но родной, как кожа. Влез в домашние тапки Ванзарова и занял собой всё пространство небольшой квартирки на третьем этаже доходного дома по Большой Садовой улице. Выгнать его было не под силу.

Надо сказать, что Ванзаров сам накликал беду. То есть позвал, пригласил под свой кров, открыл двери и так далее. Чего с нечистой силой делать не следует. Ошибку он совершил по доброте душевной. В начале января питомец был так несчастен, оказался в такой безвыходной ситуации, что нельзя было не проявить жалость. За что пришлось расплачиваться.

Питомец выглядел упитанным молодым человеком, которому не стукнуло тридцати. Он знал в совершенстве пять языков, не считая латыни и древнегреческого. Имея плотную фигуру, если не сказать полноватую, не слишком высокий рост и повадки увальня, питомец умел производить впечатление милого домашнего пёсика, которого так и хочется приласкать.

На эту приманку барышни так и клевали. Одна проглотила наживку целиком. То есть вышла за него замуж. И тут поняла, с какой катастрофой придётся мучиться до гробовой доски: милейший супруг обладал полной безалаберностью, ломал и бил всё вокруг, не умел зарабатывать, чтобы содержать семью, а то, что попадало ему в руки, тут же исчезало непонятно куда. Зато он блестяще рассуждал на темы греческой философии и сыпал латинскими цитатами. Как положено выпускнику Петербургского университета. Где учился вместе с Ванзаровым.

Старинный друг имел цветастую фамилию Тухов-Юшечкин, но отзывался на студенческую кличку: Тухля. Что отвечало его талантам: виртуозному безделью и мастерскому ничегонеделанию. Выдержав пять лет семейного счастья, в конце декабря прошлого года жена Юлия указала Тухле на дверь. Желая доказать супруге, что он на что-то способен, Тухля так удачно вложил в ценные бумаги остаток своего наследства, что остался без копейки и без дома [21]. Ему предстояло уйти к бродягам, что грелись у костров на улицах.

Допустить окончательное падение друга Ванзаров не мог. Пригласил пожить. Недолго, пока Тухля не найдёт себе место хоть с каким-то жалованьем. Что было роковой ошибкой. Искать службу Тухля не думал. Зато недурно устроился в квартире Ванзарова. Носил его одежду, ел за его счёт и вообще ни в чём себе не отказывал. От безделья Тухля докатился до того, что выкопал из книжного шкафа Ванзарова «Метаморфозы» и принялся читать на диване. Сочинение Овидия полезно юноше, чтобы познать коварство женщин, но не мужу, изгнанному женой.

В это утро Тухля занимался важным делом: закутавшись в халат Ванзарова, оккупировал диван, разглядывал потолок и вздыхал. Хозяин дома понял, что воскресенье загублено. Выходной день, на который чудом не нашлось дел по сыску, нельзя провести в покое с книгой, придётся куда-то сбежать. Только вот куда? Поехать к Лебедеву? Гениальный криминалист не признаёт выходных, наверняка занят химическими опытами. Или опытами над актрисками. Что, в сущности, одно и то же. Поехать к брату Борису? Он душу вынет намёками. Как назло, в воскресенье Императорская публичная библиотека, островок спасения и тишины, закрыта. Деваться некуда.

Ванзаров глянул на тело, возлежащее на диване, размышляя, как бы отделаться от него так, чтобы не мучиться совестью. Под лёд, что ли, спустить?

– Ах, Пухля, – изрёк страдалец в чужом халате.

– Не называй меня так, – в бессчётный раз потребовал Ванзаров. Студенческую кличку поминал только драгоценный друг. Никто из старых приятелей не рискнул бы обращаться к чиновнику сыска подобным образом.

– Хорошо, Пухля, – последовал новый вздох. – Знаешь, о чём я мечтаю?

– Найти место с жалованьем и заслужить прощение жены.

– Nolens volens [22], конечно. Я бы хотел попасть на каток…

– Выбирай из пяти постоянных и пяти новых, – ответил Ванзаров.

В этом сезоне в столице открыли катки на Лиговских прудах, на прудах сада «Вена», на Обводном канале против Казачьего плаца, на Фонтанке у Симеоновского и Измайловского мостов. Кататься на коньках по замёрзшим каналам, рекам или Неве по своему усмотрению никому бы в голову не пришло: речная полиция с нарушителями не церемонилась. И штрафы приличные.

– Только коньки не забудь надеть.

– При чём тут коньки, – мечтательно произнёс Тухля. – Хотя, знаешь, я основательно изучил этот вопрос. Вот, например, пара простых коньков ещё недавно стоила 5–6 рублей, а сейчас отдают за полтора рубля. А коньки, приделанные к сапогам, раньше стоили 14–15 рублей, а нынче уже десять. Хотя, как уверяют, лучше надёжных «Галифаксов» ничего быть не может.

– Денег нет, – ответил Ванзаров безжалостно.

– Да это и неважно, – продолжил Тухля, сменив лежачую позу на сидячую. – Мне нужно попасть на каток Юсупова сада.

– Невозможно, – последовал бессердечный ответ.

– Ну почему, Пухля?

– Причина известна.

Конечно, попасть на каток Общества любителей бега на коньках – большая проблема. Билет на сезон стоил дороговато, но подъёмно: 8 рублей 10 копеек для мужчин и 7 рублей 10 копеек для дам, за детей платили по 6 рублей 10 копеек. Загвоздка в другом: оплатить билет позволялось только по рекомендации члена общества. То есть надо быть лично знакомым, иметь репутацию и состояние. Чего у Тухли не имелось. Как и у Ванзарова.

– Может быть, ты… – начал коварный друг.

– Даже не думай, – отрезал Ванзаров, прекрасно зная, куда ведут уговоры.

– Но почему? Ты служишь в полиции и мог бы как-нибудь… – Тухля изобразил ладошкой вихлястое движение лосося на нересте. Довольно упитанного лосося.

– Что бы я мог? Прийти с обыском на каток? Арестовать кого-то из конькобежцев? Вызвать на допрос председателя общества?

– Nil mortalibus ardui est [23], – ответил Тухля.

– Вот и возьмись.

– Ах, Пухля. – Печальный друг восстал с дивана и, шлёпая ванзаровскими тапочками, прошествовал к окну.

Императору Наполеону открывались поля Бородино или Ватерлоо, а перед Тухлей белел Юсупов сад. Окна квартиры Ванзарова выходили как раз на каток. Из тёплого дома можно наблюдать за катанием, иллюминацией, и даже звуки оркестра порой долетали.

– Мне надо туда, – сказал Тухля, прожигая взглядом морозный рисунок на стекле.

– Умеешь кататься?

– При чём эти пустяки… Тут вопрос жизни и смерти.

Чего следовало ожидать. Вопрос «жизни и смерти» возникал регулярно: вдобавок к прочим достоинствам Тухля имел слабость влюбляться. Платонически, в прекрасный образ. Зато постоянно и в любую милую барышню. С чем жена Юлия так и не смогла смириться.

– Ты женатый человек, – напомнил бессердечный друг.

Тухля оглянулся, бросив взгляд, полный печали:

– Сердцу не прикажешь… Она невероятная, удивительная, прекрасная.

Все барышни, которым повезло попасться на глаза Тухли, были именно такими. Ванзаров спросил, кто она. Тухля сознался: не знает. Стоя у решётки сада и наблюдая за праздничной ёлкой и чужим счастьем, он заметил девушку, которая каталась в одиночестве. Сердце его было сражено наповал. Горе заключалось в том, что с 6 января не видел её на катке. Сколько ни торчал у садовой решётки.

– Вчера заметил её снова… Мельком, случайно. Даже не вполне уверен, что это она… Издалека разглядел белую шубку… Мне надо увидеть её опять любой ценой, – закончил он признание разбитого сердца.

На катке Тухля имел шанс добавить к разбитому сердцу разбитые лоб, колени, локти и вообще всё, что можно разбить. Призывы к разуму бесполезны: разум Тухли не подавал признаков жизни.

Ванзаров подошёл к окну. Зимний сад был красив строгой белизной и пустотой. Каток открывался в десять утра.

– Посмотри, Пухля, на льду кто-то изобразил вензель. – Тухля упёрся лбом в стекло. – Какое искусство писать коньками… Я бы написал её имя… Если бы знал его… Не могу разобрать написанное, вроде «Ж» или «Щ»?

– На льду совмещено «М» с «I» десятичным [24], – ответил Ванзаров.

Маэстро коньков, который расписался на льду, не рассчитывал на его окно: с такого угла вензель читался с трудом.

– Редкое имя начинается с «I» десятичного. Кроме Iегова – не припомню.

– Сколько угодно: Iоанн, Iаков, Iона.

– И ни одного женского. Разве Iоланта… Вдруг её так зовут? Что же делать? Как попасть на каток? – заныл Тухля.

Треснуть бы его по затылку. От этого мозги Тухли в порядок не придут. Ванзаров вспомнил: надо идти в лавку. Друг не оставлял запасам еды ни единого шанса.

Тренькнул дверной колокольчик. Ранний гость – нежданный гость.

Ванзаров пошёл открывать. В клубах морозного пара козырнул городовой 3-го участка Казанской части Барашкин, хорошо знакомый. Пожелав здравия, городовой доложил, что Ванзарова срочно требует начальник сыска. Сыск находился в полицейском доме Казанской части на третьем этаже, участок – на первом. Городовых частенько использовали курьерами.

– Шереметьевский у себя? – спросил Ванзаров.

– Так точно. Присутствует лично.

Новость удивительная: чтобы господин статский советник в воскресный день пожаловал на службу? Да не бывало такого в истории сыскной полиции.

– Что случилось?

– Не могу знать.

– Происшествие по участку или в городе?

– Вроде бы нет… Приказано поторопить и сопроводить вас, господин Ванзаров.

Что может быть лучше, чем отправиться на службу в выходной день? Не с чем сравнить такое счастье. Пожалуй, только помахать Тухле, когда он съедет с квартиры.

13

Гостиница Василия Андреева на Большой Садовой улице относилась ко 2-му разряду. То есть служила пристанищем для гостей не слишком взыскательных, которым важнее сэкономить, чем получить столичный шик. Номера были простые, но чистые, можно заказать в номер самовар с закусками или обед с кухни. За проживание дольше месяца давали такую скидку, что выгоднее оставаться в номере, чем снимать квартиру в доходном доме.

За место горничной Таня держалась. Как не держаться, когда мечта исполнилась. Служить в гостинице лучше, чем прислугой в семье. Усвоила на горьком опыте. Скажем, сговорится на жалованье 12 рублей в месяц, честно трудится, жалованье не платят под любым предлогом. Она просит расчёт, а ей выдают рубль: дескать, скажи спасибо и на этом, ещё должна. Там украла, тут сдачу не отдала, и вообще не за что платить. А Таня за себя трудилась, за кухарку и уборку делала. Такая неблагодарность.

С одного места уйдёшь – другое сыщешь не сразу без рекомендательных писем. Надо давать объявление в газету: «Одной прислуги желаю получить место». Их там множество на странице пропечатано. За это ещё рубль отдай. Наконец пригласят, приходишь в новый дом, а там опять упрёки и обман. На Рождество подарков не дождёшься. Недаром в столице множество прислуги после зимних праздников меняет место. Долго не служат: месяца три, от силы – пять. Тяжко и голодно быть прислугой. А в гостинице хорошо: жалованье платят аккуратно, да ещё постояльцы на чай подкинут.

Послушно став на четыре дня больной, Таня пришла к владельцу просить прощения. Хозяин простил, взял немного, Тане не жалко. С неё не убудет. Чего жалеть, дело привычное.

В комнате прислуги она надела форменное платье с белым фартуком, нацепила коронку в волосы, поднялась на этаж, повстречала Лидку, занятую уборкой коридора. Горничные по-свойски обнялись.

– Ну как, подруга, жива? – спросила Лидка.

– Что нам будет, – ответила Таня.

– Выглядишь цветочком майским, будто и не хворала.

– Да ну тебя, еле ноги переставляю.

– А по тебе и не скажешь, краля… Ладно, что уж, мы понимаем-с. – Лидка подмигнула, намекая, какая болезнь одолела: сердечная, какая ещё девок мучит.

– До сих пор в груди заложено. – Таня с усилием кашлянула.

– Он-то что? – Подруга мотнула головой к потолку, где на последнем этаже находились помещения хозяина. – Не шибко серчал?

Таня улыбнулась.

– Как всегда, простил, – и оправила фартук.

– Ладно… Нам не привыкать.

– Это верно… Что у нас?

Лидка сообщила новости. В лучший номер на этаже, пятый, въехала московская генеральша с дочерью. В третьем поселился симпатичный молодой человек, да вот со вчерашнего не возвращался, загулял, видать. В четвёртом тоже жилец новый из Москвы, на вид скромный, тихий. А так все слава богу.

– Что генеральша у нас забыла? – спросила Танька, исполняя священную обязанность прислуги: посплетничать.

– Сама в толк не возьму. Им бы в «Англии» или «Эрмитаже», а они к нам вселились. Так с виду скромные, без гонора.

– Спасибо, подруга, с меня причитается, как жалованье выплатят.

– Чего уж там, в четверг и пятницу за тебя Симка помогла, с ней и сочтись, – Лидка ткнула в бок.

– Значит, Симка выручала? – спросила Таня, забирая метёлку. – Свезло мне.

Она вымела ковровую дорожку потёрто-красного цвета, обмахнула тряпкой пальму, что скучала в кадке в углу, стала протирать подоконник. Не сразу заглянула в окно. Как заглянула, так и замерла. Глаза не обманывали: знак появился. Во всей красе. Прямо на людях. Вот это сила… Чего теперь ждать?

Кто-то тронул за плечо. Таня вздрогнула.

– Ты чего? – спросила Лидка. – Нездоровится – так иди домой, я управлюсь.

– Нет… Нет… Ничего, – отвечала Таня. Об этом даже подруга не должна знать.

Будто догадавшись, Лидка глянула в окно, ничего не поняла.

– Мороз-то какой, – сказала она.

– Зима злится.

– Танюш, сбегаю к своему? – Лидка шаловливо толкнула её плечиком.

– Сбегай… Я сама управлюсь…

– Вот спасибо, удружила… К часу подай генеральше закуски с морсом. Заказано.

– Не забуду, не беспокойся.

Лидка обняла подругу, сорвала фартук, убежала.

Таня так и стояла с метёлкой, глядя в окно, думая: «Какая же у них силища. Всё могут, всё им подвластно. Что потребуют в оплату?»

14

Леонид Алексеевич не знал, что и подумать. Начальник сыска прилагал изрядные усилия, наводя нужные связи и знакомства, чтобы быть в курсе всего, что творится в полицейской службе. Однако сегодня утром начальник сыска оплошал. Ни свет ни заря телефонный аппарат, установленный в его квартире, взорвался громом колокольчиков. Телефонировало важное лицо. Телефонировало лично. От него потребовали, нет – хуже: попросили исправить жуткую неправдивость, которую учинили над уважаемым человеком.

Это не самое странное. Странно другое. Во-первых, Шереметьевский, зная важных и влиятельных персон столицы, никогда не слышал имени обиженного. А во‐вторых, за него просило столь высокое лицо, что…

В общем, называть его не следовало. Лицо не из Департамента полиции, куда выше: с вершин МВД. Лицо, которое ранее никогда не обращалось напрямик к начальнику сыска. Шереметьевский решил, что услуга ему зачтётся. И со всех ног бросился на Офицерскую улицу.

Он не успел разузнать о визитёре, как в его кабинет без стука вошёл высокий господин мрачного вида, который повёл себя как хозяин. Он представился. Шереметьевский не поверил своим ушам: визитёр оказался владельцем магазинов, торгующих принадлежностями для спорта. И у него такие знакомства? Ну и ну…

О своей беде гость рассказал прямо и жёстко. Не успел закончить, а Леонид Алексеевич уже знал, кто справится: нужен Ванзаров.

С этим субъектом Шереметьевский мучился все четыре года, что занимал место начальника сыска. Хуже Ванзарова нет никого: дерзкий, режет напрямик, высказывает своё мнение, не почитает начальника, с бумагами вечно беспорядок. Да ещё наглый взгляд голубых глаз.

В Ванзарове Леонида Алексеевича раздражало всё: и крепкая медвежья фигура, и соломенный вихор, непокорно падающий на лоб, и особенно усы воронёного отлива. Барышни, конечно, замирали от смазливости физиономии. Шереметьевскому хотелось выдрать вихор с усами. Недавно так хорошо было: Ванзаров без усов, коротко стриженный, выглядел как сбежавший арестант. Ещё шрамы на темечке и лбу [25]. Теперь не то: волосы отросли, шрамы скрылись, усы торчат.

Весь январь чиновник Ванзаров вёл себя смирно. Будто пересмотрел своё поведение, стал как прочие чиновники сыска: покорные, послушные, обходительные, сдержанные на язык, услужливые. Словно перестал быть занозой в сердце, гадким выскочкой, шилом в мозгу начальника. Выгнать бы пинком под зад. Да только без него не обойтись: у Ванзарова не было нераскрытых дел. Вот пусть расхлёбывает.

За Ванзаровым был послан городовой. Он явился, нацепив скромный вид. Шереметьевский подозревал, что под маской затаился прежний бунтарь и наглец.

– Вот, Фёдор Павлович, позвольте вам представить: чиновник Ванзаров, – сказал Леонид Алексеевич, делая рукой движение, как конферансье, который представляет фокусника.

Ванзаров отдал официальный поклон. Ох, подлец, ох, жулик…

– Ему можно сообщить все обстоятельства.

Развалившись на стуле, высокий господин окинул взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

– А получше нет? – спросил он.

Шереметьевский вынужден был произнести то, что язык отказывался выговорить: это лучший чиновник сыска.

Изображая скромность, Ванзаров сделал мгновенный портрет – одно из тайных орудий, которыми владел. Наряду с главным оружием – психологикой, которая предсказывала поведение человека по чертам характера. А также логикой Сократа, маевтикой и умением прогуливаться в мыслительных дебрях.

Мгновенный портрет сообщил: господину за сорок, выглядит моложе своего возраста, хорошо развит физически, занимается спортом, привык распоряжаться, состоятельный, скорее всего торговец, следит за модой, но не денди, о чём говорят простые короткие усы; любит радости жизни, взрослые дети, домашних животных не держит, вдовец.

– Ну что ж, пусть этот…

Леонид Алексеевич опять осквернил язык похвалами Ванзарову.

– Будьте любезны повторить то, что рассказали мне, – закончил он.

Куртиц громогласно прочистил горло:

– Дело проще некуда. Моего сына убили, убили публично, можно сказать на виду у всех. А ваш идиот пристав посчитал смертью от естественных причин. Только подумайте!

Ванзаров позволил себе немой вопрос. Как подобает послушному чиновнику.

– Пристав 4-го участка Спасской части, возможно, ошибся, – вслух ответил Шереметьевский.

– Не «возможно, ошибся», а совершил гнусное преступление! – заявил Куртиц. – Его надо предать суду. Или отдать в дом умалишённых как идиота.

Крепким выражениям Шереметьевский лишь смиренно улыбнулся. И метнул Ванзарову немой приказ: «Да начинайте же!»

– В вашего сына стреляли?

– Ещё не хватало!

– Ударили ножом?

– Кто бы посмел…

– Прошу прощения, как публично был убит ваш сын?

Куртиц издал звук умирающего зверя:

– Катался на катке, упал замертво.

– На каком катке?

– На нашем! – рявкнул Куртиц, будто полиции должно быть известно. – Каток Общества любителей бега на коньках…

– Почему решили, что вашего сына убили?

– Молодой, здоровый, крепкий юноша, спортсмен-конькобежец, который выступает в фигурном катании на коньках, вдруг падает мёртвым. Что можно подумать?

– Внезапная смерть без видимых причин, к сожалению, случается.

– Только не мой сын.

– Что написал в заключении участковый доктор?

Куртиц шмякнул кулаком по столу так, что бронзовая чернильница подскочила. Шереметьевский счёл пустяком: нервничает обиженный господин.

– Участковый доктор идиот! – заявил Куртиц. – Лыка не вязал.

Порыв гнева добавил в мгновенный портрет деталь: господин не умеет себя сдерживать, не владеет нервами, позволяет бесконтрольные всплески эмоций.

– Необходимо подробно расспросить вас о сыне.

Куртиц вытащил карманные часы.

– У меня мало времени, слишком долго ждал вас, Ванзаров. Спешу на вокзал, надо встретить важного гостя. Часа через три, нет – четыре приезжайте ко мне. – Он назвал дом на Вознесенском проспекте. – Прежде осмотрите тело моего сына как следует… Послал к вам на квартиру посыльного…

– Зачем? – спросил Ванзаров, зная, что адрес сдал Шереметьевский.

– Вручить гостевой билет нашего общества. Без него на каток не пустят.

Ванзаров не стал огорчать нервного господина тем, что полиция может войти на любой каток. Даже знаменитого общества. Если полиции будет надо. Ну а билет… Редкий случай, когда Тухле повезло. Сбудется его мечта.

Не прощаясь, Куртиц вышел из кабинета.

С видимым облегчением Леонид Алексеевич плюхнулся на своё кресло, в которое не смел присесть при госте. Так и стоял гостеприимно.

– Родион Георгиевич, вам ясно, с кем придётся иметь дело? – спросил он крайне любезно.

– Безусловно, – ответил Ванзаров. – Торговец?

– Да, владеет магазинами спортивных товаров «Куртиц и сыновья», – ответил Шереметьевский, не понимая, как Ванзаров узнал. – Бывали у него в магазине?

– Никогда. – Ванзаров в самом деле не слышал о такой фирме.

Шереметьевский не стал унижаться, прося раскрыть фокус. Ещё чего не хватало! Отдал приказ: разобраться и выяснить. Приставу 4-го Спасского участка телефонирует лично, приведёт в чувство: к сожалению, он действительно идиот. Точнее – пройдоха. Ванзарову остаётся сущая мелочь: найти убийцу. А лучше подтвердить естественную смерть.

Трёх дней должно быть достаточно.

15

Тухле не хватало фантазии. Вернее, ему не хватало денег и положения. Любые идеи, которые приходили на ум, заканчивались на капитале или чинах. Без них на каток не попасть. В горячности он надумал упасть в ноги к жене. Такой поступок выглядел недостойным: просить помощи у брошенной женщины, чтобы обрести счастье с другой. Так римляне не поступают. Юлий Цезарь его осудит.

Бродя по квартире в халате, Тухля то и дело поглядывал в окно. Каток будто дразнил: ну как, сможешь? Или кишка тонка…

Тухля не отвечал наглому льду. В его голове разгорались картины, знакомые каждому ребёнку: вот он находит клад золота, вот захватывает корабль, полный драгоценностей, вот получает в банке миллионное наследство, вот становится королём…

Сладкие грёзы разрушил дверной колокольчик. Наверняка Ванзаров вернулся, ленится открыть своим ключом. Делая большую любезность другу, Тухля прошлёпал к двери.

– Сам не мог, что ли, – начал он, распахивая створку.

За порогом оказался человек в тёплой тужурке, замотанный шарфом так, что виднелись одни глаза.

– Здесь проживает господин Ванзаров? – спросил он гнусавым голосом.

– Здесь, – ответил Тухля. – Только сейчас его нет, он на службе.

– Ему пригласительный билет. – Замотанный протянул плотный конверт. – Передай, любезный, не забудь. Сам будь здоров…

– Спасибо, – невольно ответил Тухля.

Посыльный скрылся по лестнице. Тухля закрыл дверь. И тут понял, что его приняли за слугу. Его… самого Тухова-Юшечкина… Андрея Юрьевича… Знатока Овидия и Цицерона… Мудрейшего и прекрасного… Какая дерзость!

Тухля собрался догнать и объяснить ошибку, но в халате и тапочках бегать по морозу не слишком достойно. Если ты не любовник, который спасается от разъярённого мужа. Такие шалости Тухля не пробовал. Он погрозил кулаком окну. И стал изучать конверт.

Это куда же Ванзарова приглашают?

Соблазн был слишком велик, а клапан не заклеен. Тухля засунул пальцы и вытянул… вытянул… вытянул…

Он не мог поверить, что держит в руках… Нет, не может быть…

Ванзарову прислали гостевой билет на каток Юсупова сада. На обложке красовался типографский заголовок Общества любителей бега на коньках, а под ним на свободной линии чернилами было выведено имя владельца: «Г-н Ванзаров Р. Г.».

Какая подлость! Так обмануть друга! Оказывается, Пухля втайне шустрил, юлил и хлопотал, чтобы попасть на каток. И добился успеха. Сам же скрывал от друга, врал в лицо! Вот и верь после этого полиции. Удар в самое сердце.

Нельзя простить такое предательство святой дружбы.

Смяв конверт, Тухля сунул его в карман халата. Тут же сбросил халат с плеч, на манер Цезаря, который срывал пурпурный плащ в гневе, когда римский сенат доводил его до печёнок. В чём Ванзаров преуспел не меньше сената.

Тухля был непреклонен: он, конечно, не Цезарь, но предавший дружбу ещё горько пожалеет… Как говорят римляне в таком случае: factum est factum! [26] Ну, или что-то подобное говорят. У них на всё поговорки имеются.

16

Поговаривали, что господин Достоевский поместил в полицейском доме на углу Большой Садовой и Большой Подьяческой улиц место службы известного Порфирия Петровича. Туда к нему являлся небезызвестный Родион Раскольников. Кроме этого сомнительного факта полицейский дом имел пожарную каланчу, с которой обозревалась вся округа, чтобы не пропустить дымок пожара, и вывешивались сигнальные знаки наводнения, тумана и штормового ветра. Под самой каланчой находились служебные помещения Спасской части, 4-й полицейский участок и конюшни, в которых полицейские пролётки соседствовали с пожарной водовозкой. Соседний дом держался за полицейский перекинутой аркой, как дама цепляется за локоть кавалера.

Около арки пара городовых была занята службой. То есть обсуждали нечто такое тревожное, что не заметили, как рядом с ними оказался господин в тёплом пальто и шапке фасона «Рафаэль». Вопросы моды городовых беспокоили мало, а вот прозевать господина не следовало. Опомнившись, они отдали честь удалявшейся спине.

Ванзаров не одолел половины двора, как дверь участка вылетела и со страшным треском шарахнула о стену, а в дверном проёме возникла высокая фигура в модном пальто светлого драпа, распахнутом до пиджака и жилетки, с цветастым галстуком и заколкой. Фигура сжимала жёлтый походный саквояж, а на роскошной седеющей шевелюре несла шляпу мягкого фетра, презирающую мороз. Завершала незабываемый облик никарагуанская сигарилья, от смрада которой разлетались воробьи, мальчишки и беременные женщины.

Кто видел великого криминалиста в гневе, запоминал этот день навсегда, а некоторые отмечали в календаре красным кружочком. Аполлон Григорьевич Лебедев, кто же ещё, как не он, позволял себе немыслимую дерзость: дураков называть в лицо дураками, а дураков упёртых охлаждать броском в ближайшую петербургскую речку или канал, благо таких поблизости множество. Что случилось с одним неумным приставом. Ужасная репутация Лебедева помогала ему не тратить времени на убеждения. Хватало движения бровей, чтобы полицейские всех чинов соглашались с его заключением. Опыт и талант Лебедева не допускали ошибок.

Судя по клубам дыма, Аполлон Григорьевич находился в той степени ярости, в какой бык гоняется за тореадором.

– Безмозглый идиот! – заявил он, подходя.

Приветствие Ванзаров не принял на свой счёт. Имелись кандидаты достойнее. Например, Шереметьевский, который рискнул вызвать великого криминалиста в участок. Обычно начальник сыска поручал это своим подчинённым. Никто, кроме него, на такую дерзость в воскресенье не решится.

– Доброе утро, Аполлон Григорьевич, – сказал Ванзаров миролюбиво.

– А! И вас втянули в этот цирк! – гаркнул Лебедев, размахивая сигарой. – Отчего бы не поставить на уши всю полицию!

На таком взводе он мог наговорить лишнего. Даже лучшему другу. Следовало соблюдать осторожность. Ванзаров не боялся, что в порыве гнева может оказаться в Фонтанке. Побороть чиновника сыска никто не смог. Он слишком уважал Лебедева, чтобы дразнить его.

– Что случилось?

– А вы будто не знаете! – Лебедев выпустил облако дыма. Пролетавший голубь упал бы замертво. Если бы пролетел, конечно. – Чудовищная глупость! Безграмотность! Гнать в шею за такое заключение! Надо быть слепым и безмозглым! Патентованный идиот! А ваш начальник просит сделать вскрытие и найти причину. Тоже редкостный идиот!

С этими словами Аполлон Григорьевич махнул рукой, будто разгонял стайку идиотов, и отправил сигарилью в сугроб. Издав звук голодного буйвола, он прошествовал мимо. Останавливать криминалиста так же бесполезно, как вставать на пути паровоза.

Ванзаров вошёл в приёмное отделение участка. Последствия визита Лебедева были заметны. Пристав Коялович утирал багровое лицо платком, участковый доктор Филинов жадно пил из графина. Завидев Ванзарова, пристав скривился, будто ему в спину вонзили шип, заявил, что сыскная полиция может делать что угодно, участок в полном распоряжении, он лично умывает руки. Сунул взмокший платок в карман сюртука [27] и удалился. Доктор Филинов последовал за ним нетвёрдой походкой, прижимая графин к груди.

Из-за стола дежурного поднялся молодой человек в полицейском кафтане с погонами поручика, подошёл, отдал честь.

– Приветствую, господин Ванзаров, – сказал он напряжённым голосом, будто волновался перед важной персоной.

Чистое лицо с аккуратными усиками, ясный взгляд и шелковистая, чуть длинноватая причёска говорили, что юноша поступил на полицейскую службу недавно. Ещё не избавился от романтических иллюзий. Числится помощником пристава. Ванзаров невольно вспомнил себя пять лет назад. Он слышал, что юношу ругали так, как обычно ругают новичка, не привыкшего к неписаным правилам полицейского участка. Но это пройдёт.

– Рад видеть, господин Бранд, – сказал Ванзаров дружелюбно. – Вам поручено передать дело мне?

– Так точно. – Бранд протянул тонкую папку мутно-синего цвета. Будто пустую.

Ванзаров раскрыл. Внутри оказался одинокий листок с грифом участка, заполненный шатким почерком доктора. Заключение было кратким: смерть от естественной причины.

– Это всё? – спросил он, возвращая папку.

– Так точно… Господин Ванзаров, позвольте дать пояснения?

Поручику было позволено, он продолжил с видимым азартом:

– Странная история, господин Ванзаров. Вчера господин пристав сделал то, что ему было указано, а сегодня перевернулось с ног на голову: мы стали виноваты.

– Кто попросил доктора написать ложное заключение?

– Ну почему же ложное. Не ложное…

– То, что в деле.

– Не просил, буквально приказал. – Бранд понизил голос и оглянулся. – Господин Куртиц, отец погибшего. Как только прибыл на каток, глянул на тело и говорит: «Пишите, что умер сам». Пристав предложил вскрытие сделать, он и слушать не пожелал. С таким господином не поспоришь.

– Как полагаете, что случилось?

Бранд замялся.

– Говорите откровенно, пристав не узнает, – подбодрил Ванзаров.

– Слушаюсь. Полагаю, это не естественная смерть.

– Какие факты?

– Не силён в судебной медицине… Мне кажется… Я бы сказал… – Поручик наконец решился и выпалил: – Это отравление.

– Доказательства?

– Лицо у него будто судорогой сведено, глазные яблоки навыкате, зрачки расширены и ещё… Запах тяжёлый, кислым воняет…

У юноши цепкий глаз.

– Вы прибыли на место происшествия?

– Сопровождал пристава, – уточнил Бранд.

Ванзаров попросил описать, что происходило. И добавил:

– Смените официальный тон, Сергей Николаевич, мы не на приёме в министерстве.

– Слушаюсь! – ответил Бранд и смутился: – Простите, Родион Георгиевич… Значит, так. Прибежал городовой, доложил: в Юсуповом саду кто-то важный умер… Пристав тут же отправился, меня взял, младшего помощника Акулина… Прибыли…

– В котором часу?

– Без десяти час вышли из участка, время нарочно заметил, не позже четверти второго были на катке…

– То есть смерть наступила не позже половины первого.

Бранд согласно кивнул:

– Значит, прибыли… На льду лежит молодой человек, вокруг него толпа, дамы охают: «Ах, Иван Фёдорович, ох, Иван Фёдорович…» Простите… Оказалось, это сын господина Куртица… Стали опрашивать. Все в один голос говорят: Иван Фёдорович катался с барышней, вдруг она закричала на весь каток. А он на льду лежит недвижимый.

– Медицинскую помощь вызвали?

– Так точно… Простите… Вызвали. Доктор прибыл позже нас.

– Что за барышня каталась с Иваном Куртицем?

– Говорят, новенькая…

– Установили личность?

– Так точно… Простите… Некая Гостомыслова… Распорядитель показал, что она впервые на катке появилась.

– В толпе её не было? – спросил Ванзаров.

– Убежала в слезах.

– Составили протоколы опроса свидетелей?

– Так точно… Как положено…

– После распоряжения господина Куртица пристав их изъял.

Прозорливости сыска Бранд молча выразил согласие.

– Смерть была назначена естественной, – добавил он, будто оправдывая поступок пристава.

– Ну раз так, ведите, – сказал Ванзаров.

– Куда? – растерялся поручик.

– В мертвецкую. Шинель наденьте, живому мёрзнуть ни к чему.

Они прошли через двор в одноэтажную пристройку, в которой мертвецы, найденные на территории участка, дожидались своей участи. После визита Лебедева дверь забыли запереть. Распахнув её, Бранд зажёг электрическую лампочку, свисавшую под чёрным колпаком. В помещении было как на улице. На столе, обитом жестью, лежало тело в новенькой венгерке, в облегающих рейтузах, на руках кожаные перчатки, меховая шапочка жалась к правому боку. На вошедших были направлены подрезы, будто стражи охраняли лежащего обнажёнными клинками.

– «Jackson Haynes»! – произнёс Бранд, словно восхищался бриллиантом.

– Это коньки?

– Да, лучшие из лучших.

На лезвии виднелась аккуратная марка «Куртиц и сыновья», нанесённая чёрной краской. Ванзаров переместился к дальнему краю стола. Голова юного Куртица лежала неровно, чуть скосившись к плечу. Признаки, замеченные Брандом, были слишком очевидны. Особенно в неподвижных глазах. Застывшее лицо в крупинках инея походило на ледяную маску. Но даже сведённые мышцы не могли скрыть фамильные черты: Иван Фёдорович походил на своего отца, будто сам господин Куртиц помолодел лет на двадцать.

– Осмотр вещей сделали?

– Никак нет, господин Ванзаров. На катке пристав не разрешил, а потом смысла не было. Искать негде: в костюме для фигурного катания карманов нет. Одет с иголочки, настоящий фигурист.

– Любите конькобежный спорт, отчего сами не катаетесь? – спросил Ванзаров, ощупывая венгерку и находя скрытый кармашек. А в нём что-то твёрдое.

– Неудобно как-то… – ответил Бранд, застенчиво улыбнувшись. – Помощник пристава – и на коньках… В форме нельзя, а когда форму снимал, не припомню… Служба…

Бранд стеснялся признать: переодеваться ему не во что. Гардероб его состоял из шинели, форменного кафтана, шаровар, сапог и дюжины чистых сорочек. К тому же помощник пристава обязан неотлучно находиться на службе: он жил в участке. Какое тут катание.

Засунув пальцы в прорезь потайного кармашка, Ванзаров выудил дверной ключ. С кольца свисала бирка с выдавленной цифрой «3» и надписью «Андреев» вокруг.

Бранд рассматривал с интересом:

– Что это господин Куртиц носит ключ с чужим брелоком?

– Ключ от номера в гостинице, – ответил Ванзаров.

– Ах, ведь! – Бранд шлёпнул себя по шинели. – Гостиница Андреева на нашем участке, напротив Юсупова сада. Зачем ему номер, он же с отцом проживает?

– Зачем номер молодому неженатому человеку? Особенно в такой гостинице.

Намёк был понят, Бранд хмыкнул, будто смутился. Дескать, он себе таких вольностей не позволяет. Хоть сам молод, не стар. Его интересы – служба. И только служба.

Ванзаров покрутил ключ на пальце и спрятал в карман пальто.

– Сергей Николаевич, в костюме Куртица по улице можно идти?

– Ни в коем случае! – заявил Бранд. – Настоящие конькобежцы такую вольность не допускают: костюм для льда. Коньки к ботинкам привинчены. От гостиницы не пошёл бы на коньках.

– Где он переоделся и оставил уличную одежду?

– Ах, ведь! – воскликнул поручик. – Как я забыл… В Юсуповом гостевой павильон с комнатами для переодевания. В суматохе упустил… Да, и вот ещё что. Свидетели показали: Ивана Куртица давно не видели на катке. Только появился – и такое несчастье.

– Как давно не был?

– Не уточнил. Простите…

– Благодарю, – сказал Ванзаров, протягивая руку для прощания. – Скажите приставу, чтобы доставили тело в Мариинскую больницу, господин Лебедев там проведёт вскрытие.

Бранд повёл себя дерзко: нарочно завёл руку за спину:

– Господин Ванзаров… Родион Георгиевич… Позвольте дальше с вами…

– Зачем?

– Признаюсь: в участке скука смертная, пристав из меня душу вынимает, ругает почём зря, бумагами заваливает, а я хочу… Хочу настоящую полицейскую службу… В сыск хочу… Простите за откровенность… Можно с вами? Прикажите быть при вас… Имеете право прикомандировать меня от участка для помощи в розыске…

Ванзаров вспомнил, как весной 1895 года пришёл в участок служить и защищать [28]. И как быстро узнал, что в жизни нет места иллюзиям. А в полицейской службе – тем более. На какой-то миг заглянул в зеркало прошлого. В Бранде он увидел себя.

– Башлык на фуражку наденьте, – сказал он. – Отмороженные уши сыску бесполезны.

– Слушаюсь! – обрадовался Бранд. – Я мигом!

Выбежал из мертвецкой, забыв запереть. Бойкий юноша, есть за что приставу злиться.

Выходя, Ванзаров прижал дверь мертвецкой куском льда.

17

Сердце Тухли обратилось в камень. Ни жалости, ни раскаяния. Пусть будет стыдно тому, кто виноват. Он оделся во всё лучшее, что нашёл в платяном шкафу Ванзарова, натянул своё пальтишко ещё приличного вида и модный котелок – память семейной жизни и забот жены.

Полный решимости, Тухля спустился с лестницы. Вышел из дома и перешёл улицу, чуть не попав под несущуюся пролётку, однако не испугался. Но стоило ему подойти к витым воротам Юсупова сада, решимость покинула его.

Над опорами ворот гордо реяли флаги – флаг Общества любителей бега на коньках с крылатым коньком и трёхцветный государственный. За воротами виднелась чёрная шинель швейцара с золотым шитьём на отворотах. Её владелец с окладистой бородой и фуражкой с крылатым коньком на тулье казался маршалом коньковых войск.

На пруду пятеро садовых работников в валенках и чистых полотняных фартуках заливали лёд из огромных леек, будто грядки поливали. Струи воды почти смыли вензель, от него еле угадывались верхушка «I» и острые уголки «М». Величественная картина. Сердце Тухли дрогнуло заячьим хвостиком. Обман раскроется, ему скажут: «Да какой вы Ванзаров, посмотрите на себя! Ванзарова мы знаем, он орёл, герой. А вы кто? Тухля, одним словом».

Как известно, римляне презирали трусость. Шли на кинжалы друзей с гордо поднятой головой. Тухля был истинным римлянином. Не по рождению, по духу. Как он считал. И подошёл к воротам. Оглядев его с ног до головы, швейцар вынес не лучшее мнение. Открывать не поспешил.

– Что вам угодно? – спросил он строго. Как бродягу.

Тухля пожалел, что он римлянин. В душе. А тут ещё городовой на углу улиц глянул как-то подозрительно. Да ещё ворона закаркала. Ну всё, конец, сейчас разоблачат, позора не миновать… Немного дрожащей рукой он предъявил гостевой билет.

Внимательно рассмотрев пригласительный билет, швейцар поклонился и даже приложил ладонь к фуражке.

– Добро пожаловать, господин Ванзаров, на каток Юсупова сада.

– Благодарю, – ответил Тухля, подражая манере друга. Страх держал холодными лапками.

– Извольте пройти к главному павильону. – Швейцар указал на длинное одноэтажное строение, поставленное на берегу пруда. – Господин распорядитель всё покажет. Приятного катания…

– Благодарю, любезный. – Тухля ощутил, как окрепла гордость римлянина. Надо бы швейцару на чай дать, да только нечем. Он ограничился поклоном.

Каток пустовал. Раза два поскользнувшись на утоптанной дорожке, Тухля добрался до павильона. Ступив на деревянный наст, испытал облегчение и вошёл в гостевые сени. Из-за конторки поднялся моложавый господин приятной наружности, модно одетый, с модно завитыми усиками. Окинул Тухлю оценивающим взглядом. К счастью, Тухля не знал, что о нём подумали. Гордость римлянина могла сникнуть.

– Чем могу служить?

Тухля бесстрашно вручил гостевой билет и добавил:

– Я тут впервые…

Распорядитель изучил билет, будто убеждаясь, что не фальшивка, даже не поленился раскрыть. Он наградил гостя самой приветливой улыбкой:

– Господин Ванзаров…

Тухлю передёрнуло, он затравленно огляделся.

– А? Где? Ах, да… Это я… да… – сам же подумал: «Как тяжко жить под чужим именем».

– Господин Ванзаров, – повторил распорядитель, всё ещё протягивая билет. – Рады приветствовать на катке Общества. Я распорядитель, Иволгин Николай Иванович. Всегда к вашим услугам.

– Благодарю. – Тухля овладел собой, насколько это вообще возможно, и забрал билет. – Уже можно кататься?

Наивности можно было умилиться. Иволгин и бровью не повёл:

– Придётся немного подождать, только лёд залили. Вы у нас сегодня первый посетитель. Позвольте познакомить с правилами катка…

Иволгин сообщил, что каток открыт с десяти утра до десяти вечера все дни недели, когда поднят флаг с крылатым коньком над воротами. Если флаг не поднят, кататься нельзя. В первую очередь по причине тёплой погоды и состояния льда. Тут он добавил, что нынешний сезон неудачный: минувшая зима запоздалая и неблагоприятная. Кататься смогли только с 27-го.

Тухля искренно посочувствовал: сам измучился безо льда.

Распорядитель продолжил. Пригласительный билет не может быть передан другому лицу. Совершивший такой поступок гость навсегда лишается права посещать каток. Тухля выразил глубокое одобрение. На этом правила не закончились.

Оказывается, гостям нельзя бросать на лёд окурки, спички, мусор – для предупреждения несчастных случаев. Вход в дамские комнаты мужчинам воспрещается. Не на коньках ходить по льду запрещается. Провожатых слуг надо оставлять в передней павильона. Нянюшки с маленькими детьми на лёд не допускаются. Музыкальные дни, когда играет духовой оркестр: четверг, суббота, воскресенье. Гостевой билет на особые мероприятия Общества на катке недействителен.

Тухля невольно подумал, что в царском дворце правила проще.

– Господин Ванзаров…

– А? Где? – Тухля выскочил из своих мыслей.

– При вас имеются коньки? – спросил Иволгин ласково.

– Оставил дома… Сегодня… Спешил…

– Гости часто забывают, особенно в первый раз. Одну минутку…

Распорядитель вошёл в чуланчик, который находился за его конторкой, и вернулся с парой ботинок с прикрученными коньками. Тухля понял, что ему придётся встать на узкие металлические полоски с острыми как бритва лезвиями. Стоять. И даже прокатиться. Какой ужас…

– Полагаю, ваш размер, господин Ванзаров.

Тухля обречённо взял ботинки. Тяжёлые.

– Мужские комнаты для переодевания направо. – Ему указали.

– Да, да… Благодарю… Я только… Немного прогуляюсь… Осмотрюсь… Тут у вас…

– Как вам угодно.

Иволгин счёл свои обязанности исполненными, вернулся за конторку. Тухля оставил ботинки на ближайшем стуле. Выйдя из павильона, он принял независимый вид и направился по снежной тропинке, огибавшей пруд. Со стороны могло казаться, что господин совершает моцион. Тухля знал: это позорное бегство. Римлянин испугался, римлянин отступил. И отступал всё дальше. Не находя сил встать на коньки.

Он шёл, пока не оказался на дальнем берегу пруда напротив островка, на котором виднелись остатки разрушенного снежного городка. Прибежала чёрная кудлатая дворняга, повиляла хвостом, села на задние лапы, издав жалобный вой.

– Пшла вон! – буркнул Тухля с горя. Некогда зверей утешать, его бы кто утешил. Собачка поплелась прочь.

Тухля понял, что покинет каток, как эта собачка: с позором. Хуже другое: что сказать Ванзарову? Ну, положит билет дома, будто не трогал. Придёт Пухля на каток, тут ему говорят: «Вы какому жулику билет передали? Правила нарушили? Ах вот как? Вам отныне запрещён вход на каток! Пшёл вон!» После такого Ванзаров погонит с квартиры. Катастрофа…

Тухля бросил прощальный взгляд на павильон. Невдалеке от него распорядитель слушал барышню в сером полушубке, послушно кивая. Она явно отдавала распоряжения.

Глаза не обманывали – это она! Сердце Тухли издало радостный клич. Он вспомнил, ради чего обокрал друга. Ну конечно, всё ради неё! Невероятной, чудесной, волшебной! Ради неё надо на коньки встать.

Барышня сказала что-то, распорядитель поклонился, она быстрым шагом направилась к воротам. Тухля не знал, что делать: учиться кататься? Последовать за ней?

И он выбрал.

Тухля очень спешил. Когда выскочил за ворота, пролётка с барышней удалялась. Быть может, навсегда.

– Извозчик! – закричал Тухля, как цезарь, который требует коня и готов отдать за него полцарства.

Откуда ни возьмись подъехала пролётка. Тухля взлетел орлом, плюхнулся на диванчик и приказал: «Вон за той пролёткой!» Он не знал, есть ли у него хоть копейка. Это неважно. Тухля пустился в погоню за счастьем.

18

Швейцар у ворот Юсупова сада оказался упрямым, как несмазанные петли. Зелёная книжечка Департамента полиции не произвела на него впечатления. Как и помощник пристава. Он заявил, что у них порядок, воскресное катание, играет духовой оркестр, посторонних пускать не велено. Трудно сказать, изучил швейцар законы или крепко держался за место, но формально был прав: полиция не имела права входить без существенной причины. А причины не имелось: известно, что Куртиц-младший умер самостоятельно.

Ванзаров мог поднять и переставить швейцара в сторонку, как кадку с пальмой. Но такой поступок разрушил бы в глазах Бранда светлый образ сыска. А это всегда успеется. Ванзаров попросил швейцара вызвать распорядителя. Страж дверей отправился в глубины сада. Вскоре он вернулся, сопровождая моложавого господина. Мгновенный портрет указал: распорядитель не старше двадцати трёх, выдержан, спокоен, уверенный, не лакействует, держит себя с достоинством, играет джентльмена в английском стиле, в драке сломан нос, носит модное пальто, перчатки тонкой кожи и заколку в галстуке с крылатым коньком. Не женат.

– Добрый день, господин Бранд, – сказал он. – Мы полицию не вызывали.

Поручик собирался доказать, кто главный, но не успел.

– У нас личное указание от Фёдора Павловича Куртица проверить некоторые обстоятельства вчерашнего случая, – ответил Ванзаров.

Распорядитель приказал швейцару открыть калитку, поклонился и представился незнакомому господину.

– С кем имею честь? – спросил он. Когда узнал, с кем имеет, выразил удовольствие: – Сегодня утром ваш брат, господин Ванзаров, посетил нас. Приятный господин, похожий на вас.

Иволгин сделал неудачный комплимент: Борис Георгиевич похож на младшего брата чуть меньше, чем павлин на ворона. Не стоило углубляться в эту скользкую тему.

– Что именно хочет проверить Фёдор Павлович?

Бранд опять не успел вставить слово.

– Каток находится под вашим присмотром, господин Иволгин?

Распорядитель согласно кивнул:

– Слежу за порядком. Чтобы члены общества и наши гости чувствовали себя как дома. За исключением вчерашнего несчастья, происшествий у нас не бывало. Не так ли, господин Бранд?

Помощник пристава многозначительно хмыкнул.

– Что вам известно о вчерашнем случае?

Вопрос чиновника сыска показался странным. Иволгин немного замешкался.

– То же, что и всем, – наконец ответил он. – Наш милый Иван Фёдорович умер на катке. Полиция установила смерть от естественной причины. Наверное, сердце остановилось. Огромное несчастье и потеря для фигурного катания. Иван Фёдорович, как все полагали, должен был взять первый приз на состязаниях, что начнутся завтра.

– Случилось нечто иное, – сказал Ванзаров, следя за лицом Иволгина.

Брови его только чуть дрогнули.

– Неужели? – спросил он, понизив голос.

– Проводится розыск по убийству Ивана Куртица. Сведения строго конфиденциальные. Вам понятно, что это значит?

Как ни старался Иволгин казаться джентльменом, новость сломила невозмутимость.

– Вот как, – растерянно проговорил он. – Вот, значит, как… Бедный Ваня, простите, Иван Фёдорович. Но как это возможно, господа?

Бранд оставил попытки войти в разговор.

– Выясним, – ответил Ванзаров.

Снизу каток был красивее, чем из его окна: зеркало льда в кружевах снега. По зеркалу скользят дамы с кавалерами. Кажется, в таком волшебном месте нельзя помыслить о смерти, бедах и прочей чепухе.

Иволгин овладел собой, одёрнул пальто, как солдат оправляет шинель перед боем:

– Господа, располагайте мной. Полностью к вашим услугам.

– Благодарю. Иван Куртиц был вашим другом?

Распорядитель позволил себе печальную улыбку:

– Я наёмный сотрудник катка. Иван – сын члена правления Общества. У нас были добрые отношения, насколько позволительно. Иван Фёдорович никогда не показывал верховенства.

– У него были враги?

– Невозможно представить. Иван со всеми был дружен, никому не делал зла. Исключительной доброты человек.

– Кто мог завидовать его спортивным достижениям?

Иволгин смущённо кашлянул:

– Достижения были впереди. Иван Фёдорович обладал несомненным талантом к фигурному катанию, но призов ещё не брал. Его победу ожидали на ближайшем состязании.

– Что происходило вчера?

– Ничего особенного. – Иволгин чуть заметно пожал плечами. – Иван появился довольно внезапно…

– Прошу пояснить, – перебил Ванзаров.

– С отцом, господином Куртицем, он отбыл в Москву в десятых числах января, точнее не помню. Фёдор Павлович вернулся, Иван остался готовиться к выступлению на московских состязаниях, как нам было сказано. И вдруг появился.

– В чём причина?

Распорядитель только развёл руками:

– Простите, мне не докладывали. Иван был весел, шутил, в отличном настроении.

– С кем общался до выхода на лёд?

Вопрос вызвал затруднение:

– Прошу прощения, точно не помню, кто-то из членов Общества был в павильоне… Поздоровался, пошёл переодеваться.

– Постарайтесь вспомнить, господин Иволгин, с кем общался Иван Фёдорович.

– Да… позвольте. – Распорядитель задумался. – Протасов был, Картозин был. Возможно, кого-то не заметил.

– Кто эти господа?

– Конькобежцы нашего общества. Готовились выйти на лёд.

– Где Иван переодевался?

– В личной комнате господина Куртица, – Иволгин указал на павильон. – Такие предоставлены самым уважаемым членам правления Общества. Господин Куртиц разрешает пользоваться сыновьям. Я выдал Ивану ключ.

– Дальше…

– Собственно, всё. Иван в костюме для состязаний вышел на лёд.

– С кем он катался?

Иволгин позволил себе многозначительную улыбку:

– Мадемуазель Гостомыслова из Москвы. У нас по пригласительному билету Общества. Барышня первый раз на нашем льду, произвела впечатление.

– Иван Фёдорович с ней знаком?

– Вероятно. Они же совместно катались.

На веранде павильона поднимался дымок самовара, вазочки с вареньем поблёскивают хрусталём, закуски не разглядеть.

– Он перекусил перед выходом на лёд? Выпил чаю или чего-то крепкого?

Вопрос полицейского мог вызвать улыбку. Иволгин не позволил себе вольность:

– Иван Фёдорович – опытнейший конькобежец. Перед катанием приём пищи нежелателен.

– Кто сопровождал мадемуазель Гостомыслову?

– Мадемуазель пришла на каток самостоятельно.

– Проводите нас в комнату для переодевания.

Колебания были недолгими. Иволгин предложил следовать к павильону, спускавшемуся пологими ступеньками ко льду.

Середину деревянного дома занимал не слишком просторный холл с конторкой. В обе стороны расходились коридоры с шеренгами закрытых дверей. Из ящичка, что висел на стене за конторкой, Иволгин взял ключ, провёл в левый коридор, остановился у двери с номером 10, отпер замок и почтительно распахнул створку.

Комната оказалась шириной с кладовку. Несмотря на тесноту, в ней имелись электрическая лампочка, вешалка, полочка для мелких вещей, круглый столик-консоль, небольшая тумбочка и стул на потёртом коврике. Всё для удобства конькобежцев. С крючков свисали пальто на меху, пиджак и брюки на подтяжках. Под ними ждали добротные ботинки на толстой подошве. В угол комнатки уткнулся ком упаковочной бумаги с разорванной верёвкой.

– В этом был упакован костюм Куртица? – спросил Ванзаров, поднимая и разворачивая ком. Бумага плотная, новая, пахнет глажкой.

– Совершенно верно, – ответил распорядитель.

Он был невозмутим. Терпеливо смотрел, как сыщик обшаривает карманы пальто и одежды.

– Сергей Николаевич, проверьте тумбочку. – Ванзаров посторонился, пропуская Бранда, чтобы тот не стоял без дела.

– Есть проверить. – Бранд деловито вошёл, наклонился и распахнул дверцу. – Тут стопка тёплых носков и кильсонов.

– Господа, это личные вещи Фёдора Павловича! – не удержался Иволгин. – Проявите уважение.

Бранд готов был перевернуть тумбочку, но Ванзаров дал знак не усердствовать.

– Иван Фёдорович часто здесь переодевался?

– Всегда. Господин Куртиц теперь редко выходит на лёд.

– Со вчерашнего дня кто-нибудь открывал?

Иволгин выразил крайнюю печаль:

– До того ли Фёдору Павловичу было?

Ванзаров приказал запереть дверь, нашёл в кармане пальто восковый катыш, размял, вдавил в стык дверного косяка, разгладил большим пальцем и процарапал ногтем букву «V».

– Комната опечатана сыскной полицией, – сообщил он. – Нарушивший печать будет отвечать перед судом. Касается господина Куртица тоже.

Распорядитель безропотно принял условия. Под суд он явно не собирался.

– Господа, прошу извинить, вынужден вас оставить. Сегодня тренировочные забеги на скорость у конькобежцев, надо отдать распоряжения.

– Где проживает мадемуазель Гостомыслова? – спросил Ванзаров.

– В гостинице Андреева, напротив через дорогу. – Иволгин поклонился и отправился хлопотать. Без хозяйской руки работники всё сделают наперекосяк.

Из павильона Ванзаров с Брандом вышли на заснеженный пригорок, что спускался к берегу пруда.

– Что нашли, Родион Георгиевич? – выпалил поручик.

Ему был показан билет: поезд из Москвы отправлялся вечером 29 января, в пятницу.

– Иван Куртиц приехал в восемь часов в субботу, около девяти был в гостинице.

– И сразу побежал на лёд, – заключил Бранд.

– Не сразу. Что-то делал не менее трёх часов.

– Да хоть сел завтракать.

– Конькобежец перед катанием не станет есть.

– В номере с дороги отдохнул. Вздремнул – и на каток. Не терпелось покататься. На таком катке. Как его понимаю…

– Кататься можно и в Москве, – ответил Ванзаров. Он смотрел на лёд, где не осталось и следа от утреннего вензеля.

– Кроме билета, ничего? – спросил Бранд.

– Карманы пусты. Немного мелочи можно не учитывать. Ни портмоне, ни записной книжки, ни расчёски.

– Несколько странно, вам не кажется? Может, в номере оставил?

Ванзаров не имел привычки к гаданиям:

– Где лежало тело?

Бранд указал рукой в сторону отдалённого правого островка с руинами снежного городка, отметив, что тело находилось от него шагах в двадцати. Свидетели уверяли, что не трогали с места.

Духовой оркестр играл «Дунайский вальс». Сквозь его волны пробивалось тоскливое тявканье. К собакам Ванзаров был равнодушен.

– Родион Георгиевич, позвольте вопрос…

Бранду было позволено.

– Почему спросили про еду?

– Без заключения криминалиста не берусь утверждать, но смерть Ивана Куртица похожа на отравление сильнейшим ядом: внезапная и быстрая смерть, – ответил Ванзаров, мысленно добавив бешенство Лебедева, что бывало, когда великий криминалист сталкивался с очевидными признаками и глупостью участкового доктора.

– Какой же яд? – Бранд проявил мальчишеское любопытство.

– Вы как полагаете?

– Судебную медицину в полицейской школе давали мало… Мышьяк?

– Человек не крыса, мышьяком убивать долго.

– Что же тогда?

– Подождём выводов эксперта.

Бранд отчего-то задумался:

– Может, Иван в гостинице поел: там подсыпали отраву в еду.

Многоэтажное здание виднелось за решёткой сада. Прямо через улицу.

– Проверим, – повторил Ванзаров вслед за стариком Сократом, когда тот отправлялся с учениками на поиски истины. Чего бы это ему ни стоило.

– Проверим, Родион Георгиевич!

От нетерпения Бранд притопнул снег сапогом. И без того утоптанный.

19

Нетерпение толпы следовало за стрелкой перронных часов. На дебаркадере [29] Варшавского вокзала собралась необычная толпа встречающих. Виднелись генеральские фуражки с красными тульями, цилиндры солидных господ, а среди них – студенческие фуражки с околышами. И даже несколько фуражек гимназистов. Вокруг сновали котелки газетных репортёров. Публика ждала прибытия парижского поезда.

Тухля сунул в лапу извозчика всё, что выгреб из кармана, фантики с хлебными крошками, и побежал к перрону. Барышня исчезала в толпе. Ругань извозчика затихала, Тухля чувствовал себя гончей, взявшей след. Он втиснулся в толпу встречающих и огляделся. Барышня нашлась невдалеке. Только подойти нельзя: она стояла рядом с высоким господином в дорогом пальто с меховым воротником. Барышня что-то быстро говорила, он слушал, чуть наклонив голову, увенчанную цилиндром. Тухля догадался: этот богач не муж и не жених. Значит, счастье возможно…

Оглушительно свистнув и обдав паром, подкатил паровоз. Толпа отпрянула стайкой напуганных рыбок и вернулась, окружив двери вагона 1-го класса. Выходившие пассажиры выражали недовольство теснотой, носильщики с трудом забирали чемоданы. Встречавшие кого-то ждали. И дождались.

В проёме вагонных дверей появился господин среднего роста в клетчатой дорожной крылатке, мягкой фетровой шляпе и пенсне. Черты лица его отличала некоторая грубоватость, как у закалённого штормами моряка. Ярко-рыжие усы казались приклеенными. Он напоминал матёрого лиса. Под мышкой у него сидела собачка. Кажется, гладкошёрстный терьер. Не успел он шагнуть на перрон, как толпа, подняв цилиндры и фуражки, разразилась троекратным «ура». Собачка сжалась и покосилась на хозяина. Тот был удивлён не меньше.

Тухля не верил своим глазам. Глаза не обманывали. Это был он – кумир и упоение. Сам Джером. Джером Клапка Джером. Невозможно поверить, что писатель приехал в Петербург. Но вот он – собственной персоной. Тухля прочёл в русском переводе «Втроём по Темзе» [30] и был очарован юмором. Перечитал в оригинале и не мог остановиться: глотал всё, что написал великий юморист. Печальный юмор Джерома помогал ему пережить изгнание из семьи и другие мелкие неприятности.

– Ура! – одиноко закричал Тухля и помахал котелком. На него оглянулись. Джером невольно повернул голову на выкрик.

Из толпы вышла дама, на отличном английском поприветствовала мистера Джерома в Петербурге от имени кружка его почитателей. Юморист отдал серьёзный поклон и протянул руку. Дама смутилась, но рукопожатие состоялось под восторг толпы. Как известно, в России не принято пожимать дамам руки. Только целовать. Гостям закон не писан. Мужчины приветствовали смелый поступок. Надоело им целовать ручки.

Следующим из толпы вышел господин, снял цилиндр и стал говорить речь. Говорил он, в сущности, вздор. Как они счастливы визиту известного писателя, как надеются, что гость будет доволен, как покажут настоящее русское гостеприимство, ну и прочее. Переводила смелая дама, которой пожали ручку. Тухля слушал перевод и отмечал, что дама упрощала и доносила по-своему. Впрочем, смысл трудно испортить. Закончив речь, господин поклонился. Затем вышел какой-то генерал и говорил об удовольствии, какое доставил ему визит. За ним вышел господин в фуражке чиновника почт и телеграфов, тоже изливал восторги. Носильщики замёрзли с чемоданами, а речи не кончались. Джером мёрз не меньше: костюм его не был рассчитан на русский мороз. Собачка подрагивала.

Наконец барышня, переводившая речи, обратилась к публике и попросила пожалеть гостя. Толпа крикнула троекратное «ура», носильщики подхватили чемоданы, все двинулись к выходу из вокзала. Непонятно, как Тухлю вынесло прямо к господину в цилиндре. Он услышал, как тот строго внушал переводчице:

– Смотрите, чтобы было как договорено.

– Не сомневайтесь, Фёдор Павлович, обязательно, – она хрипела и шмыгала промёрзшим носиком.

– Чтоб не зря деньги заплатил.

– Всё будет как обещано.

– Вот тебе на расходы. – Тухля увидел, как переводчице сунули пачку десяток. Не толстую, но всё же. Она спрятала ассигнации в сумочку. – Чтобы всё в лучшем виде, как условились.

– Можете не сомневаться.

Господин погрозил ей пальцем и отошёл от толпы. Только тут Тухля опомнился: его звезда исчезла. А он не заметил… Прозевал… Упустил… Что же теперь делать?

Переводчица сильно закашлялась.

– Господа… – проговорила она хрипящим шипением. – Кто может переводить? Я голос потеряла на морозе. Помогите…

Господа переглядывались. Мало кто знал английский. К чему? Язык бесполезный. Не французский или немецкий. Только аристократы и чудаки его учат.

– Я могу! – заявил Тухля.

– Чудесно, – еле прошептала она. – Позвольте представиться, Жаринцова, перевела роман Джерома.

– Тухов-Юшечкин, перевожу с древнегреческого и латыни, – ответил Тухля и добавил: – Ну и с других языков тоже…

– Просто чудо. Едемте с нами.

Тухля всегда был готов подчиняться женщине, даже потерявшей голос. Сказано в гостиницу – значит, туда ему и надо.

20

Владельцы гостиниц 1-го разряда предпочитали иметь добрые отношения со своим полицейским участком. Владельцы гостиниц 2-го разряда – тем более. Василий Андреев поздравлял пристава Кояловича с праздниками, днём ангела и днём рождения его и каждого члена семейства, аккуратно подавал паспорта приезжих на регистрацию временного пребывания в столице, как требовал закон, и вообще выражал искреннее радушие. Насколько хватало средств.

Появление помощника пристава стало неприятным сюрпризом. С чего вдруг без предупреждений? Молод ещё на подарки рассчитывать. Да и праздники кончились. Вслух Андреев выразил радость такому приятному визиту. Когда же узнал, что спутник Бранда, похожий на мишку, из сыскной полиции, радость хозяина гостиницы не имела пределов.

– Чем могу служить, господа? – спросил он, ощутив пересохшее горло.

Бранду хотелось показать себя в деле. Ванзаров не позволил.

– У вас остановился господин Куртиц, – сказал он строго утвердительно.

Андреев вежливо согласился, чувствуя, как страх подползает к сердцу: иметь дело с сыском ему не хотелось. Особых нарушений нет, так, пустяки: бывает, бланкету с клиентом пустит, ну ещё по мелочи всякое…

– Именно так-с…

– Приехал утром в субботу около девяти.

– Иван Фёдорович? Да-с…

– Взял номер, просил не сообщать отцу.

Сказано так, что не возразишь. Прочистив горло, Андреев согласился:

– К сынкам уважаемого Фёдора Павловича относимся с пониманием. Это ведь не нарушение, полагаю.

– Часто снимает номер? – Ванзаров смотрел напрямик.

Вроде бы ничего особого: ну уставилась пара голубых глаз. Но ведь так смотрят, будто душу просвечивают, будто знают, что у тебя там спрятано. Так и хочется сознаться во всём, чего не делал. И особенно что скрываешь. Неприятный взгляд, тяжёлый… Андреев оказался не готов.

– Первый раз, господа… Никогда прежде… Честно слово, – заторопился он, будто оправдываясь.

– Когда видели Ивана Куртица последний раз?

– Позвольте… Вероятно… Да… Как вчера с утра ушёл, так не появлялся…

– Не удивило, что постоялец пропал?

Вот тут Андреев не знал за собой вины.

– Иван Фёдорович – взрослый человек, в своём праве, наверняка дома остался. Не понимаю, господа, в чём тут…

Ванзаров показал ключ с биркой:

– От его номера?

– Именно так-с… Откуда у вас…

– Проводите, – невежливо ответил Ванзаров.

Бранд помалкивал. Он впитывал науку полицейского сыска. Вот это по-настоящему! Не то что пристав: только кулаком умеет стучать и протоколы требовать.

Андреев старался быть исключительно любезным, что на лестнице трудновато. Приходится изворачиваться. Забежал вперёд, с поклоном указал дверь с цифрой 3.

– Вот, извольте, – сказал он и чуть не задохнулся: полицейский вставил ключ в замочную скважину, повернул и открыл номер. – Что вы делаете, господа, это недопустимо. Проникать в жилище без основания… Даже полиция не имеет права…

– Основание есть: проводится розыск, – Ванзаров подтолкнул вперёд замешкавшегося Бранда. – Номер убирали?

– Нет-с… Вчера было рано, сутки с заезда не прошли, сегодня воскресенье, сами понимаете, нельзя убирать. – Андреев хотел добавить, что горничные с утра в храм ушли. Но язык не повернулся соврать этому господину.

– О нашем визите прислуга ничего не должна знать. Вам ясно, Андреев?

Хозяин выразил глубокое понимание. Перед ним захлопнули дверь. Тут он кое-что пробормотал себе под нос, но мы не расслышали.

Ванзаров включил электрическое освещение. Бронзовая люстра с тремя десятисвечовыми лампочками осветила номер. Обстановка простая, только самое нужное: застланная кровать, круглый стол для еды или письма, накрытый скатертью, платяной шкаф, кресло, пара стульев и трюмо. На окнах плюшевые шторы.

– Зачем вы так строго? – спросил Бранд.

– Жулик, – просто ответил Ванзаров.

Помощник пристава не нашёл чем возразить: он слышал про делишки Андреева с проститутками и номерами, которые не замечал пристав. Недаром не замечал, конечно.

– Ваша мысль, Сергей Николаевич, что Иван Куртиц вздремнул перед катком, отвергнута.

– Потому что кровать не тронута? Так ведь горничная могла убрать.

– Не могла.

Бранд вовремя понял ошибку. Ай, как стыдно, а ведь в пехотном училище лучше всех шахматные задачки решал. Вот что участок с мозгами наделал. Надо быть начеку.

Обойдя номер, Ванзаров подошёл к платяному шкафу и распахнул створки:

– Взгляните.

Внутри висел аккуратный ряд вешалок-плечиков, щётки для одежды, сложенные чехлы для одежды, полки для сорочек и нижнего белья, открытые коробочки для всякой мелочи, которая водится у дам.

– Что заметили?

Осмотрев со всем старанием, Бранд признался: ничего.

– Сигарная коробка и склянка с этикеткой «Sucre vanillé» [31], – добавил он.

– Хьюмидор из кедрового дерева. Остальное верно: ничего. Ни чемоданов, ни дорожного портпледа, ни смены белья, ни пиджачной тройки про запас. Портмоне и записной книжки здесь тоже нет.

– Может, вечером хотел обратно в Москву?

– Билет на что покупать?

– Мог у друзей одолжить. Или у отца.

– Для этого не надо снимать номер в гостинице.

– Ох, верно ведь… Что же тогда?

– Важен другой вопрос: зачем приехал?

Над вопросом Бранд задумался всерьёз:

– Может, дело особое имелось?

Ванзаров промолчал.

Поставил на стол сигарный хьюмидор, блестящий лаком, открыл. Сигары походили на толстые колбаски, на красном колечке надпись «H. Upmann». Кубинские. Пахло куда приятнее, чем сигарильи Лебедева. Сигары лежали строгим рядом. Одно место из двенадцати пустовало.

Повторяя за чиновником сыска, Бранд взял склянку с белым порошком, внутри которого виднелся чёрный стручок.

– Из кондитерской «Сиу и Ко», – сказал он, разглядывая затейливую эмблему на этикетке. – Из Москвы.

Бранд вытянул плотно притёртую крышку и понюхал. Мотнув головой, тяжело закашлялся и чуть не высыпал содержимое.

Выхватив склянку, Ванзаров воткнул пробку в горлышко:

– Это мальчишество – совать нос куда не надо.

По щекам поручика текли слёзы.

– Простите, Родион Георгиевич, я случайно, – проговорил он, давясь кашлем.

– Голова кружится?

– Да… Немного… Мутная… – Бранд потряс головой и потёр виски. – Ну и запах у ванили. Никогда не думал…

– Не доверяйте этикеткам.

Склянка отправилась в карман пальто. Ванзаров подошёл к окну, отодвинул штору. Отсюда каток Юсупова сада открывался под небольшим углом. Картина как у малых голландцев: лёд и конькобежцы, зима во всей красе и катание на коньках.

Вернув штору на место, Ванзаров подошёл к туалетному столику. На нём дожидались маленькое круглое зеркальце, коробочка для пудры, флакон для духов, рамка для фотографии и две вазочки для цветов. Без цветов. Растение с узкими колючими листьями торчало из цветочного горшка. Посреди столешницы в хрустальной пепельнице скорчился пепел с уцелевшим уголком игральной карты. Около него свернулась червячком сгоревшая спичка. Прикасаться нельзя, пепел рассыплется и погибнет окончательно. Ванзаров подозвал Бранда:

– Сможете прочесть?

Поручик шмыгнул носом, поморгал покрасневшими глазами, сощурился:

– Кажется, в букву «М» вписана «I» с точкой.

– Что над ней?

– Могу разобрать: «шаг». Вроде карту игральную сожгли. Туз червей.

– Когда двое видят одно, так и есть, – сказал Ванзаров, возвращая пепельницу с огарком на место.

Бранд утирал нос, продолжавший безобразить:

– Родион Георгиевич, что с мадемуазель Гостомысловой?

– А что с ней?

– Где будем искать?

– Не поверили Иволгину?

– Он ошибся. Разве может приличная барышня жить в таком месте? Тут бланкетки с клиентами номера берут… Никогда не поверю.

Скомкав платок, Бранд выразительно засопел.

– Заключим пари?

Бранд слышал о невероятных способностях Ванзарова угадывать. Доходили сплетни, что чиновник сыска то ли обманывает, то ли фокусы показывает. Ну не может человек обладать такой безграничной проницательностью, как смотреть сквозь стены. На всякий случай поручик воздержался.

Они вышли в коридор. Андреев тёрся поблизости. Ему было приказано номер не убирать, прислуге держаться подальше. Ванзаров демонстративно запер замок и опустил ключ в карман.

– Господин Куртиц оставил багаж в кладовой?

– Не имеем такого помещения, – ответил Андреев почтительно. – Не припомню, чтобы у Ивана Фёдоровича были чемоданы.

– Лакированный ящик для сигар держал в руках?

– Не припомню, прошу простить. Гостей было много, суета-с. – Андреев был уверен, что полиция не станет докапываться.

За что и поплатился.

– С бланкеткой ругались, не хотела двойную цену платить за номер? – спросил Ванзаров, как о житейском деле. Действительно, хозяин гостиницы просто обязан обирать проституток, которым сдаёт номера. Иначе чем с приставом делиться.

Андреев беспомощно улыбался. Догадливость сыщика испугала. Он обратил взор к поручику. Бранд был непроницаем. Как закон. Который каждый старается обойти.

– Ну что вы, как можно-с. У нас приличное заведение…

– У вас остановилась мадам Гостомыслова? – продолжил Ванзаров.

– Именно так-с… Мадам из Москвы, с дочерью, почтенная дама, вдова генерала.

Ванзаров обменялся взглядом с поручиком: «Проспорили?» Бранд выразил только: «Как угадали?» И похвалил себя за благоразумие.

– В каком номере?

– Здесь, в пятом-с. – Андреев указал рукой по коридору.

Дверь четвёртого номера была прикрыта неплотно, оставалась узенькая щёлка. Ванзаров указал пальцем:

– Номер свободен?

– Сдан-с… Желаете опросить жильца? – Андреев явил готовность помочь.

– Не задерживаю.

Когда полиция «не задерживает», это приятная новость. Андреев поклонился и удалился. Не слишком далеко, за угол коридора.

– Как угадали, Родион Георгиевич? – спросил Бранд, невольно думая о бланкетках. Вечно липнут к мыслям. Стоит только о них подумать.

– Угадывать не умею. Просто логика: юная барышня в чужом городе катается на катке без родителей или сопровождающих, что это значит?

– Что? – отозвался Бранд.

– Мать следит из окна. Два соседних дома – доходные. Остаются окна гостиницы.

– Мадам Гостомыслова могла быть на катке.

– Не могла.

– Почему же?

– Потому что мать не разрешила бы незамужней дочери кататься с молодым мужчиной в её присутствии.

– Может, он её жених? – не унимался Бранд. – Вот вам и причина возвращения из Москвы: заскучал по невесте, захотел хоть глазком взглянуть на свою мечту, примчался и поселился в одной гостинице. Чтобы дышать одним воздухом с любимой.

Неженатому мужчине часто приходят в голову сладенькие глупости. Психологика утверждает: этот тип помешательства лечится браком. Сразу и навсегда. Хотя говорят, что романтика не лечится. Мы не проверяли.

– Нет, не может, – ответил Ванзаров, сметая романтические иллюзии поручика.

– Отчего же?

– Представьте: на руках невесты умирает жених. Да не простой, а красавец, богач. Что делает невеста?

– Плачет.

– Не без этого. А вот её мать, генеральша Гостомыслова, уже бы из вас с приставом душу вынула, выясняя виновных в трагедии её дочери. Вы её в участке видели?

– Никак нет.

– Вот вам и ответ.

– Тогда кто же мадемуазель Гостомыслова Ивану Куртицу?

– Просто московская знакомая. Знакомая ровно настолько, чтобы дать согласие на совместное катание.

– Дальняя родственница?

– Скорее барышня, которая отказала Ивану Куртицу. Не без советов маменьки, как обычно. Совместное катание – форма извинения отвергнутому жениху.

– Как просто, когда вы раскладываете, – вздохнул Бранд. – Хотел бы я овладеть вашим методом.

– Логика – не жена: научитесь – не покинет.

21

Приезд почтенного гостя не обошёлся без криков, гама, суеты и чудовищной путаницы. Почитатели мистера Джерома не подвели. Устроили такой кавардак, что прохожие останавливались поглазеть.

Причина спора была в том, что на Малой Морской улице стояли рядышком гостиницы «Пале рояль» и «Франция». Владелец один, гостиницы одного разряда, и даже адрес одинаковый: дом 6. К несчастью, половине господ требовалось, чтобы Джером жил в «Пале рояле», а другие настаивали, чтобы великого человека поселили только во «Франции», и нигде более. Обмен мнениями перерос в крики с маханием кулаками. Как принято в культурном европейском городе.

Джером проявил терпение джентльмена, не вмешивался. Собачка наблюдала не столь миролюбиво, выбирая, кого бы тяпнуть.

Как часто бывает, спор погас сам собой. Чемоданы англичанина занесли во «Францию». Где же жить англичанину в России, как не во «Франции»? За багажом проследовал Джером. На этом почитатели таланта не угомонились и донесли чемоданы до самого номера.

Жаринцова попросила Тухлю задержаться.

– Сколько дней можете сопровождать мистера Джерома? – спросила она чуть слышным шёпотом.

– Сколько потребуется.

– Чудесно… Моё горло не отпустит несколько дней. Все расходы будут оплачены. Позвольте разъяснить вам, господин Тухов-Юшечкин, одно важное обстоятельство. Я могу надеяться, что это останется сугубо между нами?

Тухля поклялся честью римлянина.

– Визит мистера Джерома оплатил один господин, а впрочем, что тут скрывать: член правления Общества любителей катания на коньках. Мистер Джером должен…

Мадемуазель Жаринцова приблизилась к уху Тухли и пояснила, в чём тайная цель визита Джерома, о которой он не должен догадаться.

– Сделаю, что могу, – искренно обещал Тухля.

Жаринцова протянула тонкую книжицу. Тухля узнал обложку. Строчка владельца была не заполнена.

– Ваш гостевой билет, – прошептала она.

– У меня есть, – гордо ответил он.

– Чудесно… Умеете кататься?

– Давно не практиковался, – уклончиво солгал Тухля. Отступать всё равно поздно.

– Вспомните. Сегодня пусть мистер Джером придёт в себя с дороги, а завтра утром сразу начинайте. Боюсь, что буду лечиться дома. Вся надежда на вас…

– Ни о чём не беспокойтесь, сделаем в лучшем виде, – заявил Тухля. И поразился собственной отваге.

По парадной лестнице спустился мистер Джером в сопровождении поклонников. Жаринцова представила ему мистера «Тухофф-Ушшшечечекин», который будет переводить вместо неё и помогать во всём. На лице Джерома не дрогнул ни один мускул. Он героически попытался повторить варварское русское имя. Зато терьер прорычал нечто злобное на собачьем английском. Тухля сжалился над своим кумиром, сократив гордое имя до «Тухофф». И постарался наладить отношения с псом.

– Вероятно, зовут Монморанси? – вежливо спросил он.

– Иногда, – ответил мистер Джером.

Терьер тявкнул, предупреждая: налаживать отношения с этим толстяком он не намерен. Укусить – всегда готов.

– Господа… нас ждёт… обед… в ресторане Палкина… на Невском, – кое-как выговорила Жаринцова. Голос окончательно отказал ей.

– Разыщу пролётку, – вызвался Тухля, лихо нацепив котелок.

22

Бранд снял фуражку, расправил башлык на плечах и тщательно вытер нос. Ванзаров стянул с головы шапку. Постучал. Не как горничная, настойчиво.

– Войдите, – послышалось из-за двери. Голос сильный, уверенный.

Ванзаров вошёл первым. Чтобы поймать драгоценные мгновения.

В большом кресле сидела дама в чёрном платье. Старше сорока лет, вовсе не старуха, красива, как вино многолетней выдержки. Убранные волосы чуть тронула седина. Никаких украшений, кроме обручального кольца на левой руке. Мгновенный портрет отметил: жёсткая, властная, привыкла получать то, что хочет, умеет прятать волнение, под глазами синяки, что говорит о тревогах и бессонной ночи, держится скромно.

Она резко встала:

– В чём дело, господа?

Бранд оробел, что поручику не пристало, а помощнику пристава – тем более. Ванзаров представил себя и спутника, проглотившего язык.

– Требуется задать вопросы о вчерашнем происшествии, – закончил он.

– Ах, это. – Мадам Гостомыслова будто испытала облегчение. – Ну раз вы из сыскной…

Сев в кресло, она приняла величественную позу. Как генерал на совещании в штабе. Только погон не хватало. Сесть визитёрам не предложила.

– Необходимо опросить вашу дочь.

– Надежде Ивановне нездоровится.

Одна из дверей распахнулась, вошла девушка в тёмно-синем домашнем платье. В гостиной будто стало холоднее. Будто повеяло морозом. Будто пахнуло снежком. Лицо её, чистое, белое, казалось, вырезано изо льда. Мгновенный портрет запнулся и промямлил, что барышне не больше двадцати одного, воспитана, умна, не избалованна, не капризна.

– Мама? – спросила она, бросив взгляд на незнакомых мужчин и на одном из них задержавшись чуть дольше, чем позволено воспитанной барышне.

Щекотливая ситуация не смутила генеральшу.

– Это из полиции, Наденька. Выясняют вчерашнее происшествие.

Ванзаров выдержал взгляд светлых глаз, похожих на замёрзшие омуты. Бранд чихнул и стушевался окончательно.

– Спрашивайте, господа. – Барышня присела на диванчик рядом с матерью.

Ванзаров счёл нужным представиться ещё раз. И смущённого Бранда тоже представил. Что не произвело на Надежду Ивановну впечатления. Редкая барышня, не интересуется сыщиками. Не любит, что ли, криминальные романы…

– Когда приехали из Москвы?

– В четверг утром, – ответила мадам Гостомыслова вместо дочери.

– Какова цель визита?

– Цель визита! – возмущённо повторила она. – Захотели посетить столицу и приехали. Ни у кого дозволения не спрашивала и не стану.

– Часто бываете в Петербурге?

– Никогда прежде не была. Не люблю ваш каменный колодец. То ли дело Москва: простор и уют.

– Как Надежда Ивановна оказалась на катке? – Вопрос Ванзаров обратил генеральше, дочь без матери рта не раскроет, покорна воле родительницы.

– Перешла через улицу.

– Чтобы попасть на каток Юсупова сада, нужно иметь приглашение Общества любителей бега на коньках.

Мадам нахмурилась:

– У нас гостевые билеты.

– Их может вручить только член Общества. Прошу назвать, кто вам вручил.

Надежда Ивановна чуть повела головку к матери. Та тихонько погладила её ручку. Белую как снежок.

– Слышала, что полиции манеры незнакомы. Что ж, вы в своём праве. Билеты предоставил господин Куртиц.

– Иван Фёдорович?

– Нет, его отец.

– Вручил в четверг, в пятницу или в субботу утром?

– Лежали на столе в этом номере, – ответила мадам, а дочь чуть заметно кивнула.

– Давно знакомы с Фёдором Павловичем?

– Меньше двух недель, – вдруг ответила Надежда Ивановна. На лице матери скользнула тень досады.

– При каких обстоятельствах познакомились в Москве?

– Какое это имеет отношение к происшествию? – строго спросила мадам. И получила краткий ответ:

– Требует выяснения.

Взвесив на мысленных весах, она мягко погладила руку дочери.

– Фёдор Павлович с сыновьями посетил каток Зоологического сада, увидал мастерство Наденьки, пригласил на каток Общества. – Она взяла паузу. – А потом сделал приглашение, от которого нельзя отказаться.

– Ваша дочь знакома с Иваном Фёдоровичем? – спросил Ванзаров под сопение Бранда.

– Был представлен отцом.

– Иван Фёдорович посещал вас с визитом в Москве?

Мадам Гостомыслова позволила себе усмехнуться:

– Каким только дуракам не дано право посещать приличный дом в сезон смотрин.

Спрашивать, зачем Иван Фёдорович нанёс визит барышне на выданье, получил ли отказ, было неприлично и не нужно. Даже Бранд понял и подивился всесилию логики. Ванзаров собрался переходить к главному. Раздался робкий стук в дверь.

Гостомыслова разрешила войти.

Появилась горничная с массивным подносом, уставленным тарелками, блюдами и графином с морсом. Девушка старательно смотрела под ноги. Сделав несколько шажков, остановилась и подняла лицо:

– Куда прикажете…

Выскользнув из рук, поднос рухнул на пол, разразившись звоном битого стекла и грохотом серебряного блюда. Надежда Ивановна бровью не повела, мадам поморщилась:

– Как таких дур на службу берут! Где милейшая горничная, что до тебя прислуживала?

Сжав руки на фартучке, горничная стала умолять о прощении, обещала всё прибрать вот сейчас же и принести новое. Генеральша выгнала её. Перед Андреевым, заглянувшим на шум, снова захлопнулась дверь. На ковре осталась груда битой посуды вперемешку с едой. Как будто в столице так принято. Бранд даже сопеть перестал.

– Господа, у вас всё?

– Надежда Ивановна, прошу рассказать, что случилось, – обратил Ванзаров прямой вопрос.

Не выразив смущения, барышня ответила прямым взглядом:

– Я катала фигуры, Иван Фёдорович подъехал, предложил совместное катание.

– Какая дерзость, – проговорила генеральша. – А ты, Наденька, должна строже себя держать.

– Я согласилась сделать один круг в качестве любезности, – не оправдываясь, ответила дочь. – Он подал руку, мы поехали. Внезапно споткнулся, стал падать и упал окончательно. Мне пришлось звать на помощь, прибежали люди. Я вернулась в гостиницу.

– Иван Фёдорович выглядел болезненно?

– Нет, был весел и любезен. Счёл возможным кататься с сигарой во рту. Видимо, в Петербурге так принято.

– Иван Фёдорович закурил сигару?

– К счастью, нет. Не выношу сигарного дыма.

– Угощали его конфектами или монпансье?

– С какой стати?

– Мадам Гостомыслова, вы следили за дочерью из окна, – сказал Ванзаров, будто не сомневался. – Заметили ещё что-то?

Генеральша чуть не сказала, что думает о дерзости полиции.

– Не понимаю, почему столько суеты из-за несчастного случая, – возмутилась она. – Искренне жаль молодого человека, но при чём тут мы?

– Обстоятельства смерти господина Куртица требуют выяснения, – ответил Ванзаров.

На правах полиции он попросил, а точнее – приказал мадам с дочерью не выходить из номера и не покидать Петербург. Мадам Гостомыслова испепелила его взглядом. Но не слишком удачно. Он поклонился и вышел. Бранд отправился следом, старательно отдав официальный поклон и закрыв за собой дверь.

– Что скажете, Сергей Николаевич?

Поручик многозначительно хмыкнул, как человек, не знающий, что сказать.

– Вы оказались правы насчёт причин катания барышни с Куртицем и степени их знакомства.

– Пустяки. Что ещё?

– Суровая семейка. На убийц не похожи.

– Благородные люди не выглядят преступниками, но бывают ими. Что вас смущает, говорите прямо.

Бранду осталось позавидовать такой проницательности.

– Ничего существенного.

– Тем более говорите.

– Слушаюсь… Мадемуазель вижу впервые, а такое чувство, будто видел её раньше. Как это называется?

– Дежавю.

– Вот оно. Слово забыл. Говорю же, ерунда. Что теперь, Родион Георгиевич?

– Вернусь в третий номер, – ответил Ванзаров громко, заметив, как за углом прячется Андреев, и добавил: – Затем на каток.

Вероятно, Бранд ожидал чего-то более занимательного.

– На каток? – повторил он. – А что там делать?

– Прокатимся.

23

– Господа, прошу простить, сейчас это решительно невозможно.

Иволгин говорил почтительно, но фигура его выражала непоколебимый запрет: на лёд никто не допускается. Даже почтенные члены Общества. И точка. Выдать коньки отказался категорически.

Посторонним на льду делать было нечего. Лёд принадлежал конькобежцам, которые носились по линии пруда. Тренировочные забеги на скорость не отличались от состязаний. Только призы не давали и финишную ленточку не натягивали. Бегуны были в спортивной форме, то есть в тёплых трико, шерстяных свитерах грубой вязки, кожаных перчатках и тёплых вязаных шапочках, облегавших голову колпаком. На спины нашиты квадраты белёной ткани с крупными чёрными цифрами.

– Сколько продлится тренировка? – спросил Ванзаров, невольно следя за быстролетящими фигурами.

– Около двух часов.

– Хорошо бегут, ах, хорошо, – сказал Бранд. Он увлёкся, окончательно забыв, зачем они здесь.

– Лучшие спортсмены, – не без гордости ответил Иволгин. – За небольшим исключением.

В этот момент конькобежец под номером 33, который сильно отстал от основной группы, рухнул на пустом месте, будто срезанный камыш. Шлёпнулся боком, раскинув руки, его развернуло по инерции. Сев на льду, он возмущённо стукнул кулаком. Как ребёнок, которому не купили игрушку.

– Какая досада, – посочувствовал поручик.

Распорядитель хмыкнул довольно презрительно:

– С ним такое происходит регулярно. Господин Котов чудесный человек, но у него печальный недостаток.

– Считает себя спортсменом? – спросил Ванзаров, наблюдая, как упавший поднялся и коряво пытается пристроиться к трём бегунам, чтобы закончить дистанцию.

– Не просто спортсменом – чемпионом. Принимает участие и в забегах, и в фигурном катании. С неизменным результатом. Классический неудачник. Летом на лодочках катается, а зимой на льду себе развлечение нашёл, – Иволгин не скрывал иронии.

– Упрямства ему не занимать, – заступаясь за беднягу, заметил Бранд. Он всегда был на стороне униженных и оскорблённых. Хоть и полицейский.

Публика встретила конькобежцев на финише бурными криками. Одинокие личности стояли по берегу, основная толпа собралась на веранде павильона. Как по команде, болельщики повернулись к большой аспидной доске, на которой были написаны фамилии и цифры, плохо различимые издалека. Кое-кто получал от господина у доски купюры, остальные бросали скомканные бумажки на пол.

Среди разгорячённого мужского общества была заметна одинокая дама. Она не приняла участия в ставках, держалась у столика с закусками, пригубила рюмку ликёра. Не заметить ярко-красный полушубок с вышивкой, пушистый воротник и шапочку с ярким пером было так же трудно, как не заметить тропическую птичку в русских снегах. Взгляд её остановился на Ванзарове. И не отрывался дольше, чем позволено невинному женскому любопытству.

– Похоже на тотошник, – сказал Ванзаров.

– Именно так, – без тени смущения ответил Иволгин.

Почему в центре столицы устроены азартные игры на тотализаторе, запрещённые везде, кроме ипподрома, спрашивать не имело смысла. Приставу Кояловичу виднее, что у него на участке творится.

– Господа Протасов и Картозин присутствуют?

– Протасов ставки принимает, Картозин только что в забеге участвовал, номер 15, наш чемпион-победитель. Если возможно, сейчас их не трогайте. – Распорядитель проявил заботу. – Вспомнил одну странность, господин Ванзаров.

– Не скрывайте, господин Иволгин.

– Вчера, когда Иван катался, я, признаться, вышел посмотреть на новенькую, мне показалось… Показалось… Как бы это сказать…

– Говорите как есть.

– Мне показалось, что все, кто был на льду, будто ждали, что с Иваном что-то случится. Следили, как он катается. Нет, зря сказал, пустое… Выдумка… Показалось…

– Благодарю вас, – ответил Ванзаров. – Иногда кажется то, что происходит. Знаете всех посетителей катка?

Распорядитель согласился с достоинством джентльмена: его обязанность знать всех. Подняв веточку, Ванзаров нарисовал на снегу вензель: буква «М», перечёркнутая «I» десятичной.

– У кого такие инициалы?

Иволгин оглянулся, будто опасаясь, и затёр снег ботинком:

– Таких нет.

Даже Бранд заметил, как странно повёл себя до сих пор уверенный господин.

– Утром на льду был написан этот вензель, – продолжил Ванзаров.

– Не могу знать! – вскрикнул Иволгин и овладел собой. – Пришёл, когда уже залили лёд. Господа, прошу простить, я всего лишь распорядитель катка.

Обычно Ванзаров вытаскивал из человека то, что тот отчаянно скрывал. Не применяя силы или борцовских приёмов. Но к ним быстро приближался господин, одетый в пальто светлого драпа с куньим воротником. Мгновенный портрет отметил цветущий вид, что для мужчины около пятидесяти добродетель, хорошо стриженные бакенбарды без усов и бородки, начальственную строгость в лице.

– Что это значит? – сурово вопросил он и бросил через плечо: – Здравствуйте, господин Бранд.

– Здравия желаю, – отрапортовал поручик, склонился к плечу Ванзарова и прошептал: – Господин Срезовский Михаил Ионович, председатель Общества. Фактически владелец катка.

– Почему являетесь, когда на катке публика? Пугаете нашего распорядителя. Вы кто такой?

Вопрос был брошен в лицо чиновнику сыска. Ванзаров ответил.

– Знаю, что из сыскной, – не сбавлял напор Срезовский. – Кто вам дал право здесь находиться? Что вынюхиваете? Что тут забыли?

Бранд издал звук, будто слова ползут из горла и не могут вылезти.

– Проводится розыск по убийству, – ответил Ванзаров.

Срезовский небрежно махнул рукой:

– Что за чушь? Кто убит?

– Иван Фёдорович Куртиц. Его отец настоятельно просил найти убийцу. У вас имеются возражения?

– Но какое ещё… – начал Срезовский, и тут смысл сказанного наконец проник сквозь стену самоуверенности.

Председатель Общества снял котелок, провёл рукой по лбу, будто у него жар. Лицо его поблекло и осунулось.

– Боже мой, – проговорил он. – Но ведь это ужасно… Ивана Фёдоровича убили… Какой ужас… В такой момент… Завтра у нас торжественное открытие состязания на звание чемпиона России по фигурному катанию… А тут будет рыскать полиция… Господин Бранд, как же так?

Бранд мог бы пояснить, если бы ему дали слово.

– Полиция рыскать не будет, – ответил Ванзаров. – Расследование конфиденциальное. Прошу хранить молчание. Никому не сообщать, что случилось. Вам ясно, господин Срезовский?

– Куда уж яснее. – Он нахлобучил котелок. – Подумать нельзя: Ивана Фёдоровича убили… Добрейший юноша, а какой талант конькобежца… Ждали, что возьмёт не меньше второго приза на состязаниях… Ошибки быть не может?

Ванзаров промолчал. Срезовский кивнул распорядителю и отправился к павильону.

– Сколько у вас садовых работников? – спросил Ванзаров.

– Пятеро, – ответил Иволгин. – Только сейчас их нет, отпущены до вечера.

– Кто есть из обслуги?

– Егорыч, старший садовник.

Ванзаров попросил проводить. Иволгин повёл по дорожке, которая огибала пруд, к каменному домику под скошенной крышей. Летом здесь размещался учебный класс Общества спасения на водах. Зимой, когда спасать на льду скучно, домик приютил старшего садовника.

Егорыч, в валенках и холщовом фартуке, рубил дровишки. Господам поклонился, сняв шапку, но топорик не выпустил.

– Этот предмет вам знаком?

Бранд увидел, что в руке Ванзарова появилась толстая сигара. Вот для чего заходил в номер, а поручика в коридоре оставил.

– Это оно, конечно, – ответил Егорыч. – Сигарка.

– Утром лёд чистили?

– И мели, и поливали как положено, вот господин Иволгин подтвердит, у нас порядок.

– Сигару находили?

– Не было такого. – Егорыч спрятал топорик за спину. – Робяты бы похвастались.

– Утром ваши работники будут убирать сад, пусть ищут такую сигару. Как найдут – голыми руками не касаться. Только в варежках. Это ясно?

Егорыч основательно закивал.

– Искать в снегу по берегам пруда или островков. Повторяю: нашли – лопатой поддели, в коробку любую или банку положили. Не лопатой – тогда варежками, – повторил Ванзаров. – Как нашли, нести городовому. Сергей Николаевич, предупредите, чтобы городовой доставил в участок. И чтоб сам не прикасался.

– Будет исполнено, – ответил Бранд, не понимая, в чём участвует.

Прикинув, сколько осталось денег до жалованья с учётом аппетита домашнего нахлебника, Ванзаров объявил:

– Нашедшему – рубль серебром.

Такую награду Егорыч точно не упустит.

На льду начался новый забег. Ванзаров направился к выходу:

– Слышите?

Иволгин слышал шум ветра и свист полозьев.

– Собака лает.

– Ах, это… Наша собачка Кузя, добрая, умная дворняжка. Егорыч её кормит, она сад сторожит по ночам.

– Давно лает?

– У меня хватает обязанностей, – ответил распорядитель с достоинством. – Господа, вынужден извиниться, меня ждёт господин Срезовский.

Он поклонился и быстрым шагом отправился к павильону.

Ванзаров придержал поручика, который излишне торопился:

– Сергей Николаевич, вам поручение.

Бранд вытянулся, хоть ему ужасно хотелось узнать, зачем искать какую-то сигару:

– Приказывайте…

– Проследить, куда отправится мадам Гостомыслова с дочерью.

– Вы же запретили им выходить? – удивился Бранд и понял, что иногда лучше молчать. Умным покажешься.

– Прикажи женщине – она сделает наоборот. Если выйдут с чемоданами и сядут в пролётку, задерживайте с городовым – как положено.

– Слушаюсь, – отчеканил Бранд и добавил искренно: – Не сомневайтесь, Родион Георгиевич, не подведу.

Ванзаров легонько похлопал его по плечу:

– Не стойте, где вас можно заметить из окна гостиницы. Постараюсь скоро вернуться.

24

Пора. Ванзаров нажал кнопку электрического звонка. Модная игрушка, указывает на состоятельность хозяина. Дескать, электричества не жалко: лампочки палим, в звонок трещим. В таком доме иначе быть не может. Пятиэтажная махина с мраморной лестницей, укрытой ковровой дорожкой, чисто выметенной, парадная с тёплым тамбуром и швейцаром, чистота и блеск. Квартира господина Куртица занимала половину самого почётного второго этажа.

За дубовой дверью замок был еле слышен. Ванзаров взялся за меховой козырёк шапки, чтобы снять головной убор, как только откроют. Хорошие манеры сыскной полиции не чужды. Когда нужно для дела.

Щёлкнул замок, створка плавно открылась. Ванзаров забыл про шапку.

В дверях стояла барышня, по виду не горничная, не кухарка, не прислуга. Скорее учительница или бонна для детей. Простое серое платье с воротничком до подбородка. Волосы туго приглажены. На вид – лет двадцать. Довольно привлекательна, напускная строгость не портила её. Визитёра окинула быстрым движением светлых глаз от ботинок до шапки, смотрела не смущаясь и не кокетничая.

Ванзаров снял шапку. На кратчайший миг он потерялся. Странное, неуловимое видение. Показалось, будто эту девушку встречал прежде. Не в конкретном месте или происшествии, а вообще: встречал прежде. При этом он был твёрдо уверен, что никогда её не видел. Мгновенный портрет бормотал что-то невнятное. Логика помалкивала. Ванзаров позволил улыбнуться усами. Чудо-оружие сражало барышень наповал. Когда надо было сразить для дела. А не для всяких глупостей.

Эта барышня осталась несражённой.

– Полагаю, вы господин Ванзаров? – спросила она как равная и продолжила, не дожидаясь ответа: – Фёдор Павлович просил передать вам, чтобы зашли в магазин на Гороховой. Он ждёт вас там.

И назвала номер дома. После чего дверь неспешно закрылась.

Ванзаров не верил в дежавю и никогда не знал этого странного чувства, о котором говорили дамы, неудачно выбравшие мужа, и поручик Бранд. Принять на веру, что встречался с человеком в прошлой жизни? Что может быть наивнее. Душа старого знакомого в новом теле? Логика такое отвергает. Встречались на пыльных дорожках иных миров? Случайная игра воображения, да и только. Сомнение скрылось, но не исчезло. Затаилось в глухих дебрях разума. Или что там скрывается в области души, наличие которой современная наука отвергает.

Экономя на извозчике медяки, которые проест Тухля, Ванзаров добрался до Гороховой пешкой. Витрины магазина «Куртиц и сыновья» соблазняли здоровьем и прочими развлечениями. Внутри магазина соблазн стал безграничен. Огромный выбор коньков, шеренга лыж для бега по снегу, гантели, эспандеры, гири, гимнастические кольца и турники для гимнастики. На них Ванзаров засмотрелся. Мечту иметь дома турник душили размеры его квартиры. Домовладелец не разрешит ввинчивать в стены и пол мощные винты, держащие стойки и перекладины.

В магазине пахло патентованной мазью для лыж, кожей и ещё чем-то особенно спортивным вроде пота. Пронзительный звук испытывал терпение и крепость ушей.

Приказчик не слишком спортивного вида, одолевая шум, прокричал: «Что угодно-с?» Ванзарову было угодно, чтобы хозяин магазина обратил на него внимание. Хозяин был слишком занят: следил, как другой приказчик в защитных очках катал на каретке лезвие конька по абразивному диску, рассыпая искры. Станок, наверняка английский, визжал драконом, которому натуралисты рубят крылья, чтобы не мешал развитию эволюции.

– Господин Куртиц!

Мощный окрик пронзил иностранный шум. Куртиц оглянулся, указал пройти за прилавок. Похлопал приказчика, дескать, продолжай до бритвенной остроты, и прошёл в глубины магазина.

Контора находилась за стеной торгового зала. Здесь визг станка казался обёрнутым ватой. За крохотным столиком молодой человек перекидывал костяшки счёт и записывал в ведомость. Он поднял голову.

– Это тоже мой сын… Митя, – сказал Куртиц, усаживаясь за свой стол.

Ванзаров обменялся кивками с юным Куртицем. И в нем была заметна порода. Порода фамильная, сильная, от крепостного прадеда, который ловкостью и упорством получил вольную, начал своё дело, передал сыну, а тот своему, не растратив, накопив состояние. Фёдор Павлович уже ничем не походил на своих крестьянских предков, выглядел лощёным столичным барином. Только порода никуда не делась. Порода передалась Мите, но пока не раскрылась во всей полноте. Юноше от силы двадцать. Скоро станет копией папаши. Трудно не заметить, что Митя слишком похож на брата.

– Видели мой станок? – спросил Куртиц, напрашиваясь на комплимент. – Замечательный. Американский. Чисто зверь. В столице такого ни у кого нет. Затачивает подрез идеально. Денег отдал уйму. Теперь все ко мне прибегут.

Фёдор Павлович сиял. Незаметно, что вчера потерял сына. Ванзарову жестом было указано сесть.

– Ну что там у вас?

Ванзаров предпочёл стоять. Возможно, из-за тесноты.

– Господин Куртиц, как узнали о смерти сына?

– Он прибежал с выпученными глазами. – Фёдор Павлович указал на сына.

Митя оставил счёты и гроссбух.

– Вы как узнали?

– Я зашёл на каток по делам. – Митя скривился, как от зубной боли, и забарабанил кулаком в стену. Американский визг затих. Тишина разлилась пуховым облачком. – Прошу прощения. Только захожу на каток, ко мне подбегает распорядитель Иволгин. Лицо перекошено, кричит: «Ваш брат умер!» Я спрашиваю: «Какой брат?» А он говорит: «Иван Фёдорович!», я говорю: «Что за чушь?» Он: «Сами взгляните». Ведёт к толпе на льду, я коньки не надел, господа расступаются. Вижу, Иван лежит. Сразу понял, что умер.

– По каким признакам определили смерть?

– У Ивана глаза неподвижные, лежит на холоде неподвижно, не дышит.

Толковый юноша: говорит чётко, складно, рассудительно.

– Почему не сразу поверили, что умер ваш брат?

Митя глянул на отца.

– Говори уж, чего скрывать.

– Слушаюсь, отец. – Митя тронул галстук-регат [32]. Подобный сейчас мучил шею Ванзарова. – В начале года мы поехали в Москву. Отец дал Ивану поручение оставаться. Он не имел права приехать в Петербург. Это самовольство.

Фёдор Павлович одобрительно качнул головой.

– Не мог пропустить завтрашние состязания? – спросил Ванзаров.

– Не знаю, что ему на ум пришло.

– Откуда у Ивана Фёдоровича костюм для состязаний в фигурной езде по льду?

– Был заказан у портного. К состязаниям.

– Ботинки с коньками тоже взял у портного?

Фёдор Павлович выразил на лице презрение к безграничной тупости полиции.

– Лучшим фигуристам дозволено хранить коньки на складе катка, – сказал он с явным неудовольствием.

– Вы разрешали Ивану пользоваться вашей комнатой для переодевания?

– Сын, как откажешь. Какое отношение ваши вопросы имеют к смерти Ваньки? Что толком узнали?

Ванзаров позволил затянуть паузу.

– Вашего сына убили, – сказал он, когда терпение готово было лопнуть.

Куртиц смахнул невидимую пылинку с лацкана пиджака:

– Вот оно как оказалось.

– Почему просили пристава записать в протокол естественную смерть?

Судя по робкому взгляду, Митя об этом не знал. Фёдор Павлович закинул ногу на ногу.

– Не хотел, чтобы полиция испортила открытие состязаний. Сына всё равно не вернуть. А потом думаю: какого лешего пристав так легко согласился? Обрадовался, гадёныш. Не бывать этому. Зря, что ли, прохвоста кормим! – Он крепко стукнул кулаком по колену. – Значит, убили Ваньку. И как же?

– Отравление, – ответил Ванзаров. – Кому была выгодна смерть вашего сына?

Куртиц покрутил головой, будто обозревая тесную контору, заставленную кипами перевязанных бумаг.

– Намекаете на наследство? Вот вам без подробностей: каждый из сыновей знал, что продолжит семейное дело во главе с Иваном. Только все вместе или ничего не получат, – сказал он тихо. – Его все любили. Любимчик катка. Некому желать смерти Ваньке. Какого лешего его принесло в Петербург!

– Кто из его друзей может подписать записку вензелем «М» с «I» десятичной?

Отец с сыном обменялись немыми вопросами.

– Не припомню таких.

Митя подтвердил: среди их круга знакомых с такими инициалами никого нет.

Повисла тишина. Было слышно, как скрипнула входная дверь под трель колокольчика, как приказчик приветствует покупателя. Вдалеке засвистел городовой. Телега прогромыхала мимо магазина. Невнятный разговор приказчика. Звякнуло стекло прилавка.

Молчание прервал Ванзаров:

– Иван Фёдорович курил сигары?

Куртиц фыркнул:

– Эх вы, сыщик, простых вещей не знаете: фигуристам, участвующим в состязаниях, нельзя курить, лёгкие должны быть крепкими. Какие сигары.

– А вы, господин Куртиц?

– Что я?

– Предпочитаете папиросы?

Фёдор Павлович отчего-то смутился.

– Что скажут покупатели, если владелец фирмы спортивных товаров дымить будет, – сказал он. – Однако вкус сигарного табака почитаю.

– Сигару не раскуриваете?

В проницательность сыска Куртиц не поверил.

– Наболтали уже, – сказал он, выразив презрение к сплетникам. – Извольте, позволяю себе подобную слабость, когда один катаюсь по льду. Мороз и табак – приятное сочетание, знаете ли, особенно когда у табака сладковатый вкус. При чём тут сигары?

Вопрос Ванзаров спустил мимо ушей:

– Перед смертью ваш сын катался с барышней. Знаете, кто она?

Куртиц пожал плечами:

– К нему девицы так и липнут. Кто-то из общества. Какая разница.

– Вам знакома фамилия Гостомыслова?

Задумавшись, Фёдор Павлович сморщил бровь, глянул на Митю. Тот беззвучно подтвердил. Телепатическая связь между отцом и сыном.

– Ах да… Это же та самая московская генеральша, дочь у неё чудесно катается.

– Пригласили её на каток Общества?

– Приглашал. Да только получил решительный отказ.

– У Ивана Фёдоровича было при себе портмоне?

Раздражение выдалось игрой желваками.

– Скажи ему, – бросил Куртиц сыну.

– Батюшка подарил Ивану чудесное портмоне английской кожи с его вензелем, – ответил Митя так, будто не завидовал. – Иван им очень дорожил.

– Записной книжкой он пользовался?

Митя принялся разглядывать бумаги:

– В комплекте с портмоне.

– Вы по делу что разузнали? – не выдержал Фёдор Павлович.

Ванзаров позволил себе испытать терпение хозяина магазина до предела.

– Ваш сын приехал из Москвы утром в субботу, поселился в номере гостиницы Андреева, – сказал он, следя за движением лица Фёдора Павловича. – Приехал налегке, без вещей. Забрал костюм для состязания. Имел встречу с неустановленным лицом, от которого получил записку и сжёг её. После полудня пришёл на каток, переоделся в вашей комнате, упаковочную бумагу от нового костюма скомкал, бросил в угол, вышел на лёд и погиб.

Куртиц выслушал без эмоций.

– Отравил Ивана кто? – спросил он.

– У вас есть третий сын? – вопросом ответил Ванзаров.

– Ну есть… Кто вам сказал?

– Вы, господин Куртиц.

Фёдор Павлович выразил недовольство:

– Ещё в своём уме, ничего вам не говорил. Что за шутки?

– Вы сказали: «Каждый из сыновей». Если Дмитрий Фёдорович был один, вы бы сказали «оба сына». Значит, есть третий.

Куртиц глянул на чиновника сыска с уважением:

– Ишь какой прыткий. Алёшка тут ни при чём…

Митя молчал слишком старательно. Будто боялся проговориться.

– Где Алексей Фёдорович?

– Вот напасть. – Фёдор Павлович издал звук скользящего конька. – Он в Москве в Знаменском монастыре. Подался в трудники, чтобы потом в монахи. За что мне всё это? Сын погиб, другой от мира ушёл. Продам всё и уеду в Монте-Карло коротать деньки.

Митя молчал, стиснув губы ниточкой. Ванзаров подумал, что на юге Франции коньки не нужны. В казино с ними не пустят. Он нацепил на затылок шапку.

– Господин Куртиц, прошу проехать со мной.

– Ещё чего? Некогда мне.

– Это необходимо, – твёрдо сказал Ванзаров и добавил: – Мне открыла девушка…

– Моя дочь Настасья, – перебил Фёдор Павлович. – Служит у меня. Вроде секретаря. Толковая, моя кровь.

– Ваша горничная взяла расчёт после Рождественских праздников?

– Ещё чего. – Куртиц встал, потягиваясь. – Ушла в пятницу под вечер и загуляла. В доме бардак, приходится в ресторане Палкина всякой дрянью питаться. Куда прикажете, господин сыщик?

– В Юсупов сад.

– Надо же. Ну поехали. Митя, сбегай за извозчиком.

25

Пролётка остановилась у подъезда гостиницы. На той стороне улицы помощник пристава выделывал руками фигуры, будто перекидывал горы снега за спину. Не заметить его было так же трудно, как циркового клоуна. Городовой, стоящий на углу Большой Садовой и Екатерингофского проспекта, вежливо не замечал аттракцион начальства.

– Ишь ты, как Бранд старается, мельницу изображает. Наверняка напился. И в таком виде явиться на люди, – сказал Фёдор Павлович, демонстрируя обычное презрение к полиции благородного человека.

– Несёт службу со всем старанием, – ответил Ванзаров, обходя пролётку сзади. Он понял, что означают энергичные знаки. – Нам в сад.

– Вы же сказали: у Андреева?

– Извозчику здесь встать удобнее.

Куртиц неодобрительно покачал головой: если полиция об извозчиках заботится, куда мы скатимся! Так и до революции недалеко. Ужасный век, ужасные нравы…

Он перешёл улицу, не замечая проносившиеся сани. Швейцар открыл калитку, с поклоном держась за козырёк фуражки. Куртиц прошёл мимо, похлопал по согбенной спине, как покупатель хлопает добрую лошадь. Ванзаров дал знак Бранду не соваться. Скрывая досаду, поручик козырнул и остался топтать уличный снег.