Птичий отель

Joyce Maynard

THE BIRD HOTEL

Copyright © 2023 by Joyce Maynard

© Чулкова С., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Кое-что о трудных временах

Мне было двадцать семь, когда я решила прыгнуть с моста Золотые Ворота[2]. Еще в полдень жизнь моя была прекрасна. Но уже через полчаса мне хотелось умереть.

Я поймала такси и приехала туда перед самым закатом. Мост висел в тумане, окрасившись в багряные тона, которые я так любила во времена, когда для меня еще имели значение цвета предметов и мостов, как и сама возможность постигать суть вещей. Многое, что когда-то было мне интересно, теперь потеряло всяческий смысл.

Покидая квартиру, я сунула в карман стодолларовую купюру. Ее-то я и вручила водителю такси. К чему мне сдача?

На мосту, конечно, было много туристов. Машины возвращались в город или, наоборот, покидали его. Родители катили перед собой прогулочные коляски с детьми. Как и я когда-то.

Под мостом проплывал кораблик. Прежде чем прыгнуть, я немного понаблюдала, как он лавирует между свай и как матросы подметают палубу. Но все это было уже неважно.

Спиной я почувствовала на себе взгляд старика, проходившего мимо. Он мог попытаться помешать мне, поэтому пришлось подождать несколько минут, пока он не уйдет подальше.

Только после этого я уже не посмела перелезть через перила.

«У неприятностей, что забавно, есть своя оборотная сторона, – сказал мне как-то Ленни, когда в один день на нас свалились все напасти: сначала нам пришлось забрать из садика Арло, потому что у него обнаружили вшей, затем сама я свалилась с мононуклеозом, а в квартире прорвало трубу, залив все мои рисунки, над которыми я работала последние полгода. – Ты достигаешь дна, а потом отталкиваешься и всплываешь».

Стоя на мосту и глядя на темную бурлящую воду, я, пожалуй, кое-что поняла про саму себя. Несмотря на ужасную ситуацию, в которой я оказалась, мое подсознание все равно цеплялось за жизнь. Даже сам факт оплакивания умерших напоминал о ценности жизни. Пусть хотя бы только моей.

И я отошла от перил.

Я не смогла прыгнуть. Но и домой не вернулась. У меня его больше не было.

Вот так в итоге я и оказалась в «Птичьем отеле».

1. 1970 год. Теперь ты Ирен

Мы узнали все из теленовостей за две недели до того, как мне должно было исполниться семь лет. Моя мама погибла. На следующее утро бабушка сказала, что мы должны сменить свои личности.

Помню, как сижу за кухонным столом с ярко-желтым пластиковым покрытием: передо мной – извечные бабушкины сигареты «Мальборо лайт» и жестяная коробка с цветными карандашами. Звонит телефон, но бабушка и не думает снимать трубку.

«Пусть идут к черту», – говорит бабушка. Она очень злится, но не на меня, конечно.

Странно, в каких подробностях запоминаются некоторые события. Как сжимаю в руке карандаш. Синий, только что заточенный. Звонит телефон. Я хочу снять трубу, но бабушка говорит – не надо.

«Сейчас они начнут строить всякие предположения, связывать одно с другим и явятся к нам. Этого нельзя допустить», – говорит бабушка, закуривая сигарету.

Кто такие «они»? Какие предположения?

«Не хочу, чтобы нас нашли, – говорит бабушка. – Ты не можешь больше носить имя Джоан».

По правде говоря, я всегда хотела поменять имя. Мама назвала меня в честь своей обожаемой певицы Джоан Баэс[3] (а не Джонни Митчелл[4], которую она тоже любила). Так что пожалуйста – я могу быть хоть Джоан, хоть Лизл, как одна из дочерей Георга фон Траппа[5]. Могу стать Скиппер, как младшая сестра Барби, или Табитой, как в «Колдунье»[6].

– А как тебе имя Памела? – спросила я бабушку.

Памела была моей одноклассницей. У нее были самые красивые на свете волосы, которые она завязывала в такой пышный хвостик, что обзавидуешься.

Но бабушка сказала, что она уже все решила. И что я стану Ирен.

В клубе любителей бриджа у бабушки имелась подруга Алиса, и ее внучка Ирен была примерно моей ровесницей. Только она совсем недавно умерла (думаю, от рака, просто в те времена этого слова очень боялись), и Алиса перестала ходить в клуб.

Бабушка как-то непонятно выразилась – что для меня нужно будет выправить новый документ, будто со мной ничего не случилось.

«А что со мной случилось?»

«Слишком долго объяснять», – отмахнулась бабушка. И объявила, что нам придется переехать в другое место. Где я, конечно же, буду ходить в школу. А без документов меня не примут. У бабушки имелся план, как выправить эти самые новые документы – она подсмотрела идею в одной из серий «Коломбо».

В тот же день мы на автобусе поехали в какое-то учреждение, где бабушка заполняла кучу разных бумаг, а я сидела на полу и рисовала. Перед уходом бабушка показала мое новое свидетельство о рождении. «Видишь? Теперь официально ты – Ирен. И комар носа не подточит».

Теперь мой день рождения стал как у той девочки Ирен, которая умерла. И получалось, что семь лет мне должно было исполниться не через две недели, а через два месяца. И это была только малая толика из всего, что меня так обескураживало. «Хватит мучить меня расспросами», – говорила бабушка.

Бабушка и себе имя поменяла – вместо Эстер стала Ренатой. Но я-то все равно звала ее бабушкой, так что ничего страшного. Но вот на запоминание того, что теперь я не Джоан, а Ирен, мне пришлось потратить некоторое время – путем многократного повторения нового имени в прописях. Я только отточила до совершенства заглавную букву «Д», а тут пришлось переучиваться на «И».

Потом принесли посылку, внутри которой были виниловые пластинки. Я их, конечно же, сразу узнала. Мамины. И надпись на коробке тоже была сделана маминой рукой.

Через несколько дней приехали грузчики. Бабушка все заранее упаковала – правда, вещей у нас было немного. И когда наконец вынесли самую последнюю коробку (в которой находились кукла Рева[7], несколько моих книжек, коллекция фарфоровых зверушек, мамин подарок – укулеле, на котором я не умела играть, и мои цветные карандаши), я встала у окна и стала смотреть, как грузчики складывают в машину наши пожитки. Никто не объяснял, куда мы едем.

– Видишь вон того мужчину с камерой? – сказала бабушка, указывая куда-то в сторону. – Вот почему нам больше нельзя тут оставаться. Они не оставят нас в покое.

Кто такие «они»?

– Папарацци, – объяснила бабушка. – Они так достали Жаклин Кеннеди, что ей пришлось выйти замуж за того старого уродца с яхтой.

Я не поняла ничего из сказанного.

К концу недели мы уже более или менее расположились на новом месте. Это была двухкомнатная квартира в Покипси, штат Нью-Йорк, где проживал бабушкин брат дядя Мэк. Ее он по старинке звал Эстер, а поскольку меня видел до этого всего пару раз, то легко перешел на Ирен. В день нашего приезда он заказал нам еду из китайского ресторанчика, и я в знак приятия отдала ему записку из своего печенья с предсказанием.

«Полезность чашки состоит в ее пустоте», – прочел он.

Я взяла со стола крошечный бумажный зонтик. Он даже открывался и закрывался как настоящий.

Бабушка устроилась на работу на ткацкой фабрике. Поскольку мама так и не удосужилась поводить меня в детский сад, я с места в карьер отправилась в первый класс начальной школы Клары Бартон[8]. Про маму ничего нельзя было рассказывать, вот я и не рассказывала.

У нее даже похорон не было. И никто не пришел высказать свои соболезнования. Если у бабушки и были какие-то мамины фото, она их спрятала от меня. Поэтому я по памяти нарисовала ее портрет и засунула его под подушку. У моей мамы на картинке были румяные щеки, синие глаза, алые губки бантиком. И длинные вьющиеся волосы, как у принцессы.

Когда одноклассники интересовались, почему я живу с бабушкой и где моя мама, я говорила, что она знаменитая певица, только имени ее назвать не могу. Мол, сейчас она на гастролях со своей группой и готовится к выступлению в «Хутнэнни»[9].

– Вообще-то эту программу уже сняли с эфира, – заметил Ричи, самый дотошный из всех.

– Точно, я просто перепутала. Я имела в виду Шоу Джонни Кэша[10].

На какое-то время от меня отстали, а потом снова начали спрашивать, когда вернется моя мама, переедем ли мы в Голливуд и могу ли я попросить для них автографы.

– Нельзя, потому что у нее сейчас рука в гипсе, – ляпнула я. – Причем левая, а она левша. – Мне казалось, что так ложь прозвучит более правдоподобно.

– Никакая твоя мама не знаменитость, – заявил Ричи. – Небось она у тебя навроде бабули, как в «Деревенщине из Беверли-Хиллз»[11].

– Неправда, моя мама очень красивая, – сказала я Ричи. И тут точно не врала.

У мамы были черные блестящие волосы ниже пояса, которые я обожала расчесывать. Пальцы у нее – длинные, изящные (правда, под ногтями часто забивалась грязь). И еще она была тонкой как тростинка – до того тонкой, что, когда мы, кочуя из одного места в другое, устраивались спать в палатке, у нее так сильно выступали ребра, что их можно было пересчитать. Больше всего мне запомнился ее голос – чистое, ровное сопрано. Мама отличалась бесподобным слухом (о да, ее музыкальные инстинкты явно превосходили ее умение разбираться в мужчинах), и она легко выводила сложную мелодию в минорной тональности без гитары, хотя найти бородача с инструментом для нее не составляло никакого труда.

Многие сравнивали ее с Джоан Баэс, но мамин парень Даниэль, с которым она прожила все шесть лет моей жизни (не считая перерывов на размолвки) и с которым рассталась за месяц до трагедии, – так вот, Даниэль всегда говорил, что она больше похожа на младшую сестру Джоан – Мими Фаринью. Та была и лицом посимпатичней, и обладала более мягким тембром.

Мама постоянно пела для меня – по дороге в машине или в палатке, когда мы забирались в общий спальный мешок. Она знала все старинные английские баллады: про ревнивых мужчин, бросающих своих возлюбленных в реку за отказ выйти замуж, про чистосердечных девушек, отдающих свое сердце простолюдину, который вдруг оказывался богачом.

Каждый вечер мама пела мне перед сном, и это были мои колыбельные. Когда прекрасным майским днем весь лес заледенел, скончался Вильям, но любовь свою забыть он не сумел[12].

– Разве можно умереть от любви? – спрашивала я маму.

– Такое случается только с истинными романтиками, – отвечала мама.

– А ты истинный романтик? – допытывалась я.

– Да.

Так что иные «колыбельные» действовали на меня с точностью до наоборот, напрочь лишая сна. Я уплываю далеко. Прощай, любовь моя. Когда обратно возвернусь – пока не знаю я[13]. Тот факт, что кто-то от кого-то уплывает, меня очень расстраивал. Мне больше нравилось, когда люди воссоединялись несмотря ни на что. Но мама говорила, что это всего лишь песня.

А одну я вообще смерть как боялась, это я про «Черную вуаль»[14]. Помню, как лежала в обнимку с плюшевым жирафом, которого подарил мне Даниэль (он выиграл его на ярмарке, кидая дротики дартс в надувные шарики), – лежала и слушала в сотый раз эту балладу, зная, что вот сейчас будет страшный куплет: Ночью черной-пречерной, под ветром таким ледяным… Женщина в черной вуали плачет над гробом моим.

Довольно странный выбор для колыбельной, но в этом была вся мама.

«Ой, не надо!» – кричала я из спального мешка, боясь чудовищной развязки. Мама сразу же умолкала, а я… просила допеть балладу до конца. Уж больно у мамы красивый голос, хоть она и распевала такие страсти.

Мама просила, чтобы я звала ее Дианой, потому что слова «мама» или «мамочка» ассоциировались у нее с тетками в фартуках или того хуже – с моей бабушкой.

Мама окончила Калифорнийский университет в Беркли, а с папой познакомилась в парке на сидячем протесте против Вьетнамской войны. Когда акция подошла к концу и они отправились гулять по мосту, Диана и знать не знала, что я уже завелась у нее в животике.

Осенью моему отцу пришла повестка, и ему предстояло уйти на войну примерно тогда, когда должна была родиться я. Поэтому вместо призывного пункта он улетел в Канаду. И присылал Диане по одному, а то и по два письма в день, умоляя приехать. Но к тому времени Диана уже сошлась с банджоистом Филом, потому что он напоминал ей Питера Сигера[15] и был даже покруче и посексуальней. Думаю, любви к отцу Диана предпочла любовь к разбитому сердцу – что в песнях, что в жизни. Потом она рассталась с Филом, наступала пора грустных песен, и так повторялось все время.

Диана познакомилась с Даниэлем во время родов. Такой уж она была человек: ей всегда требовался рядом мужчина, и он всегда находился.

Даниэль был акушером. Профессия необычная для мужчины, но он очень любил малышей и, как он однажды признался, любил помогать им появляться на свет. Именно Даниэль сопровождал маму на протяжении тридцати шести часов схваток и шести часов, когда надо было тужиться. Легенда гласит, что к тому моменту, когда я родилась, они уже влюбились друг в друга.

Мои воспоминания о «Годах Даниэля» (не исключавших маминых кратковременных хождений налево) в основном связаны с музыкой, которую мы с ним слушали. Так, он купил мне пластинку с Берлом Айвзом[16], похожим на дедушку из какой-нибудь сказки, и альбом с детскими песнями Вудро Гатри[17]. В отличие от Берла Айвза, этот исполнитель казался мне немного с приветом, зато песни у него были уморительные. Я заставляла Диану с Даниэлем ставить мне эту пластинку по десять раз на дню, и самой моей любимой была песня про старый автомобильчик, в которой Вудро Гатри изображал, как кашляет и фырчит старый мотор. До сих пор помню, как кашлял и фырчал Даниэль, передразнивая нашу собственную колымагу. А я тогда думала, что все машины ездят именно так.

Мы очень много путешествовали, меняя один драндулет на другой, но они все равно издыхали по дороге, куда бы мы ни направлялись: на антивоенную демонстрацию, на концерт или обратно домой (когда такой имелся), в мотель, в палаточный лагерь или на квартиру к какому-нибудь маминому знакомому, который хорошо играл на гитаре. И когда наш драндулет вставал и отказывался ехать, мы с Дианой часами ждали на обочине, пока Даниэль или какой-нибудь другой ее дружок разбирался с мотором. Все остальные мамины дружки были для меня на одно лицо – длинноволосые, странно пахнущие и в широких джинсах, собирающих всю грязь. Впрочем, одного я все-таки запомнила. Его звали Индиго. Он называл меня «малáя» и доставал щекоткой, хоть и знал, что я ее боюсь. А однажды мы жили в мотеле, там был бассейн, и он столкнул меня в воду.

«Эй, Джонни не умеет плавать!» – закричала Диана, но Индиго было смешно. Я пошла ко дну. Хотела глотнуть воздуха, а дышать нечем. Хотела хоть за что-то уцепиться, но кругом была одна вода.

Мигом прибежала Диана и прыгнула в воду как есть – прямо в джинсовой юбке. Схватила меня за шиворот и вытащила. Помню, как я кашляла и отплевывалась, пытаясь дышать. После этого я и близко к воде не подходила.

Мама вместе со своими бойфрендами вечно таскала меня по концертам на открытом воздухе. Что помню из этого? Вонь туалетных кабинок, где я боялась провалиться в дырку, запах травы и мускусного масла и теплое чувство уюта, когда вечером мама забиралась со мной в палатку, прихватив очередного бойфренда. Помню их шепот и тихий смех, когда они занимались любовью, думая, что я сплю. Но тогда для меня это был всего лишь звуковой фон, с которым я жила, – как баллады или песни кумбайя[18].

Иногда после концерта люди толкали речи, и сквозь хриплые колонки до нас доносились голоса выступающих. Больше всего я любила забраться в палатку, смотреть, как вокруг подвесного фонаря крутятся ночные мошки, и слушать пение Дианы. Если Даниэль был с нами, он мог сидеть снаружи, читая у костра учебник (он тогда готовился к экзамену, чтобы получить более высокую категорию как акушер), или покуривая, или строгая свою извечную деревяшку. Деревяшка была бесформенной, но идеально гладкой, и я любила засыпать, прижимая ее к лицу и представляя, будто мама, которая вечно на что-то отвлекалась, гладит меня по щеке.

Какое-то время мы втроем даже снимали квартиру в Сан-Франциско, и там были диван и кушетка специально для меня. Сестра Даниэля прислала хлебную закваску, которой пропахла вся квартира, и я даже думала, что какое-то время мы поживем на одном месте. Но летом 1969 года, когда мне было шесть лет, мама с Даниэлем решили прокатиться по всей стране ради Вудстока[19]. Идея, скорее всего, была маминой, но Даниэль ее поддержал.

И вот, собравшись в путь, они покидали в машину (на тот момент у нас был серебристый «Рено») все наши немногочисленные пожитки: рубашки «тай-дай»[20], джинсы, мой набор цветных карандашей, плюшевого жирафа, лоскутное одеяло, сшитое бабушкой, мамины понтовые ботинки с тиснеными розочками на бортах и книги Даниэля по акушерству. В багажнике у нас лежала коробка с Даниэлевой коллекцией пластинок. Он настолько ею дорожил, что, когда мы оказывались в жарком регионе вроде Аризоны, Диана переживала, как бы они не расплавились. В какой-то момент она даже купила для них сумку-холодильник. Лишь повзрослев, я стала понимать, что, пожалуй, Диана больше заботилась о пластинках, чем обо мне.

Ночевали мы в палатке «дикарями», потому что стоянки в национальных парках стоили слишком дорого. За неделю до начала фестиваля, когда мы все еще находились в пути, машина наша начала издавать звуки, как в песенке Вудро Гатри. В итоге на Вудстокский праздник мы не попали, ограничившись каким-то небольшим фестивалем возле границы с Канадой. Помню, как Диана отплясывала с каким-то кришнаитом, находящимся под веществами, и тот дал ей ключи от своего рыжего «Фольксвагена»-жука. Пока кришнаит не очухался, мы втроем сели на его машину и уехали.

Через три дня Диана и Даниэль опять поссорились, и стоянка в Нью-Джерси стала местом их расставания. Помню, как мы с мамой сидели впереди, а Даниэль запихивал в дорожную сумку свою одежду, часть пластинок (мама вообще ничего не хотела брать на память, и я осталась без альбомов Берла Айвза и Вуди Гари) и банку с хлебной закваской. И еще мне пришлось распрощаться с моей любимой деревяшкой.

«Ты замечательный ребенок», – сказал Даниэль на прощание и ушел ловить попутку. Когда мы выехали на шоссе, он все еще стоял там, и мне показалось, что он плачет. Но мама сказала, что у него аллергия. В этот момент я и сама едва не расплакалась, потому что из всех маминых мужчин Даниэль был самым надежным.

Бензина нам хватило надолго, и мама остановилась на заправку почти у Нью-Йорка, разговорившись с неким Чарли, членом сообщества «Подземная погода». Меня поразило это название. Ведь правда странно: какая может быть под землей погода? Разве она там не одинаковая все время? Чарли предложил нам пожить вместе с ним и его друзьями в Верхнем Ист-Сайде на Восемьдесят четвертой улице – мол, это дом чьих-то там родителей. До Нью-Йорка было рукой подать – всего-то требовалось переехать мост.

Дом был большой, кирпичный, на ступеньках крыльца стояли горшки с геранью, но ее явно никто не поливал. Чарли с друзьями постоянно крутили разные пластинки, а я, за отсутствием книг под рукой, читала названия всех этих альбомов: Jefferson Airplane, Led Zeppelin, Cream. У мамы с собой была целая коробка собственных альбомов, но их никто не захотел слушать. Действительно, песни вроде «Серебряного кинжала»[21] или «Дикого цветка»[22] как-то не вязались с этой компашкой.

Уже тогда мне было ясно, что ни Джоан Баэс, ни моей бабушке ни за что не понравилось бы это место и делишки, которые там творились. Чарли с друзьями любили совсем другую музыку – громкую, с ором и гитарными завываниями. Вместе со всеми мне приходилось есть ложками арахисовое масло, шоколадные хлопья и порой ужинать мороженым. Для кого-то это, может, и прикольно, но не для меня. Однажды в дом пришла падчерица кого-то из друзей Чарли, старше меня на пару лет. Так вот, у нее была огромная коробка с Барби, к которой прилагалась куча нарядов. Я знала мамино отношение к подобным куклам и никогда не просила себе такую, но было здорово наряжать Барби в разные наряды.

Пока мы ехали через всю страну на Вудстокский фестиваль, каждый вечер Даниэль читал мне по одной главе из «Паутины Шарлотты». Должно быть, он случайно забрал ее при расставании, а ведь мы не дочитали три главы, и я очень переживала, не зная, чем все закончилось у Шарлотты, у девочки по имени Ферн и у поросенка Уилбора. Кстати, я не понимала, почему мамины новые знакомые так ненавидели свиней. Ведь если Уилбор – их типичный представитель, то они просто прелесть.

Я не понимала смысла разговоров Чарли и его друзей про какую-то там Вьетнамскую войну и понятия не имела, где находится этот Вьетнам. Помню только, что друзья эти что-то постоянно мастерили в подвале, и на это требовалось много гвоздей. Один раз я спустилась посмотреть, и все ужасно обозлились, особенно Чарли. Он даже обозвал меня гаденышем.

После этого мама решила, что нечего мне там делать, и отвезла к бабушке в Квинс. «Чарли не мой типаж, – сказала мама. – Я оттуда съеду». Она собиралась только забрать пластинки, пообещав вернуться через пару дней. Говорила, что снимет какой-нибудь милый домик в пригороде, заведет садик с огородом. Еще она планировала найти для меня учителя по игре на укулеле (с большой вероятностью, что это окажется мужчина). И наконец, мама хотела записать собственный альбом, воспользовавшись связями с человеком, знавшим Баффи Сент-Мари[23]. Он сам оставил ее визитку.

2. Выживших нет

Бабушка делала в духовке сэндвичи с сыром, включив фоном телевизор, и тут в новостях заговорили о взрыве. Замелькали кадры репортажа, закадровый голос диктора начал рассказывать о доме под названием «Подземная погода», расположенном на Восемьдесят четвертой улице. «Тут все разрушено», – сказал диктор. Во время взрыва внутри дома погибли два человека, а на улице – полицейский, отец троих дочерей и десятилетнего сына. В момент трагедии он не был при исполнении.

От дома ничего не осталось, но показали старую фотографию, и я узнала и ступеньки с геранями, и красную входную дверь. «Данных, что кто-то выжил, на настоящий момент нет», – сообщил диктор.

Репортер с места трагедии интервьюировал женщину. «Мерзкий сброд, убийцы, – говорила она. – Туда им и дорога».

Выключив телевизор, бабушка уложила меня спать, и я слышала через стенку, как она плачет в своей комнате. Никогда прежде я не слышала, чтобы она плакала.

Имена погибших во время изготовления бомбы назвали только на следующий день, но и я, и бабушка уже были в курсе. Конечно, она мне ничего не говорила – я сама услышала по радио. От всего этого у меня разыгралось воображение. Я представила себе фонтан шоколадных хлопьев, обложку от альбома The Beatles, где они сидят с разломанными и окровавленными куклами на коленях. Вспомнила я и другую обложку – от альбома King Crimson[24], из-за которой мне и до взрыва снились кошмары. Там было изображено человеческое лицо, снятое таким крупным планом, что видны волоски в ноздрях, а глаза широко открыты, словно человек кричит от ужаса. Я представила себе ошметки черного винила, разбросанные возле дома, и ботинки Дианы с выдавленными розочками на бортах – она всегда возила их с собой. (А как же моя коллекция фарфоровых зверушек? Ведь они так и остались в том доме. Я представила себе, как из окон на улицу вылетают мои лошадка, обезьянка, единорог. Такое богатство пропало!)

На самом деле от мамы не осталось ничего, чтобы можно было ее опознать. Когда репортер уточнил, что полиция нашла лишь один только мизинец, бабушка быстро выключила телевизор.

«Разве у человека может отлететь мизинец? – спросила я у бабушки. – И что теперь с ним делать?»

Происшествие продолжали освещать еще несколько дней, и в одной из программ показали школьную фотографию моей мамы. Нет, в жизни она была гораздо красивей, чем по ихнему телевизору. Вот репортер сует микрофон под нос женщине, которая оказывается вдовой погибшего полицейского, и та говорит: «Надеюсь, она и все остальные будут гореть в аду».

После этого бабушка стала Ренатой, а я – Ирен.

Сначала мы жили в Покипси, потом в Северной Каролине, потом во Флориде, потом снова в Покипси, затем опять во Флориде. Я никогда не видела своего отца Рэя, но через год, после второго или третьего переезда, бабушка отыскала его адрес и отправила письмо. На тот случай, если он не в курсе, случилось то-то и то-то. Бабушка взяла с Рэя обещание, что он никогда не раскроет ни наших нынешних имен, ни места проживания.

Рэй жил в Британской Колумбии с женой, недавно родившей двойняшек. В ответном письме он упомянул, что будет рад видеть меня, если вдруг мы окажемся в Канаде.

«Никогда не забуду, как мы сидели в парке тем летом, распевая все эти чудесные баллады, – писал Рэй. – Что бы там ни было, у Дианы был дивный голос».

Когда я училась в третьем классе, в нашу квартиру во Флориде заявился Даниэль. Должно быть, он все же сдал экзамены и получил высшую категорию акушера, поскольку теперь ездил на приличной машине. Работал он на тот момент в больнице Сарасоты[25]. Поскольку Даниэлю удалось найти нас, было очевидно, что Рэй нарушил данное бабушке слово.

«Твоя мать была любовью всей моей жизни», – сказал мне Даниэль и заплакал. Полагаю, он приехал, чтобы утешить меня, а в итоге успокаивать пришлось его. «Не думаю, что она хотела причинить кому-то зло, – прибавил Даниэль. – Наверняка она просто не знала, что они замыслили. Ведь ничего, кроме песен, ее не интересовало».

Мне сразу же захотелось спросить, а как насчет меня.

«Диана бы ругалась, но я привез тебе куклу». Это была Барби, и да, он был прав: мама никогда не позволила бы мне иметь ее, даже будь та чернокожей.

Мы с бабушкой вышли на улицу, чтобы проводить Даниэля. Он открыл багажник, и по тому, с какой осторожностью он вытащил оттуда коробку, я понимала, что в ней лежит что-то очень ценное для него и он буквально отрывает это от сердца. Так оно и оказалось. Это был набор виниловых пластинок, которые мама отдала ему в день расставания: Вуди Гатри, Берл Айвз, первый альбом Джоан Баэс, сильно поцарапанный. Я и тогда помнила наизусть слова «Мэри Гамильтон», «Дома восходящего солнца» и «Дикого лесного цветка» – ведь именно эти песни мы распевали втроем.

– Я был тем самым человеком, который принял тебя, – сказал Даниэль, садясь в машину. – Именно я перерезал канатик.

Я не сразу поняла, что он имеет в виду. Ах да, ведь Даниэль принимал у мамы роды.

– Я хотел бы оказаться твоим отцом, – сказал он.

– Было бы здорово, – ответила я.

За исключением Даниэля и моего отца Рэя, пообещавшего бабушке хранить тайну, больше никто из нашей прошлой жизни не мог отследить наши перемещения. Но бабушка все равно жила в страхе. Шли годы, но я не могла понять, почему это было так важно для нее: ведь не проходило и недели, чтобы бабушка не напоминала мне о моем обещании никогда никому не рассказывать о случившемся, не раскрывать наших прежних имен.

«Это наш с тобой секрет, – повторяла бабушка. – И мы унесем его в могилу». Тут я сразу же представляла себя мертвой, как в песне «Черная вуаль», и начинала трястись от страха.

Унести с собой в могилу. Как воспринимала такие слова десятилетняя девочка? Тем не менее они были мантрой, прошедшей через все мое детство. Никто не должен знать, кто ты. Пообещай мне. Ты унесешь эту тайну с собой в могилу.

Мне снились кошмары про то, что будет, если вся правда о нас выйдет наружу.

В те годы бабушка работала сразу в нескольких местах. Ведь мы не могли получить социальные карточки, поэтому бабушка либо устраивалась по знакомству, либо подрабатывала там, где социальной карточки не спрашивали. Например, она сидела с чужими детьми.

Мне было восемнадцать. Я только окончила школу, и вдруг у бабушки обнаружили рак в четвертой стадии. Все-таки все эти выкуренные ею пачки «Мальборо» догнали ее.

Все лето я ухаживала за бабушкой. Последнюю неделю своей жизни она провела в хосписе, где снова взяла с меня обещание хранить в тайне историю о моей матери.

«Бабуль, я ни одной живой душе не сказала, – поклялась я. – Но если б даже и сказала, теперь-то какая разница?» К тому времени я уже имела гораздо больше представления о случившемся, знала, чем именно занимались в подвале Чарли и его приятели. В шестнадцать лет, движимая любопытством, я засела в библиотеке и прошерстила все, что имело отношение к теме «Подземной погоды». В глубине души я вряд ли хотела знать подробности маминой смерти, но теперь от страшных картинок было не укрыться. Разрушенный дом, осколки стекла по всей улице и женский мизинец.

«Просто пообещай мне, – повторила бабушка. – Никому нельзя рассказывать. Ты и сама не понимаешь, какую беду можешь на себя накликать».

К тому времени она уже была на сильных обезболивающих и наговорила много всякой невнятицы – что-то про ФБР и генетическую экспертизу, позволяющую выследить человека по следам слюны на чашке кофе или по волосам на расческе.

«Если вдруг кто-то спросит тебя про Диану Ландерс, – прошептала бабушка, – ты никогда о такой не слышала, поняла?»

3. Человек с солнечной стороны улицы

На то, чтобы освободить съемную квартиру от немногочисленных бабушкиных вещей, потребовалось совсем немного времени. По ее просьбе она была кремирована, а ее пепел был развеян у подножия Унисферы, построенной ко всемирной выставке 1964 года – она меня туда водила, когда я была еще совсем маленькой. После выплаты по текущим счетам от ее сбережений у меня осталось тысяча восемьсот долларов. Вот и все мое наследство. На эти деньги я сняла студию и купила проигрыватель.

Приходится жить не так, как все, когда у тебя есть тайна, особенно касаемая смерти твоей матери и когда ты носишь совсем другое имя, а не данное тебе при рождении.

В таких случаях лучше не сходиться с людьми особенно близко, что я и делала. Ни в школе, ни в художественном колледже у меня не было ни сердечных подруг, ни парней. Все знали только, что я учусь на художника и подрабатываю официанткой в Миссии[26].

Сколько себя помню, рисовала я всегда. В своей студии я повесила на стену постер с Тимом Бакли[27] – во-первых, потому, что он был красавчик, а во-вторых, он ушел молодым, причем трагически, как и моя мама. Я столько раз крутила его песню «Однажды я был»[28], что пришлось покупать новую пластинку. О да, если я хотела погрустить, было достаточно поставить именно эту песню.

А потом я встретила Ленни, человека, в котором не было абсолютно ничего трагического. Его нрав я бы описала так: он всегда выбирал солнечную сторону улицы[29]. То есть трудно было представить, чтобы я влюбилась в такого, как он, и чтобы он влюбился в такую, как я. Тем не менее это случилось.

Мои работы отобрали для выставки в небольшой галерее, едва я окончила художественный колледж. Все участники по очереди там дежурили: раскладывали по тарелкам соленое печенье, сдабривая его плавленым сыром – чтобы угостить гостей, если кто-то решит к нам заглянуть. Желающих посетить выставку было немного.

Большинство работ были абстрактными или концептуальными. Так, один молодой художник выставил в центре зала кусок сырого мяса. На второй день вокруг куска уже вились мухи, а на четвертый – провоняла вся галерея. Когда сам автор заглянул, чтобы помочь с закусками, я сказала ему: «Может, уберешь это?» Он сказал: «Нет проблем», потому что он уже принес свежий кусок мяса, на этот раз немного дешевле.

Лично мои работы висели в самом углу. В отличие от остальных, я выставила совершенно реалистичные карандашные рисунки, посвященные живой природе. Я увлекалась этой темой с детства, задолго до того, как оказалась у бабушки. Но, пожалуй, после маминой гибели это увлечение превратилось в настоящую одержимость. Чтобы весь мир со всеми его реалиями исчез, достаточно было достать карандаши и начать рисовать.

На протяжении нескольких лет я могла целый день пропадать в лесу, а если время поджимало – отправлялась в парк, где делала зарисовки грибов или наростов на деревьях. Или могла перевернуть валежник, чтобы запечатлеть на бумаге копошившихся под ним насекомых. После смерти бабушки, весной следующего года две недели я провела в Сьерре[30]. Я много гуляла, ночевала в старой палатке, и мой альбом постепенно заполнялся рисунками диких цветов, которые я находила там в великом множестве и разнообразии. Именно этот альбом и помог мне получить стипендию на обучение в художественном колледже.

В тот период, когда проходила упоминаемая мною выставка, я в основном рисовала птиц и выставила картинки с попугаями аратинга, неожиданно поселившимися у нас в Сан-Франциско.

История такая: якобы в середине восьмидесятых из магазина с экзотическими птицами в Южной Калифорнии улетели две особи. В итоге они оказались в Сан-Франциско, где и начали стремительно размножаться. Довольно скоро деревья на холме Телеграф-Хилл были буквально усеяны этими пернатыми ярчайшей расцветки.

В городе, где популяция птиц в основном была представлена голубями, ласточками и сойками, невозможно было пройти мимо этих новых обитателей Телеграф-Хилл с их красно-сине-желтым оперением. Налив себе кофе и подойдя к окну своей маленькой студии на Валлехо-стрит, я могла подолгу любоваться, как стайка попугаев кружится над ступенями Филберт Степс, а потом, взметнувшись вверх, улетает в сторону башни Коилт Тауэр. Я много их фотографировала и некоторые снимки прикрепляла возле рабочего стола. Среди туманного марева залива Сан-Франциско эти яркие птицы казались мне настоящим подарком судьбы. И вот именно к этим картинам, навеянным всей этой красотой, и подошел Ленни, заглянувший на огонек в нашу галерею.

Он был примерно моего возраста, среднего роста и обычного телосложения. В нем не было ничего примечательного, кроме его добрых глаз – глаз человека, который определенно находится в ладах с самим собой. Мне это показалось необычным, ведь про себя я не могла сказать ничего подобного. На Ленни была куртка бейсбольного клуба «Сан-Франциско Джайентс» – такая потрепанная, что я бы посоветовала ее выбросить. Но этот парень либо был беден, либо крайне сентиментален по отношению к своей любимой команде. Оба умозаключения оказались верными, и Ленни любил «Джайентс» столь же самозабвенно, как в итоге полюбил меня.

Появившись в зале, Ленни полностью проигнорировал остальные экспонаты – скульптуру огромного глазного яблока с надписью «Большой брат» на зрачке и портрет молодого человека, приставившего к голове пистолет. Молодой человек здорово походил на самого автора картины, с которым в художественном колледже мы пересекались на занятиях по рисованию с натуры и который страдал депрессией. Теперь, когда подошла его очередь встречать гостей в галерее и раскладывать закуску, он сказал, что даже не может подняться с кровати.

Ленни сразу же произвел на меня впечатление очень позитивного человека. Он проигнорировал кусок гниющего мяса на полу, сразу же направившись к моим рисункам с аратингами на Телеграф-Хилл.

– Классные, – сказал он, остановившись возле картинки с двумя попугаями на ветке. Он жевал соленое печенье, прихватив про запас еще парочку, и улыбался. Позднее я узнала, что он заглянул к нам в надежде бесплатно подкрепиться. Ну а все, что случилось потом, оказалось приятным бонусом.

– Это мои рисунки, – сказала я.

– Когда я был маленьким, у нас в доме жил попугай, – сказал Ленни. – Джейком звали. Я научил его говорить «Вы в библиотеке? Нет, мы в пустыне с арктическими характеристиками»[31] и «Сделай мой день».

В этом был весь Ленни. Человек, который влюблялся в песню, картину или место, ассоциируя их с собственной счастливой жизнью, каковой она оставалась до сих пор. У него не только был когда-то попугай, но и две сестры, его обожающие, а еще собака, дядюшки, тетушки, друзья из летнего лагеря, с которыми он до сих пор общался, и два родителя, до сих пор в браке и любящие друг друга. А еще у него в жизни была бар-мицва, когда близкие носили его по комнате вместе со стулом и пели положенные для этого песни. Он был членом команды по боулингу, и у него имелись соответствующие кроссовки и рубашка с именной вышивкой на кармашке. Он немного преподавал в районе, который считался неблагополучным, а по выходным учил детишек бейсболу. Для таких, как я, он был все равно что инопланетянином.

– Очень люблю художников, – признался мне Ленни. – А вот сам даже прямую линию не могу провести.

– Зато у вас наверняка есть масса других талантов, – ответила я. – Что-то такое, что не по плечу мне. – Получилось совсем не остроумно, но для меня было подвигом выдавить из себя хоть что-то в адрес мужчины, пусть не суперкрасавчика, но все же. Произнеся эту тираду, я сразу же забеспокоилась, что в мои слова мог закрасться сексуальный подтекст. Позднее Ленни сказал, что так оно и было.

– Вы умеете играть в бейсбол? – поинтересовался он.

– Догадайтесь сами.

– Ладно, отведу вас на игру, – вот так запросто заявил он.

– И куда же?

– Вы хотите сказать, что никогда не были в Кэндлстик-парк?[32]

– Лучше промолчу.

После этого мы не расставались. Когда я первый раз в жизни пришла на стадион, Ленни терпеливо объяснял мне, как устроена статистика матча, что такое засчитанный пробег или вынужденная ошибка. Где-то в конце игры, когда один из игроков «Джайентс» послал мяч высоко над головой питчера, я повернулась к Ленни и сказала что-то вроде «Круто!».

– Мы называем это «жертвенным бантом»[33], и ничего хорошего в этом нет, – сказал Ленни и поцеловал меня в губы. Поцелуй был классный. Вечером мы в первый раз занялись любовью в моей студии (Ленни жил с соседом). В моем случае это было буквально в первый раз.

Мне было двадцать два, всего лишь полгода назад я получила диплом и начала подрабатывать медицинским иллюстратором. А это значит, что на кухонном столе моей студии на Валлехо-стрит всегда были разложены по порядку цветные карандаши и стены были увешаны картинками внутренних органов человека, а также репродуктивной, кровеносной, лимфатической и костной систем. Еще раньше, во время учебы, я прикнопила над столом открытку с репродукцией моей любимой картины Шагала. На ней изображены мужчина и женщина в домике где-то в далекой России. На столе – пирог и миска с ягодами, рядом – стул с вышитой подушечкой-думкой и табуретка. За окном виднеется ряд одинаковых ладных домиков.

Картина – о влюбленных. Она – в скромном черном платье с кружевным воротником, ее невозможно тонкие ножки обуты в черные туфли на каблуках, в руках – букетик цветов. Влюбленные целуются, оторвавшись от пола, соприкасаясь одними лишь губами. И ради этого поцелуя мужчина совершает чудо эквилибристики, вывернув голову на сто восемьдесят градусов, что совершенно невозможно, если свериться с моими медицинскими рисунками. Не говоря уж о взаимном полете. Только любовь способна на подобные чудеса.

Есть в этих двоих что-то необыкновенно нежное, чистое и одновременно чувственное. Чтобы их губы коснулись друг друга, нужно всего-то приподняться от земли.

На следующий день после посещения стадиона Ленни просунул мне под дверь точно такую же открытку, подписав ее: Кажется, я влюблен.

Когда вечером он пришел ко мне с розами, чтобы позвать на ужин, у него был такой вид, словно он сорвал джекпот в викторине Jeopardy! (любимое шоу моей бабушки).

Ленни учил второклашек в начальной школе Сесара Чавеса[34]. Он их просто обожал. Каждый день за ужином он рассказывал, как прошли уроки, у кого что не получилось, а потом все-таки получилось. Я знала всех детей по именам.

Он был романтиком до мозга костей, и во время ухаживания, да и после, обязательно приносил мне цветы, или шоколадку, или какую-нибудь смешную игрушку вроде чертика на ниточке. Он переписывал из книжек стихи и читал их вслух для меня. Любил песни «Мне кажется, я влюблен»[35], «Чувства»[36], «Ты озарила мою жизнь»[37], потому что они прекрасно передавали его отношение ко мне. Когда по радио в машине передавали что-нибудь его любимое, Ленни делал звук погромче и тоже напевал. Однажды он купил мне альбом Kinks[38]. У них была песня, напоминавшая Ленни про нас, – «Закат над Уотерлу[39]».

Но самые драгоценные моменты, которые я всегда буду помнить, вовсе не эти. Больше всего меня могли растрогать самые обычные вещи, которые в представлении Ленни были вполне естественными. Если я простужалась, он бежал в аптеку за микстурой, а однажды принес мне… шнурки. Да-да, именно шнурки, а не розы, потому что увидел, что мои старые шнурки на кроссовках истерлись и стали плохо вдеваться. В Сан-Франциско не бывает сильных холодов, но в дождливые дни Ленни специально прогревал ради меня машину или, зная, что на следующий день я поеду на его «Субару» к стоматологу, обязательно проверял давление в шинах. А еще, когда мы на уикенд отправились в Калистогу[40], он два часа сидел около меня на бортике бассейна, помогая справиться с боязнью воды. «Я всегда буду рядом», – повторял Ленни. Из всего, что он мне говорил, только это оказалось неправдой.

Когда мы решили завести ребенка (то есть через неделю после знакомства), Ленни прикрепил к холодильнику график моей температуры, чтобы знать дни овуляции. И там еще была графа, где он отмечал, что я приняла фолиевую кислоту.

Мы никогда не ссорились, хотя напрасно я однажды пошутила, что если родилась в Квинсе, то должна болеть за «Янкис»[41]. «Это мы отрегулируем», – только и сказал Ленни.

Так что единственная проблема состояла в моем нежелании знакомиться с его родственниками.

Поскольку Ленни был евреем, Рождество не ставилось во главу угла, зато справлялись все остальные праздники. День благодарения, день рождения Ленни, дни рождения его мамы, бабушки, тетушки и дядюшки Милти. Ленни не особо соблюдал еврейские праздники, но постился на Йом-кипур[42] – в память о дедушке, который умер за несколько лет до нашего знакомства. Так же как и все остальные многочисленные родственники, Ленни обожал его, бережно храня память о совместных походах на стадион, когда он был еще совсем ребенком.

В каком-то смысле мне нравилось слушать рассказы Ленни о его счастливом детстве и счастливой жизни вообще. Просто порой нас отдалял тот факт, что мой любимый человек ходит по солнечной стороне улицы, а я – наоборот. Мы как будто говорили на разных языках и, хотя любили друг друга, походили на иностранцев, приезжавших друг другу в гости: он ко мне на родину, а я к нему. У нас было много общего, и в то же время нас словно разделял широченный пролив. Там, где, следуя личному опыту, он чувствовал себя спокойно и счастливо, я легко могла отыскать признаки надвигающейся беды.

Родители Ленни жили в Эль-Серрито, на другой стороне пролива. В первый год нашей совместной жизни он был уверен, что я обязательно поеду к ним на Седер Песах[43]. Но я придумала какую-то отговорку насчет занятий по рисованию, а Ленни видел меня насквозь.

– Мне трудно дается семейное общение, – сказала я.

Конечно же, он много расспрашивал о моей семье. Я пространно отвечала, что никогда не видела отца и что моя мать умерла, когда я была совсем ребенком. Что меня вырастила бабушка и что после ее смерти, четыре года назад, у меня никого не осталось.

Но ведь это же Ленни. Ему было интересно знать, как именно умерла моя мама и как я это пережила. «Нужно сходить к ней на могилу», – сказал он. Ленни хотел знать, когда у нее день рождения, чтобы вовремя зажечь поминальную свечу.

Не могла же я признаться, что нет никакой могилы. Разве можно похоронить один лишь палец?

«Не хочу говорить об этом, – сказала я. – Мне так легче».

Он был теперь моей семьей, а большего мне и не надо.

А потом появился еще один человечек. Наш сын.

Арло родился через год после того, как мы сошлись. Тем вечером, когда у меня начались схватки, «Метсы»[44] играли против «Ред Сокс», так что Ленни ничего не оставалось, кроме как болеть за «Метсов». Но даже яростная игра «Метсов» в десятом иннинге, когда они сократили разрыв в два очка и выиграли чемпионат, не смогла оторвать Ленни от такого важного занятия как мои роды. И вот наконец через двадцать три часа на свет появился Арло. «Поверить не могу, – сказал Ленни, беря его на руки. – Мы сотворили ребенка».

И он все время повторял: Я – отец.

А я все время повторяла, что он лучший в мире отец и муж. Он приносил мне в постель кофе, заявлялся домой со всякими смешными, странными подарками – перьевой ручкой, носками с логотипом «Джайентс» или тиарой со стразами. По субботам он возил Арло на грудничковое плавание и был единственным папой среди довольных мамаш. А я в это время сидела на краю бассейна, не в силах справиться со страхом воды, который так и не прошел после того случая с Индиго. Когда ночами Арло плакал, Ленни выскакивал из кровати и приносил мне сына на грудное кормление, он купал его и менял пеленки. Если раньше он ужасно любил свою преподавательскую работу, то теперь ненавидел ее. «Не хочу ничего пропустить про него и тебя», – повторял он.

Самой деликатной темой для нас была его семья, особенно его родители. К тому времени я уже перестала упираться, и время от времени мы навещали Роуз и Эда, но это сильно не соответствовало их ожиданиям, чтобы понянчить первого внука, да и Ленни очень переживал. Всю жизнь я мечтала о большой, любящей семье, но теперь, когда она у меня появилась, я чувствовала себя не в своей тарелке. Когда в их доме собиралась вся родня, все говорили не умолкая, перебивая друг друга, громко спорили и смеялись.

Сама я по большей части молчала, но поскольку и без меня разговорчивых хватало, никто особо не удивлялся. Я сидела себе на диванчике, кормила Арло грудью, а когда укладывала его спать, подкармливать начинали меня. Иногда я доставала альбом и рисовала всех присутствующих. «Надо же, у нас появился свой домашний Микеланджело», – говорила Роза. Так что в ее глазах – пусть и не в моих – я была членом их семьи.

Каждый из моих рисунков Роуз с Эдом заключили в рамочки и повесили рядом с фотографиями родственников, где имелась и я. Никогда прежде мой портрет не висел ни в одном доме.

– Так когда вы заведете второго ребенка? – спросила у меня Роза в день празднования первого дня рождения Арло. А я не привыкла к таким вопросам, все мысли держала при себе.

По дороге домой Ленни долго молчал, а потом сказал:

– Не обижайся на мою маму, уж такой у нее характер. Вообще-то, она тебя любит.

– Да, но я не знала, что ей ответить.

– Я чувствую, что тебе тяжело, – сказал Ленни. – Может, когда-нибудь ты объяснишь мне истинную причину.

Но я не могла ничего объяснить, потому что держала клятву, данную бабушке.

Мы поженились через пару месяцев после того, как Арло исполнился год. Свадьбу сыграли в допотопной гостинице для туристов «Вест Пойнт Инн», расположенной на горе Тамалпаис[45]. Там даже не было электричества, зато в общей гостиной стоял старый рояль, на котором сестра Ленни, Ракель, играла для нас популярные мелодии и песни, в том числе из the Beatles. Аккомпанировали ей члены семейства – на тамтамах и бубнах, а дядюшка Мили наяривал на аккордеоне. Роуз с сестрами целую неделю готовили угощение, и все это, включая другие пожитки и стульчик для Арло, тащили вручную наверх по пожарной дороге. Арло, который к тому времени научился ходить, бегал вокруг нас кругами, выражая восторг.

За месяц, а то и два до свадьбы Ленни все допытывался, кто же будет с моей стороны, кого мы пригласим на свадьбу и венчание. Мысль о том, что никто из моих родственников не захочет поприсутствовать на торжестве, казалась ему невообразимой. Ведь он любил меня больше жизни.

У меня, конечно, имелись знакомые по художественному колледжу, но они не были мне друзьями. И как мне было объяснить будущему мужу, что моя чертова клятва молчания не позволила мне сблизиться ни с кем кроме него.

– Ну а есть у тебя дядюшки, тетушки, хотя бы троюродные братья и сестры? – допытывался он. – Ну хоть кто-то.

В какой-то момент я дала слабину и проговорилась – по информации двадцатилетней давности, мой биологический отец живет на каком-то крошечном острове в Британской Колумбии.

– Я никогда его не видела, – призналась я. – Знаю только, что зовут его Рэй и что в Канаде у него родились двойняшки.

Но для моего жениха этой информации было достаточно, чтобы разыскать Рэя. При мне он и позвонил ему.

– Вы меня не знаете, – говорил Ленни, – но я тот самый человек, который любит вашу дочь и хочет на ней жениться. Свадьба состоится в следующем месяце в округе Марин. Мы были бы счастливы, если бы вы приехали.

Уже давно американское правительство объявило амнистию уклонистам от призыва на Вьетнамскую войну. Так что Рэю ничего не грозило, никто бы его не арестовал на границе. Я слышала только то, что говорит Ленни, но было очевидно, что для Рэя присутствие на моей свадьбе пострашнее любой налоговой проверки.

Ленни обращался к будущему тестю спокойно, ни в чем его не упрекал.

– Да, я понимаю, что путь неблизкий, – говорил он, обнимая меня свободной рукой. – Я готов оплатить все расходы. Можете остановиться у моих родителей, Ирен будет рада.

Рэй знал оба моих имени – но какая разница, если мы все равно не общались?

– Да, понимаю, – сказал наконец Ленни, еле сдерживая гнев. – Да, конечно. Но, может, вы все-таки передумаете?

А под конец он прибавил:

– Вы бы видели, какая она у вас красивая. Ее невозможно не любить.

По лицу Ленни я поняла, что Рэй бросил трубку.

4. Как обрести семью

Наверное, я была счастлива первый раз в жизни, но при этом не могла отделаться от опасений, что в один прекрасный день тайна, унаследованная мной от бабушки вкупе с фарфоровыми фигурками «Хаммель» и поваренной книгой Бети Крокер, раскроется – и тогда все узнают, чьей дочерью я являюсь, и дело закончится арестом.

Зимним вечером, уложив Арло в кроватку, я свернулась возле него калачиком и уставилась в телевизор, по которому показывали новости криминальной науки. Благодаря последним открытиям полиции стало легче раскрывать тяжкие преступления. Недавно в одном из городков Англии была изнасилована и убита девушка-подросток. Подозревали ее знакомого мальчика, но тест ДНК позволил снять подозрения. Тогда полиция объявила добровольную сдачу тестов по всей округе, и один человек совершил подлог, попросив своего друга сдать за него кровь. Махинация была раскрыта, и ДНК крови совершившего подлог указала на преступника. Результат – пожизненное заключение.

Ленни любил такие детективные истории, связанные с наукой, и очень тогда вдохновился. Ведь генетическая экспертиза поможет отыскать и других моих родственников, кроме отца, не пожелавшего меня знать.

– Да, порой они бывают несносными, – признался мне Ленни, – но разве плохо иметь столько родственников? Я люблю родителей, всех своих братьев и сестер, тетушек и даже дядюшку Милти. Мне хочется, чтобы и ты почувствовала себя частью огромной семьи.

– С меня хватит тебя и Арло, – отмахнулась я.

Но мой муж не сдавался.

– Нет, тест ДНК – это просто чудо что такое. Представляешь – по крошечной улике, по единственному волоску можно и через тридцать лет раскрыть преступление.

Не по волоску, так по единственному пальцу, мысленно закончила я, уверенная, что вряд ли узнаю что-то новое про маму и ту историю двадцатилетней давности. В любом случае эта тема была для меня закрыта. Даже думать об этом не хотела.

Но разве мне дадут забыть? Как бы не так. Вдруг позвонила Марси, мой преподаватель из художественного колледжа.

– Представляешь, просто дичь какая-то, – сказала Марси. – Мне позвонил некий детектив и давай про тебя расспрашивать. Мол, в связи с делом о нью-йоркских террористах, из-за которых погиб полицейский. Он даже назвал дату, но ведь ты на тот момент была совсем ребенком. Вот я и сказала ему, что он что-то перепутал. Он точно перепутал, – прибавила Марси. – Потому что называл тебя Джоан.

Моя ладонь, сжимающая трубку, моментально вспотела. На протяжении восемнадцати лет я ни разу ни нарушила данное бабушке слово и ни с кем не обсуждала тот взрыв. О нашем местонахождении знали только два человека: мой биологический отец и Даниэль.

Даниэль ни за что бы не проговорился, а вот Рэй…

– А этот детектив не объяснил, откуда у него взялась подобная информация? – спросила я Марси. Ну да, наверняка от ФБР. Значит, они меня по-прежнему ищут…

– Нет, правда, это же глупость какая-то, – не унималась Марси. – Представляешь, он зачем-то летал в Британскую Колумбию, встречался с каким-то там уклонистом от Вьетнамской войны.

– Значит, они точно меня с кем-то спутали.

После этого я несколько дней ждала, что вот-вот на пороге моего дома объявится федеральный агент. Но обошлось. Я пришла к мысли, что пора рассказать Ленни всю правду.

Я уже почти собралась с духом. Но был октябрь, когда «Джайентсы» прошли на чемпионат США по бейсболу и должны были играть против «Оклэнд Эй». Ленни был на седьмом небе от счастья, а мне не хотелось его расстраивать. Расскажу ему все после чемпионата.

5. Рыжий шарик с черным логотипом

Итак, «Джайентс» против «Оклэнд Эй». К третьему дню рождения Арло сестры Ленни купили нам в складчину билеты на третью игру. Эд и Роуз посидят с Арло, а мы отправимся на стадион.

Оклэнд лидировал, и накануне игры Ленни принял решение.

– Знаешь, отец дольше меня болеет за «Джайентс» и здорово обрадуется, если попадет на Кэндлстик-парк[46]. Давай отдадим билеты родителям. Да я и не хочу идти на игру без Арло.

Я была рада, что мы останемся дома. Ну и ничего, посмотрим матч по телевизору. Не нужна мне компания из пятидесяти тысяч болельщиков, с меня хватит и двух, особенно таких любимых.

За полчаса до игры Ленни сказал: а как же без арахиса? Все должно быть как на стадионе. И мы втроем побежали в магазинчик, купили арахис и шесть банок пива. Вручая Ленни сдачу, продавщица Мари сказала: «Джайентсы рулят!» В окру́ге все знали, за кого болеет Ленни.

И тут Арло углядел черно-оранжевый воздушный шарик «Джайентсов»[47], и Мария, конечно же, отдала его.

Позднее я тысячу раз прокручивала в голове этот хронометраж в восемь минут – для меня это было как кадры про взрыв дирижабля «Гинденбург»[48], как ядерное облако над Хиросимой или как убийство Кеннеди.

Арло хотел держать шарик за ниточку, но Ленни сказал: «Так он может улететь. Давай привяжем ниточку к твоему запястью».

Потом Арло стал клянчить арахис.

«Потерпи до дома», – попросила я. Потом Арло подобрал фольгу от сигаретной пачки. Погладил собачку, которую выгуливала какая-то женщина.

Ленни, разумеется, только и говорил, что о предстоящем матче. «Оклэнд Эй» уже выиграли первые две игры, но в тот день их питчером был Дон Робинсон, и муж надеялся, что наша команда отыграется.

– Вспомни 1986 год. – Я, конечно, ничего такого не помнила. – «Метсы» тогда продули две игры, а чемпионат выиграли.

Мы уже прошли половину пути, Лени мягко поторапливал Арло, боясь опоздать к началу игры. Я хотела взять его на руки, но Арло желал сам идти ножками.

Он весело подпрыгивал, пока мы оба держали его за руки, и, словно облачко из комиксов, между нами плыл по воздуху воздушный шарик. Арло распевал песенку Берла Айвза, которой я его научила. Про белого утенка. Пел высоким тоненьким голоском, он уже тогда умел выводить мелодию. Я еще подумала, что хоть в этом он точно пошел в мою маму.

– Интересно, как там родители, – сказал Ленни. – Отец наверняка напялил эти ужасные рыжие штаны, которые мама подарила ему на день рождения.

– Ты просто молодчина, что отдал им билеты, – похвалила я мужа.

– Знала б ты, с каким трудом сестры их доставали.

Вот что значит семья, семья Ленни.

Они были и моей семьей, по крайней мере в его представлении. Помню, я еще тогда подумала, как же все у нас хорошо. Какой у меня замечательный муж, и вот он, наш сынишка, идет вприпрыжку между нами. Мы спешили домой, чтобы усесться перед телевизором, и над нами словно солнышко плыл рыжий шарик.

И тут ниточка на запястье сына развязалась, мы не успели отреагировать, и шарик начал улетать. Для нас это был всего лишь шарик, но для Арло – целый мир.

– Вернись! – в отчаянии закричал наш трехлетний сынишка, уверенный, что шарик может и передумать.

На какое-то мгновение порыв ветра подтолкнул шарик ниже к мостовой, но он продолжал стремительно удаляться. В отчаянии Арло вырвал свои ручонки из наших рук, желая вернуть сокровище.

На дороге загорелся зеленый свет. Из-за угла показался фургончик с флажками «Джайентсов» на кабине. Водитель явно ехал с превышением скорости – возможно, спешил к телевизору, чтобы посмотреть игру. Но мой сынишка думал только про свой шарик и выбежал на дорогу.

Ленни прыгнул следом, пытаясь подмять под себя Арло.

Помню истошный женский вопль, мой. И как муж пытается заслонить собой нашего ребенка. Визг тормозов.

И оба они лежат и не двигаются.

Послышались крики отовсюду, и только наш сын не издавал ни звука. Лежащий рядом Ленни истекал кровью.

– Прости, – сказал он. – Я не… – И умолк.

Я до сих пор помню лежащего там Ленни и выражение его лица. Как на фотографии из музея. Житель Помпеи застыл во времени, застигнутый в момент смерти с выражением величайшего ужаса на лице. Открытый в крике рот, глаза широко распахнуты, а сверху падает вулканическая пыль, словно случился конец света.

6. И земля разверзлась

Позднее я узнала, что примерно в это же самое время возле Сан-Франциско случилось землетрясение, которое назвали «Лома-Приета»[49]. Шесть и девять десятых балла по шкале Рихтера. Обвалилась часть моста над заливом, также был разрушен участок дороги, известной как Сайпресс Фривэй. Погибло шестьдесят три человека. Третья игра чемпионата по бейсболу была перенесена на десять дней.

После этого я больше не могла смотреть бейсбол, но слышала, что в том году на чемпионате победил «Оклэнд Эй». Если б Ленни был жив, то ужасно бы расстроился. Но ничего из этого больше не имело значения. В одно мгновение я лишилась всего, что любила на этой земле, потеряв двух дорогих мне людей.

Как и заведено в семьях, я могла бы найти утешение, поехав в Эль-Серрито к родителям Ленни. Мы собрались бы в гостиной – я, Эд, Роза, сестры Ленни… Они много раз меня звали, ко мне даже приезжала его сестра Мириам, но нам нечего было сказать друг другу. Конечно, семья отсидела шиву[50] по Ленни и нашему сыну. Приходили знакомые, приносили еду. Если б я там была, Роза обняла бы меня и мы вместе поплакали бы на диванчике. Но я хоть и была членом их семьи, ничего не понимала в их традициях. До этого две своих больших потери – мамы, а потом бабушки – я перенесла в одиночку, без слов сочувствия и объятий. Я знала только одно: смерть нужно держать в тайне, и вообще нужно быть стойким оловянным солдатиком.

Не приехав к родственникам Ленни в те тяжелые для всех дни, я, конечно же, обидела этих милых людей – и Эд с Розой, и Ракель с Мириам. Транспортная система залива еще не оправилась от землетрясения, но дело было даже не в том, как добраться до Эль-Серрито. Перед лицом такой огромной потери разве было важно, если рядом с ними не окажется такой второстепенный персонаж, как я? В тот трагический день земля разверзлась под ногами, проглотив все, что имело для меня значение. Ах, если б я исчезла тоже. Но весь ужас состоял в том, что я осталась.

Весной, через полгода после аварии, я приняла решение. Оно пришло ко мне в нашей крохотной квартирке на Валлехо-стрит, где жить одной стало невмоготу. Как часто бывало и прежде, я любовалась на аратингов, примостившихся на ветке неподалеку. Мне показалось, что один из них смотрит прямо на меня, словно пытаясь что-то сказать. Беги. Улетай отсюда.

Можно стоять так у окна до скончания дней. Или можно стать экзотической птичкой, вспорхнуть крылышками и… Как та женщина с шагаловской открытки, я могла бы оторвать ноги от земли и улететь отсюда. Обещанного поцелуя больше не будет, есть только шанс освободиться от невыносимого горя.

Я собрала все свои карандаши. В один мусорный мешок высыпала содержимое письменного стола, а в другой – все мое нижнее белье. Нельзя, чтобы кто-то посторонний здесь рылся. На свалку отправилась вся моя подноготная.

Старые грампластинки слишком много для меня значили, поэтому я сложила их в коробку и оставила на мостовой. Вернувшись в квартиру, увидела из окна, как какой-то пацан уже перебирает пластинки. Интересно, как он отнесется к альбому Боба Дилана The Freewheeling, к оригинальной обложке the Beatles к Yesterday and Today – той самой, с покалеченными пупсами. Достаточно ли он осведомлен, чтобы понять, какое это сокровище – песни Вуди Гатри? Что-то я сомневаюсь.

Я содрала со стен рисунки, смяла их и бросила в следующий мешок, вместе с открытками от Ленни. Холодильник был пуст, не считая нескольких морковин и наполовину початой банки с тунцом. Бросив в мешок и это, я почувствовала на душе необыкновенное спокойствие.

Труднее всего было выбрасывать вещи Арло – его одеялко, коллекцию игрушечных машинок. Потом еще бейсбольные карточки Ленни. Спортивную перчатку. Мяч с автографом Уилли Мейса[51]. Все это я тоже вынесла на тротуар.

Поднявшись домой в последний раз, я выключила свет. Засунула в карман паспорт, полагая, что он пригодится для опознания моего тела. Кинула ключи на стол. И захлопнула дверь.

Через два часа после того, как попугай аратинга заглянул мне в самую душу, я уже стояла на тротуаре и ловила такси. На мост Золотые Ворота я попала, когда солнце садилось. Я взглянула вниз. Если прямо сейчас перелезть через поручни, всему наступит конец.

Я попыталась представить, кого из прессы может ужаснуть эта новость. Возможно, появится краткая заметка в «Кроникл», но вот если кто-то из журналистов проявит достаточную сообразительность, тогда он свяжет это событие с трагической гибелью молодого отца и его трехлетнего сына в результате аварии на Валлехо-стрит в день, когда случилось землетрясение «Лома-Приета».

Трудно было представить хоть кого-то, кто взгрустнет по поводу моей смерти, не считая родных Ленни, которым хватило и собственного горя. Самоубийства случаются, а уж мое не разобьет ни одного сердца. Мне еще не было и тридцати, но я считала свою жизнь законченной.

До сих пор помню тот вечер, когда Ленни взял меня на стадион. Мы ехали туда на автобусе: на горизонте отсвечивала закатным светом башня Коилт Тауэр, залив был усеян лодками, воздух был кристально чист.

За спиной кто-то слушал нашу с ним любимую песню – I Will Always Love You в исполнении Долли Партон. Если б не публика вокруг, Ленни точно бы запел в полный голос.

– Наша песня, – сказал он мне тогда.

– Ну а как тебе слова про щемящие воспоминания? Или вот это: «Я знаю, что тебе нужна другая»?

– Ну, на свадьбе эти слова можно и пропустить, – ответил он. – Или заменю их на другие.

Таков был Ленни – настолько настроен на счастье, что даже пропускал мимо ушей грустные слова.

– Но смысл песни как раз в этом и состоит, – настаивала я. – Ведь речь идет о женщине, любящей мужчину так сильно, что больше не может оставаться с ним.

– Да это ж глупость какая-то, – возразил Ленни. – Где ж такое видано, чтобы влюбленные не смогли договориться? Такие вещи всегда можно урегулировать.

Да, Ленни был неисправимым оптимистом. Даже когда «Джайентсы» в восьмом иннинге проигрывали со счетом шесть-ноль, он продолжал твердить, что они обязательно отыграются. У него что в жизни, что в бейсболе имелось твердое убеждение, что все обернется к лучшему. Хотя, надо сказать, с таким «разгромным счетом», как я теперь, он не сталкивался. И хотя во мне не было такой сильной веры в лучшее, мне вдруг показалось неправильным и даже предательским по отношению к Ленни и нашему горячо любимому сыну вдруг лишить себя жизни – даже потому, что они лишились своей.

И я отошла от ограждения.

Домой я не вернулась, эта страница была перевернута. Я и сама не знала, куда иду. Просто шла и шла: вниз с моста, потом по Ломбард-стрит и далее по эспланаде в сторону района Норт Бич. Я шла мимо уличных ресторанчиков, где влюбленные пары (как и мы когда-то) сидели за столиками, разговаривая и поедая пасту. Я шла мимо книжного магазина «Огни города», анонсирующего встречу с каким-то поэтом из шестидесятых. Я шагала через Бродвей в сторону сияющих огнями стриптиз-клубов, попав в Чайнатаун, где старые торговки катили перед собой тележки с овощами, а под окнами сушилось белье, и в воздухе пахло гнилыми овощами и рыбой. Это был знакомый для меня мир, и меня поражало, что всё вокруг стало совсем другим, при этом ничуть не изменившись.

«Я плыл, как облако, один…» Строку этого стихотворения[52] я помнила еще со школы. Казалось бы, столько лет прожила в этом городе, но вдруг заблудилась, перестала понимать, где нахожусь. Возле дверей, под одеялом с диснеевскими принцессами спала какая-то женщина: с одного боку к ней примостился пес, а с другого стояла магазинная тележка, полная недоеденных булочек с чужого стола. Стоя посреди улицы, какой-то мужчина жонглировал шариками, а двое мальчишек не старше тринадцати съезжали по церковным ступенькам на скейтбордах. Судя по одежде, они тоже болели за «Джайентсов».

В баре неподалеку кто-то играл старинную джазовую балладу, и женский голос крикнул через зал: «А можно что-нибудь более жизнеутверждающее?» Ленни говорил примерно то же самое, когда я ставила свои старые пластинки с грустными английскими балладами. Он всегда тяготел к мажорным нотам.

Я давно не ходила на такие расстояния, поэтому, взбираясь вверх по узкой, крутой улочке, совсем запыхалась. Да и обувь оказалась неподходящая для длительных пеших походов. Ведь в тот день я всего лишь собиралась прыгнуть с моста.

Стемнело. Прохожих было на удивление мало, машин – и того меньше, но в конце улицы у дороги стоял допотопный автобус, а возле него – горстка людей, молодых и не очень, выстроившихся в очередь на посадку. Водитель – кажется, это был водитель, хоть и не в форме, а в линялых рубашке и джинсах на подтяжках – складывал в грузовой отсек рюкзаки и дорожные сумки.

Подойдя ближе, я немного постояла, наблюдая, как вся эта пестрая толпа забирается в автобус.

– Вы с нами или как? – спросил водитель. На нем еще была полосатая шляпа, как у героя из сказки доктора Сьюза[53] и кроссовки-конверсы. Водитель широко улыбнулся, продемонстрировав отсутствие большинства зубов. И в этот самый момент идея уехать на автобусе с таким вот очумелым водителем показалась мне отличным способом, чтобы исчезнуть в никуда.

– Вы не напомните, куда мы направляемся? – поинтересовалась я.

– Ты что, уже дернула? – ухмыльнулся водитель.

– Аризона. Техас. Мексика, – встряла какая-то женщина. Вцепившись в ее сумочку из макраме, рядом стоял ребенок лет пяти – для меня весомый повод, чтобы передумать. К тому же та женщина была беременной.

– Мне все равно куда, лишь бы там было тепло, – сказала она.

– Ну, поехали, – сказал мне водитель, махнув в сторону дверей, в которые уже входил последний пассажир.

– Только у меня нет билета, – призналась я. – И денег тоже. И сменной одежды.

– Все нормально, – откликнулся водитель. – Судя по вашему виду, вам не помешает отвлечься.

Звали его Гарри. Второй водитель, Роман, отсыпался перед ночной сменой на багажной полке.

И я поднялась в автобус.

7. Верхом на зеленой черепахе

В салоне полностью отсутствовали кресла. На пол брошены матрасы, а превращенные в спальные места багажные полки уже были заняты. К несчастью, единственное свободное место оказалось рядом с беременной женщиной. Та уже разложила одеяло для себя с дочкой, которую звали Эверест. Девочка свернулась калачиком, прижав к себе плюшевого поросенка и бутылку с соской, в которой был сок. С одного боку от нас мужчина наигрывал на гитаре песню Боба Марли, а с другого – тип с длинной рыжей бородой читал при свете фонарика «Сиддхартху»[54]. Автобус трясло на ухабах – видно, рессоры были ни к черту, – и я не представляла, как можно читать в таких условиях – меня бы стошнило. И я оказалась права: мы еще даже из Сан-Франциско не выехали, как мужчина вытащил из рюкзака целлофановый пакет.

– Мой верный и надежный тошнопакет, – сказал он. – Никогда не отправляюсь без него в подобные путешествия.

Сколько же в детстве я наездилась, сидя на заднем сиденье в каком-нибудь старом автомобильчике. Я часами таращилась на дымку за окном, слушая бесконечный треск радиоприемника, настроенного на музыкальную волну. Сколько лет я провела в пути с Дианой и Даниэлем (Индиго, Оушн, Чарли…), привыкла к этой бесконечной отупляющей езде. Поэтому через пару месяцев после маминой смерти я легко восстановила умение отключаться, позволяя времени течь сквозь себя. Поэтому мне нетрудно было приспособиться к нахождению в этом старом зеленом автобусе. За окном – хотя спящие фигуры загораживали обзор – можно было видеть, пусть и частично, проносящиеся по дороге машины и указатели населенных пунктов. Мелькали огоньки домов, но чем дальше на юг мы продвигались, тем пустынней становился пейзаж.

Во время длительных поездок всегда думаешь, как доберешься до места назначения, но я не знала, куда еду. Отправляясь в никуда, ты перестаешь спешить.

Миновала ночь, но мои попутчики не обращали внимания на время суток, на восход или закат. Кто-то играл на гитаре или губной гармошке, кто-то спал, кто-то курил, вел разговоры про астрологию, выращивание травы на гидропонике, рассуждал о скрытом послании песни Pink Floyd из альбома The Wall[55].

Туалета в автобусе не было. Да и какой от него толк, если невозможно пробраться через груду лежащих на матрасах тел. Поэтому Гарри или Роман, в зависимости от того, чья смена, делали остановку каждые несколько часов. Иногда возле заправок, но по возможности – в местах покрасивее. И тогда желающие могли выйти и размяться, поприветствовать солнце, сделать пару снимков, купить еды, сходить в туалет, чтобы потом вернуться в автобус. Мои попутчики сразу поняли, что я не очень-то разговорчива. Они прозвали меня Мыслителем и ошиблись. Мне ни о чем не хотелось думать.

Отсутствие денег не оказалось такой уж большой проблемой. Со мной всегда могли поделиться чипсами, половинкой банана или горсткой орешков. Так что я не голодала.

Однажды ночью, задремав на своей половине матраса, я почувствовала на ноге чье-то теплое прикосновение. Другая рука легла мне на живот. В ухо задышали, и кто-то его лизнул.

Обернувшись, я увидели Арти, одного из обладателей гитары.

– Привет, крошка, – сказал он. – Настроение романтическое или как?

В других обстоятельствах я бы популярно объяснила, насколько неромантично лапать женщину ночью в переполненном автобусе без кондиционера, да еще посреди аризонской пустыни. И я могла бы пожаловаться Гарри, если б в это же самое время Роман не развлекался с другой женщиной.

Тогда я просто молча уставилась на Арти. Представила, будто я аратинга и сверлю его бусинами своих глаз. Помогло.

Мы проехали Тусон[56]. Вокруг шоссе – одно лишь пустое пространство с торчащими тут и там кактусами. Один раз промелькнула сгоревшая машина да вывеска «Свежая Вяленая Гавядина». Мне захотелось с кем-то над этим поиронизировать, но, сонные или обкуренные, они вряд ли уловили бы юмор.

Основной моей собеседницей оказалась пятилетняя Эверест, чего мне как раз меньше всего хотелось. Ее мать Шарлейн объяснила, откуда у девочки взялось такое имя: «Я же залетела, когда улетела. Ну, юмор для посвященных». Шарлейн в основном пребывала в постоянной спячке, чего нельзя было сказать про ее дочь. Эверест буквально фонтанировала вопросами, и, кроме меня, больше некому было на них ответить.

Девочка упорно хотела знать, кто из двоих водителей – босс. «Тут нет боссов», – говорила я. Это уж точно – тут вообще никто ни за что не отвечал.

Еще Эверест интересовалась, живут ли в Мексике, в которую мы едем, ее любимые котята или крольчата, будут ли там дети и какой мой любимый цвет.

– Большинство девочек любят розовый, – объяснила она. – Но мой любимый цвет – желтый.

– Мама скоро родит мне сестренку, – не унималась девочка. – Мамин парень не очень-то обрадовался этому, только он больше не с нами.

Она хотела знать, есть ли у меня дети. Я отрицательно помотала головой.

– Ты что, не любишь детей?

– Ну почему. Вот ты, например, мне очень нравишься.

– Если бы у тебя был ребенок, он бы тебе очень-преочень понравился.

– Наверное, ты права.

– Тогда почему у тебя нет детей?

Молчу.

– Может, ты боишься потому, что рожать больно? – спросила Эверест. – Это ничего, что больно, ты подумай хорошенько.

Да, это было больно. Но каждый – про свое.

Эверест замучила меня темой детей, и я отползла бы куда подальше, но свободных мест не было.

– Ты точно передумаешь, – не отставала девочка. – Тебе понравится быть мамой. Ты же не знаешь, как все будет в жизни.

Но я знала, знала со дня аварии. Что больше никогда не захочу стать хоть чьей-то еще мамой.

8. Автобус в никуда

Мы все еще ехали по Аризоне, когда внутри автобуса что-то заскрежетало – сначала чуть-чуть, потом все громче и громче. Находившийся за рулем Роман был вынужден съехать на обочину.

– Ладно, народ, – объявил он. – Похоже, нам придется немного передохнуть. – Спрыгнув на землю, он занялся двигателем, а Гарри непонятно зачем затопал куда-то по шоссе.

Роман возился с двигателем несколько часов, и эта картинка навеяла мои собственные злоключения, когда мы с мамой и Даниэлем ехали через Аризону на Вудстокский фестиваль. Как и в те времена, когда заглохла наша машина, всем пришлось ждать на самом пекле, хотя несколько человек попытались укрыться в скудной тени кактусов. Другие же просто улеглись на землю. Стащив платьице, Эверест запрыгала через скакалку. У меня екнуло сердце, и я старалась не смотреть на нее. Потому что мой Арло тоже хотел научиться прыгать через скакалку, но у него не выходило. Я тогда пыталась его успокоить, говоря: «Вот исполнится тебе четыре годика, и все получится».

Роману удалось раскочегарить мотор где-то к вечеру. В это же самое время вернулся Гарри. Оказывается, в деревне неподалеку он отыскал казино и не мог оторваться от игральных автоматов.

И снял джекпот. Пять тысяч долларов четвертаками, которые пришлось обменять на банкноты. Мы уже рассаживались по местам, когда Гарри двинулся вдоль салона, раздавая всем понемногу денег.

Наклонившись ко мне, он тихо сказал на ушко:

– Только чур молчок. Мне хочется подкинуть вам деньжат побольше. Сдается мне, они вам не помешают.

Я и рта открыть не успела, как он засунул мне в карман джинсов пачку купюр. Только через несколько часов, когда мы подъезжали к мексиканской границе (за рулем снова был Роман, народ в основном спал, спала и Эверест, откинув мне на грудь маленькую теплую ручку), я осмелилась вытащить деньги и пересчитать их. Гарри осчастливил меня пятнадцатью стодолларовыми бумажками.

Паспорт был при мне лишь потому, что я рассчитывала на опознание собственного мертвого тела после падения с моста. Так что я порадовалась его наличию, поскольку мы уже въехали в Мексику. Пассажир по имени Чак не взял документов, и его пришлось высадить в Нуэво-Ларедо[57].

Потом мы проехали Каса-Гранде, Чиуауа, Хименес, Торреон, Керегаро, Тласкала – замучилась запоминать.

Мы все вышли в Тапачула, пробыв в пути около недели.

Шарлейн намеревалась отправиться в близлежащую коммуну, где местные повитухи помогали женщинам избавиться от бремени. Мамочек селили в соломенные домики, плату брали работой на огороде. Гитарист Арти сразу намылился ловить попутку. Ночной водитель Роман, очумев от автобуса, отправился в город, чтобы покататься на мотоцикле.

А я стояла одна, не представляя, куда идти, да мне было все равно куда.

Через дорогу от того места, где нас высадила зеленая черепаха, находились такерия и бодега[58], в середине улицы была еще одна такерия и условный отель «Калифорния» с почасовой сдачей комнат. Имелись лавка женской одежды и киоск, где продавались пиньяты и платья кинсианьера[59]. Туда я точно не стала заходить.

Пройдя еще около мили, я оказалась в аэропорту размером с автобусную станцию. На небольшом здании из шлакобетона висела табличка «Аэропурто», а возле единственной взлетной полосы отдыхали два видавших виды поршневых самолета. Я зашла внутрь здания, чтобы справиться насчет билетов. Ближайший рейс планировался через десять минут. Место назначения, учитывая мой плохой испанский, оставалось непонятным, но меня это не беспокоило. Я выложила на стойку одну из купюр, подаренных мне Гарри.

Во время полета до Сан-Фелипе[60] сильно трясло. Самолет летел достаточно низко, позволяя разглядеть пейзаж внизу – совсем безлюдный, если не считать небольшой деревушки и гор, исчерченных узкими дорогами. Потом под нами проплыл один вулкан, затем второй, и наконец показался город, в котором не было ни единого многоэтажного здания. Куда ни кинешь взор, весь склон горы был усеян хлипкими домиками под композитным шифером. Домики тесно жались друг к другу, и каждый был выкрашен в какой-нибудь яркий цвет. Если ты беден, особенно если ты беден, то обязательно выберешь оранжевую, зеленую или фиолетовую краски.

Самолет начал снижаться, и уже можно было разглядеть дворики и белье на веревках, фигурки людей, обрабатывающих землю; собирающих хворост детей и женщин, стирающих белье в корытах.

Не будь я человеком, еще несколько дней назад собиравшимся совершить самоубийство, то, наверное, ужаснулась бы такой жесткой посадке. Но поскольку это была я, то испытала лишь некую отстраненность. И вдруг подумалось: может быть, на этом все и закончится? Ну и ладно. Тем не менее через минуту самолет затормозил на взлетно-посадочной полосе, а еще через минуту я уже вошла в аэропорт чуть больше предыдущего. Перед зданием играл ансамбль маримбистов[61], а женщины бойко торговали шляпами, сумками, бусами и жвачкой.

Отстояв небольшую очередь к таможенному досмотру (где я была единственной североамериканкой), я вышла на пыльную мостовую и еле отбилась от безногого попрошайки, пытавшегося продать мне брелок для ключей. Чуть поодаль, сжимая в руках томики с Библией, стояла группа молодых белых ребят в старомодных костюмах и беретах. Вдруг заголосила какая-то старуха в фартуке и бросилась обнимать мужчину в ковбойской шляпе и футболке «Оклэнд Рейдерс». Так встречает мать сына после долгой разлуки.

В аэропортах меня всегда трогали до слез подобные сценки воссоединения. Ведь большинство, обменявшись легким объятием или рукопожатием, сразу же следуют к багажной карусели. Ну да, еще можно похлопать встреченного по спине и задать самый бессмысленный из всех вопросов: «Ну, как долетел(а)?»

Но бывает и так, что прилетевший выискивает в толпе встречающих дорогого ему человека (сына ли, дочь мужа, жену, брата), а потом оба они срываются с места и бегут навстречу друг другу. Это и есть момент счастья и лучше всякого кино, потому что происходит наяву. До двадцати двух лет я наблюдала подобные семейные сценки в аэропортах, на вокзалах или автостанциях, будучи круглой сиротой. А потом, пусть и ненадолго, я познала счастье, когда у тебя есть близкий человек (и даже целых два!). Мы с Ленни не расставались с самого первого дня знакомства. И стоило ему (или мне) войти в дом после дня разлуки, как мы кидались друг другу в объятья подобно тем самым счастливцам в аэропорту. Или как эти двое сейчас, мать и сын. Они не размыкали объятий минуты три, а я любовалась на них в сторонке.

На тот момент я уже удалилась от Сан-Франциско на три тысячи миль. Целую неделю не мылась, не спала в нормальной постели. В этой стране меня некому было встречать, и ни единая живая душа не знала, как меня зовут. Отмахиваясь от таксистов и мальчишек, торгующих карандашами с этническими кисточками, я вдруг подумала, что умри я вдруг, никто и не узнает, а если и узнает, то ничего не сможет с этим поделать.

Подъехал автобус с табличкой «Jesús Es El Señor!»[62]. И уже в который раз за эти восемь дней я отдала себя в руки судьбы. Я была как прутик, уносимый ручейком вниз по течению, как пушинка, танцующая на ветру. Я заняла место рядом с женщиной в фартуке поверх расшитой туники уипиль, на коленях у нее лежала коробка с ломтиками жареной курицы. Женщина дружелюбно кивнула мне. Я опустила глаза на коробку: должно быть, она приберегает лакомство для семейной трапезы в том месте, куда мы направляемся. Внутри кабины высвечивалось название нашего места назначения: Лаго Ла Пас. Озеро Покоя.

Целый час мы колесили по городу, в нос ударял запах бензина и газовых выхлопов, и каждый раз, когда автобус останавливался на красный свет, к нам подбегали толпы торговок. Они тянули руки к окнам, предлагая свиную нарезку, жевательную резинку «Чиклетс» или нарезанные на ломтики фрукты. За то короткое время, пока горел красный свет, какой-то мужчина успел набрать в рот керосин и чиркнуть спичкой. Изо рта его вырвалось пламя. Но только один из пассажиров дал ему несколько монет.

Наконец мы выбрались на простор – к полям, засаженным капустой и брокколи, луком и картофелем. На горизонте высились горы, усеянные крошечными деревушками. Тощие собаки бродили среди пластикового мусора, а вдоль дороги озябшие босоногие дети торговали букетиками белокрыльника и керамическими горшочками. Мы проехали мимо перевернутого грузовика, явно пролежавшего тут долгое время, мимо белых крестов с испанскими именами. Эмилио. Сантос. Мария…

Автобус сделал остановку, чтобы дозаправиться. На обочине мальчонка лет четырех расставил на земле премилых игрушечных овечек из прутиков с намотанной на них шерстяной куделью. Я, хоть и дала себе слово держаться подальше от детей, все же присела перед ним на корточки. У меня при себе были только доллары, и я подарила ему купленную в аэропорту шляпу. Мальчишке она была велика, но он все равно остался доволен.

Опасно накренившись, автобус продолжал взбираться в гору – как в аттракционе американские горки, на который из соображений безопасности ни один вменяемый североамериканский инженер не дал бы разрешение. Снова детишки вдоль дороги. Привязанная к зеркалу заднего вида, пляшет на веревочке фигурка Мадонны. На встречной полосе автобус пытается обогнать грузовик с морковью и несколькими пассажирами в кузове. Обогнал и рванул дальше.

Кажется, только я изумилась. Лица остальных пассажиров остаются бесстрастными. По радио какой-то местный певец поет про свою несчастную коразон[63]. Если бы рядом сейчас был Арло, он уже давно бы изнылся – ну когда же мы приедем… На этот случай мы всегда брали кассетник с детскими песенками и книжки с картинками. Я надела бы ему на шею баранку на веревочке или съедобное ожерелье – ведь он такой непоседа.

А тут за всю дорогу даже ни один младенец не закапризничал. Обернув малышей в шали-слинги, матери держат их на руках, приложив к груди. В этих местах дети никогда ни на что не жалуются.

Прошло четыре часа. Моя соседка крепко держит на коленях коробку с жареной курочкой, фигурка Мадонны крутится на веревочке пуще прежнего – это мы преодолеваем самый извилистый участок дороги. На повороте над каньоном висит запутавшаяся в ветках машина, ветки держат ее крепко, не выпускают, а рядом – снова белые кресты. За парящей машиной светлеет бирюзовая водная гладь, озеро Лаго Ла Пас.

Наконец мы останавливаемся возле длинного причала. Женщина в фартуке почему-то уверена, что мне нужно сойти именно тут.

Первый раз за все эти дни я спрашиваю, куда мне идти дальше. Женщина ни секунды не сомневается.

Голос ее звучит уверенно. «Ла Эсперанса», – говорит она. Слово это означает «надежда».

9. Шестилетний проводник

Лаго Ла Пас простиралось вдаль и вширь на многие и многие мили, и возле этой водной бирюзовой громады расположилось с десяток деревушек и небольших городков. На глади озера темнели пятнышки рыбацких лодочек, зеленела береговая линия.

Иной путешественник, попав в столь незнакомое место, немного растерялся бы. Куда идти? Где тут что находится? Но мне вдруг стало спокойно на душе. Неподалеку носилась ватага мальчишек, влюбленные парочки прогуливались рука в руке, но в остальном ничто не напоминало мне о тех местах, откуда я приехала.

И была одна деталь ландшафта, явно принадлежащая совсем другому миру.

Куда бы ты ни пошел, отовсюду можно было видеть вулкан. Он доминировал надо всем – темный, молчаливый, – не устрашая, но и не привечая. Он нависал своей громадой над озером: края кратера, подвергнутые тысячелетней эрозии, закаменели, а верхушка горы пряталась за четко очерченным облаком.

В этом мире что-то постоянно менялось: погода, времена года; вырастали дети, а старики умирали, или происходили какие-то личные трагедии, как со мной, – и только вулкан оставался постоянной величиной. У таких, как я, никогда не проживавших в тени вулканов, от этого зрелища перехватывало дыхание, но для людей, проживающих вокруг Лаго Ла Пас, он был своим. Являлся такой же частью вселенной, как дождь, деревья, кукурузные поля и все остальное.

– El Fuego[64], – сказал какой-то мужчина. – Нуэстро волкан.

Наш вулкан. Он так это произнес, будто у каждого местного тут было по персональному вулкану.

Будь это в Соединенных Штатах или в любой другой развитой стране, такое озеро давно бы окружили многоэтажными отелями и аттракционами. Появились бы пляжи с зонтами, яхточки, водные лыжи. Но здесь ничего из этого не было. Только небо, вода и вулкан.

Вместе с десятком других путешественников, представляющих собой несколько сторонников контркультуры, тройку стареющих хиппи и очумелую средневозрастную парочку, на которую словно сошло озарение, я двинулась к пришвартованной у пристани лодке. Хозяин лодки жестом пригласил меня забраться на борт.

Опять же не задавая никаких вопросов, я протянула ему доллары, уже разменянные на мелкие купюры, и назвала место, подсказанное мне женщиной в фартуке.

День клонился к вечеру, солнце зависло над вулканом. Над нами пролетела стайка птиц. Хозяин лодки стоя греб веслом в сторону дальнего берега. Рядом со мной зачмокал завернутый в шаль младенец, сосущий грудь матери.

Мы причалили к какой-то деревушке, и к нам на берег вышла семья со свежим уловом, а другая семья принесла на продажу яйца. После этого мы сделали еще три остановки: на одной, где имелась прибрежная гостиница, вышли трое немцев, затем возле шаткого помоста со старой лачугой сошел пожилой американец: когда он перебирался через сиденья мимо меня, в нос ударил запах пивного перегара и недельного пота.

Ланчеро[65] жестом дал понять, что скоро мне выходить. К тому времени я осталась единственным пассажиром в лодке. Эсперанса оказалась конечной остановкой.

Когда я сошла на берег, небо за вулканом уже окрасилось в розовые тона. Меня сразу же окружила стайка босоногих мальчишек, и каждый претендовал на роль моего проводника. Один из них стоял в сторонке и не толкался, и я выбрала его.

– Мне нужно где-то остановиться, – сказала я. После пары лет изучения испанского в школе я не могла похвастаться богатым словарным запасом, но мальчишка все равно меня понял.

Он поискал глазами мой чемодан. Я молча покачала головой.

Звали его Уолтер. Он сказал, что ему семь лет, но я бы дала ему не больше пяти. Он говорил не умолкая, изображая из себя взрослого и давая понять, кто тут хозяин. Когда мы двинулись в путь, Уолтер взял меня за руку – но не так, как это сделал бы мой сын, а как человек, который не даст мне заблудиться и всегда приободрит. Этот мальчик сразу же взял надо мной опеку. Что-то у меня пока не получалось обходиться без детей.

Как оказалось, Уолтер даже знал некоторые английские фразы – очевидно, почерпанные из общения с туристами. Так что мальчик этот говорил одновременно на двух языках – на испанском с небольшой примесью английского, ну а пробелы он заполнял красноречивой жестикуляцией.

Указав на спящего возле дома-развалюхи мужчину, Уолтер заметил:

– Держись от него подальше. Он предложит экскурсию на вулкан и там обчистит тебя. Он – боррачо. – Судя по виду того дядьки, я поняла, что боррачо означает «пьяница».

– Очень вкусные тамалес, – сказал Уолтер, вперившись голодным взглядом в продуктовый ларек. И я купила ему одну кукурузную лепешку.

Мы оказались на мощеной дорожке, где могли разминуться лишь два очень худых пешехода. Пришлось посторониться, пропуская свору собак, таких же худосочных, как мой проводник, причем, судя по оттянутым соскам, две собаки недавно ощенились. Мы прошли мимо сидящей на обочине девочки трех-четырех лет от роду. (Но с таким успехом ей могло быть и шесть, тут все дети мелкие.) Никаких родителей рядом не наблюдалось. Девочка продавала обручи для волос и протянула мне один. Наклонившись, я подарила ей банан.

Мы оказались, как я догадывалась, в центре городка – с бейсбольной площадкой, церквушкой и продуктовой повозкой, из которой пахло курицей, жаренной на прогорклом масле. Пара тук-туков маялась в ожидании пассажиров, но Уолтер сразу же отмахнулся от них. Возможно, он боялся, что, если мы возьмем транспорт, ему меньше заплатят. Я шла за своим юным проводником, слушая его безостановочную болтовню. Худо-бедно, но большинство из сказанного мне было понятно.

Солнце клонилось к земле, уже скрывшись за вулканом. Не зная, сколько нам еще идти (ведь становилось все темнее), я сделала минутную передышку. Дорога была грязной и каменистой. Еще несколько дней назад я собиралась умирать, а теперь беспокоилась, как бы не вывернуть лодыжку.

– Я веду вас в самое красивое место в нашем городке, – объяснил Уолтер.

10. Каменное яйцо

Через пять минут мы уже стояли у массивных деревянных ворот с резной вывеской «Йорона»[66]. К деревянному столбу был привинчен старинный звонок.

Ворота распахнулись, и передо мной возникла женщина. Несмотря на серьезное выражение лица, она не показалась мне недружелюбной. Обменявшись парой фраз с Уолтером, она сунула ему в руку несколько монет, давая понять, что на этом его миссия закончена.

Я подумала, что надо бы спросить, есть ли тут свободные комнаты и дорогие ли, но почему-то воздержалась. Женщина поискала глазами чемодан и, не обнаружив оного, не выказала удивления.

– Надо бы спуститься, пока совсем не стемнело, – сказала она.

Ступеньки были каменными, и их было не меньше сотни.

– Меня зовут Лейла, – сказала женщина. Определенно, она была американкой.

– Ирен, – представилась я, едва не выпалив свое прежнее имя Джоан.

Трудно было угадать возраст Лейлы. Где-то около шестидесяти. Но с таким же успехом ей могло быть и все семьдесят пять. Она была очень худа. Совершенно белые волосы. Натруженные руки, какие бывают только у тех, кто десятками лет занимается физическим трудом. Но лицо ее, хоть и изборожденное морщинами, было овеяно каким-то волшебным сиянием. Сразу подумалось: уж не растет ли в ее саду какое-нибудь магическое растение, которое она добавляет в мазь, обращающую вспять процесс старения.

Лейла легко спускалась, а я совсем измаялась. По обе стороны от ступенек тянулись густые заросли растений, которые я могла видеть разве что на страницах специальных книг или в ботаническом саду.

Покидая свою квартирку в Сан-Франциско безо всякой надежды на будущее, я не прихватила с собой карандаши, и теперь с удивлением подумала, что мне их очень не хватает. Я бы с радостью нарисовала этот дикий волшебный сад.

Растения ниспадали друг на друга каскадом: над головой, пробивая шатер из плюща, свисали бананы, орхидеи томно льнули к деревьям. В одном месте мне попалcя на глаза островок бамбуковых зарослей, чуть дальше стояла в полный рост каменная обезьянка. Еще дальше я увидела массивное каменное яйцо. Что за странный выбор для камнереза?

– У нас тут живет человек по имени Отто, занимается каменными скульптурами, – объяснила Лейла. – За долгие годы я много чего у него купила. И вот однажды он заявился с этим яйцом. Оно весит фунтов двести[67], не меньше, и тем не менее он умудрился обойтись без посторонней помощи, притащив его сюда.

– Он хотел, чтобы вы купили его? – поинтересовалась я.

– Нет, он хотел занять денег, чтобы доехать на автобусе до Сан-Фелипе[68] и найти покупателя для своего творения, – сказала Лейла. – Билет туда и обратно стоил тридцать гарса[69]. Восемь часов в пути. И тогда я поинтересовалась, сколько он хочет выручить за это яйцо. И он сказал, сотню гарса. Это примерно около десяти долларов.

– И вы его купили.

Лейла излагала свою историю сухо, без малейшей доли сентиментальности.

– Мне просто не хотелось, чтобы он мотался в такую даль, – сказала она.

Когда мы закончили длинный спуск, я увидела дом, вернее, в основном его тростниковую крышу и свет в окнах. А чуть дальше в прощальных лучах закатного солнца сияло озеро.

– Сейчас Мария покормит вас ужином, – сказала Лейла, должно быть, имея в виду кухарку. – Надеюсь, вы любите дорадо.

Она пояснила, что рыбу поймал местный рыбак Паблито. Он гарпунист.

– За ужином будут другие постояльцы? – спросила я.

– Нет, только вы, – ответила Лейла.

Мы подошли ко входу.

Лейла открыла передо мной дверь – синюю, с резными птицами и деревянной ручкой в виде рыбы.

Какой же я увидела в тот день «Йорону»? Наверное, раем, возникшим из ниоткуда в самые черные для меня времена.

Отель был похож на дом из сказки. Повсюду на глаза попадались какие-нибудь необыкновенные плоды творчества Лейлы или местных искусников. Каменные обезьянки, ягуары, яйца, превращенные в беседки заросли плюща вперемешку с цветами невероятно буйных расцветок. Через гладкие круглые камни перекатывались искусственные ручейки, вода в которых в зависимости от угла падения света казалась то аквамариновой, то синей. Были тут высеченная в изножье горы скамья и шезлонг из цельного куска дерева. В окружении пяти разновидности орхидей, растущих прямо из ствола дерева, с ветки свисала лодочка с разноцветными подушками. Над головой красовался нарост, превращенный в сову.

Фруктовая роща могла похвастаться лимонными и гранатовыми деревьями, папайей и пикообразным имбирем с красными вспышками цветов. Стрелиция королевская, бугенвиллея, гардения, белла-де-ноче[70] с таким неповторимым ароматом, что ее можно было узнать и с закрытыми глазами. Я в жизни не видела места прекрасней. В него было вложено столько любви!

Однако нельзя было не заметить царивший здесь упадок. Подпорные стенки крошились, ступени, по которым мы спускались сюда, шатались под ногами, а перила во многих местах сгнили. Розовые кусты забивали сорняки, прудик зарос ряской, а ветер доносил запах гнилых фруктов из компоста. За домом накопилась целая гора пустых винных бутылок, а рядом были свалены разбитые тарелки, нуждающиеся в починке стулья, к которым никто так и не приложил руку. Краска на входной двери шелушилась, да и сама дверь ужасно скрипела. У входа в галерею стояла витражная лампа, собранная из стеклянных и фарфоровых осколков с вкраплением камушков, ракушек и бусин. Такая лампа могла бы создать на полу радужный островок света, но она не горела из-за сломанного патрона.

– Мы давно не занимались тут ремонтом, – сказала Лейла, проводив меня в галерею. – Когда я была моложе, легче было за всем следить.

Высокий потолок, пыльные панорамные окна, из которых открывался вид на озеро. По центру с потолка свисало тележное колесо с десятком маленьких лампочек, словно из времен Томаса Эдисона, – причем часть из них не работала.

Вдоль дальней стены, для любования видами, красовалась огромная тахта из цельного массива (даже непонятно, как такое пролезло в двери), заваленная подушками в домотканых чехлах стародавних времен. Сразу же вспомнилась вышитая думка с открытки Шагала, которая висела у меня на стене в Сан-Франциско. Ковры тоже были ручной работы – с изображениями птиц и диких животных, а сквозь прорехи проглядывал пол.

Длинный стол из цельной столешницы на ветвистых ножках, повсюду много книг, у дальней стены полыхает камин (несмотря на теплый день, вечером было весьма прохладно). По стенам развешены картины, изображающие женщин, цветы белокрыльника и птиц. И еще было полотно, рассказывающее обо всех природных катаклизмах, которые только можно вообразить. Я подошла ближе и вгляделась. В углу фигурки людей уносил бурлящий поток – это было наводнение. В другом углу красная лава извергающегося вулкана лилась на вжавшихся друг в друга несчастных селян в этнической одежде с вышивкой, которая была на пассажирах лодки, когда я переплывала с ними озеро. Еще один фрагмент картины изображал землетрясение: разверзается земля, женщины и дети летят в бездонную расщелину, а вместе с ними и рой пчел, и свора обезумевших от страха собак, и сломанный тук-тук. Из водной громады выглядывает шпиль церкви, тонет выброшенный из лодки рыбак, лошадь в страхе спрыгивает с горного хребта, сбросив своего ездока, и тот летит вниз, кувыркаясь в воздухе.

Я бы и дальше рассматривала картину, но Лейла жестом позвала меня, и я двинулась по длинному коридору с чередой дверей, украшенных резными символами майя.

Моя комната находилась в конце коридора.

– Вы остановитесь тут, – сказала мне хозяйка. Я коснулась круглой ручки, но не обыкновенной, а на удивление изысканной – из какого-то темного дерева и изображающей ягуара. Ручка была теплой и гладкой на ощупь. Сколько же постояльцев касались ее на протяжении долгих лет существования этого отеля? Почему-то вспомнился Даниэль, строгавший свою извечную деревяшку возле костра.

Открыть дверь оказалось не так просто. Она была очень и очень тяжелой. И вот она со скрипом отворилась, словно прошло много времени с тех пор, как кто-то переступал порог этой комнаты.

Внутри стояла небольшая кровать под домотканым белым покрывалом, которое, как и другие предметы в доме, истерлось от времени, и кое-где сквозь прорехи проглядывало одеяло.

Здесь тоже горел камин. (Откуда хозяйка могла знать, что я приеду?) На каминной полке горели свечи. В воздухе витал аромат незнакомых цветов, и он обладал такой притягательной силой и одновременно был столь резок, что хотелось сделать глубокий вдох, прежде чем спрятаться от него. Окно без занавесок было распахнуто, с улицы доносился плеск озерной воды. Волны лизали каменное основание большого дворика-патио под увитым плющом решетчатым навесом, с которого густым занавесом свисали нефритового оттенка цветы, излучающие средь окутавшей нас темноты какое-то тихое, волшебное сияние.

– Вы, наверное, захотите переодеться, – сказала Лейла, догадавшись, что, если я заявилась без какого-либо багажа, с этим надо что-то делать. – Сейчас, минуту. – Она выскользнула в темный коридор.

Лейла вернулась с перекинутым через руку длинным платьем в синих тонах (которые я любила в те времена, когда мне это было небезразлично) и сочетающейся по цвету шалью.

– Увидимся за ужином, – сказала она и удалилась.

Скинув джинсы и футболку и вытащив из волос заколку, я подошла к зеркалу. Запомни этот момент, – сказала я себе. – К тому времени, когда все закончится, – правда непонятно, чем именно, – ты уже будешь совсем другим человеком.

Не так уж и плохо.

Зайдя в душ, я долго стояла под струями воды, смывая с себя грязь.

11. Один лишь вулкан пребывает вовеки

Через час мы встретились на патио. Горели свечи. В центре стола, застеленного скатертью и усыпанного розовыми лепестками, красовалось синее керамическое блюдо.

– Ужин приготовлен из утреннего улова нашего друга Паблито, – объявила Лейла. – Рыба, пойманная гарпуном, имеет совершенно другой вкус по сравнению с рыбой, собранной сетью. Ведь находясь в сети, рыба умирает медленно, и от этого мясо становится жестче. А гарпун сразу попадает в сердце. Такая рыба буквально тает во рту.

Лейла познакомила меня со своим персоналом: Луис, распорядитель, его жена Мария, шеф-повар, и (Лейла указала в сторону сада, где юноша лет шестнадцати чистил зеркальный пруд) Элмер, сын Луиса и Марии.

– Элмер помогает тут по хозяйству с восьми лет. Он мне почти как внук. А это, – Лейла кивнула в сторону девушки, принесшей дымящееся блюдо с овощами, – это наша Мирабель.

У девушки, примерно ровесницы Элмера, было красивое лицо, по форме напоминающее сердце, блестящие черные волосы, заплетенные в косу, огромные темные глаза, нежная смуглая кожа и королевская стать. В длинной юбке и вышитой тунике уипиль, перетянутой поясом, Мирабель к тому же светилась особой, внутренней красотой. Поставив на стол овощи, она вернулась на кухню и принесла блюдо с рыбой, водрузив его на предварительно расстеленную льняную салфетку.

– Buen provecho[71], – сказала Лейла. – Salud. Dinero. Amor. Здоровье. Деньги. Любовь.

Подцепив вилкой рыбу, я начала есть. Первый раз за несколько дней я питалась как нормальный человек, а не в автобусе, пропахшем бензиновыми парами.

Мякоть легко отделялась от кости и оставалась влажной, словно рыбу выловили только сегодня утром, а так и было. Между тем Лейла потянулась к хрустальному графинчику.

– Как правило, мы пьем чилийское вино, – сказала она. – Но это – из Франции. – Так что привело вас в Эсперансу?

– Спонтанное решение, – ответила я. Действительно: сойдя с зеленого автобуса, я добралась до аэропорта, где ближайший рейс был до Эсперансы, вот и все. Я ничего не стала рассказывать Лейле ни про Сан-Франциско, ни про мост. Ни слова о муже и сыне.

– Знаете, я ведь не рекламирую свой отель, – сказала Лейла. – Те, кому надо попасть в «Йорону», сами ее находят.

Наверное, я боялась расспросов про собственную жизнь, поэтому постаралась сменить тему разговора.

– Должно быть, вы повидали тут много интересных личностей. Ведь люди попадают сюда не по проторенной дорожке.

Лейла призадумалась – наверное, вспоминая некоторых из своих постояльцев. Ведь отелю уже несколько десятилетий. И сотни невероятных историй.

Я поинтересовалась, трудно ли управлять таким местом в одиночку. Спрашивать, была ли она когда-нибудь замужем, было неудобно, но этот вопрос меня тоже волновал. Такой большой сад, огромное хозяйство – с таким малым количеством помощников и не справиться. Многовато забот для одинокой женщины.

– Мужчины, конечно, были, – ответила Лейла, словно прочитав мои мысли. – Единственное, что остается неизменным, – вулкан. И даже он… – Она оборвала себя на полуслове.

Тем вечером она и начала рассказывать о своей жизни. Я даже не догадывалась, что Лейла торопилась поделиться именно со мной, совершенно незнакомым человеком, свалившимся в ее владения как снег на голову.

– Например, несколько лет назад тут побывал ученый, посвятивший себя изучению цивилизации майя, – поведала Лейла. – Его приезд на озеро венчал собой многолетнее изучение древних шаманских практик и обрядов. Бенджамин обладал блестящим умом. Такой романтичный, загадочный человек. Мне с самого начало стало ясно, что у него есть какая-та старая незаживающая рана. Как и многие другие, он приехал к озеру, чтобы взглянуть в лицо собственным демонам. Несомненно, что и у меня имелась парочка собственных.

Почему она рассказывает мне это? Неужели моя история написана у меня на лице?

– И вот однажды Луис с Элмером проводили его к вулкану, – продолжила Лейла, отпив немного вина. – Чуть погодя Бенджамин попросил их удалиться. Там наверху словно оказываешься на вершине мироздания. Бенджамину хотелось побыть одному.

– Очень долго мы ничего не знали о его судьбе. А спустя полгода один из постояльцев, поднимавшихся на вулкан, сказал, что видел там молящегося человека. С тех пор никто не видел Бенджамина, но народ поговаривает, будто он бросился в кратер. Земная жизнь стала для него невыносима. Возможно, вам понятно такое состояние.

О, даже больше, чем она могла себе представить. Не исключено, что и эта женщина прошла через нечто подобное.

– А вулкан активный? – спросила я.

– О да. По ночам видны красные всполохи, иногда он даже дымится. Но настоящего извержения не было вот уже несколько веков. Рано или поздно вулкан проснется. Ну а мне нравится думать, что проживание рядом с активным вулканом служит хорошим напоминанием о ценности собственной жизни. Однажды меня не станет. Мы все смертны. Так зачем переживать? Впрочем, предлагаю вам убедиться, что рыба приготовлена на славу и вино действительно французское.

12. Вспомнить про еду

На протяжении недель, а потом и месяцев после аварии мне снились кошмары, в которых опять и опять из-за угла вылетал фургончик и в это же самое время сын вырывал свою руку из моей. Иногда снилось то, чего не было, но оно казалось совершенно реальным. Однажды ко мне во сне пришел Ленни.

– Я ухожу, – сказал он. – Больше не могу тут с тобой находиться.

Вспомнились слова песни, которую пела мне мама, когда мы сидели вечерами у костра: «Я уплываю далеко. Прощай, любовь моя. Когда обратно возвернусь – пока не знаю я».

Или мне снилось, как Арло плывет по океану в маленькой лодочке и зовет, просит забрать его оттуда, но подводное течение не позволяет мне приблизиться к нему, отбрасывая обратно к берегу. В голове звучал голос сына: «Мамочка, ты мне очень нужна».

«Я спасу тебя!» – кричала я в ответ, но спасти его не могла.

В ту ночь в «Йороне» первый раз за полгода я спала сном младенца. И проснулась на рассвете, когда солнечный свет залил комнату и запели птицы. Стоило первому лучу пробиться из-за вулкана, как средь обвитых плющом деревьев, меж пальмовых ветвей и спускающихся каскадом цветов с неизвестными названиями, средь зарослей стрелиции королевской и имбиря зазвучало птичье многоголосье. Лежа в кровати и глядя на небо в рамке окна, с вулканом в центре композиции, я смогла различить голоса от силы шести видов птиц. Они пели на все лады, выводя одиночные трели и перекликаясь друг с другом с дальних веток.

Я слышала плеск воды и скрип лодки ланча[72], пересекающей озерную гладь: это ланчерос развозили местных по их рабочим местам или помогали туристам переправляться с одного берега на другой.

Из кухни доносились голоса, но слов было не разобрать. Кромка неба сначала порозовела, потом стала красной, потом оранжевой.

В день, когда погибла моя семья, я перестала видеть небо в красках – оно стало для меня черно-белым. Я как будто умерла. Я даже перестала чувствовать запах еды, потеряла к ней вкус. Но тут, в совершенно чужом для меня месте, я жадно вдыхала аромат цветов, которые стояли в вазе возле моей кровати. С террасы донесся запах свежемолотого кофе, и я его тоже почувствовала. Зазвенел колокольчик, приглашая к завтраку.

Я удивилась чувству голода: желание что-нибудь съесть было сродни отголоску чего-то давно знакомого, но забытого. А ведь со времени моего личного катаклизма прошло всего несколько месяцев. Ах да. Еда. Вспомнила.

Лейла оставила для меня на вешалке халат, но я надела второе из принесенных ей платьев, на этот раз зеленое, и отправилась на патио. Рядом с керамическим кофейником, в котором нас ждал хороший крепкий кофе, на вязаной салфетке стояло блюдо с ломтиками фруктов. Какие-то мне были знакомы, но по большей части – нет, в том числе и те, что в разрезе формой напоминали звезду.

Завернутые в салфетку, в плетеной корзинке лежали теплые тортильи из синей кукурузы, а под корзинку была предусмотрительно подложена керамическая подставка с ручной росписью. А еще к завтраку подали местный сыр, черные бобы, жареные бананы и стакан свежего сока ручной выжимки. Мария ждала моего прихода, чтобы приготовить яичницу, – я слышала, как на кухне шкворчит сковородка.

Устроившись за столом, я поискала глазами Лейлу, но ее нигде не было. В саду кто-то поливал из шланга растения, так как сезон выдался засушливым. На озере замерли лодочки с неподвижно сидящими в них рыбаками: лишь иногда они наклонялись над водой, вытаскивая улов – рыбу или краба.

Мирабель объяснила мне, что Лейла всегда завтракает у себя в комнате и выходит лишь часам к десяти.

Маленькая колибри зависла над конусообразным цветком, который я видела впервые. Соцветия его, в два раза больше человеческой ладони и словно сошедшие с полотен Джорджии О’Киф[73], по краям были красными, а в глубине – розовыми, и каждый лепесток словно вырастал из другого.

Я ела, как сильно изголодавшийся человек, и мне даже было стыдно за такой волчий аппетит. Казалось, в жизни не ела такой вкусной яичницы с золотистыми желтками, не пила такого сладкого апельсинового сока и ароматного кофе. Я намазывала лепешки маслом и сливовым джемом, едва удерживаясь от того, чтобы не облизать пальцы. Как может женщина, потерявшая мужа и сына, завтракать с таким упоением?

Потом я отправилась бродить по саду Лейлы, понимая, что потрачу не один день, а то и не одну неделю, прежде чем изучу все его потаенные уголки. Крошечные алтари и зеркальные прудики, всевозможная мозаика, керамические и каменные фигурки животных, зеленые сердечки и полумесяцы, созданные в результате искусной стрижки, и чудные волнистые кактусы, похожие на новый вид человечков, что притаились за ступенчатыми стенками.

Я стояла в одном из таких закутков, любуясь на всю эту красоту, когда меня окликнула Лейла.

– Тут росли одни сорняки да мелкий кустарник, когда я купила эту землю, – сказала она, подойдя ближе. – Все эти растения мы переносили из других мест, постепенно высаживая сад.

Давным-давно когда-то мы с Ленни любили ходить в японский садик в парке Золотые Ворота. А однажды, на мой день рождения, он повел меня на ярмарку цветов. Но ничто не могло сравниться со здешним буйством красок, где растения переплетались, стремясь все дальше и дальше в своей неудержимости.

– Ваш сад – настоящее произведение искусства.

– Я очень долго не расставалась с ножницами, постоянно носила их в сумке, – призналась Лейла. – Когда мне попадалось новое растение, я отрезала отросток и несла его домой. Тут все очень легко приживается. Достаточно просто воткнуть ветку или прутик в правильно подготовленную землю и регулярно их поливать. Кроме орхидей. Орхидеи нужно выкапывать. И идти за ними в горы.

У меня тогда был любовник, – продолжила Лейла. – Паскаль, ботаник из Бельгии. Так вот: мы по несколько дней пропадали в горах и возвращались с полным мешком экземпляров, которые тут прежде и в глаза не видели.

Я спросила, продолжает ли она ходить в горы и искать новые растения. Лейла покачала головой:

– Да нет, у меня тут другая проблема нарисовалась. По моим венам и артериям гуляет кровяной сгусток, и его никак не могут отследить. Он ведет себя прямо как крокодил: прячется где-то там, и не знаешь, в какой момент он выскочит и сцапает тебя. Ну и, соответственно, большая физическая нагрузка мне противопоказана.

Как бывший медицинский иллюстратор, я слышала о синдроме, описываемом Лейлой. Скорее всего, речь шла об артериовенозной мальформации. Помнится, мне довелось делать пару иллюстраций на эту тему для какого-то учебника, и я даже помнила их: на одной – норма, на другой – спутанный клубок артерий, затрудняющий кровоток или делающий его невозможным. Последствиями были судороги, приступы эпилепсии, инсульт. Или даже смерть.

– Но ничего страшного, – сказала Лейла. – Я взяла у гор все, что только возможно.

Я сладко потянулась в гамаке. Планов никаких – не надо идти на экскурсию или покупать безделушки, чтобы увезти их домой. Ведь у меня не было ни дома, ни желаний, разве что вернуть то, что вернуть невозможно. И вот я просто лежала, глядя на небо, пока меня не сморил сон.

Проснулась я через пару часов от голоса Лейлы. Она стояла надо мной – в одной руке кельма, в другой – подливочный раствор. Как оказалось, все утро она укладывала плитку перед сауной. Лейла показала мне одну: круг из рыбок на синей глазури.

– Если хотите, можем вместе отправиться на рынок, – сказала она. – У нас заканчиваются авокадо, и сегодня один из моих самых любимых рыбаков принесет на продажу камаронес[74].

– Сейчас, только обуюсь, – ответила я.

13. Креветка размером с ладонь

Поднявшись по грунтовой дороге, за десять минут мы почти добрались до рынка, куда местные приносили свою продукцию: баклажаны, перец, полные корзины помидоров, листовую свеклу, молодой картофель, букетики специй.

Я молча следовала за Лейлой. У меня сразу возникло много вопросов, но я пока воздержалась их задавать.

Подошел мужчина, предлагая купить у него одеяло. Я зачем-то остановилась и начала его рассматривать.

– Недорого продам, – сказала мужчина и все шел за нами, звал, скидывая цену все ниже и ниже.

Другой мужчина, помоложе, удивительно красивый, но вызывающий какую-то подспудную тревогу, заговорил на английском, рассказывая про астрологию майя. Про натальные карты. Про будущее и мою душу.

– Не останавливайтесь, – тихо сказала Лейла. – С этим человеком не стоит связываться.

И конечно же, кругом бегало много собак и детворы. Странно, но при виде маленьких детей, особенно мальчиков, которых дома я старалась избегать, у меня больше не щемило сердце. Здесь был совершенно другой мир, где прежние правила теряли свою силу и горестный календарь отменялся. Словно горя и вовсе не существовало.

Эсперанса почти не годилась для денежных американцев, у которых имелось всего две недели, чтобы насладиться коктейлями с текилой и песнями Джимми Баффета[75]. Здесь же из окон мексиканской забегаловки, облюбованной путешествующими хиппи, слышалось пение Боба Марли[76]. Еще иностранцы предпочитали синкопическую трансовую музыку с собственными ударными и гитарами. Часто встречалась такая сценка: эти ребята с пирсингом в носу, а девушки в сережках с цветными перышками идут вниз по тропинке в обнимку, приплясывая и делясь ломтиками арбуза. Обычно они всюду таскали с собой подобранных щенков, но, как объяснила мне Лейла, уезжая через три недели из этих мест, они бросали приемышей.

Мы нашли торговца камароне. Никогда не видела таких больших креветок. Размером с ладонь. Рыбак привез свой утренний улов на пикапе с такими лысыми шинами, что, наверное, в мокрой грязи они и следов-то не оставляли.

Вечером мы ели креветок при свете обетных свечей Деве Марии Гваделупской[77], отбрасывающих блики на замечательные хрустальные бокалы. Лейла, как всегда, сидела во главе стола. К ужину она надела домотканую рубаху с искусно вышитыми птичками. Ее длинные белые волосы были убраны в пучок и заколоты перламутровым гребнем. И она глядела на меня ну прямо как тот попугай-аратинга с Телеграф-Хилл.

– Так что произошло? – спросила она, наполняя мой бокал вином. – Что вас привело сюда?

Я всмотрелась в ее морщинистое, когда-то прекрасное лицо. У нее были глаза человека, повидавшего сверх меры горя, но и радости тоже. Ее грациозную шею обвивало ожерелье из мелких драгоценных камней, причудливо сверкающих в лунном свете. Серебряные браслеты на ее поразительно тонких запястьях позвякивали при малейшем движении подобно музыке ветра.

– Любой приходящий сюда имеет за плечами какую-то историю, порой очень непростую, – прибавила Лейла.

– У меня нет сил рассказывать, – честно призналась я.

– А вы и не обязаны ничего рассказывать, – мягко и по-доброму отреагировала она. – Неважно, что случилось прежде. Важно, что вы делаете здесь и сейчас.

Но все же прошлое было важным – ведь это единственное, что у меня осталось.

– Некоторые тревоги остаются с нами навсегда, – тихо сказала я.

Например, история про бомбу в подвале. Как моя мать разлетелась на сотни кусочков, от нее остался лишь кончик пальца. Как во все стороны по Восточной Восемьдесят четвертой улице разлетаются гвозди, осколки стекла и метала, а один из осколков попадает в мозг полицейского, который в это время даже не был на дежурстве.

Рыжий воздушный шарик вырывается из рук ребенка. Из-за поворота показывается фургончик с флажком «Сан-Франциско Джайентс» на зеркале заднего вида. Из упавшего пакетика высыпается арахис.

– Вы, наверное, тоже гадаете, как я сама очутилась здесь, – сказала Лейла. Перенос внимания на свою персону был жестом сочувствия с ее стороны. Выбросив в озеро голову креветки, она стала высасывать сдобренную чесноком и маслом мякоть.

– Конечно, и у меня есть своя собственная история, – начала Лейла.

14. Секрет «макарун»

Родилась Лейла в Небраске.

– В наших краях – сплошные равнины. Едешь, едешь, и на сотни миль ни одной горки.

Мы сидим на патио в глубоких мягких креслах и разговариваем. Скоро спрячется за вулканом солнце, и небо окрасится в ярко-оранжевые цвета.

Лейла выросла в городке под названием Эззампшен[78]. Отец ее выращивал посевное зерно. Работа эта сезонная. Если зерно уродится, на вырученный заработок можно прожить до следующего года. Но, если не уродится, приходится брать заем в банке. Мать Лейлы работала на почте. У них был небольшой домик: у родителей была отдельная спальня, Лейла делила комнату со своей старшей сестрой, а бабушка спала в гостиной за ширмой.

– У бабушки была красивая соломенная шляпа в цветах, вышитых шелком, – подарок от ее незамужней тетушки, когда после окончания школы она отправилась в Линкольн, чтобы посмотреть на тамошний Капитолий, – рассказывала мне Лейла. – Шляпа эта лежала на бюро в углу гостиной, а над бюро висела репродукция Дега, изображающая балерину. И вот эта шляпа и эта балерина олицетворяли для меня совсем другую жизнь, не такую, как у нас на ферме. Я мечтала попасть в места, где можно было бы заниматься балетом и носить такую шляпу.

Пусть потом в жизни Лейлы не было ни шляпы, ни балета – главное, что она хотела уехать из Небраски.

Был у Лейлы дядюшка Тимми. Вторая мировая война была разгаре, и дядя служил на военной базе во Франции. Лейла любила своего долговязого дядюшку: до отъезда он учил ее азбуке Морзе, показывал разные фокусы, а теперь вырезал из газет комиксы и присылал Лейле вместо раскрасок.

Отправившись в увольнительную, он повстречал в Париже девушку по имени Ноэми. И не страшно, что единственные слова, которые Тимми знал по-французски, были Comment allez-vous[79]. Английский Ноэми был примерно на таком же уровне. Молодые люди влюбились друг в друга, по крайней мере им так казалось, и под конец восьмидневной увольнительной они поженились. Ему был двадцать один год, а ей восемнадцать.

Дядюшка Тимми прислал фотографию – он и его молодая жена у моста возле реки. Он – в полной военной выправке, Ноэми стоит кокетливо в позе кинозвезды: на ней платье в горошек, тоненькая талия перехвачена красным кожаным ремешком. Тимми смотрит прямо в глазок фотоаппарата, и выражение лица у него такое, будто он и сам не верит собственному счастью. Такую богиню в жены отхватил!

– Я как взглянула на это фото и обзавидовалась, – рассказывала мне Лейла. – Мне так хотелось быть похожей на Ноэми. Тоже носить платье в горошек и жить в Париже.

Потом дядюшку Тимми отправили в Англию на сверхсекретные учения, связанные с высадкой в Нормандии. Взвод, в котором служил Тимми, должен был участвовать в недельных учениях «Тигр» в городке Слэптон-Сэндс в Девоне. Место это было выбрано по причине сходства местного ландшафта с побережьем Нормандии. Сама высадка десанта должна была произойти парой месяцев позже.

И хотя союзнические войска прибыли на место учений под покровом темноты, немецкие подлодки все равно их засекли. А другая подлодка, королевского флота, заметила врага и предупредила командующего союзническими войсками шифрограммой. Но из-за опечатки шифрограмму невозможно было прочитать. Поэтому солдаты, участвующие в учениях «Тигр», не знали, что враг их раскрыл. Союзнические войска оказались не готовы к нападению. В итоге погибло семьсот сорок девять солдат, в том числе и дядюшка Тимми.

После того как в маленьком доме в Небраске зазвонил телефон и сообщили печальные новости, сестра Тимми, мать Лейлы, слегла на два месяца. И бабушка Лейлы тянула на себе весь дом, готовила на всех и помогала отцу Лейлы доить коров, а их было восемь. Сестра Лейлы, Роксана, продолжала исправно учиться, а сама Лейла целыми днями просиживала в библиотеке, читая всевозможную литературу про Париж. Бежать.

И вот однажды на пороге дома появляется молодая женщина. Добиралась она в Эззампшен на автобусе из Чикаго, совершив перед этим перелет из Парижа. Это была Ноэми, юная вдова Тимми. Из вещей у нее был небольшой чемоданчик, и одета она была в то самое свадебное платье в горошек. Ноэми сообщила, что находится на четвертом месяце беременности.

Ноэми выросла в небольшой французской деревне, но приютить ее там было некому, денег тоже не было, а всю выплату за смерть мужа она потратила, чтобы добраться до Америки.

Командование переслало Ноэми вещи Тимми, в том числе письма от его матери, сестры и Лейлы. В обратном адресе значилась неизвестная ей Небраска. Садясь на самолет в аэропорту Париж-Орли, Ноэми полагала, что Небраска находится в великом американском городе Нью-Йорк или в Голливуде. И уж никак она не думала оказаться в городке под названием Эззампшен с населением в девятьсот двадцать четыре человека. Где никто не говорил по-французски.

Семья приняла Ноэми как родную. Это самое меньшее, что они могли сделать в память о Тимми. Лейла с Роксаной и так ютились в одной комнате, а теперь еще нужно было поставить койку для Ноэми. Отец Лейлы раздобыл англо-французский разговорник, а Лейла, порывшись к библиотеке, нарисовала для юной вдовы Эйфелеву башню с Триумфальной аркой и повесила их рядом с вырезанной из журнала репродукцией Дега. Мать Лейлы все еще хандрила, не вылезала из постели, но все же напомнила, что беременным нужно хорошо питаться. Пришлось затовариться мясными консервами «Спэм».

Роксана совсем не обрадовалась тому факту, что в семье появился еще один член в виде французской тетушки, к тому же собиравшейся родить. Мать Лейлы была способна только посоветовать Ноэми лучше питаться, а вся работа упала на плечи отца с бабушкой. Вот так и вышло, что Лейла с Ноэми подружились.

Каждый день они устраивались за кухонным столом и начинали свои занятия. Лейла перечисляла все штаты и президентов, немного углубляясь в историю Небраски. Например, часть земли этого штата когда-то, вплоть до Луизианской покупки[80], принадлежала Франции. Мало того, именно в Небраске, в городе Гастингс, в 1927 году изобрели «Кул-Эйд»[81].

– Qu’est ce que c’est, «Кул-Эйд»?[82] – спрашивала Ноэми.

Напиток.

– Comme du vin?[83]

Нет.

– Ноэми была девушкой пытливой, – сообщила мне Лейла. – В старших классах она ходила на всевозможные кружки. Как красиво складывать салфетки. Как сшить чехол «Южная красавица» для рулонов с туалетной бумагой, чтобы вышло нечто похожее на юбку с фижмами.

Поскольку Ноэми еще плохо говорила по-английски, но и по другим причинам тоже, Лейла была ее единственной подругой, и они много времени проводили вместе. Конечно же, Ноэми печалилась из-за смерти Тимми, но не так сильно, как этого хотела бы мать Лейлы. Лейла обожала своего дядюшку, и хотя Ноэми никак не походила на убитую горем вдову, в этом не было ничего предосудительного. Ведь она знала Тимми всего каких-то восемь дней. Когда Ноэми вырезала из журнала портрет Джимми Стюарта[84] и повесила его в туалете, Лейла сказала, что это, пожалуй, плохая идея. И хотя ее французский еще был на уровне базового, Ноэми все поняла и убрала картинку.

Конечно же Ноэми любила Тимми, но ей было всего девятнадцать и она была жизнелюбивой девушкой. Ноэми не только помогала Лейле выучить слова песен Эдит Пиаф, но и украсила декупажем пару комодов. Еще она шила для церковной распродажи чехлы «Южная красавица», а на вырученные деньги покупала в «Эй энд Пи»[85] единственный сорт сыра, хотя бы отдаленно напоминавший ей французский камамбер. По вечерам она скручивала ковер в гостиной и, пока не раздалась, надевала свое платье в горошек и учила Лейлу танцевать, как девушки из «Фоли-Бержер»[86].

Когда Ноэми приехала в Небраску, то была на шестнадцатой неделе беременности (вычислить несложно, зная, сколько дней длился ее с Тимми роман).

Шли недели, животик у Ноэми рос, и потребовалась более просторная одежда. Отец был готов отдать ей один из рабочих комбинезонов, но как-никак Ноэми была парижанкой, пусть даже и бедной. Так что она не могла себе позволить выйти на люди в комбинезоне.

Тогда Лейла купила ткань, лекало, и вдвоем девушки сшили три платья свободного покроя. (Как уточнила Лейла, в гардеробе каждой уважающей себя женщины должно быть не менее трех платьев. Именно столько платьев она и принесла мне, когда я объявилась в «Йороне».)

Через два месяца отец Лейлы собрал семейный совет, чтобы обсудить денежный вопрос. Сезон выдался одним из самых неудачных, а количество ртов увеличилось, да еще ребенок скоро родится.

– Я не могу требовать, чтобы ты впряглась в работу на целый день, – объяснял отец Ноэми через Лейлу, которая худо-бедно, но смогла перевести его слова. – Но мы с Эвелин (так звали мать Лейлы) подумали, что неплохо все же внести хоть какую-то лепту. Пусть это будет несколько долларов в месяц, но и они пригодятся.

– Ля лепту? – переспросила Ноэми и вопросительно посмотрела на Лейлу. Та растерялась, не зная, как это перевести.

– Может, у тебя имеется особенный талант, – спросил отец, – и ты с его помощью сможешь заработать немного деньжонок?

И такой талант у Ноэми имелся. Прежде она не рассказывала о нем, но теперь самое время. Она умела готовить макаруны.

– В смысле? – не поняла Эмили. – Ты про макароны или макрель?

– Макаруны. Je pourrais les vendre[87], – сказала Ноэми.

В тот же день Лейла с Ноэми отправились в бакалейную лавку. Для осуществления проекта нужно было купить не такие уж дешевые ингредиенты, но девушки уверили отца, что макаруны будут скупать как горячие пирожки и деньги потекут рекой.

На следующий день была суббота, в школе выходной. Ноэми, которая обычно поздно вставала (одна из многих ее черт, раздражавшая взрослых), проснулась ни свет ни заря и взялась за дело. Для начала она разложила на столе все ингредиенты: масло, муку, сливки, пищевые красители, сахарную пудру и яйца.

Оказывается, мать Ноэми славилась своими макарунами. Она умерла, когда девочке было девять, но успела научить ее, как взбивать сливки и яйца до необыкновенной воздушности. Народ даже из Парижа приезжал, чтобы купить эти макаруны у мамы Ноэми. А теперь, дай бог, потянутся покупатели со всей Небраски.

К половине третьего девушки напекли около сотни кругляшек – розовых, голубых, зеленых, сиреневых и желтых. Ноэми собрала пирожное и взялась его пробовать. Закрыв глаза, она откусила кусочек – снаружи хрусткий, а внутри кремовый. Когда она начала жевать, в каждом глазу ее собралось по слезинке. Слезинки стекли по щекам Ноэми.

Конечно же, печенье получилось вкусное, но плакала она по другой причине. Для Ноэми это был вкус Парижа ее безмятежной юности, Парижа с его прекрасным сыром, Парижа, когда она еще влезала в платье в горошек. Это было как возвращение на родину, к себе домой.

Она бы и еще поплакала – по своему Тимми и всему остальному, – но нужно было действовать. Такое пирожное лучше есть свежим.

За неимением другой упаковки девушки сложили макаруны в коробки, где бабушка хранила скидочные купоны. Купоны перекочевали в буфет. Подхватив товар, девушки отправились торговать.

Ноэми предложила цену по три доллара за десяток макарун: ведь это не просто очень вкусное пирожное – такого не найти на всем Среднем Западе. Лейла предложила понизить цену. Для сравнения: пачка «Орео» или «Инжир Ньютонс» стоила меньше пятидесяти центов.

«Орео»? «Инжир Ньютонс»? Нет, Лейла просто ничего не понимает! Это же макаруны! Разве может стоить пятьдесят центов выпечка, вкус которой уносит тебя через океан, к берегам Сены? Ну, если, конечно, человек действительно хочет унестись через океан. Жители городка Эззампшен (все, кроме Лейлы) не хотели никуда уноситься.

И вот эта странная парочка – девочка девяти лет и ее французская девятнадцатилетняя тетушка на сносях – сложила коробки в большую корзину и занялась подомовым обходом, предлагая купить свое необыкновенное пирожное. Пять штук купила женщина, чей медовый месяц с ныне покойным мужем давным-давно прошел не где-нибудь, а в Париже. И еще пара человек попросили по паре пирожных на пробу.

Домой Лейла с Ноэми вернулись с выручкой в один доллар пятьдесят центов и девяносто пятью вкуснейшими, пастельной расцветки макарунами.

На этом их бизнес закончился. Что не отвратило Ноэми с Лейлой от самих макарун. Если отец пребывал в хорошем расположении духа, а бабушка не запекала в духовке что-то путное вроде жаркого с тунцом или риса с консервированным мясом, Лейла с Ноэми могли испечь порцию макарун – для собственного удовольствия.

В один из зимних дней, когда живот Ноэми уже еле помещался в самом широком из сшитых для нее платьев, она сказала Лейле:

– Когда-нибудь мы съездим с тобой в Париж и я отведу тебя в свою самую любимую pâtisserie[88]. Мы закажем себе эспрессо и целую тарелку макарун. – В ее мечтах почему-то совершенно отсутствовал ребенок.

Да, а потом они отправятся к Эйфелевой башне, а потом в Лувр, где обязательно посмотрят на любимые картины бабушки Лейлы – те самые, про балерин. Лейла к тому времени будет бегло говорить по-французски – вон как у нее уже хорошо получается. И еще они сядут на велосипеды и покатаются вдоль канала Сен-Мартен.

Ребенок родился в январе: стояли такие морозы, что Эмили засунула под пальто Ноэми пару горячих вареных картофелин, чтобы более или менее комфортно доехать до больницы. Все думали, что Ноэми назовет сына Тимми, но она назвала его Джеймсом – в честь Джимми Стюарта.

В конце следующего лета, на курсах по фотографии (неважно, что никакого фотоаппарата у Ноэми не было, зато туда ходило много мужчин) Ноэми познакомилась с очень приличным человеком, торговцем библиями Марвином. Через пару месяцев они обручились, а еще через пару месяцев поженились. Марвин усыновил Джеймса, и втроем они переехали в Учиту. Ноэми подарила Лейле красный кожаный пояс и записала на французском рецепт макарун – чтобы Лейла не забыла, но она и так бы не забыла.

Следующей весной 4-H[89] организовали конкурс на лучшую выпечку, и макаруны Лейлы получили первый приз. Потом местная группа «Молодежное служение» занялась сбором средств по борьбе с полиомиелитом. Тематикой кампании был «Веселый Париж», и Лейлу подрядили печь макаруны.

Когда Лейле исполнилось восемнадцать (она едва окончила школу), Эмили увидела в газете объявление, что зерновая компания «Пилсбери» устраивает конкурс на лучшую выпечку. Финалисты полетят в Нью-Йорк, где их разместят в гостинице «Уолдорф Астория». В Нью-Йорке пройдут национальные соревнования, а главный приз составит пять тысяч долларов.

Так, благодаря своим макарунам, Лейла очутилась в Нью-Йорке, поднялась на самый верх Эмпайр-стейт-билдинг и покаталась на метро. Не Париж, конечно, но тоже неплохо.

Первый приз Лейла не получила – наверное потому (хотя устроителям конкурса она не могла такого сказать), что мука «Пилсбери» оказалась более низкого качества, чем миндальная мука – необходимое условие в рецепте Ноэми. Лейла заняла второе место, которое давало право на получение многолетних запасов муки «Пилсбери», плюс семьсот пятьдесят долларов призовых денег. На муку Лейле было плевать, чего не скажешь про бабушку с мамой, но вот деньги позволили ей попасть в Париж.

На этом этапе рассказа Лейлы мы уже доели приготовленные Марией камаронес с рисом и манговое парфе. Я все ждала того самого поворотного момента в приключениях Лейлы, приведшего ее к озеру Ла Пас. И еще я была ей очень благодарна, что помогла мне переключиться с грустных мыслей про Ленни и Арло.

Лейла не знала в Париже ни единой живой души. (Ноэми к тому времени родила еще двоих сыновей и жила с Марвином в Канзасе.) На левом берегу она сняла меблированную комнату, следующим утром прошлась вдоль Сены и отыскала тот самый мост с фотографии, которая до сих пор лежала у нее в бумажнике. Потом она занялась поиском работы в пекарнях. Говорила всем, что специализируется в приготовлении макарун, но в таком качестве ее, американку, никто серьезно не воспринимал. И тогда Лейла купила все необходимые ингредиенты и вечером напекла порцию макарун – все строго по рецепту Ноэми. На следующий день она отправилась к хозяину самой первой пекарни, давшей ей от ворот поворот. Он сразу же вцепился в Лейлу руками и ногами.

Лейла работала на кухне: взбивала сливки с пищевым красителем и выкладывала заготовки на противень. Прошло два года. Как-то ее коллега Энни приболела, и хозяин поставил Лейлу за прилавок.

Вошел посетитель. Он хотел купить два фисташковых макаруна. Один – с фундуком. И один лимонный. Из-под мышки у него торчал зачитанный томик Рембо в переводе на английский.

Все утро он просидел в углу за единственным столиком, попивая кофе, покуривая сигареты и потчуя себя макарунами. Три раза Лейла спрашивала, не желает ли он еще кофе, и он соглашался. И принесите еще макарун, пожалуйста. Судя по книжке, которую он читал, Лейла понимала, что могла бы обращаться к нему и на английском, но французский ей нравился больше.

Допив кофе, мужчина собрался уходить, но сначала подошел к Лейле.

– Могу я пригласить вас на бокал вина? – спросил он. Лейла ответила, что освобождается только через три часа, а он сказал, что подождет. И снова сел в уголке, продолжив читать Рембо.

Тут из служебного помещения вышла Арлетт, буквально на грани обморока.

– Ты видела?

– Кого?

– Ну, мужика за столиком. Который с книжкой. Это ж Марлон Брандо.

Лейла не часто ходила в кино, поэтому не узнала актера.

Он сводил ее в кафе за углом: они устроились за дальним столиком, но Брандо все равно узнали. Оказывается, он, как и Лейла, вырос в Небраске. Потом они до ночи гуляли по Парижу, после чего пришли в гостиницу, где он остановился. Ни в какое сравнение с ее меблированной комнатой. Он заказал в номер вино и закуски.

Всю неделю лили дожди, и сколько бы они ни пили красного вина, все равно мерзли, согреваясь лишь теплом собственных тел, часами не вылезая из постели.

На шестой день знакомства Марлон Брандо сказал Лейле, что хотел бы купить участок земли где-нибудь подальше от людских глаз. На съемочной площадке кто-то рассказал ему о поездке на озеро возле вулкана. Это где-то южнее экватора. Так вот: Марлон Брандо хотел бы взглянуть на это место – он летит туда завтра утром на личном самолете.

– Останься я Париже, совсем растолстею на твоем печенье, – сказал он Лейле. – Не хочешь полететь вместе со мной?

И Лейла вспомнила про Ноэми, которая жила теперь со своим торговцем библиями в Канзасе, обстирывала детей и развешивала их пеленки во дворе дома. Ноэми, которая хранила на тумбочке возле кровати стопки журналов и каждый год на 20 мая, в день рождения Джимми Стюарта, отсылала ему открытку. Да если б сам Марлон Брандо предложил ей улететь неважно куда, она бы ни секунды не сомневалась.

А вот Лейла сомневалась. Она только что обзавелась новым матрасом, синим чайником и желтым кувшином. У нее была работа, а еще берет, купив который она почти сразу поняла, что в Париже береты носят только туристы.

В конце концов она согласилась улететь со своим знаменитым любовником. С собой она взяла небольшую дорожную сумку, уложив туда пару любимых книжек и три платья. Когда они пролетали над Тихим океаном, Марлон Брандо подарил ей кольцо с большим бриллиантом.

К концу недели все закончилось.

– Марлон, конечно, обладал некоторой привлекательностью, – сказала Лейла, – но он не стал моей большой любовью.

Когда самолет приземлился на кукурузном поле недалеко от Эсперансы, Лейла вдруг почувствовала себя дома. Прежде такую лазурную и прозрачную воду она видела только в бассейне, а тут было целое озеро. Воздух полнился густым ароматом жасмина, гардений и таким невообразимым щебетом птиц, словно Лейлу поместили внутрь диснеевского мультфильма. К ней сразу же подбежали ребятишки (ох, по себе знаю, как это разрывает сердце), предлагая купить у них кардамоновый шоколад либо матерчатую сумку или ожерелье. В этих местах никто и знать не знал, кем был ее любовник: маленькие мальчишки просто бежали за ними, исполняя на ходу колесо.

А потом она увидела вулкан.

– Доживи я до ста лет, – задумчиво сказала Лейла (хотя по выражению ее лица было понятно, что на это она даже не рассчитывает), – мне все равно никогда не надоест смотреть, как он нависает над озером, нахлобучив на макушку шапочку из облака.

Через два дня после того, как Марлон Брандо привез Лейлу к Лаго Ла Пас, он уже передумал покупать тут землю, намереваясь поискать что-то подходящее на островах Французской Полинезии. Он полагал, что Лейла полетит с ним. Но она отказалась.

– Я влюбилась. Но только не в мужчину, а в озеро, и в вулкан, и в саму деревушку.

На тот момент в Эсперансе проживали лишь крестьяне майя, несколько ткачей, горстка миссионеров и парочка американских монашенок. Распрощавшись с Марлоном Брандо, Лейла сняла комнату за доллар в сутки. На третий день, уже оставшись одна, она купалась в озере и заприметила очень красивый участок дикой земли с саманным домиком на берегу, возле которого была воткнута табличка «Продается». И кругом – ни души, одни только птицы.

Лейле тогда было двадцать восемь лет. У нее еще оставалось пятьсот двадцать пять долларов призовых денег, а земля возле озера стоила пятьсот.

Оформив все положенные бумаги и став владелицей земли, она начала возделывать там сад.

– Самое забавное, что мне больше не хотелось в Париж, – сказала она.

15. Без обратного адреса

На третий день пребывания в «Йороне» я проснулась с мыслями о Розе, Эде и двух сестрах Ленни – Ракели и Мириам. Как бы я ни противилась, но они считали меня членом своей семьи. И, возможно, даже полюбили меня.

Как и я, Роза с Эдом потеряли сына. Да еще и внука. Может, на фоне такой огромной потери мое исчезновение было для них совсем небольшим огорчением, но меня мучила мысль, что я ушла не попрощавшись.

И вот, усевшись за стол из авокадо и поглядывая через окно на вулкан, я села писать письмо родителям Ленни.

Оно заняло не больше страницы. Мне хотелось сказать им спасибо за их доброту и за то, что у меня в жизни был Арло. Мне хотелось сказать им, что они замечательные родители и что Ленни очень любил их.

«Простите, что я даже не попрощалась с вами, – писала я. – Я просто не знала, что сказать. Мне нужно было убежать от всего, что напоминало бы мне о Ленни и Арло. Но обидеть вас я никак не хотела».

Я и сама знала, каково это, когда любимый человек уходит, не сказав последнее прости. И считала неправильным так поступать с другими.

Больше я ничего им не написала. Ни про автобус, ни про самолет, ни про лодку или что теперь я живу на берегу лазурного озера с видом на вулкан, а за окном над кустами тунбергии летают колибри, а в душе зияет дыра, которую ничем невозможно заполнить.

Роза поймет по штемпелю, что я нахожусь в другой стране, тем не менее я не оставила им обратного адреса.

Я не стала писать «до встречи», потому что это было бы неправдой. Я просто поблагодарила их за Ленни и за нашего с ним ребенка, которого мы собирались вместе растить. «Надеюсь, вы сможете простить меня». И ни слова больше.

16. Пояс с бисерной вышивкой

Мария с Луисом нанялись в «Йорону» почти сразу после того, как Лейла купила эту землю. На тот момент они были молоды. А теперь постарели.

Луис по-прежнему целыми днями выполнял тяжелую физическую работу: латал подпорные стенки, мешал раствор, забирался по шаткой стремянке, чтобы постричь ветки у мексиканской сливы, ухаживал за садом. Работал он медленно и с натугой – видно, спина болела. Мария по-прежнему хлопотала на кухне, и хотя приготовленные ей блюда неизменно обладали превосходным вкусом, она уже не была так расторопна – например, долго возилась, чтобы почистить манго или измельчить чеснок.

Сын их, Элмер, был на подхвате, но, будучи подростком, постоянно на что-то отвлекался, особенно на Мирабель, помощницу Марии. Мирабель убиралась в комнатах, стирала, а вечером взбивала для меня свой фирменный напиток из кокосового молока и свежих фруктов с добавлением приправ (возможно, кардамона и имбиря). Уж сколько постояльцев умоляли ее раскрыть рецепт, но Мирабель лишь с улыбкой качала головой. «Никакого рецепта и нет вовсе. Каждый раз я все делаю по настроению».

Так же как и Элмер, Мирабель работала на Лейлу с самого детства – лет, кажется, с десяти: именно тогда умерла ее мать, и она попросилась к Лейле на работу. Сейчас ей было пятнадцать, и она обладала неземной красотой. Медовая кожа, огромные карие глаза, в которых светился незаурядный ум.

Мирабель носила длинную косу с лентой, цвет которой зависел от ее настроения, и традиционную для этих мест юбку из домотканого полотна, перехваченную поясом. Большинство девушек довольствовались однотонными поясами с незамысловатой вышивкой, но Мирабель, используя бисер, вышила цветы белокрыльника, орхидеи и птичек колибри. И вся эта красота играла на солнце при каждом ее движении. Когда я выразила восхищение поясом, девушка призналась, что трудилась над ним больше года.

Глядя, как она работает – быстро, расторопно, при этом без излишней суеты и с огромным старанием, я понимала, почему эта девушка вызывает такое восхищение. Но кто был буквально сражен ее красотой, так это Элмер. Всякий раз, когда Мирабель оказывалась в его поле зрения – меняла ли белье в комнатах, развешивала ли стирку или выбивала ковры, – Элмер сразу же замирал и глядел только на нее. Он по большей части молчал, но порой, когда Мирабель проходила мимо него на кухне или в саду, я слышала, как из груди его вырывается протяжный вздох, после чего он снова возвращался к своей работе.

Мне казалось чистым безумием, что, не имея в доме никаких других постояльцев, кроме меня, Лейла продолжала держать возле себя четырех помощников, которые, как и прежде, убирались в незаселенных комнатах и готовили замечательную еду только для нас двоих. Впрочем, я с самого начала понимала, что Лейла не из тех, кто станет заморачиваться сведением дебета с кредитом. Просто меньше всего на свете ей хотелось подводить людей, настолько ей преданных.

В доме Лейлы со мной начали происходить чудесные метаморфозы. Да, горе въелось в меня очень глубоко, но тем не менее я чувствовала, как постепенно оживаю. Мое одеревеневшее тело стало откликаться на солнце, ласкающее кожу, на хорошую еду или даже такие простые вещи, как запах свежевыжатого сока, стакан которого каждое утро ставила передо мной Мирабель. А к вечеру, глядя, как солнце садится за вулкан, я ждала, когда девушка принесет мне свой волшебный эликсир. После чего подавался восхитительный ужин.

Во время наших вечерних трапез Лейла рассказывала много разных историй о постояльцах, побывавших в «Йороне» на протяжении многих десятилетий. Не знаю почему, но ей было важно передать все свои наблюдения и, что самое главное, – знания.

– А однажды… – говорила она, когда мы собирались отведать тамале[90], а может быть, гватемальское рагу[91] или рыбу с приправами из трав, о которых прежде я и слыхом не слыхивала, – и начинала очередной рассказ.

– Приезжие иностранцы зачастую пытаются нажиться на местной культуре, – говорила мне Лейла. – Иногда у них это очень даже ловко получается, правда, в их интерпретации пропадает вся первозданная красота.

В один из таких вечеров Лейла поведала о женщине, назвавшейся Ариадной. Она приехала сюда изучать местный текстиль. Заселившись в одну из комнат «Йороны», она сразу же отправилась в деревню на поиски какой-нибудь особенной вышивки. Увидев на местной женщине очень красивую тунику уипиль, она сразу же купила ее, буквально заставила ее снять. Для Ариадны это были совсем маленькие деньги, но для местных – целое состояние. Ариадна обещала женщинам вернуться следующей осенью с тканями и нитями для вышивки. Говорила, что оборудует тут мастерскую и будет платить рукодельницам хорошие деньги.

В Нью-Йорк Ариадна уехала с целым чемоданом туник, создала собственную линейку женской одежды и здорово на этом обогатилась. Уже зимой в Vogue вышел шестистраничный материал про ее наряды с традиционной вышивкой, в которых позировали тощие холеные модели с капризно надутыми губками. Журнал дошел и до женщин из Эсперансы. Рассматривая фотографии с имитацией собственных вышивок, они смеялись и радостно галдели, рассчитывая, что еще много чего продадут Ариадне. Но на следующий год та увлеклась совсем другой идеей.

Во время нашего разговора на патио вышла Мирабель в собственноручно расшитой уипиль и этнической юбке. Двигаясь словно в танце, она убрала тарелки, подлила вина в бокалы, затем принесла апельсиновый пирог и так же тихо исчезла. Элмер, следивший за костром, зачарованно замер, не сводя с девушки глаз. Он так на нее смотрел… Я и через сто лет не забуду этот взгляд.

Преисполненный любви.

17. Ищущие

Наши вечерние разговоры с Лейлой не прекращались ни на день. Сидя во главе стола, она все рассказывала и рассказывала о своей жизни в «Йороне». И делала она это не просто ради развлечения. Чувствовалась какая-то настоятельная необходимость поделиться историями. Словно ей было важно, чтобы кто-то запомнил ее историю жизни целиком. И этим «кем-то» оказалась я.

– Хочу поведать тебе о Фреде, – сказала она однажды. – Он был родом со Среднего Запада, торговал страховками. Не считая единственного путешествия в Канаду, он безвылазно жил в Соединенных Штатах. И вот однажды прочел о меняющих сознание свойствах какао и захотел поэкспериментировать.

Как пояснила мне Лейла, майя на протяжении веков проводили обряды, используя зерна бобов какао. А Фред просто увидел в этом возможность заработать.

– Я категорически отказалась иметь к этому хоть какое-то отношение, – сказала Лейла. – И когда узнала о замыслах Фреда, то выгнала его из «Йороны». Позднее кто-то из местных помог ему купить несколько сотен фунтов зерен какао, и он развернул тут свою деятельность. Начал производить по рецепту майя напиток, якобы расширяющий сознание. Из Фреда он превратился в шамана Фредерико, проводившего обряды за кругленькую сумму. Ну, и сюда потянулись американцы, желающие расширить свое сознание с помощью напитка.

– То есть не гринго, а просто туристы? – поинтересовалась я.

– Ну, разумеется. У нас тут вечно ошиваются всякие ищущие. Люди, пытающиеся убежать от самих себя. Им подавай быстрое решение проблемы, а над вопросами к самим себе они не желают задумываться. Просто сделай глоток – и познай тайны Вселенной.

Шаман Фредерико стал популярным среди путешествующих хиппи, и каждую зиму они обязательно наведывались к нему. Фредерико даже воздвиг Храм Какао, где и проводил обряды с распитием напитка, рецепт которого хранил в строгой тайне.

– Местные должны бы обидеться, что какой-то там северный американец использует их древние традиции на потребу гринго, – сказала Лейла. – Но ничего, кроме смеха, он у них не вызывает.

Подцепив вилкой кусочек рыбы, она отправила его в рот.