Последнее убийство в конце времен

Размер шрифта: 13

The Big Book

Stuart Turton

LAST MURDER AT THE END OF THE WORLD

Перевод с английского Натальи Масловой

Карта выполнена Ириной Дудиной

Как меня просили, привожу список людей, чья жизнь или смерть нужна для осуществления твоего плана. Следи за ними внимательно. Они сыграют важную роль в грядущем.
Расследователи
Эмори
Клара (ее дочь)
Их родственники
Матис (дед Эмори)
Сет (отец Эмори)
Джек (муж Эмори – покойный)
Джудит (мать Эмори – покойная)
Ученые
Ниема Мандрипилиас
Гефест Мандрипилиас
Тея Синклер
Важные жители деревни
Хуэй (лучшая подруга Клары)
Магдалина (лучшая подруга Эмори)
Бен (последний прибывший в деревню)
Адиль (дед Магдалины)

Пролог

– Неужели нет другого способа? – испуганно спрашивает Ниема Мандрипилиас вслух у пустой комнаты.

У нее смуглая кожа и чернильное пятнышко на аккуратном носике. Седые волосы падают ей на плечи, синие глаза в зеленых крапинках смотрят пронзительно. На вид ей около пятидесяти, но она выглядела так же и сорок лет назад. Ссутулившись, она сидит за столом при свете одинокой свечи. В дрожащей руке у нее перо, а перед ней признание, над которым она бьется уже час.

– Насколько я могу судить, нет, – отвечаю я в ее мыслях. – Кто-то должен умереть, чтобы план сработал.

Ниема вдруг чувствует, что ей не хватает воздуха. Она вскакивает, отодвигает стул и выбегает из комнаты прочь, отбросив по дороге рваную простыню, которая занавешивает дверной проем. Но снаружи тоже душно.

Стоит кромешная тьма, луну скрывают грозовые тучи. Дождь хлещет по темной деревне, наполняя ноздри ее жителей запахами влажной земли и кипарисов. Привычный глаз Ниемы даже в темноте различает края окружающих ее стен там, где их обычно серебрит луна. Издалека доносится скрежет механизмов и топот множества ног, синхронный, как барабанный бой.

Ниема стоит, а теплый дождь беспрепятственно мочит ей волосы и платье.

– Я знала, что это будет дорого стоить, – говорит она неживым голосом. – Но я не подозревала, что настолько.

– Еще есть время отменить план, – говорю я. – Оставь свои секреты погребенными, и пусть все продолжают жить, как жили. Тогда никто не умрет.

– И ничего не изменится, – сердито парирует она. – Я девяносто лет пыталась избавить человечество от эгоизма, жадности и склонности к насилию. И наконец-то нашла способ сделать это.

Чтобы успокоиться, Ниема касается тусклого крестика у себя на шее.

– Если план сработает, мы создадим мир без страданий. Впервые в нашей истории люди узнают полное равенство. Нельзя упускать такую возможность только потому, что у меня не хватает сил сделать то, что для этого необходимо.

Ниема говорит так, словно ее мечты – это косяк рыб, охотно плывущий в ее расставленную сеть, но эти воды мутны и куда более опасны, чем она думает.

Моя точка зрения, которая находится внутри ее сознания – как и внутри сознания каждого жителя этого острова, – дает мне возможность предсказать их будущее с высокой степенью точности. Будущее рождается на стыке вероятности и психологии, а их легко проследить, имея доступ к мыслям каждого.

Прямо сейчас вокруг Ниемы носятся десятки вариантов будущего, и каждый ждет, чтобы его вызвало к жизни случайное событие, пустая фраза, недопонимание или подслушанный разговор.

Если скрипичный концерт прозвучит небезупречно, Ниема получит удар ножом в живот. Если в давно закрытую дверь войдет не тот, кто нужно, из памяти огромного мужчины со шрамами сотрутся все воспоминания, а молодая женщина, которая совсем не молода, добровольно шагнет навстречу собственной смерти. А если не произойдет ничего, последний остров на земле рано или поздно затянется туманом, и все, что на нем есть, просто погрузится во мрак.

– Мы избежим этих ловушек, если будем осторожны, – говорит Ниема, глядя, как молнии кромсают небо.

– У тебя нет времени на осторожность, – повторяю я. – Как только ты приступишь к осуществлению этого плана, все старые секреты и старые обиды выйдут наружу и люди, которых ты любишь, осознают степень твоего предательства. Это разрушит твой план, и человеческий род вымрет через сто семь часов.

Сердце Ниемы бьется скорее, пульс учащается. Она колеблется, но высокомерие скоро снова берет над ней верх, и ее мысли ожесточаются.

– Величайшие достижения всегда сопряжены с величайшим риском, – упрямо говорит она, наблюдая за силуэтами, неуклюже бредущими в темноте один за другим. – Начинай обратный отсчет, Аби. Через четыре дня мы либо изменим мир, либо погибнем.

107 часов до полного уничтожения человечества

По краю света плывут две весельные лодки, между ними туго натянута веревка. В каждой лодке сидят по три ребенка с тетрадками и карандашами в руках и внимательно слушают Ниему, которая проводит урок.

Сидя на носу правой лодки, она жестом показывает на черную туманную стену, которая начинается у самой поверхности океана и уходит вверх на целую милю. Рассеянные лучи заходящего солнца проходят сквозь туман, как сквозь закопченное стекло, создавая иллюзию пламени, горящего на воде.

Внутри стены, мягко светясь, кружатся тысячи насекомых.

– …их сдерживает барьер, создаваемый двадцатью тремя излучателями, расположенными по периметру острова…

Слова Ниемы проходят мимо ушей Сета, он единственный человек в лодках, кто не обращает внимания на урок. В отличие от детей, которым я от восьми до двенадцати лет, Сету сорок девять, у него морщинистое лицо и запавшие глаза. Его работа – подвезти Ниему и ее учеников к стене и отвезти обратно, когда они закончат.

Сет смотрит через борт лодки в воду, опустив в нее пальцы. Океан тепел и прозрачен, но так будет недолго. На дворе октябрь, капризный месяц. С утра, бывает, светит яркое солнышко, к обеду вдруг налетит шторм, повоет, покружит и улетит, точно передумал, а за ним снова останется ярко-голубое небо.

– Излучатели будут работать сотни лет, если только… – Ниема запинается, теряя нить.

Сет поднимает голову и видит, что Ниема сидит, глядя в пространство. Каждый год, много лет подряд, с тех пор как сам Сет был еще ребенком, она проводит этот урок, и он ни разу не слышал, чтобы она хотя бы запнулась, а тем более сбилась с мысли.

Значит, что-то не так. Она с утра такая: смотрит на людей и как будто не видит, слушает вполуха. Совсем на нее не похоже.

Волна приносит дохлую рыбину, которая тычется в руку Сета: живот разодран в клочья, глаза белые. Рыба не одна, их много, и они одна за другой со стуком ударяются о корпуса лодок. Их тела, одинаково разодранные, плывут со стороны черного тумана. Холодная рыбья чешуя касается кожи Сета, и он убирает руку.

– Как видите, туман убивает все, к чему прикасается, – говорит Ниема ученикам, указывая на рыб. – К сожалению, он накрывает всю землю, за исключением нашего острова и океана на полмили вокруг.

На самом краю длинного бетонного пирса, который вдается в сверкающий залив, скрестив ноги, сидит Магдалина. Ее волосы – спутанная рыжая копна, неумело завязанная желтой полосой ткани, оторванной от полотнища. Женщина похожа на древнюю статую, носовую фигуру затонувшего галеона.

Ранний вечер, в бухте полно пловцов, которые нарезают круги в воде или прыгают со скалы слева от Магдалины, хохоча так заразительно, что поневоле хочется плавать и прыгать вместе с ними.

Но Магдалина смотрит на далекие лодки с детьми и штрихами угольного карандаша зарисовывает их в альбом, который держит в руке. Лодки кажутся крошечными на фоне стены тумана.

Магдалина дрожит.

В одной из этих лодок ее одиннадцатилетний сын Шерко. Она никогда не понимала, зачем Ниема упорно возит детей на край света ради этого урока. Разве обязательно быть совсем рядом со своей историей, чтобы изучать ее?

Она помнит, как сама была там в детстве и слушала тот же урок, у той же учительницы. Всю дорогу она заливалась слезами, а когда они бросили якорь, едва не выпрыгнула за борт, чтобы вплавь добраться до дома.

– С Ниемой дети в безопасности, – успокаиваю я Магдалину.

Она продолжает дрожать. Ей казалось, что, если она сядет на берегу и будет рисовать, наблюдая за лодками, ей будет спокойнее, но она больше не может смотреть. Сын подарен ей всего три года назад, и она до сих пор считает его хрупким – и ошибается.

– Который час, Аби?

– Семнадцать сорок три.

Магдалина записывает на уголке альбомного листа время и дату: отныне история пригвождена к этой шуршащей на ветру странице, как бабочка, проткнутая булавкой.

Сдув угольную пыль с листа, Магдалина встает и поворачивается к деревне. Раньше она была военно-морской базой и поэтому выглядит негостеприимной, хотя на самом деле это не так. Деревню окружает высокая стена; ее сплошь покрывают древние граффити вперемежку с глубокими трещинами, из которых растут сорняки. Из-за стены выглядывают сводчатые крыши; с их краев свисают наполовину оторванные водостоки, зато солнечные панели над ними блестят нестерпимо, как огромные зеркала, отражая яркий солнечный свет.

По мощеной дороге Магдалина подходит к ржавым железным воротам: сторожевые вышки по обе стороны от них так заросли всякой всячиной, что стали походить на живые изгороди.

Впереди показывается общежитие. Это четырехэтажное здание, зигзагообразное в плане, как буква N, сложенное из бетонных блоков, каждый крошащийся дюйм которых разрисован картинами джунглей: причудливыми деревьями, яркими цветами и птицами, животными, крадущимися через подлесок. Так выглядит рай в представлении тех, кто вырос на сухой земле, среди голых скал.

Шаткие лестницы ведут к ржавым балконам, куда выходят двери и окна спален; но в них давно уже нет ни стекол, ни дверей. Кто-то из жителей деревни развешивает на перилах белье, другие сидят на ступеньках, куда изредка долетает ветерок, когда ему удается одолеть стену. Друзья весело окликают Магдалину, но она так взволнована, что ничего не слышит.

– Где Эмори? – спрашивает она, беспокойно скользя взглядом по лицам.

– У кухни, с дедом.

В поисках лучшей подруги Магдалина идет в пространство между двумя крыльями общежития. Раньше здесь был двор для тренировок военнослужащих, но три поколения жителей деревни постепенно превратили его в парк.

Вдоль всех стен теперь тянутся клумбы с цветами, а старая залатанная антенна радара стала купальней для птиц. Четыре ржавых джипа служат кашпо для трав, из снарядных корпусов растут лимонные и апельсиновые деревья. В парке есть крытая сцена для концертов и открытая кухня с шестью длинными столами для общих трапез. Каждый вечер за ними собираются все жители деревни.

Их здесь сто двадцать два, и почти все они сейчас во дворе. Одни играют в игры, другие осваивают музыкальные инструменты или пишут стихи. На сцене репетируют спектакль. В кухне готовят еду, пробуют новые рецепты.

И везде весело смеются.

Всеобщая радость ненадолго развеивает беспокойство Магдалины. Она озирается в поисках Эмори. Ее нетрудно найти – почти все жители деревни крепкие и приземистые, и только Эмори тоненькая и хрупкая, с продолговатыми глазами и копной вьющихся каштановых волос. Как-то она сама сказала, что похожа на странный двуногий одуванчик.

– Стой спокойно, – говорит ей Матис, выглядывая из-за статуи, которой он занят. – Я почти закончил.

Матису уже под шестьдесят, он самый старый в деревне. У него мощные руки, седые бакенбарды и кустистые брови.

– У меня уже все чешется, – жалуется Эмори, изо всех сил пытаясь дотянуться до места на верхней части спины.

– Я давал тебе перерыв полчаса назад.

– На пятнадцать минут! – восклицает она. – А я уже шесть часов стою здесь с этим дурацким яблоком.

– Искусство требует жертв, – высокопарно заявляет Матис.

Эмори показывает ему язык, но все же принимает прежнюю позу, поднимая над головой налитое яблоко.

Ворча себе под нос, Матис возвращается к работе и срезает излишек материала с подбородка статуи. При этом он почти касается носом камня. За последние десять лет у него ухудшилось зрение, но тут уж ничего поделать нельзя. А если бы и можно было, то вряд ли стоило бы. Завтра он умрет.

Эмори видит, что к ней идет Магдалина с альбомом для рисования под мышкой. Ее движения скованны, каждый шаг выдает беспокойство.

Эмори незачем спрашивать у подруги, в чем дело. Магдалина страдает навязчивым страхом за сына. В каждой травинке на острове ей мерещится змея, а под каждым участком спокойной воды в окружающем его океане – сильное течение. Всякая заноза вызывает сепсис, любая болезнь смертельна. Если верить Магдалине, на их острове найдется не меньше тысячи когтистых лап, и все они тянутся к ее ребенку.

Оставив свою позу, Эмори обнимает подругу.

– Не волнуйся, Мэгс, с Шерко все будет хорошо, – успокаивающе говорит она.

Магдалина, уткнувшись лицом в плечо Эмори, глухо отвечает:

– Одна волна посильнее, и…

– Они на якоре, – говорит Эмори. – Ниема возила детей на край света еще до нашего рождения. И никто ни разу не пострадал.

– Это не значит, что так будет всегда.

Эмори внимательно смотрит в голубое небо. Солнце уже за вулканом, который возвышается над деревней, и на небе проступил абрис луны. Через час она станет яркой.

– Они скоро вернутся, – ласково говорит Эмори. – Пойдем поможем накрыть столы для похорон, и ты отвлечешься.

Она бросает виноватый взгляд на Матиса. Ей следовало бы провести эти последние часы с дедом, но он молча прогоняет ее.

Сорок минут спустя шестеро школьников вбегают в ворота, и в деревне начинается ликование. Магдалина заключает в объятия Шерко, отчего тот смущенно хихикает, а остальные взрослые обнимают и целуют всех ребятишек подряд, передавая их друг другу. Родители получают своих детей взъерошенными, но довольными.

Люди тепло перешептываются, расступаясь, чтобы пропустить Ниему. В деревне трое старейшин, и жители одинаково почитают всех, но любят только ее. Они гладят ее по рукам, когда она проходит мимо, их лица светятся обожанием.

Ниема успевает одарить улыбкой каждого, по очереди пожимая протянутые к ней руки. Еще двое старейшин, Гефест и Тея, держатся особняком, но Ниема всегда ужинает с жителями деревни. Она танцует вместе со всеми и поет, во весь голос подтягивая припев.

Желая успокоить Магдалину, Ниема сначала кладет руку ей на плечо, потом пальцем приподнимает ей подбородок. Она на голову выше почти всех в деревне, и Магдалина вытягивает шею, чтобы встретиться с ней взглядом.

– Я знаю, что ты беспокоишься, но напрасно: я никогда не подвергну опасности детей, – говорит она низким хрипловатым голосом. – Нас осталось так мало. Мы должны заботиться о безопасности каждого ребенка.

Слезы выступают на глазах у Магдалины, выражение благоговейной благодарности проступает в лице. В отличие от Эмори, она не улавливает легкой заминки в словах Ниемы, не слышит едва заметной нотки сомнения.

Подбавив еще сантиментов, Ниема покидает жителей деревни и с Эмори под руку направляется к общежитию.

– На несколько дней хватит, – говорит Ниема, когда Магдалина уже не может их услышать. – Приходи за мной в следующий раз, когда она начнет волноваться. Я боялась, что она вплавь погонится за нами.

– Я битый час ее уговаривала, и все без толку, – отвечает Эмори, оглядываясь на Магдалину, которая застыла с блаженным выражением на лице. – Как ты смогла успокоить ее так быстро?

– Просто я старая, – бодро отвечает Ниема. – Для молодежи мои морщины – подтверждение моей мудрости. – Она похлопывает Эмори по руке и заговорщицки шепчет: – Пойдем, у меня есть для тебя еще книга.

Сердце Эмори подпрыгивает от волнения.

Взявшись за руки, женщины в дружеском молчании идут сквозь влажный воздух, который с наступлением сумерек наполняется светлячками. Эмори особенно любит это время суток. Небо становится розовым и фиолетовым, каменные стены краснеют. Свирепая жара сменяется мягким теплом, жители возвращаются в деревню, заполняя ее пустоту своей радостью.

– Как плотничаешь? – спрашивает Ниема.

До пятнадцати лет все жители деревни ходят в школу, а после пятнадцати начинают работать – кем угодно, лишь бы работа приносила обществу пользу. И только Эмори уже десять лет занимается то одним, то другим, то третьим, но нигде не достигает успеха.

– Я больше не плотничаю, перестала, – признается она.

– О, почему?

– Йоханнес просил, – смущенно отвечает Эмори. – Оказалось, что я совсем не умею пилить, строгать или делать стыки, а плохой шкаф не стоит того, чтобы терять из-за него палец, так он сказал.

Ниема смеется:

– Ну а готовка? С ней как?

– Катя сказала, что шинковать лук – лишь начало кулинарных навыков, а не их венец, – удрученно говорит Эмори. – Дэниел сказал, что я могу держать гитару как угодно, все равно будет звучать одинаково плохо. Мэгс на полдня одолжила мне краски, а потом смеялась неделю. В общем, я безнадежна во всем, за что ни возьмусь.

– Зато ты очень наблюдательная, – мягко замечает Ниема.

– Что толку, если Аби все равно видит каждый наш шаг, – безутешно отвечает Эмори. – Я хочу приносить деревне пользу, но не знаю как.

– Знаешь, я тут подумала, может, ты захочешь поработать со мной в школе? – неуверенно предлагает Ниема. – Скоро мне понадобится замена, и, по-моему, ты с этим отлично справишься.

Предложение Ниемы застигает Эмори врасплох, и она хмурится. Сколько она себя помнит, в деревне не было других учителей, кроме Ниемы. И никто больше не помнит других учителей.

– Ты отказываешься от школы? – удивленно спрашивает Эмори. – Почему?

– Возраст, – говорит Ниема, поднимаясь по дребезжащим ступенькам общежития. – Преподавание молодит душу, но мучает мою бедную спину. Я прожила долгую жизнь, Эмори, но все мои самые счастливые воспоминания связаны с классной комнатой. Видеть восторг на лице ребенка, когда тот схватывает суть сложной идеи, – это ли не радость. – Она приостанавливается на подъеме и оглядывается через плечо. – Я уверена, у тебя прекрасно получится.

Эмори превосходно распознает ложь, вот и теперь измененный тембр голоса Ниемы выдает ее с головой.

Молодая женщина подозрительно прищуривается:

– И какие именно мои качества заставляют тебя так думать?

Ниема тут же выпаливает ответ, так уверенно, как будто долго его репетировала:

– Ты умна, любознательна и умеешь найти подход к людям.

– Да, я их раздражаю, – поддакивает Эмори. – Ты говорила с моим отцом?

Ниема умолкает, а когда находится с ответом, в ее тоне слышится неуверенность.

– Кажется, он упоминал, что у тебя снова перерыв в занятиях, – отвечает она. – Но я бы не стала тебе предлагать, если бы…

– Скажи папе, что я пишу пьесу!

Ниема бросает на нее косой взгляд:

– Ты уже целый год ее пишешь.

– Не хочу торопить события.

– А можно бы иногда, – бормочет Ниема, откидывая потрепанную простыню, которая заменяет в ее комнате дверь.

Эта простыня всегда была ее причудой. Никого из жителей деревни не смущают зияющие проемы дверей; да и какую ценность может иметь уединение для тех, в чьих головах с рождения звучит голос, читающий все их мысли.

Много лет подряд жители деревни пытаются отремонтировать общежитие, но здание так старо, что сделать в нем уже почти ничего нельзя. Бетонные стены всюду в трещинах, а где и в дырах; серая плитка на полу давно расколота, стропила прогнили. Пахнет плесенью.

Распад вызывает тоску, и жители борются с ней красками и жизнью. Ниема расстелила у себя большой ковер, а на подоконнике ее комнаты всегда стоит ваза со свежими цветами. На стенах висят работы всех, кто когда-либо занимался живописью в деревне. Хороших среди них мало, что заставляет Эмори задуматься, зачем Ниема хранит их. Во многих случаях голый бетон был бы предпочтительнее.

Ставни в комнате закрыты, чтобы внутрь не залетали насекомые, поэтому Ниема зажигает на шатком письменном столе свечку. Ее мерцающий огонек освещает неоконченное письмо, которое Ниема поспешно убирает в ящик.

– И сколько ты уже написала? – спрашивает она, когда, прикрыв пламя свечи от колебаний воздуха, подходит с ней к полке с книгами рядом с железной кроватью.

– Четыре страницы, – признается Эмори.

– И как, хорошо получилось?

– Нет, – говорит Эмори с тревогой. – Оказывается, я пишу пьесы не лучше, чем шью обувь, работаю по дереву или клею воздушных змеев. Похоже, у меня хорошо получается только замечать то, что отказываются видеть другие, и задавать людям вопросы, которые они предпочли бы оставить без ответа.

– О, не волнуйся, – отвечает Ниема, ведя пальцем по плотно сдвинутым корешкам книг в поисках нужной. – Одни люди рождаются, уже зная, что они будут делать в жизни, а другим требуется время, чтобы найти свое предназначение. Мне сто семьдесят три, я начала преподавать, когда мне перевалило за восемьдесят, а после уже никогда не хотела заниматься ничем другим. То же может случиться и с тобой, если ты попробуешь.

Эмори обожает Ниему, но терпеть не может, когда та говорит о своем возрасте. Никто в деревне не проживет и половину тех лет, что прожила Ниема, и ее частые небрежные упоминания о своем долголетии кажутся Эмори обидными, а то и жестокими, как сегодня, когда ее дед так близок к смерти.

– Ага, вот она, – восклицает Ниема, извлекая из середки книжного строя старую книжку в потрепанной мягкой обложке. – Называется «Сэмюэль Пипс и визжащий шпиль». Ее нашел Гефест в заброшенном вагоне поезда несколько недель назад.

Ниема вкладывает книгу в руки Эмори и видит смятение на ее лице.

– Я знаю, ты предпочитаешь Холмса, – говорит она, постукивая по аляповатой обложке. – Но дай Сэмюэлю шанс. Тебе понравится. Здесь целых три убийства!

Она понижает голос – знает, что мне не нравится, когда жители деревни говорят об убийстве или просто используют это слово.

Последнее убийство на Земле случилось девяносто с лишним лет назад, незадолго до конца света. В Найроби, на лестничной клетке, двое друзей поспорили из-за того, кто из них получит повышение по службе. В порыве ярости один толкнул другого, тот упал с лестницы и сломал себе шею. Убийца едва успел задуматься, сойдет ли ему это с рук, когда из-под земли вдруг повалил туман. Одна секунда, и он умер, а вместе с ним умерли все те, кого он знал, и огромное количество тех, о ком он не имел и понятия. С тех пор убийств больше не было. Об этом позаботилась я.

Больше никому в деревне не разрешается читать эти книги, но для Эмори сделано исключение: их головоломки – единственное, что может надолго удовлетворить ее ненасытное любопытство.

– Только никому ее не показывай, – предупреждает Ниема, когда они выходят из комнаты на балкон. – А то испугаются.

Эмори крепко прижимает запрещенную книгу к животу.

– Спасибо, Ниема.

– Отплати мне, придя завтра в школу. – Видя, что возражение готово сорваться с губ Эмори, она поспешно добавляет: – Не потому, что этого хочет твой отец. Ты сделаешь одолжение лично мне. Если тебе не понравится, вернешься к своей пьесе.

Взгляд Ниемы скользит куда-то поверх плеча Эмори, и молодая женщина оглядывается. В ворота деревни входит сын Ниемы, Гефест. Его бритая голова низко опущена, а широкие плечи ссутулены так, словно на них давит небо.

Гефест приходит в деревню, только когда нужно что-то починить или построить. В остальное время он живет один в дикой местности, и это так пугает Эмори, что даже упоминание о нем вызывает у нее беспокойство.

– Что он здесь делает? – спрашивает она вслух.

– Ищет меня, – рассеянно отвечает Ниема.

Взгляд Эмори возвращается к лицу старейшины. Она считала, что знает все настроения своей учительницы, но теперь видит в ее чертах нечто такое, чего никогда раньше не видела. Кажется, это неуверенность, а может быть, и страх.

– С тобой все в порядке? – спрашивает ее Эмори.

Ниема смотрит на нее, но думает, видимо, о сыне.

– Завтра вечером я собираюсь провести один эксперимент, который не получался у меня уже много раз, – говорит она, подбирая слова так медленно, словно ощупью бредет в темноте. – Если и теперь ничего не выйдет… – Она замолкает, нервно прижимая руки к животу.

– Если ничего не выйдет… – подталкивает ее Эмори.

– Тогда мне придется совершить непростительное, – говорит она, наблюдая, как Гефест исчезает за кухней. – А я не знаю, хватит ли мне на это сил.

Адиль в бинокль следит за Эмори и Ниемой, которые разговаривают на балконе общежития, и его сердце бешено колотится.

Он сидит на середине восточного склона вулкана, куда забрался по лавовым трубкам, которых на этом участке полно. Вокруг него толстая корка пепла и черные скалы с острыми как бритва краями. Как будто это мысли Адиля вырвались из него и опалили землю.

До деревни отсюда тридцать миль, но он выбрал этот наблюдательный пункт, потому что отсюда хорошо просматривается все, что за стеной.

Он видит, как Эмори утешает Ниему, нежно обнимая ее. Рука молодой женщины лежит на руке старейшины. Каждая секунда наблюдения обжигает, растекаясь ядом по его венам.

Я не советую ему быть добрее. Зачем? Последние пять лет он все равно не думает ни о чем, кроме мести. Мне приходится напоминать ему, что надо поесть, и он делает это нетерпеливо: грызет сырые корнеплоды, едва выдернув их из земли, или жует фрукты, которые не глядя срывает с деревьев.

Ему пятьдесят восемь, но выглядит он на десять лет старше. Плоть туго обтягивает его хрящи и кости, лицо исхудало, черные волосы поседели, карие глаза стали тусклыми. Кожу покрывают пятна – явные признаки какой-то внутренней хвори, иногда на него нападают приступы кашля, от которых сотрясается его грудная клетка. Будь на его месте кто-то другой, я бы приказала ему немедленно вернуться в деревню, где о нем позаботились бы или хотя бы скрасили ему последние дни.

Увы, это невозможно. Адиль – единственный преступник на острове, и за свое преступление он наказан изгнанием.

– Она думает, что Ниема ей друг, – ворчит он себе под нос – разговоры с самим собой вошли у него в привычку с тех пор, как он стал изгоем. – Знала бы она, что эта подруга у нее отняла.

Когда Эмори торопливо уходит, прижимая к себе книгу, Ниема бросает взгляд на вулкан. Она не видит Адиля на таком расстоянии, но знает, что он там. Я каждый час сообщаю ей, где он. Адиль – один из немногих по-настоящему опасных людей на острове, поэтому Ниема предпочитает знать, где он находится в каждую конкретную минуту.

Судорожно втягивая носом воздух, Адиль смотрит на свой нож, представляя, как вонзает его в живот Ниемы. Он хочет однажды увидеть, как закатятся ее глаза, когда из них будет уходить жизнь. Он мечтает об этом, страстно, как ни о чем не мечтал с самого рождения.

– И что хорошего принесет тебе месть? – спрашиваю я. – Что будет потом, ты не думал? Какой станет твоя жизнь, когда ты убьешь человека, а? Что ты будешь чувствовать?

– Я буду чувствовать, что полдела уже сделано, – отвечает он. – Ниема – худшая из них, но я не остановлюсь, пока в печи не окажутся Гефест и Тея. Пока они живы, мы не будем свободны.

– Твое поведение нелепо, – говорю я. – Что бы ты ни задумал, я их предупрежу. Ты никогда не сможешь подкрасться к ним незамеченным.

«Ты не сможешь следить за мной вечно», – думает он.

Но он ошибается. Я уже была в его мыслях, когда он родился, и буду там, когда он будет умирать. Я смотрела за его предками и буду смотреть за его потомками. Людей осталось совсем мало, их нужно беречь, и почти все они в деревне. Вот почему ее нужно сохранить любой ценой.

Наступают сумерки, в темно-синем небе прорезается узкий серпик луны.

Деревня мерцает огоньками свечей, звенит смехом и музыкой. Музыканты играют, большинство жителей танцуют перед сценой, среди них и Ниема. Завершаются поминки по Матису. Скорбь здесь неуместна. Больше не уместна.

Мерцающие свечи на длинных столах и траурные фонарики над ними освещают остатки вечерней трапезы. Фонарики сделаны из цветной рисовой бумаги и развешаны на веревках, натянутых между крыльями общежития, по одному от каждого жителя деревни; в каждый фонарик вложена записочка с воспоминанием о чем-нибудь добром, что сделал дарителю Матис.

Так здесь почитают умерших. Вспоминают, что те давали миру и что теперь придется делать другим, чтобы восполнить пробел. Здесь никто не молится, никто не размышляет о жизни после смерти. Хорошо прожитая жизнь – сама по себе награда.

Матис сидит в центре длинного стола, в окружении старых друзей. Они смеются, вспоминая былое, зная, что их дни тоже подходят к концу. Люди на острове всегда умирают в свой шестидесятый день рождения, даже здоровые. Сначала веселятся на своих поминках в компании друзей и близких, а потом ложатся спать как обычно. Ночью их сердце перестает биться. Всю жизнь они беззаветно служат другим, так что легкая смерть в своей постели – это меньшее, что я могу им дать.

Через железные ворота в высокой стене вокруг деревни Эмори выходит на пирс, оставляя позади звуки празднования.

По ее щекам текут слезы, и она не хочет, чтобы кто-нибудь видел ее эгоизм. В отличие от многих в его поколении, ее дед дожил до шестидесяти лет. Каждый день своей жизни он служил деревне и теперь уходит без сожаления.

Он точно знает, когда умрет, и потому может позволить себе роскошь долгого прощания. За прошедшую неделю он повидался со всеми, кого хотел увидеть. Все, кого он любит, знают об этом, а он, в свою очередь, полон их любви. Все слова сказаны, никаких недомолвок не осталось.

Эмори может только надеяться умереть такой же удовлетворенной, как ее дед, и все-таки горе давит ей на грудь, разрывая сердце.

Мать Эмори скончалась от лихорадки, когда девочке было двенадцать лет, после чего ее отец отдалился от семьи, как будто тоже умер. Бабушки не стало еще раньше, так что именно Матис читал внучке истории на ночь и давал задания днем; бессмысленные, неблагодарные, они должны были отвлечь ее от боли из-за потерянной семьи.

Но утешение ей приносил лишь звон дедовского резца, ударяющего по камню, и мысль о том, что она никогда больше не услышит этот звук, невыносима.

В галечной бухте слева от пирса раздается ритмичный стук молотка. Слишком темно, чтобы разглядеть, кто там, но Эмори догадывается.

Ощупью она огибает четыре вытащенные на берег лодки, идя на стук; у последней, которая называется «Широкое днище», она застает Сета, который ремонтирует корпус лодки при свете фонаря. Прилив уже начался, и волны игриво хватают его за пятки. Услышав хруст гальки, Сет поднимает голову и бросает быстрый раздраженный взгляд на дочь.

У него густые, насупленные брови, крючковатый нос и квадратная челюсть, которая щелкает, когда он ест. Широкие плечи переходят в две крупные руки, покрытые завитками темных волос и перепачканные смазкой. Когда-то они были сильными, но теперь мышцы ослабли, пустая плоть обвисла.

По сравнению со всеми остальными в деревне в Сете есть что-то первобытное, как будто природа вылепила его из глины, наметила на лице глаза, а потом отложила его в сторону, да так и не вернулась к нему: нечего тратить время на неудачную работу.

– Ты работаешь? – удивленно спрашивает его Эмори.

Она пришла сюда, ожидая найти его подавленным горем, как и она сама, но теперь понимает, что это было глупо. Жизнь каждого обитателя деревни – это служение. Заботься сначала о других, а уж потом о себе – ее отец предан этому идеалу. Вот почему он сначала заделает пробоину в днище, починит крышу, соберет овощи и затопит печь, в которой кремируют его отца, и только потом заплачет. По его мнению, печаль – это проявление эгоизма, которое вызывает в людях скорее жалость, чем презрение.

– В лодке дыра, – говорит он, продолжая стучать молотком.

– Ты не хочешь увидеть Матиса?

– Мы разговаривали сегодня утром, – хрипло отвечает Сет.

– Он же твой отец.

– Поэтому мы и разговаривали утром, – повторяет он, забивая очередной гвоздь.

Эмори прикусывает губу, испытывая обычную усталость. Каждый ее разговор с отцом похож на этот. Словно камень, который она катит в гору.

– Ниема предложила мне сегодня работу.

– Она сказала мне, – отвечает он, вгоняя в дерево следующий гвоздь. – Ты должна принять ее предложение. Это огромная честь, а все остальное ты уже перепробовала. Пора уже найти, чем ты будешь служить деревне.

Эмори принимает выговор молча, наблюдая, как уходит в гальку пенистая волна. Море в этот час черное как смоль, залив теряется в темноте. У нее возникает искушение пойти искупаться, но комендантский час уже близок. Эмори довольствуется тем, что, не снимая сандалий, заходит на несколько шагов в полосу прибоя ополоснуть ноги. К концу дня они всегда такие пыльные.

– Ниема чем-то расстроена, – говорит она, чтобы сменить тему. – Ты не знаешь чем? Мне она сказала, что ей нужно провести какой-то эксперимент, и больше я ничего от нее не добилась. Но и это звучит серьезно.

– Понятия не имею, – отвечает он, выравнивая очередной гвоздь. – Я заметил, что она чем-то озабочена, но она ничего не сказала.

– А ты ее спрашивал?

– Это не мое дело.

– Жаль, что она не позволяет нам помочь.

– Это все равно что жалеть, что ты не можешь подержать на своих плечах солнце. – (Новый гвоздь входит в дерево.) – Рядом с заботами Ниемы мы – карлики. Если ей понадобится помощь, она обратится к кому-нибудь из старейшин. А нам лучше думать о том, с чем мы в состоянии справиться.

Он делает многозначительную паузу, прежде чем перейти к теме, которая его волнует:

– Как Клара?

Не так давно Тея выбрала дочь Эмори своей ученицей, так что теперь она исследует остров. Испытания в тот раз прошли только двое. Сейчас Клара изучает математику, инженерию, биологию и химию, занимаясь вещами, которые выходят далеко за пределы понимания большинства жителей деревни.

– Я отправляла ей сообщения через Аби, но она пока не ответила, – говорит Эмори, не сводя глаз с темного океана, словно загипнотизированная им. – Наверное, еще сердится.

Молоток Сета зависает в воздухе, потом с глухим стуком ударяется о гвоздь. Судя по тому, как надулись жилы на его шее, он едва сдерживается.

– Не стоит держать гнев в себе, – коротко советует ему Эмори, распознав его настроение.

– Со мной все хорошо, – ворчит он.

– Просто скажи все, что ты думаешь, папа, – не отступает она. – Покричи, и тебе станет легче, вот увидишь.

– Стать учеником Теи – мечта каждого ребенка, – цедит он сквозь зубы. – Неужели ты не могла порадоваться за Клару? Хотя бы вид сделать, что радуешься? Ты даже на ее прощальный ужин не пришла.

– Я не могла праздновать то, чего никогда для нее не хотела, – говорит Эмори, вытирая с предплечья капли морской воды.

Закончив с теоретической частью, Тея дает ученикам работу: проводить эксперименты в ее лаборатории и исследовать остров в поисках перспективных технологий для спасения. Должность пожизненная, но мало кто из учеников проживает хотя бы десяток лет. Эта опасная работа уже отняла у Эмори мужа и мать. Вот почему она делала все возможное, чтобы удержать от нее дочь, и это возмущало Сета.

– Тот ужин был самым счастливым днем в ее жизни, – продолжает он, понемногу распаляясь. – Я не видел ее такой улыбчивой с тех пор, как умер ее отец. Она хотела, чтобы ее мать была рядом и праздновала вместе с ней, а ты дулась.

– Я не дулась.

– А что же ты делала? Ты – единственная, кто отказался от шанса стать ученицей. Неужели ты ждала, что и Клара поступит так же?

– Я не отказывалась, – говорит Эмори, возвращаясь к старому, давно надоевшему ей спору. – Я попробовала, и мне не понравилось. Ты же знаешь, что за жизнь у учеников: они вечно бродят по острову, лазают в руинах, копаются в старых машинах, хотя сами едва понимают, как они устроены. Сколько учеников Теи увечилось? И сколько их выжило?

– То есть ты трусиха? – горько выплевывает Сет.

– Нет, я наблюдательная, – парирует Эмори. – Я заметила, что Тея никогда не стоит рядом с машинами, когда те взрываются.

– Ты говоришь о старейшине, – кричит он, сердито швыряя молоток на гальку. – Прояви хоть немного уважения.

Эмори смотрит на него, онемев от злости.

– Старейшины – наша последняя связь с древним миром, – продолжает Сет, изо всех сил стараясь взять себя в руки. – У них есть знания, которых нам не достичь и за сотни лет. Без них нам пришлось бы начинать все с нуля. И ты веришь, что любая из наших жизней значит не меньше, чем жизнь одного из них?

Эмори так часто слышала эту историю от Сета, что могла бы пересказать ее дословно, копируя интонацию. Девяносто лет назад на всех континентах Земли открылись огромные воронки, в которые обрушились целые города. Из воронок повалил странный черный туман, полный светящихся насекомых, которые раздирали в клочья все живое, что попадалось им на пути. Ни одно государство мира не могло сдержать туман, какие бы меры ни принимало.

Прошел год, и туман захватил всю Землю, но целые страны погрузились в междоусобицы и варварство задолго до того, как погибнуть физически. Единственным маяком надежды была трансляция Ниемы, которая звала всех выживших на маленький греческий остров.

Она была тогда главным научным сотрудником огромной лаборатории под названием институт Блэкхит, и ей удалось построить барьер, сдерживающий туман. Ниема обещала безопасность всякому, кто доберется до ее острова.

Сделать это удалось немногим – лишь несколько сотен измученных скитальцев достигли заветного острова, но это оказалось только началом их испытаний. Беженцы выросли в мире, где еда и лекарства покупались в магазинах, а выживание человека зависело больше от его финансов, чем от навыков. Любая нужная информация бралась с экранов и сразу шла в дело, не оставляя по себе ничего в головах пользователей. А когда экранов не стало, оказалось, что люди не знают, как вести хозяйство, добывать пищу и ремонтировать старые здания, которые давали им кров.

Тяжелые годы шли один за другим, сокращая число беженцев. Почти каждый месяц кто-нибудь погибал под обломками каменной кладки или сгорал в случайном пожаре. Люди царапались о ржавые гвозди – и мучительно умирали, мечась в жару. Они не умели отличать ядовитые грибы от съедобных и купались в те месяцы, когда море кишело ядовитыми медузами и акулами.

Жизнь давалась трудно, а смерть – легко, и многие добровольно отказались от борьбы. К счастью для человеческого рода, те первые беженцы успели родить детей, и именно от них происходят все жители деревни.

Трое старейшин – это последние из тех ста семнадцати ученых, которые жили и работали в Блэкхите, когда появился туман. В их крови еще действуют прививки, усовершенствования и технологии, которые были в ходу до конца света. Старейшины медленно стареют, никогда не болеют, и все относятся к ним с инстинктивным почтением, которого, по словам Эмори, заслуживает только Ниема.

– Почему ты должна быть… – Сет утыкается лбом в шершавый корпус лодки. Он добрый человек и потому не решается высказать свою мысль напрямую, однако его доброты не хватает на то, чтобы отказаться от намеков.

– Не такой, как все? – подсказывает ему Эмори.

Он горько машет рукой туда, откуда доносятся музыка и смех:

– Все счастливы, Эмори. Люди просто счастливы. Это не сложно. Мы все знаем, что у нас есть, и мы благодарны за это. Почему тебе так нужно сомневаться?

– А что у нас есть, папа? – спрашивает Эмори тихо. – Развалины деревни. И остров, который нам нельзя исследовать без разрешения.

– Это опасно! – машинально вставляет он.

– Тогда почему в школе нас не всех учат выживанию? Я люблю Ниему, но скажи мне честно, что ты думаешь о Тее и Гефесте? Разве они вносят такой большой вклад в развитие деревни, чтобы освобождать их от правил, которым обязаны следовать мы все? Разве справедливо, что они не умирают в шестьдесят, как мы? Почему они не выращивают овощи, чтобы добывать себе еду, не работают посменно на кухне, не помогают убирать…

– Они делятся знаниями!

Эмори отшатывается от его крика, как тьма от пламени свечи. Их спор бессмыслен, и она это знает. Отец никогда не усомнится в старейшинах сам и не поймет ее сомнений. И чем чаще она спорит с ним на эту тему, тем большее раздражение она у него вызывает. Видимо, оно вот-вот достигнет предела.

– Я возвращаюсь на поминки, – говорит она, сдаваясь. – Матису что-нибудь передать?

– Я говорил с ним сегодня утром, – отвечает Сет, наклоняясь за брошенным молотком.

Стемнело, в деревне звонит колокол, объявляя комендантский час, а это значит, что у жителей есть пятнадцать минут на отход ко сну. Почти все уже в общежитии, где чистят зубы и жгут лемонграсс, чтобы отпугнуть комаров. В окнах весело мигают огоньки свечей, рассеивая ночной мрак.

В каждой комнате общежития спят по несколько человек, иногда до восьми, на тех же железных койках, на которых спали солдаты, когда здание была казармой, только теперь матрасы набиты соломой, а подушки – перьями. Одеяла здесь не нужны. Даже зимой на острове жарко.

Во дворе для прогулок остались только дежурные жители деревни, они занимаются уборкой. Пока Шилпа гасит свечи на столах, Ребекка, Аббас, Йоханнес и Йовель расставляют вымытые тарелки на полках летней кухни.

Магдалина и другие родители зовут детей, которые спрятались под столом, а до этого минут двадцать бегали от взрослых из одного темного места в другое.

Беглецов выдает их хихиканье.

Когда Эмори входит в ворота, самые проворные из взрослых уже несут изловленных беглецов в постель. Конечно, у каждого ребенка есть родитель, но это скорее эмоциональное название, а не реальные отношения. Вообще-то, детей воспитывает деревня. Другого способа хорошо сделать эту работу не существует.

– Даже не знаю, кто из вас смешнее, – раздается голос в темноте.

Эмори оборачивается и видит Матиса: он сидит в темном углу на скамейке и макает кусок фокаччи в миску с подсоленным оливковым маслом. На шее у старика шнурок с красивым зеленым самоцветом.

Все жители деревни, которые умирают своей смертью в шестьдесят лет, сдают мне свои воспоминания. Пока они делают свои последние вдохи и выдохи, я каталогизирую все переживания, которые скопились у них за жизнь – включая те, которых они не помнят, – и сохраняю их на неопределенный срок в этих зеленых кристаллах, позволяя другим пережить их заново, когда те пожелают. К сожалению, жители деревни надевают камни памяти только на свои похороны, так что с кристаллами всегда связаны мрачноватые ассоциации.

Матиса дружески держит за руку Ниема. Ее голубые глаза красны от недавних слез.

– Ты, как всегда, начал с середины, – бросает Эмори, еще колючая после ссоры с отцом.

– Будь со мной поласковее сегодня, я же при смерти, – говорит он, отправляя в рот кусок хлеба.

Эмори всматривается в лицо деда в поисках намека на страх, который он должен испытывать, но он преспокойно жует, веселый, как обычно. «Так не честно», – эгоистично думает она. Он же здоров и силен. Будь он старейшиной – проснулся бы завтра как ни в чем не бывало.

Ей нужно еще время.

Ей нужно, чтобы дед продолжал оставаться центром ее жизни, каким был всегда; так же должно быть и дальше. Она хочет завтракать с ним по утрам, наблюдая, как его толстые пальцы неуклюже выбирают косточки из киви. Хочет слышать, как он хохочет на весь двор. Она хочет знать, почему ее дед, такой добрый, талантливый и сильный, должен умереть в шестьдесят лет, подчиняясь правилу, придуманному задолго до его рождения.

– Я вас оставлю, поговорите пока, – говорит Ниема, вставая и нежно кладя руку на плечо Матиса.

Она смотрит на него какое-то время, потом наклоняется, шепчет что-то ему на ухо, целует в щеку и уходит.

– Что она сказала? – спрашивает Эмори.

– Пять, пять, – отвечает он, жуя хлеб.

– Что это значит?

– Понятия не имею. – Он пожимает плечами. – Я годами слышу от нее это, всякий раз, когда мне грустно или я подавлен. Однажды я спросил ее, что это значит, а она сказала, что это карта будущего, но так ничего и не объяснила.

– А тебе разве не интересно? – раздраженно спрашивает Эмори.

– Интересно, конечно, но если бы она хотела объяснить это мне, то объяснила бы.

Вытирая с рук масло и крошки хлеба, Матис тяжело встает и берет Эмори под руку.

– Как прошла ссора с отцом? – спрашивает он, меняя тему. – Отвлекла тебя от грусти? Ты ведь за этим ходила к нему.

Эмори бросает взгляд на залив, на лужицу света от фонаря у моря и тихо улыбается, и не думая отрицать правоту деда.

– Ага, мне стало легче, – сознается она.

– Ему, наверное, тоже. Вы с ним похожи. Ты, как и он, бежишь навстречу тому, что тебя пугает, и прочь от того, что любишь, – озадаченно говорит он. – Знаешь, а я закончил скульптуру. Пойдем, посмотришь.

Они выходят в прогулочный двор, где всю последнюю неделю работал Матис. Там на цыпочках стоит каменная Эмори, в ее руках – каменное яблоко, как будто только что сорванное с ветки настоящей яблони над ней.

– Тебе нравится? – спрашивает Матис, когда Эмори кладет подбородок ему на плечо.

– Нет, – честно отвечает она.

– Почему?

Ему любопытно, но он не обижен. Искусство в деревне – не святыня. Это настоящая общественная деятельность, почти всегда шумная, иногда отдающая вульгарностью. Поэта, которые читает вслух свои стихи, могут прервать каким-нибудь дурацким вопросом, ансамбль прямо посреди песни меняет музыканта, если тот не справляется с ритмом. Если актеру случится забыть реплику, зрители подсказывают ему, иногда придумывая свои, посмешнее. Бывает даже, что зрители полностью берут на себя роль. Эмори видела, как по ходу действия переписывались целые акты.

– Потому что она ничего не видит, не задает вопросов и совершенно счастлива здесь, – отвечает Эмори на вопрос деда. – Я – единственный человек в деревне, на кого она совсем не похожа.

Матис фыркает, хлопая себя по ляжке.

– И ты единственная, от кого можно услышать такой ответ, – восторженно восклицает он.

Эмори смотрит на огоньки в окнах общежития, наблюдает за силуэтами внутри, как они расчесывают волосы, готовясь ко сну.

– Я люблю нашу деревню, правда люблю, – говорит она тихо. – Просто я… есть вещи, которых я не понимаю, а все делают вид, будто их нет или что они есть, но это нормально.

Ее мысли обращаются к детству, когда она впервые обнаружила, что старейшины не ложатся спать с началом комендантского часа. Даже ребенком она понимала, что это несправедливо, но почему-то никого больше это не волновало.

Я объяснила ей тогда, что жителям деревни требуется больше отдыха, чем старейшинам, но она не поверила мне. Ее сомнения окрепли, когда однажды утром она проснулась и нашла у себя в пятке занозу, которой не было там, когда она ложилась спать. Еще через две недели она обнаружила у себя на бедре свежую царапину, потом синяки на руке. Она так и не узнала, откуда они взялись.

Каждый раз я пыталась убедить ее, что она ошиблась, что повреждения уже были на ее теле, когда она ложилась спать, но Эмори была слишком наблюдательна, чтобы поверить в такую очевидную ложь. Она спросила отца, что с ними происходит, когда они засыпают, но он воспринял ее вопрос как богохульство. Она спросила мать, но та заявила, что слишком занята, ей некогда объяснять. Она спросила Матиса, а тот рассмеялся и взъерошил ей волосы. Тогда она подняла руку в классе и задала этот же вопрос Ниеме, которая задержала ее после уроков.

– Иногда мы будим вас после начала комендантского часа, – призналась она юной Эмори, похвалив ее за смелость.

– Зачем?

– Чтобы вы помогли нам.

– В чем?

– Я не могу тебе этого сказать.

– Почему мы ничего не помним?

– Потому что так лучше для вас, – немного виновато ответила Ниема.

Выйдя из класса, Эмори поделилась своим знанием со всеми в деревне, сразу и восхищаясь силой своих вопросов, и ужасаясь ограниченности полученных ответов. Она думала, что все будут поражены ее открытием, но большинство ее друзей, услышав новость, только пожали плечами, а кое-кто испугался ее дерзости.

С тех пор ничего не изменилось.

Яркую, солнечную жизнь деревни продолжает омрачать какая-то тень, и никого, кроме Эмори, не волнует, что в ней таится. Иногда она наблюдает за своими друзьями во время ужина и чувствует, что так же далека от них, как и от старейшин.

– Почему никто ни в чем не сомневается? – спрашивает она деда, снова возвращаясь мыслями к нему.

– Им нравится быть счастливыми, – просто говорит он.

– Ну и пусть будут счастливыми, разве я мешаю?

– Ответы, которых ты ищешь, – вот что может им помешать, – отвечает он, отмахиваясь от комаров; в сумерках они всегда наступают густыми, неумолимыми волнами. – Это моя последняя ночь здесь, – продолжает Матис как ни в чем не бывало. – Вот почему я все же скажу тебе то, что хотел сказать уже давно. Завтра утром, когда ты проснешься, у тебя станет на одного друга меньше, а у тебя и так с ними небогато. Отчасти это твоя вина. Ты умная девочка, Эм, но ты всегда была нетерпелива с теми, кто видит мир иначе, чем ты. Это не было проблемой, пока к ним не примкнула Клара.

– Клара выбрала Тею, – категорично заявляет Эмори.

– А Тея тебе не нравится.

– Она убила Джека. – Ее голос дрожит на имени мужа.

– Джек мертв, потому что он вышел в море в шторм и утонул, – замечает Матис.

– Но это был приказ Теи, – возражает Эмори. – Джек и все, кто был с ним в лодке, утонули, потому что они склонили головы и беспрекословно выполняли то, что им велели. Они не первые и не последние. Люди, которые выбирают Тею, умирают, а я не хочу, чтобы Клара стала одной из них.

Матис берет ее руки в свои, утишая ее гнев.

– Какой смысл любить кого-то настолько сильно, чтобы вызывать у этого человека отвращение своей любовью? Клара уже потеряла отца. Нельзя, чтобы она потеряла еще и мать. Будешь продолжать в том же духе, и лет через десять говорить разучишься – не с кем будет.

Эмори выдерживает его взгляд так долго, как только может, но все же опускает сначала глаза, а потом голову.

– Я буду скучать по тебе, – говорит она.

– Только не долго, – отвечает он. – Чем чаще оглядываешься на прошлое, тем больше пропускаешь из настоящего. Не повторяй ошибку отца.

Согнув большой палец, он проводит его шершавым боком по лицу внучки, вытирая ее слезы.

– Кстати, ты видела моего безнадежного сына?

– Он в заливе, сердится и чинит лодку.

– Он так и не научился грустить, – отвечает Матис со вздохом.

Пожав ей руку, он идет к воротам. На мгновение Эмори кажется, что она видит сгорбленную фигуру там, во мраке, но стоит ей моргнуть, как фигура исчезает.

– Я пойду с тобой, – говорит Эмори, понимая, что это ее последний шанс побыть вместе с дедом.

– У меня есть слова, которые должен услышать только он, – отвечает Матис серьезно. – Самое время их сказать. – Он оглядывается через плечо на внучку. – Твой отец всегда был слишком суров к тебе, Эмори, но он любит тебя по-настоящему.

– Хотела бы я тебе поверить.

– А я бы хотел, чтобы у тебя не было причин сомневаться.

Эмори смотрит, как дед в последний раз покидает деревню, когда я мягко подталкиваю ее к движению.

– До комендантского часа шесть минут, – говорю я. – Иди к себе, а то заснешь здесь.

Эмори бросается прочь, стуча подошвами сандалий по сухой земле, но останавливается, заметив Ниему и Гефеста, которые препираются у металлической лестницы, ведущей в ее общежитие.

– Ты же обещала мне, что с этими экспериментами покончено, – гортанно кричит Гефест.

Ярость в его голосе заставляет Эмори испуганно попятиться. Гефест на фут выше и в два раза шире любого жителя деревни. Волосы у него обкромсаны кое-как и где-то торчат, как щетка, а где-то свисают клочьями, на правой стороне лица вмятина. У него огромные ладони. И руки. И ноги. И грудь. Матис как-то пошутил, что, захоти он создать статую Гефеста, лучше всего было бы обтесать для этой цели вулкан за деревней.

– Ты что, не можешь подождать до комендантского часа? – шипит Ниема, вглядываясь в своего сына. Она кажется такой маленькой в его тени, прямо кукла из веток и бечевки с клоком сена вместо волос.

– Мы же должны их защищать, – умоляюще говорит он.

– От них самих, – парирует Ниема, понимая, что ей не удалось увести разговор в сторону. – А для этого нужны жертвы.

– Жертва – это когда у них есть выбор. А когда выбор за них делаем мы, это убийство.

Эмори задыхается, потрясенная тем, что это ужасное слово брошено так небрежно, даже без повода в виде книги.

– Нет, если это сработает, – настаивает Ниема.

– Раньше же никогда не работало. И теперь это ничем не лучше смертного приговора.

– Теперь я знаю, что мы делали неправильно, Гефест, – говорит она вкрадчиво. – Я адаптировала процедуру. На этот раз все пройдет успешно.

Столкнувшись с непоколебимостью сомнений сына, Ниема берет его тяжелые ладони в свои, поворачивает их, чтобы осмотреть шрамы и ожоги, пятнающие его кожу.

– Знаешь, это ведь из-за тебя я начала эти эксперименты, – печально говорит она. – Никогда не забуду тот день, когда тебя выбросило на остров. Ты был полумертв, истерзан почти до неузнаваемости. Я думала, что это туман, но потом ты рассказал мне о бандах и лагере, где тебя держали.

Она протягивает руку, касается шрама на его щеке.

– Я поклялась тогда, что не позволю этому повториться. – Ее голос твердеет, в нем звенит гнев. – Да, мы рискуем жизнью невинного человека, но подумай о том, какая награда нас ждет, если наш эксперимент увенчается успехом. Каждое поколение, которое придет вслед за этим, будет жить в мире, не опасаясь войн, насилия и преступлений. Ни один человек никогда больше не пострадает от руки другого. Мы позволим им свободно бродить по острову, не опасаясь того, на что они могут употребить эту свободу. Оцени это должным образом, дорогой. Подумай о том, сколько пользы мы можем принести одним-единственным поступком.

Гефест неуверенно смотрит на мать, его рост теперь кажется игрой света. Он ссутулился, развернул плечи в ее сторону, склонил к ней бритую голову, чтобы лучше слышать ее тихий голос. Со стороны кажется, будто его голова тяжелая, как камень, тянет его книзу, так что он вот-вот ткнется в землю лицом.

– Ты уверена, что на этот раз все сработает? – спрашивает он.

– Да, – твердо отвечает она.

Даже не зная, о чем идет речь, Эмори чувствует, что Ниема вовсе не так уверена, как хочет показать. Слишком она критична к себе, слишком умна и уязвима для человека, который утверждает, будто сделан из стали.

«И Гефест тоже это знает», – думает Эмори. Она видит, как сомнение отражается в его подвижных чертах. Но он выбирает поверить лжи. Позволяет убедить себя; делает обман таким большим, чтобы за ним спрятаться. В глазах Эмори нет большей трусости, чем эта.

Гефест смотрит на свои руки, покрытые плохо зажившими шрамами и рубцами – каждый из них напоминает ему, как он бежал от рушащейся цивилизации.

– Когда ты хочешь, чтобы он сел в кресло? – спрашивает он наконец.

– Сегодня вечером.

– Мне нужны сутки как минимум, – возмущается он. – И ты прекрасно это знаешь.

– Это надо сделать срочно, Гефест. Если обойтись без сканирования…

– Нет, – строго перебивает он мать. – Без сканирования мы можем пропустить болезнь, которая убьет его во время процедуры. Если тебе нужна моя помощь, не ищи кратчайших путей. Мне нужны двадцать четыре часа на то, чтобы выбрать объект с наибольшими шансами на выживание. Тебе придется подождать до завтрашнего вечера.

Ниема, надув щеки, скрывает свое раздражение и улыбается сыну так, словно он ребенок, отделывающийся от нее отговорками.

Эмори никогда еще не видела Ниему такой. Сколько она себя помнила, ее учительница всегда была веселой, смешливой и добросердечной, всегда учила жителей деревни быть лучшими версиями самих себя. Эмори никогда бы не подумала, что она умеет так ловко манипулировать другими и так бессердечно относиться к жизни. Она ведет себя так, словно она – Тея.

– Что ж, как скажешь, – великодушно соглашается Ниема, разводя руками. – Все равно я сегодня занята, есть еще одно дело.

Гефест, ворча, принимает эту маленькую победу и, не сказав больше ни слова, уходит, едва не наткнувшись на Эмори. Он проходит буквально в шаге от нее, так что ее едва не выворачивает наизнанку от его вони. В ней смешаны пот, гниль и земля, как будто он носит в кармане дохлую лису.

Гефест сокрушительным презрением встречает изумленный взгляд Эмори, но все же оглядывается через плечо.

– Тут один мул подслушивает! – кричит он.

– Не говори так, – сурово отвечает ему Ниема, но Гефест уже ушел.

Эмори смотрит ему вслед. Когда она оборачивается, перед ней стоит Ниема.

– Что ты слышала? – спрашивает она.

– Ты планируешь эксперимент, для которого надо кого-то убить, – дрожащим голосом отвечает Эмори.

– Это меньшее из двух зол, поверь мне, – говорит Ниема. – Риск невелик – жизнь одного человека против шанса сделать мир лучше навсегда. Я бы отдала за это свою жизнь. А ты?

– Непохоже, чтобы у этого человека был выбор.

– Да, выбора у него нет, – признает Ниема. – Но я предпочитаю верить в его благородство, чем разочароваться, убедившись в его отсутствии.

– Но так же нельзя, – протестует Эмори. – Мы не должны причинять вред людям, какова бы ни была причина.

– Да, ты говоришь правильные слова. – Ниема предупредительно улыбается. – А моя работа – сделать так, чтобы твои замечательные моральные принципы не пришлось проверять на деле.

И тут перестает звонить колокол.

Эмори вытаращивает глаза, понимая, что это значит, но сделать ничего не успевает – в следующую секунду она падает, тяжело ударяясь плечом о землю.

Но боли она не чувствует.

Она крепко спит, как и все жители деревни.

74 часа до полного уничтожения человечества

Как всегда утром, ровно в семь я отменяю комендантский час, и темнота так внезапно сменяется дневным светом, что это всегда немного потрясает.

В спальнях жители деревни зевают и потягиваются на своих ржавых кроватях, а их первые мысли обрушиваются на мое сознание, барабаня по нему, как первые капли дождя по жестяной крыше. Люди спускают ноги с кроватей и обхватывают руками головы, удивляясь тому, какими усталыми они себя чувствуют и как сильно болят у них все мышцы. На руках у многих масляные пятна, которых не было вчера вечером. Костяшки пальцев обожжены. Сандалии стоят не там, где они оставляли их вечером.

Три поколения жителей деревни, которые обитали в бывшей казарме и спали на этих кроватях до них, просыпались с тем же недоумением. Благодаря любознательности Эмори это первое поколение, которое знает, что старейшины поднимают их во время комендантского часа, однако никто не знает зачем и не осмеливается спросить.

Хотя такая секретность кажется им странной. Это они готовы признать, правда в глубине души. В конце концов, нет ничего, чего бы они не сделали добровольно, если бы их попросили. Они хотят быть полезными.

Стряхнув беспокойство, они поспешно одеваются и открывают ставни навстречу яркому утреннему свету, который стирает ночные странности.

Скоро на длинных столах во дворе будет накрыт завтрак из свежих фруктов, сока, хлеба, рикотты и меда. У них будет час на еду, а потом они возьмут инструменты и отправятся на работу. Выживание утром, общественное служение днем, веселье вечером – такова их обыденная жизнь. Их оковы настолько привычны, что никто и не замечает, насколько они крепки и нерасторжимы.

Эмори открывает глаза и обнаруживает, что лежит там, где упала прошлой ночью, а ее белое льняное платье испачкано рыжей землей прогулочного двора. Над ней крона яблони, пестрая от солнечных зайчиков, а неподалеку скульптура, которую сделал с нее Матис. На ее каменной голове сидят синие с желтым сизоворонки и громко поют.

Эмори садится, ее плечо пронзает сильная боль. Она вытягивает руку и видит на плече большой фиолетовый синяк от удара о землю.

Она принимается разминать затекшую руку и шею и только тут замечает записку, приколотую к ее платью.

Не смогла сдвинуть тебя с места. Надеюсь, ты не окоченела.

Н.

Лицо Эмори ожесточается, когда она вспоминает подслушанный накануне разговор об эксперименте Ниемы и о смерти, к которой он может привести. Нельзя позволять другу причинять вред кому бы то ни было, даже если друг считает себя правым.

Эмори вскакивает, полная решимости найти Ниему и отговорить ее от этого замысла, но ее останавливает мой голос.

– Хотя бы раз поверь, что Ниема действует в твоих интересах, – твердо говорю я.

– Но кто-то же может умереть.

– Кто-то и так умрет, – поправляю я. – И не один, а много. Произошло то, что неизбежно приведет к смерти. Ниема лишь пытается свести к минимуму жертвы, но, если ты будешь задерживать ее бессмысленными вопросами, ты только повысишь риск неудачи. Ты же знаешь ее. Все, что она делает, делается на благо деревни, даже если ты не понимаешь, в чем оно состоит.

– Умрут люди?! – восклицает Эмори и озирается с таким видом, точно они уже бьются в агонии на клумбах вокруг нее. – Кто? Их надо предупредить.

– В закрытой системе психология – это судьба, – говорю я. – Твои предупреждения не предотвратят надвигающуюся опасность, они только озлобят людей, и те будут страдать. Ниема понимает это лучше, чем ты.

У того, чей голос звучит в головах других с самого рождения, есть огромное преимущество – они начинают принимать его за свой собственный. Много лет подряд я заменяю Эмори совесть и здравый смысл. Она доверяет мне безоговорочно, потому что не понимает, насколько я чужая для нее.

– Ну же, – говорю я более мягко. – Скоро завтрак, а потом тебя ждут в школе.

– Я не пойду, – говорит она.

– Ты же обещала Ниеме.

– До того, как я узнала о ее планах, – отвечает Эмори. – Теперь я не смогу смотреть ей в глаза, зная, что она делает. Сначала мне нужно понять.

– Все объяснится сегодня вечером, – говорю я, уступая. – Я скажу ей, что ты придешь завтра.

По-прежнему встревоженная, Эмори поднимается по шаткой лестнице в свою комнату в общежитии. Там сыро, как в бане. Она не закрыла ставни на ночь, и все обои облеплены мотыльками, слетевшимися на свечу, которую она зажгла и не погасила вчера.

Эмори подходит к столику рядом с кроватью, где лежит детективный роман, который дала ей Ниема. В другое время ей бы уже не терпелось засесть за чтение, но после вчерашней ночи ей не по себе. Вымышленное убийство совсем не занимает, когда твой друг планирует совершить настоящее.

Она выдвигает ящик ночного столика, берет из него блокнот и огрызок карандаша. Перелистав страницы, исписанные вопросами, находит пустое место и пишет: «В чем заключается эксперимент Ниемы?», и ниже: «Что такое „пять, пять“?»

Подчеркнув несколько раз слово «эксперимент», она закрывает блокнот и бросает его вместе с карандашом в ящик.

Под кроватью Эмори хранятся четырнадцать таких блокнотов, от корки до корки заполненных вопросами, на которые она так и не получила ответов. Она записывает их столько, сколько себя помнит. Некоторые вопросы зачеркнуты – на них она нашла ответы сама, но список неотвеченных растет с каждым днем. Это перечень ее невежества.

– Ты знаешь все, что тебе нужно знать для счастья, – повторяю я фразу, которая стала нашей мантрой.

– Но я несчастлива, – возражает она.

– Ты недовольна, – поправляю я. – Ты и понятия не имеешь, что такое несчастье. Я надеюсь, ты никогда этого не узнаешь.

Опустошая карманы своего платья, Эмори достает записку, которую Ниема оставила у нее на животе. Она уже хочет бросить ее в ящик к блокноту, когда замечает слабые оттиски на бумаге. Это слова, отпечатавшиеся с предыдущей страницы. А вдруг они из того письма, которое Ниема вчера поспешно спрятала в свой ящик?

Эмори щурится, поднимая клочок к яркому солнечному свету, который льется в окно, и пытаясь разобрать слова. Нет, ничего не видно.

Она вспоминает прием, о котором читала в одной из книг об убийствах, и осторожно заштриховывает листочек карандашом. Проступает рваная цепочка непонятных слов.

раз я не могу контролировать… лучше… удерживать… Аби хотела… не смогла убить…

Эмори сдувает излишки карандашной пыли, надеясь сделать слова понятнее, но они такие же загадочные, как все на этом острове. Не выудив из записки ничего больше, она сдается и кладет ее в ящик стола.

Достав из шкафа светло-желтое платье и нижнее белье, Эмори бросает взгляд на соломенную шляпу, висящую на гвозде: нет, утро еще ранее, можно пока обойтись без нее. Ей нравится, когда утреннее солнышко пригревает ей шею.

Она оглядывает пустую комнату. Раньше с ней жили здесь Джек и Клара, но Джек погиб, а ее дочь в прошлом году переехала к Хуэй. Ей хотелось готовиться к экзаменам, не отвлекаясь на мать, которая то и дело заглядывает ей через плечо, называя новую причину, по которой ей не стоит становиться ученицей Теи.

Эмори вдруг чувствует себя такой одинокой.

Она кладет руку на нетронутую подушку дочери, вспоминая, какой Клара была в детстве. В те времена, когда любовь была простой, они сочиняли друг другу сказки на ночь, перед комендантским часом. Тогда они еще ладили. Смерть Джека как будто оборвала связь между ними, и с тех пор они медленно дрейфуют в разные стороны.

– Как у нее дела? – спрашивает она.

– Она будет дома сегодня днем.

– Можешь передать ей, что я скучаю по ней?

– Конечно, – отвечаю я.

Эмори относит свою чистую одежду вниз, в старые душевые, самое жуткое помещение в общежитии. Кафель здесь зацементирован плесенью, из стен торчат огрызки водяных труб, душевые головки съела ржавчина.

Куском жасминового мыла, которое варит Келвин, Эмори торопливо смывает вчерашнюю грязь ведром холодной воды.

Моясь, она думает о Матисе, и слезы капают в мыльную пену.

Отжав воду с волос, она одевается и выходит во двор, где на столах уже стоят свежие фрукты, апельсиновый сок и корзины с горячим хлебом, только что вынутым из духовки. Миски с медом, джемом и творогом накрыты марлей от мух.

Рядом с купальней для птиц стоит тележка, на ней лежит мертвый Матис. Эмори так потрясена, увидев его, что у нее перехватывает дыхание, но больше никто не реагирует. Все смеются и болтают, проходя мимо покойника, и, даже не взглянув на него, усаживаются за столы.

Похороны Матиса прошли вчера, и сам он насладился ими так же, как все остальные. То, что лежит теперь на тележке, – это всего лишь плоть, которая создает беспорядок. В подвале старого лазарета есть печь, которую топят дровами. Как только огонь достаточно разгорится, труп Матиса отвезут туда и сожгут.

Рядом с тележкой стоит Сет. Его лицо мрачно, взгляд отсутствующий, как будто он погружен в воспоминания. Однако все эмоции исчезают, когда он видит Эмори.

– Ты был с ним? – тихо спрашивает она отца.

– Мы заснули за разговором, – говорит он, изо всех сил стараясь скрыть горе. – Я только что привез его.

– Ему бы это понравилось. – Эмори морщит лоб. – Ты видел кого-нибудь еще вчера вечером? Мне показалось, я видела кого-то у ворот. Кто-то хотел поговорить с Матисом.

– Я был внизу, у залива, – отвечает Сет. – Я слышал голос, но не видел, кому он принадлежал. Но о чем бы они ни говорили, это расстроило его.

– Деда мало что могло расстроить, – удивленно отвечает Эмори. – Ты не знаешь, о чем у них шла речь?

– Понятия не имею. – Сет теребит ремешок сандалии, вытряхивая застрявший камешек. Он отчаянно хочет, чтобы вопросы закончились.

– Это наверняка есть на его кристалле памяти, – говорит Эмори и подходит к тележке, чтобы взять кристалл с шеи Матиса, и тут обнаруживает, что его нет. – Где он, Аби?

– Шнурок развязался, – говорю я, – и его кристалл памяти упал в океан вчера ночью.

Глаза Эмори расширяются, а Сет отчаянно вскрикивает. Он был готов к смерти отца, но не к тому, что его полностью вычеркнут из мира.

Эмори нежно трогает Сета за плечо, но тот словно каменеет от ее прикосновения, и она отдергивает руку.

Ее лицо становится таким же напряженным, как и мысли.

– Дед что, заходил в воду вчера ночью? – спрашивает она.

– Какое это может иметь значение? – сердито спрашивает Сет.

– Ты когда-нибудь слышал, чтобы люди теряли свой кристалл? – огрызается Эмори в ответ. – Тебе не кажется странным, что шнурок, который он носил всю жизнь, ни с того ни с сего развязался именно вчера и уплыл в океан, а с ним и единственный способ узнать, с кем он говорил напоследок?

Сет смотрит на дочь злыми, воспаленными глазами.

– Ты никогда не остановишься, да? – недоверчиво говорит он. – Ты просто не умеешь останавливаться. Ты будешь долдонить свои вопросы, не глядя, ранят они кого-нибудь или нет.

– Есть что-то странное…

– Нет, – говорит он, грозя ей пальцем. – Матис просил меня быть терпеливым с тобой, но мой колодец сух. Я не могу больше.

– Папа…

– Нет, – повторяет он, отшатываясь от дочери. – Мой отец умер, а тебе не терпится попинать его тело, чтобы удовлетворить свое жалкое любопытство. С меня хватит, Эмори. Держись от меня подальше.

Взявшись за ручки тележки, он толкает ее к лазарету, оставив Эмори стоять в одиночестве.

Наша художница Магдалина собирает своего сына Шерко в школу. Пеплос оказывается ему великоват, и она решает подшить его прямо на мальчике, а тот извивается, стонет и ерзает. Он уже почти четыре минуты стоит неподвижно – целая вечность для мальчишки.

Магдалина сдерживает раздражение, что легко сделать, когда держишь в зубах кусочек ткани. Утро началось неудачно: она обнаружила грязные следы, ведущие к двери, – видимо, Шерко забыл вытереть сандалии, когда вернулся вечером, но не признался.

Не в первый раз Магдалина задается вопросом, правильно ли она сделала, став матерью.

Заявление на родительство может подать любой житель деревни. Для этого им нужно обратиться ко мне, а я оцениваю их темперамент и пригодность и на основании этого принимаю решение. Родительство – слишком серьезное дело, чтобы полагаться на лучшие намерения, поэтому большинство заявок я отклоняю, а удовлетворительные кандидаты проходят затем тщательное обучение. Обычно это вселяет в избранных чувство гордости и уверенность в том, что они справятся со своей задачей. Но сегодня утром Магдалине трудно поддерживать в себе эту уверенность.

– Мама, – спрашивает Шерко голосом, в котором чувствуется готовность выплеснуть новую порцию раздражения.

– Да, – отвечает она, осторожно проталкивая кончик иглы сквозь ткань.

– Почему ты выпрямила картины?

– Я не выпрямляла, – рассеянно отвечает она.

Стены комнаты увешаны ее полотнами. Все они разного размера и тематики, выполнены маслом, акварелью, карандашами или из кусочков ткани. Пожалуй, единственное, что в них есть общего, – это что они всегда висят криво. Магдалина винит в этом сочетание ненадежных стен, гнутых гвоздей и шаткой головки молотка.

– Нет, выпрямила, – утверждает он, взволнованный своей правотой. – Смотри. Все висят прямо.

Ее взгляд скользит по стенам. Гляди-ка, и правда, все висят прямо. Магдалина оглядывается. Все до одной.

Ее сердце останавливается. Это уже не в первый раз. Он повторяет свою проделку уже несколько месяцев.

– Наверное, это Адиль, – рассуждает мальчик.

Магдалина застывает – она отвыкла слышать это имя. Адиль – ее дед, это он раньше выравнивал картины каждый вечер перед сном, говоря, что иначе ему будут сниться кошмары.

– Адилю запрещено возвращаться в деревню, – напряженно говорит она. – Ты это знаешь. Я даже не знаю, жив ли он.

– Почему его прогнали?

– Он… – Она замолкает, не в силах выразить свой стыд.

Адиль был учеником Теи, единственным, кто выжил после крушения лодки, в котором погиб муж Эмори. Его нашли через неделю после несчастного случая: он бродил один и не помнил ничего из происшедшего.

Сразу стало ясно – с ним что-то не так.

На него больше не действовал комендантский час, он не был ограничен в передвижениях, то есть мог в любое время отправиться в любую точку острова по собственному желанию. Его мучили ужасные головные боли, его сознание то прояснялось, то мутнело. То он шутил со своими друзьями, как всегда, а то кричал о гигантских дождевых червях и лицах, прижатых к стеклу. Просыпаясь по утрам, Магдалина обнаруживала, что дед всю ночь выцарапывал на стенах странные карты и имена погибших учеников.

Тея осмотрела его, но не нашла никакого объяснения этим эпизодам. А через месяц после крушения Адиль ворвался в класс Ниемы и напал на нее со скальпелем в руке, требуя, чтобы она откопала то, что похоронила.

Счастье, что рядом оказался Гефест.

Он спас Ниему, но Адиль бежал из деревни и больше не вернулся. Изгнание стало его наказанием.

Это случилось пять лет назад, а Магдалина все еще обижена за то, как с ним обошлись.

До гибели друзей ее дед был ученым, любознательным и вежливым со всеми. Он любил прекрасное и поощрял интерес Магдалины к искусству. Ничто не заставило бы его причинить боль Ниеме или хотя бы подумать об этом. Все изменило то крушение на море. Ее дед нуждался в уходе и заслужил сострадание, а не наказание и презрение. Магдалина искренне верит, что если бы дед напал на простого жителя деревни, а не на старейшину, то с ним обошлись бы по справедливости.

– Адиль скоро вернется? – настаивает Шерко, не обращая внимания на смущение матери.

Магдалина внимательно оглядывает картины и задумчиво качает головой.

– Его давно не было видно. Даже если он жив, я не уверена, что мы узнали бы его, войди он сюда сейчас.

К востоку от деревни Клара просыпается в вагоне поезда от звуков скрипки – ее лучшая подруга Хуэй разучивает новый концерт.

Я попросила ее сыграть сегодня перед всеми жителями деревни. Это выступление станет одним из тех решающих событий, которые должны произойти, чтобы мечта Ниемы об утопии воплотилась в реальность. Одна неверная нота, и будущее пойдет совсем иным путем.

– Ху-у, – жалобно стонет Клара, поворачиваясь к подруге спиной и не открывая глаз. – Ну я же только заснула.

Вчера вечером Хуэй уже играла этот концерт, и так прекрасно, что Клара легла спать, уверенная, что в жизни не слышала ничего лучше. Каждая нота словно уносила частичку ее души, рассеивая ее на атомы и даря их ветру, солнцу и океану. Но утром, когда позади долгая ночь, а впереди еще более долгий день, та же музыка вызывает у нее совсем другие ощущения.

– Ху… – снова начинает она, неохотно приоткрывая один глаз.

На время экспедиции ученики всегда освобождаются от комендантского часа, и это особенно радовало Клару, когда она покидала деревню три недели назад. С тех пор они каждый вечер сидят у походного костра, под яркой луной, и Тея говорит с ними как с равными. Однако в последнее время ранние подъемы стали такими мучительными для Клары, что уже не кажутся ей адекватной ценой за радость бодрствовать допоздна.

Она приподнимается на локте и хмуро смотрит на Хуэй, но та, закрыв глаза, самозабвенно водит смычком по струнам, с головой уйдя в музыку. У Хуэй короткие темные волосы, впалые щеки и длинный, как-то по птичьи изогнутый нос. Сейчас она вся покрыта царапинами и толстым слоем грязи. Струйки пота, текущие по ее лицу, оставляют светлые дорожки в грязи.

Уже три дня ни у кого из них не было возможности помыться, но, даже проводи они гигиенические процедуры каждый день, все равно недолго оставались бы чистыми. Тея учит их безопасно исследовать развалины и находить технологии, которые еще можно использовать. Их последний урок состоял в том, чтобы пройти через густой лес вдоль рельсов, тускло серебрящихся в сумеречной чаще. Рельсы привели их к древнему вагону, рассыпавшемуся от старости.

Опасаясь дождя, они развели костер и приготовили рагу из овощей, а Тея, как и каждую ночь, вызвала в их воображении образы прошлого: рассказала им, как поезда носились когда-то по острову, за считаные минуты доставляя ученых и грузы куда надо.

– Остров тогда целиком принадлежал Блэкхиту, – задумчиво произнесла она. – Лаборатории были под землей, в старом ядерном бункере, но свободное время мы проводили на поверхности, гуляли и плавали. До апокалипсиса тысячи людей работали здесь, с Ниемой, но, когда появился туман, почти все поспешили разъехаться по домам.

– А что стало с Блэкхитом? – спросила Клара.

Она знала, что лаборатории были утрачены, но как и почему, ей не объясняли.

– Он там же, где и был, – ответила Тея и топнула ногой по полу. – Его туннели пронизывают почти все восточное побережье острова, но туман просочился туда сквозь трещины в скальной породе. Однажды, глубокой ночью, нам пришлось бросить Блэкхит и бежать, наглухо закрыв за собой все двери, иначе туман проник бы и на остров. С тех пор под землей никто не был, но наши лаборатории наверняка так же герметично закрыты и сейчас, как в то мгновение, когда прозвучала тревога. Наше оборудование там, внизу, ждет нас. И наши незаконченные эксперименты тоже. Те, которые позволят нам развеять туман и уплыть с острова. Если бы мы только могли до них добраться.

Осознав всю глубину тоски, прозвучавшей в ее голосе, Тея смутилась, поспешно извинилась и пошла спать.

Скрипка в вагоне становится все громче, так что Клара закрывает уши ладонями и кричит:

– Хуэй!

Лопается струна, и музыка обрывается. Сосредоточенность на гладком лице Хуэй сменяется тревогой, и будущее незаметно меняет колею.

– Я разбудила тебя, – говорит она виновато.

– Меня разбудила скрипка, – уточняет Клара. – Хотя и не без твоего участия.

– Мне так жаль, – продолжает Хуэй. – Но у меня выступление сегодня вечером, а времени на подготовку совсем нет.

– Не беспокойся, ты же и так готова, – зевая, возражает Клара.

– Но я беспокоюсь.

– А ты не беспокойся, – говорит Клара, потягиваясь. – Ты же играла для нас по вечерам, ни одной ноты не пропускала.

– Это совсем другое. Вечером я буду играть этот концерт перед всей деревней. – Хуэй понижает голос. – Аби сказала мне, что придут старейшины, все.

– Ну и что? – отвечает Клара. – Тебя же все любят. Всегда. Какая разница, как ты играешь.

В тоне Клары слышна ревность, и она торопливо добавляет, чтобы скрыть смущение:

– У тебя все получится.

Хуэй переваривает услышанное, а Клара ругает себя за то, что выболтала свой секрет, который так давно и старательно скрывала.

В защиту Клары я скажу одно: любить Хуэй сложно. Ее дар сияет так ярко, что перед ним меркнут любые заслуги, и на это трудно не обижаться.

Хуже того, Хуэй научилась извлекать выгоду из своих способностей. Если бы не мое вмешательство, нашлись бы те, кто ухаживал бы за ее овощами, стирал ей одежду и бегал за ней, подбирая каждую оброненную ею мелочь. Я никогда не понимала, отчего люди благоговеют перед талантом, но это случается в каждом поколении.

– Ты права, – с облегчением говорит Хуэй. – Конечно, ты права. Как всегда. Спасибо, Клара. Что бы я без тебя делала?

– То же самое, только не так быстро, – отвечает Клара и, поворачиваясь с боку на бок, чувствует запах, который идет от ее тела. – Хоть бы поскорее помыться, – ворчит она.

– Точно, – соглашается Хуэй и протягивает ей кувшин с пробкой. – На вот пока, попей.

Клара вынимает пробку и подозрительно принюхивается. Три недели подряд они едят только вареные овощи и бульоны, так что ее желудок уже подумывает, не сбежать ли туда, где лучше кормят.

– Апельсиновый сок! – восклицает Клара. – Где ты его взяла?

– Тея нашла несколько деревьев неподалеку отсюда. Она выжала его сегодня утром.

– Тея была здесь?

– Мы мило поболтали.

– А я что, храпела?

– И пускала слюни, – радостно подтверждает Хуэй.

Клара стонет, закрыв руками лицо.

Тея пять лет не брала новых учеников и вдруг объявила, что проведет набор в марте. Заявки подали сорок три человека, и Ниема полгода обучала их математике, физике, биологии и инженерному делу. Больше половины кандидатов отсеялись из-за сложности занятий, и только девятнадцать дошли до октябрьских испытаний.

Два дня они разбирали и ремонтировали механизмы из старого мира, решали задачи и разрабатывали химические соединения.

Учитывая непростые отношения Теи с Эмори, все очень удивились, когда заявку на участие в испытаниях подала и Клара, и были прямо поражены, когда она их прошла. Таких вообще оказалось всего двое – Клара и Хуэй, они и стали новыми кандидатками. Надо отметить, что они были самыми молодыми участницами.

До сих пор Тея не сказала и не сделала ничего такого, чтобы Клара сочла, будто ей могут не доверять из-за матери, и все-таки она старается быть безупречной во всем, даже во сне.

– Я пошутила, – говорит Хуэй и радостно хлопает в ладоши. – Утром я вышла из вагона, чтобы пописать, а на обратном пути встретила Тею, и она дала мне этот кувшин. Но даже если бы она действительно зашла сюда, то тебе не о чем беспокоиться. Ты очень красиво спишь.

Клара краснеет и отпивает глоток сока. Чтобы скрыть смущение, она начинает проявлять живой интерес к окружающему.

– Расскажи ей о своих чувствах, – подсказываю я.

Но Клара игнорирует меня, как обычно. Жаль; если бы она набралась смелости, могла бы быть счастлива с Хуэй. В их случае мне даже не нужно моделировать будущее, чтобы увидеть это. Любовь – это просто: весь вопрос в том, что у человека уже есть и чего ему не хватает. Это как создать одну новую вещь, соединив вместе две сломанные.

Но Клара опять ушла в себя, замкнувшись, как раковина, и, скорее всего, упустила свой шанс, а другого у нее не будет. Наутро Хуэй, скорее всего, будет мертва, а Клара до конца своих дней будет мучиться оттого, что не сказала эти слова, и оттого, что все могло бы пойти иначе, решись она это сделать.

Не заметив этой исторической развилки, Клара вытирает с подбородка апельсиновый сок и оглядывает вагон, в котором они спали. Он большой и просторный, с поломанными поручнями и смятыми металлическими сиденьями. Сквозь пол давным-давно пробилась лиана. Ее стебель толщиной примерно с Клару так сильно давил на окна изнутри, что стекла выпали, а рамы выпучились наружу. Однако лиана какая-то странная: она светится изнутри, причем свет пульсирующий, ни на что не похожий. Стебель покрыт сотнями поперечных надрезов, как будто от топора. Но все надрезы неглубокие – скорее царапины.

Допив сок, Клара бродит по вагону, собирая свои вещи. Вообще-то, ученикам разрешается брать с собой в экспедицию лишь то, что они могут унести в одном заплечном рюкзаке, но у Клары талант – даже из минимума вещей она способна устроить полноценный беспорядок. Вот и теперь ее нож валяется под какими-то сорняками, повсюду разбросана ее запасная одежда, а записные книжки перекочевали в самые дальние уголки вагона.

– Ты видела имена? – спрашивает Хуэй, пока Клара шарит вокруг в поисках маленьких деревянных брусков для поделок.

– Какие имена?

– Они нацарапаны на металле вон там, под сиденьем, – отвечает Хуэй, укладывая свою любимую скрипку в футляр, обшитый шерстяной тканью. – Последняя группа учеников Теи. Там твой папа.

Клара взволнованно смотрит туда, куда показала Хуэй.

– Артур, Эмори, Тасмин, Кико, Рэйко, Джек, – читает она вслух. На имени отца ее голос теплеет.

Она проводит пальцем по неровным буквам имени «Джек», представляя себе отца, который вырезает их сосредоточенно, негромко напевая, как всегда за работой.

– Ему было тогда семнадцать лет, – говорю я. – Столько же, сколько тебе сейчас. Тея всегда приводит сюда новых учеников после испытания. Твой отец тогда впервые покинул деревню. Он так радовался, что Тее пришлось приказать ему успокоиться и не бегать повсюду. Твоя мама очень смутилась.

Мать – больная тема для Клары. В отличие от отца, который наполнял ее детство рассказами о своем ученичестве, Эмори очень редко упоминала об этом периоде своей жизни.

– Эмори продержалась шесть недель, а потом уволилась, – объясняю я. – Она ушла бы и раньше, если бы не твой отец.

«Похоже на правду», – думает Клара. В отличие от вспыльчивой матери, отец никогда не повышал голоса и не рубил сплеча. Он почти всегда улыбался, а когда переставал, то это значило, что кто-то поступил совсем неправильно.

Пять лет назад он и другие ученики погибли во время шторма. Клара до сих пор думает о нем каждый день.

Под именами она замечает еще надпись, скрытую сорняками. Она раздвигает их и читает:

«Если ты читаешь это, беги. Ниема похоронила нас. Она похоронит и тебя».

У Клары учащается пульс.

– Что это значит? – нервно спрашивает она.

– Это старая надпись, – отвечаю я. – Не стоит из-за нее тревожиться.

– Кого похоронила Ниема?

– Я же говорю тебе, не обращай внимания.

Моя уклончивость не помогает Кларе успокоиться, но ее отвлекает голос Теи, которая зовет их снаружи.

– Клара, Хуэй, на выход!

– Ты готова? – спрашивает Хуэй, поправляя рюкзак. – Птичку не забудь.

Клара опускает руку в карман и достает оттуда крошечного деревянного воробушка. Она рассеянно строгает их, когда думает, так что у нее в карманах их всегда не меньше десятка. Этих птичек она оставляет на память везде, где они делают остановки.

Положив воробья на скамейку, Клара выпрыгивает из руин вагона наружу, на яркое солнце. Из-под ее ног прыскает в разные стороны кроличье семейство, скрываясь в высокой траве. Потревоженные кузнечики смолкают, но тут же снова заводят свою песню, стрекозы вспархивают с травинок. Впереди Клара видит потухший вулкан, его вершина закрыта дымкой.

Земля суха, пыльные сосны дают скудную тень. Из-за обломков древней стены выглядывают оливковые и фиговые деревья – когда-то здесь были целые рощи. Теперь деревья одичали, а их измельчавшие плоды падают на землю, где их съедают животные.

Клара подумывает спросить у меня, в каком месте острова они находятся, но Тея хочет, чтобы география острова отложилась у них в памяти и в будущем они могли ориентироваться здесь без подсказок.

Клара вспоминает урок в школе, когда Ниема приподняла за середину заплесневелую коричневую простыню и объяснила, что это форма и цвет их острова, если смотреть на него сверху. В середине – вулкан, а это значит, что чем дальше от берега, тем круче и каменистее рельеф.

Путь с севера на юг вдоль побережья занимает два дня, и почти столько же нужно, чтобы пересечь остров с востока на запад, потому что идти приходится осторожно, иначе можно сломать ногу. К счастью, в глубине острова много старых козьих троп, которые сильно сокращают время в пути, если только знаешь, где они.

– Солнце слева от вулкана, – бормочет Клара. – Значит, мы на южном склоне.

Сердце подпрыгивает у нее в груди. Деревня лежит на юго-западном берегу, всего в нескольких часах ходьбы отсюда, но местность здесь почти непроходимая. Придется искать обходной путь.

Клара бросает взгляд на Тею, пытаясь угадать ее намерения. Старейшина смотрит на вершину вулкана, прикрыв глаза от солнца. Она чем-то похожа на окружающие их сосны – такая же худая и, кажется, почти такая же высокая. Ее темные волосы коротко обстрижены, голубые глаза смотрят проницательно, а на бледном лице с высокими скулами и острым подбородком нет ни одной заметной морщинки. Ее красота пугает. Она вызывает скорее трепет, чем восхищение.

Тее почти сто десять лет, и это удивляет Клару, ведь на вид она лишь немного старше Эмори.

– Козья тропа приведет нас на вершину вулкана, – говорит Тея, пальцем показывая маршрут. – Мы идем к кальдере. Ночью скончался Матис. – Она бросает на Клару взгляд, в котором нет ни сочувствия, ни жалости. – Тебе хватило времени оплакать его?

– Хватило, – говорит Клара, зная, что другого приемлемого ответа на этот вопрос не существует.

Хуэй сжимает ее руку в знак поддержки, но в этом нет надобности. Когда утонул Джек, Кларе было двенадцать, и она плакала целый год. Те слезы что-то изменили в ней. Она стала более отстраненной, чем раньше, и теперь легко приняла смерть прадеда.

– По нашему обычаю, место умершего займет ребенок, – продолжает Тея. – Наша задача – забрать его в кальдере и доставить его в деревню сегодня днем.

По телам Клары и Хуэй пробегает радостная дрожь. Появление нового ребенка – одно из самых волнующих событий в жизни деревни, но Тея всегда привозит детей одна. Никто в деревне не знает, откуда они берутся, а сами они ничего не помнят.

– На выполнение этого задания уйдет примерно шесть часов, а по дороге я буду проверять вас на предмет химических взаимодействий. – Тея потирает руки в редком для нее порыве энтузиазма. – Кто из вас начнет?

Тея идет вперед, за ней – Хуэй, а Клара едва плетется за ними, глядя в удаляющуюся спину Теи и думая о предупреждении, которое она нашла на стенке вагона.

– Она похоронила нас, она похоронит и тебя, – бормочет Клара, чувствуя, как по спине пробегает холодок страха.

Кто мог написать такие ужасные слова?

Сет идет по тенистой аллее между восточным крылом общежития и высокой стеной деревни. Каждая трещина в каменной кладке проросла здесь пучками розовой и белой бугенвиллеи, так что Сету приходится раздвигать перед собой цветочные гроздья, пугая бабочек, сидящих на лепестках.

– Ты нагрубил Эмори, – говорю я.

– Знаю, – признается он, успокоившись. – Но она выводит меня из себя. Так было всегда, еще девочкой она вечно задавала вопросы, на которые никто не мог ответить. Знает ведь, что ни к чему хорошему это не приведет, и все равно продолжает ковырять там, где ее не просят.

– Почему тебя это раздражает?

– Потому… – Он замолкает, впервые глубоко задумавшись об этом. «Потому что… это всегда хорошие вопросы», – мысленно признается себе он. Эмори вкладывает их тебе в голову, точно камешки, и они лишают тебя покоя. Вот почему у его дочери так мало друзей, думает он. Вот почему людям становится не по себе рядом с ней.

Вот почему ему самому становится не по себе. Он многого не хочет замечать.

Сет выходит во двор позади общежития, пустой в это время дня. Там находятся заброшенные склады и офисы, в которых все, кому нужно, устраивают себе мастерские. Здесь жители деревни варят мыло и бумагу, а еще перетирают огромные мешки куркумы и нарциссов, чтобы получить красители. Они ткут, шьют одежду и обувь, делают инструменты из старого железа и дерева, которые находят в лесах вокруг деревни.

Через несколько часов, когда все вернутся, в мастерских станет душно и жарко, а двор наполнится вонью химикатов, запахами травяных отваров, воска и крахмала.

Сет проходит сквозь решетчатую тень ажурной радарной башни и оказывается перед домиком из красного кирпича со сводчатой крышей и механическими часами, которые идут благодаря заботам Гефеста.

Сет заглядывает в открытую дверь, его глаза не сразу привыкают к полумраку. Шестеро ребятишек, сидя за партами, наблюдают за тем, как Ниема тычет пальцем в пластиковую карту мира.

Карта уже висела здесь, как болезненное напоминание об утраченном, когда Ниема открыла свою школу. Она выскребла с карты все, кроме их острова, и обвела его идеальным кругом, обозначив безопасную зону между ним и концом света.

– Мы никогда не узнаем, кто создал такое страшное оружие и почему пустил его в ход, но одно известно наверняка – туман застал человечество врасплох, – слышен ее знакомый хрипловатый голос. – У них не было планов на случай катастрофы такого масштаба. Укрытия, в которых можно было надеяться пережить ее, плюс достаточные запасы провизии были только у невероятно богатых людей, у других ничего такого не было. Детей не учили в школе основам выживания.

Ниема бросает нетерпеливый взгляд на часы, и это удивляет Сета. Она же любит вести уроки. Наверное, действительно случилось что-то важное, раз она так рассеянна.

Она снова обращается к детям, ее взгляд скользит по их восторженным лицам.

– Теперь кажется странным, что мы были настолько не готовы, – продолжает она наконец. – Человечество почти столетие стояло на краю пропасти, прежде чем наступил конец. Мы перерыли всю землю, почти исчерпав ее ресурсы, а изменение климата уничтожило пахотные земли и сузило жизненное пространство, что привело к массовым миграциям населения. В конечном счете мы сами уничтожили свое общество раньше, чем это сделала природа, но все так и так шло к одному.

Сет делает глубокий вдох, охваченный сильнейшей ностальгией. Он помнит этот урок с детства. Помнит горячность Ниемы, ее оскорбленный гнев, как огонь пронизывающий каждое ее слово.

Кто-то из детей поднимает руку.

– Да, Уильям, – говорит Ниема, указывая на него.

– Сколько людей жило на земле до тумана?

– Не счесть, – отвечает она. – Мы поддерживаем численность населения на нашем острове на уровне ста двадцати двух человек, потому что на большее нам не хватит ни земли, ни воды, но ресурсы человечества намного превосходили наши. Миллионы людей рождались каждый день в городах, каждый из которых был больше этого острова.

Дети удивленно воркуют, их воображение разыгралось.

Поднимается еще одна рука. Ниема кивает маленькой девочке.

– А почему они ссорились?

– Причина всегда находилась, – отвечает старейшина. – Разные общества, разные боги или цвет кожи, а иногда борьба шла так долго, что мы забывали, как ее остановить. Кто-то имел то, что было нужно нам, или мы думали, что кто-то хочет причинить нам вред. Были и циничные причины – например, наши лидеры могли думать, что война поможет им продлить свою власть.

– Но разве…

– Мы поднимаем руку, когда хотим что-то сказать, – перебивает Ниема мальчика.

Он поднимает руку, и выговор повисает в воздухе.

– Почему их не остановила Аби?

– Увы, тогда ее у нас просто не было, – говорит Ниема. – Каждый из нас был один на один со своими мыслями, и некому было заботиться о нас, некому было нам помочь. Но ты прав. Если бы с нами была Аби, ничего этого не случилось бы. Она удержала бы нас от худшего.

Ниема настойчиво повторяет эти слова, а дети пытаются представить себе, как выглядел бы сейчас их мир, если бы человечество смогло передать свою совесть кому-то другому. Поднимается еще одна рука.

– Да, Шерко?

– А когда Адиль вернется домой? – неожиданно спрашивает он. – Моя мама очень скучает по нему.

Ученики напрягаются, испуганные гневом, от которого на щеках Ниемы вспыхивают красные пятна.

– Адиль напал на меня, – отвечает она, беря себя в руки.

– Я знаю, но ведь Аби всегда советует нам прощать, – резонно замечает ребенок. – Адиля давно нет дома. Ты еще не простила его?

Мальчик смотрит на нее круглыми невинными глазами, его вопросы просты и бесхитростны. Гнев Ниемы испаряется, как туман под лучами солнца.

– Я стараюсь, – говорит она, проводя рукой по шраму на предплечье. – Твой прадед был агрессивным. Мы в деревне этого не терпим. Понимаешь?

– Нет, – признается Шерко.

– Вот и хорошо, – говорит Ниема с нежностью. – К сожалению, я живу на свете намного дольше тебя и за это время приобрела немало вредных привычек. Например, мне не так просто прощать, как тебе, но я стараюсь стать лучше.

Заметив в дверях Сета, Ниема поднимает один палец – значит, через минуту закончит.

Сет отходит в тень и, скрестив на груди руки, ждет, когда дети выбегут поиграть на солнце. Следом за ними выходит Ниема.

– Вернусь через час, – кричит она детям, когда те исчезают в направлении двора для прогулок.

– Как прошел урок? – спрашивает Сет.

– Кто-нибудь из них всегда делает что-то такое, что меня удивляет, – говорит она, собирая свои длинные седые волосы в пучок и закалывая их карандашом.

Сет видит, что Ниема устала. Ее воспаленные глаза обведены темными кругами, в каждом движении чувствуется непривычная тяжесть. Впервые в жизни ему кажется, что на нее давит возраст, вся эта вереница невидимых лет позади. Эмори права. Ниему что-то тревожит.

– А как ты себя чувствуешь? – спрашивает Ниема, которой становится не по себе от его пристального взгляда. – Странно было завтракать без Матиса сегодня утром.

– Мой отец прожил долгую жизнь, служа деревне, – машинально отвечает Сет. – Я горжусь им.

– Это же я, Сет, – говорит она тихо. – Мне-то ты можешь признаться, что тебе грустно.

– Пропал его кристалл памяти, – выпаливает вдруг он, и в каждом слове сквозит боль. – Аби говорит, что он утонул в океане.

– Правда? – напряженно отвечает Ниема. – Мне так жаль, это ужасно. Даже не представляю, каково тебе. – Она кладет руку на сердце. – Мы сами будем рассказывать его истории друг другу. Так мы сохраним его воспоминания живыми.

Он отворачивается, чтобы скрыть чувства, и вытирает слезы. Ниема ждет, не скажет ли он еще что-нибудь. Но Сет, как я уже говорила, лучше сделает вид, что никаких чувств не существует, чем станет говорить о них. Так же было, когда умерла его жена. Он неделями носил с собой ее камень, каждую свободную минуту переживая фрагменты их совместной жизни. В кругу друзей он притворялся, что с ним все в порядке. Он смеялся, шутил и работал, как всегда, как будто ничего не случилось.

Из этой колеи его выбила Эмори.

Однажды он увидел, как дочь бежит по двору, а ее непокорные кудряшки треплет ветер. Только Джудит умела укрощать эту огненную гриву, и напоминание об этом едва не разорвало ему сердце. Сет упал в обморок, а когда пришел в себя, то заплакал и не мог остановиться целый месяц.

– Я хочу, чтобы вечером ты отвез меня на маяк, – говорит Ниема, меняя тему разговора. – Мне нужно провести один эксперимент, очень срочный.

Сет мысленно вздыхает. У Ниемы есть личная лаборатория на маяке, в которой он никогда не был. Каждый раз, когда он привозит ее туда, она работает всю ночь, а он спит в лодке, а утром отвозит ее назад, в деревню. При этом он всегда просыпается с таким ощущением, будто кто-то стиснул его в кулаке и выжал, как лимон. Вчера он провел на пирсе всю ночь и сегодня надеялся выспаться в своей постели.

– Когда ты хочешь ехать?

– Перед комендантским часом. На ночь я тебя освобожу.

– Встретимся на пирсе, – соглашается он.

Голый Адиль сидит у ручья и точит камнем свой нож, поглядывая на лошадей, которые играют в грязи на берегу напротив. Бегущая вода холодит ему ноги, а его мысли витают где-то далеко. Он так исхудал, что стал похож на вязанку дров, обернутую простыней.

За пять лет изгнанничества он вдоль и поперек обшарил весь остров, останавливаясь лишь для того, чтобы посмотреть кристаллы с чужими воспоминаниями, которые находил в развалинах; на это у него уходило, как правило, несколько дней, после чего он возвращался из их яркого динамичного мира в свою убогую жизнь.

Он бы давно покончил со всем этим, если бы не его ненависть к старейшинам, особенно к Ниеме. Только надежда освободить когда-нибудь своих друзей от ее издевательств дает ему причину, чтобы жить. Эта надежда и отравляет, и поддерживает его.

Адиль пробует нож на большом пальце и, увидев кровь, довольный, бросает камень в ручей.

– Сегодня вечером Ниема едет на маяк, – звучит в его мыслях мой голос. – Я приготовила тебе лодку. Она в бухте, недалеко отсюда. Я хочу, чтобы ты взял ее и поехал туда и встретился там с Ниемой.

Он удивленно моргает, услышав это от меня.

Ниема хотела, чтобы его изгнание было полным, и запретила мне говорить с ним без крайней необходимости. За последние два дня это уже второе мое известие ему, что вдвое превышает количество наших контактов за предшествующие пять лет.

Адиль хочет ответить, но слова застревают у него в горле, отвыкшем говорить. Тогда он опускается на колени, лакает прямо из прохладного ручья и пробует снова.

– Ты знаешь, что я сделаю, если подойду к ней близко, – говорит он, откашливаясь на каждом слове.

– Я слышу все твои мысли, Адиль, – говорю я. – Я знаю, о чем ты мечтаешь. И еще я знаю, что это не бравада.

– Тогда почему ты хочешь, чтобы я оказался там? – подозрительно спрашивает он.

– Сегодня вечером Ниема планирует провести эксперимент, который, по ее мнению, должен обеспечить лучшее, более спокойное будущее. Шансы на успех невелики, зато неудача вызовет цепочку катастроф, которые уничтожат всех обитателей этого острова в течение шестидесяти одного часа.

Адиль берет нож и смотрит на кривое отражение своего лица в клинке. Его начинает бить сухой кашель, брызги крови падают на металл.

– То есть ты хочешь, чтобы я убил ее до начала эксперимента, да? – понимает он, вытирая большим пальцем кровь.

– Я не способна хотеть, – напоминаю я ему. – Я создана, чтобы выполнять правила Ниемы, а ее правила требуют, чтобы я защищала человечество от любой угрозы.

– Даже если эта угроза исходит от самой Ниемы?

– Даже если эта угроза исходит от самой Ниемы, – подтверждаю я.

Клара бросается вперед и ловит Хуэй за руку, когда камни уже катятся у той из-под ног и с грохотом осыпаются с крутого обрыва слева от них. Крепко обнявшись и спрятав лица на плече друг у друга, подруги слушают звуки камнепада, а когда все стихает, обе нервно окидывают взглядом бескрайнюю равнину, которая лежит далеко внизу, словно лоскутное одеяло.

– Нет, – говорит Хуэй, качает головой и снова отводит взгляд от открывшейся им картины.

Хуэй никогда еще не бывала выше третьего этажа общежития и не знала, что она, оказывается, очень не любит высоту.

Кальдера уже рядом, но козья тропа здесь круче, чем в других местах, а почва очень коварна. Тея уже ушла вперед и почти растаяла в мареве, дрожащем над горячими камнями, а Хуэй и Клара все копошатся позади нее. Солнце едва перевалило за полдень, и сейчас самое жаркое время дня. Кажется, что их покрытую волдырями кожу отделяют от раскаленного светила считаные дюймы, а единственная на всю округу тень – лишь та, которая тянется по пятам за ними.

Клара, впрочем, справляется, а вот Хуэй тяжело дышит и едва переставляет ноги. Ей нужен отдых, но она стесняется попросить об этом Тею. Я предлагаю замолвить за нее словечко, но Хуэй отказывается. Обычно я не обращаю внимания на подобные мелочи, но пульс у Хуэй нормальный – с учетом нагрузки, – сердцебиение ровное, дыхание незатрудненное. Мне вменено в обязанность наблюдать за самочувствием жителей деревни, но, пока прямой угрозы здоровью нет, я позволяю им поступать по-своему.

– Ну как, лучше? – спрашивает Клара подругу и, лишь убедившись, что та твердо стоит на ногах, отпускает ее руку.

– Ненавижу высоту, – отвечает Хуэй.

– Понятно, – соглашается Клара и протягивает Хуэй фляжку с водой.

Та отказывается:

– Мы и так отстали.

– Ну и что, мы же знаем, где вулкан, – с готовностью отвечает Клара. – Переведи дух. Когда придем, тогда и придем.

Хуэй с благодарностью принимает фляжку из рук подруги и делает глоток. Тепловатая вода течет у нее по подбородку.

Пока она пьет, Клара оглядывает участок под ними в поисках вагона, в котором они провели ночь, но тот словно растворился в коричневых и зеленых оттенках земли и леса. Между ними и лесом кружит орел, поднимаясь в том же восходящем теплом потоке, который обдувает сейчас лицо Клары.

Она сияет от восторга, у нее кружится голова от всего, что с ней происходит.

Всю свою жизнь она просыпалась в деревне и засыпала в деревне, даже не подозревая, что может быть по-другому. Но за последние дни она увидела темные леса и золотые пляжи, шахты, полные летучих мышей, и песчаные бухты, где резвятся дельфины.

Клара узнала, что в местной флоре есть растения, которые можно применять как лекарства почти от всех болезней, известных жителям деревни, и научилась правильно собирать их, а еще вправлять сломанные кости, переливать кровь и обрабатывать ожоги. Всему этому их учила Тея. Она же показала им, как с помощью портативных генераторов, работающих от солнечных батарей, можно временно привести в действие древние механизмы и как прочесть странные символы, возникающие на их потрескавшихся черных экранах.

Никогда в жизни Клара еще не была так счастлива. Жаль только, что пришлось поссориться с матерью, чтобы попасть сюда. Стоило Эмори узнать, что ее дочь проходит испытания, как она начала делать все возможное, чтобы свести на нет ее шансы, даже публично обвинила Тею в смерти отца Клары. Это было унизительно.

– Она скучает по тебе, – мысленно говорю ей я.

– Я тоже по ней скучаю, – признается она. – Но мне хочется, чтобы она не мешала мне… Вот папа меня понял бы. Он бы знал, почему я хочу быть здесь.

– Он был бы сейчас рядом с тобой, – соглашаюсь я.

Больше всего на свете Джек хотел, чтобы дочь пошла по его стопам и стала ученицей Теи. Он мечтал о таких мгновениях, как это. Он так сильно этого хотел, что даже готов был скандалить с Эмори, лишь бы добиться своего.

– Почему ты так спокойна? – раздается за ее спиной голос Хуэй. – Разве тебе не страшно?

Клара осознает, что стоит на самом краю обрыва: пальцы ее ног висят в воздухе, ветер треплет одежду. Ее сердце бешено колотится, кровь бурлит в жилах.

Она такая всю жизнь: всегда ныряла глубже и плыла дальше, чем все ее друзья. Если рядом оказывалась скала или дерево, Клара успевала подняться до половины, пока остальные думали, лезть им туда или нет. Вот и теперь она так смело шагает по самым темным туннелям, словно различает в них невидимый для других свет.

Даже Тея похвалила Клару за смелость, а она раздает комплименты не чаще, чем луна – апельсины.

– Когда утонул отец, я не хотела даже подходить к морю, так я его боялась, – говорит она, наклоняясь вперед, чтобы вглядеться в далекую землю. – Мама дала мне побояться пару недель, а потом привела меня на пирс, прямо к воде, и сказала, что все, чего мы боимся, рано или поздно находит нас, так что нет смысла пытаться убежать от этого. Мы провели с ней на пирсе целый час, а под конец она заставила меня прыгнуть в воду вместе с ней.

– Наверное, это сработало, – восхищенно говорит Хуэй. – И теперь ты ничего не боишься.

– Конечно боюсь, – отвечает Клара. – Но все равно прыгаю.

Поднявшись по тропе к кратеру, они находят там Тею и озадаченную козу, которые ждут их у стеклянной двери, врезанной прямо в камень. Из-за двери сочатся струйки пара, которые почти скрывают ее из виду. Коза объедает молодое деревце, внимательно наблюдая за ними. Клара дружески похлопывает животное по спине, и с пушистой шерсти слетает пыльца.

Тея нажимает зеленую кнопку, дверь открывается, и в лицо путникам ударяет влажный воздух. Голая скала остается позади, когда они переступают порог и оказываются в густом лесу с яркими цветами и зеленеющими деревьями, под просторным стеклянным куполом, который поддерживает ажурная металлическая решетка. Воздух так насыщен влагой, что проходит время, прежде чем их глаза начинают различать что-либо в потрясающем разнообразии расцветок и форм вокруг.

– Добро пожаловать в сад кальдеры, – говорит Тея, поводя рукой вокруг себя. – Все, что находится под этим куполом, создано учеными Блэкхита, в том числе птицы и насекомые. Именно из этих растений и существ мы извлекаем соединения, необходимые для создания наиболее совершенных лекарств, а также для проведения опытов.

И она вытирает со лба пот. Футболка и шорты на ней промокли насквозь, но она держится с таким достоинством, что ученицы не обращают на это внимания.

– Сейчас я возьму ребенка, – говорит она. – А вы ступайте пока на станцию канатной дороги и ждите меня там. На станцию ведет вот эта тропа вдоль левой стены сада. Пока будете идти, составьте, пожалуйста, каталог из пяти разных растений, отметив по одной уникальной особенности каждого, и обоснуйте свое предположение о том, как эта особенность связана с его адаптацией.

И Тея исчезает в лесу, оставив Клару и Хуэй нюхать цветы и растирать в пальцах лепестки, дивясь былым достижениям человечества.

По дороге они видят птиц, которые опускают хоботки в трубчатые цветы, и странных существ, которые скачут в подлеске, а на спинах у них покачиваются мешки с яйцами. С потолка свисают луковичные растения, выделяющие странную желтую пыльцу, которая густыми каплями оседает на волосах и плечах Клары и Хуэй.

– Что это такое? – спрашивает Клара, протягивая ладонь.

– Питательные вещества для других растений, – объясняю я. – Этот сад – замкнутая экосистема. Все, что здесь живет, питается тем, что производят соседи, и само кормит кого-то.

Клара с удивлением разглядывает цветы, отвлекаясь то на бабочек, то на птиц, то на снующих тут и там насекомых, то на странные деревья необычных расцветок.

– Как ты думаешь, где держат детей? – спрашивает Хуэй подругу, с тоской глядя на деревья.

– Понятия не имею, – пожимает плечами Клара.

– Как ты думаешь, почему нам не разрешают их видеть?

– Если бы Тея считала, что мы должны их увидеть, она бы взяла нас с собой, – коротко отвечает Клара.

Над ними начинают петь птицы, и красота их голосов тут же привлекает внимание Хуэй. Она замирает на месте, подергивая пальцами так, словно хочет воспроизвести их пение на скрипке, но птицы улетают. Потрясенная юная музыкантша смотрит им вслед, и тут песня снова раздается где-то в глубине сада. Хуэй, забыв обо всем, устремляется туда.

– Куда ты? – спрашивает ее Клара.

– Хочу послушать, – отвечает Хуэй, пробираясь сквозь заросли.

– Тея же сказала нам идти к канатной дороге, – возмущается Клара.

– Я недалеко, – говорит Хуэй, едва слыша подругу.

Клара ворчит, но не спорит. Она понимает, что Хуэй больше не с ней. Мир стал для нее плавильным котлом вдохновения, из которого потом выйдет нечто завораживающе-прекрасное. Значит, теперь для Клары главное – не дать подруге прыгнуть с горы, если той захочется послушать, как станет свистеть вокруг нее ветер, пока она будет лететь вниз.

С каждым шагом листва становится все гуще, а движения Хуэй – все непредсказуемее. Из-за резкой смены направления Клара теряет ориентацию.

Ее внимание привлекает крылатая белка с антеннами, которая зависла в воздухе, стараясь притянуть чашечку цветка к своему рту. Ощутив чужой взгляд, белка перестает кормиться и смотрит на Клару стеклянными глазами.

Секунду они смотрят друг на друга.

Антенны белки подрагивают. Она навостряет уши.

Из подлеска выскакивает змея и вонзает клыки в спину белки.

Пораженная, Клара отскакивает, а змея распяливает пасть и заглатывает бьющееся в конвульсиях существо целиком. Несколько минут девушка с ужасом наблюдает, как змея сначала натягивается на добычу, потом укладывает ее внутри себя и, наконец, сытая, скрывается в кустах.

Когда Клара оглядывается, Хуэй нигде не видно.

– Хуэй! – кричит она, но тщетно.

Влага, конденсируясь, выпадает на листву мелким дождем, но сад из чудесного становится чужим и враждебным.

Как и все, кто вырос в деревне, Клара не знает, что такое одиночество. Первое, что она помнит, – это мой голос, который зазвучал в ее голове в самом начале, а потом ее всегда окружали любовь и смех. Теперь Клара понимает, что она впервые в жизни не видит ни одного доброго лица вокруг.

– Все в порядке, – успокаиваю я ее. – Здесь, наверху, тебе ничто не может навредить.

– Даже змея?

– Змея наелась, – говорю я.

– В какую сторону пошла Хуэй? – спрашивает Клара напряженным голосом.

– Прямо, – отвечаю я. – Иди и услышишь, как она поет.

Клара углубляется в сад, с каждым шагом уходя все дальше от подруги, которая на самом деле находится в тридцати шагах слева от нее. Но если мы хотим, чтобы эта неделя не стала последней для острова, Клару надо изолировать от Хуэй не менее чем на пять минут. Таков хрупкий каркас событий, на которых зиждется будущее. Если хотя бы один элемент окажется не на своем месте, каркас рухнет и раздавит всех нас.

Клара раздвигает ветки, двигаясь быстро, чтобы убежать от страха, который, как ей кажется, подкрадывается к ней сзади.

– Ты уверена, что Хуэй здесь? – спрашивает она, переходя ручей вброд.

В густой листве позади нее раздается пронзительный крик, но тут же обрывается.

Клара вертит головой, пытаясь найти источник звука, но он как будто шел отовсюду сразу.

– Ху? – кричит она, бросаясь обратно тем же путем, каким пришла. – Ху!

Корни цепляются ей за ноги, шипы впиваются в лицо, оставляя на нем мелкие капельки крови. Она выбегает на поляну, вытирает мокрый лоб.

– Аби… где…

Тяжелая рука ложится ей на плечо.

Резко обернувшись, она видит Гефеста. Тот, возвышаясь над Кларой, держит в руках странное коническое приспособление, из которого торчат длинные антенны. Клара испуганно отскакивает, спотыкается и падает на мягкое место. Падение причиняет ей острую боль.

– Тебя не должно здесь быть, – заявляет он басом.

Из-за спины Гефеста появляется Тея, к ее ноге жмется маленький мальчик. У него светлые волосы, взъерошенные и мокрые, а карие глаза, хотя и широко раскрытые, смотрят как сквозь туман. На мальчике белоснежное одеяние, местами мокрое. На вид ему лет восемь – это возраст, в котором в деревне появляются дети.

Лицо его странно пустое.

Всего в футе от Клары стоит под деревом Хуэй, держит на вытянутых руках маленькую металлическую коробочку и безудержно дрожит. Голова у нее опущена.

– Что случилось? – спрашивает ее Клара.

– Я не велела вам идти сюда, – перебивает Тея.

– Я слышала крик.

– С нашим юным другом случилась небольшая неприятность, – говорит Тея, указывая на окровавленную повязку на предплечье мальчика. – Я обработала его рану, и мы готовы продолжать наше путешествие.

Клара бросает взгляд на повязку, понимая, что она слышала не мальчика.

– Это кричала Хуэй, я слышала ее голос.

– Ты ошибаешься.

Клара каменеет. Ей не верится, что Тея может говорить неправду, тем более так нагло. Обычно если она не хочет что-то говорить Кларе, то просто игнорирует ее вопрос или переводит разговор на другую тему.

Клара переводит взгляд на Хуэй, надеясь, что та поддержит ее, но она лишь опускает глаза.

– Как ты? – спрашивает она.

– С ней все в порядке, – нетерпеливо перебивает Тея. – Со мной все в порядке. С мальчиком все в порядке. Хватит вопросов. Нашему юному другу пора знакомиться с родителями, а то будет поздно.

Гефест убирает с пути Теи низко висящую ветку. Она и мальчик проходят, Гефест отпускает ветку, и та с треском летит прямо в лицо Кларе, которая едва успевает увернуться.

Она бросает сердитый взгляд на Гефеста, но тот ничего не замечает. Он не нарочно. Наверное, он просто забыл, что она идет следом.

– Осторожнее, Гефест! – говорит Тея и через плечо указывает большим пальцем на Клару и Хуэй, которые плетутся за ними.

Он бросает на них равнодушный взгляд, в котором не видно желания извиниться.

Клара испуганно мешкает. Она никогда еще не была рядом с Гефестом и теперь чувствует себя так, словно подошла к самому подножию горы, которую раньше видела только издали. Гефест на целую голову выше Теи, все его тело – одни сплошные мышцы; его огромные плечи облепляет пыльца, которую вырабатывают лианы, свисающие со стоек на потолке.

Но главное, что отличает Гефеста от жителей деревни, – это не телосложение, а глаза. Они совсем чужие – лишенные искры, света. Человечности. Они похожи на глубокие провалы, на дне которых копошится что-то страшное.

– Я не видела тебя несколько недель, чем ты занимался? – нежно спрашивает у него Тея. Так нежно она не говорит ни с Кларой и ни с кем другим.

Старейшины идут рядом, их разделяет всего дюйм. Тея, как всегда, держит спину прямо и голову несет гордо, зато Гефест согнул плечи и склонил голову так, чтобы ей не приходилось вытягивать шею, глядя на него снизу вверх. От их любви друг к другу, кажется, даже воздух вибрирует.

– Мать просила меня проверить купол, нет ли в нем трещин, – говорит он, приподнимая странное приспособление, которое несет в руке. – С помощью вот этой штуки. – И он с детской гордостью добавляет: – Я сам ее сделал.

Из-за их спин Клара видит беспорядочное переплетение проводов и мигающих лампочек. Тея как-то сказала ей, что до тумана Гефест был биологом, а после конца света освоил инженерное дело. Если бы не его мастерство, у них вообще не было бы технологий. Большая часть оборудования осталась в запертом наглухо Блэкхите, но Гефест сумел склепать кое-какие приборы из деталей, которые насобирал по всему острову.

– Почему ее беспокоит купол? – спрашивает Тея, бросая тревожный взгляд на купол над ними. – С ним что-то не так?

Купол должен стать последним убежищем для островитян в том случае, если туман прорвет защитный барьер, но сооружению уже больше ста лет, а чинить его нечем – материалов нет.

– Да нет, я ничего такого не заметил, – говорит Гефест. – Наверное, мать просто хочет занять меня чем-нибудь. Она считает, что моим мозгам полезно иметь цель.

Тея понимающе кивает.

Туман обессмыслил почти все научные исследования на острове. Одни ученые опустили руки сразу, другие продержались еще немного, но все равно сдались. Остались только Гефест и Тея – они терпят, потому что верят: у них есть будущее. Тея каждый день корпит в своей лаборатории, шаг за шагом продвигаясь к восстановлению Блэкхита, а Гефест, как всегда, служит матери.

Пока он нужен Ниеме, ему и в голову не придет бросить науку.

Видя, что старейшины заняты друг другом, Клара подходит к Хуэй, которая держит металлическую коробку. Коробка размером с дыню, сильно помятая, с небольшой крышкой. Клара не знает ни что в ней, ни откуда она у Хуэй.

– Я знаю, это ты кричала, – вполголоса говорит Клара подруге. – С тобой все в порядке? Что случилось?

Хуэй бросает на нее быстрый взгляд, но тут же снова опускает глаза. Она молчит с тех пор, как все вышли на просеку.

– Почему ты не хочешь поговорить со мной? – настаивает Клара. – Я что-то не так сделала?

Хуэй наконец смотрит прямо на Клару. Вид у нее потрясенный и какой-то пристыженный, как будто она очень хочет оказаться где-нибудь подальше от этого места. Помотав головой, она ускоряет шаг, оставляя подругу удивленно стоять на месте.

– Что с ней не так? – мысленно спрашивает у меня Клара. – Почему она такая?

– Ты же знаешь, я не могу делиться с тобой ее мыслями, – отвечаю я. – Завтра с ней все будет в порядке. Это просто шок, и ничего больше. От того, что ты будешь приставать к ней с вопросами, ничего не изменится.

Стеклянная дверь распахивается перед ними, и вся компания оказывается на станции канатной дороги, расположенной на вершине вулкана. Поскрипывает, покачиваясь на кабеле, кабинка, шестеренки, приводящие ее в движение, блестят от свежей смазки.

Тея окидывает конструкцию придирчивым взглядом, и не зря. Эту дорогу более двухсот лет назад построило давно забытое правительство, которое планировало превратить остров и бывшую военно-морскую базу на нем в аттракцион для туристов. Но дорога больше ста лет стояла заброшенной, о чем свидетельствуют облупившаяся краска и ржавчина на кабине и металлических опорах.

Мы отремонтировали ее, как могли, но она все равно то и дело ломается, и каждую вторую-третью поездку кто-нибудь повисает на половине пути в ожидании помощи.

– Надо осмотреть каждую деталь этого механизма, – говорит Тея, и ветер треплет ее грязную футболку.

– Что искать? – спрашивает Клара, опускаясь на четвереньки и заглядывая под дно кабины.

– Любое указание на то, что мы можем разбиться насмерть сразу после начала движения, – коротко отвечает Тея.

– Как оно выглядит?

– Надеюсь, что мы поймем, если увидим.

– Все не так плохо, – заявляет Гефест уверенно и первым ступает на борт. – А если какой-то непорядок и есть, мы все равно ничего не можем с ним сделать. Так что давайте заходите.

Но Тее от этого не легче. Она терпеть не может канатную дорогу и обычно выбирает другой путь, какой угодно. Но прямого пути из кальдеры в деревню нет, а козья тропа, по которой они добрались сюда, слишком трудна для маленького мальчика.

Тяжело вздохнув, Тея жестом приглашает своих учениц садиться.

Оставив на платформе деревянную птичку, Клара заскакивает внутрь и сразу видит Гефеста, который развалился на заднем сиденье, скрестив толстые руки на огромной груди. Хуэй сидит на полу, спиной к стенке кабинки, обхватив колени руками, рядом с ней стоит металлическая коробка.

Малыш стоит у окна и заглядывает за край. Чем дальше остается сад, тем активнее делается ребенок, как будто пробуждается.

Тея закрывает за ними дверцу кабинки, высовывает руку в окно и дергает за рычаг пуска. Кабинка вздрагивает, с визгом срывается с места и отъезжает от станции.

Клара и мальчик смеются от восторга, глядя вниз, на далекую деревню. Отсюда она похожа на игрушечный форт у подножия вулкана, сложенный из покосившихся кубиков и опоясанный крошечной стеной. В бухте блестит океан, серый бетонный пирс едва различим на фоне ярко-голубой воды.

Блуждающий взгляд мальчика упирается в стену из черного тумана, которая окружает остров. Поняв, куда он смотрит, Клара вздрагивает и отворачивается. Жители деревни не глядят на край света. Они приучили себя не замечать его, как раньше люди могли не замечать собаку, рычащую за забором.

Сзади жалобно стонет Хуэй. Она зажмурилась и свесила голову между колен. Ее тошнит.

Спуск идет четыре минуты, земля с каждой секундой приближается, и вот кабинка уже проскальзывает через пролом в стене деревни и замирает у платформы нижней станции.

Собрав вещи, путешественники выходят наружу. У станции уже собрались жители деревни, они встречают ребенка.

Впереди всех стоят те двое, кого я выбрала на роль родителей мальчика. Они нервничают. Толпа притихает, когда мальчик отходит от Теи и делает шаг к тем двоим.

– Я Бен, – говорит он и протягивает им руку.

Его мать разражается слезами и тут же подхватывает его на руки, разбрасывая пыльцу. Его отец заключает в объятия их обоих, чем вызывает бурные аплодисменты толпы. Жители деревни забрасывают счастливых родителей цветными порошками, отчего все вокруг становится фиолетовым, желтым, синим и красным. Увлекая за собой семью, жители деревни гурьбой возвращаются во двор для прогулок, где уже готов праздничный стол с пирожками, панакотой и другими лакомствами. Теперь они будут танцевать, петь, есть и купаться до позднего вечера.

Дождавшись, когда скроется толпа, Гефест спускается на землю.

– Не возражаешь, если я оставлю это в твоей лаборатории? – спрашивает он Тею, постукивая по приспособлению, которое привез из кальдеры.

– Нет, конечно, – отвечает она. – Что ты делаешь сегодня днем? Надо же наверстывать упущенное. У меня есть немного пойла, которое почти как водка. Его можно разбавить.

– Мать просила меня забежать на маяк, – говорит он. – Вернусь, и сразу к тебе.

– Отлично, – отвечает она.

Тея смотрит ему вслед и озабоченно вздыхает.

– На сегодня все, – говорит она ученицам, а сама все еще думает о Гефесте. – Коробку отдай мне.

Хуэй с явным облегчением протягивает старейшине свою ношу и идет к общежитию.

Клара тоже хочет пойти за ней, но тут замечает Эмори, которая ждет ее во дворе, в полном одиночестве. Мать стоит неподвижно, сцепив перед собой руки, на ее лице написана надежда.

Сердце Клары подпрыгивает и падает. Несмотря на все их разногласия, эти три недели она скучала по матери.

– Аби? – мысленно спрашивает она, глядя поверх голов уходящих на веснушчатое лицо и копну непокорных каштановых локонов матери.

– Да, Клара.

– Как по-твоему, она передумала? Если я пойду к ней сейчас, примет она мой выбор?

– Нет, – допускаю я.

– Мы опять будем ругаться?

– Сейчас, может быть, нет, но потом будете.

– Я так и думала, – бормочет девушка устало.

Тея наблюдает за ней, ее голубые глаза сияют на солнце. Что бы о ней ни думали другие, глаза Теи обладают удивительной способностью становиться то ледяными, то теплыми в зависимости от ситуации. Прямо сейчас они выражают заботу о юной ученице.

– Я чувствую, ты не готова к счастливому воссоединению с родительницей, – понимающе говорит она.

– Может быть, у тебя есть для меня какая-нибудь срочная работа?

– Работа всегда есть, Клара. – Из складок одежды она вынимает пузырек с красной жидкостью и протягивает его Кларе. – Это кровь мальчика. Нужно сделать анализ.

Клара берет пузырек, глядя, как он сверкает на свету.

– С ним что-то не так?

– Все так, просто немного странно, – отвечает она. – Прими ванну и сразу приходи ко мне в лабораторию. А я пока скажу твоей маме, что ты еще не закончила.

– Спасибо.

– Не за что, малышка.

Клара виновато опускает голову и идет со станции прямиком в лабораторию, а ее мать остается стоять во дворе.

– Это неразумно, – предупреждаю я Ниему, когда та выходит из тенистой школы и через прожаренный солнцем задний двор идет к лаборатории Теи. – Не важно, что ты собираешься ей сказать, она все равно тебя не простит.

– Чем бы ни завершился мой сегодняшний эксперимент, потом Тея все равно откажется со мной разговаривать, – отвечает она, опуская глаза от свирепого солнца. – Так что надо снять с себя эту ношу, пока у меня еще есть шанс.

В воздухе еще стоит пыль, поднятая жителями деревни, которые только что прошли здесь с ребенком. Ниема прикрывает рукавом рот, чувствуя, как пыль уже покрывает ей кожу.

Это единственная проблема жизни в деревне. Здесь она никогда не чувствует себя чистой. В Блэкхите все было стерильно и аккуратно. Душ принимали дважды в день: утром и вечером. Каждый день – чистая одежда, выглаженная, без складок. Ощущение чистоты – единственное, чего ей по-настоящему не хватает из прошлой жизни.

С прогулочного двора несутся радостные крики, а затем и первые звуки песни. Значит, там скоро подадут еду, думает Ниема. Ей жаль, что приходится пропускать торжественный момент, но она слишком нервничает, чтобы идти к людям.

Она получила от Гефеста сообщение, что кандидат для эксперимента готов, а значит, она сможет привести свой план в действие уже сегодня. К завтрашнему утру у нее будет то, о чем раньше никто и мечтать не смел: средство, которое позволит избавить человечество от его несовершенств, коренным образом изменив его природу. Она заложит основы идеального человечества. Утопия станет реальностью, и все благодаря ее настойчивости и уму.

– Или, наоборот, исчезнет навсегда, – говорю я.

– Я и не подозревала, что создала такую пессимистку, – раздраженно отвечает Ниема на мой отказ аплодировать ее грезам наяву.

Ниема – великий ученый, но она самонадеянна, как все гении. Ей никогда не приходилось отступать перед неразрешимыми задачами, и потому она не представляет, что в науке что-то может пойти не так, как ей нужно. Ее жизнь всегда была полна света, и она считает, что так будет всегда.

Четыре ступеньки ведут в лабораторию Теи, которую Ниема всегда считала одним из самых красивых помещений в деревне. Когда-то здесь была столовая: зеленый кафель до сих пор покрывает стены, а колонны из кованого железа поддерживают мезонин – эта роскошь особенно удивительна в таком месте, которое строилось, чтобы наводить страх, а отнюдь не восхищать.

По старым столам и каталкам расставлено тринадцать научных приборов, толстые черные провода от них тянутся по полу.

Эту лабораторию построил для Теи Гефест, когда они потеряли Блэкхит. Он боялся, что она сойдет с ума, если останется без своей работы. Большую часть ее нынешнего оборудования он собрал из того, что нашел в заброшенном госпитале на северном берегу острова.

Устройство этой лаборатории стало настоящим подвигом Гефеста, одним из немногих его поступков, которыми гордится мать.

Тея сидит, склонившись над микроскопом, но, услышав шаги Ниемы, поднимает голову.

Ниема, увидев Тею, морщит нос. Футболка и шорты молодой женщины в грязи, лицо перепачкано, темные волосы взъерошены. Пыльца из сада кальдеры покрывает ее с головы до ног, а она, похоже, даже не замечает.

Она всегда была такой. Насколько Ниема может судить, для Теи важна только работа; все остальное, даже аморальные поступки, не имеет для нее ровно никакого значения. Конечно, будь Тея иной, она бы не получила докторскую степень в четырнадцать, а Ниема не взяла бы подростка на работу в самую престижную научную лабораторию мира. Только Тея способна провести три недели в лесу и, вернувшись, тут же взяться за работу, даже не приняв душ.

Какое-то время две женщины смотрят друг на друга молча, причем Тея молчит от удивления. Ни та ни другая уже не помнят, когда Ниема в последний раз переступала порог этой лаборатории. Они почти не разговаривают, только передают друг другу сообщения через меня.

– Твой образец там, – говорит Тея, показывая на металлическую коробку, которую привезла Хуэй.

Ниема стоит на пороге, неловко ломая руки.

Она столько раз продумывала про себя этот разговор и все равно не знает, с чего начать. Издержка постоянной правоты: тем, кто всегда прав, незачем просить прощения, и они просто не знают, как это делается.

– Я пришла… Я хотела… – Она запинается и краснеет. – Я знаю, ты думаешь, что я предала тебя и что…

– Не надо, – бормочет Тея, понимая, к чему все идет.

Ниема не слышит. Она так решительно настроена пройти через это, что открывает рот чисто механически.

– …я не сделала все, что могла, чтобы вытащить Элли из Блэкхита, когда мы уходили, – продолжает она, переступая с ноги на ногу и глядя куда угодно, только не на Тею. – Я знаю, ты думаешь, что я бросила ее там и что я должна была…

– Прекрати, – в ужасе перебивает ее Тея.

– Я просто хотела сказать…

– Хватит! – кричит Тея и смахивает со стола ряд пробирок, так что они разбиваются о стену.

Пожилая женщина открывает рот, чтобы подбросить в костер негодования Теи еще парочку извинений, но ее останавливаю я.

– Не надо, – говорю я с нажимом. – Ты делаешь только хуже.

– Ты знаешь, как мне трудно не думать о ней? – говорит Тея срывающимся голосом. – Недели проходят, я живу, как все, и вдруг опять вспоминаю, что сестра… – Она сглатывает, пряча душевную боль, и продолжает: – Сестра там, внизу, в тумане, а я…

И она так сильно сжимает кулаки, что ее ногти впиваются в плоть.

– Зачем ты пришла сюда? – спрашивает она, изо всех сил стараясь держать себя в руках. – Зачем ты опять мне об этом напомнила?

– Я хотела прояснить ситуацию, – говорит Ниема, разводя руками. – Было время, когда ты и я были подругами. Я думала о тебе как о дочери. Я ненавижу то, что творится между нами сейчас.

Тея оборачивается, багровая от гнева.

– И что же между нами творится? – спрашивает она с угрозой. – Как ты думаешь, почему мы больше почти не разговариваем?

Ниема смотрит на Тею, подозревая в ее словах ловушку, но не зная, в чем ее суть.

– Ты обвиняешь меня в том, что я бросила там Элли, – медленно начинает она.

– Я обвиняю тебя не в том, что ты бросила Элли, – недоверчиво усмехается Тея. – Я обвиняю тебя в том, что ты бросила меня.

Тея подходит к Ниеме, ее глаза сверкают.

– Когда пришлось опечатать Блэкхит, ты обещала, что мы вернемся туда, как только сможем. Это было сорок лет назад! Да у тебя ушло меньше времени на то, чтобы получить две нобелевки и создать самую дорогую компанию в мире!

– В подземных лабораториях туман, – отвечает Ниема, тоже распаляясь. – Аварийные двери задраены. Что я, по-твоему, могу сделать?

– Стараться, – выплевывает Тея. – Я хочу, чтобы ты день и ночь сидела в лаборатории и работала изо всех сил, как я. А ты вместо этого каждый день торчишь в этой дурацкой школе. Зачем? Нам нужно, чтобы жители деревни выращивали еду и обслуживали наше оборудование. Им незачем знать историю или разбираться в искусстве.

– Ты же сама берешь у меня учеников, – замечает Ниема, едва сдерживая гнев.

– Они для меня – средство достижения цели, замена отсутствующего оборудования. Я не пою и не пляшу с ними по ночам. – Тея насмешливо фыркает. – У нас под ногами самая передовая лаборатория, которую когда-либо знал мир. Десять лет работы там, и мы бы рассеяли туман и убрались с этого острова, но ты здесь играешь в учительницу. Я знаю тебя, Ниема. И знаю, что сейчас ты просто тянешь время.

– Ничего я не тяну, – кричит Ниема, наконец-то поддавшись гневу. – Ну, допустим, разгоним мы этот туман, но ведь вне этого острова все равно нет ничего, кроме развалин и смерти. Туман убил все. Почему ты так стремишься туда, в эту пустыню? Если бы ты только отбросила свою спесь, у тебя были бы здесь друзья. Жизнь.

– Жизнь! – фыркает Тея. – До апокалипсиса меня окружали величайшие умы. Мы умели строить города из кораллов, причем в считаные месяцы. Мы сделали солнце и море источниками неисчерпаемой энергии, получили пищу из синтезированных белков. Мы выходили в стратосферу и всего за несколько часов перелетали с континента на континент. А теперь я торчу в лаборатории, где нет ничего, кроме оборудования столетней давности, да и оно собрано из кусков и скреплено скотчем, чтобы не разваливалось. Меня окружают улыбчивые идиоты, которые хлопают глазами, когда я объясняю им, что такое атом. Почему я должна довольствоваться этим?

Продолжить чтение