Удержаться нельзя упасть
Ты многолика и переменчива, как истинная женщина. Ты весела и задорна, как молодая крестьянка. Ты дряхла и облезла, как старая нищенка. Ты несерьёзна, как юная кокетка – и сурова, как дева-воин. В одном ты постоянна: в извечной любви к свободе, в своей дикой самобытности.
Всё это о тебе, Венеция. Ты играешь веерами флагов и наряжаешься в ночные огни. Твои духи оставляют тяжёлый шлейф затхлой воды в каналах – воды, что точит гниющие фундаменты твоих роскошных дворцов. Ты смешиваешь судьбы, лица и характеры – так мудрая старуха опытной рукой бросает в суп травы. Это варево подогревают страсти; оно томится в сыром воздухе некогда болотистых мест и к весне закипает. Город захлёстывают жизненные соки, вызревавшие всю промозглую осень и зиму. Начинается карнавал.
Великий дож Паскуале Малипьеро1 прогуливается с семейством. Доходящий до пола пурпурный кафтан с золотым тиснением (последнее изобретение гильдии ткачей бархата) чересчур тяжёл для его старческих плеч. Под белой маской «вольто» даже собственное дыхание доставляет ему неудобство. Великий дож любил карнавалы, когда был помоложе. Раньше бывало любопытно узнать из первых уст, что думают граждане Светлейшей республики о своём Сенате. Но разменяв седьмой десяток, Паскуале почувствовал, что всё это его уже не забавляет. Гораздо более приятными он стал находить часы в своём кабинете (которые, признаться, частенько проводит в полудрёме).
Однако сегодня ему пришлось покориться необходимости и показаться на публике, чтобы заслужить одобрение подданных. К тому же Паскуале счёл, что не помешает лично присмотреть на карнавале за единственной дочерью. Маддалена расцвела стремительно и неожиданно, как это бывает с подростками. Глядя на её матовую белоснежную кожу, изящный изгиб шеи и плавные линии женственной фигуры, так внезапно обрисованные лифом платья, старик чувствовал, как захлёстывает его отцовская гордость: эта роскошная молодая женщина была плоть от плоти его. Но та же сияющая красота юности, что заставляла дожа самодовольно расправлять плечи и умилённо улыбаться, она же вселяла в его сердце и холод тревоги.
Вот и сейчас Паскуале разглядывает сквозь прорези маски дочь. Она идёт чуть впереди, под руку с матерью. Став догессой, Джованна с новым усердием предалась своей страсти – нарядам. Дож всю жизнь с презрением относился к этому увлечению жены. Но оказалось, что и оно может послужить республике: под руководством Джованны открылось и уже начало приносить доход производство вышивки – первое в Венеции. «Да, пожалуй, и во всём мире», – не без удовольствия отмечает про себя Паскуале.
Конечно же, мать поспешила передать дочери все тонкости этой женской науки, так что Маддалена сегодня как всегда прелестна. Даже слишком прелестна для всех этих проходимцев, чьи сальные взгляды, по мнению отца, могли бы прожечь дыры в дорогой материи её платья, сшитого по последней моде специально для карнавала. Лиф плотно облегает фигуру до талии, и даже тяжёлые складки парчи с золотыми нитями не могут скрыть того, как плавно покачиваются её бёдра при ходьбе. Старик морщит нос и переводит взгляд на купола Сан-Марко.
Чтобы настроиться на праздничный лад, он вспоминает о том, что торговля снова процветает, а результаты скрупулёзных подсчётов казначейства радуют, чего не бывало на протяжении многих лет правления его предшественника. При этой мысли Паскуале усмехается под своей маской. К тому же, нельзя не признать, что карнавал года 1458 от Рождества Христова удался на славу. Завтра наступит Жирный вторник, последний день карнавала. Так что уже можно считать, что эта карнавальная неделя прошла без серьёзных скандалов. Не было ни давки на раздаче сувениров, ни крупных краж – опять же, впервые за долгие годы, когда бурное веселье ходило рука об руку с бедой.
Город беззаботно веселится, и сердце дожа поневоле чувствует отголоски всеобщей радости. Так гул колоколов Кампанилы ди Сан-Марко, содрогая брусчатку на площади, звенит над каналами, дребезжит в окнах узких улочек и долетает даже до маленьких кампо2, заставляя пасущихся там коз поднять головы и замереть на мгновение.
Когда дож с семейством, обойдя вокруг собора Сан-Марко, собирается возвращаться домой, на площади начинается представление бродячего цирка. Паяцы забавляют публику скабрёзными шутками. Фокусники и жонглёры показывают своё мастерство.
– Ну всё, пойдёмте! – недовольно ворчит Паскуале. – Глаза б мои не видели всего этого непотребства!
– Сейчас иду, папочка! – капризно тянет Маддалена, не отрывая глаз от опасной прогулки канатоходца. – Мама, я скоро вас догоню!
Как долго ждала она этого дня! Почему её всё время отвлекают и не дают насладиться моментом?
– Маддалена, будь умницей, следуй за нами! – воркует Джованна и, сверкнув на дочь предостерегающим взглядом, продолжает беседу с мужем. Ей удалось наконец избавиться от компании этого неразумного дитя и всецело завладеть вниманием дожа. Джованна не намерена упускать свой шанс донести до мужа важность объединения венецианских вышивальщиц в отдельный цех. Паскуале вслушивается в торопливый поток слов, устало хмурясь.
Ничего, если она задержится ещё чуточку, решает Маддалена. Папа уже еле ноги передвигает, так что она легко их нагонит. Вот только узнает, дойдёт ли циркач вон до того столба, к которому крепится верёвка?
Канатоходец делает каждый шаг с мягкой грацией кошки, осторожно, ничуть не скрывая от зрителей всю рискованность своего ремесла. Внезапно он оступается. У зевак вырывается сдавленный стон ужаса – но циркач тут же со смехом возвращает себе равновесие. Вдобавок он выделывает сумасшедший кульбит с приседанием и подпрыгивает, так что зрители понимают: их только что нагло обдурили!
– Да этот малый по верёвке ходит, наверное, чаще, чем по твёрдой земле! – с хохотом кричит толстый мужчина в чёрной «вольто» прямо над самым ухом Маддалены. Монеты градом сыплются под ноги искусному ловкачу.
Девушка смеётся от восторга и облегчения, запрокинув голову, и хлопает от всей души. А ведь и правда, любопытно, чем занят этот циркач, пока его никто не видит? Может быть, он и вправду реже ходит по земле, чем по канату, потому что целыми днями оттачивает своё мастерство? А в жизни он такой же шутник? Или это только карнавальная маска? А вдруг за кулисами он плачет? Например, от неразделённой любви. Может, он только и мечтает оступиться на самом деле, чтобы его страдания наконец окончились…
Из этих раздумий её вырывают крики взбудораженной толпы, приветствующей силача. Нет, это уже не так интересно.
– Иду, папочка! – кричит она, оглядываясь. И вдруг понимает, что за её спиной уже нет ни приземистой фигуры отца в пурпурном кафтане со шлейфом, ни матери с вышитым шарфом, обвязанным вокруг головы. Маддалена торопливо пробегает глазами по толпе, стараясь не поддаваться панике. Вокруг неё роится множество масок, одинаково похожих на маску отца, и копошится пёстрое месиво платьев, одинаково не похожих на изящный туалет её матери. Маддалена протискивается через плотную людскую завесу и вспоминает, как накануне поранила палец, с усилием проталкивая иглу сквозь толстую ткань для подушек.
Она уже дважды обошла площадь, выкрикивая имена близких, но так и не встретила никого из семейства Малипьеро. В глазах у неё рябит от цветастого хаоса. Она запыхалась и вспотела. В конце концов Маддалена останавливается. Нужно успокоиться и подумать, что делать дальше. Сердце её колотится от ужаса: о чём тут думать?! Она одна посреди огромного города, куда ни разу не ходила без сопровождения. Люди вокруг охвачены карнавальным безумием. А ведь отец предупреждал её! Богатое воображение тут же услужливо подсовывает картины всех тех ужасов, что готов сотворить с ней любой прохожий, если верить отцу. Возможно, будь она без маски, родным было бы проще узнать её в толпе. Но снимать маску ещё опаснее, чем просто стоять тут одной: ведь без маски её могут принять за одну из этих проституток или циркачек, развлекающих гуляк. Хорошо, показать лицо нельзя. Как иначе можно стать заметнее в толпе? Её ведь наверняка уже ищут. Девушке приходит в голову, что в её силах облегчить им задачу, хотя бы оставаясь на месте. Тем более, что представление закончилось, и толпа на площади заметно поредела. Это обнадёживает.
Маддалена вдруг чувствует, что ноги у неё подкашиваются, то ли от усталости, то ли от страха. Она прислоняется к стене Кампанилы. Камни приятно холодят разгорячённую спину. Слёзы струятся по её лицу под маской, стекают по шее и скапливаются в ямочке между ключиц.
– Отличное представление, Стефано! Сегодня нам точно хватит на ужин в остерии3, ещё и останется! – радостно кричит Роза, стягивая прилипший к потному телу костюм.
– Да, обожаю выступать на карнавале! Это единственное время в году, когда венецианские скупердяи расстаются с деньгами без сожаления, – Стефано фыркает, плеснув себе в лицо остатками воды из кувшина для умывания.
– Поменьше бы кривлялся там, на верёвке, – угрюмо замечает Джованни-силач. – Накликаешь беду. Однажды ты упадёшь взаправду, попомни моё слово.
– Не упаду! Ведь ты никогда не узнаешь, где я храню свой канат! – игриво подмигивает ему Стефано, приглаживая волосы.
А ведь этот самовлюблённый павлин прав. Каждый раз Джованни пытался подглядеть, куда проклятый ловкач прячет свою верёвку. Всего лишь парочка аккуратных движений наточенного ножа – никто бы ничего и не заметил! Всю грязную работу сделало бы время и вес этого тщедушного паяца. Но канатоходцу неизменно удавалось ускользнуть от внимания Джованни в нужный момент: или силача вызывали на бис, или Розе вдруг требовалось помочь с завязками платья, или ещё какая-нибудь пакостная случайность мешала ему расправиться с соперником.
Из-за трюков с завязками, которые вечно развязывались так не вовремя, Джованни подозревал, что эти двое в сговоре. Но сердиться на малышку Розу он не мог. Стефано-ловкач когда-то соблазнил бедняжку, но она быстро ему наскучила. Уж конечно, Джованни ни за что бы так с ней не поступил. В широкой его груди билось сильное и верное сердце. Но Роза была ещё молода и глупа. Она не могла оценить дара преданной и смиренной любви, который товарищ по труппе принёс ей, хоть она о нём и не просила. Глупышка всё ещё была опутана сетями трюкача – тот просто забыл их снять с очередной жертвы. Обычная небрежность.
– Ну всё, я пошёл побродить! – крикнул Стефано.
Затем проклятый паяц добавил вполголоса, наклонившись к самому уху Джованни:
– Если никого не подцеплю сегодня, малышка Роза станет моим утешительным призом. Ну, или добавкой.
Глаза силача налились кровью, а руки сами собой сжались в кулаки. Стефано не стал дожидаться от него ответа, а проворно выскочил на улицу. Полог крытой повозки бродячих артистов с шумом упал позади него. Прохладный воздух был так приятен после тесной духоты!
Циркач заложил руки за пояс и усмехнулся на ходу. Приятно иногда подразнить Джованни. Он хоть и силён, а от словесных ударов увернуться не может. Только забавно пыхтит. Стефано с удовольствием подставил ветру мокрый лоб и вдохнул полной грудью. Дуновение Венеции принесло ему запахи свежих мидий с ближайшего рынка, нечистот, сливаемых в каналы, и розовой воды, которой пропитаны платья знатных дам. Запах свободы и приключений.
Молодой повеса делает круг по площади, неторопливо раздумывая, с чего бы начать. Найти еду или сначала найти компанию для еды? А может, компания как раз во время еды и найдётся? А что, так не раз бывало.
И тут Стефано замечает одинокую девушку, прислонившуюся к стене колокольни. Не похоже, что она ожидает своего спутника, который вот-вот появится с подношением в виде горячего пирожка или букетика фиалок. Тогда бы она прихорашивалась, пока кавалер не видит, каких усилий стоит ей её красота. Ну или разглядывала бы платья прохожих. А эта смотрит в небо, а не по сторонам. И плечи у неё опущены, а ещё… «Ага, мы видим шею, мокрую от свежих слёз! А что это значит? Это значит, сама судьба толкает её в твои объятия, Стефано! Не упусти свой шанс!»
«Им не найти меня в такой толпе, это уже ясно, – думает Маддалена. – Да и где им искать? На набережной Дзаттере? В канале у Ка д’Оро? Мы же сегодня где только не были! Ещё неизвестно, когда меня хватятся. Отец не сразу сообразит, он такой рассеянный. А мать… Мать, верно, промолчит, даже если заметит, что меня нет рядом», – злые слёзы чуть было снова не брызнули из её глаз, но Маддалене удаётся подавить этот порыв.
«Так, нужно рассуждать здраво, – говорит она сама себе. – Если отец не сможет отыскать меня, то я сама смогу его найти. Каждая крыса в Венеции знает, где живёт Великий дож! Мне нужно всего лишь спросить дорогу, вот и всё. Но у кого? Кому я могу доверять? Отец всегда говорил, что моя доверчивость сыграет со мной злую шутку. О Санта Мария, я не справлюсь с этим сама! Пошли мне помощь, молю!»
– Синьорита, вам нужна помощь? – вкрадчивый голос идёт из-под маски. Говорящий почтительно склонился перед девушкой, словно угадывая её высокое положение. Нотки тревоги в его голосе кажутся растерянной Маддалене вполне искренними. Молодой человек заглядывает ей в лицо, и даже сквозь прорези маски девушка различает обеспокоенный блеск его влажных глаз. Он сочувствует ей, это точно!
«О Санта Мария, это знак! Благодарю!»
– Синьорита? – мягко переспрашивает «посланник небес», видя, что его собеседница колеблется.
Маддалена ещё раз окидывает его взглядом. Облегающие штанины брюк из разной материи: одна полосатая, другая гладкая – сообщают о своём обладателе не только то, что у него стройные ноги, но и то, что он следит за модой. Рубашка, заправленная с боков, спереди щёгольски выпущена и свисает до самых бёдер, как у сыновей богатейших семейств города. Внутренним чутьём Маддалена причисляла франтов и модников к касте «своих». Вдобавок на лице незнакомца белая «вольто», точно такая же, как у её отца. Это пробуждает в ней доверие к молодому человеку. Юный ум её не смущается тем, что подавляющее большинство мужчин во время карнавала носят ту же «вольто». И уж конечно, ей сложно отмахнуться от того, что его появление стало будто бы ответом на её молитвы.
– Вы не знаете, где живёт Великий дож? – отвечает Маддалена вопросом, не желая вслух признавать своё уязвимое положение.
– Он должен принять Вас?
– Да, – Маддалена вздёргивает подбородок.
– Сегодня, в разгар карнавала?
– О да, он примет меня с огромной радостью, – с самодовольной улыбкой заявляет девушка, уперев руки в бока.
«Я бы тоже принял тебя с радостью, огромность которой, надеюсь, ты оценишь уже этой ночью», – проносится в голове у Стефано. Но озвучивает он иное:
– Я бы с радостью указал Вам самую лёгкую и короткую дорогу, о прекрасная синьорита, – пространно начинает он и удовлетворённо отмечает, как подалась вперёд обнадёженная собеседница. – Но, к величайшему сожалению, семья моя не имеет прямых сношений с Великим дожем, а потому я не имею чести знать, где расположено его жилище.
«Значит, он не от тебя, Санта Мария».
Разочарованная Маддалена отворачивается:
– Что ж, значит, я спрошу ещё кого-нибудь. Уверена, в Венеции каждая крыса знает, где живёт дож.
– Но не каждая крыса заслуживает Вашего доверия, о благородная синьорита, – незнакомец вновь учтиво склоняет голову.
«Он словно мысли мои читает!» – изумляется Маддалена и вновь разворачивается к юноше.
– Пусть сам я не в силах Вам помочь, однако у меня есть один знакомый, – вкрадчиво продолжает молодой модник, – который точно владеет нужными нам сведениями.
– Что ещё за знакомый?
– Он служит в церкви Сан-Тровазо, – Стефано спешит развеять настороженность девушки и сочиняет на ходу. Ему нужно какое-нибудь место, которое считается благопристойным и находится не слишком далеко. – Я могу отвести Вас к нему прямо сейчас. А после провожу до указанного им места, чтобы убедиться, что Вы в безопасности и что Вы достигли своей цели.
В самом деле, что плохого может случиться с ней в церкви? А до Сан-Тровазо они будут идти по людным местам, в крайнем случае она сможет поднять крик и позвать на помощь.
«Пожалуй, это и правда безопасно», – заключает Маддалена.
– Пожалуй, я могу прогуляться до Сан-Тровазо, – с напускной снисходительностью соглашается девушка, и это право самой решать за себя – пусть ненадолго, пусть напоказ – кружит голову ей самой.
Кавалер с лёгким кивком подаёт ей руку. Но Маддалена всё ещё чувствует, что сомнение живо в ней, а потому медлит.
– Я хотела бы узнать Ваше имя, синьор. Разве могу я опереться на руку того, к кому даже не знаю, как обратиться?
– Вы серьёзно? Да бросьте! – смеётся незнакомец.
Он будто ничуть не оскорблён её недоверием. Смех его, лёгкий и заразительный, нравится Маддалене.
– Синьорита, но ведь этим Вы напрочь разрушите всё очарование карнавала! Разве не в тайне кроется весь смысл этого древнего обряда, порождённого Священной Римской империей, наследниками коей являемся и мы с Вами? Разве не затем надеваем мы маски, чтобы освободиться от оков собственной опостылевшей личины, скреплённой именем, что жужжит в наших ушах изо дня в день? Разве нет особой прелести в том, чтобы провожать до церкви ту, имени которой не знаешь, чтобы помочь ей в деле, к которому не имеешь ни малейшего отношения? Впрочем, – осекается он, – если отсутствие обращения доставляет Вам известные неудобства, можете называть меня…
Молодой человек прикасается к нарисованным губам своей маски. Маддалена отмечает про себя: наверное, в минуты раздумья тем же жестом он касается своих губ, живых и мягких.
– Ну, скажем, Томмазо. Да, называйте меня Томмазо! – торжественно заключает он.
На самом деле Стефано не мог бы подписаться под каждым словом собственной пламенной речи: маски, конечно, помогали чувствовать себя смелее, но в то же время лишали его глаза некоторых удовольствий. Вот сейчас, например, маска на лице собеседницы мешала ему оценить эффект, произведённый его собственным красноречием. Зато её выдавали покрасневшие кончики ушей. Сработало! Ему удалось пристыдить её! Это просто прекрасно: смущённые женщины задают гораздо меньше вопросов.