Участь смертных

Он просчитался и вынужден всю жизнь скитаться.

Он заблудился и примет последствия.

Он проиграл, и память об этом преследовать будет до самой смерти.

Она просто есть. Была и будет.

Нас было четверо. И каждый был уверен в своем превосходстве.

Что стало причиной?

Любовь. Привязанность. Человечность.

В чем суть?

Это абсурд, необходимый для выживания? Или дары, которые распускаются вопреки разумности и всем возможным устоям?

Сколько времени нам осталось?

До самой смерти.

Когда она придет?

Я сам бы многое отдал, чтобы это узнать.

1.

– Я открыто ел и пил, наслаждаясь местом, где я находился. Кругом вспыхивали капельками росы грани хрусталя, переливалось тонкое изящество, пылали канделябры нестерпимым блеском. Слепили заходящим солнцем. Вокруг звучали смех и веселье, ходили люди, развлекались, получали такое же удовольствие, как и я.

– Что же могло расстроить твое хорошее расположение?

– Комната. Обычная. Только вход в нее устроен в виде лабиринта: дверь, узкий путь наверх, входы и выходы, ведущие неизменно друг к другу полукругом, притом так, что несколько дверей, и все открываются в эту комнату. Кроме одной, ведущей к выходу. Девушка прошла в нее. Веселая, милая. Увидела внутри множество гостей, пьющих и болтающих. Они дурачились и оживленно танцевали. Было несколько ее знакомых, из тех, с кем виделась внизу. Бархат и зеркала, свечи, задорная музыка. И она веселилась, пока не заметила женщину. Высокую и красивую, следящую за ней. Но так назойлив был ее взгляд, так тяжело ее внимание, что девушка не стала дольше задерживаться в той комнате. Захотела уйти, причем стало ей невмоготу находиться там боле, под этим взором неподвижным, выжидающим. Она дотронулась до двери, а женщина двинулась. У девушки сердце упало, она заспешила. А женщина ей улыбнулась. Оскалилась, я бы сказал. Остро, хищно это смотрелось.

Куда же ты, спросила она. Так тягуче прозвучал ее голос, что зубы склеились от приторности. Девушка заторопилась еще скорее, схватила ручку, вбежала в этот странный лабиринт дверей. И вроде неловко ей было так бежать, еще и люди все до единого подняли головы, остановили танцы. Они смотрели, следили.

Девушка начала дергать двери, а женщина подходила все ближе. Девушка пыталась пройти, а люди открывали все проходы и становились в них, кивая ей. И лица у них делались странные, настороженные. Женщина подбиралась все ближе.

Куда же ты, все повторяла она. И перекрылась последняя дверь.

Девушка задрожала, и я вместе с ней. Она все старалась показать, что ей не страшно, хотя этот ужас я лично ощущал скрипом на зубах. Но она не давала ему волю, вышла и посмеялась со всеми, кто находился в комнате.

Никуда, ответила. Любопытные двери.

Еще какие, отозвалась женщина.

И девушку закрутило как веретено. И поднималась она все выше и выше, а люди смеялись все громче. И в конце концов визг их взлетел до потолка, откуда девушка увидела остальной дом, выход, черный как ночь, как самая темная бездна. К нему она так стремилась; не к толпам, прогуливающимся, танцующим, пьющим охлажденное вино из запотевших бокалов. Всем сердцем пожелала оказаться там. Голова закружилась, от скорости шея растянулась, запуталась, ногти насмерть вросли в стены, а они сверкали так ярко, что слилось все во вспышку. И потекли, нитями, тонкими, хрупкими. К той женщине.

– Боги… – Тан Асадо нервно рассмеялся. Огляделся; украдкой, торопливо, но под ноги наползал только призрачный белесый туман. Движений в нем не различалось. Тогда заглянул в глаза, затмевающие сияние неба, и немного успокоился. – Что за страсти ты мне рассказываешь?

– Вот, – его гость протянул картинку, набросок. С девушкой – слезы в глазах, дрожание губ, взлет длинных прядей. Ужас на лице и стремление, надежда. – Вот, – повторил. – Я увидел ее. И нарисовал. Она просила меня. Я все то время простоял, безмолвный и бесплотный. Но мне показалось, последний ее взгляд коснулся меня. И остались следы, – спустил с плеча плащ, сорочку, чтобы показать лунки ногтей на предплечье. – Иначе не могу объяснить их появление.

Шаман с уверенностью мог сказать, что изображенное Великим наставником лицо он видел впервые. Хоть так смотрел, хоть прикрыв глаза.

– Человек?

Лексис Эйос Рей повел плечом. Холодный звездный свет выбелил его до снежного блеска, и Тан Асадо зачарованно уставился на островок света в густых сумерках. Рей понимающе улыбнулся и натянул ткань обратно.

– У меня кровь похолодела, – продолжил, завязывая тесемки сорочки. – И сердце застучало так часто, будто вот-вот прыгну с высоты, вишу на одной руке и не могу отыскать опоры под ногами. Жутко и хочется кричать.

Холодная луна, поднявшись над острыми вершинами деревьев, вместо того, чтобы прогнать тени прочь, вычернила все вокруг окончательно. Весь свой мертвенный свет устремила гостю в спину, раскрашивая голову в причудливые цвета, сверкая на спутанных светлых волосах всеми оттенками серебра. На белоснежном лике, чистом и открытом, появилась гримаса.

– На самом деле я не могу перестать думать об этом. О той девушке. Что с ней, приснилась ли мне. Кошмар привиделся, но так реально все было; я слышу крик в своих ушах, ощущаю вкус металла на языке. Ее касание к моему локтю. Невесомое, как перышко. Вот, – показал красное пятнышко, – я весь в ее метках. Скажи теперь, спал ли я?

И замолчал, находя все новые черты призрачного приема. Отыскивая их во всем, в себе в первую очередь.

2.

– Свет луны. Думал ли ты когда-нибудь, что оно такое, это сияние? Он отличается от дневного света, абсолютно и точно. Это не светило, он не позволяет видеть. Он неясен, он все искажает, сбивает с пути. Выхватывает из темноты, отлавливает каждый страх и выставляет его напоказ. Лелеет трусость и вынуждает принимать ее как часть себя. Покрывает тайной то, что казалось очевидным. Ты начинаешь сомневаться во всем, а самое страшное, что и в себе.

Догорающие звезды тонули во мраке, мои деревья отбрасывали уродливые тени и они все скользили и скользили по острым пикам некогда зеленых, а теперь окаменевших былинок. Точно ко мне. К моим ногам. Шепот ветра в полнейшей тишине. Ни звука, где все звери? Чье-то дыхание шевелит волосы, но не мое.

Я впервые услышал поступь вечности. Легчайшую, не трогающую ничего из этого мира, из другого. Она приближалась и, не поверишь, шаман, я начал умолять ее пройти мимо. Я затаился, я притворился. – Дар поднял бокал дрожащей рукой и сам рассмеялся своей впечатлительности. Зелень внимательных, глубоко посаженных глаз, удивительно блестящих, немного диких, остановилась на бледном диске, застывшем над миром смертных. Леденящий ветер свистел меж сплетением древних ветвей, окружавших жилище шамана. – Жутко на самом деле. Для меня. Неизвестное, то, с чем я не уверен, что смогу справиться.

Я видел свет, и он попал в капкан. Его загнали в угол и он бился раненым зверем, силясь освободиться. Рвался на части, тянул ко мне свои серебряные нити. Я не видел, кто поставил ту ловушку. В моих владениях – шаман, я не видел. Не знаю.

– Ты провидец, Мессе Алгабат Дар, – негромко напомнил Тан Асадо. Сказал и невольно поежился. – Вероятно, это часть чего-то, что откроется вскоре. Либо обычный кошмар.

Туманная пелена стлалась у ног шамана, однако, сколько ни старался, движения он там не различил. Вздохнул несколько облегченно. Вдалеке зашумели крылья птиц, потревожили хрупкую тишину. С досадой Тан Асадо подумал о не дремлющих этой ночью.

– Спал ли я? – утомленно отозвался Дар. – Я устал. Устал так, что не могу и лук поднять. Мои руки дрожат, мои ноги подкашиваются под его тяжестью. Будто годы я не смыкал глаз. И то серебро, оно пронизывает меня насквозь. Я как слышу его звон, удары о стены ловушки, я все тяну и тяну к нему руки. И не могу ухватить, оно утекает сквозь пальцы. Я знал в тот момент, но сейчас уже сомневаюсь, знал ли? – Изменчивая мягкость в чертах лица не исказилась, тревожность выдавал лишь голос. – Что мог бы приложить усилий больше, разобраться в том капкане, открыть его. Но… Я отвлекся.

Шаману все меньше нравилось их времяпровождение. И вино стало ощутимо кислить, плескалось на дне бокала осадком. Подстилка стала жестче; либо кости разболелись, вынужденные находиться в неподвижности. Тени стали гуще, лунный свет с трудом пробирался через лесной мусор, нагнанный ветром на пики древесных стражей. Тогда он задумался, сколько же времени они провели с гостем, глядя друг на друга.

Лесной охотник со вздохом сменил положение на полу.

– Я стоял. Стоял и смотрел. Иногда всплывала случайно выхваченная где-то фраза, обрывки образов, которые, на самом деле и не мои вовсе. И чем настойчивее цеплялся, пытался ухватить хоть их тень, тем быстрее они развеивались. Оставляли после себя опустошенность.

Звери, под лунным светом они являли свою сущность духов. Они жались к моим ногам, они плясали вокруг меня, уводили в сторону от ловушки. Та тихая поступь – она предостерегала уходить. И я разрывался между ними. Только одному, напомнил мой внутренний голос. Из всех верить можно только одному.

И я рискнул. Протянул руку самому себе, стоящему напротив и глядящему на меня недобрым взглядом.

– О Боги, – прошептал Тан Асадо. – Себе? Ты уверен?

Осадок в бокале серебрился, впитывая неверный лунный свет. Дар рассматривал его слишком уж пристально.

3.

– Стекло и бархат. Время истекло, – тихо обронил Кай, не оборачиваясь.

– Что? – недоверчиво спросил шаман, наклонив голову. – И ты туда же?

Подперев подбородок ладонями, облокотившись локтями на артритные суставы балюстрады, Крылатый всадник не мигая смотрел вдаль, на склоны, поросшие густыми лесами, серебрившиеся волнами листьев, послушных ветру. Тяжелые складки плаща обнимали его высокий стан, сложенные крылья не издавали ни малейшего шелеста, отливали чернильной синевой. Потрескивала одинокая свеча, втиснутая меж двух чаш.

– Они приходили, верно?

– Верно, – вздохнул шаман.

– Ты ведь не выдашь, с чем?

– Кай…

Тан Асадо замолчал. Пауза обступила их плотным кольцом. Шаман потянулся за настоем и, передумав, вернул руку на колено. Мучала не жажда, а потребность занять руки. С ней он справится.

Где-то заухала сова, послышался треск сухих веток. Кая они не потревожили.

– Звери, – пробормотал шаман. И взял-таки свою чашу, поднес к губам. Настой остыл, как и думал.

– Знаю, – отозвался Кай. – Они везде. Их желания незатейливы, а мысли просты.

– У меня дрожь от тебя, – честно признался Тан Асадо.

Кай пожал плечами, ожили крылья. Встрепенулись, раскрылись, заслонив часть пепельного неба, и вернулись на место. Следом улеглась коса длиной до колен, густого цвета бездны. Зачарованно следил за своим гостем человек.

Крылатый всадник, Эленид Гелис Эллеус Кай. Вестник, причиняющий боль. Носящий холодную неподвижную маску. Обладающий внешностью статуи, идеальность которой подпорчена шрамами; они везде, пересекали наискось бровь, росчерками касались высоких скул. Мастер войны был отмечен своей стихией сполна. Разжигатель войн и приносящий мир, внушающий любовь и ненависть. Мощь имел невообразимую.

И в то же время он искал место, где мог бы помолчать вдвоем. Они все искали.

Он мог простоять так, и не произнести ни слова. Мог появиться на несколько минут или часов. Мог говорить или листать фолианты, содержимое которых давным-давно выучил: казалось, ему доставляло удовольствие держать в своих руках нечто столь хрупкое, как тончайшие листы, исчерченные текстами.

– Как много тебе известно, шаман?

– Мои знания просто крошки в океане по сравнению с твоими. Ты видишь много больше.

– Все мы что-то видим, – Кай задумчиво обвел темным взглядом горизонт. Добавил тише: – Жаль только, что не себя со стороны.

Тан Асадо удивленно поднял брови. Свеча догорала, пламя отчаянней заметалось на фитиле, стремясь еще пожить. Шаман накрыл его стеклом.

– Ты недоволен собой? Или о ком сейчас говоришь?

Кай обернулся.

– Стекло. Оно разлетится на бархате, осколками усеет все вокруг. А я попытаюсь его собрать и изрежу все руки. Кровь, моя, чужая – я не знаю, но она прольется. И, мне кажется, я предпочел бы, чтобы она была моей. Время станет моим врагом, оно подкрадется неслышно. Будет стоять у меня за спиной, а я все буду искать и искать это крошево. Собрать не смогу, они сольются в нити, они ускользнут сквозь пальцы.

И я должен бежать за ними, время станет моим надсмотрщиком. Оно будет подгонять, дышать в затылок, толкать в спину. И я должен прыгнуть, я это знаю. Но в тот момент, когда мои ноги готовы будут оторваться от земли, я не сделаю этого. Я откажусь, добровольно.

– О Боги! – шаман страшным усилием воли унял разыгравшееся воображение. Опустил глаза вниз, покрытый липким страхом чужих кошмаров.

– Спал ли я? – вопросил Кай. – Что я видел? Себя ли или чью судьбу? Что означать должны те нити? Зачем они мне?

Дрожащий воздух сгустился у подножия жилища шамана, пополз по дощатому настилу, вцепился в полы тяжелого плаща Кая. Шаман вгляделся в смутные очертания нитей. Дыхание перехватило, вскинул глаза.

– Ты видел свою смерть, – резко произнес тронутый Богами. – Она остановит твой полет.

– У меня нет души, которая могла бы ее удовлетворить, – так же резко возразил всадник.

– Готов к проверке?

– Не забывайся, шаман! – холодно произнес Кай, внезапно успокаиваясь.

Тан Асадо не забывался. Никогда. Но ему успокоиться было сложнее, он не имел терпения Первых, вечности бессмертных. Его неприметная жизнь не позволяла отодвинуть беспокойство на несколько веков.

– Ты играешь в игры, которые тебе не по зубам, – счел допустимым предупредить. Кай обратил к нему свою неподвижную маску.

– Не тебе судить о недостатках моих зубов.

Зачем ты вообще тогда приходишь, угрюмо подумал шаман, уставившись в свою чашу. Кай приподнял темные ресницы.

– С тобой интересно беседовать, шаман. Духи послушны и бессловесны, мои родичи столь же скупы на диалоги, как и я, а люди, на самом деле, скучны. К тебе же Боги приложили какую-то третью руку, даже отпечаток на лбу оставили. Заносит иногда.

4.

К исходу дня стало понятно, что вмешаться все же придется. Кучка людей направленно перебивала друг друга и почти достигла успеха в этом деле. Кай обозревал жалкие остатки воинства, не поделившего клочок земли.

Природа изнемогала под огненным градом, корчилась под колесами неподъемных катапульт. Булыжники с корнями вырывали деревья; дубы ли, сосны, клены, без разбору. Оставляя после себя горящую смолу и рваные котлованы. Свист и вой, взлетающие к небесам, которых видно не было в дыму и пепле. Усеялась земля конскими трупами, обломками людей.

Линии воинов крошились и вновь смыкались, все редевшие, и с одной стороны, и с другой. Они щедро поливали сухую землю бесцельными кровавыми подношениями и отступали, наступали, не могли решиться. Тучи стрел метались по небу, куда не смела вклиниться ни единая птица. Закрывались глаза, утихали сердца, остывала в них недавно еще бушующая ярость.

– Мой лес был, – Дар уныло озирал выжженные огнем проплешины, все еще дымящиеся головешки на месте недавней чудесной рощи. Обугленная земля теперь долго не вырастит зелень, острые обломки баррикад, сложенных на скорую руку из тут же срубленных вековых великанов, печально дымились, окуривая души погибших. – Ладно эти… Что не поделили, непонятно, но к чему втягивать в свои разборки все, что под рукой?

Сражение сместилось к реке, люди спасались от огня. В криках, в грохоте, звоне мечей. Все свои потери они оставили убирать кому-то. Как обычно. Века проходят, а манеры остаются прежними. Лесной охотник устал удивляться и просто наблюдал, как и Кай, за поспешным отступлением воинов теперь уже от пожара.

– Мне пришлось, – Кай не оправдывался; ставил в известность. В неизменном своем тоне, без малейшего сожаления. – Иногда все же разум берет верх, но не в этом случае. Всего несколько тысяч душ, а сцепились так, будто за их спинами войска стоят. Посмотришь, разойдутся, как только пятки начнут подгорать.

– О-о… – Лесной охотник не изменил позы, а слова тянул плавно. Подобно ленивому шелесту листвы, сопротивлявшейся назойливому ветру. Она же и посыпалась с его волос, вьющейся рыжины каштана, стоило Дару наклонить голову. – У меня от твоих интонаций мурашки по коже. Щекотно.

Кай медленно поднял ресницы.

– Каких интонаций?

– Отсутствующих. Тон плоский как вон то вытоптанное поле.

– Однако ты приходишь его послушать. Успокаивает?

– Приятное разнообразие после Рея. Тот так и сочится медом.

Застывшее небо напитывалось дымом, закат не различался. Кай крайне нехотя перевел взгляд с его недовольного прищура на незваного зрителя.

Шум утихал, отодвинулся как-то незаметно, тяжело повис над рекой. Его монолитность исчезла, как растворилась в тухлых водах. Отдельные выкрики еще слышались, но уже сильно приглушенно, и больше походили на деловитые распоряжения.

– Каждому свое, – Кай пригляделся, различая организацию помощи раненым.

Дар туда даже не смотрел. Обрывки воспоминаний, ускользающие. Его ли? А, может, преследующие. Его ли? Он судорожно перерывал свои ощущения в поисках схожего звучания.

– Не дыши своим холодом! – не выдержав, попросил Лесной охотник. Кай внезапно ощутил свое сердце. Быстрый удар, напомнивший, что оно есть, бьется.

Сузив глаза, заметно напрягся, затрепетали огромные крылья за спиной.

– Смотри, – сказал, понижая голос. И устремил взгляд на место бывшей рощи. – Слушай тишину. Проникнись.

Свита явилась. Молчаливые тени. Покорные служители дыхания холода. Не ветер, не лед. Иного толка дуновение, из тех, что вымораживает сознание, лишает воли, внушает панику.

– Кай.

Крылатый всадник погрузился в их перемещения по полю и не обращал внимания больше ни на что.

– Кай! – Дар был настойчив. Снова попытался разобраться в себе; и то, что казалось, ему не нравилось. – Нам здесь не место.

Ответ стал неожиданностью – быстрый взгляд, непривычно смятенный. Он коснулся мельком охотника и вернулся к видам смерти, от которой расчищалось поле. Всадник выглядел в тот момент как статуя, с которой его периодически и путали: недвижимый, закаменелый.

– Шаман сказал мне о моей смерти.

Дар смешался, следом рассмеялся. Неестественно и коротко.

– Чушь.

Никому из Первых не был интересен закат жизни. Они старались избегать таких встреч, на слоях еще неосознанности опасаясь ненароком коснуться того, что им не пристало по праву существования. Однако двое стояли и смотрели, отыскивая связь между порядком бытия и своими видениями.

– Люди и их сомнения, – прошептал Кай. Тени сократились, уменьшились. Рядом затаил дыхание Дар. Начал различать шаги. Те, что слышал ранее. Дикий взгляд метнулся к спутнику.

– Уйдем! – взмолился, не желая оставаться тут более ни мгновения. Шагнул назад, под укрытие расстояния.

Кай медленно качнул головой, даже не пытаясь расправить крылья. Мысленно воззвал к Алигосу, своему верному товарищу, посчитав, что не следует воспроизводить видение в точности. О полете и не помыслил.

– Не могу. Оставить думы. И, – развернулся к Дару, утопив его в удушливой, тяжелой тьме взора, – начинаю кое-что понимать из ранее мне недоступного.

Он впервые торопился. И эта спешка, ощущение ограниченности времени, была ему неприятна. Времени, которое должно стать ему врагом. Невольно оглянулся, как искал его, готового толкнуть в спину. И вновь устремил взгляд пред собой.

Белесая дымка тумана все сгущалась, съедая и очертания тел павших, и опустошенную теперь уже равнину. Воздух замирал, тогда как тишина незаметно перетекала в безысходность. Промозглый холод заставил Дара поежиться. Кай плотнее запахнул плащ. Чуткий слух различил стук копыт, тогда немного успокоился.

– Твой конь, – Лесной охотник, конечно же, заметил приближение стремительного скакуна, в скорости которому уступали даже мысли. – Подкинешь до поворота?

– Я еду прямо, – ответил Кай, после чего Дар засомневался в его разуме. – Или я выясню, или стану каждый миг ждать. И так бесконечность. В итоге превращусь в одного из истеричных призраков, что прячутся в мире смертных непонятно от кого. От самих себя, подозреваю.

Алигос, жеребец Кая, привязан был лишь к одному Первому, только его воле покорился и служил, оставив тени нижних миров. Сотканный из демонических желаний, темнее самого жуткого кошмара, он несся на зов, оставляя за собой тлеющую паутину желаний.

Не останавливаясь, он промчался мимо, всадник на ходу взлетел ему на спину. Кай направил коня в туманную долину. Последний свидетель недавнего сражения, оставшись в одиночестве на холме, пожелал себе не появляться здесь изначально.

И вспомнил, с чем приходил к шаману.

Серебряные нити, те, что видел в ловушке, конечно же, из Кая не вытянет даже сама Смерть просто потому, что в нем нет ни единого светлого пятна. Но вставал выбор, куда следует развернуться ему самому, и он не давал покоя.

Дар машинально огляделся, как искал того, кто подскажет ему путь. Себя. Выглядевшего в видении недобро. Наверное, гневался за то решение, что собирался принять сейчас. И вид имел, скорее всего, соответственный.

Ну что ж, сказал. Рискнем?

Не успел как следует взвесить свое решение, как уже спускался прямиком в туман. Задавал себе вопрос, что вообще делает, но шел дальше. Высокие сапоги пригибали остатки травы, на голову оседал пепел. Утешало знание, что зверей здесь точно нет, картина не складывалась. Еще и Крылатый отказывался распускать перья, как тоже опасался подставляться.

К тому времени, как ступил на выжженные земли, Кай и Алигос полностью исчезли из виду, слышался лишь стук копыт, да и он начал замедляться. Против воли охотник высматривал под ногами нечто, что могло отличаться от обычных сгустков, пугливо разлетающихся, стоило тронуть.

О Смерти знали все. И все не знали ничего кроме того, что она есть и прибирает души, вплетая их в свою косу. Что неизменный спутник ее, промозглый морок, скрывает сущность от глаз. И что держаться нужно подальше от того, чего не понимаешь.

Смерть не удивилась гостям. Окутанная туманом как плащом фигура плыла над землей, покрывая останки пышным, мерцающим несбывшимися мечтами покрывалом. Тончайшими нитями, при виде которых Лесной охотник испытал животный ужас.

Чуть поодаль всхрапнул конь. Кай спрыгнул на землю. Выпрямился. Обнаружил, что не один он решился встретиться с судьбой.

– Зачем ты? – спросил у Дара. Тот промолчал, но подошел ближе. Все еще не знал, верно ли поступил. Хотел предупредить о капкане, но слова не слетели с языка, остались зудеть внутри.

Смерть спросила, что им нужно. Кай из рода Первых побледнел, услышав тихий голос. Не женский, не мужской. Отстраненный, лишенный малейшего интереса к помехе.

Страх подпитал злость, Крылатый всадник выступил на пути Порядка. Не сдвинулся с места, сколько ни пытался оттащить его Дар.

И спросил, придет ли Смерть за ним. Выкрикнул в лицо, которого не мог разобрать.

Охотник резко вдохнул и разжал руки. Отступил, увяз в размокшей земле.

Смерть долго молчала.

Кай уже начал представлять, как существо роется в своих хранилищах памяти, отыскивая нужное имя.

Она спросила, есть ли ему до этого дело.

Кай убежден был, что до недавнего времени не было. Любопытно, что оно вдруг появилось.

Она сказала, что он ищет ее сам, а, следовательно, найдет.

Дар в очередной раз принялся оттаскивать Кая с дороги мертвых. Тогда Смерть обратила свое внимание и на Лесного охотника. Отметила усилия, которые готов приложить ради одного и не готов ради тысяч, за которыми она явилась. Лицемер, холодно произнесла Смерть, и ее волосинки испытали на прочность сапоги охотника. Дар застыл, ноги до колен окоченели. Двойная мораль, двойное лицо. Грешник, убивающий мягко и грациозно, внушающий жертве убеждения об оказанном величайшем одолжении.

Это не так, хотел возразить Лесной охотник. Но не возразил.

Вы все одинаковы, определила Смерть. Как и тот, что прячется в тумане, не решаясь показаться перед судом. Он достаточно мудр, чтобы не обнаруживать себя.

Рей, подумал Дар.

Рей, заподозрил Кай. Наставник тоже оказался здесь со своим интересом.

Вам не постичь ценность жизни, произнесла Смерть и отпустила Лесного охотника. Ни одному из вас. Вы пусты.

Дар пошатнулся и упал на колени, не в силах удержаться на ногах, зарылся пальцами в ледяной пепел. Коса Смерти, она устилала равнину, нежнейший шелк вдавил собой в землю. И разом на него снизошел покой.

Кай боролся с собой, с желанием узнать отмеренное ему время. В этом ли дело, думал, глядя на мерцающие пряди, в них ли сокрыт ответ.

Рей раздвинул собой белесый морок.

Договоримся, предложил, напряженно вглядываясь в облик Смерти.

Договоримся, спокойно она согласилась.

Девушка, продолжил Великий наставник, из моего видения. Смертная. Она в моих мыслях постоянно. Я постигну ценность жизни, взамен ты не тронешь ее.

Смерть долго молчала.

Ты просишь невозможного, одаренный Вечностью, наконец, ответила. И напомнила о Порядке бытия, который нарушаться не должен. Участь смертных известна. И связь их с иными недопустима.

Кай очнулся, расслышав просьбу о милости. Изумился. Любовь, заметил пренебрежительно.

Любовь, произнесла Смерть. То, что наполняет светом и придает ценность жизни.

Любовь, твердо возразил Кай, является инструментом для продолжения жизни смертных.

Любовь, попробовал слово Дар. Незнакомый и чуждый ему элемент. Это ли в укор ему было поставлено?

Любовь. Слегка растерянно Рей оглядел косу Смерти, туго заплетенную у начала и свободно стелющуюся по земле. Похожа. Она ли прервала жизнь той смертной?

В низком небе сгустилась ночь, заволокла все темным куполом. Очнулись птицы, вспомнили о своих крыльях.

Равнина, до этого покрытая тишиной, вдруг обрела голоса. Тоскливый, молящий, полный страданий шепот, достигший покойного ранее слуха. Его было много, без счета те песни, скорбящие по погибшим. Среди них пробивался зов забытого хозяином скакуна.

Яркий блеск молнии ослепил, взорвался над могилой, выбелив искаженные ужасом лица Первых и фигуру, окутанную плащом. Кучу трупов в различных позах, остекленевшие глаза, поднятые к небу.

Ты будешь найден. Ты получишь свое сполна.

Лишь спустя время Первые смогли двинуть онемевшими конечностями. Обещание ослепило, поразило, подавило пониманием сотворенного.

Каждый утратил нечто.

Смерть лишилась своей косы.

Сны

Никто из общины не обрадовался лишнему рту. Когда охотники притащили обмороженного человека, перекинув через круп лошади, старейшины немедленно велели выбросить его обратно.

Стояли лютые морозы, полегла большая часть коз, а оставшихся загнали под крышу хижины, и они жались к огню вместе с людьми. Тяжело было прокормить детей и женщин, скулили голодные собаки, раскапывая в углах землю в поисках старых запасов. Поэтому еще один человек, к тому же требующий ухода, оказался ни к чему.

На защиту его встала девочка, напомнив о духах зимы и их подарках. На милость Богов обмороженный мало походил, но упоминание духов заставило совет все же засомневаться.

Человек был благодарен этой крохе, высказавшейся наперекор всей общине. От всего сердца пожелал ей счастья.

Так остался среди людей.

Поправил здоровье он на диво скоро, и уже через неделю, завернувшись в наспех сооруженную одежду из шкур, собирался на охоту вместе с мужчинами.

Прожил в общине до самого лета и за это время к нему успели привязаться все, от детей, висевших на его ногах, до стариков, охочих до долгих бесед. Дал немало ценных советов, указал места сбора трав и ягод, был тих и доброжелателен со всеми без исключения, будь то старуха или девица, заглядывающая из-под ресниц.

Пока ему не начали сниться сны. И ночь не стала ему врагом, а чуть погодя – и ужасом для остальных людей.

Вначале будили, успокаивали. А спустя время, пряча глаза, попросили спать отдельно. Тогда он уходил в ближайший пролесок. Но и оттуда слышны были его кошмары.

Он начал вспоминать. И ничего не мог поделать, выпадал из мира смертных и оказывался во власти своих видений.

В одну из ночей он исчез. Без следа. На месте его ночевки обнаружился ворох огромных перьев, принадлежать которые не могли ни одной известной людям птице.

* * *

Свалился в воду точно перед носом шлюпки, подняв фонтан брызг. Лодочка шла против ветра, потому гребцы просто бросили весла, перегнувшись через борт, и посудина закачалась, замедлилась, а после потянулась обратно, управляемая течением и ветром.

На волнах спиной, обращенной к жарившему солнцу, переваливался человек. Верх, вниз, с головой уходил под воду и вновь показывался на поверхности. Не двигался, не пытался барахтаться. Утонул, решили моряки и невольно подняли глаза кверху, так и не поняв, с какой такой высоты тот летел, что залил все дно шлюпки соленым дождем. Облачка, небольшая тучка, которая быстро унеслась дальше. И слепящий жар. Более ничего над головами не происходило.

Человек тем временем дернулся, взмахнул руками. Гребцы, уже его похоронившие, оживились. Веслом зацепили за длинную косу и подтянули ближе к шлюпке. Поднатужившись, перевалили через борт, и чужак шлепнулся затылком о просоленное дерево ближайшей банки. Резко вдохнул, согнулся, закашлялся.

Рассмотрев добычу, распахнув его порядком изодранную одежду, моряки заметно повеселели.

Боцман распорядился обрезать волосы морскому подарку во избежание различных насекомых, дать отлежаться, а после заковать в цепи. Места гребцов пустовали, рабов косила непонятная хворь, так что пара крепких рук оказалась как раз к месту.

Косу, однако, обрезать не вышло, будущий раб озверел, стоило только поднести нож к его волосам. Пришел посмотреть капитан, чего орут под палубой. А, увидев пятерых своих матросов раскиданными по веслам и лавкам, приказал принести ружье. Буйному прострелил ногу, его сразу и усадили на ту же лавку, куда упал.

Соседи его по веслу уверены были, что помрет, ночь не пройдет. К их изумлению, утром раб не только не отдал концы, но и выглядеть стал получше.

Он работал как вол. Судя по шрамам на его теле, не впервой столкнулся с плетью и острием железа. Довольствовался морской водой для купания и, в отличие от других гребцов, ни на что не жаловался. Лишь с тоской смотрел на людей и выслушивал насмешки тех, кто замечал это непонимание злобы, беспричинной по сути.

Пока ему не начали сниться сны.

Тогда стали жаловаться его товарищи по несчастью. Раб получал все больше ударов, все чаще его спина кровоточила, а корка, не успев еще подсохнуть, начисто срывалась плетью надсмотрщика. Просыпался от тычков соседей. И смотрел в звездное небо, пытаясь понять, почему именно туда он стремится. И что тянет вниз.

Исчез он так же, как и появился. Даже сидящие рядом с ним гребцы не могли пояснить, куда делись тяжеленные цепи с лавки, и что за перья усыпали пол.

* * *

Слишком красив, физической силой он обладал невероятной, противоестественной, а потому его не мешкая признали одержимым духами и приговорили к чудесному исцелению. Думалось, что в свете непрекращающихся бед, засух и голода селянам требовалась отдушина, какой и стали прилюдные пытки во имя исцеления.

Чужак же, не свой, таких не жалко. Сам приплелся по дороге и попросился на ночлег. Остался помогать. Работы не чурался никакой, жилье принял с благодарностью, хоть и были то четыре покосившиеся стены да худая крыша на окраине.

Село жило своими порядками. Отказ приносить жертвы перед кривыми столбами, установленными на небольшой площади, стал для пришлого ошибкой. Еще и на девок не смотрел, одну краше другой, что ходили рисоваться под крыльцом его лачуги, от реки прогонял, когда купаться ходил. Знай хмурил свои черные брови, да взгляд его, вызывающий дрожь, устремлялся не на прелестниц, а мимо, сквозь них.

Подозрительный оказался. Селяне начали его побаиваться. Еще и стоны жуткие по ночам стали доноситься из его жилища.

Скрутили его, полубеспамятного, несколько мужиков покрепче в одну из таких ночей, когда невмоготу уже стало трястись, гадая, человек ли воет или призрак взывает к своим. Приволокли к столбам, к одному и примотали. Так крепко, что веревки врезались в тело. Оставили до утра, а, как село проснулось, так и объявили свое решение.

Исполнителем обряда стал староста, что пришлого и спасло: у почтенного просто сил не хватило вытрясти из него душу.

Девки бормотали, шептались, пальцем показывали, а мужи стояли хмуро, настороже, как собрались злого духа ловить, стоит ему только покинуть одержимого.

Мужчина изнемогал под лучами палящего солнца, хрипло кашляя, давясь тошнотой. Просить ничего не просил, доказывать и подавно не стал, понимая, кого сейчас в нем видят. Удивлялся только, как стремительно меняется расположение вчерашних доброжелателей, стоит только шаг сделать не в ногу с ними. Хотел бы почувствовать иное, хоть немного ласки измученному телу, руку на лбу, объятия, что утешат боль.

Что-то мелькнуло, воспоминание. Раннее пренебрежение к подобным порывам, от которого сейчас потянуло все внутри.

Память вернулась в конце концов, она никогда надолго его не покидала. Тогда только смог дозваться до Алигоса. Обнять его шею, прижаться щекой к мягкой гриве. И, стоило только немного прийти в себя, как конь в очередной раз его сбросил.

* * *

Он видел их постоянно. Не мог бы вспомнить ни единой ночи, когда бы они оставляли его в покое. Повторяющийся горячечный бред, который братья заглушали горьким варевом. Но чтобы получить его, приходилось орать часами в своей крохотной клети. Тогда они появлялись, злые спросонья, скупые на разговоры. Иногда пинали в темноте ведро, разражались тихой бранью. Зажигали свечу и тайком морщились. Развязывать они его не развязывали, потому как ночью вселял опасения в добрые сердца. Но вот напиться давали вволю.

Под действием травы он мог не видеть и не слышать. Сворачивался калачиком и смотрел, сотрясаясь в ознобе, пока веки не смыкались. В такие ночи память огрызалась, но вынуждена была молчать.

Этот безумный три года назад попал под колеса машины преорха. Появился, по словам свидетелей, внезапно, и упал в жидкую грязь грунтовой дороги. Как зашвырнул его кто, с силой, лицом точно в жижу. Преорх и придавил его. Остановиться не успел, проехался по ногам. Бедняга остался жив, на счастье ли, на беду себе, потому что ниже колен кости оказались раздроблены. В ужас пришли все, кто видел, обнаружив человека еще и в сознании. Он молчал, сжав побелевшие губы, лишь щека его, исчерченная старыми шрамами, дергалась. А, когда он открыл глаза, испугались уже иного. Пронзительного взгляда мужчины.

Преорх, стремясь избежать толков, велел забрать покалеченного, устроить в обители, с тех пор он там и проживал. Ноги ему хотели отнять, но он не дался, лечился самостоятельно, и вскоре кости его срослись, к огромному удивлению всего городка, в первый месяц о незнакомце только и судачившего. После тоже упоминали, но уже по другому поводу: принялись ходить со своими болячками. Трапезы в обители с тех пор разнообразились благодарственными подношениями.

Немногословный, тихий, покорность его, как не раз замечали братья, да и сам преорх, граничила с оцепенением. Любые порученные ему обязанности выполнял исправно, будь то вспахать окружавшее обитель поле либо на коленях с щеткой драить каменные полы. Не жаловался, не просил награды, выслушивал обожавших его больных и ничего не рассказывал о себе. Даже имени, оправдавшись тем, что не помнит. Так и звали его – Аскет.

Хотя лицом он был бледен, но ночные оттенки так и липли к нему. Одна только коса, как вороново крыло, приводившая в отчаяние стриженных братьев и в восторг – приходящих на лечение девиц, чего стоила. Каждый раз преорх, проходя мимо, про себя грозился обрезать и сэкономить на этом мыло; да и часть больных отвадить, чтобы время зря не занимали. Но то было больше ворчание, а так ничем работник не давал повода для недовольства.

Продолжалась слаженная жизнь до тех пор, пока однажды ночью не разбушевалась гроза. Достаточно сильная, но все же никто не понял, отчего так тоскливо воет в своей клети флегматичный Аскет.

С той грозы ему начали сниться сны.

Не приятные, чудесные видения, в которые хочется зарыться и погрузиться еще глубже, а навязчивый кошмар. Начинался как нечто смутное, неосознанное, от чего сердце колотилось быстро-быстро, а глаза не смыкались после до самого утра. Со временем он становился реалистичнее, тяжелее, обрастал слоями, обретал краски. И вот уже казалось, что ночь не спит вовсе, а сон – все то, что приходит с рассветом и длится до заката.

На узком тюфяке, расстеленном на полу, Аскет метался, крича в голос и пытаясь спастись от того, что тянуло его все ниже и ниже, тогда как всеми силами рвался вверх, выворачивая кости.

– Да ты болен совсем, душа твоя страдает, – бормотал преорх, вызванный братьями. Заглядывал внутрь клети, а после накрепко запирал дверь снаружи и шептал перед ней молитву. Вскоре и это перестал делать и наказал связывать, чтобы не выбрался буйный среди ночи. Что в голове Аскета происходило – не понимал. Но боялся, как и все, кто слышал безумные вопли.

Причем врагом несчастному была лишь ночь, в светлое же время суток смущенно отводил глаза и опускал голову еще ниже, понимая, что наводил ужас в обители. Сам себе варил траву, тушившую разум, только не всегда братья имели желание вскакивать по первому зову. Уработавшись, спать хотели все.

Происходило нечто, Аскету непонятное, и в то же время до боли знакомое. Тревожило и зудело, не давало расслабиться ни на миг. Иногда все мышцы болели, так сильно напрягался, как готовился рвануть с места в любую минуту.

И снова в забытье мерещилась ему россыпь осколков, которые собрать необходимо во что бы то ни стало. И вновь он резался, пытаясь поднять их, сложить вместе. Все затягивалось паутиной, покрывалось пеплом, а он спешил так, как не торопился даже дышать вытащенный из воды утопающий. Моменты проносились, в которых смысла не отыскивал: дрожь в снегу, замерзающее дыхание, свист плети, разочарование, столб и отчаяние, взгляды, в которых не было ни следа теплоты. Люди, рядом с которыми хотел быть. Люди ли? Они странно выглядели.

Женщина. Или мужчина. Что оно такое, закутанное в плащ, тоже не мог ответить. Оно высветилось так ярко во время… грозы? Вспышки молнии, скорее. Так отчетливо, что этот лик отпечатался и сразу обуглился в памяти. Не помнил.

Казалось, вот-вот, только сильнее постараться, сосредоточиться – и все узнает.

Очнулся от собственного вопля, а братья уже заливали в рот варево из дурманящей травы.

От рева вжимался в стул приглашенный в обитель молодой знахарь.

– Милосердные Боги, – шептал, оглядываясь на дверь. Преорх, замученный бессонными ночами и совестью, чуть ли не на коленях умолял дарование из соседней деревеньки поглядеть на человека. Приволок его лично на своей машине среди ночи и теперь сторожил, чтобы парнишка не унес ноги, напуганный предстоящим осмотром. – Я ведь так, рану полечить, от кашля или несварения избавить. А ваш больной, судя по тому, что слышал, в этом не нуждается.

– Он сейчас тих станет, – увещевал преорх, считая про себя секунды. Трава должна подействовать, Аскет уляжется, наконец. – Я тоже слышал, что не только этим ты занимаешься, Уил знахарь, а еще и по лесам бродишь, со зверьем дело имеешь и с духами.

Уил вытаращился на преорха, святого человека, который запросто признавал не признаваемые преорхатом знания.

– Да я… Да…

Преорх поднял руку, прерывая лепет.

– Неплохой человек этот Аскет. Худа никому не причинил за столько времени, только добро от него и видели. Уж не знаю, кто его истязал так, что шрамами покрыт с головы до ног, за дело иль ради забавы, но… – прислушался к шагам за дверью. – Даже если и за дело, то он сильно старается искупить грехи. Вера учит меня не отталкивать, а поощрять такие стремления.

Один из братьев постучал в покои преорха. Знахарь и вовсе стал белее мела.

– Он скоро уснет, – сообщил брат через дверь. Преорх встал.

– Спасибо, брат. Вы все хорошо потрудились, теперь идите отдыхать.

Уилу ничего не оставалось, как плестись за стариком, почти наступая на полы его длинного облачения, и быть благодарным, что о его увлечениях уже не понеслись докладывать куда повыше. Разглядывал плиты на полу и все вздыхал, на самом деле не зная, что должен сделать с больным душей, как описал благодетельный преорх. Простодушное лицо его все мрачнело.

– Не уверен…

– Никто в этом мире не может быть ни в чем уверен, – философски заметил преорх и остановился у клети Аскета. Открыл дверь, заглянул первым. Удовлетворился тем, что руки у человека связаны за спиной, а сам он лежит неподвижно. В углу братья оставили свечу, крохотное жилище освещалось прыжками неровного света. – Прошу.

Уил заставил себя переступить порог. Лицо горело, то ли от понимания своей никчемности в данном случае, то ли от боязни вывести несчастного из прострации. Каменные стены угнетали, сужали клеть вообще до размера тесной норы, отчего знахарь поймал себя на мысли, что не так уж и плоха его деревянная лачуга, как думал. Сделал еще шаг и остановился. Прокашлялся.

Человек, лежа на полу, казался огромным, и страшно было представить, какой он в полный рост. Если разозлится, то худо станет всем.

– У вас что-то случилось? – спросил, на деле же робко просипел. Прикрыл глаза и едва не шлепнул себя по лбу. За спиной преорх что-то пробормотал нелестное. Уил покраснел еще сильнее, начал надеяться, что больной уснул. Но нет.

– Ты готов все бросить и помочь мне? – произнес голос. Спокойный, глухой, как неподвижность слоев океанских вод на самом дне.

– Э… нет, я…

– Тогда не спрашивай.

Уил судорожно сглотнул и повернулся к своему сопровождающему.

– Он не хочет! – выпалил поспешно.

Преорх ступил в клеть.

– Аскет, – произнес укоризненно. – Прошу, поговори со знахарем.

Фигура зашевелилась, и тут только Уил увидел связанные запястья человека, исключающие его активность. Это должно было ободрить, только вот привело в волнение. Вытянул шею в вопросе.

– Дитя трясется от ужаса, отец, – пояснил Аскет, недоумевая, как преорх может не слышать колебания спертого воздуха. – Отпусти его. Мне в любом случае не стоит здесь оставаться. Вы все были добры ко мне. Несмотря на это, – пошевелил головой.

Тогда только знахарь разглядел помимо пут виток косы на полу, поползшей при движении. Удивился такой длине, подошел ближе.

– Ого! – Казалось, они вызвали у него восхищение.

Человек повернул к Уилу лицо. Устремил на него глаза, смутно блестевшие в полумраке. И, разглядев стоящего у его тюфяка человека, напрягся, приподнялся, выворачивая локоть. Знахарь отпрянул назад.

Запутался в тунике, свалился на пол, настороженно глядя на искру оживления, преобразившую больного как луч солнца темную поляну. Проследил за его взглядом и машинально прикрыл родимое пятно, уродующее лоб.

Преорх бросился между ними, не зная, чего ожидать.

– Я знаю тебя, шаман, – прохрипел Аскет, прежде чем упасть на спину.

* * *

Знал ли я, что так все сложится? Конечно же, нет.

Я часто задаю себе вопрос: что заставило меня обокрасть саму Смерть? К чему нужны были мне эти волосы, утратившие свое значение в тот момент, когда покинули своего носителя? Теперь выглядят они иначе, предназначены для других целей.

Загубленные души, отрезанные от Вечности.

Не сказал бы, что у меня много времени, напротив. Кажется, теперь его стало совершенно не хватать. Ни на что. Иногда мне даже некогда подумать о своем грехе.

Ловушки

В первый раз попался в окружение лютой зимой, когда уставший, голодный, замерзший, едва волочил ноги по обледеневшему насту снега. Одежда из чудесной мягчайшей шерсти в условиях подлинной зимы оказалась бесполезной; высокие сапоги хороши были скользить над землей, однако все изодрались о корку льда.

Никогда не думал, что так выживают. До недавнего времени и слова-то такого не знал: выживание.

Лес шептался недобро, казался чужим и не принимал его больше. Скрылся, затаился, как выжидал, чем закончится этот путь. Разбегались цепочки следов, по которым человек легко определял их хозяев. Только вот встреч с ними хотел бы сейчас избежать.

Ноги растапливали снег и проваливались. Конечности жгло ледяным огнем онемения.

Привалился к забеленному дубу, сполз по коре вниз, на снег. Сжал кулаки и сунул под мышки в попытке их согреть. Над головой свисали с веток целые сугробы; казалось, тронь их – и путник исчезнет бесследно под белой горой.

И что мне делать, подумал отрешенно. Судя по ощущениям, имел все шансы замерзнуть здесь же. Руки медленно покрывались синевой.

Волчий вой застал его врасплох; подскочил, озираясь. Потерял бдительность, что было непростительно, в то время как стая подобралась совсем близко.

Ноги человека не спасли бы.

От трех волков убегал уже олень, крупное благородное животное, сбивая мощными рогами комья снега с кустарников, с низко клонившихся хрустальных ветвей. За ним взлетали сверкающие мерзлые фонтаны, осыпая иглами хищников, жадных до теплой крови.

Олень дрожал, заглядывая назад. Он задыхался. Слезящиеся глаза не разбирали дороги.

Зацепился за толстый сук, рванулся вбок. Резкой болью взорвался череп.

Упал на передние колени, на миг ослепнув.

Смерть дышала ему в спину, чуял ее так остро. Ее близость гнала подниматься; копыта заскользили.

Чуть поодаль послышалось ржание лошади. И голоса. Людские.

Беглец рухнул, не находя сил более, морда пригнулась к земле. Белые облачка дыхания со свистом вырывались из ноздрей.

Прикрыл удивительные для животного глаза, яркую зелень весны. Готов ли?

Услышал детский смех, сварливую отповедь старших; в этом царстве льда прозвучали голоса двух мужчин. Притихли волки. Ушли или затаились – ничем себя не выдали.

Олень перевел дух. До нервно трепетавших ушей донесся радостный возглас своих спасителей, заметивших тушу на снегу. Рога, завопили они.

Животное продолжило гонку.

* * *

Второй раз был попросту неосторожен, хотя уже должен был поумнеть. Жара стояла невыносимая, короткую шерсть облепили мухи, разъедая шкуру до гноящихся язв. Язык распух в пасти, вот-вот вывалится.

Не раз мелькала мысль, что ловушки будут преследовать его остаток жалкой жизни. То ногу подвернет в яме, то рогами зацепится, шею потянет. Возможно, в облике человека было бы проще выжить, только леса покидать опасался. На людей и их повадки насмотрелся вдоволь, а животные оставались понятными и простыми.

Пить хотелось безумно, понадеялся на покой леса, хоть и знаком был с его фальшью. Вышел к озеру, к воде. Мотнул головой, фыркнул, готовый бежать при малейшем шорохе.

Было тихо. Тогда рискнул, подошел к самому берегу, сунул морду в воду, млея от удовольствия.

Скрип, треск ветки; зверь насторожился, весь подобрался. Мгновение размышлял, в воду нырять или скрываться по суше. Побежал по берегу, подозрительно тихому. Может, и зря сорвался, думал, всего лишь птицы резвятся в ветвях.

Чуть поодаль колыхались жесткие былки сорняков, прыжок в которые завершился металлическим лязгом. Олень заревел.

Забился, упал, проехавшись по колючкам брюхом и протащив за собой капкан. Передняя нога сломана, понял сразу. Затих, боясь привлечь того, кто поставил ловушку, спрятал голову.

Пережидая первый приступ боли и чувствуя свое колотящееся сердце, не мог не подметить злую иронию происходящего: на него всем плевать и каждый встречный стремится убить. Поразмыслил бы дальше, где оно закончится, то наказание, и позволено ли ему будет сделать выводы, только в голове все путалось. Воды захотелось до ужаса.

Звук голоса – и моментально притворился мертвым.

Шелест травы расслышал, рука потрогала его рога. Кто-то подышал на морду, погладил. Ребенок, понял по голосу, начавшему причитать. А где ребенок – там и взрослые особи. Начал стараться окаменеть усерднее, а пережатая железными клещами нога дернулась. Почуял запах воды точно у своих губ.

Пей, сказала девочка, еще раз погладив его по мягкому носу. Пей, тебе нужны силы.

Олень распахнул глаза и встретился с печальным взглядом ребенка. Светловолосой, слегка чумазой, по щечке протянулась грязная полоска. Она смотрела на него так, как видела нечто большее, чем другие. Лет четырнадцать – пятнадцать на первый взгляд, не меньше веков – по внутренним ощущениям.

Полежи, сказала она, предугадав движение. И добавила, что сегодня он не умрет.

Почти сразу пришел сторонний шум, кто-то продирался по лесу через кустарники. Девочка глянула туда и улыбнулась, а после ушла. Олень подтащил к себе поврежденную ногу, тихонько хрипнув. О человеческом ребенке забыл сразу, как увидел человеческого подростка, парнишку, озабоченно разглядывающего сначала примятые колючки, а после – огромного оленя. Темные волосы убраны были под широкую повязку, охватывающую лоб, взгляд хмурый. Обругал кого-то сквозь зубы и принялся разжимать дуги капкана.

* * *

Он часто приходил к тому подростку, Уилу, как его называли местные. И видел, как он растет, набирается опыта и шишек. Парнишка был чересчур озабочен знаниями, ему было бы уютно в компании ученых. Но вместо этого проживал в деревеньке, Лиговке, один, на самом отшибе, ближе к густому и мрачноватому лесу. И, если не читал и ничего не варил в своих котлах, то пропадал среди деревьев с корзиной.

Оленя он не боялся. Ни когда доставал его ногу из капкана, ни после, когда вернулся с телегой и чуть не помер, затаскивая туда животное, чтобы отвезти к себе. Два месяца выхаживал и не ленился собирать ягоды, траву и листья для питания зверя.

Сам зверь не раз думал сменить облик, но опасался пугать молодого знахаря, поэтому прилежно валялся на сене и радовался передышке от битвы за место в мире.

Окрепнув, в благодарность сопровождал Уила в его прогулках, показывал природу, приоткрывал ее секреты; давал знания, которых нет в пыльных фолиантах. Любопытно было, что парень в лесу больше ориентировался на свою интуицию, чем на здравый смысл, а при всей своей наивности в переделки попадал много меньше него самого, великого знатока. Вывод напрашивался, что самонадеянность не всегда хорошо; и Дар этот вывод сделал.

В своих хождениях однажды встретили того ребенка, который недели назад на берегу озера подарил надежду гибнущему зверю. Олень ее помнил, радость отразилась в его необычных глазах.

Не ходи, остановил его Уил. Как знал, что именно это и собирался сделать зверь, и положил руку ему на шею. Рука придавила тяжело; да и голос прозвучал непривычно сухо. Она из обители смирения, сказал, она Мунганзи, видящая.

Такое остережение прозвучало угрожающе, вместе с тем разожгло любопытство, которого не было минуту назад. Олень посмотрел на девочку пристальнее, после чего подумал о ее появлении: знала ли она, кто попался в капкан, что заставило ее пройтись именно там? Провидение или случайность, судьба или жалость, что двигало ею? Теперь уже не сомневался, что она направила Уила на помощь.

Девочка подняла глаза, увидела знахаря. Незаметно, краем глаз, покосилась на оленя рядом с ним. И на ее хорошеньком личике дрогнул намек на улыбку, а Дар решил вдруг, что смешинка точно украсит слишком серьезного ребенка, и захотел отчаянно, чтобы она улыбнулась; живо и внезапно, как делают дети. А потом ее отыскали сестры, принеслись, путаясь в своих длинных серых платьях, и намек исчез, так и не сформировавшись до конца.

Олень заметил первый порыв при звуках голосов – бежать. И почти поверил, что ребенок это сделает, она точно напряглась вся. Но нет, сестры выскочили из-за деревьев как зерно из дырявого мешка, прям-таки просыпались на землю: стало их как-то сразу много и даже чересчур. Девочка пошла за ними без возражений.

* * *

Мунганзи стала тем последним аргументом в пользу перехода на сторону людей.

В следующий раз Дар пришел к знахарю на двух ногах. Оделся рядом с одной из бельевых веревок, на которых трепалось на ветру выстиранное белье, только обуви не отыскал. Камешки, сухая земля кололи босые ноги, поймал несколько колючек; с каким-то ожесточением стукнул пяткой по земле и поморщился. Стал смотреть внимательнее, куда ступает.

Желудок неприятно урчал, что заставляло поглядывать на листья, такие яркие и привлекательные, но совершенно бесполезные для завтрака. А еще до ужаса хотелось выпить чего-нибудь горячего, вода из луж порядком надоела.

К дому своего спасителя пробирался в обход деревни, чтобы не приметил кто на нем своих штанов и рубахи и не погнался с воплями. Не имея намерений напугать парнишку, по дороге пытался пальцами расчесать волосы. Никогда не путались, и вот незадача, даже они стали в тягость. Припомнил, что для всего у людей имелись отдельные инструменты, для прически – зубцы из дерева или металла вдобавок к различным лентам и зажимам. Всю эту премудрость или следовало опробовать, или браться за бритву.

Смешная ситуация для порождения Вечности, Лесного охотника. Смешная и нелепая, побираться по миру смертных и постигать науку сострадания на своей шкуре, порядком уже потрепанной. До сих пор не осознал конечной точки своего пути и боялся, на самом деле, даже задумываться о ней.

Он шел очень тихо и, размышляя, замедлился, свернул не туда, даже не заметил этого. Тропа пропетляла между камней и истончилась, под ногами уже примялась трава, яркий свет сменился зеленой лесной тенью; колючек стало больше. Одна из них воткнулась в пятку ощутимее остальных.

– Эй!

Дар запрыгал на одной ноге, стараясь не заорать в голос от досады. Что удержался от кражи башмаков покрепче вместе с одеждой. Вернул бы потом. Наверное. Или отработал. Мысленно посмеялся, представив себя в толпе девиц, шагающего к озеру с тазом грязного белья, чтобы постирать в уплату за еду и одежду. Или с черпаком в руке у печи. Хотя вряд ли ему такое поручат. Может, живность пасти сможет?

– Капканов и силков полный лес, господин! – опять окрикнули его. – Не сходите с тропинок, даже если и заблудились!

Смысл слов достиг наконец цели, Дар чуть не шарахнулся в сторону, но замер, лихорадочно озираясь. Рука еще помнила предыдущую встречу с железом, повторения не хотел. Поэтому очень осторожно опустил ногу вниз, изучив траву под ней. Зелень рябила множеством веселых бликов, прорвавшихся сквозь густую листву, скрывала свое коварство. Без прежней легкости, интуиции и единения с природой он походил на слона, который только все рушит кругом.

– Выходите обратно! – прокричал Уил и заметил взгляд из-под бровей, устремленный на него, стоящего на тропинке. – А впрочем… Стойте там. Проведу.

Забрался вглубь кустарников метров на двадцать, тут можно не только в капкан отловиться, также вместо медведя в яме кольями продырявиться. Тогда Уил его не спасет, сколько бы трав и заговоров не знал.

– Стою.

Уил ступал по его следам, перед собой ворошил палкой разномастные сорняки. Что-то шевелилось в них, стрекотало, во все стороны разлетались кузнечики.

– Как же вы забрели сюда? Из города сами?

– Из города? – переспросил Дар. – А, да. Из него.

– То-то я думаю, лицо ваше незнакомо, – юноша широко улыбнулся, остановившись в теньке, в двух шагах от незнакомца. Вытер лоб, согнал муху. – На природу полюбоваться выбрались или ищете что?

– Я… – историю-то он не подготовил. А слова с языка сами не потекли, ни гладко, ни коряво. Как бы так начать, чтобы закончить маленькой Мунганзи. Умница Рей уже уболтал бы Уила на спине себя вынести, пока сам Дар стоит истуканом и пялится на лоб юноши. И как раньше не заметил?

– Глаза у вас… – Уил тоже засмотрелся. Быстро смутился, поняв, что в упор разглядывает чужака. – Простите, господин. Очень необычные, такие не забудешь.

Уил просто снял свою ленту с волос. Видно, не ожидал встреч с людьми. Дар отчетливо почувствовал дуновение тревожного холодка.

– Твоя отметина…

– Ах, это… – Уил прикрыл лоб ладонью. Дар почему-то знал, что он именно так и поступит. – С рождения. Кто что говорит, бабка твердила, что прятать нужно. Просто… – Прищурился, огляделся беспомощно и закончил, не глядя на внезапного свидетеля его чертовой метки, которая и решила судьбу младенца в момент, как только ее увидели: – Выведу вас на путь и пойду своей дорогой. Я не глазливый, господин.

Дар совершенно забыл о ловушках и о том, что стоит с шипом в пятке. Придирчиво разглядывал парня, будто впервые его увидел, и очень поражался. Себе, в первую очередь, ведь слепота ему не была присуща. Раньше, по крайней мере.

– Кто твои родители? – И сколько времени вообще прошло с того момента, как они втроем открыли свои рты в той выжженной битвой рощице, на поле смерти, Дар не представлял. Годы, столетия? – Который год сейчас?

Уил так изумился, что забыл прятать свою метку. Приоткрыл рот, заглядывая в лицо человеку. Много выше и сильнее него, но, кажется, и много глупее, раз спрашивает о таких простых вещах.

– Так третье столетие пошло, – сказал и развел руками, показывая это третье столетие.

Дар потрясенно откинул назад голову, воззрившись на такого же потрясенного Уила. Минуту подумал, но ничего не придумал, пришлось спрашивать:

– Это что за система исчисления такая? Откуда оно идет, третье столетие?

– С нового отчета, – с готовностью пояснил Уил. – До этого были вроде тридцать или больше тысяч лет, я не помню. – А вот это Дару уже было знакомо. Облегченно выдохнул, поняв, что память еще при нем. – Господин, а вы точно с города?

В городе помимо обители духа была также обитель терпения, где в одном месте собрали всех терявших и потерявших разум, вроде того несчастного, за которого преорх духов просил, и братья смиренно терпели их, чтобы дурные выходки не терпел город и поселения близлежащие. Закралось подозрение, что господин имеет к тому месту какое-то отношение. Еще раз осмотрел его одежду, приметил что-то знакомое в прорехе на коленке, куда точно светил луч солнца, пробившись через листву.

– Это же… мои? – воскликнул и ткнул пальцем в дыру.

– Быть не может! – искренне возмутился Дар, отодвигая ногу. – Они тебе не по размеру.

– Конечно, мои! – уже уверенней возразил Уил. Получил их в качестве уплаты за лечение, ошибиться не мог. Великоваты, да, но веревка на поясе решала проблему спадания. – Вон, и карман дырявый, ножом прорезал. Прачке отнес вчера. Господин…

Господин мысленно расставался со штанами, ругая себя за выбор именно их из всего разнообразия. Так вышло, с краю оказались. Наверное, будет странно выглядеть в одних исподниках, но ругаться из-за вещей не хотел.

– Отдать тебе штаны? Прямо сейчас? – рука потянулась к поясу.

– Не надо! – торопливо выкрикнул Уил, и внимания не обратив на признание факта воровства. Поверил, что незнакомец сию минуту сдернет штаны и останется один срам. Оставить человека без портков в лесу – да бабка с того света придет к нему высказаться непременно о воспитании. – Оставьте, вам они больше к лицу.

Господин быстро повеселел.

– Не отвлекайся. В родичах у тебя шаманов случайно не водилось? Тан Асадо?

Уил нахмурился.

– Это кто, господин?

– Дед, прадед… – охотник задумался над сроком в триста лет: это поколений десять, а то и больше. Маловероятно, что даже пра- пра- кто-то там помнил бы того, что проживал в прежнем летоисчислении. – Что за новый отчет был? Что считаете?

– Что за шаман? – в ответ хмуро поинтересовался Уил и согнулся, чтобы метку в форме раскрытой ладони, лежащей на лбу, скрыли волосы, потому как взгляд странных глаз городского то и дело возвращался к ней. – Второй человек за сегодня спрашивает меня о нем.

– Кто второй? – резко спросил Дар.

– Человек из обители духов, – нехотя сообщил Уил, начиная поглядывать вокруг себя с опаской, надеяться на появление сельчан и жалеть, что вообще предложил помощь. – Преорх Лафат просил за него, но я всего лишь вожусь с травами, а у него проблемы в голове. Ромашкой это не поправить.

– Как его имя? – вся нетерпеливость вместилась в несколько слов, не обратил внимания на упоминание о голове с проблемами.

– Зовут Аскетом, – Уил начал отступать под напором городского, который забыл и о капканах, и о заноженой пятке, – но, мне кажется, это больше из-за его образа жизни. Он буйный вроде по ночам, его связывают. Думаю, скоро переведут к терпимым.

– Как он выглядит?

– Большой, – покорно стал описывать человека знахарь, как помнил. – Он лежал, и прям гора. Лицо в шрамах. Длинная коса, черная.

– Он сейчас там?

– Там, – устало подтвердил парень.

Дар задержал дыхание и остановил их движение. Они почти вышли из зарослей: Уил – пятясь, тот, кого требовалось вывести в обход ловушек – преследуя вопросами и боясь, что знахарь с меткой Богов скроется с глаз и убежит куда-то далеко, где его никто не отыщет. Как получилось, что рука одного вцепилась в ворот рубахи второго, и ткань трещала на последнем издыхании, никто из них не понял. Но, заметив, что делает, Дар быстро разжал кулак, разгладил одежду Уила. Парень трусился ощутимо.

– Погорячился, – оправдался Дар, думая о Кае. В шрамах и с косой, тот человек не мог быть никем иным.

– Господин, может, все же выйдем на тропинку? – попытался вывести ненормального господина ближе к деревне Уил. Больше свидетелей, больше шансов остаться целым. – По вам клещ ползет. У меня суп сварен. А вы, наверное, голодны.

– Что такого случилось в нулевой год, чтобы взять его за основу? – спросил Дар.

– Откуда мне знать? – Уил посмотрел на босые ноги чужака и попытался угадать, побежит ли тот за ним по камням. – Я родился уже три столетия спустя.

– Записи? Хроники?

– Так они все у преорхов, – честно сообщил Уил всем известное положение фолиантов. И нашел еще одно доказательство, что господин либо врет о проживании в городе, либо сбежал из обители безумцев. – Кто ж даст их мне?

О девочке не узнал ровно ничего, зато выяснил совершенно неожиданные вещи. Лес все же преподносит иногда сюрпризы.

– Суп, говоришь? – покосился на абсолютно зеленого Уила. Хотя, может, яркие кроны деревьев, пропустив через себя утренние лучи, придали лицу такой оттенок. Это не отменяло бурчащего желудка, да и вопросы еще остались. – Не против.

И пошел. Потом спохватился, остановился. Ведь он не должен знать дороги. Поэтому пропустил вперед съежившегося знахаря, а сам зашагал позади, следя за дерганой походкой.

Ходили они так не раз, только в обществе зверя паренек был более разговорчивым. Беда в том, олень спросить ничего не мог. А человек с ходу расположил Уила против себя. И теперь, двигаясь к дому, подозревал, что так просто положенное зверю человек не получит.

Сильно захотел, чтобы им на пути попалась еще раз та девочка, тогда мог бы между прочим ею поинтересоваться. Но по дороге попадались только змеи и их Уил осторожно отодвигал в траву длинной палкой.

Дар сорвал лопух отгонять мух, от нечего делать думал о нулевом годе и то время становилось туманнее с каждой придуманной историей.

– Тот человек, Аскет, – нарушил щебетание птиц. – Раз он в обители, то имеет доступ к истории, верно? – Дождался кивка Уила. – Он мог прочитать ее, верно?

– Маловероятно, что его интересуют рукописи в его состоянии, – пробурчал Уил. – Преорх сказал, его кошмары сжирают, и он воет по ночам что стая волков.

– Но в теории-то он мог?

– Мог, – Уилу пришлось согласиться с теорией.

– Поедим твой суп и наведаемся в город, – решил Дар. Знахарь остановился.

– Господин. – Вздохнул, оглядел чистое небо. Ничто не предвещало ураган, так откуда он прицепился к нему? – Вы сами из города, все там знаете. В обитель пускают помощников, попасть во двор труда вам не составит, скажете, что грядки полоть. Там и встретитесь с тем человеком, он днем смирнее зайца. Дорогу в Сангрен укажу. А у меня дел полно…

– Вот и договорились, – удовлетворенно Дар хлопнул Уила по плечу и зашагал вперед, к виднеющемуся просвету между деревьями, оставив юношу таращиться ему в спину.

– Господин!

– Обители – это привилегия исключительно для мужчин?

– Вы не из города, – прошептал Уил.

Дар оглянулся.

– Что сказал?

– Как можно не знать таких простых вещей? – уже громче воскликнул парень. И тут же прихлопнул себе рот, устрашившись ответной реакции. То, что они подходили к жилью, не означало наличия людей; Уил обосновался на расстоянии от шумных мест и неспокойных улиц с их кипящей энергией.

К его удивлению, господин не насупился, не сделался хитро-настороженным. Он постоял, постоял, да и рассмеялся. Приятно так, весело.

– Ты раскусил меня, – сказал. – Признаю, города я не знаю, поэтому ты меня проведешь. А в награду покажу тебе кое-что. После, как вернемся.

– Вернемся? – опешил Уил, вовсе приходя в отчаяние. – Что означает сие «вернемся»?

Не заметил, что уже стоят у самого домишки. Господин прошелся по двору как по собственному, прежде чем толкнуть дверь и пройти в дом. Ноги вытер о доски крыльца, напомнила о себе заноза. Тогда сказал принести воды и тряпок, сел на табуретку и принялся выковыривать остаток колючки из кожи. Уил от предложения помощи воздержался, уже наученный отсутствием какой-либо благодарности. К тому же всерьез побоялся, что чужак еще и ночевать останется, поэтому постарался всем своим видом показать, как недоволен.

Дар на это внимания не обратил.

– Ты не ответил про обители.

Уил крепко сжал губы, исподлобья глядя на гостя, который так и не назвался, кто такой, из какого глухого места взялся и что за интересы имеет к местам, ограниченным в мирских заботах. Еще это сходство в манере разговора с тем диким отшельником, будто и один, и другой просить не были приучены. Слова одинаковые говорят, о шаманах выведывают, о которых народ и не помнил практически. Выглядят оба… иначе, как поставить рядом ажурный подсвечник и оплывший воск; именно так ощущал себя Уил, корявым огарком, кое-как слепленным в жестянке, лишь бы вощил фитилек.

Еще одно беспокоило Уила сильно: глазами странными обладал господин. Не мог отделаться от ощущения, что видел схожее прежде. Яркая зелень, у человека ни разу не встречал такого оттенка. Лишь у животного, благородного оленя, с которым порядком сдружился.

Однако, при всей своей отличности, этот господин украл его штаны и, если подумать немного, то и рубаха ему совсем не шла. Ноги босые, что немыслимо для городского. Предположить, что обокрали – так не заикнулся даже, да и держится так, будто в шелка обряжен.

– Кто вы? – вырвалось. – Откуда пришли, что ничего не знаете?

– Обитель, – напомнил Дар. Колючку достал, ногу опустил в принесенный таз с водой. Руки сложил на коленях, прикрыв дыру, выдавшую его с головой. – После – город. Потом уже твой вопрос. И ты суп обещал.

Уил прикрыл глаза. И очень удивился тому, что, перестав лицезреть чужака в своем доме на своей табуретке, начал чувствовать себя лучше. Словно раздражителем являлся только видимый глазу облик, а все остальное оказалось вполне терпимо. Тогда открыл глаза обратно. Нож, припрятанный за поясом, выкладывать не стал, но ответил уже не так колюче:

– Погрею только. Суп. А для города одеться нужно иначе, а то даже к грядкам не подпустят в таком виде. Решат, что вас интересуют только овощи, что там растут.

Дар фыркнул презрительно. Украдкой оглядел себя.

– За лесом обитель смирения, – продолжил знахарь, отходя к печи. Загремел котелком, доставая его из саженных глубин с решетки. Поставил на шесток, открыл крышку, заглянул внутрь: теплый еще. – В ней живут сестры. Но там вообще все смутно, они не пускают к себе никого, и сами не выходят почти. Мрак полный, некоторые в своих убеждениях доходят до того, что языки себе отрезают. – Развел руками в ответ на недоверчивый взгляд господина. С ложки потек соус, его тут же слизала кошка. Дар прищурился на воровку, она принялась умываться. – Вот такие высокие идеалы.

Действительно, полный мрак, угрюмо подумал Дар. Даже кошка отказывается проявить уважение.

* * *

Память моя… Она и есть, и ее нет. Что-то стоит перед глазами, как туман, из которого вырывается кусочек того, частичка другого. И я знаю, что было, но в то же время не могу рассмотреть детально. Все это ставит под сомнение, в своем ли я уме иногда бываю. Может, это какая-то ловушка, которую мне нужно преодолеть самому, загадка, решив которую, я искуплю содеянное?

Меня не прекращает мучать вопрос – помнит ли кто-нибудь из нас то место? Хотя… Нет, не так. Сможет ли кто его отыскать? Потому что я так и не смог.

Дороги

Он поднял голову и медленно оглядел людей, собравшихся у наспех построенного помоста: горы из тюков соломы и сверху уложенных досок. Позаботились, чтобы оратора видно было всем.

Жители города, деревень, поселений собрались в одном месте послушать проповедь белого странника, причем места этого катастрофически не хватало. По причине чего нагнали еще повозок, облюбовали все деревья вокруг площади, и на заборах птице сесть было негде. Тишина стояла как покойника провожали, ловили каждый вдох и выдох святого человека.

Заканчивать такие собрания неподготовленным он уже опасался, поэтому проверил в который раз наличие у братьев мешков с хлебцами, и наличие самих братьев, стоявших неподалеку. В то время как они начнут раздавать угощение, ему нужно будет скрыться с глаз, чтобы остаться в целостности.

Люди зверели в определенные моменты, прекрасно это знал. Причем их готовность к групповому помешательству носила некий мистический характер. Любопытно было и то, что одержимыми их мог сделать любой повод, будь то драка, пьянка или свадьба. И однажды он попал в эти жернова, едва спасся от желающих получить кусочек, любой, волосы то или палец.

С тех пор опыта прибавилось. Встреч с людьми искать не перестал, но меры предосторожности предпринял и стал заручаться поддержкой преорхов городов, в которые заходил. Его с радостью принимали в любой обители, зазывали остаться, предлагали условия, достойные, по мнению людей, самих королей. Только цель он преследовал иную, не стал бы ради сытой жизни в четырех стенах тревожить Порядок бытия.

Время шло, и, как казалось, оно ускорялось, хотя глупо было подозревать его в этом. Однако мысль не отпускала: вначале оно тянулось до невозможности, как ленивая черепаха, минутой заменяя годы. А после начало шевелить лапами, быстрее, быстрее. И вот уже все минуты сравнялись, потекли теперь синхронно. Белый странник приметил у своего отражения несколько морщин.

Сколько еще мне будет отпущено времени, подумал, неотрывно глядя в окно, впиваясь острым взглядом в каждое лицо. Помнит ли кто о моей просьбе, держит ли в уме мое обещание? Или все мои скитания пройдут впустую? Отыщу я ту девушку, при мысли о которой заходится сердце, смогу изменить кошмар? В этой ли эпохе она живет? Родилась ли, лежит в земле давно, иль только пишется ее судьба?

Преорх обители также поглядывал на толпу, только с сочувствием, ведь ей не довелось, как ему, насладиться видом, достойным ангелов. Лицом белого странника. Наставника, как он себя называл. Чистым, открытым ликом, тонкими чертами, которым отстраненность придавала некую завершенность, окончательную безупречность. Мягкий, задумчивый взгляд, устремленный на собеседника, таил в себе непостижимость, древность, а голос способен был перешептать самый громкий ор. Наставник появлялся в разных местах, ходил пешком, не имел спутников. А, остановившись где, сразу собирал вокруг себя людей всякого возраста, завороженно внимающих всему, что говорил этот человек. Благо, призывал он к нужным поступкам и правильным деяниям, иначе беды не миновать. После таких собраний в поселениях царила идиллия. Недолго, правда, пока не спадал эффект, но месяц все друг друга просто обожали. А потом потихоньку принимались вспоминать, кто кому что сделал. Поэтому власть держащие и уговаривали странника остаться.

– Господин, – преорх рискнул отвлечь наставника от созерцания площади под окном. Ощущение создалось, что тот задремал, прикрывшись от закатного света ресницами. – Куда вам подать трапезу?

– Я поем с братьями, – с улыбкой отозвался наставник совершенно несонным голосом. – Не нужно из-за меня нарушать распорядок.

– Но… – вечерняя трапеза в обители состояла из каши и вареной репы. Угощать этим гостя стало стыдно. А гость повернул голову и смотрел так, будто знал, что у преорха на уме, отчего стыдно стало вдвойне. Волосы его сверкали серебром и вызывали благоговение и желание их потрогать, сбивали с мыслей. – Господин, библиотека открыта. Может, там удобнее будет? Вы ведь рукописи хотели почитать?

Шуршание листов, запах чернил, скрип пера и бокал вина. На миг Рей прикрыл яркие голубые глаза.

– Благодарю. – Но в то время вернуться не мог. Запахнул туже ворот длинной туники, чувствуя небольшой озноб. Пища, еще одно непременное условие для поддержания энергии, которой ранее было переполнено его тело, и она вливалась отовсюду; а сейчас приходилось добывать ее примитивным способом. – Я поем с братьями, отец.

За оставшиеся полчаса до ужина чуда сотворить со скудными продуктами никто не смог бы. Преорху пришлось смириться, но уже жмурился, представляя наставника жующим репу.

Белый странник вновь отвернулся к окну от назойливого стремления угодить, которое его сильно напрягало. Преорх, не отыскав более повода задерживаться, оставил его одного размышлять. Или отдыхать от суеты.

Думы Рея вновь вернулись к той, кого искал. Осторожно приложил руку к груди и убедился, что сердце стучит так же часто, разочарованное тем, что и этот день прошел впустую – она не появилась. Сколько мест обошел, уже и сам не посчитал бы. И в каждом одно и то же – тщетные надежды, подавленность и грядущая дорога вдаль.

Вначале три сотни лет поставили его в тупик, но постепенно, роясь в записях и разбирая по буквам истории, ворохи слухов и обрывочные приписки, начал понимать, откуда они взялись – пошатнулся Порядок. Людям этого понять не дано и они, сознавая все же, что случилось нечто, отчего мертвые начали метаться, придумали свою версию, налепили подходящие объяснения для каждого случая, а за тем, что вовсе в голове не уложилось, обратились к шаманам. Шаманы видели и знали больше, однако кто станет слушать о вещах, вызывающих ужас? Их объявили лжецами и буквально за несколько лет эти люди перестали существовать, под разными предлогами прекратили свою жизнь и, следовательно, учения.

Шаманы сказали, что потерянные души, отрезанные от Вечности, трепыхались в последней своей агонии, ища любое вместилище, прежде чем успокоиться. Эти слова были записаны самим шаманом и сохранились в библиотеке. Может, кто поленился разобрать пыльные древности, уничтожить тексты; так и достиг укор своей цели.

Вот что они сделали. Чему поспособствовали. Рей опустил взгляд на свои руки в перчатках, пошевелил пальцами и невесело искривил губы, понимая, что после такого вряд ли Смерть вообще соизволит задуматься о нем, не то чтобы исполнить просьбу. В которой отказала, к тому же.

Не будь он таким упертым… Не застрянь та девушка так в мыслях… Подумай он хоть о чем-то кроме вдруг возникшего желания… Вместо того, чтобы вставить в колесо еще одну палку, уговорил бы Кая и Дара уйти, ведь он мог.

Вынужденный помимо истории знакомиться с прелюбопытнейшими измышлениями различных авторов, Рей начал понимать. И хоть он лишился титула Великого и, судя по обретенной способности стареть, даже благословения Вечности, двинулся к постижению ценности жизни. Жить ради жизни? Ради того, чтобы дышать, потреблять? Он задумывался, зачем тогда человек обладает развитым сознанием. Если во всем ищет смысл, то он не может жить как зверь. Дошел до того, что жизнь ценна не тем, чтобы просто подчиняться животным инстинктам, а тем, чем человек ее сам наполняет, лелеет, дорожит. А еще до принятия того, что чужая жизнь имеет такую же ценность и так же важна, как и собственная.

О таких вещах он не задумывался до того. Не было надобности.

Теперь мог оценить свое потрясающее заявление, что постигнет ценность жизни – он просто не представлял, о чем говорит. Его добровольные проповеди не придадут его жизни ценность, ведь его легко можно заменить другим талантливым оратором, который поведет толпу в противоположную сторону. Да и сам страдать не станет, лишившись слушателей. А вот отыскать девушку стало навязчивой идеей. И спасти ее. Еще желал видеть ее каждый день. Знать, что она счастлива. И представлял ее улыбку, обращенную к нему, отчего сердце замирало. Чтобы найти ее, готов был бродить по земле, пока не упадет.

Была у смертных одна хворь, под описание которой подходили все эти симптомы. Кай пренебрежительно обозвал ее любовью.

– Ужин! – объявил лысый брат, заглядывая в покои, выделенные гостю. И замолчал, застав его в интересной позе: белый странник так и стоял, прижав руку к сердцу, как в одной из драматических постановок, словно ждал аплодисментов.

Брат на всякий случай оглядел вдоль стен, после чего вопросительно поднял брови, и Рей поспешно отдернул руку и разгладил тунику. Рука предательски дрожала. Заметил на лице брата белую пудру, решил, что тот участвовал в приготовлении того ужина.

– Иду, – проговорил.

Выйдя в коридор, уже хотел подсказать, что неплохо бы умыться, но по мере рассмотрения оказалось, что пудра нанесена слишком уж ровным слоем. Тогда начал подозревать, что это один из подражателей. Знал бы брат, что у наставника еще и кожа светится, потому и перчаток не снимает, потому и закутан в одежды с головы до ног.

Сияние понемногу утихало, но не так быстро, как хотелось бы. И доставляло массу неудобств. Осталось ненужное, а таланты полезные растерял, к примеру, рисовать стал на уровне ребенка. Скорее всего, так и было задумано.

Рей промолчал, шагая под полукруглыми сводами; не стал смущать доброго человека замечаниями. Пусть думает, что это незаметно. Хотя про себя потешился: одно дело, дети в простынях носятся по улицам, играя в странников, другое – взрослый, выбеляющий лицо.

– Вы такой светлый, – как бы оправдываясь, пробормотал брат. Рей кивнул. – Вас не то чтобы трогать, и смотреть страшно, чтобы не испачкать взглядом.

Тут уже Рей негромко рассмеялся.

– Уверяю тебя, брат, ни взгляд, ни прикосновение мне не страшны. Вот, – протянул руку. Брат шарахнулся в сторону, чем сильно удивил. – Ну что же ты?

– Не смею, господин!

Рей почувствовал себя заразным, глядя на брата, ставшего белее своего грима: в желтом свете лампы на щеках отчетливо зашелушилась пудра. Представил обстановку в трапезном зале, после чего быстро изменил свои намерения.

– Я поем в библиотеке, – сообщил. Иначе все население обители спать сегодня отправится голодным, потому что вряд ли кто посмеет шевельнуться в его присутствии. – Укажи мне дорогу.

Брат потер гладкую лысину, вытер пальцы о свой балахон и остановился. Поднял повыше фонарь, стало лучше видно его лицо, довольно молодое, как отметил наставник про себя. Вспомнил еще раз о детях, играющих в переодевания.

– Тогда нам в другую сторону, к лестнице. Библиотека наверху, – сказал брат. И осторожно добавил: – А отец знает? После недавнего пожара туда никто не ходит.

О пожаре Рей не слышал, это досадное препятствие к получению знаний преорх почему-то решил скрыть. Может, опасался, что тогда и странник не задержится. Наставник даже задумался, как повлияла бы эта информация, преподнесенная перед встречей с жителями, на саму встречу. Долго копаться не стал.

– Много сгорело?

– Считай, все рукописи, – взмахнул руками брат и огонек лизнул стекло, метнувшись в сторону. Поплыли длинными лентами тени. Как те, что из кошмара, только много чернее, заставившие Рея передернуться. – А что осталось, так нечитаемо почти. Что-то определенное ищете, господин? Я там иногда прибирался, подскажу, в уцелевшей части осталось или нет. Ну а если время убить – то без разницы.

– Что ты знаешь о шаманах? – прямо спросил наставник. Штукатурка с щек посыпалась живее, осев на братском балахоне желтоватым песком.

– Шаманах? – брат неуверенно глянул на странника, шутит или нет? – Это призраки, отмеченные печатью разложений. Лжецы, коих свет не видывал. Предрекали жуткие вещи умершим. А вон ничего… – запнулся, подыскивая аргумент. – Все умирают, как и прежде.

Рей вздохнул и подавил желание смахнуть пудру.

– Лжецы, значит… – повторил, мрачнея. Тана он бы не стал звать лжецом. Кем угодно, хитрецом, мудрецом, трусом, может, даже завистником, ведь при каждом удобном случае пел хвалы его нелюдскому сиянию. Но на лжи шаман не специализировался. – Это известно из свидетельств древности, верно?

– Так они и сейчас прячутся, – возразил брат с запалом. Снова взмах, снова тени задвигались, зазмеились. – Нет чтобы пользу приносить…

– Они остались? – осведомился Рей, стараясь не обращать внимания на вынимающие душу поползновения по полу и стенам.

– Отлавливают. То там, то тут. Есть один, говорят, где-то под Сангреном, у него такая здоровенная пятерня на лбу, – стараясь впечатлить странника, брат для наглядности шлепнул себя по голове. – Лучше бы на рот ему эту метку…

Дальше Рей не слушал. Воспроизвел в памяти карту: южнее, ему нужно на юг. К шаману, неизвестно как выжившему, о котором знает отшельник обители, без сомнений, преорх, а, скорее всего, даже весь преорхат.

– Где я могу купить коня? – оборвал брата, приходя в страшное волнение.

– Так… – брат послушно оборвался и вовсе стушевался. Раз глянул в сверкающие ярче лампы очи белого странника и быстро опустил голову. – Есть. За зданием стойло. У отца спросите.

О цели такой стремительности узнавать не стал, но, Рей был уверен, брат догадался и без вопросов. Теперь станут судачить и строить предположения. Может, додумаются до того, что наставник не смог терпеть нахождения столь поганого человека на земле и помчался его прибить. Что к лучшему, потому что правда заставила бы усомниться в его проповедях.

Заполучить коня не составило труда, растерянный преорх с ходу согласился его отдать, ничего не поняв. А к тому времени, когда проникся тем, что останется без животного, идти на попятный было поздно, да и свидетели после ужина толпились в освещенном фонарями дворе, отыскав себе занятия в попытке урвать кусочек интересного. Чтобы его жадность, да еще для белого странника, стала темой пересудов, главный отец обители не хотел, с конем пришлось расстаться.

Рей собрался ехать в ночь, не став ни ужинать, ни ложиться отдыхать. С благодарностью принял собранный ему в дорогу небольшой мешочек с провизией. Чтобы животину не утяжелять, добавил преорх, подавая припасы. А это, добавил, показывая на брата, проговорившегося о шамане, проводник, покажет дорогу.

Рей подумал, что скорее, сторож коня, чтобы гость точно вернул собственность обители.

– Я вполне могу добраться сам… – прохладно начал в надежде отделаться от слежки.

– Брат обучен боевым искусствам, – быстро вставил преорх, а Рей с удивлением посмотрел на смущенного лысого, не знающего, куда девать глаза. – Защитит в дороге, которую вы не знаете, присмотрит за животными. Господину негоже самому заниматься подобным.

Будто у господина рук нет. С лошадьми Рей и правда не совсем понимал, что делать нужно, кроме как ехать на них, но не думал, что приглядеть за тем, на чьей спине сидит, будет сложно. Со вздохом посмотрел, как брату из темноты подводят еще одного коня, к седлу которого уже приторочены были сумки. У брата они выглядели внушительнее. Наверное, для поддержания сил пищи ему требовалось больше. Рей решил не спорить прилюдно, а тихо потерять проводника где-нибудь по дороге.

– Едем, господин? – понуро спросил брат.

– Едем, – в тон ему ответил Рей и вскочил в седло.

Юг, им нужно на юг.

Однако, к удивлению белого странника, не проехали они и несколько километров, как брат свернул с широкой дороги на более неприметную, уводящую на восток, между полями подсолнечников, клонящих к земле тяжелые головы, в сторону величественно вздымающейся темной громады гор. Красивые виды, конечно, но им туда не нужно.

– Что это за дорога?

– Мы ведь в Сангрен направляемся? – уточнил брат.

Смышленый, как и думал. Рей кивнул. Потом, спохватившись, что кивает спине, еще и в темноте, ответил вслух.

– Тогда нам сюда, – отозвался брат. – Проедем вдоль гор, тут неплохой путь.

– А с той дорогой что не так? – резче спросил Рей.

– Два моста через ущелья, – просто ответил брат. – Навесных. С лошадьми туда ходу нет.

Рей обернулся на оставленную в стороне широкую ленту трассы, по которой сам бы и помчался без раздумий. По словам брата, потерял бы на ней время или оставил бы перед мостом коня.

– Как твое имя? – спросил без особого воодушевления, так как собирался распрощаться с проводником, а не сближаться. Но брат, казалось, вопросу обрадовался.

– Амиль, господин, – радостно возгласил в темноте.

Амиль, про себя повторил Рей и перевел взгляд с его спины на горные вершины, посеребренные ровным лунным светом. Там, высоко, мерцали звезды; небо поворачивалось своими гранями к холодному белому диску и переливалось, то показывая, то скрывая свои сокровища.

Хотелось есть. Рей ощупал свой мешочек, отыскал очертания чего-то твердого. Понадеялся, что это сыр, и, развязав тесемку, запустил внутрь руку.

– Мы можем остановиться, – предложил брат и указал вперед. – Вон там поле кончается, а на краю сторожка. Уверен, добрый человек, смотрящий за посевами, не откажет нам в тюке соломы, чтобы отдохнуть.

– Мы только выехали, – напомнил Рей и достал кусок сыра. – Смысл в чем – уехать из обители, чтобы тут же искать ночлег?

Брат подумал.

– И то верно, – согласился. Поехали дальше, мимо сторожки, прямиком в черноту.

Узкая дорога, не больше трех полных шагов поперек, сворачивалась, огибая естественные холмы и овраги, крутилась между деревьев, укладываясь гладко. Трава на ней росла мелкая и чахлая, вытоптанная и заезженная колесами, кони ступали мягко, и Рей, покачиваясь в седле, жевал кусок сыра, наблюдал за статуей впереди. Брат Амиль, судя по его надсадному сопению, жутко боялся встретить кого-нибудь в лесу среди ночи и дергался при каждом шорохе, поворачиваясь всем телом в сторону то уханья сов, то треска ветки. Сам жался как заяц, и животину свою нервировал. Проводник из него выходил пока более толковый, чем охранник.

Однако кони вели себя спокойно, поэтому сам Рей поводов для беспокойства не видел. Отряхнул от крошек перчатки после скудного ужина, подумал было отвлечь брата от его страхов разговором. Но быстро понял, что самого волнует только шаман, и все беседы станут выпытыванием подробностей о нем, а отношение к таким отмеченным брат уже выказал. Послушает белого странника, сообразит цель поездки и, еще чего доброго, развернет транспорт обратно в обитель. Либо сам понесется докладывать, что не такой уж странник белый, каким кажется. Потому молчал и только рассматривал длинные тени, расчертившие землю непонятными узорами.

Привал они сделали уже утром, когда взошло солнце. У самого подножья гор, среди огромных валунов отыскали расчищенный от камней пятачок с оставленным кем-то из путников, ходивших до них, кострищем. Амиль повеселел, привязал коней, отцепил одну из сумок и принялся в ней рыться. Рей прошелся размять ноги, передавленные седлом, заодно осмотреть местность.

– Сколько времени добираться до Сангрена? – крикнул из-за камней.

– Около недели, господин! – послышался крик в ответ.

Рей первым делом подумал о провизии, собранной ему в дорогу, которой не хватило бы и на два дня.

– Много поселений по пути?

– Если этой дорогой ехать, то нет. Сворачивать нужно, чтобы добраться до людей, – охотно проинформировал Амиль. Он уже успел собрать охапку травы, сидел над старыми углями и стучал, выбивая искры на растопку.

Вся доброта преорха выразилась в нескольких кусочках сыра и подсохшем хлебе. Коня и того пожалел, хотя странник готов был платить за него золотом. Рей почему-то даже не удивился.

Вернулся к брату, только сейчас обратил внимание, что свой обительский балахон тот сменил на вполне заурядные штаны и рубаху, подпоясанную кожаным ремнем. Выглядел как обычный деревенский, из тех, что запросто опрокинут в себя казан каши, а потом раскидают всех противников в дружеском поединке. И лысина уже не так ярко блестела на солнце.

– Голову бреешь? – уточнил Рей.

Брат смущенно почесал макушку.

– Так установлено правилами. Быть скромным. Время, положенное на молитвы, не должно тратиться на самолюбование.

То-то даже преорх не любовался. Не собой, правда, но с белого гостя не сводил восхищенного взгляда. Рей вздохнул.

– Подозреваю, что таким образом просто избавлялись от вшей. Людей много, места мало, а головы всем проверять постоянно никакого терпения не хватит.

Амиль испуганно вскинул глаза. Рей повел бровью, предлагая развить тему.

– Нельзя так, – наконец с укоризной проговорил брат и вернулся к огню. Рей видел, что тот слишком хмурится, и запоздало пожалел о своих словах. Велел себе не подрывать веру верующего, который доволен своим положением слепца.

Отыскал среди разбросанных камней поровнее верхушкой и сел на него.

– Готовить собираешься?

– Крупа есть, кашу сварю, – ответил брат и широко зевнул в рукав. Рею захотелось сделать то же самое, с трудом удержался. – Коням отдых нужен, а мне сидеть без дела – усну только. Вы можете прилечь, если хотите, час есть.

– Их напоить ведь надо, – Рей кивнул на привязанных в теньке животных, выглядевших очень довольными всем. Тут только заметил миску в траве.

– Это я сделал сразу, как привязал их, – сообщил Амиль. Так выразительно, что Рей поджал губы и ощутил себя виноватым перед животными. Встал, отошел, сделал еще один обход вокруг каменной россыпи, застывшей здесь никто не знал с каких времен. И неожиданно для себя подумал о другом холме.

О Первом, летящем с него на равнину верхом на своем устрашающем чудовище, о его спутнике, следующем туда же. Рей не знал, что случилось с ними. Чем для них обернулось то мгновение и расплачиваются ли по сей день за свою наглость.

Что ему не давало покоя из тех воспоминаний, так это сама равнина. Он помнил горящий вырубленный лес, помнил расположение холмов вокруг и речку, что протекала дальше. При этом ни разу за время своих странствий не встречал ничего похожего. Хотел бы вернуться туда, в начало своего падения, но не мог. Мучала дурная мысль о рассыпанных душах, которые, возможно, там остались, потерялись. Не найдя иного пристанища, воротились назад. Надеялся, что их еще можно вернуть, вплести обратно.

От размышлений отвлек Амиль, протянув дымящуюся миску.

– Господин, – позвал. – Завтрак. Готов уже, а вы так и не поспали.

Несколько секунд Рей вытаскивал себя из пут прошлого, моргая ничего не видящими глазами. Протер их от иных, далеких образов. Машинально принял посуду.

– Вы перчатки не снимаете? – поинтересовался брат, устраиваясь на земле со своей порцией. Пристроил жестянку на колени, задрал голову к солнцу, пригревающему довольно ощутимо. – Жарко и неудобно, наверное.