Самостоятельные люди

Всемирная литература

© Владимир Железников

© Оформление. ООО «Издательство Эксмо»

Рыцарь

Саша вышел во двор и огляделся… Двор был пуст, только у гаража, который стоял в глубине, ворота были открыты настежь.

Ну, машины – это была его страсть. Он знал все марки советских автомобилей.

Саша подошёл к гаражу, осторожно заглянул и остановился на пороге. Дальше идти без разрешения он боялся.

Шофёр, совсем молодой на вид парень, возился в моторе «Волги». Он поднял голову и улыбнулся.

– Здравствуйте, дядя, – сказал Саша.

– Здравствуй, малый, если не шутишь, – ответил шофёр.

– Я не шучу. – Саше понравилось, что шофёр назвал его малым. Это для него звучало необычно, ну, вроде как он сродни стал этому необыкновенному человеку, от которого так хорошо пахнет бензином, мазутом и ещё чем-то таким, отчего просто захватывает дух.

– А если не шутишь, вот тебе ведро, принеси воды, – сказал шофёр. – Вон там, в глубине гаража, есть водопровод.

Саша взял ведро, дужка его глухо звякнула. И он, Саша, пошёл в глубь гаража.

В гараже было полутемно, но Саша совсем не боялся, он легко и свободно шёл среди машин. Потом набрал полнёхонько ведро воды, еле дотащил, а когда шофёр сказал, что ведро, пожалуй, было для него тяжёлым, он улыбнулся: «Ерунда, мол, не такие таскали». Хотя в своей жизни не притащил ни одного ведра воды. И сейчас, когда тащил, от собственной неловкости облил себе ноги.

Шофёр залил воду в машину, закрыл капот и протянул Саше руку.

– Заходи, когда будет время, – сказал он. Саша крепко пожал ему руку и ответил:

– Обязательно зайду, я ведь живу в этом доме.

Шофёр уехал, а у Саши на руке осталась широкая тёмная полоса – это шофёр вымазал его руку машинным маслом. Жалко, что во дворе не было ребят: некому было показать шофёрскую заметину. Так и ушёл Саша домой, но шофёра теперь считал лучшим своим другом.

Прошло несколько дней, и как-то этот шофёр, выезжая из ворот, обругал Сашину бабушку. Она стояла в воротах, разговаривала с женщиной и не видела, что загородила дорогу машине.

– Эй, тётка! – грубо крикнул шофёр. – Нашла где стоять, а то толкану машиной, костей не соберёшь.

И Саша это всё услышал. Это так кричали на его бабушку, на самого хорошего, доброго человека! И кричал не кто-нибудь, а его друг-шофёр. Саша покраснел, потом побелел и вдруг бросился со всех ног за машиной. Он подскочил к шофёру и крикнул ему в лицо:

– Если вы ещё раз когда-нибудь закричите на мою бабушку, я вас… я вас ударю! – Он кричал высоким тонким голоском.

Вот сейчас что-то должно было случиться.

– Ух ты! – сказал шофёр. – Какой рыцарь, прямо благородный рыцарь. – Он оглушительно рассмеялся.

Больше он ничего не мог сказать. Просто не знал, что ему говорить. Может быть, ему было стыдно. До сих пор он часто так гремел басом на людей и никогда не задумывался, что обижает их. Он кричал на них и уезжал дальше своей дорогой. А тут впервые ему сказали такие слова. И кто сказал? Маленький мальчик, которого он мог одним щелчком опрокинуть на землю, о котором он даже не помнил, стоило ему уйти с работы. Он даже не знал его имя.

А Саша стоял перед ним, как дикий зверёк, – решительный, отчаянный, готовый до конца отстоять свою бабушку. Он сейчас совсем не боялся и совсем не стеснялся, это было с ним впервые. Пусть все-все люди смотрят на него, а он ничего не боится. Пусть на него смотрят случайные прохожие. И только где-то в глубине его глаз шофёр увидел и боль и обиду. Тогда он сказал:

– Ну, прости, малый, виноват, кругом сто раз виноват, и вы, бабушка, великодушно простите.

Он тронул машину и помахал Саше рукой.

А бабушка хотела сначала отругать Сашу за то, что он лезет не в свое дело, но потом передумала. Разве можно ругать человека за благородные поступки? Нет, конечно! И бабушка это отлично знала. Тем более, что у неё в голове вдруг запела старая, забытая песня. Ей захотелось запеть эту песню вслух, так у неё было радостно на сердце, но она сдержалась. Пели одни глаза, пели тысячи мелких морщинок около глаз, пели губы, они почему-то расползлись в улыбку. Никто бы даже не поверил, что бабушка умеет так весело и молодо улыбаться. Пели руки, когда они стали, непонятно зачем, поправлять шапку у Саши. Так у неё было хорошо на сердце, ведь до чего дожила: Саша заступился за неё! Значит, не зря она сидела около него ночами, когда он болел. Жив человечек.

История с азбукой

После уроков я зашёл в первый класс. Я бы не стал к ним заходить, но соседка поручила присмотреть за её сыном. Всё-таки первое сентября, первый школьный день.

Заскочил, а в классе уже пусто. Все ушли. Ну, хотел повернуться и идти. И вдруг вижу: на последней парте сидит какая-то кнопка, из-за парты её почти не видно. Это была девочка, а совсем не мальчик, которого я искал. Как полагалось первоклашкам, она была в белом переднике и с белыми бантами ровно в десять раз больше её головы.

Странно, что она сидела одна. Все ушли домой и, может быть, уже едят там бульоны и молочные кисели, и рассказывают родителям чудеса про школу, а эта сидит и неизвестно чего ждёт.

– Девочка, – говорю, – почему не идёшь домой?

Никакого внимания.

– Может быть, потеряла что-нибудь?

Сидит как статуя, не шелохнётся.

Что делать – не знаю. Уйти вроде неудобно. Подошёл к доске, придумываю, как расшевелить эту «статую», а сам потихоньку рисую на доске мелом. Нарисовал первоклашку, который пришёл из школы и обедает. Потом его отца, мать и двух бабушек. Он жуёт, уплетает за обе щеки, а они ему смотрят в рот. Получилась забавная картинка.

– А мы с тобой, – говорю, – голодные. Не пора ли и нам домой?

– Нет, – отвечает, – я домой не пойду.

– Что же, ночевать здесь будешь?

– Не знаю.

Голос у неё жалобный, тоненький. Комариный писк, а не голос.

Я оглянулся на свою картину, и в животе у меня заурчало. Есть захотелось.

Ну её, эту ненормальную. Вышел из класса и пошёл. Но тут меня совесть заела, и я вернулся.

– Ты, – говорю, – если не скажешь, зачем здесь сидишь, я сейчас вызову школьного врача. А он – раз-два! – «скорая помощь», сирена – и ты в больнице.

Решил напугать её. Я этого врача сам боюсь. Вечно он: «Дыши, не дыши», – и градусник суёт под мышку. Холодный как сосулька.

– Ну и хорошо. Поеду в больницу.

Честное слово, она была ненормальная.

– Можешь ты сказать, – закричал я, – что у тебя случилось?

– Меня брат ждёт. Вон во дворе сидит.

Я выглянул во двор. Действительно, там на скамейке сидел маленький мальчик.

– Ну и что же?

– А то, что я ему обещала сегодня все буквы выучить.

– Сильна ты обещать! – сказал я. – В один день всю азбуку?! Может быть, ты тогда школу закончишь в один год? Сильна врать!

– Я не врала, я просто не знала.

Вижу, сейчас она заплачет. Глаза опустила и головой как-то непонятно вертит.

– Буквы учат целый год. Это непростое дело.

– У нас папа с мамой уехали далеко, а Серёжа, мой брат, сильно скучает. Он просил бабушку, чтобы она написала им от него письмо, а у неё всё нет свободного времени. Я ему сказала: вот пойду в школу, выучу буквы, и напишем маме и папе письмо. А он мальчикам во дворе рассказал. А мы сегодня весь день палки писали.

Сейчас она должна была заплакать.

– Палки, – говорю, – это хорошо, это замечательно! Из палок можно сложить буквы – Я подошёл к доске и написал букву «А». Печатную. – Это буква «А». Она из трёх палок. Буква-шалашик.

Вот уж никогда не думал, что буду учителем. Но надо было отвлечь её, чтобы не заплакала.

– А теперь, – говорю, – пойдём к твоему брату, и я всё ему объясню.

Мы вышли во двор и направились к её брату. Шли, как маленькие, за руки. Она сунула мне свою ладошку в руку. Мягкая у неё ладошка и тёплая, пальцы подушечками.

Вот, думаю, если кто-нибудь из ребят увидит – засмеют. Но не бросишь же её руку – человек ведь…

А этот печальный рыцарь Серёжа сидит и болтает ногами. Делает вид, что нас не видит.

– Слушай, – говорю, – старина. Как бы тебе это объяснить? Ну, в общем, чтобы выучить всю азбуку, нужно учиться целый год. Это не такое лёгкое дело.

– Значит, не выучила? – Он вызывающе посмотрел на сестру. – Нечего было обещать.

– Мы писали палки весь день, – с отчаянием сказала девочка. – А из палок складываются буквы.

Но он не стал её слушать. Сполз со скамейки, низко опустил голову и поплёлся утиной походочкой.

Меня он просто не замечал. И мне надоело. Вечно я впутывался в чужие дела.

– Я выучила букву «А». Она пишется шалашиком! – крикнула девочка в спину брату.

Но он даже не оглянулся.

Тогда я догнал его.

– Слушай, – говорю, – ну чем она виновата? Наука – сложное дело. Пойдёшь в школу, сам узнаешь. Думаешь, Гагарин или Титов в один день всю азбуку одолели? Тоже ой-ой как попотели! А у тебя и руки опустились.

– Я весь день на память письмо маме сочинял, – сказал он.

У него было такое печальное лицо, и я подумал, что зря родители не взяли его, раз он так скучает. Собрались ехать в Сибирь, бери и детей с собой. Они не испугаются далёких расстояний или злых морозов.

– Боже мой, какая трагедия! – говорю. – Я сегодня приду к вам после обеда и всё изображу на бумаге под твою диктовку в лучшем виде.

– Вот хорошо! – сказала девочка. – Мы живём в этом доме, за железной изгородью… Правда, Серёжа, хорошо?

– Ладно, – ответил Серёжа. – Я буду ждать.

Я видел, как они вошли во двор и их фигурки замелькали между железными прутьями забора и кустами зелени. И тут я услышал громкий, ехидный такой мальчишеский голос:

– Серёжка, ну что, выучила твоя сестра все буквы?

Я видел, что Серёжа остановился, а сестра его вбежала в подъезд.

– Выучить азбуку, знаешь сколько надо учиться? – сказал Серёжа. – Надо учиться целый год.

– Значит, плакали ваши письма, – сказал мальчишка. – И плакала ваша Сибирь.

– Ничего не плакала, – ответил Серёжа. – У меня есть друг, он уже давно учится не в первом классе; он сегодня придёт к нам и напишет письмо.

– Всё ты врёшь, – сказал мальчишка. – Ох и силён ты заливать! Ну, как зовут твоего друга, как?

Наступило молчание.

Ещё минута, и должен был раздаться победный, торжествующий возглас ехидного мальчишки, но я не позволил этому случиться. Нет, это было не в моём характере.

Я влез на каменный фундамент забора и просунул голову между прутьями.

– Между прочим, его зовут Юркой, – крикнул я. – Есть такое всемирно известное имя.

У этого мальчишки от неожиданности открылся рот, как у гончей, когда она упускает зайца. А Серёжка ничего не сказал. Он был не из тех, кто бил лежачих.

А я спрыгнул на землю и пошёл домой.

Не знаю почему, но настроение у меня было хорошее. Весело на душе, и всё. Отличное было настроение. Даже петь хотелось.

Дневник «П. М. М.»

Из биографии Вовки Курочкина

Началось всё с того, что Вера Васильчикова попала в комиссию, которой поручили составить программу концерта к родительскому дню.

Комиссия работала непрерывно, без отдыха, до самого обеда. Говорили сразу все: трещали девочки, вставляли острые слова мальчишки, а вожатый руководил спором.

Спорили долго, до хрипоты, и непонятно было, как члены комиссии понимают друг друга. Но они понимали, потому что вожатый неожиданно сказал:

– Ну вот, наконец программу утрясли.

Все облегчённо вздохнули.

Эх, жалко фотографа нет, а то бы щёлкнул нас на концерте, – заметил мальчишка, который сидел на подоконнике и болтал ногами.

– Вот бы здорово! Это идея! Молодец, Борис, хорошо придумал! – снова раздался разноголосый хор.

И тут послышался новый голос, который во всём этом споре не участвовал. Он был робкий и тоненький и принадлежал самой маленькой девочке. Когда она заговорила, то все уставились на неё.

– Я знаю одного фотографа…

– Подумаешь, я знаю целых десять, – перебил её Борис.

– Нет, вы меня неправильно поняли. Он в нашем лагере. Это Вовка Курочкин из третьего отряда.

– Это такой вот шкетик? – засмеялся Борис.

– Он вовсе не шкетик! – вдруг обиделась девочка. – Я всю его биографию знаю.

Он… он… редкий человек. Настойчивый.

– Ну ладно, – примирительно сказал вожатый, – не будем ссориться. Между прочим, Борис, ты неправ. Ты же не знаешь Курочкина, а берёшь на голос. Васильчикова, приведи Курочкина.

Борис упёрся руками в подоконник и спрыгнул на пол.

– Поживём – увидим.

Ребята разбежались, и в комнате остался один вожатый.

Стало тихо. Но скоро под окном послышались приглушённые голоса. Это были Васильчикова и Курочкин.

– Не понимаю, почему ты не хочешь идти?! Ведь ты меня ставишь в неловкое положение.

– А кто тебе велел говорить про меня?

– А зачем ты хвастался, что будешь меня каждый день фотографировать? Я даже маме про это сказала.

Курочкин промолчал. Видимо, он колебался.

Но тут в окне показалась взлохмаченная голова вожатого:

– Ну, Курочкин, принимаешь предложение?

Вовка отчаянно покраснел и сказал робко:

– Можно попробовать, но если что не получится…

– Не скромничай, не скромничай!

Вовкин аппарат был древней конструкции, сильно потрёпанный от времени. Именно поэтому Вовка и колебался, когда Вера вела его к вожатому: вдруг аппарат не сработает.

Страсть фотографа всё же взяла верх над осторожностью, и он вытащил аппарат со дна чемодана.

С этой минуты Вовка Курочкин стал героем дня.

Утром он вытаскивал фотоаппарат, и вокруг него немедленно собиралась толпа любопытных. Даже Борис, чемпион лагеря по плаванию, считавший Вовку «шкетиком», и тот вежливо здоровался с Вовкой за руку. На концерте в родительский день Вовке уступали самые хорошие места, чтобы удобнее было фотографировать. После концерта ребята гурьбой проводили его до дверей давно заброшенной сторожки, на которой висела надпись:

ФОТОЛАБОРАТОРИЯ. НЕ ВХОДИТЬ!

Вовка скрылся в сторожке со строгой надписью, а ребята остались перед дверью ждать результатов.

Прошёл час, второй, а Вовка не выходил. Он сидел в тёмной лаборатории, плакал и смотрел в замочную скважину ждал, когда все уйдут. Выйти он не мог, потому что ни один снимок у него не получился.

Наконец у дверей осталась одна Васильчикова, и Вовка отважился появиться, её-то всё равно не переждёшь.

– Выдержка маленькая, ничего не отпечатаешь, – сказал Вовка безразличным тоном и посмотрел в сторону.

Вера ничего не ответила.

Скоро уже весь лагерь знал о Вовкиной неудаче.

– Настойчивый, редкий человек, – смеялся Борис. – Сапожник он, а не фотограф!

Кто теперь таким аппаратом снимает? В музей сдать его надо.

Курочкин сделал ещё две попытки спасти положение: во время спортивных состязаний и на прополке колхозного картофеля.

На этот раз у фотолаборатории ждала только Вера. Увидев Вовкино хмурое лицо, она попросила:

– Вовка, забрось аппарат, раз у тебя такая неудача.

Но Вовка ничего не ответил и ушёл. Несколько дней он ремонтировал свой аппарат, а потом перешёл на фотографирование неживой натуры – кустов и деревьев. Он часто уходил в лес, где никто ему не мешал.

Скоро в лагерной юмористической газете «Горчичник» появился рисунок, на котором был изображён Вовка Курочкин среди лесных зверей.

Вовка только усмехался – никто ведь не знал, что он уже добился кое-каких результатов. Он продолжал свои лесные прогулки.

Однажды он наткнулся на одинокую корову. Это была удача. Вовка уже давно мечтал снова перейти к работе над живой натурой.

«Только бы не убежала!» – подумал он и торопливо установил аппарат на треноге.

Как назло, в этот самый момент корова отвернулась от объектива и показала Вовке свой коровий хвост.

Вовка схватился за треногу, рысцой перебежал на новое место и снова поставил аппарат перед коровьей мордой.

Корова скучно посмотрела на Вовку и опять отвернулась.

Теперь Вовке то и дело приходилось перебегать с аппаратом с места на место. Он заискивающе улыбался, призывно чмокал, упрашивал корову стоять спокойно. Но перед объективом всякий раз оказывался коровий хвост или, в лучшем случае, бок.

Сильно припекало солнце. Вовка взмок и устал. После очередной неудачи он решил задобрить корову – сорвал несколько пучков травы, сунул к самой морде и погладил по шелковистой шее. Корове понравилась ласка, она призывно замычала и принялась жевать пучки травы.

Курочкин же на цыпочках вернулся к аппарату.

– Спокойно, – прошептал он, – снимаю! – И корова была сфотографирована.

– Вперёд! – крикнул Вовка, схватил треногу наперевес и помчался в лагерь.

Корова испуганно шарахнулась в сторону.

Вера застала Вовку, когда он уже печатал фотографию коровы.

– Ты всё носишься с этим, – она ткнула пальцем в аппарат, – а в лагере тревога.

В колхозе происшествие: пропала самая породистая корова. И все ребята идут её искать. А я тебя жду, жду. А что, если все уйдут и справятся без нас?

– Корову? – удивился Вовка. – Ищут корову? А какая она?

– Какая! – всплеснула руками Вера. – Обыкновенная, которая даёт молоко и бодается рогами.

Когда Вовка и Вера прибежали на линейку, там уже никого не было. Остались только вожатый, Борис и какая-то незнакомая девушка в пёстром сарафане.

– Привет фотографам! – Борис помахал рукой Вовке и Вере. – Как успехи?

– Тише, Борис, – сказал вожатый. – Курочкин и Васильчикова, вы почему опоздали на линейку?

– Мы, мы… Ай, я так хотела её найти! – И Вера разревелась.

– Васильчикова, как тебе не стыдно, здесь чужой человек из колхоза! – сказал вожатый.

– Да я всё лето ждала, чтобы случилось какое-нибудь происшествие, и прозевала!

– Курочкин, – сказал вожатый сурово, – это твоя вина. Вот до чего ты довёл девочку.

Вовка покраснел и сказал, обращаясь к незнакомой девушке:

– Ваша корова белая с чёрными пятнами?

– Верно, – ответила она. – А ты откуда знаешь?

– Я её только что видел.

– Во сне! – рассмеялся Борис.

Но Вовка уже пустился бежать. Скоро он вернулся и протянул девушке ещё мокрую, непросохшую фотографию, на которой красовалась корова.

– Она, Соловушка! – сказала девушка.

С того дня над Вовкиной неудачливой страстью перестали потешаться. А потом произошло такое, что навсегда укрепило за ним имя редкого человека.

Однажды в лагере появилась знакомая уже девушка из колхоза. Ребята начали спрашивать у неё, не сбежала ли Соловушка опять, но она только хитро улыбалась и ничего не отвечала. А на вечерней линейке взяла слово и сказала:

– Наш колхоз постановил на общем собрании наградить пионера Владимира Курочкина за находчивость и настойчивость фотоаппаратом «Смена».

Девушка подошла к Вовке. И в следующий момент все увидели, что у него на груди висит на тоненьком жёлтом ремешке новый фотоаппарат.

– Курочкин, – улыбнулся вожатый, – выступи и скажи что-нибудь.

Но Вовка ничего не мог сказать, потому что у него во рту стало сухо-сухо и ему показалось, что он вообще разучился говорить.

А на другой день «редкий человек» Вовка Курочкин был приглашён фотокорреспондентом в лагерную газету «Горчичник».

Клинок красного командира

Николай Фёдорович работал в своём саду – белил стволы яблонь. Он уже шестой день был в отпуску и всё выискивал себе разные заботы, чтобы заглушить обиду на дочь.

Ещё весной Николай Фёдорович списался с Машей, что та приедет к нему с сыном Серёжей, он не видел их целых пять лет. Со дня на день ждал гостей, и вдруг пришла телеграмма, что они задерживаются.

«На смех отца выставила! – думал Николай Фёдорович. – Всем соседям разболтал, а Машенька, вместо того чтобы поехать к отцу и внука привезти, возможно, укатит в какие-нибудь южные края».

Ему не работалось, но он упрямо водил кистью по шершавым, в бороздах стволам деревьев, пока вдруг не прогудела сирена автомашины. И сейчас же ей в ответ прокричал горластый соседский петух.

«Кого там нелёгкая принесла?» – подумал Николай Фёдорович. Он бросил кисть, снял передник и заспешил на улицу.

Р кузове грузовой машины стояли двое: мужчина, одетый по-городскому, и мальчишка лет десяти.

– Николай Фёдорович Панов здесь живёт?

– Я и есть Панов, – ответил Николай Фёдорович.

– Фу! – шумно вздохнул мужчина. – Значит, всё-таки удалось доставить в полном порядке. Принимайте внука. – И он с неожиданной лёгкостью подхватил мальчишку и опустил его на землю. Потом таким же манером выставил небольшой чёрный лакированный чемоданчик. – Всё. Счастливо оставаться. – Мужчина цокнул костяшками пальцев по шофёрской кабине, и не успел Николай Фёдорович даже спасибо сказать, как машина укатила.

Дед внимательно посмотрел на внука, ещё не веря, что всё то, о чём он мечтал, произошло так просто. И что вот этот самый белобрысый худой мальчишка и есть его внук Серёжа. Но мальчишка стоял перед ним и держал в руке чемоданчик. Тот самый чемоданчик, который он подарил Машеньке, когда она поступала в медицинский институт.

– Ну, здравствуй, Серёжа. Как это мама тебя одного отпустила? – проговорил наконец Николай Фёдорович.

– Где же одного? Если бы одного! От самого дома с провожатым. – И Серёжа кивнул в ту сторону, куда уехала машина. – Наш сосед. В командировку приехал. Будет у вас элеватор строить.

Николаю Фёдоровичу хотелось приласкать внука, но почему-то постеснялся и только, когда входили в дом, на ходу прижал его к себе и потрепал за волосы.

Скоро с базара пришла Наталья Семёновна. Когда она увидала Серёжу, ей даже плохо стало от радости. Она расцеловала его, при этом ощупала и нашла, что он худой до ужаса. Потом повела умываться и тут же усадила за стол.

Серёжа ел варенец с хрустящей ярко-коричневой пенкой, а Наталья Семёновна сидела напротив и говорила:

– Вылитая Машенька! Правда, мальчик очень похож на Машеньку? – обращалась она к Николаю Фёдоровичу. – Нет, ты посмотри глаза, это же её глаза!

Она засыпала его вопросами: что они едят дома, как выглядит Машенька, и ещё многими другими, на которые Серёжа при всём своём желании не знал, как отвечать.

Тогда к нему на помощь приходил Николай Фёдорович. Он ничего такого не говорил, а повторял одни и те же слова:

– Ты, Серёжа, ешь. Наваливайся, ешь. – И всё расхаживал по комнате и занимался какими-то ненужными делами: то откроет окно, то закроет, то почему-то включит электрический свет, хотя на улице было светло.

Потом Серёжа ходил по комнатам и оглядывал всё серыми цепкими глазами. Только одна вещь приковала его внимание – старый клинок, который висел над кроватью Николая Фёдоровича.

Угомонились в этот день поздно. Но Николай Фёдорович уснуть не мог. Давно засопел Серёжа, заснула тревожным старушечьим сном Наталья Семёновна, а Николай Фёдорович всё смотрел в темноту открытыми глазами.

«Он, наверное, ни разу не был в настоящем лесу, – размышлял Николай Фёдорович про Серёжу. – Жил только на пригородных дачах. Это же смех! Надо его приучить к лесной работе». …Шли дни. Николай Фёдорович подолгу копался в небольшом садике при доме, стараясь, правда без всякого пока успеха, приучить к этому делу и внука. Мальчик уже совсем освоился здесь и не отличался ничем от местных ребят.

Серёжка знал удачливые места для рыбалки, умел нырять до самого дна и ловко управлять лодкой-плоскодонкой. Уступал он только маленькому чернявому парнишке со смешным именем Дормидонт.

Дормидонт был отчаянная голова, человек вредный и коварный. Как-то, обогнав Серёжку в лодочном состязании, сказал ему небрежно:

– Весло у тебя не то…

– А какое же надо?

– Полегче, чтобы руку не оттягивало. Из молодого деревца…

После этого Серёжка подрубил у деда в саду молодое грушевое дерево.

«Всё равно не привилось, – подумал Серёжка. – На всех деревьях скоро будут яблоки и груши, а это стоит без единого листика. Наверное, плохое».

Николай Фёдорович чуть было не отодрал Серёжку за уши, когда увидел, что он сделал. Но сдержался, резко толкнул его и ушёл в дом.

– Кто же это из сырого дерева весло скоблит? – распекала его Наталья Семёновна.

– Оно же в три раза тяжелее. И деда, дурачок, обидел, и дерево погубил. Догадки в тебе – как в петушином хвосте.

И Серёжка сильно расстроился. Он горевал не о срубленном дереве и не о том, что обидел стариков, – он не мог простить коварства Дормидонта.

«Теперь уж, видно, все ребята смеются». Серёжка стал думать, чем бы удивить ребят, чтобы у них пропала всякая охота смеяться над ним. А не появиться ли перед ними с дедовым клинком? Пожалуй, сам Дормидонт позавидует ему.

Серёжка тут же решил осуществить свой план. Он выбрал момент, когда бабка вышла из дому, и прокрался в комнату Николая Фёдоровича. Прямо в ботинках он прыгнул на кровать, снял клинок со стены и радостно почувствовал его солидный вес в руке.

– Не трожь, – послышался голос в дверях. – Повесь на место!

Серёжка обернулся. Перед ним стоял дед и смотрел на него посветлевшими, острыми глазами. Серёжка ощетинился, но клинок повесил.

– Подумаешь, даже потрогать нельзя!

Николай Фёдорович подошёл к постели и поправил сбившееся одеяло.

– Этот клинок не про таких, как ты. А ну, прыг-скок с кровати. Бабка моет-стирает, а ты грязными ботинками! А ещё клинок захотел.

Серёжка ошарашенный выскочил на улицу и долго бродил по переулкам. А когда совсем стемнело, пришёл к выводу, что надо ему бежать от деда. Вспомнит и пожалеет, да поздно будет.

Бежать решил поутру, чтобы как раз к поезду. И только после этого он наконец откликнулся на неоднократный зов бабки.

Утром Серёжка сбежал. Сложил свой чемоданчик и сбежал.

Станционная кассирша посмотрела на Серёжку круглыми глазами и позвонила куда надо по телефону. После этого Серёжку задержали, как подозрительную личность, и отвели в железнодорожное отделение милиции. Там старый милиционер сел писать протокол, но без привычки делал это с большим трудом. Он часто отрывался, с горькой обидой рассматривал руки в чернильных пятнах и говорил:

– Протокольный документ пришлось составлять. Беглец, чёрт возьми! Сколько беспокойства людям причинил. Уши драть надо таким беглецам!

На станцию за Серёжкой пришёл сам дед. В комнате дежурного милиционера он расписался в какой-то бумажке, кивнул Серёжке и сказал:

– Домой пора, бабка ждёт.

Всю дорогу Серёжка молчал. Молчал и дед. Он думал о своей жизни, и она напоминала ему бушующее море. А для Серёжки он хотел жизни спокойной. Но сегодня понял, что и его жизнь будет бушующим морем. Ну и пусть, лишь бы бушевала по делу. А пока вот надо переломить его характер, на правильную дорогу вывести.

Они возвращались полем, широкой просёлочной дорогой, мимо ещё неспелой ржи. Дед шёл впереди, а Серёжка пылил сзади. В одной руке у него были сандалии, в другой – чемоданчик. Он раздумывал, как бы снова улизнуть.

– Убежать хотел? – сказал дед. – А бегать-то надо с толком. Я вот тоже из дому бегал.

Дорога была пыльная, скучная, и Серёжка не прочь был поговорить.

– А это давно было? – спросил он.

– Давно. В гражданскую ещё. Я тогда малец был, немного постарше тебя. Отец на царской войне погиб, мать батрачила у деревенского богатея, рыжего Дениса Гордеева.

Мать – тебе она, значит, прабабка, – работа и горе крепко её измучили, а всё же красивая была. Косу как распустит, так до самых колен. Приглянулась она Гордееву, и решил он жениться на ней.

Каждое утро приходил, оглядывал нашу худую избёнку и спрашивал:

«Решилась? Всё равно твой не воротится».

А мать ему отвечала:

«Нет, не решилась».

Скоро мать заболела от тяжёлой работы и от голода. Гордеев прогнал её. Я тогда всё бегал к нему, просил хлеба.

«Мамка от голода пухнет, – говорил я. – Дай хлеба».

Но он каждый раз выгонял меня.

А когда мать умерла, поджёг я амбары у Гордеева и убежал из деревни…

Николай Фёдорович замолчал, будто потерял всякий интерес к рассказу.

Дорога зашла в небольшой перелесок. Там было прохладно и пахло свежей травой, сыростью и берёзовым соком.

– Хороши! – Дед гладил шершавую кору деревьев. – Сам сажал. Им теперь стоять сто, а может, и все двести лет.

Серёжка стал смотреть на деревья. Смотрел и старался представить, какие они будут через двести лет. Потом он спросил:

– Ну, а дальше что-нибудь было?

– Дальше многое было. Пришёл я к красным в небольшой городишко Петровск. Вижу – дом с красным флагом, решил – штаб, значит. Я прямо туда. А часовой дорогу перегородил мне, не пускает.

Но я стоял, потому что некуда мне было уходить.

«Ну, чего стоишь, ровно столб какой! – закричал он. – Разум имеешь, а того не понимаешь, что в штаб не положено пускать посторонних».

Тут как раз всадник подъехал. На всём скаку вздыбил коня у крыльца и соскочил на землю. Высокий такой и могучий, поперёк лица шрам, и чёрная повязка на глазу.

Сверкнул он на меня одним глазом и спросил:

«Ты кто такой и куда идёшь?»

«Из деревни я, дядечка, в штаб мне надо, в Красную Армию записаться».

«В кавалеристы желаешь или в пехоту?»

«Нет, мне бы лучше в пулемётчики».

«У-у, – протянул всадник. Ты, видать, парень серьёзный. Пропусти-ка его в штаб».

«Раз в пулемётчики, то отказу, конечно, дать нельзя», – подмигнул мне часовой и пропустил.

Николай Фёдорович свернул с утрамбованной тропинки и присел на траву. Серёжка опустился рядом. Дед молчал, и было видно, что он думал о прошлом. Он вспомнил всё с такой ясностью, словно случилось это только вчера…

– В небольшой штабной комнате стояли стол и две табуретки. На одну сел я, на другую опустился всадник.

«Ну, хлопчик, – строго сказал он, – выкладывай юз неё как есть. Откудова путь держишь, где мамка и батька проживают. Только без утайки».

И я сказал ему, что батьку на фронте убили, а мамка умерла. Про Гордеева я не стал говорить – боялся, что меня за это отправят в тюрьму.

«Значит, сиротка ты. И я сироткой рос. Тяжёлое, я тебе скажу, это дело. – Всадник даже головой покрутил. – Ну ладно, слезами горю помощи мало. Надо ворочаться тебе домой».

«Никуда я не пойду», – ответил я.

«Это почему же не пойдёшь? Ты дурака не валяй. Живи себе поживай в своей деревне, а после войны мы сирот обеспечим. Это перво-наперво. Истина!»

Вижу, плохо моё дело, и, как только всадник отвернулся, шмыгнул в дверь. Но он догнал меня, приподнял одной рукой и тряхнул.

«Ты не таё, парень, не шали!»

«Не пойду я в деревню, не пойду!. – закричал я. – Меня «рыжий» убьёт».

«Это какой ещё «рыжий»?»

И я выложил всю историю до конца. Всадник не ругал меня, не хвалил, но оставил при себе. Я попал в красную кавалерию, и был зачислен бойцом эскадрона разведчиков, которым командовал Степан Кожухов, а для меня просто дядя Степан.

Наш полк стоял на отдыхе после тяжёлых боёв. Жизнь в полку показалась мне лёгкой. Был я сыт и может, впервые в жизни обут. Кругом были люди, которые своими мозолистыми, натруженными руками и простыми лицами напоминали мне мужиков из нашей деревни.

Дядя Степан и все конноармейцы рвались на фронт. Я тоже мечтал, чтобы нас побыстрей отправили воевать с беляками. Но вот однажды дядя Степан позвал меня:

«Николашка, ступай сюда. Будет тебе целый день на локотках сидеть. Учить тебя задумал. Самому не привелось, а тебя выучу. Дюже нам грамотеи после войны будут нужны. И учителя нашёл, – он многозначительно поднял палец, – в гимназиях и семинариях обучался.

Большая голова. Истина».

Я тут же забыл об учителе. А на другой день подходит ко мне дядя Степан, такой строгий, каким я его никогда не видел.

«Иди, тебя дожидается учитель».

Учитель был старенький, худенький и весь какой-то торопливый. Форменный китель висел на нём, точно с чужого плеча. Он посмотрел на меня внимательно и проговорил:

«Ну-с, молодой человек, не будем терять времени. – Говорил он очень смешно: скажет первое слово, потом повторит его несколько раз, а уж потом говорит дальше. – Начнём… начнём… начнём с азбуки. Да, да, да!»

В школе я никогда не учился, поэтому мне было всё равно, с чего начинать.

Учитель старательно рассказывал мне про алфавит, но так как главным моим занятием было ничего не слушать, то в этом я достиг больших успехов, чем в изучении азбуки.

«Вы недисциплинированный, неприлежный мальчишка!» – возмутился учитель.

Он был человек справедливый и очень гордился своей профессией. Но тогда я этого не понимал и жестоко обидел старого учителя.

«Мне ваша азбука, господин учитель, – сказал я, – вовсе ни к чему. Мы и без неё всех буржуев перебьём».

А как раз в это время в комнату, где мы занимались, вошёл дядя Степан. Он всё слышал, потому что подошёл ко мне и сказал:

«Ух ты, пустомеля, перебей тебя пополам!» – и махнул от досады рукой.

Потом случилось сразу два несчастья: беляки перешли в наступление и наш полк срочно должен был оставить Петровск, и второе – с дядей Степаном: малярия его схватила. Да так пристала, трясучка проклятая, что он даже голову от подушки оторвать не мог.

Решили тогда спрятать дядю Степана в городе у старого учителя Ивана Ивановича Борисова, того самого, который меня к грамоте приобщал. И меня оставили при нём и приказали беречь крепко-накрепко.

Иван Иванович родился в этом городке. Он жил в маленьком домике, на окраине, в полном одиночестве и учительствовал в церковно-приходской школе.

Разместились мы в чулане.

Каждый день Иван Иванович уходил в город за продуктами и новостями. Мы узнали, что бандиты атамана Борового повсюду искали красных. В гражданскую войну красные часто, когда отступали, раненых прятали у местного населения. Вот их-то и искали беляки.

Дядя Степан, как чуть пошёл на поправку, всё порывался уйти, а Иван Иванович и слушать об этом не хотел…

Вечером он приходил к нам в чулан с книгой, садился на табуретку в углу, поближе к свече, и начинал читать.

Много удивительных историй узнали мы с дядей Степаном от учителя. И дядя Степан как-то сказал мне:

«Большущая сила в грамоте. А ты, Николка, оказался несостоятельным в этом деле».

Острое пламя свечи раскачивалось, по шершавой стене чулана ползли какие-то тени, и такие же, пока неясные, мысли бродили в моей голове. Я подумал робко, впервые, что дядя Степан прав, что в грамоте действительно большая сила.

Но, видно, не судьба была дожить нам у учителя спокойно. Как-то утром дядя Степан говорит мне:

«Выдь-ка на улицу, глянь, как да что. Уходить самое время. А то и себя загубим и Ивана Ивановича подведём».

Вышел я, осмотрелся. Недалеко от нашего дома висит бумажка. Около неё стоят несколько человек, читают. Один что-то бормочет. Я подошёл и прислушался. «Кто спымает большевика, тому награда будет и вечное прощение грехов от самого господа бога и нашего славного атамана полковника Горового».

«Нашли дураков!» – подумал я. А когда все ушли, не задумываясь, сорвал со стены приказ их атамана и скомкал в кулаке. Не успел я после этого и шагу шагнуть, как чья-то рука тяжело легла мне на плечо. Я посмотрел на человека, который меня держал. Это был рыжий Гордеев. Он ничуть не изменился, только переоделся в военную форму. Хромовые сапоги, галифе с лампасами, на плечах гимнастёрки – унтерские погоны. И лихо сбитая набекрень маленькая казацкая фуражка. Было ясно, что он служит у белых.

У меня в груди глухо стукнуло и ноги словно приросли к месту.

«Ну что ж, здоров, земляк! Видно, не больно ты рад встрече, раз отворачиваешься», – нарушил молчание Гордеев.

Рванулся я изо всех сил, так что суставы в плече хрустнули, шмыгнул в первую подворотню – и бежать со всех ног.

Дома, ещё не отдышавшись после стремительного бега, я всё рассказал дяде Степану.

«Теперь может выследить, мерзавец, перебей его пополам! – сказал дядя Степан. – Давай-ка собираться, Николашка».

Мы быстро оделись и, как повечерело, ушли, не дождавшись Ивана Ивановича.

Только вышли из дому, слышим – сзади нас зацокали лошади. Мы прижались к забору.

Мимо проехали три всадника – казацкий патруль. Двое уехали вперёд, а один остановился, соскочил на землю и стал подтягивать ослабевшую подпругу у лошади.

Совсем рядом с нами. Слышно было даже, как позвякивала уздечка на лошадиных зубах.

«Эй, далече не уезжайте, я тотчас! – крикнул казак и уже тише, себе под нос: – Вот темень проклятущая! Ничего не видать».

Я чуть не вскрикнул, потому что узнал голос Гордеева, но дядя Степан вовремя прикрыл мне рот ладонью.

Уехал казацкий патруль, и мы пошли дальше. Хотелось пуститься бежать, чтобы побыстрей добраться до лесу, который начинался за последним городским домом.

Идём молча. Вот наконец и последний дом. Теперь оставалось нам всего ничего – пробежать полем с полсотни шагов. Но только мы вступили на эту поляну, как громадная луна выкатилась из-за тучи, и в тот же момент чей-то зычный, зловещий голос рубанул воздух:

«Стой!»

Упали мы с дядей Степаном и притаились. Авось пронесёт. Но только нет, не пронесло, потому что в лунном зеленоватом свете показались три всадника. Они спешились, но вперёд не шли – боялись.

«А ну, вылазь, – раздался снова тот же голос, – всё равно не уйдёшь».

Дядя Степан молчал. Наступила тревожная тишина. Потом те, видно, о чём-то пошушукались и стали расходиться в разные стороны.

«У, перебей их пополам, от леса хотят отрезать! – Дядя Степан заскрипел зубами.

– Эх, какая напасть! – Он в ожесточении тёрся подбородком о ворот шинели. – Николашка, Николашка, не довелось нам с тобой дожить до победы! Ну хорошо, мы сейчас в один момент сорганизуем им окружение!»

Дядя Степан осторожно вытащил из кармана шинели гранату-лимонку. Потом он повернулся ко мне и проговорил надтреснутым голосом:

«Ты, Николашка, лежи, не подымайсь, слышишь? Не подымайсь, я тебе сказал».

И он встал, будто шёл так себе, а не на встречу со смертельным врагом. Он шёл с поднятыми кверху руками, без шапки. Полы его шинели разметал ветер, и они были похожи на крылья большой птицы. И мне захотелось, чтоб на самом деле это были крылья и чтоб дядя Степан вдруг оттолкнулся от земли и улетел.

«Живьём брать, живьём, не стрелять!» – истошным голосом кричал один из беляков, и я узнал в нём «рыжего».

«Так вот чьё это дело». И такая злоба вспыхнула у меня в груди, что весь страх как рукой сняло.

Я вскочил и бросился за дядей Степаном, не зная даже, зачем. Точно удары кнута, подстёгивали меня слова «рыжего»:

«Держи его, крепче держи!»

И вдруг яркое пламя ударило мне в глаза, и раздался оглушительный взрыв, как будто загремели сразу сто барабанов. А потом стало тихо-тихо. Я упал на землю и закричал:

«Дядя Степан, дядя Степан!..»

Но сколько я ни ждал, никто не нарушил этой страшной ночной тишины.

Утром я пришёл к Ивану Ивановичу. Старый учитель отвёл меня в чужой дом, где мы прятались с ним до возвращения нашего кавалерийского полка. После, когда красные вернулись, Иван Иванович надел свой выходной костюм, и мы пошли в штаб.

Командир полка выслушал мой рассказ, но в ответ ничего не сказал. Его смуглое лицо жалобно скривилось, он вышел во двор штаба и долго топтался под окном.

Видно, никак не мог свыкнуться с гибелью дяди Степана. Потом снова пришёл в комнату, где мы сидели, и принёс клинок дяди Степана.

«На, Николашка, носи, потому что ты был нашему Степану вроде сына». – Он похлопал меня по плечу.

Я, конечно, остался в полку. И старый учитель не захотел возвращаться домой.

Его, по нашей общей просьбе, зачислили штабным писарем.

На всех фронтовых привалах Иван Иванович всё учил меня: хотелось ему, чтобы мечта дяди Степана исполнилась и стал я большим грамотеем. До самого последнего дня гражданской войны мы так вместе и воевали…

Николай Фёдорович отвернулся от Серёжки и отрывисто, зло закашлял.

– А ты говоришь – отдай тебе клинок. Вот так-то.

Дед лёг на бок, спиной к Серёжке, несколько раз тяжело вздохнул. Потом зябко потянулся, передразнил чёрно-жёлтую иволгу, которая покрикивала на соседнем дереве, и сказал:

– Бабка, верно, заждалась дома. Пошли, что ли, перебей тебя пополам.

– Пошли, – ответил Серёжка. А про себя подумал: «А Дормидонта я всё равно обойду на плоскодонке».

Птица перелетная

История эта случилась прошлым летом. Был я тогда в отпуску и жил у лесника под Горьким, на левом, высоком берегу Волги. Семья у лесника была небольшая: он, жена и двое ребятишек. Один совсем малыш – четыре года, а второй уже пятиклассник. Я не знал, что у лесника два мальчика, потому что, когда я пришёл, старший ещё не вернулся из школы.

Он заявился к обеду. Аккуратно одетый, в белой рубашке, с пионерским галстуком.

– Здравствуй, – сказал я. – Вот поселился у вас, будем вместе рыбачить.

– Здравствуйте, – ответил он спокойно. – Я рыбалку не очень люблю, я больше лес люблю.

Подошла сама хозяйка, Марья Лавровна, загорелая черноволосая женщина. Она одна в семье была такая тёмная, а все трое мужчин – Иван-большой и его сыновья Ваня-маленький и Максим – были светлые, точно каждому из них на голову вылили по горшку сметаны.

– Ваня, – сказала она сыну, – иди напои Бурёнку. А то жарко, пить ей хочется.

Мальчик ушёл.

– Познакомились?

– Познакомились. От рыбалки отказывается. Лес, говорит, любит.

– Это у него по наследству, от отца. Того из лесу не вытянешь.

И правда, за неделю, что я прожил в избе лесника, я почти не видел Ивана Семёновича.

В лесу какая работа? Можно ничего не делать, и не скоро это заметишь. Есть ещё такие лесники. Смотришь, для себя травку покосит, дрова на зиму подсоберёт, а потом отдыхает.

А Иван Семёнович работал на совесть. То он дерево с гнилью найдёт и вырубит, то проверит, чтобы колхозное стадо не портило кустарник, а козы – не объедали молодых побегов. И за охотниками надо последить, чтобы кто-нибудь не задумал браконьерства.

Скоро появился у лесника ещё один жилец – студент-художник. Из Москвы приехал.

Тонкий такой, высокий юноша, одетый в синие парусиновые брюки с молниями на карманах и цветную ковбойку. У него было маленькое красивое лицо и волосы впереди стояли ёжиком.

– Хозяюшка, – попросил он, – приютите недельки на две.

Марья Лавровна посмотрела на молодого человека и ответила:

– С большой охотой бы, да некуда. – И кивнула па меня.

– Значит, опередили. – Он улыбнулся и снова стал просить: – Леса у вас хорошие, уходить не хочется.

– А чем будете заниматься? – раздался неожиданно мужской голос.

Все оглянулись. Перед нами стоял Иван Семёнович в выгоревшем армейском костюме и фуражке, сдвинутой глубоко на лоб. Он был удивительно лёгкий на ноги, и никто не слышал, как он подошёл. По лесу Иван Семёнович не ходил, а, можно сказать, плыл, точно его тяжёлые, крепкие ноги не касались земли.

– Испугал! – сказала Марья Лавровна. – Ходишь неслышно.

– Меня за это хождение всю войну в разведке продержали, а ты жалуешься. – Потом он снова обратился к молодому человеку: – Вроде не рыбак?

– Нет. Я студент-художник. Буду рисовать.

– Художник? Это красиво.

Тогда Марья Лавровна сказала:

– Ну ладно, оставайтесь. Спать будете на сеновале, а питаться вместе с нами, в горнице.

– Хорошо, – обрадовался студент. Он протянул Марье Лавровые руку и сказал: – Всеволод.

Потом подошёл ко мне, посмотрел на мои сложные рыбачьи приспособления и опять же протянул руку:

– Рыбак? А я так лесовик.

– Если лесовик, – ответил я, – значит, у вас и товарищ найдётся. Вот он, Ваня.

Студент поздоровался с Ваней. Потом увидел Максима, присел на корточки и вдруг закукарекал.

Максим рассмеялся. Марья Лавровна улыбнулась, а Ваня, тот уже считал студента своим лучшим другом.

На другой день раньше всех из дому ушли Иван Семёнович и Всеволод.

Всеволод – в лес, а Иван Семёнович уехал в город. В лесу появилась гусеница, и он поехал договариваться, чтобы прислали самолёт.

– Папка поехал за воздушным доктором, – сказал мне Максим. – Он как прилетит, как зажужжит, а потом начнёт бросать на лес белый порошок, и гусеницы сразу все пропадут.

Всеволод вернулся к завтраку. Он пришёл весёлый, в волосах у него были сосновые иглы.

– Сейчас, – сказал он, – будет вручён подарок. Максим, встань передо мной, как лист перед травой.

– Я стою, – ответил Максим, и видно было, что он даже пошевельнуться боится.

Всеволод полез в карман, и тут же в руках Максима появился дед, старый, горбатый, с клюкой. Он был сработан из какой-то коряги, которая, может быть, валялась в лесу уже несколько лет. Время, солнце, дожди изогнули корягу и сделали её отдалённо похожей на старого, крючковатого деда. А Всеволод это заметил: обрубил корягу, сделал деду глаза из зелёных сосновых шишек, и стал дед как живой.

Максим крепко прижал деда к груди и убежал.

– Здорово у вас игрушка эта получилась! – удивился Ваня.

– Это пустяк, – ответил Всеволод, – пойдём со мной в лес, я тебя научу. Здесь главное – острый глаз иметь, ко всякому дереву приглядеться, и фантазию. – Последние слова он проглотил, потому что Марья Лавровна налила ему в кружку молока и он отправил в рот большой кусок домашнего пирога с рыбой. – Вкусно! – пробурчал Всеволод. – Очень вкусно.

С этого дня Ваня ни на шаг не отходил от студента. Он носил ему краски и складной парусиновый стульчик. Бегал за водой к роднику, если Всеволоду хотелось пить. Ваня даже дружков своих забросил и не ходил к ним в деревню.

Всеволод рисовал, а больше вырезал из дерева всякие фигурки. У него уже был чудесный ветвисторогий олень, пятнистый желтокожий леопард и цапля, длинная, с тонкой шеей, на одной ноге.

Эти игрушки Всеволод очень берёг. Однажды Максим, который вертелся около него, уронил оленя и сломал один рог.

– Разбился, – испугался Максим. Он нагнулся, чтобы поднять оленя, но Всеволод выхватил оленя у него из-под рук.

– Болван, – сказал он и толкнул мальчика.

Иван Семёнович в это время сидел в стороне и правил косу. Он ничего не сказал Всеволоду, а только сердито крикнул:

– Максим, иди к папке! Нечего около чужих околачиваться!

Максим заплакал. А Всеволод рассмотрел оленя и обрадованно сказал:

– Это пустяк. Поставлю штырь и скреплю рог.

На Максима он даже не взглянул.

Всеволод нашёл кусок дерева и сделал из него голову женщины, с высокой причёской и длинным разрезом глаз. Всем нам эта женская голова понравилась, и мы ждали, когда же Всеволод подберёт к ней туловище. Но он, сколько ни искал, найти не мог. Мы даже стали помогать ему. Если нам попадался на глаза какой-нибудь изъеденный муравьями корень или пень, мы тут же тащили Всеволоду. Иван Семёнович и тот каждый день приносил из лесу суки странно изогнутой формы, обрубки деревьев с наростами.

Но Всеволод только мельком оглядывал «наши богатства» и отворачивался.

«Даже спасибо не скажет. Мы стараемся, а он плюёт на нас, – подумал я. – Нахальный всё же парень». И мне стало обидно за себя и за семью лесника.

Утром на следующий день я встал и сразу почему-то вспомнил про Всеволода. «Приду с рыбалки и поругаюсь с ним, скажу ему, что о нём думаю», – решил я, собрал удочки и пошёл на рыбалку.

Рыба сразу взялась, и моё плохое настроение улетучилось. Вернулся я домой только после обеда.

Подхожу к избе лесника, вижу – за столом во дворе сидит Всеволод и работает.

Повернулся ко мне – лицо довольное, радостное.

Я хотел пройти мимо, но он мне протянул фигурку, и я остановился.

Стройная маленькая женщина, одетая в длинный халат, подпоясанная синей широкой лентой, приготовилась к танцу. Она не сделала ещё ни одного движения, только подняла руки над головой, но казалось, что вот-вот ударит бубен и она начнёт ритмичный восточный танец.

– Ну? – спросил Всеволод.

Он хотел услышать от меня какие-то хорошие слова и нетерпеливо ждал. Ему обязательно хотелось, чтобы его кто-нибудь похвалил, и он даже заглядывал мне в глаза.

Я сказал ему, что мне нравится его работа. Видно, он остался недоволен мною, потому что отвернулся.

И тут во двор вошли два Ивана – большой и маленький. Всеволод помахал им и протянул фигурку женщины. А Иван Семёнович подошёл к нему вплотную и тихо сказал:

– Ты мне это в нос не тычь! Чтоб сегодня твоего духу в нашем лесу не было!

– Что с вами? – удивился Всеволод. – Объясните.

– Объяснить? Как дерево рубить, так объяснение ему не требовалось.

– Ах, вот вы о чём! – Всеволод улыбнулся. – Подумаешь, какой пустяк, срубил один сук. Он ведь был мне нужен. Ну, простите меня. – И повернулся к Ивану Семёновичу спиной.

Иван Семёнович схватил Всеволода за плечи.

– Пустяк, говоришь? Дерево – пустяк? – Иван Семёнович смотрел в упор на Всеволода. – Ты сам пустяк! Уходи от нас! Пять минут даю тебе на сбор.

– Ну хорошо, хорошо, я уйду, только уберите ваши руки. Драться я не собираюсь.

Иван Семёнович пошёл к дому, а Всеволод крикнул ему вдогонку:

– Уже поздно. Не дойти мне засветло до деревни!

– Добежишь, – ответил Иван Семёнович.

Тогда Всеволод посмотрел на Ваню, и в его глазах мелькнула надежда.

– Ваня, уговори отца. Выручи друга. Ну куда я пойду на ночь глядя?

Ваня отвернулся и пошёл к дому. И я следом за ним. Мне не хотелось оставаться с Всеволодом.

Ровно через пять минут Всеволод уходил. Он был такой же, как в первый день, когда появился здесь, – весёлый, красивый и какой-то лёгкий. И не было ему никакого дела до лесника и до его семьи.

Я высунулся в окно. Когда он проходил мимо, то помахал мне рукой и сказал:

– Привет рыбакам! В этом доме художника не поняли.

Ко мне подошёл Иван Семёнович. Он курил папироску, а когда брал её в руки, то видно было, что пальцы у него слегка дрожат.

– Художник, – сказал он, – а жизнь рубит. Красоты настоящей не понимает. – Он бросил папироску на землю, притушил её носком сапога и посмотрел узкими, прищуренными глазами в ту сторону, куда ушёл Всеволод. – Ты, может, подумал, что я испугался, что он срубил сук у дерева?

Я кивнул.

– Нет, – ответил Иван Семёнович. – Дерево не погибнет, оно живучее. Здесь вопрос глубже. Он всё для себя и для себя, а о других никогда не подумает. С таким человеком в разведку не пойдёшь. Как кукушка перелётная.

– Отец, – крикнул Ваня, – смотри, летит!

А самолёт уже разворачивался над лесом, и тоненькая ниточка дыма оставалась позади него.

– Папка, папка! – закричал Максим. – У самолёта белый хвост. Жар-птица. Самолёт жар-птица!

Скоро самолёт скрылся. Остался только белёсый туман, который медленно оседал на лес.

– Дождя бы не было, – спокойно сказал Иван Семёнович, – а то лекарство смоет.

Разноцветная история

Нас двое у родителей, я и моя сестра Галя, но мама говорит, что мы стоим добрых десяти. Мама никогда не оставляет нас дома одних, потому что тогда я обязательно что-нибудь придумаю и сделаю Галю соучастницей.

Папа называет это «цепной реакцией». И никто не догадывается, что виноват в этом совсем не я, а фантазия, которая живёт во мне. Не успею я опомниться, как она уже что-нибудь такое задумает и вертит мною и крутит как захочет.

Но в это воскресенье нас всё же оставили одних – мама и папа ушли в гости.

Галя тут же собралась гулять, но потом передумала и решила примерить мамину новую юбку. Вообще она любит примерять разные вещи, потому что она франтиха.

Галя надела юбку, мамины туфли на тоненьком, изогнутом каблуке и стала представлять взрослую женщину. Она прохаживалась перед зеркалом, закидывала голову и щурила глаза. Галя худая, и юбка болталась на ней, как на вешалке.

Я смотрел, смотрел на неё, а потом увлёкся более важным делом.

Совсем недавно я был назначен вратарём классной футбольной команды и вот решил потренироваться в броске. Я начал прыгать на тахту. Пружины подо мной громко скрежетали и выли на разные голоса, точно духовой оркестр настраивал свои инструменты.

– Прыгай, прыгай! Вот допрыгаешься – скажу маме!

– А я сам скажу, как ты юбки чужие треплешь!

– А ты всё равно зря тренируешься, – ответила Галя.

– Почему же? – осторожно спросил я.

– А потому, что с таким маленьким ростом не берут на вратарей.

Галя, когда злится, всегда напоминает о моём росте. Это моё слабое место. Галя моложе меня на год и два месяца, а ростом выше. Каждое утро я цепляюсь за перекладину на дверях и болтаюсь минут десять, используя старинный совет шведских спортсменов. Говорят, помогает росту. Но пока что-то помогает плохо.

Не знаю, почему все расхваливают Петера Линге, который придумал так висеть на «шведской стенке».

Обо всём этом я, конечно, Гале не сказал, а только с издёвкой заметил:

– Не возьмут, говоришь? Три ха-ха! Много ты в этом понимаешь! Посмотрела бы на мою прыгучесть! – Я со всего размаха бросился на тахту, но прыгнул без расчёта и ударился головой об стенку.

Галя расхохоталась, а я предложил ей:

– Ну, хочешь – я устрою ворота, а ты возьми мяч и попробуй забить гол.

Гале, видно, надоело представляться взрослой женщиной, и она согласилась.

И вот я стал в воротах, между старинными каминными часами, которые считались в нашей семье музейным экспонатом, и подушкой, и, надев подлокотники и наколенники, пружинил ноги, чтобы сделать бросок.

Галя подобрала юбку…

Удар! Я падаю и ловлю мяч. Снова удар! И снова мяч у меня в руках!

Гале охота забить гол, а я, не жалея ни рук, ни ног, падаю на пол и ловлю мяч.

Но вот я отбиваю мяч, и он летит прямо на письменный стол, опрокидывает чернильницу и, точно ему мало этого, несколько раз подпрыгивает на чернильной луже. И тут же на маминой юбке появляется большое фиолетовое пятно.

Галя оцепенела от ужаса, а я как лежал на полу, так и остался там лежать.

– Ой, что теперь будет? – заныла Галя. – Ты только и знаешь, что неприятности придумывать, а я потом расхлёбывай?

Я тоже растерялся, но, чтобы успокоить Галю, бодро сказал:

– Ничего, отстираем.

И тут мне в голову пришла идея.

– Ты помнишь, – говорю, – мама мечтала о фиолетовой юбке?

– Помню, – нерешительно отвечает Галя и морщит лоб.

Она так всегда делает, когда что-нибудь вспоминает.

– Мы сделаем маме подарок. У неё была жёлтая юбка, а теперь будет фиолетовая.

Галя на всякий случай подальше отодвинулась от меня.

– Может, ты думаешь, я разрешу тебе вымазать всю юбку чернилами?

Я ничего не ответил, а тут же полез в мамин ящик, где у неё среди всяких лоскутков хранились пакетики с краской. Скоро у меня в руках были три таких пакетика. Только фиолетовой не оказалось. Но это меня уже остановить не могло.

– Ну, какую возьмём? – Я держался спокойно, потому что видел, что Галя тоже увлеклась моей идеей.

– Знаешь, Юрка, синий цвет, по-моему, очень скучный, – ответила Галя. – А коричневый ещё скучнее. Достаточно, что я весь год хожу в коричневом платье.

– Значит, красный. Хорошо. Это получше, чем фиолетовый. Пошли!

И мы отправились с Галей на кухню.

Налить в таз воды и вскипятить – дело для меня пустяковое.

Галя послушно стянула юбку и, ойкая, передала мне, а я без колебаний опустил её в закипевшую жидкость.

«Началось!» – подумал я про себя, но отступать было уже поздно.

– Принеси папину чертёжную линейку, – приказал я.

– Зачем? – робко спросила Галя.

– А как по-твоему, чем мы будем ворочать юбку в тазу? – ответил я. – Руками? – И добавил мамины слова: – О святая простота!

Галя вышла из кухни и вернулась с длинной чертёжной линейкой.

Прошло около часа. Я смотрел, как варится юбка, изредка помешивая бурлящую тёмно-красную жидкость линейкой.

– Может, уже довольно? – спросила Галя.

– Я знаю, когда довольно.

Наконец положенное время вышло, и мы вытащили юбку, отяжелевшую от воды. Слегка отжали её и повесили сушить.

– Смотри, Юрка, – испуганно сказала Галя, – она не красная, а какая-то оранжевая!

– Ну и что? – ответил я авторитетно. – Это редкий и красивый цвет.

Когда юбка просохла, Галя приложила её к себе и прошлась перед зеркалом. В комнату падал солнечный свет. Он играл в складках юбки и отсвечивал разноцветными огоньками. Ст этого юбка показалась мне ещё красивее.

– Вот это да! – рассмеялась Галя. Ты у меня умница. Если мама теперь останется недовольна, значит, ей просто не угодишь.

«Может быть, на этот раз меня фантазия не подвела и всё кончится хорошо», – подумал я и даже развеселился. У меня появилось желание выкрасить что-нибудь ещё.

Но тут случилось самое страшное. Почти одновременно с Галей я заметил на юбке чернильное пятно. Чернильное пятно, из-за которого началась вся #эта история с красителями. Ни оранжевая краска, ни кипящая вода – ничто его не взяло. У меня сразу испортилось настроение, но я всё же овладел собой и сказал:

– Сейчас мы накапаем по всей юбке маленькие чернильные пятна, и у нас будет не просто оранжевая юбка, а в фиолетовую горошину.

– В горошину? – возмутилась она. – А потом в полоску? А потом в коричневый цвет?

Ой, что теперь со мной будет! – И Галя заревела.

Я бросился на тахту, закрыл уши руками, чтобы не слышать Галиного рева, и стал ждать.

Скоро пришли папа с мамой. Они были весёлые, и мы с Галей ничего не сказали – не хотели перед обедом портить им настроение.

Папа даже заметил:

– Что-то наши дети сегодня очень тихие?

«Сейчас надо сознаться», – подумал я про себя, а вслух сказал:

– А что нам веселиться, мы ведь не были в гостях.

После обеда мы с Галей тоже промолчали и ушли гулять. И вдруг папа позвал нас домой.

Когда мы вошли, папа стоял посреди комнаты с чертёжной линейкой в руках, которая была теперь оранжевого цвета. Я подумал, что папа начнёт нас сейчас ругать за испорченную линейку, и временно успокоился. Но он поднял линейку и показал на маму.

Мама была одета в коротенькую юбчонку-недомерок, выше колен. Это всё, что осталось от её новой жёлтой юбки.

Я в ужасе закрыл глаза. Папа заметил, что я так стою, и закричал:

– Открой глаза и хорошенько полюбуйся на свою работу!

Тут Галя заплакала, а я осторожно приоткрыл один глаз и посмотрел на маму. Про себя я подумал: «Разве мы виноваты, что юбка села?»

До самого вечера вся наша семья молчала. Потом папа куда-то ушёл. Галя чуть снова не заплакала, потому что каждое воскресенье в это время папа гулял с нами, а тут он ушёл один. А мама всё молчала и молчала.

Очень трудно нам, когда она так молчит.

Ушла бы погулять, а я тут что-нибудь придумал бы. Ну, сварил бы обед, какой любил д’Артаньян – жареные цыплята в яблочном соусе. Мама вернулась бы: «Ах!» – а обед готов, и прощение у меня в кармане. Или перемыл бы всю посуду. Или окна к зиме заклеил.

Но тут я вспомнил, что всё это я уже делал, и всё неудачно. Я подумал, что хорошо было бы составить устав для фантазёров. Я бы написал в этом уставе так:

«Никогда не берись за то, что не умеешь делать. Если взялся мыть посуду, то зачем её бить? Если берёшься заклеивать окна, то не надо висеть в открытом окне по два часа и пускать мыльные пузыри на головы прохожих. Если взялся варить компот, то ешь его в сыром виде умеренно».

«Боже мой, – решил я, – какой я несчастный человек и какая у меня теперь будет тоскливая-тоскливая жизнь!» Мне стало жалко себя. Правда, это продолжалось недолго. Я вспомнил, что устав такой мне ещё никто не написал, и успокоился.

А в следующее воскресенье мама с папой снова ушли, как нарочно. Галя убежала на улицу, потому что боялась со мной оставаться дома.

«Известно, – подумал я, – девчонки – слабое племя. А я вот никуда не уйду и свой устав выполню».

Решил почитать, но, как назло, под руки попалась книга про Тома Сойера. А он тоже был законченный фантазёр. Бросил книгу. И тут мне пришло на ум, что хорошо бы сшить Гале новое платье. Мама материю купила, а сшить никак не соберётся.

Голова у меня пошла кругом.

«Буду считать вслух, – решил я, – пока все эти идеи у меня сами не выскочат из головы».

Я стал бегать по комнате и считать. Я досчитал до тысячи, потом до десяти тысяч, а голова моя гудела, словно чайник на плите. Тогда, окончательно измученный, я собрал всю обувь, какая была в доме: ботинки, летние босоножки, мамины выходные лодочки и папины тяжёлые охотничьи сапоги.

Я всё делал как полагается. Коричневые туфли чистил жёлтой мазью, чёрные – чёрной, светлые – белой. В общем, я ничего не старался перекрасить. И скоро передо мной в сверкающем строю стояла вся наша обувь.

– Пусть теперь скажет кто-нибудь, что я неудачник! Подождите, я ещё сварю вам обёд почище, чем д’Артаньян едал…

Самостоятельные люди

Мы живём втроём: папа, мама и я. Мама у нас очень беспокойная, она всегда о чём-нибудь волнуется, а папа её успокаивает.

Стоит мне провиниться в школе, мама сразу начинает меня воспитывать. Папа с работы, а она ему навстречу:

– Твоя дочь сегодня вылезла в окно.

– В окно? – удивляется папа. – И что же случилось?

– Ничего не случилось, но, может быть, ты объяснишь, зачем тогда двери?

– Ах да, действительно, зачем тогда двери? Что ты скажешь на это, Люда? – обращается папа ко мне. – Вот что, давайте лучше проверим у Даля.

Толковый словарь Даля – это папина слабость. Он всё у Даля проверяет.

– «Дверь, двери, – читает папа, – вход, отверстие для входа в здание. Не лошадь, а бегает, не человек, а говорит». – папа растерянно пожал плечами и снова уставился в книгу: не ошибся ли он?

– Это загадка про дверь, – догадалась я.

– Ну, тогда всё ясно. Мама права, ты не должна была вылезать в окно.

– Я всегда права, – ответила мама.

– Но зато ты теперь не скажешь, что Даль никому не нужен и я зря истратил деньги.

Мама устало машет рукой. Она называет папу «безнадёжным оптимистом» и поэтому никогда долго на него не сердится.

И вот маму назначили в командировку. Ой, сколько разговоров было об этой командировке! Мама давно угрожала нам, что она с превеликим удовольствием бросит нас на недельку, так мы ей надоели.

– Я надеюсь, что за неделю вы не умрёте с голоду, но многому научитесь и станете наконец самостоятельными людьми.

Всё шло спокойно до тех пор, пока мама только угрожала, но, когда её действительно собрались отправлять в командировку, вот тут-то началось!