Койоты средней полосы
В книге присутствуют сцены курения и употребления алкоголя.
ВСЕ ЭТО ВРЕДИТ ВАШЕМУ ЗДОРОВЬЮ.
Оформление обложки Насти Борисенко
Корректор Ольга Дергачева
Дизайнер-верстальщик Николай Кормер
Литературный редактор Татьяна Агеева
Выпускающий редактор Татьяна Агеева
Главный редактор Ксения Коваленко
Генеральный директор Татьяна Кормер
© Анастасия Вервейко, 2023
© Настя Борисенко, оформление обложки, 2023
© ООО «Издательство Альбус корвус», 2024
Сидеть в засаде было неудобно, больно и пыльно. Жесткие пеньки скошенной травы впивались в коленки. Опасная сумеречная жизнь кишела под ними – Полина чувствовала, как там шевелятся усы и снуют туда-сюда длинные членистые лапки. Но азарт превозмогал все. И хотя тело натянулось струной и каждый мускул готов был спружинить, а ноги так и порывались бежать, она оставалась на месте. «Подпустить еще поближе, – думала она, – пускай пройдут мимо и заглянут в кусты, тогда уж точно не вернутся».
И действительно, на фоне меркнущего неба, мешаясь с тенями кустов, проплыли черные силуэты, рассеянно поворочали палками в листьях и прошуршали мимо. На мгновение Полине показалось, что это настоящие инопланетяне, и какой-то первобытный страх пополам с восторгом охватил ее тело, так что она чуть не закричала вдогонку.
«Теперь дождусь, пока перейдут поле», – подумала Полина и позволила себе наконец пошевелить онемевшими ступнями.
Тени дошли до края травы и растворились в роще. Тогда Полина вскочила, зорко оглядела даль и кинулась в другую сторону – туда, откуда несколько минут назад выплыли силуэты. К штабу.
Умирал третий вечер школьной археологической экспедиции. Шла война. Отряд Полины был разбит. Однако война не считалась проигранной до тех пор, пока в живых оставался хотя бы один солдат.
«Небось, уже чай пьют на поляне, все сдались в плен», – с горечью подумала она, продираясь сквозь валежник к штабу, и почувствовала, как к глазам подступили слезы, а под языком предательски собрались слюнки. Есть хотелось ужасно, хотелось чаю, печенья со сгущенкой, сидеть на пенках у костра и щуриться на дымный горячий воздух… Она слишком хорошо пряталась, слишком ловко уворачивалась, слишком быстро бегала для этой игры – она воевала всерьез.
«Но разве каждый не должен был стараться изо всех сил? – спрашивала себя Полина. – Разве победа и команда – теперь пустые слова? Может быть, и друзья – пустое слово? Так просто взять – и сдаться!» Но именно это они и сделали: просто сдались в плен и теперь с незаслуженным, нечестным удовольствием сидят в лагере и отдыхают, нисколечко не устав! Полина в бешенстве пнула кочку. «В штабе, конечно, тоже никого нет», – горько подумала она, но к лагерю не свернула.
На месте штаба тлел крошечный костерок. В складном кресле дремала, нахохлившись, историчка. Полина, на секунду оробев, взорвалась:
– Ольга Викторовна! Я вернулась! Я осталась в живых!
Ольга Викторовна встрепенулась и подняла на Полину мутный со сна взгляд.
– Наконец-то, – проворчала она, с усилием вытаскивая обильное тело из раскладушки. – Где тебя носило? Все давно уже в лагере – война кончилась! Даже ловцы вернулись! Где ты была?
– Я уничтожила троих противников – вот погоны, – Полина сунула под нос учительнице влажные мятые бумажки, – и спаслась бегством от пятерых ловцов!
– Ты что, не слышала гонг? – учительница не понимала ее, она встала и принялась брызгать на угли остатками воды из фляги. – Тебя по всем оврагам ищут, давно пора быть на Большом Костре! Я, между прочим, жду тебя здесь больше часа…
– Ольга Викторовна! Я добыла своему отряду третье место! Я… – начала Полина и задохнулась. Все было яснее ясного: Ольге Викторовне тоже хотелось чаю с печеньем… Им всем с самого начала было плевать! Все только делали вид, что играют.
– Ты, конечно, молодец, – раздраженно перебила Ольга Викторовна, – но ты снова выбиваешься из коллектива! Семеро одного не ждут, знаешь ли. А кроме того, ты опять нарушила распорядок: гонг прозвучал для всех!
«Заигралась, – горько думала Полина. – В лагере будут ржать».
Как это странно: одни делают вид, что воспитывают, а другие – что воспитываются. Для чего? И почему больше никому не интересно играть? Хоть немножко? Разве это не здорово? Она вспоминала, как неслась птицей в пыльной серой траве, ликуя и умирая, как пряталась, переставала дышать, как нападала и ненавидела, – она ощупывала свою игру: просто дух захватывало!
В глубоком смятении, сумрачная и злая, брела Полина за учительницей через черное поле, а над ними в сиреневом небе включались звезды. Шарахались по кочкам ежи, стрекотали сверчки – у них была своя Игра, и никто не ругал их за то, что они возятся, сопят или наяривают крыльями до звона.
«Я хочу быть ежом, – подумала она. – Шуршать сухими стеблями, тереться о теплую пыль…» Она зажмурилась, как еж, и пошла наугад.
– Девочка-героин! – гаркнуло сбоку, и Полина распахнула глаза. На нее таращились пять пар глаз, на лицах застыли ухмылки – это были ловцы. Старшие. Видно, только что болтали о ней.
– Почему не на костре?! – набросилась на них Ольга Викторовна.
– Ольга Викторовна, инквизицию упразднили в 1834 году, помните? – заорал в ответ развязный Пашка, здоровяк из одиннадцатого класса. Остальные угодливо загоготали.
– Я-то помню, Паша, – спокойно ответила историчка и тихо добавила: – А иной раз и пожалеешь…
Потом рассеянно обернулась к Полине.
– Ну, иди в лагерь, – и вплотную занялась ловцами. – Где сигареты? Уже попрятали?..
Полина осталась совсем одна. Она больше не была ни солдатом, ни ежом – она вдруг очень устала и покорно поплелась в сторону стелющегося по безветрию дыма, где маячили темные силуэты палаток и откуда долетал мелодичный струнный перезвон.
С разочарований начинался этот сезон. Во-первых, стоянка, которую им предстояло раскапывать, относилась к позднему каменному веку, а значит, бронзовых наконечников, монет и украшений, как в прошлый раз, нечего было и ждать.
Во-вторых, за ними увязались студенты-историки. Но тут Полина, конечно, лукавила, потому что увязались скорее они, – у тех-то была учебная практика, школьники же ехали за интерес. Студенты поставили лагерь достаточно далеко, с другой стороны леса. Но так как ложились они без отбоя, когда вздумается, в ночи еще долго раздавались залихватские песни и крики. Студенты шастали к школьникам, чтобы стянуть что-нибудь из кухни или выклянчить гитару на вечер, а попробуй отказать таким лбам!
В-третьих, девчонки встали слишком близко к учительскому крылу. Палатка Ольги Викторовны маячила через одну справа, а это значило – прощай ночные чаепития, покер, истории и стихи. Полинину палатку учителя не поленятся уложить персонально!
И было что-то еще, чего Полина пока не понимала, – что-то, отчего весь лагерь вдруг утратил кураж, отчего всех теперь тянуло бродить парочками впотьмах, шастать к студентам и набиваться в палатки вместо того, чтобы одним огромным зверем ютиться у теплого костра и петь или носиться стаями по лесу. А ведь она ждала этого лета целый год! Все ждали!
Дойти до костра Полине было не суждено. Из темноты вынырнули две слипшиеся, как сиамские близнецы, фигуры и, пригнувшись, пошли на нее. Полина на всякий случай посторонилась и ускорила шаг.
– Полинка, стой! – зашипели сиамцы, и Полина выдохнула: Верочка и Ташка со всеми предосторожностями крались к ней.
– Куда вы? – зашипела Полина в ответ, бросаясь к ним, как к спасательному кругу.
– Курить! – Верочка с разгона ткнулась носом в Полинино ухо и сунула понюхать тощий кулак. Кулак разжался – в нем лежала сломанная сигарета.
– С фильтром! – оценила Полина, и они повернули к опушке. – Кто дал?
– Паша! – кокетливо ответила Ташка.
– Паша дурак! – расстроилась Полина. Он все еще оставался врагом. И вообще, ей не нравились хамы: разве можно так разговаривать с учителем?
Но у Ташки было свое мнение на этот счет. Она повела плечом и аккуратно собрала рукой роскошные длинные волосы.
– Зато он красивый и здоровенный. Копает как заведенный, когда дежурит в раскопе!
– Да, он не отлынивает, – поддержала Верочка. – Значит, что-то хорошее в нем все-таки есть…
Полина глубоко вздохнула. Может быть, в самом деле, неправа она? Учителя постоянно твердили ей, что она «бескомпромиссная», хотя самой Полине больше нравилось слово «принципиальная». Но тогда выходило, что «готовая на компромисс» – это то же, что и беспринципная. А худшего ругательства и представить нельзя! Полина перебирала все эпитеты, которыми ее награждали в школе: бескомпромиссная, категоричная… и еще вот это, невыносимое – «юношеский максимализм». Но ведь должны же у человека в пятнадцать лет быть какие-то взгляды? А если ты уже решил для себя, что́ хорошо и что́ плохо, разве не должен делать это свое маленькое «хорошо» – хорошо и пресекать несправедливое «плохо»?
И пока подружки возились со спичками, Полина попыталась сформулировать свои взгляды. Но все у нее выходило как-то неубедительно. Во-первых, Бог. Тут вроде все понятно: он есть. Но какой – Христос? Аллах? Будда? Раз и они воюют между собой, кто-то тут должен быть неправ. Но не может же человек быть неправым только потому, что родился индусом или арабом? Одни уже думали так – и что из этого вышло? Вторая мировая война!
«Фашисты тоже были принципиальными!» – вдруг ужаснулась Полина и быстро посмотрела на Верочку: не считает ли она Полину фашисткой? Верочка поймала ее взгляд, быстренько затянулась сама и сунула ей сигарету. Верочка вообще все делала быстро и резко, отчего частенько давала поводы для смеха, но только не обижалась, как Полина, и с ней всегда было легко и запросто.
– Да тут одному мало, – усмехнулась Полина и аккуратно передала сигарету Ташке.
Вот, например, курить или не курить, думала она дальше, – это личное дело каждого, тут Ольга Викторовна неправа. Курение не делает людей ни хорошими, ни плохими. И Пашка плох не потому, что он курит, а потому… Потому… Что он беспринципный, вот почему! Ему все равно! Ольга Викторовна не за то его ругает! Впрочем, может быть, это какая-то другая игра, правил которой Полина не знает?..
– Вера, знаешь, что́ я думаю?
Верочка обратилась в слух.
– Я думаю, что Второй мировой бы не было, если бы кое-кто иногда сомневался в своей правоте.
– Гитлер? – с готовностью предположила Верочка, ничуть не удивившись. Полина очень это любила в ней: та угадывала настроение и все-все понимала с первого слова.
– Да. Я тут вдруг подумала, что быть принципиальным не всегда хорошо. Что нужно иногда сомневаться. Как ты считаешь?
Верочка на секунду задумалась.
– Но как тогда узнать, что тебе делать, а чего – нет? – спросила она. – Если все время сомневаться?
«Читает мысли!» – восхитилась Полина.
– Не знаю. Я только поняла вдруг, что сомнения заставляют человека думать.
Вера пожала плечами:
– Наверное, сомневаться надо, чтобы быть добрым. А волевым людям это ни к чему.
– А нужны они, эти волевые люди? – неожиданно подумала вслух Полина и ужаснулась собственному кощунству.
– Ты говоришь как анархистка! – мягко усмехнулась Ташка. – Конечно, нужны! Кто-то же должен в этом розовом месиве сомнений принимать решения?
«Ташка не сомневается», – огорчилась Полина и начала было думать про анархистов, как вдруг что-то зашуршало. Ташка быстро бросила окурок в траву и затоптала носком кеда. Из сумрака свилась фигура и постепенно оформилась в Пашку.
– Снова-здорово! – развязно протянул он, вытаскивая сигаретную пачку из заднего кармана штанов. – Ой, и девочка-героин тут! – Полина ощетинилась и приготовилась к битве насмерть. – Неужели тоже куришь? Ай-ай-ай! Пионеры не курят!
– Очень кстати, что их больше нет, – огрызнулась Полина.
– А че ты такая злая, девочка-героин? Ты лучше объясни, что это ты сегодня устроила? Тебя всем лагерем найти не могли. Очень нам надо было полтора часа прочесывать лес. Заигралась в шпионов, а, героиня войны?
Полина от негодования не смогла подобрать таких слов, чтобы побольнее отхлестать ими наглого Пашку, и с немой мольбой обернулась к подругам. Но Ташка рассеянно улыбалась, пряча в носки своих кед трепетные взгляды, а Верочка тревожно вглядывалась в тьму на месте Пашкиного лица: она очень боялась, что кто-нибудь расскажет маме, что она курит.
Не найдя достойного ответа, Полина пульнула в Пашку самый яростный взгляд, на какой была способна, и молча зашагала к лагерю. Ноги от негодования гудели. Она старалась не шуршать сухостоем, чтобы дослушать до конца.
– Вообще-то игра была для всех, – донесся до Полины мурлыкающий Ташкин голос. – Куда же ты так спешил, Паша?
– Пацаны пивка взяли в деревне, – оживился теперь голос Пашки. – Ждем, когда все рассосутся от костра. Приходите к нам после отбоя!
Ташка кокетливо хихикнула, и Полине показалось, что она слышит, как эта несносная девчонка опять поправляет свою длиннющую гриву.
Верочка догнала ее и молча пошла рядом. Больше Полина не слушала.
Вот, значит, как! Вот, значит, почему! Черт бы его побрал, этого верзилу, – это из-за его «пивка» она теперь на весь сезон останется «девочкой-героином»! Бугай тупоголовый! Очень весело упиться пивом и завалиться спать! Куда веселее, чем носиться, прятаться, нападать и обороняться, спасать друзей и побеждать врагов…
«Я как маленькая», – Полина вдруг сделала грустный вывод. Грустный не оттого, что она еще не повзрослела, а оттого, что слишком быстро выросли все остальные.
Полина проснулась среди ночи от какой-то внешней, не связанной со сном мысли, дернувшей ее из сновидения, как в детстве сон о падении с высоты, когда шагнешь в темноту – и ухнешь вдруг вниз, просыпаясь: в палатке кто-то был. Вытянув руку влево, Полина уперлась в Верочкину спину, твердую даже сквозь воздушную пену спальника. Но кого-то и не было.
Полина ощупала ладонью плоский безжизненный спальник справа и жесткую подушку с можжевеловыми опилками – для нее и теперь оставалось загадкой, как Ташка умудряется спать на этом булыжнике. Сама Ташка отсутствовала.
В груди у Полины нехорошо екнуло, и она села.
Темень стояла такая, что разницы между открытыми и закрытыми глазами не было, и, если бы не ровное дыхание Верочки, можно было подумать, что ты уже умер. В голове звенело от тишины, и Полина напрягла слух, чтобы хоть чем-то разбавить густое шершавое небытие, – и наконец услышала где-то в далекой дали тихий гитарный перезвон. Голосов слышно не было.
Полина вывернулась из спальника, зажгла фонарик, пристегнутый под потолком, и в него почти сразу застучал невесть откуда взявшийся серый болотный комар.
«Она не заходила в палатку, – рассуждала Полина, выстраивая мечущиеся спросонок мысли. – Значит, она приняла Пашкино предложение… Кошмар какой!»
Обладая живым воображением, Полина без труда представила себе картину: пьяная Ташка, такая беспомощная, такая маленькая… Ей только-только исполнилось четырнадцать – за неделю до экспедиции тетя Люба устроила на даче пикник, но вначале им вчетвером пришлось освобождать ветхий дом от всякого хлама, – какой офигенский получился костер!.. И вот эта малышка одна, в окружении пьяных верзил, которые курят, что было бы еще полбеды, ругаются матом (это уж и к бабке не ходи, Полина сама слышала), поют такую похабщину, что просто язык не поворачивается повторить (особенно те две строчки из припева – бр-р-р! – и ведь что поразительно: все хохочут до упаду!), а еще пускают в свою палатку таких девчонок, которых… которые… В общем, все знают, что это за девчонки!
Полина боялась додумать до конца эту мучительную сцену.
– Вера, – позвала она и тронула спящую за плечо, – Вера, ты слышишь?
Верочка дернулась и резко села. Укутанная в широкий бесформенный спальник, она казалась раздавленной куколкой шелкопряда. Верочка морщилась от света и сонно ждала объяснений.
– Ташка пропала, – шепнула Полина и почувствовала, как во рту у нее стало сухо-пресухо. Верочка поглядела на пустой спальник, потом на Полину и проснулась совсем:
– Почему – пропала? – тоже шепотом спросила она.
– Потому что она не ночевала в нашей палатке, – выговорила Полина, и ее окатило холодной волной тревоги.
Верочка крепко умылась сухой ладонью и стала карабкаться из спальника.
– Надо идти искать.
Теперь Полина почему-то все время думала про тетю Любу, она вспоминала ее круглое, рано состарившееся лицо, как та лукаво улыбалась шуткам – а шутить тетя Люба любила; вспоминала о том, какими уставшими бывали ее глаза, когда она возвращалась с ночной смены, и как сумела тетя Люба скрыть тревогу, когда пришла к автобусу провожать Ташку в экспедицию.
– Присматривайте за ней, старушки, – сказала она им с Верочкой и подмигнула всем своим широким лицом. Но глаза остались грустными-прегрустными…
Молния вжикнула слишком громко, Полина поморщилась и на секунду замерла – не разбудила ли кого? Но лишь только голова оказалась снаружи, щеки свело от сырой прохлады и стало совершенно ясно, что разбудить лагерь сейчас могло разве что меткое попадание метеорита в палатку с едой – такое, чтобы взорвалась разом вся тушенка.
Небо над лагерем зудело от звезд, пальцы стыли от ледяной росы на кедах – было глубоко за полночь. То тут, то там раздавался здоровый храп хорошо поработавших людей. Храп, между прочим, доносился и из палатки Ольги Викторовны.
Но не успела Полина ухмыльнуться, как получила сзади тычок острым Верочкиным кулачком, образ несчастной Ташки вернулся, и неловкими от волнения руками Полина принялась ковырять мокрые узлы шнурков, мысленно обещая себе впредь заносить обувь на ночь под тент.
Погасив из предосторожности фонарь и взявшись за руки, девчонки двинулись было на звук гитары, но тот почти сразу смолк. Полина сглотнула и заторопилась во тьму, то поскальзываясь на кочках, то проваливаясь в невидимые ямки.
– Знаешь, где Пашина палатка? – спросила она на ходу у Верочки.
– Все знают, – фыркнула Верочка.
– Сможешь найти ее без фонарика?
– Смогу. Ты что, собираешься прямо вот так туда ввалиться?
Полина ничего не ответила, но потащила Верочку с такой силой, что сомневаться в ее намерениях не приходилось. В голове засела одна картинка: глупая маленькая Ташка и ее бессмысленно красивые волосы, которых он даже не заметит.
Но Верочка вдруг вырвалась и встала как вкопанная. Полине пришлось затормозить, теряя драгоценное время, и в который раз отругать себя, что она позволила Ташке уйти вчера вечером одной и что проснулась так непростительно поздно.
– Погоди, – Верочка часто зашептала, – ты хорошо понимаешь, что собираешься делать? Ты же понимаешь, что Ташка пошла туда не просто так. Если, конечно, она и вправду у Паши в палатке. И не просто так ничего нам не сказала.
Полине некогда было рассусоливать. Досадуя на всеобщую бестолковость, она попыталась поймать Верочкин локоть, чтобы снова идти, но Верочка вывернулась и осталась на месте. Господи, ну как же она не понимает, что счет идет на минуты! Что Ташку надо спасать! Скорее! И она торопливо зашептала подруге:
– Не говори чепухи! Ташка сама не знает, что делает. Ты что, ничего не понимаешь? Ночь, пиво, гитара – она сейчас наворотит там таких глупостей, от которых ей потом всю жизнь не отделаться! Влюбилась в этого придурка – а он сама знаешь какой! К нему в палатку каждую ночь ходят эти… потаскушки, – Полина и сама вздрогнула от резкого слова, но ей и нужна была грубость: все были виноваты, и всех стоило наказать. – Она завтра проспится и еще спасибо нам скажет. Давай быстрее!
Но Верочка стояла насмерть:
– Поля, это ее выбор. И если она там – то это добровольно! Может быть, она потому ничего нам и не сказала, что не хотела твоей заботы!
Эти слова больно задели Полину: неужели она и впрямь такая заноза? Но как только она снова представила себе пьяную Ташку в объятиях этого… Тьфу, гадость! Все ее сомнения испарились.
– Какой выбор, Вера?! В четырнадцать лет? С человеком, который с утра не вспомнит, как тебя звали?
Верочка заколебалась.
– Ты думаешь, она так далеко зайдет?
Полина хмыкнула зло.
– Я думаю, далеко зайдет он!
Ей, наконец, удалось ухватить Верочку, и она не выпускала ее до самой Пашкиной палатки.
У входа Полина заколебалась: несмотря на все свои правильные решения, она была слишком деликатна, чтобы ввалиться ночью туда, куда ее не приглашали. Девчонки застыли у входа и прильнули ушами к тенту: Верочка с возмутительным любопытством, Полина – со все растущей тревогой.
И то ли ей померещилось, то ли и впрямь из теплого палаточного нутра прорвался живой и горячий вздох, кровь бросилась Полине в лицо, и, потеряв самообладание, она дернула молнию тента вверх, успела заметить у входа Ташкины розовые кеды и ткнула фонарем в палатку.
– Ташка! Наташа! Это мы! Мы пришли за тобой! Выходи сейчас же!
– Ого! Девочка-героин! А что ты делаешь в моей палатке? – неожиданно раздалось снаружи, и Полина замерла.
В палатке тем временем завозились, молния разъехалась, и в круглом пятне фонаря, как в свете софита, из-под зеленых складок возник Пашкин сосед Вовка в спальнике по пояс («Качок!» – презрительно подумала Полина), а за его плечом – перепуганная студентка, Полина узнала ее по крашеным голубым волосам.
Она отпрянула, угодила спиной в гибкую дугу тента, отпружинила и едва не ввалилась внутрь, но удержалась и неловко попятилась прямо по Ташкиным кедам, выпуталась кое-как из полога и яростно огляделась. Меньше всего ей сейчас хотелось кому-то что-то объяснять.
Но все, как назло, – и Пашка, и Ташка, и даже предательница Верочка – застыли вопросительными знаками. Палатка ворчала и поносила Полину на чем свет стоит. Тогда она выключила фонарь, обвела стоящих пылающим взором, собираясь похлеще ответить, – и вдруг заметила, что Ташка босая.
– Ты почему босиком?! – с облегчением накинулась на нее Полина. Пашку она решила игнорировать.
– На речку ходила, – пьяно мурлыкнула Ташка. Она легонько покачивалась, как от речного бриза, и держалась за Пашкин локоть, но все же, с некоторым облегчением отметила Полина, не висла на нем и не приставала.
Ну а вся Пашкина галантность – чего еще можно было от него ожидать? – сводилась к тому, что он позволял Ташке держаться за себя, а сам в это время обеими руками держался за гитару, в отличие от Ташки заботливо укрытую теплым чехлом.
Полина презрительно хмыкнула, но Пашка проявил неожиданное благодушие.
– Короче, малыши, – проговорил он неторопливо, – забирайте подружку и топайте спать. Буэнас ночес, девочка-героин! Заходи еще!
Полина вспыхнула, и тысяча фраз от «я не такая!» до «да кто ты такой?!» пронеслась в ее голове, но она прикусила язык и приняла под руку Ташку, которая попробовала было сопротивляться, но, обнаружив, что неспособна идти ровно, сдалась и только протянула к Пашке слабую руку.
– Мои кедики!.. – беспомощно попросила она. И капризно добавила: – Отнесите меня домой!
– Вовремя ты проснулась, – шепнула украдкой Верочка, подхватывая Ташку за талию с другой стороны.
Полина ничего не ответила. Отчего-то она совсем не чувствовала себя героем.
Чтобы лагерь оставался живым и уютным, в нем должны согласно жить и дышать люди. Поэтому можно сказать, что лагерь – это прежде всего те, кто делают его обитаемым. Но учителя всегда утверждали, что лагерь – это прежде всего Дисциплина.
Слово «дисциплина» Полина терпеть не могла, ибо оно было теми силками, в которые легко попадались дети, становясь жертвами Послушания. Поэтому для Полины лагерем были прежде всего люди, и она не любила оставаться на кухне, когда все уходили в раскоп, оставляя дежурных ответственными за свое будущее, один на один с трудными решениями: какой варить суп – из рыбных консервов или из тушенки – и чем на этот раз заправить капустный салат, чтобы он был наконец съеден. Кроме того, дежурные убирали лагерь и мыли посуду – а занятие тоскливее, чем драить жирные тяжелые казаны в холодной реке, трудно было представить.
Ложились дежурные вместе со всеми, а вставали на час раньше. И вот эту волевую борьбу со слипшимися веками, которые ну просто никак не разлепить, с блуждающими зрачками, уплывающими за горизонт, которые надо поймать, остановить и заставить смотреть прямо, Полина не любила особенно.
Как сладко проснуться на рассвете под добросовестный стук топоров, узнать, что к твоему пробуждению готовятся, что для тебя рубят дрова и разводят костер, варят кофе со сгущенным молоком и мажут бутерброды, – и позволить себе еще немного вздремнуть до побудки, греясь о чужую заботу.
Для дежурных же день начинался с одинокого блуждания в сером тумане, мокрой травы, шерстяного свитера, ледяной воды и озноба. Иной раз, пока умоешься, разведешь костер, принесешь воды и намажешь пятьдесят бутербродов, пять раз укусишь себя за щеку.
Потом вода вскипала. От костра кофе становился как будто копченым, острым и пряным и лучше всех напитков в мире возвращал в тело тепло и радость.
А после кофе дежурный занимал оборону у подносов с бутербродами и бурлящих чанов, вооружался половником – и принимался разливать кипящую кофейную жидкость направо и налево, наполняя кружки, толкающие друг друга в эмалированные бока, метать в миски бутерброды в строго определенном количестве, строго пресекать воровство и всяческую несправедливость.
Но было и то, что заставляло Полину мириться с дежурством, – это напарник. В напарники можно было выбрать любого, и все, конечно, выбирали друзей.
Засыпая под утро после изнурительного променада с пьяной Ташкой под мышкой, Полина первый раз порадовалась завтрашнему дежурству, потому что решила, что в напарники выберет Ташку.
И вот эта Ташка яростно терла щеткой кеды в тазу. Полине была видна только ее спина с узкой полоской бледной голой кожи между штанами и футболкой. Кожи нежной и беззащитной, нетронутой даже солнцем. По спине бабочками порхали быстрые тени листвы, и блики сияли на каштановых волосах, безжалостно затянутых в тугую гульку. Такие же тени метались по мягкому речному песку, по прибрежной ряби, по Полининым джинсовым коленкам.
«Какая она еще маленькая, – с жалостью думала Полина. – Как легко ее обидеть! И какая же она еще дурочка, раз этого не понимает!»
Полина сидела позади на большом пне, выкаченном студентами из леса, – туда дежурные по кухне ставили казаны и кастрюли, предварительно отдраив их песком от копоти и жира и прополоскав в реке. Кастрюли кисли на отмели. Полина колотила в пень голыми пятками и хмурилась. В ней боролись упрямство, обида и, кажется, раскаяние. Она не понимала, что именно, но что-то она точно сделала не так.
На все прямые и косвенные вопросы Ташка отмалчивалась, и хотя они сегодня остались в лагере совершенно одни, умудрялась избегать Полининых красноречивых взглядов, ожесточенно пренебрегая своими обязанностями.
За полдня Полина только и добилась от Ташки, что два раза «не твое дело» и один раз «отвали».
– Что ты там делала, на реке, ночью?
– Не твое дело.
– Вы были вдвоем, одни?
– Не твое дело.
– Ташка, я переживаю. Ведь ты, может быть, всю жизнь потом будешь жалеть! Пожалуйста, скажи мне, что ничего не было!
– Отвали!
Не высидев ничего сколько-нибудь путного, Полина спрыгнула с пня, скинула джинсы на песок и со вздохом шагнула к кастрюлям. На ощупь река оказалась прохладнее, чем на вид, и Полина невольно охнула.
Окей, она отвалила. Но на сердце у нее было тяжело, невесело и тревожно – и ни быстрая бодрящая вода, ни щедрый зной середины лета, ни беспечные сверчки, треском сотрясавшие воздух, не могли разогнать ее мрачных дум.
«Я лезу не в свое дело? Допустим. Но я же волнуюсь! Куда гуманнее было бы честно ответить: мол, я приняла решение, отвали. Или: „Я ничего не собираюсь делать – отвали!“ Просто „отвали“ ничего не объясняет! За что, что я ей сделала? Я бы так не поступила, поменяйся мы местами – что вряд ли возможно с этим придурком… Но, допустим, вместо него был бы кто-то другой – я бы обязательно поговорила с ней!»
Даже отмокшие, кастрюли отмывались с трудом и поначалу бесили Полину, вынужденную сражаться с ними в одиночку: Ташка и пальцем не шевельнула.
К третьей кастрюле ноги в воде начали потихоньку деревенеть, жирные руки скользили по закопченным железным бокам. Полина на секунду выпрямилась, шумно втянула воздух, покрепче ухватилась побелевшими пальцами за крошечные скользкие ручки и шмякнула на дно очередную горсть песка. Она отвернулась от Ташки с деланым смирением и поначалу ждала хоть какой-то реакции, но вскоре отчаялась и решила подумать о другом.
Шкряб-шкряб – заскрипел об эмаль серо-желтый песок.
«Может быть, у нее похмелье? Кажется, там было не только пиво, судя по тому, как она вчера управлялась со своими ногами».
Шкряб-шкряб – заскрежетала железная сеточка.
«Неужели злится за кеды? Вообще-то я изрядно потопталась по ним вчера, когда удирала из палатки. С другой стороны, сегодня я одна мою все кастрюли. Надеюсь, она этим удовлетворится!»
Шкряб-шкряб – снова заговорил песок.
«А вдруг я ее оскорбила? Своими гнусными намеками, дурацкими предположениями! А у нее ничего такого и в мыслях не было? Просто понравился парень, она была рада посидеть с ним на берегу часок-другой!»
Полина от неожиданности выпустила кастрюлю, которую немедленно подхватило течением, и круто повернулась к Ташке, почти с испугом, готовая умолять о прощении, – но той и след простыл.
Ни тазика, ни кед.
– А потом прихожу я в лагерь, мокрая с ног до головы, джинсы, естественно, все в саже, а Ольга Викторовна меня уже встречает – руки в боки и вопит на весь лес: «Спасибо тебе, Полина, большое за то, что ты оставила без ужина весь лагерь! И еще, говорит, посмотри на себя, на кого ты похожа: дежурные должны быть аккуратными, а ты перемазалась вся, как Золушка!» «А я сегодня и есть Золушка, елки-палки! – хотела я ей сказать. – Сами попробуйте в одиночку перемыть все кастрюли по сорок литров и еще пригоревшую сковородку! В холодной воде, между прочим! А потом дотащить это все в одних руках до лагеря!» А весь сыр-бор только из-за того, что гречка недоварилась! Подумаешь, поужинают на полчаса позже! Пусть теперь доваривают сами, если умеют быстрее…
Полина от негодования затянулась сильнее, чем собиралась, и обожгла горло. Вообще-то ей не нравилось курить, но было просто необходимо доказать этой недалекой Ольге Викторовне, что можно курить – и в то же время хорошо учиться, курить – и нормально дежурить по кухне, курить – и быть правой, наконец! И принципы тут ни при чем!
Верочка с участием следила за Полиной. Ее большие, как у теленка, глаза полнились сочувствием. Полина вернула ей сигарету и, глядя, как Верочка берет ее своими тонкими длинными пальцами, подумала с восхищением, что вот есть же люди, которые даже курят красиво. И только она растяпа: что ни сделает – все криво…
А кругом трещали сверчки, вскрикивали невидимые птицы. Вдали за полем уже проснулась сова, ее тревожный клич то и дело взвивался откуда-то из-за межи и разносился над лесом. Вечер вступал в свои права.
Задышавший с возвращением обитателей лагерь возился на холме, сквозь чащу кустов долетал до девчонок его неторопливый гомон: звякали струны, взрывался хохот, кто-то кого-то звал – жизнь в ожидании Большого Костра бродила лениво и бесцельно.
Обняв коленки, Полина притворялась кочкой под развесистым кустом бузины – слабой защитой от любопытных глаз, но местом силы для отвергнутых и мятущихся, – и взгляд ее, отпущенный на волю, отдыхал теперь на долгой равнине поля.
– И что ты ответила? – спросила Верочка, деликатно выпуская дым в сторону.
И хотя внутри у Полины давно голосили черти, требуя немедленной расправы над этой неблагодарной Ташкой, и над бестолковой историчкой, и, естественно, над грубияном Пашкой, причиной всех бед, она лишь горько усмехнулась и развела руками.
– А что я могла ей сказать? Что Ташка вчера напилась? Что в обед она ушла дрыхнуть в палатку, а я одна кашеварила на пятьдесят человек? Нет уж, дудки! Не хватало еще, чтобы я стала предателем!
Верочка одобрительно кивнула.
– И правильно. Видно, ничего не поделаешь… Я только думаю, есть что-то, чего мы о Ташке не знаем.
Полина нахмурилась: весь день ее одолевали те же мысли.
Больше говорить не хотелось. Оставалось только поддаться обаянию всеобщей лени и молча созерцать безмятежную мудрость мироздания.
Беспокойные пальцы Верочки нащупали колоски для венка. Полина вытянулась на спине, закинула за голову руки – и щедрое небо, перелившись через край леса, понесло над ней нескончаемый караван белых кораблей. Громады тянулись с такой величавой неторопливостью, будто бы это плыла сама вечность, и все беспокойные мысли, все чаяния и беды показались Полине вдруг такими крошечными, такими мимолетными, что перестали иметь значение. Небо захватило ее целиком – и повлекло далеко, через всю землю, к необозримым океанам и снегам. Океаны колыхались, такие прекрасные, а облака все плыли над ними, такие невозмутимые…
«Когда я умру, хочу стать облаком, – подумала Полина вдохновенно. – Какое это было бы счастье: вечно парить в недосягаемой выси и любоваться Землей!»
Тем временем крики из лагеря участились и усилились, к прежним добавились новые голоса – все они искали кого-то и никак не могли доискаться.
Сдернутая этими назойливыми криками с небес на землю, с предчувствием, нехорошим, как зубная боль, Полина поняла, что ищут именно ее, и с тревогой посмотрела на Верочку.
– Ищут тебя, – кивнула Верочка, прислушиваясь. – Наверное, Ольга Викторовна: созовет народное собрание и будет отчитывать за гречку.
И живо добавила:
– Я с тобой!
От этих слов Полина вдруг ощутила, как у нее в груди рождается и растет, раздвигая ребра, какая-то веселая злая сила, и сжала кулаки.
– Пойдем! Сейчас они у меня попляшут!
Оставленная в покое примятая трава медленно поднималась, скрывая втоптанный в землю окурок и тонкий венок из колосков.
По пути к лагерю Полина гадала, кого же на сей раз Ольга Викторовна заставила ее искать.
«Тоже мне спасатели! – с презрением думала она. – Это называется, они ищут: стоят посреди поляны и дерут глотки!» Ей стоило быть благодарной товарищам, которые столь неохотно приняли на себя карательные обязанности, но Полина уже распалилась настолько, что ненавидела всех без разбору. К тому же она опознала среди голосов зычный Пашкин баритон, который издевательски завывал на опереточный манер.
Они обогнули кусты и вышли на тропинку, которая тянулась от самого поля вверх, на холм. Отсюда уже был виден лагерь: слабый дым от кухонного костра и муравейник около костра большого, сидящие и снующие по поляне люди.
Теперь Полина могла видеть, что масштаб катастрофы не так уж велик: искали ее только четверо. Поднявшись еще немного, она смогла разглядеть дальнозоркими глазами, что двое из них – двойняшки Арина и Ирина из параллельного класса, которых, исправляя родительскую оплошность, одноклассники звали Аришка и Смерть. С одной стороны, потому что фамилия у них была Смертины, а с другой – потому что более несносных двойняшек трудно было и вообразить. Они поминутно друг на друга орали, как душевнобольные чайки, в состоянии перемирия почти не разговаривали, но, соединенные прихотью генов, никак не могли отделаться друг от друга окончательно.
Вот и теперь они жили в одной палатке, и Полина совсем не завидовала их соседке Марине, беззлобной зануде, как нарочно подобранной к этой парочке, будто между двумя гласными им только и не хватало согласной, способной приглушить их крикливое эхо.
Несмотря на общие гены, двойняшки выросли в двух совершенно разных людей. Они рано поняли, что нет нужды одинаково одеваться в угоду традициям, и, перешагнув через условности, явили миру контраст поистине художественной силы.
Аришка носила кроссовки на платформе, короткие юбочки и всякие девчачьи побрякушки, с самого рождения, кажется, растила волосы и тратила уйму времени, умасливая их всевозможными снадобьями.
Смерть выбирала свободные пацанские рубахи в клетку, балахоны и джинсы, всем украшениям предпочитала увесистую стальную цепь на кармане, волосы остригла почти ежиком, а оставшиеся выкрасила в радикальный черный. Верочка рассказывала, родители чуть с ума не сошли, когда забирали ее в таком виде из прошлой экспедиции (Верочка покрасила Смерть прямо на кухне во время дежурства заранее припрятанной маминой басмой).
Но если любое лихо – двойка ли, взбучка, или драка – грозило одной из сестер или любому из их друзей, девчонки, как трансформер, складывались в угрожающую махину. И когда их одинаковые хищные носы безжалостно оборачивались к недругу, тому оставалось только ретироваться.
В отличие от Верочки, с которой двойняшки были соседями, Полина близко с сестрами не общалась, хотя уважала в них независимость и потому числилась другом. Увидев их на холме, Полина поняла, что те взяли ее под свою защиту и никому другому трепать ей нервы теперь не позволят.
Кроме Пашки. Против Пашки даже эти хищницы были бессильны. Полина видела злой умысел в том, что Ольга Викторовна постоянно посвящала его в такие деликатные дела, как вот, например, поиск провинившегося. А ведь Пашка грубый – это раз, беспринципный – это два. Только полюбуйтесь, Ольга Викторовна, как старается ваш незаменимый помощник – как он запрокидывает голову и орет дурниной, изображая петуха!
Отдельно от других, как будто сам по себе, бродил и четвертый человек. Этот последний, похоже, был единственным, кто стремился достичь результата: он ходил по краю поляны вдоль неправильного полукруга палаток, складывал руки рупором и методично кричал то в одну, то в другую сторону так, чтобы его можно было услышать и из леса, и с поля, и от реки. Этого четвертого Полина, как ни силилась, узнать никак не могла.
– Это Рустик, – прочитав, как всегда, Полинины мысли, сказала Верочка, и что-то в том, как она это сказала, заставило Полину обернуться. А у Верочки рот растянулся в какой-то удивительной улыбке – то ли насмешливой, то ли от восторга.
Полина глазам своим не поверила: чтобы какой-то мальчишка так просто командовал улыбками на Верочкином лице? Да кто же он такой?! Она вглядывалась до рези в глазах, но не узнавала.
Наконец, их заметили с холма. Несколько фигур повернули в их сторону все еще нечеткие лица, но многих Полина уже угадала. Крики прекратились. Посреди поляны материализовалась Ольга Викторовна. Полная и коротенькая, с расставленными ногами и руками на поясе, будто готовая к зарядке, она выглядела обманчиво безобидно.
Двойняшки помахали издали и тут же разошлись в разные стороны. Совместная миссия была завершена и находиться вместе хотя бы минутой дольше они считали излишним.
От дальнего края лагеря, спускавшегося через перелесок к реке, через поляну быстро двинулся тот самый мальчишка, которого Верочка назвала Рустиком. Дойдя до начала пологого склона, он обернулся, тоже махнул кому-то и побежал вниз широкими скачками, легко касаясь травы неправдоподобно белыми теннисками.
«Вот странно, – думала Полина, почти позабыв о неприятностях, послуживших тому причиной, и с любопытством наблюдая растущую костлявую фигуру. – У него улыбка как у Верочки!»
Рустик тем временем подбежал совсем близко и затормозил всеми пятками, переступая, как гигантский кузнечик, отчего под его ногами заклубилась облачками тонкая черноземная пыль, оседая на чистую белую парусину. С трудом оторвавшись от созерцания этого сюра, Полина чуть не ахнула: незнакомец смотрел только на Верочку и, пристроившись с ней рядом, беззаботно заворковал о какой-то чепухе.
Ну а что же Верочка?
А она защебетала с такой радостью, как будто они оба свалились с Луны и вот только что здесь случайно встретились. Впрочем, разговориться с Верочкой было нетрудно – ведь она умела слушать и читала мысли.
– Я Рустам, – наконец выглянул из-за Верочки Рустик. – А ты Полина. Девочка-которую-всегда-ищут!
Он жизнерадостно улыбнулся и помахал перед Полиной нелепой большой ладонью, неожиданно чистой. Так машут широколапые клены на ветру, невластные над своей листвой. Полина опять удивилась и вместо того, чтобы обидеться на «девочку-которую-всегда-ищут», почти против воли тоже усмехнулась, потому что в словах его не было враждебности, и вообще: от Рустика не пахло врагом – от него пахло смешинками!
Тем временем Ольга Викторовна надвигалась. За ее плечами, как огромные, переросшие птицу крылья, выросли Две Татьяны, биологичка и русичка, и это означало, что расправа будет уничижительной и жестокой.
А Полина уже растеряла весь свой боевой дух. С появлением Рустика рассеялись последние его следы. И розовые облака, меркнущие над успокоенной землей, уже обретали над Полиной всегдашнюю свою власть.
Поравнявшись с учителями, Рустик тактично отступил в сторону. Школьные дамы рассредоточились и преградили девчонкам путь. От реки повеяло прохладой, протянув по ногам, и Полина с грустью вспомнила о свитере в палатке, который теперь никак не взять. Вместе с прохладой дыхнуло каким-то сладковатым дымным запахом, и, похолодев еще больше, Полина узнала запах горелой гречки.
– Та-а-ак, – протянула Ольга Викторовна, сверкнув колючими глазками из полных розовых щек. Полине почудилось, что точно так же сейчас затянут и остальные, так были похожи выражения учительских лиц.
– Та-а-ак… И где же ты пряталась на этот раз?
Гнев ушел недалеко, Полина мгновенно вскипела.
– Я не пряталась! – возмутилась она.
Но Ольга Викторовна словно бы не заметила:
– Сегодня ты дважды пренебрегла дежурством и не только опоздала с ужином, но и сожгла его!
– Я вас неверно поняла, – повысила голос Полина. – Я думала, вы прогнали меня за провинность и поручите ужин кому-то другому!
Две Татьяны хмыкнули, а Ольга Викторовна изобразила на лице изумление:
– Разве я говорила, чтобы ты ушла?
Полинины пальцы сжались.
– Это было ясно и так: вам хотелось, чтобы я ушла, – и я ушла! – резко ответила она и сквозь взмокшую прилипшую футболку ощутила, как Верочка тихонько положила ей теплую ладошку на спину. Но Полине было уже все равно – она чувствовала близкую пропасть и понимала: добром этот разговор не кончится.
Не успели русичка с биологичкой закрыть возмущенные рты, как Ольга Викторовна вдруг выпрямилась и холодно отчеканила:
– Жду вас обеих на Большом Костре через пятнадцать минут.
Полина с трудом перевела дух: она поняла, что рано собралась в бездну, что казнь не отменяется, а только откладывается – и теперь будет публичной.
– Тебе не обязательно туда идти.
В тесной полутьме палатки девчонки двигались экономно и быстро – Полина лихорадочно перетряхивала рюкзак, потому что от волнения никак не могла найти свитер. Она уже приняла решение – но как же трудно будет его исполнить! Хуже несправедливости может быть только несправедливость неотмщенная.
Ей мерещились плывущие от ухмылок лица, хищные насмешки, едкое молчание – нормальное дружное торжество победившего большинства над побежденным.
У входа неприкаянно бродил Кузнечик – так Полина про себя окрестила Рустама. То зачем-то светил на себя фонариком, и его темный силуэт выкидывал невероятные коленца на стене их палатки – тогда преданная Полине Верочка силилась подавить улыбку, то вдруг гасил его и принимался чем-то шуршать в траве. Он сам увязался за ними, а когда девчонки застегнулись в палатке, не знал, что ему делать со своим длинным, бесполезным пока телом.
– Тебе не обязательно туда идти, – тихо повторила Верочка. – В этом нет никакого смысла. Ведь это мазохизм какой-то…
– Я не могу прятаться, – твердо сказала Полина, и – о чудо! – нащупала, наконец, вязаный рукав в куче развороченного тряпья. Чтобы переменить тему, она кивнула на Кузнечика.
– Откуда он?
Верочка поняла, что решение принято, и позволила себе улыбнуться.
– Он только сегодня приехал. Новенький. Между прочим, будет учиться в нашем классе. Приехал с родителями из Мурманска. У него отец военный – вот его сюда и перевели. Сегодня первый раз в жизни видел раскоп. Он работал с нами днем, знаешь?
Полина рассеянно кивнула, но спохватилась и, чтобы подбодрить Верочку, сказала искренне:
– Он, кажется, очень хороший.
Если бы свет от Кузнечикова фонаря брызнул теперь в палатку, Полина могла бы увидеть, как свекольный румянец разливается по Верочкиным щекам прямо поверх покрасневших веснушек.
За свитером потянулись намертво вцепившиеся в него пряжкой Ташкины зеленые джинсы. Полина зло выдернула их, игнорируя треск ниток, и отшвырнула в Ташкин угол, где теперь не было даже пустого спальника, потом одумалась, подобрала и тщательно сложила на месте подушки.
– И гречку упустила, и Ташку… – вздохнула она глубоко, пряча в шуме дыхания подступившие слезы.
– Ничего не потеряно, – бодро возразила Верочка. – Сегодня пережить костер – а завтра будет новый день, и все забудется! И Ташка обязательно вернется.
У костра было неладно. Когда Полина, Верочка и Кузнечик вышли на поляну, обычное плотное кольцо оранжевых от огня мальчишек и девчонок было поделено на два полукруга, которые глядели на что угодно, только не друг на друга. Не звенели гитары, не шушукались подружки, внезапный дурацкий хохот не оскорблял ничьих музыкальных ушей – все, как сговорившись, придирчиво ковырялись в подошве или же шевелили длинными прутьями в костре недогоревшие ветки.
У огня перед левым полукружием, оттеснив школьников к стынущему мраку, на трех складных стульях восседали учителя. Суровая надменность их лиц, очерченная тенями, придавала им сходство с чеканными античными профилями, которое могло быть пугающим, если бы не подчеркнутый светом пламени крупный белый горох на куртке Ольги Викторовны и отсутствие лавровых венков.
В противоположном полукруге, очевидно, должен был располагаться плебс – то есть народ.
Полина интуитивно почувствовала, что ее место с народом, и лишь только она приблизилась, чтобы занять свои полметра на пыльной сухой земле, вытоптанной за эти дни миллионами их общих шагов, народ расступился, освобождая ей кусочек бревна среди них, и Полина с тайной гордостью поняла: народ тоже с ней.
Она с удивлением оглядела выхваченные сполохами лица и увидела, что за ее спиной сидит добрая половина лагеря и все они смотрят на нее и кивают: соседки Полины по ряду Оля Синёва (которую вслед за оговорившимся физруком все теперь называли Синева́ или попросту Синька) и Ника Рубина – Колдунья с разноцветными глазами (левый был небесно-голубым, а правый – наполовину карим), единственный бывший октябренок Мишаня с угрюмым братом из одиннадцатого класса и готовые ко всему двойняшки с невозмутимой Мариной, гитарист Григорий, прозванный за музыкальность Григ, очень скоро превратившийся в просто Гриба, романтичный Борька с фенечкой вокруг лба и кинжалом, который он, по слухам, выковал сам, несколько ребят из параллельного класса… Верочка и Кузнечик встали, как телохранители, позади и, держа ухо востро, переговаривались шепотом.
Полина глянула дальше, в наступающую на костер ночь, но не увидела среди своего народа той, кого искала.
Где же ты, Ташка?..
Ольга Викторовна тем временем выпрямилась в своем кресле, возвысила голос и послала его, как со сцены, над костром, над головами сидящих. Но это было излишне: в установившейся тишине он пролетел мимо, до самого леса и там разбился о темноту.
– Ну что ж, не будем задерживать ребят, тем более что главный виновник собрания уже здесь.
В Полине он не всколыхнул ни ненависти, ни страха. Ей не захотелось кинуться на историчку или хотя бы запульнуть в нее кедом. Она только нахмурилась, потому что почувствовала вдруг, что понапрасну теряет здесь время, ведь она не видела Ташку с обеда. Легко потеснившая обиду тревога росла вместе с лесными тенями: ни Вовки, ни Пашки, почти никого из старшаков, кроме флегматичного Мишаниного брата, на костре в этот вечер не было.
Полина нетерпеливо поерзала. Ольга Викторовна тем временем послала в лес следующую стаю слов:
– И первое, что мне хотелось бы узнать: скажите, ребята, кто сегодня получил ужин вовремя?
Полинин полукруг не шевельнулся, зато на половине учителей возмущенно загомонили. Полина выловила несколько знакомых голосов, например своих одноклассников Гуся и Артамона (бывших некогда Игорем Гусевым и Артемом Мамоновым), но, так как она и раньше была о них невысокого мнения, это открытие не слишком ее огорчило.
– Учителям тоже не удалось сегодня поесть после целого дня в раскопе, – продолжала ораторствовать историчка, засчитав ворчание за поддержку. – Вместо заслуженного отдыха нам пришлось в срочном порядке готовить что-нибудь из консервов и печенья, и, конечно, такой ужин не мог удовлетворить людей, целый день простоявших на лопате.
Полина с тоской подумала, что такой ужин вполне мог удовлетворить человека, целый день простоявшего над кастрюлями, но человек этот, увы, остался даже без бутербродов – и это никого не волновало. Носком кеда она легонько подковырнула ближайшую лысую кочку, и та неожиданно как будто сама прыгнула в костер, взметнув маленький сноп рыжих искр.
Полина быстро глянула на учительницу – хотя она ни капли не чувствовала себя виноватой, ей все-таки не хотелось показаться невежливой.
Но Ольга Викторовна ничего не заметила: она выискивала поддержку в зрительном зале. Ворчание позади сидящих, очевидно, не удовлетворило ее полностью, и она пустила в ход следующий ораторский прием – сгущение красок:
– Это не первый случай нарушения дисциплины Волковой Полиной, за который пришлось расплачиваться всему лагерю.
Снова пауза – чтобы дать зрителям время осознать.
– Вчера во время Вечернего Дела Полина заигралась в войну.
Полина вздрогнула: это уже была не казнь, а месть, причем месть личная, ибо вчера Полина уже была наказана за свою оплошность насмешками всего лагеря. Учительница жонглировала эмоциями аудитории, как профессиональный актер, чтобы заставить ее пройти через это снова.
Учительский полукруг взорвался дозволенным, наконец, смехом. Полина отчетливо услышала «девочка-героин», произнесенное уже не Пашкой, – и резко дернулась в ту сторону. Внутри заклокотал подавленный гнев. Она яростно шарила глазами по лицам, искаженным неверным светом огня, готовая в любую секунду вскочить, вызвать наглеца на дуэль и там уж оттрепать его по всем правилам, но каждый раз натыкалась на лица, растянутые усмешками, блестящие зубами, зияющие гогочущими ртами, пока не споткнулась о надменную низенькую фигуру в белый горох, которая подняла подбородок еще выше и властно приказала:
– Встань, пожалуйста, Полина. Пусть лагерь увидит своего героя.
Полина вскочила, сжимая кулаки, снова готовая к бою. Сзади повскакивали со своих мест неугомонные двойняшки, но Марина зашипела на них, усаживая обратно, Гриб уронил на Мишаню гитару, стукнула дека, кто-то помянул черта. Наконец все затихли. Теперь Полине было все равно: пропасть разверзлась, в горле уже созрели и требовали свободы непоправимые слова.
– Из-за того, что Полина заигралась, – (опять! это нарочно!), – и не услышала гонга, пятеро наших мальчиков, наших копачей, были вынуждены вместо отдыха бегать за ней по полям.
Полина встала в стойку и дышала, выжидая удобного момента.
– Встает вопрос о твоей ответственности, – без тени сомнения объявила учительница. – Вчера ты не услышала гонга, а что тебе помешало сегодня?
Полина дышала. Глубокий вдох. Медленный выдох. Подпустить поближе… еще, чуточку… и уже тогда!
– Может быть, ты расскажешь своим товарищам, по какой причине они сегодня лягут спать голодными?
Полина почувствовала, как от напряжения у нее задрожал живот. Дольше сдерживаться она не могла.
– Они лягут спать голодными из-за меня! – ворвался в гнетущую тишину высокий Ташкин голос, царапнув нервы, как кошачий вой.
Полина подавилась своими острыми словами, задохнулась и онемела снова. От изумления она даже забыла обрадоваться тому, что Ольга Викторовна разом растеряла всю спесь, отчего лицо ее приняло детское обиженное выражение.
– Наташа? Разве у девятых классов еще не было отбоя? – пробормотала она.
– Был, но я пришла, чтобы сказать вам, что Полина не виновата: из-за меня она готовила одна на весь лагерь и одна мыла на реке посуду, поэтому не успела с ужином.
«Что она делает?!» – с ужасом думала Полина, игнорируя дым, который сменил направление и теперь разъедал ей глаза, обрекая на постыдные слезы. Полина только сердито смахивала их рукавом и смотрела не мигая.
Ольга Викторовна выглядела не менее удрученной – она, кажется, вовсе забыла о существовании напарника и теперь изо всех сил делала вид, что не принимает Ташку всерьез:
– Так расскажи нам, пожалуйста, Наташа, почему же ты не помогала подруге?
– Пожалуйста. У меня весь день болел живот.
Ольга Викторовна на миг попалась и тревожно ощупала взглядом сидящих, словно опасаясь обнаружить у них нехорошие симптомы: худшей напасти, чем дизентерия в детском лагере, трудно было представить.
– А что у тебя случилось? И почему ни ты, ни Полина ничего мне не сказали? – спохватилась она, переводя подозрительный взгляд с притихшей толпы на Ташку.
Публика слушала, затаив дыхание. Все подались к костру, казалось, полукружья вот-вот сомкнутся.
Ташка на секунду поджала губы и вызывающе отчеканила:
– У меня начались месячные.
Кто-то из мальчишек учительского круга прыснул, Полина успела подумать, что это Гусь и что надо будет по возможности его вздуть, но не могла отвести глаз от Ташки.
Ольга Викторовна отшатнулась как от пощечины и смущенно пробормотала:
– Наташа… Ты могла подойти ко мне лично с этой проблемой…
– Не могла, Ольга Викторовна, – жестко ответила Ташка. – Мне было очень плохо, и я весь день пролежала в палатке. А Полине неловко было говорить за меня о таких вещах. Или ябедничать. Особенно на Большом Костре.
– Я думаю, собрание можно считать оконченным! – неожиданно очнулась биологичка, которая представляла в лагере медицину и о которой, кажется, на это время все начисто позабыли. Она робко глянула на Ольгу Викторовну, та только растерянно кивнула. – Наташа, пойдем со мной, я дам тебе таблетку.
Ташка покладисто пристроилась к биологичке и покинула круг так же легко, как вошла в него. Уже теряя ее призрачный силуэт за пределами светового круга, Полина заметила, что Ташка все-таки обернулась и, кажется, кивнула ей.
Девятиклашки традиционно были самыми младшими в экспедиции и имели меньше всех прав: их не брали на позднее Ночное Дело, они чаще других оставались дежурить и раньше всех отправлялись спать. С ними никто не ссорился – на них просто не обращали внимания. Словом, быть девятиклашкой в экспедиции – скучно.
И вот, наконец, родился отряд, нашедший в своей слабости силу.
Палатки девятиклашек сомкнулись тесным кольцом. Не имея возможности сбежать от учителей куда-нибудь на отшиб, ребята превратили свой палаточный городок в анклав, лагерь в лагере. Пять одинаковых просторных палаток образовывали круг, негостеприимно обращенный ко всем остальным задом и на две трети вдающийся в лес. Внутри этого круга, надежно защищенное от любопытных и праздных глаз щедрой зеленью, а также развешенными на веревках полотенцами, существовало свое автономное хозяйство: общий умывальник на дереве и привязанные к нему разноцветные бутылки с запасом воды, крохотный костерок, который разводился только после Большого, когда опасность нагоняя наверняка миновала, легкий складной столик, на котором каждый вечер возникала таинственная сгущенка (каждую ночь за нею на кухню высылался маленький отряд в количестве двух человек – взломщика из бывших дежурных, который знал расположение консервов в продуктовой палатке, и болтливого дозорного, способного в случае провала операции заморочить голову учителю).
Безумие девятиклашек заключалось в том, что они были абсолютно бесстрашны и дружны, как черти. Заколдованный круг, где отряд жил своей загадочной замкнутой жизнью, старшеклассники прозвали Пентаграммой, и это кое-что говорило о впечатлении, которое он производил, и даже отдавало уважением. Обитателей же Пентаграммы, как они ни протестовали, Пашка метко окрестил все-таки не демонами или хотя бы чертями, а леммингами, на что девятиклашки поначалу пробовали дуться, но потом прониклись: если уж лемминги – то самые отвязные лемминги на свете!
Лемминги отлично дежурили по кухне. Юркие, быстрые, они шинковали морковку, как самураи, а капусту рубили в крошку на лету. Казалось, они вообще не уставали и работали так слаженно, что до немоты потрясали учителей методичностью и дисциплиной. Никто не догадывался, что тщательно выверенные пропорции мучной подливы и говяжьего жира позволяли поварам экономить тушенку для собственных нужд, а тонко нарезанный хлеб и вовсе пропадал без счету. Их ставили в пример, перед ними благоговели.
Но ни в коем случае нельзя сказать, что лемминги работали на свой живот – нет! После отбоя для девятых классов начиналась их настоящая жизнь, и она была исполнена смелых дерзновений и экспериментов.
Водятся ли в здешних полях койоты? Биологи Мать и Кость (этимология прозвищ утратилась безвозвратно: Матерью по каким-то причинам стал Димка Самедов, а Костью – Серега Блинов) придерживались мнения, что койоты в среднерусских широтах представлены степным волком, но что водится он не севернее Кубани. Гуманитарии Кривой и Белый (Кривой – потому что Виталик Кривенко, а Белый… никогда не спрашивайте Белого, почему!) считали, что это несущественная разница, и позволяли себе расширять ареол обитания почти до самой Москвы.
Первые вечера спор вокруг койотов не утихал ни на минуту, на третий день Кривой изловчился и выгадал в обед полбанки тушенки, так что теперь оставалось только провести испытания и раз и навсегда прекратить бесплодные прения.
Татьяна Владимировна, биологичка, не могла взять в толк, отчего Виталик мучил ее весь день расспросами о койотах, их привычках и способе охоты. В медицинской палатке на ежевечернем учительском совете она с решительной гордостью заявила коллегам, что если в ком-то у нее и есть сомнения, то только не в девятых классах:
– Эти – наблюдатели, – удовлетворенно говорила она, отставляя крепко пахнущую кружку. – Они и сейчас, на природе, не упускают случая поучиться! Я думаю, надо вербовать Кривенко в профильный класс, химико-биологический.
Русичка Татьяна Николаевна скептически подняла бровь:
– Что? Кривенко? Да он слово «биология» пишет с двумя ошибками!
Так или иначе, а полевые испытания уже стартовали: тушенка томилась в полиэтилене, пропитанный жиром хлеб сказочно благоухал на всю палатку мальчишек, примитивный капкан из консервных банок был вырезан, смонтирован и ждал отбоя.
– Вы с ума сошли! Если сюда действительно попадет волк – чего, конечно же не случится, говорю вам в сотый раз! – а скорее всего, какой-нибудь несчастный еж, он истечет кровью в этом вашем капкане! Немедленно переделывайте, засранцы! – набросилась на мальчишек Коза (когда-то она была Людой Коровиной, которую все звали Милка, ну очевидно же: где milk – там и Корова! – но так как Милка всем назло оставалась худой, Корову скоро понизили до Козы).
Лемминги поняли свою оплошность и гуманизировали капкан полотенцем.
– А так он поломает лапу и умрет с голоду! – опять возмутилась Коза, но мальчишки заговорили ее.
– Не боись! Мы будем проверять капкан каждые шесть часов. А если кто-нибудь там действительно поранится – заберем и вылечим.
– Койота заберете?! – взвилась Коза, но ее уже никто не слушал: капкан был готов, тушенка, веревки и фонари уложены в рюкзак, Белый, Кривой, Мать и Кость напоследок предусмотрительно оглянулись на лагерь, прежде чем шагнуть в лесную тьму.
А оттуда кто-то шарил по палаткам фонарем, нащупывая Пентаграмму.
Мальчишки, шепотом чертыхаясь, побросали рюкзаки под тент, бесшумно юркнули в палатку и затаились.
Круглое пятно света скользнуло по тентам, провалилось в круг между полотенцами и на секунду выхватило половину Козы, которая зазевалась и не успела вовремя пригнуться.
– Милка? – позвала тихонько Полина. – Милка, Ташка у вас?
В палатках с облегчением зашевелились, засвистели молнии, и мальчишки полезли обратно, на ходу вдеваясь в свои рюкзаки.
– Добрый вечер, Полина! А не выключишь ли ты фонарь?
Полина уткнула свет в землю.
– Спасибо! Кстати, привет!
– Здоро́во, Полин!
– Не скучай без нас!
Мимо Полины деловито прошмыгнули четыре тени, и скоро их шорох замер в темноте.
– Куда это они? – растерянно спросила Полина.
– Да выдумали ерунду… – сердито отмахнулась Коза. – Не переживай, живые будут! Сейчас я Ташку позову.
– Здесь я, – ворчливо ответил голос из круга, и Полина осветила Ташкино сердитое лицо, торчащее из-под тента. – Опусти фонарь, будь так добра!
Полина снова торопливо ткнула луч в землю.
– Не хочешь сходить на реку? – смущенно спросила она. Большой костер кончился, не начавшись. Пришли несколько старшаков, они-то и поддерживали огонь, но совсем небольшой – для своих. Кажется, к ним опять притащилась студентка. Учителя ушли рано. Лагерь стремительно охватывала ночь.
– О! И я с вами! – обрадовалась Коза, но Ташка легонько пнула ее в коленку.
– Нам надо вдвоем, – ответила она Козе и встала перед Полиной. – Пойдем.
– Не огорчайся, – обернулась, уходя, Полина. – Мы сходим еще раз вместе!
Коза кисло улыбнулась и помахала им вслед.
Луна нависала над лесом и, обложенная зыбким желтым туманом, сама казалась оранжевой. Полина повидала разные луны: яркой пронзительной точкой высились они над морской нераздельной тьмой, красным тревожным диском грозили из августовской синей выси – и всегда имели над ней какую-то необъяснимую власть. Одну такую луну – весеннюю, розовую, как грудь снегиря, – Полина нарисовала акварелью. Достаточно было сгустить краски у краев и вычертить на светло-розовой сердцевине черные сосуды ветвей, как картинка ожила и засветилась. Луна вышла тревожной, как та колыбельная, которую пела еще ее мама, когда-то невозможно давно, и под которую так страшно и так уютно было засыпать: «Лунные поляны, ночь, как день, светла…»
Теперь Полина глядела на эту луну, большую и оранжевую, и та почти не тревожила ее. Как мертвый фонарь, висела она над лесом и освещала лишь тропинку к реке. Полина уже успела подумать о том, что в перелеске будет темно, но не хотела признаваться даже самой себе, что боится этой темноты. Она поглядывала на Ташку, но та шла бодро и, кажется, ни о чем таком не думала и не боялась.
У входа в перелесок Ташка вдруг сказала:
– Лучше погасить фонарь сейчас: привыкнем к свету – ничего потом не увидим.
– С ума сошла, – невольно вырвалось у Полины. – Ноги переломаем!
Ташка помотала головой:
– Нет, тропинка хорошо протоптана, да и луна яркая, а там почти одни сосны. Они редкие.
Полина удивилась: откуда подруга столько помнит об этом месте? И вдруг совсем как на вчерашней войне, когда она пряталась в кустах от ловцов – инопланетных теней, – ей стало до щекотки жутко: Ташка на миг показалась ей вампиршей, русалкой. Оттого она и ходит босиком, и не боится темноты, и ведет ее сейчас к реке в таком невозмутимом спокойствии, что отлично знает, чем это кончится. И Пашка, которого Полина сегодня так и не видела толком, предстал вдруг перед ней бледной обескровленной жертвой, которую Ташка однажды уже водила к реке – точно так же, ночью, босая… Полина быстро глянула на Ташкины ноги – и похолодела.
– Где твоя обувь? – от страха шепотом спросила она.
Ташка с недоумением уставилась на свои ноги и хохотнула:
– Представляешь, пока сохли мои кеды, я так привыкла ходить босиком, что вечером забыла обуться!
Но Полина уже выпустила демонов на волю, и теперь неслась на них вскачь в объятия обаятельного кошмара. Вампиры боятся света, лихорадочно думала она, нужен свет, чтобы вывести ее на чистую воду! Поддавшись панике, она поспешно включила погашенный было фонарик и ткнула лучом Ташке в лицо. Пальцы ее сводило сладкое предчувствие ужаса. Слава богу, хоть не бросилась креститься!
Потому что Ташка, вполне естественно, вскрикнула и совершенно нормальным человеческим голосом обругала ее с головы до ног:
– Ты сдурела, что ли! Блин! Мои глаза! За что?! Я теперь до самого берега ничего не буду видеть!
Полина с облегчением рассмеялась и убрала фонарь в карман. Возбуждение ее угасало по мере того, как разгоралась луна – ровная как блин, густо-желтая как охра.
– Прости меня, пожалуйста! – от души попросила Полина. – За всё, за всё. Я не хотела тебя обидеть!
– И ты меня прости, пожалуйста, – искренне ответила Ташка. – Не на тебя мне надо было обижаться.
Полина выдохнула: последняя дрожь этого нервного вечера покидала ее тело, уступая место слабости и покою. Она весело спросила:
– А на кого надо обижаться?
– Не знаю, – потупилась Ташка.
В лесочке действительно оказалось настолько светло, что можно было идти не спотыкаясь и угадывать дорогу на несколько метров вперед. Они уже вошли под сень еловых ветвей и редких осиновых листочков; ночь была безветренная. Однако, когда Ташка умолкла, стало ясно, что тишина эта живет своей, неявной, но полной и органичной жизнью, в которой они чужаки, непрошеные и нежеланные… Почувствовав то же самое, Ташка поскорее заговорила снова.