Хозяйка заброшенного поместья

Глава 1

– Нервная горячка, никаких сомнений быть не может.

От изумления я даже забыла, что сил нет ресницы поднять, и про трубку в гортани тоже. Распахнула глаза.

– Евгений Петрович, вы в своем уме? Такого диагноза вот уже лет сто не существует!

Только увидела я вовсе не своего лечащего врача.

Я, конечно, знала, что дела мои плохи, и не удивилась бы, обнаружив рядом ангелов в белоснежных хламидах. Тем более что вон тому, брюнету, только меча огненного не хватает. Лицо суровое, взгляд из-под насупленных бровей прямо-таки молнии мечет, аж зажмуриться хочется. Но одет он был не в белую хламиду, а в какой-то костюм столетней давности. Второй будто сошел со страниц учебника по истории медицины – пенсне, бородка клинышком, сюртук или как там его… Неужели мода на том свете тоже отстала на пару веков, как и медицина?

А зачем им медицина, бренных тел нет, лечить нечего.

О чем я думаю? Где мой лечащий врач? Что за бред?

– Бред, – подтвердил мои мысли тот, в пенсне, и я узнала голос, говоривший о нервной горячке. – Пойдемте, не будем беспокоить больную.

Скрипнула дверь, но не стукнула. По лицу пробежал сквозняк. Я поморщилась: еще и двери толком закрыть не могут.

Которых в реанимации нет и не может быть.

– Вы уверены, что Анастасия не притворяется?

А это, наверное, тот, который без меча. Глубокий, бархатный баритон. Таким бы серенады петь и в любви признаваться, только сейчас в нем было слишком много раздражения.

Конечно, реанимация инфекционки – идеальное место для симулянтов, именно потому я тут и оказалась!

– От моей жены всего можно ожидать.

Какой жены? Своей женой меня может называть только один человек – да и то бывшей. Но этот, без меча огненного, явно не он. Наверное, где-то на соседней койке лежит еще одна Анастасия, которую не слишком любит муж.

– Ни о каком притворстве не может быть и речи.

– Это все усложняет.

– Грешно так говорить, но, может быть, наоборот? – Это снова тот, в пенсне. – Может быть, будет лучше, если бедняжка вовсе не придет в себя?

Может, оно и к лучшему, учитывая возможные осложнения менингита, да только я не прочь бы еще пожить. Желательно, конечно, не глухой, не парализованной и без эпилепсии, но тут уж как повезет. В любом случае на тот свет еще никто не опаздывал, и я не тороплюсь.

– Евгений Петрович, вы в своем уме? – возмутился тот, что без меча.

Определенно, нет. Ни один врач в здравом уме не скажет родственнику пациента, мол, лучше бы бедняжке отойти в мир иной. Поправочка: современный врач. А от бреда всего можно ожидать. Только бред мог превратить дежурного реаниматолога в этого пронафталиненного типа. Интересно, кто на самом деле другой?

– Вы предлагаете уморить Анастасию? Как бы я ни относился к жене, смерти я ей не желаю!

– Не оскорбляйте меня подобными подозрениями. Свой долг я помню и его выполню, – сухо произнес тот, кого назвали Евгением Петровичем.

– Вот и замечательно. Сделайте все, чтобы ее спасти. Пусть живет. – В низком голосе появилось злорадство.

Вот спасибо, разрешил, благодетель! Да уж назло тебе не сдохну!

– А вы злопамятны, Виктор Александрович.

Какой Виктор? Не знаю я никаких Викторов!

– То, как вы обошлись с бедняжкой, – хуже смерти.

– Анастасия заслужила все, что с ней случилось. Пусть теперь живет и жалеет о том, что потеряла.

Ну уж о таком сокровище, как ты, вряд ли кто-то жалеть будет. Почему все красивые мужики – такие самовлюбленные сволочи? Или это просто мне на таких всю жизнь везло?

– Я помню свой долг. Но, повторюсь, пока прогноз неблагоприятен.

Да поняла я, поняла! Достали уже меня раньше времени хоронить!

Ведомая непонятным мне самой чувством противоречия, я сползла с кровати. Уже совершенно не удивилась, что отделение реанимации выглядит комнатой в старом доме. По ногам прошелся сквозняк, но мне было наплевать. Пять шагов до двери, я распахнула ее.

– Не дождетесь!

Первым опомнился доктор, или кто он там.

– Анастасия Павловна, вам нужно…

– Я Петровна. И вообще…

Что «вообще», я не договорила. Закружилась голова, в глазах потемнело, ноги подогнулись. Кажется, перед тем как я отключилась, меня подхватили сильные руки, но, может быть, мне это только показалось.

Лоб обожгло холодом, ледяные струи потекли по вискам, за уши. Я взвизгнула и резко села. Со лба соскользнула мокрая тряпка, проехалась по лицу, взбодрив окончательно.

– Очнулась, касаточка! – прозвучал за спиной женский голос с характерным старческим дребезжанием.

Я оглянулась.

Старуха в допотопном наряде. Широкие рукава, душегрейка, платок. Выглядело все изрядно поношенным, залатанным, но чистым.

Застонав – снова этот бред! – я рухнула на подушки. Бабка, подскочив, опять водрузила мне на лоб тряпку. Выругавшись, я отшвырнула ее.

Верните меня в реанимацию! Там, по крайней мере, никакую ледяную гадость на голову не кладут. И вообще…

И вообще до чего же настоящим все кажется! Я подняла руки, чтобы ущипнуть себя, и застыла. То, что они сейчас кажутся раза в полтора тоньше моих, – объяснимо, реанимация – не санаторий, и приехала я туда не из-за сломанного ногтя. Но где сыпь? За несколько дней она точно не пройдет.

– Грех вам такое говорить, Настенька. Матушка ваша услышала бы такие слова, в гробу бы перевернулась.

Да мама моя, царствие ей небесное, в последние годы сама не гнушалась завернуть в три этажа! А мужики в родной деревне матом не ругались, они на нем разговаривали.

Я ущипнула себя – старательно, со всей силы. Больно! Но я даже не ойкнула – ошалело наблюдала, как место щипка сперва побелело, потом начало краснеть.

Нет. Это не бред. Слишком все реально для бреда. Я подергала кружевной край батистового рукава, сползшего до локтя. Снова уставилась на тонкие, почти прозрачные девичьи руки с торчащей на запястье трогательной косточкой и голубыми прожилками вен под белой-белой кожей. Сейчас я заметила и то, на что не обратила внимания раньше. Даже в лучшие мои годы у меня не было таких узких запястий: рабоче-крестьянское происхождение давало о себе знать. А в последнее время я и вовсе раздобрела, все собиралась заняться собой, да все было недосуг… А сейчас пальцы длинные, изящные, таким только над клавишами порхать. Клавесина.

Я села, огляделась. Стены, оклеенные выцветшими обоями, комод, зеркало в растрескавшейся деревянной раме. Я попыталась в него заглянуть, не вставая с постели, но мутное стекло отражало только дверь. Ту самую перекошенную дверь, которую я распахнула, чтобы высказать двум типам без хламид все, что я о них думаю.

Да плевать на них. Где я? Что со мной?

Я свесила ноги с кровати, чтобы встать и заглянуть в зеркало. Что ж так по полу свищет?! Но, прежде чем я успела встать, бабка стала давить мне на плечи, стараясь опрокинуть на кровать.

– Ишь, резвая какая! Ложись. Ложись обратно!

Сил сопротивляться не нашлось. Накатила дурнотная слабость. Я позволила старухе уронить себя на подушки, укутать одеялом по самый подбородок.

– Вот так, касаточка моя, полежи.

Так. То ли бред продолжается. То ли я все же умерла в реанимации и теперь эта комната, в которой все прямо-таки кричало о ветхости и небрежении, – мой персональный ад.

Но если я умерла… Лена! Как она там, без меня? На глаза сами собой навернулись слезы.

– Не плачь, касаточка. Что бог ни делает, то к лучшему. А аспид твой пожалеет еще, что так с тобой обошелся.

Да плевала я на всех аспидов, вместе взятых! У меня там дочь осталась!

Так, прекратить истерику! Лена – взрослая женщина, с образованием, уже стоящая на собственных ногах. Если я что хорошее в той жизни и сделала, так это успела ее вырастить. Она справится. И я справлюсь. Потому что ад или не ад, но я чувствую себя чересчур живой для покойницы. Да, слабость, как после болезни, но я все-таки жива, пусть, кажется, и не в своем мире.

Имена и обращения слышались русскими, и говорили вроде по-русски, но стоило чуть вслушаться в слова – и они начинали звучать чудно, а смысл ускользал. Не по-русски мы говорили на самом деле. И не в России я оказалась, хоть вся обстановка и напоминала деревенский дом. Да не современный, а какой-нибудь древней прабабки.

Решетчатое изножье кровати, металлическое, с шишечками поверху. Печка в углу, когда-то беленая, сейчас серая. Пол, некогда покрытый лаком, теперь протертым до темных пятен. Поверх него брошены разноцветные половички – длинные полосы ткани, переплетенные нитками. Бабушка ткала такие из старых вещей. Деревянные, а не пластиковые рамы, заснеженные ветки за стеклом.

Похоже, я попала. В прямом смысле. Я прикрыла глаза: голова кругом идет.

– Вот и умничка, – проворковала старуха. – Вот так, глазки закрывай и поспи, сил набирайся.

Какой тут сон? Глаза распахнулись сами. Бабка, не заметив этого, продолжала ворчать:

– А то ишь, вздумали вас хоронить! Накося, выкуси! – Она показала кому-то невидимому кукиш. – Ласточка моя еще всех вас переживет!

– А… – начала было я, собираясь спросить: «А вы кто?», но она не дала мне договорить.

– Отдыхай, Настенька. А я пока делом займусь.

Она исчезла за дверью. Но, похоже, далеко не ушла.

– Не пущу! – закричала на кого-то. – Мало вы барыне кровушки попили!

– Не забывайся! – прошипел уже знакомый баритон.

Бабка охнула. Дверь с размаху шарахнула о стену, так что я подпрыгнула и села.

Тот, которого второй называл Виктором, устроился рядом с моей кроватью, грохнув стулом.

Сейчас, когда жар не туманил мне ни взгляда, ни разума, я могла его как следует разглядеть. Молод – едва ли старше тридцати. Прямой нос, четко очерченные скулы, широкие плечи, и рост, кажется, немаленький. Хорош… был бы, если бы не надменное выражение лица и презрение во взгляде и голосе. Вот ведь, смотрит будто солдат на вошь!

Мужчина зыркнул мне за спину, в сторону двери, и та снова хлопнула, затворяясь.

Да сколько можно грохотать мне по мозгам! Они у меня, между прочим, после болезни. И у этого тела, похоже, тоже: не просто же так то слабость, то голова кружится.

– Нельзя ли потише? – поинтересовалась я.

– Вижу, вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы капризничать, – усмехнулся он. – Значит, поговорим.

Взгляд его опустился мне на грудь, вернулся к лицу. Я мысленно ругнулась, подтянула одеяло повыше: белый батист ночнушки, в которую меня облачили, ничего не скрывал. Мужчина снова нехорошо улыбнулся.

– Что, не приспустите рубашку с плечика и не посмотрите на меня страстным взглядом?

Размечтался!

– Полагаю, вам доводилось уже видеть женщин, так что я вряд ли явлю вашему взору что-то новое, – не удержалась я от ехидства. – Кстати, а вы вообще кто?

Глава 2

Обрывки подслушанного разговора крутились в памяти, но стоило убедиться, что я помню все правильно.

Во взгляде мужчины промелькнуло недоумение, которое быстро превратилось в злость.

– Решили сменить тактику?

– Не понимаю, о чем вы.

– В самом деле не понимаете? Или сообразили, что капризы и мольбы больше не помогут, и решили притвориться, будто потеряли память?

Да мне вовсе незачем притворяться.

– Я действительно не понимаю.

Он встал, издевательски – и вместе с тем удивительно элегантно – поклонился.

– Виктор Александрович, ваш супруг.

Как он так умудряется в каждом слове, вроде бы спокойно сказанном, в каждом жесте, вроде бы изящном, демонстрировать издевку? Изысканное хамство – кажется, не подкопаешься, а бесит.

– И за какие грехи мне досталось этакое сокровище? – буркнула я себе под нос, но он услышал.

– Вам виднее. Я вам не исповедник, а муж. – Он широко улыбнулся. – Впрочем, через некоторое время перестану им быть. Заседание консистории назначено на осень.

– Простите, а эта самая консистория – это что?

Мало ли, вдруг какая местная инквизиция и нужно делать ноги, пока жива.

– Все же в вас пропала гениальная актриса, – не унимался он. – Консистория рассмотрит вопрос о нашем разводе. И если вы полагаете, будто это пустые угрозы или что ваши ужимки заставят меня передумать… Не передумаю.

– И слава богу! – вырвалось у меня.

Виктор ошарашенно вытаращился на меня. Я прикусила язык. Пожалуй, не стоит убеждать его, что я действительно потеряла память. Не ровен час, поверит. Коллегу этого местного притащит. Убедится, что жена ничего не помнит, да и передумает разводиться, решит перевоспитать. А мне зачем этакое счастье? Красавчик, конечно, ничего не скажешь, но как-то не тянет меня спать с незнакомым мужиком, каким бы красавчиком он ни был. Да и характерец явно не подарок: вломиться к больной женщине только для того, чтобы наговорить гадостей!

– Что ж, я тоже обрадуюсь, когда, наконец, расстанусь с вами, – нашелся он. – Евгений Петрович сказал, что кризис миновал и ваше здоровье теперь вне опасности.

Да я еще вас обоих переживу. Из принципа!

– Я с ним расплатился.

– Спасибо.

Я сказала это безо всякого ехидства: в самом деле, человек избавил меня от лишней заботы. Но он ухмыльнулся так, что даже та благодарность, что едва-едва затеплилась во мне, разом испарилась.

– Не за что. Пока еще я ваш муж и свои обязательства помню. В отличие от вас.

Что ж между ними такое произошло? Насильно поженили, что ли? Такого, пожалуй, женишь насильно – где сядешь, там и слезешь. Впрочем, какая мне разница, чем ему жена не угодила? Главное, чтобы этот тип держался от меня подальше.

– Раз повода беспокоиться о вашем здоровье больше нет, я уезжаю. – Он словно прочел мои мысли. – Вы остаетесь.

– Счастливого пути, – вежливо улыбнулась я.

Виктор отчетливо скрипнул зубами, но тут же натянул на лицо безразличную маску.

– Распоряжайтесь вашим приданым как вам заблагорассудится.

Вот спасибо, разрешил мне распоряжаться моей же собственностью!

А что если в этом мире, как в Англии девятнадцатого века, женщина не имеет собственности и даже ее платьями владеет муж, не говоря о приданом? При этой мысли меня прошиб ледяной пот. Нет уж, мое, то есть моей тезки приданое, каким бы мизерным оно ни оказалось, – только мое. А муж пусть катится к лешему.

– Напомните, пожалуйста, в чем состоит мое приданое, – попросила я.

– Хотите и дальше притворяться? Развлекайтесь, мне уже все равно.

Я продолжала молча смотреть на него, и Виктор соизволил пояснить:

– Ваше приданое – имение, где вы сейчас находитесь, клочок леса и пара акров пашни. Деревни, как вы помните, ваш покойный батюшка продал, чтобы расплатиться с долгами, – злорадно добавил он.

Не помню, но это не имеет значения.

– Больше никаких долгов на мне не висит? – уточнила я.

– Нет.

Вот и хорошо. Я бы сказала, просто отлично. У меня есть где жить – и пусть дом выглядит неухоженным, пока мне хватит и того, что есть стены и крыша. У меня есть земля, которая всегда прокормит, руки и голова на плечах. Что еще нужно для полного счастья?

Повезло мне, на самом деле повезло. Я выросла в деревне и все выходные, все отпуска проводила в родительском доме, копаясь в земле. Не поступила бы в мед – пошла бы в агрономы.

– Не понимаю, чему вы радуетесь, – неприятно прищурился муж. – Помнится, вы говорили, что ненавидите эту глушь.

Я мило улыбнулась.

– Мы, женщины, такие ветреные. Вчера «ненавижу», завтра «обожаю».

– До чего самокритично, – сухо заметил он и продолжал: – Погреб я велел заполнить.

– Спасибо.

В этот раз искренне сказать «спасибо» было сложнее, но все же вежливость никто не отменял. Опять же, позаботился, хоть меня – точнее, свою жену – терпеть не может.

– Не благодарите. Ни ананасов, ни мороженого в нем нет.

Да чтоб тебя! Хорошо, больше не буду благодарить.

– Все, что я вам подарил, останется у вас, включая драгоценности. Ими можете распоряжаться как хотите.

А ты, похоже, будешь упиваться собственным благородством?

– Драгоценности заберите себе.

– Что, простите? – Он явно решил, что ослышался.

– Драгоценности заберите себе, – повторила я. – При расставании принято возвращать подарки.

Один раз, один-единственный раз я оставила себе подаренное бывшим кольцо. А потом пришлось долго объясняться с полицией – не только по поводу этого кольца, якобы украденного у бывшего, но и из-за переводов на карту, ведь по его словам, деньги я выманила у страдальца мошенническим путем. Когда же дело закрыли за отсутствием состава преступления, подал в суд, требуя вернуть кольцо, деньги и еще полмиллиона за моральный ущерб. Сколько же крови он мне тогда попил, он и соседи, которые долго шушукались за спиной.

Второй раз я такой ошибки не совершу.

Виктор подобрал отвисшую челюсть.

– Не пойму, то ли вы издеваетесь, то ли нервная горячка повредила ваш рассудок.

Я пожала плечами.

– Мне будет неприятно держать в руках подарки человека, который меня ненавидит.

Хотелось добавить «ни за что ни про что», но говорить этого явно не стоило: с его точки зрения, причины наверняка имелись. А мне неинтересно было слушать обвинения в чужих грехах, реальных или надуманных. Я устала от этого разговора и чувствовала себя так, словно три участка оббегала в разгар эпидемии.

Он стиснул зубы. Медленно выдохнул.

– Анастасия. Не знаю, какую игру вы затеяли в этот раз, но рискуете заиграться. Вы еще не поняли, что я прекращаю вас содержать? На что вы намерены жить?

Может, я правда делаю большую ошибку и стоит рискнуть? Похоже, эта мысль отразилась у меня на лице, потому что Виктор злорадно ухмыльнулся.

– Не хотите – как хотите. Будет что подарить моей новой пассии.

Да хоть десяток любовниц заведи, мне-то что. Но теперь идти на попятную уж точно не стоило, и я лучезарно улыбнулась.

– Думаете, найдете такую, что согласится подобрать мои обноски? Украшения, мужа…

На лице Виктора заиграли желваки. Он глянул так, что у меня мороз по хребту пробежал – и вовсе не из-за сквозняка. Кажется, перестаралась. Но все же он взял себя в руки.

– Увидимся на заседании консистории.

Он шагнул к двери.

– Виктор, – окликнула его я.

Он обернулся с презрительной усмешкой. Похоже, ожидал, что я начну его останавливать. Или попрошу все же оставить драгоценности.

Теперь уже точно – нет. Мало кто из мужчин… да что там мужчин! Мало кто из людей способен делать подарки, чтобы просто порадовать человека, не ожидая подспудно благодарности. И уж этот тип явно к ним не относится. Кто знает, какой компенсации потребует Виктор? Вдруг на заседании этой самой консистории он заявит, что это фамильные ценности, оставшиеся от прабабушки, и я украла их?

– Пожалуйста, уведомите меня о заседании заранее. – попросила я. Желательно письменно. Я не уверена сейчас в своей памяти.

Как и в способности понять написанное. Язык мне не знаком, значит, и буквы наверняка неизвестные. Придется заново учиться грамоте. Ладно, не в первый раз – выучила же я английский и латынь. И тут должна справиться. Хорошо бы уложиться в полгода, чтобы на заседании меня не объявили невменяемой и не отдали под опеку кому-нибудь.

– Да уж, непременно. Чтобы не пришлось снова переносить заседание из-за вашей неявки.

Он шарахнул дверью. Я откинулась на подушки и тут же опять села. Если я не в своем мире и не в своем теле, как я выгляжу?

Под кроватью обнаружились атласные тапочки с тоненькой подошвой, я надела их. До чего же ледяные тут полы! И сквозит по ногам так, что впору валенки надевать. Нервная горячка, как же! Наверняка моя предшественница простыла в этом тонюсеньком недоразумении вместо обуви.

Но об этом я подумаю потом. Я метнулась к зеркалу – пока бабка не вернулась и снова не уложила меня в кровать.

Девушка, выглянувшая из мутного стекла, походила на меня разве что темно-русыми волосами. Большие глаза. Губки бантиком – вот разве что капризный изгиб их немного отталкивает. Стройная фигура. Я даже забыла о холоде, разглядывая новую себя: никогда не была такой хорошенькой. И зачем такая красотка выскочила замуж за этого невозможного типа? Не по любви же? Неужели настолько плохо все было с деньгами?

– Да что это тебе неймется! – оборвала мои мысли вернувшаяся старуха. Подхватила под локоть и повлекла к постели. Я не сопротивлялась: теперь, когда я удовлетворила любопытство, слабость напомнила о себе.

Бабка накрыла меня одеялом по самый нос.

– Вот так. А то ишь, разбегалась. Еще раз увижу, что вскочила, к кровати привяжу!

Что-то многовато командиров развелось!

– Простите, а вы кто? – поинтересовалась я.

– Грех вам, Анастасия Павловна, так смеяться, – поджала губы она. – Или я тебя не вынянчила? Или за домом твоим, когда ты уехала, не присматривала?

Вынянчила? Да она мигом поймет, что я – не прежняя Настя! Впрочем, из меня и актриса никудышная. Хорошо хоть имена у нас с предшественницей одинаковые, не придется каждый раз думать, к кому обращаются. Отчество другое, но это неважно.

Часто ли тут появляются попаданки или я – исключение? Если часто – что с ними делают? А если я исключение, поверят ли что я из другого мира или, как у нас, мигом поставят диагноз – и это, в общем-то, будет объяснимо?

Значит, притвориться не получится, признаваться – не вариант. Остается одно.

– Я не помню. Правда. Никого и ничего не помню, – как можно мягче сказала я.

Старуха пристально вгляделась мне в лицо.

– Так ты не аспиду этому голову морочила? – По голосу ее было слышно, что поверили мне не до конца.

Глава 3

Я помотала головой.

Бабка всплеснула руками.

– Да что ж это творится! Да чтоб этому аспиду пусто было! Говорила я ему, нечего барыне тут делать, дом совсем в запустение пришел, одна я не справляюсь! И расстраивать тебя незачем лишний раз, и без того переживаний хватило. А он только: знай свое место, да знай свое место!

Я открыла рот, пытаясь ее остановить, но вклиниться в этот поток причитаний было невозможно.

– И доктор этот, чтоб ему икалось, велел за священником посылать. Сказал, отходит. Да только не для того я тебя вынянчила, чтобы похоронить!

Вопреки своим словам, бабка пригорюнилась.

– Эх, раньше, значит, надо было самой взяться. Недоглядела я, раз ты беспамятная совсем стала.

– За что взяться? – не поняла я.

– Лихоманку отмывать.

– Это как?

– Как-как… Как всегда я делала, если тебе нездоровилось. Золу из печки выгребла, в воде развела да веником притолоки в комнате обмыла. Раньше надо было взяться. – Она покачала головой. – Прости меня, Настенька, что промедлила.

– Ничего, – оторопело проговорила я. Каких только методов «лечения» не доводилось встречать за двадцать лет на участке, но такой – в первый раз. Ну хоть безвредный. – Но все же – кто вы?

– Совсем не помнишь. Марья я, няня твоя.

– А по отчеству?

Называть Марьей женщину раза в два старше меня прошлой и раза в три – теперешней язык не поворачивался.

– Да что ты такое говоришь, я же не барыня!

Я не стала спрашивать, почему в таком случае она называет меня на «ты». Видимо, моя предшественница так и осталась для нее маленькой девочкой. Настенькой. Касаточкой.

– Да ты поспи, поспи, после болезни много спать надо, – сменила тему она. – Авось и вспомнишь что. А не вспомнишь, так я расскажу, как проснешься. И нечего меня на «вы» величать.

Настроения спорить не было, и я послушно прикрыла глаза. Убедившись, что я не собираюсь снова вскакивать, нянька ушла.

За окном зафыркала лошадь, заскрипел снег под ногами. Ну и слышимость тут! Неужели рамы совсем не держат? Наверное, потому и по ногам свистит. Права нянька, не справляется она с домом. В деревне бы сказали, мужских рук не хватает. Но не Виктора же заставлять рамы замазывать…

– Что ты делаешь? – донесся до меня уже знакомый баритон. Тьфу ты, вспомнишь заразу – появится сразу!

– Лапничек кладу. Чтобы вы, барин, ножки-то в снегу не застудили по дороге к саням.

С чего бы это такая забота? Она его иначе как аспидом при мне не называла. Хотя какой он аспид. Аспид – это змей, а этот – тигр, только что не рыжий. Здоровый, грациозный. И хищный.

Виктор зло засмеялся.

– Думаешь, я не знаю, что лапником в деревнях выстилают дорогу перед похоронной процессией? Чтобы покойник не вернулся.

Я хихикнула. У Марьи, похоже, на все случаи жизни рецепты припасены. Добрая женщина, надеюсь, хоть полы ключевой водой она потом мыть не будет? Чтобы «покойник» уж точно не вернулся.

Почему-то при этой мысли я ощутила легкое сожаление.

– Да что вы, как можно, барин! – возмутилась Марья, но в голосе промелькнуло злорадство. – Снег-то глубокий. Не ровен час, ножки промочите, тоже сляжете. Чистить некому было. Ванька-то ваш…

– Убирайся, – перебил Виктор. – Трогай.

Незнакомый голос крикнул: «Пошла!». Простучали копыта, и все стихло. Нет, настоящей тишины не было: вот скрипнул снег под чьими-то ногами, залаяла собака, и ей издалека отозвалась другая. Но все же стало тихо – слишком тихо для жилого дома. Должны же быть слуги, дворня или как там их здесь называют. Но дом молчал. Неужели я в нем одна? И что я буду делать, если вдруг кто чужой вломится? Дома, то есть в своем мире, меня бы такие вещи не беспокоили, успела навидаться и когда в молодости на скорой работала, и бегая по участку. Знала и как буйного успокоить, и как отболтаться, если что. Но одно дело – крепкая на вид тетка, другое – девушка, которую, кажется, напросвет видно. Есть все же свои недостатки у юности и красоты.

Оглядевшись, я приметила у печки кочергу. Пришлось снова вылезать из кровати, чтобы поставить кочергу у изголовья. Лучше бы топор, конечно, но пока и это сгодится.

За окном опять заскрипел снег, стукнула дверь. Я потянулась было за «оружием», но услышала ворчание Марьи. Успокоившись, откинулась на подушки. Марья шуршала чем-то, стучала, не забывая на все лады поминать «аспида». Наконец она подошла к моей комнате. Распахнулась дверь, женщина втащила тяжеленное на вид деревянное ведро.

– Да ты спи, спи, касаточка, – проворковала она. – Я только полы помою.

Сложившись вдвое, бабка начала возить тряпкой. Смотреть на это, будучи молодой и здоровой… ну, почти здоровой, я не могла.

– Дай я. – Я села в кровати, собираясь обуться и забрать у нее орудие труда.

– Да ты что, касаточка, с ума сошла? – Она спрятала тряпку за спину, будто это была величайшая ценность. – Ложись! Ложись сейчас же!

Ответить я не успела: Марья приметила кочергу у кровати.

– И правда с головушкой у тебя неладно. Ложись немедленно, а чугунину эту я на место поставлю, к печке.

Теперь уже я вцепилась в кочергу, будто в драгоценность.

– Печка все равно не топится, а мне спокойнее.

– Так ты сама же запретила топить, дескать, дым идет, угореть недолго. – Старуха ухватила другой конец кочерги. – А всякая вещь должна на своем месте стоять.

– Вот пусть у нее и будет место у моей кровати, – уперлась я.

Марья всплеснула руками.

– Да что ж это с тобой такое! Зачем тебе кочерга?

Незваных гостей из дома гнать, неужели непонятно!

– А зачем тебе мыть полы? – ответила я вопросом на вопрос.

– Так чтобы аспид этот дорогу сюда навсегда забыл! Али вернуть его хочешь?

Хотеть, я, конечно, не хотела, но…

– В доме есть другие мужчины?

– А зачем тебе? – насторожилась бабка.

– Для утех непотребных, – не удержалась я. – Зачем еще мужчина в доме нужен?

В моем мире – вроде и незачем, а тут – пока неясно. Был бы у меня пистолет, а не кочерга, может, и тоже незачем. А есть здесь пистолеты?

Марья хватанула ртом воздух, побагровела, и я испугалась, что ей сейчас плохо станет. Я торопливо сказала:

– Я пошутила. Чтобы кочергу у кровати не держать.

Она подозрительно уставилась на меня, я изобразила самый невинный вид, на который только была способна. Марья просветлела лицом, и я добавила:

– Мало ли, влезет кто, а кроме нас и никого.

– Да ты что! Все же в деревне знают, что барышня тут.

Меня это вовсе не успокоило.

– Тем более!

– Брат мой младший – староста сейчас в Отрадном. Он всех знает, его все знают. И все знают, что ни меня, ни тебя он обидеть не позволит.

Как, интересно, он сможет не позволить? Пока я размышляла об этом, Марья ловко выхватила из моей руки кочергу, пристроила ее к печке. Не драться же с ней! А нянька, поняв, что победила, снова взялась за ведро. И при виде того, как она старательно намывает и без того чистый пол, мне почему-то стало жаль «аспида». Чего же такого он сделал, чтобы его из этого дома провожали будто покойника?

Да и смотреть на то, как старуха моет полы, когда я сижу, было по-прежнему неловко.

– Перестань, и так чисто, – попросила я.

Она выпрямилась, уперла руки в бока.

– После того, что он сделал, ты его жалеть будешь?

– А что он сделал? – полюбопытствовала я.

Кроме того, что мне нахамил? Отвез в «глушь», которую моя предшественница «терпеть не могла», и оставил там в развалюхе с одной старухой-нянькой?

Она изумленно вытаращилась на меня. Я вопросительно уставилась на нее. Какое-то время мы играли в гляделки, потом Марья вздохнула.

– Да я и запамятовала… Батюшку твоего он, считай, своими руками застрелил.

Я охнула.

– В голове не укладывается!

– Вот так вот. Он добрый был, барин. Щедрый, всех привечал, а этот… – Она промокнула глаза уголком фартука.

Что, прямо взял и застрелил? И ничего ему за это не было? Да уж, похоже, от этого типа в самом деле стоит держаться подальше.

– Слышала я, что он тебе про развод говорил, – продолжала Марья, заметив мою растерянность. – Грех это, конечно. Только ежели ты меня спросишь – грех и замолить можно, а с этим аспидом жить – се6я загубить. Съездишь в монастырь, поживешь годик белицей, помолишься. А там вернешься да найдешь себе какого вдовца с детками.

Вот только вдовца с детками мне и не хватало для полного счастья!

– А может, и не вдовца. Вон ты какая красавица, может, и найдется славный какой парень. Чтобы на тебя надышаться не мог. Будешь жить счастливо. Глядишь, я еще твоих деток понянчу.

– Непременно понянчишь. – Я изобразила улыбку.

Говорить сейчас, что замужество интересует меня в последнюю очередь, явно не стоило. Сперва бы разобраться, что к чему в этом мире.

– Расстроила я тебя, касаточка, – сокрушенно сказала Марья. – Поспи-ка ты. Утро вечера мудренее. Поспи, а пол я потом домою.

Она укрыла меня одеялом и исчезла за дверью вместе с ведром. Я запоздало вспомнила, что стоило бы расспросить ее о печке. Почему моя предшественница запретила ее топить? Тяги нет, и некому дымоход прочистить? Или еще что? Но вскакивать следом я не стала. Под одеялом было тепло и уютно. Дом пах старым деревом, но запах этот не раздражал – не было в нем характерных «старческих» ноток. Потом потянуло хвойным дымом – похоже, лапник после «покойника» следовало сжечь.

Под этот запах я и уснула, чтобы проснуться от аромата куриного бульона.

– Хлебово принесла, – проворковала Марья, одной рукой подпихивая мне под спину подушки, а другой вручая мне глубокую глиняную миску с деревянной ложкой. – После болезни на курочке – самое оно.

Я вгляделась в миску, пытаясь угадать, что там в супе, кроме курицы. В миске плавали рыжие кружочки морковки и какие-то бесформенные комки. Марья поняла меня по-своему.

– Не сердись, касаточка. Ложки-то серебряные твой батюшка продал. И фарфор за долги ушел.

– Я не сержусь, – сказала я. – Главное, чтобы от души, а в какой посуде – неважно.

И еще хорошо бы, чтобы чистыми руками. Одновременно с этой мыслью мой желудок заурчал, давая понять, что его не интересуют всякие мелочи вроде чистоты, лишь бы в него срочно что-то положили. Впрочем, одежда на Марье, хоть и заношенная, не выглядела грязной, да и комната казалась чистой. Вот разве что серые разводы над дверью и копоть на печи – но происхождение этой грязи теперь прояснилось. Буду чувствовать себя чуть лучше – отмою. А пока уже хотя бы то, что у меня появился аппетит, – хороший признак.

Помешав суп ложкой, я вытащила один комок. Клецки! Не аккуратные, ресторанные, а просто зачерпнутые ложкой из мягкого яичного теста. Бульон оказался наваристым, крепким, так что поела я с удовольствием.

А поев, поняла, что устала валяться.

Глава 4

Марья где-то в доме позвякивала посудой, наверное, мыла после меня. Звать няньку я не стала. Всунула ноги все в те же атласные тапочки, укутавшись в одеяло, подошла к окну. Оперлась на подоконник и тут же отдернула руки: дерево было ледяным. В рамах торчали тряпки, но из щелей между деревом и стеклом дуло невыносимо. Нет, с этим надо что-то делать. И с печкой разобраться. Но сперва – оглядеться.

Я поплотнее запахнула одеяло, поджала одну ногу: ступни успели замерзнуть. Выглянула в окно. Пока я спала, снег с веток пропал: может растаял, а может сдуло ветром. На земле он смотрелся тусклым, словно осевшим. Кажется, весна не за горами: солнце слепило, и вовсю щебетали воробьи.

Голый сад смотрелся неухоженным. Конечно, клумбы под сугробами не видны, но поломанные ветки, торчащие из снега, говорили сами за себя. Забор я не разглядела – то ли далеко, то ли вовсе его не было, – хотя не может же барский дом оставаться без ограды?

– Опять встала! – воскликнула за моей спиной Марья. – Да что же ты за неваляшка такая!

– Все бока отлежала, хватит, – отмахнулась я. – Принеси мне одеться. И на ноги что-нибудь потеплее, хоть носки какие.

А то в этом атласном недоразумении недолго и застудить себе все на свете. Вот приведу рамы в порядок, разберусь с печкой – тогда и буду щеголять в туфельках.

Она всплеснула руками.

– Да неужто одумалась! Сколько я тебя валенки просила надеть, нет. «Что я, мужичка какая?» – передразнила она. – Матушка твоя вон по зиме в валенках ходить не брезговала.

– А с ней что? – спросила я.

Судя по моему отражению в зеркале, матери предшественницы должно быть лет сорок, максимум пятьдесят. И с ней притворяться Настенькой будет еще труднее, чем с няней или уехавшим мужем. Поверит ли она в потерю памяти?

– От тифа померла. – Марья снова потянула край передника к лицу, утирать проступившие слезы. – Вместе со всеми вашими младшенькими.

– Брюшного или сыпного? – вырвалось у меня.

Глаза Марьи на миг словно остекленели, и я мысленно одернула себя. Незачем пугать людей странными вопросами. Нянька, скорее всего, не знает, а мне на самом деле без разницы. Один переносят блохи, второй – кишечная инфекция, но и то и другое – признак, что здешние представления о чистоте здорово отличаются от наших. Кажется, готовить мне лучше самой.

– Про тебя-то говорили, чудом выжила, – вернулась в реальность Марья.

Я молча кивнула. Что тут скажешь?

Переступила с одной окоченевшей ноги на другую, чуть согревшуюся под одеялом.

– Неси валенки или что у тебя есть, – велела я. – И… Баня в доме где? Дров хватит?

– Так поздно уже баню топить! Пока прогреется, солнце сядет.

А в темноте в баню не ходят – в это и в нашей деревне верили.

– Хорошо, скажи, откуда воды натаскать, и дай теплую одежду. В кухне на плите согреем.

Если печку в моей комнате не топят, значит, есть еще одна. Должна же Марья была на чем-то сварить «хлебово».

Но она в который раз всплеснула руками.

– Да что ж с тобой творится, касаточка! Какое тебе воду таскать, ты ж переломишься! Две бочки в кухне стоят, сейчас согрею, а потом сама из колодца воды принесу.

Я мысленно выругалась, открыла было рот и тут же закрыла. Спорить пока бессмысленно. Не в одеяле же к колодцу бежать. Надо осмотреться немного, переодеться, а до того – вымыться.

В кухне и помоюсь, там наверняка теплее. Пусть в тазике – все лучше, чем ничего. Заодно и посмотрю, в каких условиях Марья готовит. Как бы не оказалось, что зря я согласилась поесть.

Марья облачила меня в подбитый ватой стеганый халат и повела в кухню. За дверью моей комнаты обнаружилась длинная галерея, в которую выходили еще двери. В большие, почти как витрина, окна лился свет. Похоже, здесь когда-то был зимний сад. Тут и там стояли горшки с потрескавшейся землей и сухими остатками растений. Одно окно было кое-как заколочено досками, из щелей несло холодом. Это не дом, а моржатник какой-то! Слышала я, конечно, что низкая температура в спальне улучшает сон и продлевает молодость, но надо ж и меру знать!

– Ванька, лакей, заколачивал, – сказала Марья, заметив мой взгляд. – Нос задирает, а руки из… криворукий, короче.

– Лакей? В доме есть еще… – Я осеклась: слово «прислуга» не ложилось на язык.

– Никого, кроме нас с тобой. Аспид с собой привозил Ваньку. Как привез, так и увез. Даже кухарку не взял, сам себе на спиртовке готовил.

– Что готовил? – полюбопытствовала я.

Неужели и правда сам? Не показался мне Виктор человеком, способным снизойти до готовки.

– Так он меня к себе больно не пускал. Ваньку ко мне присылал, за яйцами, толокном да ячкой. Яблоки еще сушеные брал, прошлый год много яблок было… И горничную не взял, пришлось мне тебе помогать. Может, наймешь горничную?

– Подумаю, – уклончиво ответила я. Зачем мне нанимать человека, без которого я всю жизнь прекрасно обходилась? И, чтобы не углубляться в тему прислуги, спросила: – А отчего стекло разбилось? Ветер?

Марья как-то очень странно посмотрела на меня и проворчала:

– Ветер, да. Горшками швырялся. Жаль, аспид увернулся.

Кажется, лучше дальше не выяснять. Сделав вид, будто не поняла намека, я уставилась в окно.

Просторный двор огораживали деревянные строения, стоявшие вдоль сторон прямоугольника. Назначения ни одного из них отсюда я разглядеть не могла. Впрочем, вон у того сарая снег весь истоптан подковами и видны следы от полозьев, наверное, это конюшня или какой-то местный аналог гаража. А вон в том доме очень большие окна, пожалуй, даже больше, чем в галерее, где я сейчас была. Оранжерея? Или мастерская художника? Во дворе виднелись еще простая деревянная изба и глухой двухэтажный то ли амбар, то ли сарай с навесом, под которым стояла поленница и довольно много нерасколотых чурбаков. Наверное, когда дом был полон людей и прислуги, снег в этом дворе утаптывали не хуже, чем на современных мне улицах, но сейчас лишь несколько тропинок связывали дом с колодцем, поленницей и заснеженным холмом с дверцей – погребом.

Когда я открыла дверь в кухню, на меня пахнуло жаром. Хоть где-то в этом доме тепло! Да и вообще кухня выглядела куда более обжитой, чем та часть дома, что я успела увидеть.

Стены и потолок сияли побелкой. Половину одной стены занимала печь с чугунной плитой там, где в современных плитах конфорки. Вдоль трех других выстроились массивные столы с дверцами и ящиками. Над ними протянулись полки. Я прошлась вдоль них, разглядывая кастрюльки, кастрюли и кастрюлищи, чугунные сковородки и сверкающие медью тазы. Взвесила в руке кухонный молоток, пригляделась к медной сечке, острой даже на вид, но остановилась, заметив выражение лица Марьи.

– Может, бабку тебе позвать? – спросила она. – В соседней деревне есть, от всего заговаривает. Глядишь, и полегче с головушкой станет.

– Обойдусь без бабок, – отрезала я.

Попыталась отобрать у Марьи котел с водой – и едва не выронила его.

– Куда, куда ты этакую тяжесть хватаешь! Этак и пупок развяжется! – всполошилась нянька.

– А у тебя не развяжется?

Котел в самом деле оказался неподъемным, я кое-как водрузила его на плиту.

– Да я ж привычная! А ты барыня!

Может, и так. Похоже, прежняя Настенька с детства ничего тяжелее пялец в руках не держала. Ничего, с этим разберусь потихоньку. В деревенском доме, хоть он и называется усадьбой, всегда хватает работы – вот и натренируюсь. Не привыкла я быть слабой и не буду.

Когда вода начала закипать, Марья достала мыло. Я тихонько вздохнула. Без геля для душа я обойдусь, но косу ниже талии и толщиной в руку прочесывать без кондиционера будет сложно. Впрочем…

– Касторка в доме есть? – поинтересовалась я.

– Как не быть? От живота первейшее средство.

«От живота», пожалуй, лучше не надо, да и в чудодейственное влияние касторового масла на рост волос я тоже не особо верила. Но если несколько капель растереть в ладонях и пройтись по волосам перед мытьем, мыло не так сильно высушит волосы. А если повторить процедуру после – легче будет прочесать. Главное, не переусердствовать.

– Неси, – велела я.

А вон и столетник на окне растет.

Марья с ошалелым видом наблюдала, как я срезаю лист и, разделив пополам вдоль, выскребаю из него ложкой прозрачное содержимое, а потом добавляю в него немного все той же касторки. Как начну выбираться из дома, нужно будет купить в аптеке корень алтея, его отвар тоже можно будет смешивать с алоэ для волос. А если заварить на нем льняное семя, получится отличный гель для укладки.

«Купить». А есть ли у меня деньги? И продают ли в здешних аптеках травы – правильно собранные и правильно высушенные? Подумаю об этом потом, проблемы нужно решать по мере поступления. Попутно сделав так, чтобы Марья не решила, будто я после «нервной горячки» окончательно повредилась умом. Ладно за бабкой побежит, а если за доктором?

С волосами пришлось повозиться – правду говоря, если бы не помощь Марьи, я бы не справилась. В прошлой жизни я носила косу, но еще в школе, да и, честно говоря, у здешней Настеньки волос было раза в два больше, чем в лучшие мои годы. Промыть-то я ее еще промыла, но сушить пришлось в четыре руки, прочесывая пряди и промокая каждую по отдельности нагретым на печи полотенцем.

Через какое-то время, облаченная в валенки, подбитую ватой безрукавку поверх шерстяного платья, я пила горячий чай, дожидаясь, пока волосы досохнут хотя бы до того, как их можно будет заплести, а Марья вслух радовалась, что ее касаточка наконец за ум взялась и стала тепло одеваться.

К чаю полагалась пастила из яблок и домашние конфеты из мелкорубленных сушеных яблок, вишен и абрикосов, смешанных с медом.

Пока я чаевничала, Марья вынесла помои и подтерла пол, решительно отказавшись от моей помощи.

– Давай тогда хоть еду на завтра сготовлю, – сказала я.

– А чего ее готовить? – изумилась нянька. – Перловку вон в горшок сейчас насыплю да в печь на ночь поставлю. Утром пуховая будет. Ты уж прости меня, в городе-то, поди, к разносолам всяким привыкла.

– Как привыкла, так и отвыкну, – пожала плечами я. – Лучше покажи мне, что у нас из продуктов есть, кроме тех, что в шкафах.

В шкафах был привычный мне набор – крупы и мука в холщовых мешочках, жестянки с чаем и кофе, половина капустного кочана, уже слегка подвядшего, пара морковок, корзинка с десятком яиц. Но ни мяса, ни птицы, ни колбас – однако где-то же Марья взяла курицу, из которой сварила «хлебово».

– Хватит тебе одной по хозяйству хлопотать.

Нянька изумленно моргнула.

– Как же ты переменилась после болезни!

– Переменилась, – согласилась я. – Сама же говоришь, пора за ум взяться.

Глава 5

Как бы я ни старалась, прежней Настенькой мне не стать, а расстраивать старую няньку не хотелось. Так пусть лучше верит в потерю памяти и в то, что касаточка ее, побывав на пороге смерти, одумалась и решила переменить свою жизнь.

– Ох, не знаю, как молиться, чтобы надолго, – вздохнула она.

Я промолчала.

Спрятав волосы под выданный Марьей шерстяной платок, я вслед за ней спустилась в люк, обнаружившийся в дальнем углу кухни. Внизу оказался подпол, глубокий и просторный, настоящий склад. Стены обложены камнем, вдоль них выстроились стеллажи. На полках стояли банки, только не под жестяными закатанными крышками, как в доме моей мамы, а обвязанные пергаментом. Я взяла одну в руки, покрутила. Содержимое выглядело густым, темным, так что и цвета толком не разглядеть. То ли потому, что свечка в руках Марьи едва рассеивала мрак, то ли варенье и в самом деле было переварено.

– Матушка еще твоя готовила, – неправильно истолковала мое любопытство Марья. – Секрет у нее был: перед тем как завязывать, положи промокашку, пропитанную ромом. До сих пор, видишь, стоит, ничего не делается.

Может, дело вовсе не в промокашке, а в избытке сахара и переваренном варенье? Если так, толку от него мало – и вкус не тот, и пользы никакой. Разве что вынуть ягоды и просушить, превратив в цукаты, а сироп пустить на вино. Или поставить бражку да перегнать потом? Впрочем, не буду торопиться с выводами, может, на вкус это варенье вполне ничего и, хоть и чересчур густое, сгодится на начинку для пирожков. Я вернула банку на место и продолжала оглядываться. На следующем стеллаже стояли глиняные горшки, закрытые тем же пергаментом, только теперь лоснящимся от жира.

– А это мясо, в сале вываренное, – подсказала Марья.

Местный аналог тушенки?

– Тоже матушка варила? – спросила я.

– Нет, это я. По осени борова зарезали да мяса наварили.

– Выходит, оно твое?

– Как это мое? Ваше! Поросенка-то я купила на деньги, что за сушеные яблоки в городе выручила. А яблоки – из вашего сада!

Кажется, это чересчур запутанно для моих еще не до конца выздоровевших мозгов. Я принюхалась к горшку: вони прогорклого жира или испорченного мяса не чувствовалось. Вот разве что специй чересчур много, аж чихнуть хочется. Ничего, с картошкой – пусть и дряблой и проросшей, как лежала в ящике на полу, – стушить сгодится. Или как основа для супа. А без термообработки домашнюю тушенку есть нельзя, и Марье надо будет запретить. Ботулизм – страшная штука, в мое время в мясные консервы и колбасы добавляют нитратную соль, чтобы палочка не размножалась, а здесь – не уверена… Хорошо хоть, во время варки токсин разрушается.

Кроме варений и тушенки в подполе стояла бочка, источавшая аромат соленых огурцов, и еще одна, где над крышкой, придавленной камнем, виднелся рассол с запахом квашеной капусты.

– А вон там – яблочки моченые, – указала Марья. – Много в этом году было яблочек, не знала, куда девать. Завтра тесто поставлю да пирог с ними испеку. Погреб я проверила, не соврал твой аспид, – продолжала она, выбираясь вслед за мной из подпола. – Мясо на ледник сложил. Сказал, из имения своей матушки привез, соседка она нам.

Оставил продукты, чтобы успокоить совесть, и укатил. Завтра непременно нужно добраться до погреба, сама все осмотрю, пересчитаю и прикину, надолго ли хватит.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок, но мы и без него бы с тобой прожили. В кладовке мешок муки еще есть и ячменя, овес, курочки опять же… Не горюй, касаточка.

Да я и не собиралась горевать. Неудобно только на шее у старухи сидеть, но это ненадолго, дайте только разобраться в хозяйстве. К слову…

– Месяц какой сейчас? – Вспомнив, что местное название месяца мне мало что скажет, я тут же поправила себя: – Весна скоро? Когда на рассаду пора будет сеять? Грядки готовить?

Кажется, я сегодня все же доведу бедную бабку до сердечного приступа. Она даже за грудь схватилась.

– Ты сама, что ли, в земле собралась ковыряться? Придумала тоже!

Я приготовилась слушать причитания, что все равно ничего не выйдет, но у няньки мысли были о другом.

– Ручки испортишь, личико почернеет. Кто ж на тебя, такую страшную, глянет?

– Да хоть бы и никто не глянул! Сходила замуж один раз – и хватит! Сама проживу! А ты мне мешать или помогать будешь?

– Да как же это можно, будто мужичке! Ладно бы цветочки вознамерилась сажать!

– А какая разница? – не поняла я.

– Цветочки можно, – упрямо поджала губы она. – Цветочки – они для красоты и изящества. А грядки – это для желудка, это не для барышни занятие, а для мужички.

Я заставила себя медленно выдохнуть. Пожалуй, говорить, что я и есть «мужичка», то есть крестьянка, не стоило. Значит, надо попробовать по-другому.

– Хорошо, – сказала я. Марья озадаченно посмотрела на меня, кажется, изумленная такой быстрой победой, а я продолжала: – Ты права, не барское это дело – еду себе выращивать. Руки испорчу, веснушки вылезут, похудею, почернею…

Нянька нахмурилась, явно ожидая подвоха.

– Тогда мне ничего не остается, кроме как вернуться к мужу. – Я двинулась к двери, на ходу снимая с волос платок. – Сейчас оденусь как положено, а не в это. – Я покрутила туда-сюда ногой в валенке, состроила брезгливое выражение лица. – Поеду…

– Куда ж ты поедешь? Петька-то запил, кто тебе лошадь запряжет?

– Значит, пойду до… – Как же в старину назывался общественный транспорт? Извозчик? Нет, это вроде в городах… Вспомнила! – Почтовой станции. Поеду в город к Виктору, упаду в ноги, буду умолять, чтобы простил и принял обратно…

– На что ж ты поедешь? Деньги-то твои у меня!

Но все же в голосе Марьи прозвучало не злорадство, а тревога.

– То есть? – оторопела я. – С чего это у тебя мои деньги?!

Марья набрала в грудь воздуха, отступила на шаг.

– Ты меня, Настенька, хоть ругай, хоть бей, хоть к уряднику иди, только, пока ты в беспамятстве лежала, я в твоих сундуках порылась да кошелек-то и прибрала.

Я проглотила ругательство. Руки сами собой потянулись к скалке – чтобы требование вернуть мне мое добро прозвучало убедительней.

Марья отступила еще на шажок.

– Я тебя не виню, что монеты у тебя сквозь пальцы текут, в батюшку ты уродилась, не в матушку, что ж тут поделать. Да только, раз уж такой уродилась, у меня целее будут. – И еще шажок назад.

Значит, Настенька была транжирой… Но что же мне делать? Не драться же со старухой!

– Ну и ладно, – пожала я плечами и для пущей убедительности показала язык. – Чековая-то книжка у меня. Выпишу чек. Или вексель, муж потом оплатит.

Я сама не слишком хорошо помнила, что такое «вексель», била наугад, но попала. Марья переменилась в лице.

– Как же так, касаточка, разве ж можно… К аспиду этому на поклон идти? В ноги падать, каяться, будто не муж он, а бог? После всего…

– Тогда помоги мне, – сказала я так мягко, как только могла. – Потому что, если ты будешь мешать, я останусь одна против всего мира. Ты меня вырастила – так почему теперь делаешь все, чтобы сжить меня со свету?

– Грех тебе так говорить! Я же тебе добра желаю! – Она утерла глаза краем передника.

Я заколебалась. Сделать вид, будто иду на попятную, и позволить бабке на время торжествовать победу? Поссориться с ней и отобрать свое добро я всегда успею…

– Верни. Мне. Мои деньги.

– Ножкой топни, касаточка, да брось в меня чем-нибудь, глядишь, и успокоишься.

Я не ответила, продолжая пристально смотреть на нее. Пауза затягивалась.

Марья качнулась ко мне.

– Да неужто ты…

Я молча отодвинула ее и зашагала по галерее.

– Да стой! Стой, оглашенная! – Она схватила меня за рукав. – Ночь на дворе, куда ты поедешь!

Все так же молча я выдернула руку.

– Ну хорошо, хорошо, – сдалась Марья. – С тебя станется в самом деле в ночь убежать в чем есть, а как я потом на том свете матушке твоей в глаза смотреть буду? Пойдем, в кухне они.

– Не буду подглядывать, доставай спокойно, – сказала я, демонстративно уставившись в окно. Не столько потому, что не хотела лезть в ее тайны, столько чтобы скрыть облегчение.

Грозя уехать, я рисковала, но, похоже, у прежней Настеньки характерец был не лучше, чем у муженька, и нянька поверила в мое притворство. Впрочем, я и не притворялась особо. Да, я бы не побежала в ночь в чем есть, и к Виктору бы на поклон не пошла, но и с Марьей полностью перестала бы общаться.

– Да пойдем, что я, другого места где спрятать не найду, в целом-то доме!

Она вытащила из шкафа мешочек с крупой, извлекла из него бумажник и бархатный кисет.

– Вот, все здесь.

– Спасибо, – сказала я. Очень хотелось заглянуть в кошелек, посмотреть, на что похожи местные деньги, а заодно – смогу ли я читать: в комнате своей предшественницы я не заметила ни одной книги, и в кухне ничего подобного не было. Но не стоило обижать старую няньку, ведь наверняка решит, будто я подозреваю, что она утаила деньги. В конце концов, она единственный мой союзник. Я заправила кошелек за пояс, повторила: – Спасибо. Ты правда волнуешься за меня, и заботишься как можешь, я понимаю. Но и я многое осознала, пока болела. Я обещала себе, что, если выздоровею, буду жить совсем по-другому, и я постараюсь, правда. Ты мне поможешь?

– Ох, лиса ты, а не касаточка! – вздохнула Марья. – Знаешь, как из меня веревки вить. Да только сколько уж раз я такие обещания слышала!

– Так когда, говоришь, сеять на рассаду? – сменила я тему.

Она открыла было рот, но я не дала ей заговорить.

– Ты советовала монастырь, грехи замаливать. Разве там белицы не работают? Разве не смиряют гордыню тяжелым трудом?

– Так-то оно так. – Судя по озадаченному выражению лица, Марья не понимала, к чему я веду.

– Вот и будем считать грядки моей епитимьей. – На миг я испугалась, что нянька заподозрит что-то, услышав незнакомое слово, и поспешила добавить: – Расплатой за безделье. И все же – когда?

Нянька покачала головой.

– Какая ж ты упрямая, вся в матушку. Та тоже, бывало, как возьмет что в голову, так и не отговоришь.

Я замолчала, выразительно на нее глядя, и Марья сдалась.

– Вот как день сравняется, тогда, и пора будет.

– А сейчас какое число? – спросила я, мысленно соотнося день равноденствия с привычными мне датами. По всему выходило, здесь климат похож на тот, в котором я выросла. Повезло, хоть тут переучиваться не придется.

– Четвертое капельника. Рано еще.

Капельник – это март? Действительно рано. Но есть ли в доме семена или нужно срочно где-то их добывать?

А что вообще есть в этом доме?

– Марья, покажи мне здесь все, – попросила я. – Ничего не помню после болезни. Будто и не к себе вернулась.

Нянька вооружилась связкой ключей и повела меня по дому. Одноэтажный, он выстроился буквой «п». В одном крыле – «черном» – прачечная, кухня и кладовая. В ней странным образом соседствовали мешки муки и рулоны холста.

– Не успела в чулан еду перетаскать, которую аспид оставил, – пояснила Марья. – Завтра потихоньку. Глядишь, Петька проспится, мне поможет.

Петька – это конюх? Значит, мужчина в усадьбе есть, только много ли толку от запойного пьяницы? Решив, что познакомлюсь с ним завтра и сделаю выводы, я вышла вслед за Марьей в галерею, соединявшую оба крыла дома. По одной стороне тянулись двери. Нянька открыла первую.

– Это маменьки твоей будуар.

Я шагнула за ней и оторопела. Услышав «будуар», я ожидала увидеть мебель с завитушками, розовые занавесочки и туалетный столик. А обнаружила массивный письменный стол с аккуратно сложенными стопками толстых тетрадей и каких-то журналов. У стены стояла этажерка, заполненная журналами и подшивками газет, и застекленные шкафы с книгами.

Дрожащими руками я взяла со стола журнал и вгляделась в обложку.

Глава 6

На белой – точнее, уже немного пожелтевшей – обложке было нарисовано дерево, поле и перекрещенные грабли. А над изображением рассыпались закорючки.

Я опустила журнал, смаргивая внезапно навернувшиеся слезы. Хоть я и предполагала, что здесь буду неграмотной, убедиться в этом оказалось неожиданно больно. Как будто ослепнуть на один глаз.

Я мысленно одернула себя. Разнюнилась тут, «ослепнуть». Всего-то и надо – заново научиться читать и писать. Скольким наукам мне пришлось выучиться за свою не такую уж долгую жизнь – ничего, справилась. И сейчас справлюсь!

Я вернула журнал на стол и замерла, прежде чем успела окончательно отвести взгляд. «Труды вольного экономического общества к поощрению земледелия и домостроительства» – гласила обложка.

Охнув, я снова схватила журнал – и снова слова рассыпались непонятными закорючками. Отложив его, взялась за другой. Третий. Мистика какая-то: пока я бездумно скользила взглядом по обложкам, понимала все. Стоило задуматься и вглядеться – текст превращался в скопление кракозябр.

Стоп. Почему мистика? Все как раз таки объяснимо. Грамотный человек не разбирает слова по буквам и даже слогам. Он выхватывает слова, а то и целые строки целиком, не раздумывая над смыслом. Настенька определенно была грамотна, и ее нейронные связи никуда не делись. Вот поэтому, когда я просто бегло просматривала текст, понимала все, а стоило задуматься – переставала узнавать буквы. Потому что никогда и не знала их.

Что ж, читать я умею, и это уже невероятный подарок судьбы. Правда, писать не задумываясь вряд ли получится. Придется все же найти азбуку, и еще хорошо бы прописи. Но это потом. Сколько уже накопилось этого «потом!»

Но все же до чего обширная подборка журналов была у Настенькиной маменьки. Кроме все тех же «Трудов» за добрые два десятка лет – «Сельское хозяйство», «Вестник садоводства, плодоводства и огородничества» и даже – кто знает зачем! – «Рыболов-охотник».

– Папенька увлекался охотой? – спросила я.

– Картами ваш папенька увлекался, – махнула рукой Марья.

– Географическими?

– Еограф… Придумают же слова, – проворчала она. – Игральными. Грех о покойнике дурно говорить. Добрый он был барин, понимающий. Да только после того, как матушка ваша померла, хозяйство все в упадок пришло.

А потом «аспид» его застрелил? Нет, Марья сказала: «Почитай, своими руками застрелил». Я открыла было рот расспросить об этом, но нянька опять утирала глаза передником, и я решила ее пока не тревожить. Все узнаю в свое время. Снова оглядела будуар, больше похожий на кабинет. На стуле в дальнем углу сиротливо покоился один номер «Дамского журнала».

– Какой сейчас год? – полюбопытствовала я. Не то чтобы меня сильно интересовала мода, но все же…

– Семь тысяч триста двадцатый от сотворения мира.

Выходит, дамский журнал устарел на пять лет. А остальные? Я перебрала стопки на столе, не обращая внимания на недоумение Марьи. Да, самые новые датированы семь тысяч триста пятнадцатым годом. Видимо, в том году хозяйка дома и скончалась.

Я отложила в сторону «Вестник воспитания». Интересная все же была мама у Настеньки. Жаль, не довелось познакомиться – думаю, мы бы с ней нашли общий язык. Я прогнала мысли о чужих покойных родственниках и последовала за нянькой в соседнюю комнату.

Спальни у супругов были раздельные. Хозяйки – соседствовала с будуаром. Хозяина – в другом крыле дома, рядом с его кабинетом. Здесь, как и в будуаре, стоял письменный стол. Но ни книг, ни журналов, ничего кроме плоского ящика. Я потянулась к нему, но Марья торопливо схватила ящик прежде чем я успела за него взяться.

– Нечего тебе даже касаться этой гадости! Кабы не барина это была вещь, выбросила бы!

– Вот и положи чужое! – возмутилась я. – И хватит причинять мне добро, сама разберусь, чего касаться!

Она поджала губы, но положила ящик на стол. Я открыла его, ожидая увидеть как минимум непристойные картинки. Но на черном сукне лежала пара пистолетов.

Пистолеты! Здесь есть пистолеты, значит, я не останусь беззащитной!

Вот только выглядели они как на картинках про старинные дуэли. Изогнутая рукоять с гравированными накладками, длинный ствол. Все, что я знала про такое оружие, – что его заряжали через дуло. Вот эта металлическая палка, лежащая в отдельном углублении, наверное, шомпол. Шарики в коробке, должно быть, пули. А зачем молоток? И сколько сыпать пороха?

Разочарованно вздохнув, я вернула ящик на стол. Не к Виктору же, в самом деле, на поклон идти! Марья-то мне точно в этом не помощница.

– Как ты вообще можешь такую дрянь в руках держать! Она батюшку твоего убила!

– Вот эти самые пистолеты?

– Тот урядник забрал, сказал, для следствия, – поджала губы нянька.

Тогда это вовсе никакая не гадость, а очень даже полезная вещь. Только надо разобраться, как с ним обходиться.

Я подошла к книжному шкафу у стены, но названия на корешках мне ничего не сказали. «Автобиография блохи» – вот о чем это может быть, спрашивается? Не сдержав любопытства, я раскрыла эту книгу и тут же захлопнула, пока нянюшка не заглянула мне через плечо да не сожгла этакое непотребство в печке. Просмотрела корешки других томов и не нашла никаких наставлений для детей и юношества, никаких кратких справочников. Да и вообще книг было куда меньше, чем в будуаре.

В соседней комнате, «маленькой гостиной», их не было вообще, зато половину ее занимал стол, покрытый зеленым сукном. Потертым и засаленным. Была в доме и «большая гостиная». Она обнаружилась в мезонине, куда вела лестница из центра дома. Это было единственное помещение наверху. Судя по чехлам на диване и пуфиках и занавешенным зеркалам, большую гостиную открывали только по торжественным случаям.

Моя комната на первом этаже оказалась детской, с ней соседствовала классная комната. Ближе к парадному входу находились две комнаты для гостей.

Несмотря на относительную скромность размеров, дом выглядел просторным. Просторным и запущенным. Марья одна явно не справлялась с ним, и предпочла просто запереть ненужные комнаты. Обжитой и чистой казалось только кухня, в которой Марья и спала на большом сундуке. Чистой, но не слишком обжитой – гостевая комната, в которой, похоже, недавно жил Виктор, и детская, точнее, теперь моя комната, и них стоял лютый холод.

Похоже, после смерти хозяйки домом никто не занимался. Ничего. Теперь я им займусь.

Для начала – переселиться в спальню хозяйки. Мне понадобится кабинет, ведь там просто кладезь знаний об этом мире! Будуар и спальня отапливались одной печью в стене, разделявшей эти комнаты. Поэтому отапливать отдельно детскую и отдельно кабинет – только лишние дрова переводить.

Марья, услышав, что я желаю занять маменькину спальню, спорить для разнообразия не стала. Может, решила, что у ее касаточки совсем плохо с головой, а может, поняла, что бесполезно.

– Только прости уж, Настенька, сундуки твои я сюда не перенесу. Ты уж возьми пока что надо да сложи вон хоть в комод. А я печку растоплю, постель тебе застелю да грелку принесу – печка-то когда еще прогреет! – Она протянула мне связку ключей.

Но я поспешила не в спальню, а в кабинет хозяина дома. Надо спрятать пистолеты, пока Марья снова не надумает причинить касаточке добро и сама не перепрячет «эту гадость». Я перенесла ящик в будуар и сунула его под стопку журналов. Пользуясь тем, что нянька не видит, раскрыла бумажник. Банкноты оказались раза в три больше привычных мне. На каждой из десяти красовалась надпись «ассигнационная купюра в десять отрубов». В кошельке же обнаружилось еще двадцать пять серебряных отрубов и несколько горстей медных монет номиналом от одной до десяти змеек. Много это или мало? Вот взять, скажем, рубль – в мое время на него разве что коробок спичек можно купить, но в детстве, я помнила, бутылка подсолнечного масла стоила меньше.

Спросить Марью или попытаться понять самой? Я раскрыла толстую пухлую тетрадь, лежавшую в центре стола. На миг замерла, испугавшись, что не смогу разобрать рукописный почерк, но Настенькина мама писала красиво и ровно. Повезло. Еще больше повезло угадать, что тетрадь эта служила для хозяйственных записей. «Продано купцу Тимофееву две дюжины живых гусей на четырнадцать отрубов и четыре змейки». «Куплено полпуда мыла хозяйственного на восемь отрубов и четверть пуда мыла душистого на семнадцать отрубов и пятьдесят змеек». Выходило, что на свои деньги – если сосчитать и медь – я могу купить аж полсотни гусей, около пятнадцати килограммов туалетного мыла и всего лишь пять бутылок «вина игристого особо прозрачного» – либо упиться тридцатью бутылками «вина красного». Я спрятала бумажник за книги и вернулась в спальню.

Пока я разбиралась с местной валютой, Марья перестелила мне постель и сунула в нее грелку – чугунную сковородку с крышкой и длинной ручкой. Да уж, такую на ночь под бок не положишь. Я подошла к окну, поскребла ногтем наледь по краю стекла. Удивительно, как всего лишь за пять лет после смерти хозяйки дом превратился в настоящую развалюху. Топи не топи печку, грей не грей постель, а к утру все равно все выстудится. Замазка между деревянной планкой, прижимавшей стекло, и самим стеклом растрескалась и выпала, рамы кое-где перекосило. Нет, так дело не пойдет.

Марья, вернувшись, бросила на железный лист у печи охапку поленьев.

– Мне нужна ветошь, заткнуть окна, чтобы не свистели. Еще мыло и ножницы, – сказала я. – Где их можно взять? Или просто принеси, а я пока печку растоплю. Еще мне понадобится…

– Да разве ж ты растопишь, – перебила меня Марья. – Думаешь, раз обет дала новую жизнь начать, так ко всему хозяйству сразу и привычна стала?

– Откуда ты знаешь, к чему я привыкла, пока жила у мужа? – парировала я.

– Да тут и знать нечего, чай я не первый день с тобой знакома. Вот погоди, сейчас закончу, что ты велела, и принесу тебе из кладовки и ветошь, и мыло, и все что хочешь.

Я проглотила ругательство. Нянька за много лет привыкла воспитывать свою подопечную, и за один день мне этого не изменить. А она, почуяв мое недовольство, добавила:

– Уж прости меня, касаточка, старая я уже, не поспеваю за тобой. Может, сама сбегаешь?

И глянула так хитро, будто уверена была: никуда я не побегу.

Но чего бы и не сбегать. Похоже, утренняя моя слабость была вызвана не столько болезнью, сколько голодом: за чаем Марья порадовалась моему аппетиту и обмолвилась, что доктор велел больной поститься. Сейчас я чувствовала себя вполне сносно, хоть и устала немного, да и то больше от новых впечатлений, а не от дел. Заодно и кладовку обследую.

Я открыла дверь, приподняла свечу, чтобы лучше было видно. Из-под ног метнулась тень. Я выронила свечу. Не помня себя, заверещала как ненормальная, вспрыгнула на ближайший сундук. С пальцев слетели голубые искры, затрещало и запахло озоном, потом этот запах сменился вонью паленой шерсти.

Распахнулась дверь, Марья, схватившись за сердце, расслабилась.

– Как же ты меня напугала, касаточка! Разве ж так можно!

Я открыла рот, снова закрыла. Проблеяла:

– Что это было?

– Так мышка. – Марья вгляделась в темноту. – Хорошо, что свеча погасла, а то этак и до пожара недалеко. И хорошо, что ты в обморок перестала падать. Ловить некому было, не ровен час, ушиблась бы.

– Нет, я о… – Я осеклась. Признаваться, что я заискрила от страха? Или?..

Нянька, кряхтя, наклонилась, подняла за хвост дохлую мышь.

– Эк ты ловко ее молнией прижгла.

Молнией? Магия?! У меня есть магия!!!

Я тряхнула руками, но ничего не произошло.

– Да ты слезай, слезай, – проворковала Марья. – Страшного зверя этого я сейчас на двор выкину. А подружки ее, поди, оглохли да разбежались.

Я сползла с сундука, подобрав свечу, зажгла ее от Марьиной. Дождавшись, когда нянька выйдет, изо всех сил затрясла кистями.

Ничего. Какая бы магия ни была у Настеньки, подчиняться Анастасии она не собиралась.

Глава 7

Ну что за несправедливость? Почему все нормальные попаданки становятся как минимум герцогинями, щелчком пальцев низвергают на врагов громы и молнии и складывают штабелями рухнувших к их ногам от восхищения принцев? А у меня и дворец так себе, и магия только и годится, чтобы кота заменить, да и та не работает. Про принца и вовсе говорить нечего, скатертью дорожка.

Я хотела окликнуть Марью и велеть раздобыть кота немедленно, но опомнилась. Не гнать же старуху невесть куда на ночь глядя. Хоть я и панически боюсь мышей – прекрасно понимая всю глупость своих страхов, – до завтра как-нибудь доживу.

– Завтра же кота заведу, – проворчала я, дрожащими руками открывая замок сундука.

Крышку я поднимала, готовая тут же отпрыгнуть в сторону. Вдруг внутри мышиное гнездо?

Но никаких страшных зверей в сундуках не нашлось. Аккуратно свернутые отрезы тканей, пахнущие полынью, которой их переложили. Вышитые полотенца и скатерти. Ношеные и неношеные вещи, рукодельные принадлежности и выделанная овчина, пасмы шерсти и кусковое мыло – чего тут только не было!

– Да тут же настоящие сокровища! – восхитилась я вслух. – И валяются без дела.

Неужели тот доктор, Евгений Петрович, всерьез полагал, будто жизнь здесь – «хуже смерти»? Дом полон еды и полезных вещей, ему только хороших рук не хватает. Вот приведу его в порядок и заживу в свое удовольствие!

Правда, когда я вернулась в комнату, настроение упало. От печи поднимался дым, висел под потолком мутной пеленой. Да что ты будешь делать, и эта дымит! Я сунула в топку лоскуток – мгновенно вспыхнув, он устремился вверх и исчез. Значит, тяга есть. Да и дым шел не из дверцы топки, а от самой печи. Похоже, когда-то ее перетопили, может, и не один раз, и кладка треснула. Да, так и есть.

Вздохнув, я сгребла в охапку постель и перетащила ее обратно в «детскую». Расправила все обратно, не забыв сунуть под одеяло грелку. Хоть в былые времена избы и топили «по-черному», спать в одной комнате с коптящей печкой я опасалась.

Попробую эту комнату утеплить.

Придвинув к окну тяжелый стол, я взгромоздилась на него. Прошлась ножом по утыканным тканью щелям в окнах, где-то добавив еще ветоши. Оторвав полосу ткани, намылила ее.

– Вот так, – проговорила я, старательно разглаживая ее поверх рамы. – Вот сейчас все проклеим, и будет тепло. Совсем за тобой, бедняжкой, никто не глядел.

Так же, не торопясь и старательно, я продолжала заклеивать щели. Странно, но в этом незнакомом неухоженном доме сейчас я чувствовала себя, словно вернулась в детство. В те времена, когда я еще никуда не собиралась уезжать, и родители были живы, и мы с мамой готовили наш дом к зиме, законопачивая рамы. Как будто снова затрещала за спиной печка и стало тепло.

Я спрыгнула со стола, и наваждение развеялось. Я по-прежнему стояла в незнакомом доме, где работы пока было непочатый край. Да, дуть в окно стало меньше, но остались щели между деревом и стеклом. Значит, придется снова наведываться в кладовку.

Марья возилась на кухне, что-то напевая. Заглядывать к ней я не стала, чтобы не будить лихо. Достала из сундука в самом дальнем углу молоток и тканевый мешочек, похожий на ежика из-за проткнувших ткань гвоздочков. Странно, это были единственные «мужские» инструменты, что мне сегодня попались. Да и те лежали в сундуке, заполненном обрезками плотных мебельных тканей.

Куда же делись все инструменты? Конечно, барину не к лицу молотком самому стучать, но ведь любой дом постоянно требует какого-то мелкого ремонта. Или работники приходили со своими? Наверное, так и было. Надо будет вызнать у Марьи и раздобыть хотя бы самый минимум. А пока и того, что нашлось, хватит.

Снова забравшись на стол, я отковырнула ножом одну из планок, придерживающих стекло, и, прижав ее плотнее, осторожно приколотила на место. Повторила с остальными тремя. Почти хорошо, но все же ледяной воздух пробирался сквозь рамы: и между стеклом и планкой, и трещины в дереве никуда не делись. Я глянула на сгущающиеся сумерки и решила, что еще есть время довести это окно до ума.

– Марья! – окликнула я.

Она не ответила.

Я высунулась в дверь. Еще минут двадцать назад из галереи было прекрасно слышно пение няньки, а сейчас в доме стояла мертвая тишина.

– Марья! – позвала я снова.

Тишина.

Перехватив молоток поудобней, я направилась в кухню. Осторожно приоткрыла дверь. В нос ударил запах свежего чеснока. Я заглянула в щель. Никого, только слышны шаги. Но, прежде чем я успела окончательно поверить не то в домовых, не то в вампиров, из-за двери показалась нянька и сыпанула в деревянную квашню муки.

– Марья, чего ты молчишь! – воскликнула я, врываясь в кухню. – Напугала меня до полусмерти.

Нянька недовольно зыркнула на меня и подошла к бочке с водой.

– Марья? – Я тронула ее за плечо. Она дернулась, сбрасывая мою руку. Изобразила, будто застегивает рот на пуговицу, вылила в квашню воду и начала старательно размешивать.

Обиделась? Но в последний раз мы разговаривали, когда она уносила выбрасывать «страшного зверя», и вроде не поссорились. Да что за ерунда?

И почему от квашни нестерпимо несет чесноком? Я потянулась потрогать стенку и тут же получила по рукам, а Марья, грозно насупившись, указала мне взглядом на дверь.

Так, похоже, это мне придется бежать к коллеге и жаловаться на странное поведение няньки. Или она в самом деле на что-то обиделась?

Что ж, пусть обижается. С детства я ненавидела эти игры в молчанку: «догадайся сама, что не так». Но если родителей не выбирают, то уж чужой няньке я потакать не собиралась. Захочет – сама скажет, что не по нраву. А я еще подумаю, не обидеться ли.

Тем более что прямо сейчас ссориться мне было некогда, нужно закончить с окнами. Я хотела спросить у Марьи, нет ли в доме мела и льняного масла для замазки, а теперь, похоже, придется обойтись и без них. Скажем, мукой с песком. Не самый лучший и не самый долговечный вариант, но, положа руку на сердце, и рамы надо было промазывать перед тем, как вставлять стекло, а не после. До лета и такая замазка сгодится, а там посмотрю – или нормальную сделаю, многокомпонентную, или вовсе рамы поменяю, если к тому времени удастся подзаработать. А пока – муки вон в кладовке полно, а песок я видела в одном из ящиков в галерее – то ли розы там черенковали, то ли еще что.

Вымесив своеобразное тесто, я промазала окна в детской. Замазка еще оставалась, поэтому, набрав еще ветоши, я привела в порядок окно в будуаре и как раз собиралась спуститься со стула, когда в комнату вошла Марья.

– Вот ты где! А я тебя обыскалась, сидишь тихонечко!

Я выпрямилась на сиденье, подняла бровь. Тоже, что ли, поиграть в молчанку? Но Марья, словно и не заметив моего настроения, продолжала:

– Чего ж ты ручки трудила, постель перетаскивала? Я бы сделала. Сама бестолковая: надо было сперва печь затопить да посмотреть, а потом уже стелить. В комнаты-то те с тех пор, как маменька твоя умерла, никто и не заходил!

Я продолжала смотреть на нее. Она – на меня, не понимая, почему ее касаточка молчит. Потом, видимо, поняла.

– Ох, дура ж я старая! Забыла совсем, что неоткуда тебе помнить! Обиделась? Не обижайся. Когда тесто на хлеб ставят, молчать надо. И когда в печь его ставишь, тоже. Его покойные предки благословить должны, они пустой болтовни не любят.

Я облегченно выдохнула и сама удивилась своей реакции. Какое мне дело до поведения почти незнакомой женщины, если она не пытается мне вредить? Да и сама я хороша: сама придумала, сама обиделась…

– А чесноком ты зачем квашню измазала?

– Так чтобы не сглазили!

– Покойные предки?

– Не покойные предки, а нечисть всякая. Ее ж не видно, а пакостить она любит.

Кажется, это невозможно понять, нужно запомнить. С другой стороны, если в этом мире можно убить мышь молнией, слетевшей с пальцев, то почему бы покойным предкам не приглядывать за потомками, благословляя хлебы, а всякой нечисти – не пакостить добрым людям?

И почему бы не лечить болезни, обмывая притолоки растворенной в воде золой? Нет уж, я готова смириться и с предками, и с нечистью, но не с попранием основ доказательной медицины!

Обнаружив, что я все еще стою на стуле, я спрыгнула, но Марья кинулась меня поддерживать, и приземление вышло неудачным. Столкнувшись с ней, я пошатнулась, кое-как уцепившись за подоконник, удержала равновесие. Няньке повезло меньше – пытаясь устоять на ногах, я нечаянно отпихнула ее, и бедная бабка свалилась на пол.

Перепугавшись – в таком возрасте падать просто смертельно опасно, я бросилась к ней.

– Прости меня, пожалуйста, я…

– Да что ты такое говоришь, касаточка! Это ж я, бестолковая, подвернулась.

Только бы не перелом шейки бедра! Но вроде нет – Марья подобрала под себя ноги и села, прижав к груди левую руку.

Не понравилось мне, как она ее держала. И как «осело» плечо, хоть под высоким окатом рукава душегреи разглядеть его было сложно.

Я присела рядом с Марьей.

– Дай-ка посмотрю.

– Да нечего там смотреть, ушибла. Разомну как следует, медом с водкой намажу, к утру и пройдет.

В доказательство своих слов она попыталась потереть больное плечо и вскрикнула.

– Сиди смирно, – велела я, добавив в голос металла.

Похоже, прежняя Настенька так не разговаривала, потому что нянька замерла, явно оторопев. Едва я прикоснулась к суставу, она вскрикнула и отшатнулась.

– Ага, пройдет, как же. Только хуже сделаешь, – сказала я, отстраняясь. – Никакого меда и никаких растираний. Вывих так не вправишь.

– Тебе почем знать, что это вывих?

– Что я, слепая, по-твоему? Вывихов не видела? – возмутилась я. – Давай сейчас повязку сделаю и за…

– Да где ты могла его видеть? Сейчас вот так руку примотаю, чтоб не болело. – Марья здоровой рукой прижала больную к животу очень характерным жестом. – Соли горячей приложу. К утру, глядишь, и отойдет.

Я ругнулась вслух. Что же мне делать? Правду не скажешь, а Настеньке Марья не поверит и не послушает. Судя по тому, что я успела узнать о своей предшественнице, была она взбалмошная и легкомысленная, такой свое здоровье точно доверять нельзя.

– Сколько раз я тебе повторяла, плохие это слова! – воскликнула Марья. – Вот дала бы тебе по губам!

Придумала!

– Виктор меня на курсы сестер милосердия отправил. Там научили, как переломы и вывихи распознавать и лечить.

– И ты согласилась? И в самом деле училась? – Нянька вытаращила на меня глаза.

– А что мне было делать? Он разводом грозился. Сказал, мозгов у меня нет…

Нянька попыталась всплеснуть руками. Ойкнула, снова прижав их к животу, а я продолжала вдохновенно врать:

– Так пусть хоть этому выучусь, глядишь, когда дети пойдут, пригодится – как болезнь распознать, когда самой что сделать а когда за доктором посылать. А он сам будет проверять, как учусь.

Надеюсь, Виктор никогда не узнает о напраслине, что я на него возвела. Хотя сейчас главное, чтобы Марья мне поверила. Это ж додуматься надо – греть вывих!

Глава 8

Нянька испытующе смотрела на меня. Я вздохнула. Возвела глаза к потолку, припоминая.

– Своевременное лечение вывихов плеча абсолютно необходимо для достижения оптимальных результатов у пациентов…

Глаза Марьи остекленели. Да уж, формулировки из справочников кого угодно в тоску вгонят. Все то же самое я могла бы рассказать просто – так, что и ребенок бы понял, но простое объяснение няньку бы не убедило, поэтому я продолжала радовать ее зубодробительными оборотами, извлеченными из недр памяти.

– Видать, и вправду ты училась, – покачала она головой, когда я прервалась вздохнуть. – Замудрено-то как… Старалась ради аспида этого, бедная. А он все равно с тобой разводиться собрался!

– Да плевать на него, – отмахнулась я. Помогла Марье подняться, усадила ее на стул. – Сейчас надо твоей рукой заняться, вывих вправить. Скажи, как до доктора добраться, я сбегаю.

– Какой доктор, о чем ты, касаточка! Слышала я, сколько доктор за свои услуги заламывает, нам с тобой век не расплатиться!

– Деньги можно заработать. А новая рука у тебя не вырастет.

– Куда ты в ночь пойдешь, заблудишься!

Может, и правда, я ведь даже из дома еще носа не высовывала. Но раз Евгений Петрович как-то до меня добрался, то и я до него доберусь. Впрочем, есть еще один вариант.

– Хорошо, пойду Петра растолкаю, пусть он меня отвезет. Или сам сбегает. Что будет быстрее – сани запрячь или так добежать?

Нянька вдруг бухнулась на колени – я даже подхватить ее не успела.

– Господом нашим заклинаю, не надо доктора, касаточка! Сказывают, Федор, лакей его, пьяный уснул, руку отлежал. Так доктор ее изрезал всю, мясо-то и вытекло, высохла рука. Федора погнали, само собой! А я как без руки?

Глубоко вздохнув, я подняла Марью с колен, возвращая на стул. Пожалуй, объяснять, что, вероятней всего, в несчастье кучера виноват не зловредный доктор, бесполезно. Видела я такое у себя на участке – уснул пьяный, передавил своим весом сосуды и нервы, ткани и омертвели. Правда, в наше время лечат не так. И все же повезло неведомому Федору, что жив остался: продукты распада мышц повреждают почки.

Но мне-то что делать?

– Марья, вывих нужно вправить. Давай я сама тебе помогу, если ты Евгения Петровича боишься.

Нянька вгляделась мне в лицо.

– Настенька, скажи как на духу, не смеешься ты надо мной? В самом деле что-то понимаешь или разыграть старуху решила?

Неужто от Настеньки можно было ожидать подобных розыгрышей?

– Памятью покойной маменьки клянусь, правду говорю, – сказала я. – Хочешь, расскажу, как делать? Надо лечь так, чтобы рука висела. Под ее тяжестью мышцы вытянутся и расслабятся, вправить вывих будет легче. Хотя все равно будет больно, тут тоже врать не стану.

Один минус был у моих визитов к родителям, зато здоровенный. В деревне все всех знают, и о том, что приехала «врачиха», весть разносилась мгновенно. До ФАПа за пять километров не набегаешься, особенно по распутице, так что начиналось паломничество. Приходилось мне и вывихи вправлять, и абсцессы вскрывать, и роды принимать, про инъекции и говорить нечего…

– Потом нужно сделать повязку, чтобы сустав снова не выскочил. Дней на десять. И еще несколько недель поберечься. Потом все будет хорошо.

Не факт, что непременно будет хорошо, но размышлять о возможных осложнениях сейчас не время. Все равно ничего я с этим сделать не могу, всего оборудования – глаза да руки.

Пока я рассказывала, Марья кивала, точно болванчик. Видимо, мой уверенный тон все же подействовал – лицо ее просветлело.

– Говори, что делать, касаточка. А я слушаться буду.

Я отвела Марью на кухню: там по-прежнему было теплее всего. Под ее причитания – как бы дитятко не надорвалось – раздвинула два рабочих стола так, чтобы между ними образовалась щель. Помогла няньке раздеться до пояса.

– А теперь залезай на стол и ложись так, чтобы рука вот здесь висела, – велела я.

– Да как же я на стол лягу! На столе же только покойнику лежать можно! Али ты меня уже хоронить собралась!

Да что ты будешь делать!

– Это же рабочий стол, с него не едят, – нашлась я. – Где это видано, чтобы гроб с покойником на рабочий стол в кухне ставили?

– А по-другому никак?

По-другому, может, и «как» – открой любой справочник и найдешь больше десятка способов вправления вывиха плеча. Да только этот, вековой давности, считался самым щадящим. И без того обезболить нечем.

– Никак, – отрезала я. – И вообще, покойника на спину кладут, а ты на боку будешь лежать. Залезай.

Кряхтя и охая, нянька взгромоздилась на стол. Я помогла ей лечь как надо, пристроив под голову заранее прихваченную подушку. Укрыла одеялом, по ее указке достав из сундука, на котором Марья обычно спала. Пробежавшись по спальням, собрала подушки и обложила ее со всех сторон, чтобы не заваливалась ни вперед, ни назад.

– Лежи так пока, – приказала я. – Долго, полчаса. Не ерзай. Можешь подремать, если получится, можешь песни попеть. А я пока сбегаю ткань на бинты нарежу. Лучше бы лангету гипсовую, конечно, да где тот гипс взять…

Я мысленно одернула себя. Взяла моду – вслух рассуждать. Тем более что действительно можно повязкой обойтись. Но с лангетой, хотя бы на недельку, мне было бы спокойнее: Марья – женщина деятельная, начнет повязка мешать, косыночную снимет не задумываясь. Доиграется до привычного вывиха.