ХХ век. Как это было.

ВИКТОР РЫМАРЕВ

ХХ ВЕК

КАК ЭТО БЫЛО

РОМАН-ХРОНИКА

2007 год

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Я сознаюсь, что подходил к Сталину с некоторым

подозрением и предубеждением. В моём сознании

был сознан образ очень осторожного, сосредоточенного

в себе фанатика, деспота, завистливого, подозрительного

монополизатора власти. Я ожидал встретить безжалостного,

жестокого доктринёра и самодовольного грузина-горца,

чей дух никогда полностью не вырывался из родных

горных доктрин…

Все смутные слухи, все подозрения для меня перестали

существовать навсегда, после того, как я поговорил с ним

несколько минут. Я никогда не встречал человека более

искреннего, порядочного и честного; в нём нет ничего

тёмного и зловещего, и именно этими его качествами

следует объяснить его огромную власть в России».

Герберт Уэллс

ХХ век стал достоянием Истории. Точнее, «историков». Безусловно, ХХ веку повезло значительно больше нежели веку Х. Ведь он проходил на наших глазах. Только загадок оставил ничуть не меньше, чем Х век. И дело вовсе не в отсутствии информации. Как раз наоборот. Её-то слишком много. Бумага, фотоплёнка, магнитная лента. Но достоверность… С этим плохо. Совсем плохо.

Ложь и обман, разумеется, не являются исключительным продуктом ХХ века. Просто он сделал их тотальными. Потому так трудно продраться сквозь нагромождения сиюминутных интересов различных групп, густо замешенных на лжи и обмане.

Но – надо. Если хоть немного уважаешь себя.

Вот тогда открываются удивительные вещи. Мир переворачивается с ног на голову. И – наоборот.

Мифы рушатся один за другим. Остаётся лишь развести руками да покачать головой.

И кому понадобилось так дурить нас?

Действительно, кому?

И зачем?

ЗАГОВОР

«В эту любовь народа и армии беспредельно верили

Их Величества. Пачки телеграмм от организаций Русского

Народа лежали на столе Государыни, с клятвами любви

и преданности. На них ссылались. О том, что многие из них

являлись лишь ходульным красноречием, не отвечавшим

действительности, не думалось. Им искренно верили»

А. И. Спиридович

Первая мировая война была запланирована западноевропейскими банками ещё в конце XIX века. А в начале ХХ века, когда Гаврила Принцип был ещё сопливым мальчишкой, английские журналы уже публиковали карты послевоенной Европы, где место российской, германской и австровенгерской монархий занимали мелкие республики. Венский журнал «Гаммер» открыто писал: «Судьба Русского государства поставлена на карту… для русского правительства уже нет спасения».

К войне Россия, как всегда, была не готова. Промышленность не обеспечивала нужды войны. При потребности в чугуне и стали в 18,5 миллионов тонн, российская металлургия давала только 4,2 миллиона тонн. Потребность в цветных металлах была в 4 раза выше, чем их производилось.

За три года войны (1915-1917) Россия производила ежегодно: 3 900 орудий, 8 900 пулемётов, 1,0 миллион винтовок. А Германия – 18 000 орудий, 46 000 пулемётов, 2,0 миллиона винтовок. Миномёты и зенитные орудия в России вообще невыпускались.

Практически всё приходилось закупать на Западе. За годы войны за границей было размещено заказов на сумму 3,222 миллиарда рублей золотом. Из них в США – на 1237 мллионов, в Англии – 1163 мллионов, во Франции – на 503 миллиона, в Японии – 206 миллионов, в Италии – на 101 миллион. В результате, предвоенное активное сальдо внешнеторгового баланса России составлявшее 350-450 миллионов рублей уже в 1916 году перешло в глубокий пассив, составлявший 2,1 миллиарда рублей.

Крупные биржевые спекулянты в России через своих агентов подталкивали правительство не к организации своего производства, а к закупкам вооружений за границей. У союзников покупали топоры, кирки, конскую сбрую, мешки и прочее. Очень часто по сверхвысоким ценам поставляли негодную продукцию.

Хаос и неразбериха царили во всём. К концу 1915 года насчитывалось 80 тысяч вагонов с затерянными грузами. Из 395 эвакуированных из Риги предприятий, только 294 были частично восстановлены. Многие предприятия, эвакуированные в 1914 году, лишь в 1916 году частично начали работу.

Сокращение посевных площадей, снижение урожайности привели к падению сбора зерна, а рост спекуляции и неспособность правительства организовать распределение запасов продовольствия подтолкнули к росту цен.

14 февраля 1916 года в восточной части Нью-Йорка состоялось тайное собрание из 62 делегатов. Цель: обсуждение способа осуществления большой революции в России. После чего среди Якова Шиффа, главы банка «Кун, Леб и К˚» в Нью-Йорке, его зятя и компаньона Феликса Вартбурга, Отто Канна, Мортимера Шиффа (сына Якова Шиффа), Жерома Ханауэра, Гуггенхейма и М.Брейтунга – были распределены задачи и расходы на организацию переворота в России.

В Англии заговор против России, своей союзницы, возглавил уполномоченный банка Ротшильдов лорд Мильнер, член военного кабинета в правительстве Ллойд Джорджа. Его агентами в Петербурге были посол сэр Джордж Бьюкенен и русский министр иностранных дел Сазонов.

Руководство партии кадетов в тесном контакте с банкирами, промышленниками и некоторыми фракциями Государственной Думы развили лихорадочную деятельность, чтобы не выпустить назревающую революционную ситуацию из своих рук.

Осень 1916 года ознаменовалась важным событием в жизни российского общества. А именно, либеральная российская оппозиция пошла в открытое наступление против собственного правительства. Боролись за так называемое ответственное министерство, что, в условиях существовавшего режима, могло означать лишь одно – государственный переворот. К нему и шли, закрыв глаза на возможные последствия. На закрытых и конспиративных собраниях всё чаще и чаще говорили о низвержении Государя и передаче трона Наследнику. За малолетством последнего, намечали регента. Одни думали о Великом Князе Михаиле Александровиче, другие называли Великого Князя Николая Николаевича, третьи – Великого Князя Кирилла Владимировича.

За первых двух старались представители общественности, а за последнего умно действовала Великая Княгиня Мария Павловна. Так говорили, так болтали и, главное, этому верили круги интеллигенции, и в этом было знамение времени. Создавалось впечатление, что против Государя есть комплот даже среди династии.

Наступление на правительство началось после возвращения из заграницы депутации Государственной Думы и Государственного Совета. Некоторые говорили особенно доверительно, что во время посещения некоторых стран, кое-кто из депутатов получил руководящие указания от масонского центра, с обещанием моральной поддержки. В качестве главного подготовительного средства выдвинули клевету.

Клеветали много, охотно, взахлёб. Что в Москве и Петрограде голод, что купцы выселяют солдаток на улицу, что немцы дали министрам миллиард за обещание уморить как можно больше простых людей. Что Царица по своим симпатиям чистейшая немка и работает на Вильгельма; что с целью подчинения Государя влиянию Царицы его опаивают каким-то дурманом; что Распутин состоит в интимных отношениях с Царицей и не щадили клеветой даже детей Их Величеств.

Клевета не знала пределов, и потоки грязи зачастую имели источником высшие круги петроградского общества, откуда разливались по стране и проникали на фронт. Среди членов Государственной Думы была такая сильная уверенность в том, что Царица Александра Фёдоровна помогает немцам, что депутат П. Н. Крупенский даже спросил о том министра Сазонова.

– Вы знаете, – ответил Сазонов, – я не люблю Императрицу, но я вам категорически заявляю, что это неправда.

И этому серьёзному авторитетному заявлению Сазонова всё-таки не все верили. А когда молодой и неуравновешенный Великий Князь Дмитрий Павлович бросал легкомысленную и ни на чём не основанную фразу о том, что Государя спаивают каким-то дурманом, этой галиматье также верили и её передавали дальше и дальше.

Во всех кругах общества была как бы одна цель: как можно сильнее скомпрометировать, опорочить Верховную Власть и её правительство. А, между тем, никто в России не желал так чистосердечно и фанатически полной победы над немцами, как Император Николай II, и едва ли кто так самоотверженно и упорно отдавал общему делу союзников все свои силы и помыслы. Казалось, что большой успех, достигнутый в последние месяцы на Юго-Западном фронте, дал новое основание и надежду на победоносный конец ужасной войны. И вот, этот-то успех на фронте едва ли не больше всего толкал оппозицию на совершение переворота.

«Надо спешить, а то не успеем добиться конституции. С победой самодержавие усилится и, конечно, не пойдет на уступки. Надо спешить…»

Так говорили. Будущий «герой» революции, А. Ф. Керенский, однажды, не побоялся высказать эту мысль на общем собрании присяжных поверенных в Петрограде. Призывая собрание к борьбе с властью, Керенский, в пылу спора с председателем собрания, известным Карабчевским, бросил такую фразу. «Поймите, наконец, что революция может удастся только сейчас, во время войны, когда народ вооружён, и момент может быть упущен навсегда».

Все политиканы говорили в тылу о борьбе с немцами и все в действительности боролись со своим правительством, боролись с самодержавием. С тем самым самодержавием, победить которое мечтали немцы, да и одни ли немцы. Все, считавшие себя патриотами, работали на ту самую революцию, о которой так мечтали немецкие генералы, начиная с Людендорфа, понимая, что в ней залог их успеха и конец России. Все обвиняли правительство в германофильстве и все вели себя, как заправские немецкие агенты и провокаторы. Немцам только оставалось раздувать и усиливать это, столь полезное для них, разрушительное в тылу настроение. И они, конечно, это и делали самым тонким и умным образом через своих действительных агентов

В этой борьбе с правительством выдающуюся роль играл Гучков. Он как бы отмежевал себе область пропаганды среди высшего состава армии. Он вёл самую опасную, самую конспиративную работу по организации заговора против Государя, в чём ему помогал Терещенко. Он, с Коноваловым, прикрывал революционную работу рабочей группы Военно-промышленного Комитета. Рабочие не верили, конечно, ни Гучкову, ни Коновалову, но, признавая их пользу по подготовке революции, шли с ними рука об руку. В настоящий же момент Гучков широко распространял своё письмо к генералу Алексееву, в котором он широко нападал на отдельных членов правительства. В нём он раскрывал такие тайны правительства военного времени, за оглашение которых любой военный следователь мог привлечь его к ответственности за государственную измену. И только по содержанию этого письма он, Гучков, мог бы быть повешен по всем статьям закона, куда более бесспорно и заслуженно, чем подведённый им под виселицу несчастный полковник Мясоедов.

Штюрмер доложил Государю о происках Гучкова, но в общих чертах доложил и о письме Гучкова к Алексееву. Государь спросил Алексеева. Тот ответил, что он не переписывается с Гучковым. Тем дело и закончилось. Слабость правительства и генерал Алексеев спасли тогда Гучкова. Верил ли Государь в его революционную роль – трудно сказать. Но Царица однозначно оценивала весь приносимый им вред и считала, что его надо арестовать и привлечь к ответственности.

В октябре, в Петрограде состоялось собрание общественных деятелей, в числе которых были: Милюков, Фёдоров, Гучков, Терещенко, Шидловский и еще несколько человек. Председательствовал Фёдоров. Обсуждали вопрос – что делать. Было решено, что Император Николай II не может более царствовать. Необходимо добиться его отречения. Почти все высказались, что отречение должно быть «добровольным». Престол должен перейти к законному наследнику Алексею Николаевичу, а, по его малолетству, надо учредить регентский совет во главе с Великим Князем Михаилом Александровичем.

Гучков, имевший уже свой план об отречении в добровольное отречение не верил; своего плана, конечно, не открывал, Милюкова же, как и вообще всю его партию кадетов, ненавидел. Он уехал до конца собрания и, на тесном совещании со своими главными сообщниками, решил продолжать своё «дело». Уже после переворота, хвастаясь перед Чрезвычайной следственной комиссией своей работой по подготовке революции, Гучков показывал: «План заключался в том (я только имён не буду называть), чтобы захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом императорский поезд, вынудить отречение, затем, при посредстве воинских частей, одновременно, на которых здесь, в Петрограде можно было рассчитывать, арестовать существующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят собою правительство»

В действительности всё «дело» было решено прочно в конце 1916 года. Если бы Государь не отрёкся, его убили бы. Так было решено. Об этом заговоре никакая полиция ничего не знала.

Принятое на совещании под председательством М. М. Фёдорова принципиальное решение о государственном перевороте было доведено до сведения лидеров Земского и Городского союзов.

Для координации действий, оба эти Союза имели съезды своих представителей в Москве в конце того же октября месяца. По результатам совещания представителей Земского союза, его представитель, князь Львов, послал председателю Государственной Думы Родзянке (25 октября) письмо, в котором, раскритиковав все действия правительства, упоминал об измене и предательстве, о желании заключить сепаратный мир и приходил к заключению, что такое правительство не может управлять страной. Князь Львов заканчивал своё письмо фразой, что «собравшиеся единогласно уполномочили его довести до сведения Государственной Думы, что в решительной борьбе Государственной Думы за создание правительства, способного объединить все живые народные силы и вести нашу родину к победе, Земская Россия будет стоять заодно с народным представительством».

Главноуполномоченный Союза Городов, Челноков, также прислал Родзянке письмо (31 октября), где обвинял во многом правительство и даже в том, что оно нарочно расстраивая тыл, дабы затруднить ведение войны, подготовляет заключение сепаратного мира. Он заканчивал своё письмо так: «Главный Комитет Всероссийского Союза Городов поручил мне просить Вас довести до сведения Государственной Думы, что наступил решительный час – промедление недопустимо, должны быть напряжены все усилия к созданию, наконец, такого правительства, которое, в единении с народом, доведёт страну к победе».

Так официально и открыто лидеры Земгора подталкивали Государственную Думу на штурм власти. Конспиративно же они, в те же самые дни, даже наметили будущее Временное правительство. Лидеры-либералы собрались однажды негласно у Челнокова и наметили на случай переворота Временное правительство во главе с князем Львовым. В него входили все будущие министры исторического Временного правительства, кроме Керенского и Некрасова. Начальник московского Охранного отделения, умный, толковый и блестящий жандармский офицер, А П. Мартынов, получил тогда подробную о том информацию и доложил о случившемся исполнявшему временно обязанности градоначальника, полковнику Назанскому. Сам же градоначальник, генерал Шабеко, находился в это время случайно в Петрограде. В Петроград был послан подробный доклад и генералу Шабеко, и в Департамент полиции. В Петрограде доклад был прочитан генералом Курловым, который исполнял обязанности товарища министра Внутренних дел и был как бы правой рукой Протопопова. Генерал Курлов не придал докладу серьёзного значения, отнёсся к нему иронически и положил на нём резолюцию, что он уже пережил одну революцию, и что новая, подготовляемая революция будет подавлена с таким же успехом, как это было сделано в 1905 году.

Министр Протопопов отнёсся к докладу ещё более легкомысленно; не обратил на него должного внимания и директор Департамента полиции Васильев. Узнав об этом, полковник Мартынов лишь мог пожать плечами. Таковы были тогда высшие представители министерства Внутренних дел.

Между тем, один из видных общественных деятелей счёл своим патриотическим долгом предупредить о задуманном перевороте Дворцового коменданта Воейкова. Он приехал в Могилев и осветил положение дел Воейкову: доверительно секретно и довольно подробно. Генерал Воейков был настолько серьёзно встревожен всем услышанным, что в тот же вечер отправился с докладом к Государю и доложил о привезённых из Москвы сведениях. Куря папиросу, Государь долго и спокойно слушал Воейкова, а затем вдруг перевёл разговор на хозяйственные вопросы, касающиеся Ливадии, там, где Спиридович, и стали говорить о решётке для Ливадийского дворца. Так был пропущен первый, едва ли не самый важный момент по предупреждению задуманного либералами государственного переворота во время войны. Государь был большой фаталист и ещё более патриот. По своей глубочайшей моральной честности он не мог поверить, не мог себе представить, чтобы русские серьёзные политические деятели пошли бы на заговор, на государственный переворот во время войны. Такое легкомыслие, такое преступление против родины просто не укладывалось в уме Государя.

Со времени назначения Протопопова министром, влияние Царицы на Государя всё более и более усиливалось. Штюрмер и Протопопов втягивали Царицу в дела управления страной. Были и другие министры, которые, льстя Царице, посвящали её в дела своих министерств. Так поступал иногда адмирал Григорович. Сам Государь в это время уже признавал, что Царица приносит ему большую пользу и является как бы помощницей ему. Она его глаза и уши в столице, во время его отсутствия. Это влияние Царицы и её, как бы непосредственное участие в разрешении некоторых государственных дел подали некоторым рьяным из её поклонников мысль, что она может стать, если понадобится, даже регентшей. От лиц самых близких Штюрмеру шёл этот слух, причём ссылались на слова самого Штюрмера, а он, дескать, говорил на основании бесед с Императрицей. Сплетне верили, она плыла по Петрограду и неприязнь к Царице всё увеличивалась и увеличивалась. Сплетня доходила до иностранных посольств союзников и производила самое неблагоприятное впечатление. Имя Штюрмера у них было синонимом германофильства. Это было совершенно не верно, но этому верили упорно. И всё это снова обращалось во вред Царице.

Однажды, после официального обеда в Могилёве, императрица взяла под руку Алексеева и, гуляя с ним по саду, завела разговор о Распутине.

Несколько волнуясь, она горячо убеждала Михаила Васильевича, что он не прав в своих отношениях к Распутину, что "старец – чудный и святой человек", что на него клевещут, что он горячо привязан к их семье, а главное, что его посещение Ставки принесёт счастье…

Алексеев сухо ответил, что для него это вопрос – давно решённый. И что, если Распутин появится в Ставке, он немедленно оставит пост начальника штаба.

– Это ваше окончательное решение?

– Да, несомненно.

Императрица резко оборвала разговор и ушла, не простившись с Алексеевым.

1 ноября – знаменательная дата того года. Вечером Государь принимал Великого Князя Николая Михайловича. Под влиянием просьб Императрицы-матери и Великих Княгинь Ольги Александровны и Ксении Александровны, чувствуя как бы поддержку их, Великий Князь решился на откровенную щекотливую беседу с Государём. Он откровенно обрисовал Государю положение дел в России, но главным образом коснулся его супруги Александры Фёдоровны. Великий Князь советовал Государю не поддаваться влиянию Царицы потому, что её обманывают близкие ей люди и политиканы и потому она, веря им, невольно вводит в заблуждение самого Государя. "…Если бы Тебе удалось устранить это постоянное вторгательство тёмных сил, сразу началось бы возрождение России и вернулось бы утраченное Тобою доверие громадного большинства Твоих подданных… Когда время настанет, а оно уже не за горами, Ты сам с высоты престола можешь даровать желанную ответственность перед Тобою и законодательными учреждениями. Это сделается просто, само собой, без напора извне и не так, как совершился достопамятный акт 17 октября 1905 г. Я долго колебался открыть Тебе истину, но после того, что Твоя матушка и Твои обе сестры меня убедили это сделать, я решился. Ты находишься накануне эры новых волнений, скажу больше, новых покушений. Поверь мне, если я так напираю на Твоё собственное освобождение от создавшихся оков, то я это делаю не из личных побуждений… а только ради надежды спасти Тебя, Твой престол и нашу дорогую родину от самых тяжких и непоправимых последствий".

При весьма многих и самых разносторонних знакомствах Великого Князя он много знал, но знал в самых общих чертах, и его сведения не заключали ничего конкретного. Он очень волновался, Государь же был совершенно спокоен, ничего не оспаривал и своею любезностью даже поразил Великого Князя. Он предложил курить, а когда у того несколько раз гасла папироска, Государь каждый раз передавал спички, помогал закуривать.

Он распрощался с князем очень приветливо и когда тот вручил ему письмо, в котором излагал всё им сказанное, Государь любезно взял его. Он переслал его Царице. Царица была рассержена до крайности. Она припомнила все рассказы о тех пересудах, которые позволял себе Великий Князь в яхт-клубе, считала его вредным болтуном, достойным быть высланным в Сибирь.

«Он воплощение всего злого, – писала Царица в ответ Государю 4 ноября, – все преданные люди ненавидят его, даже те, что не особенно к нам расположены, возмущаются им и его речами… Он и Николаша – величайшие мои враги в семье, если не считать чёрных женщин и Сергея».

Царица показала письмо Распутину, и тот сказал по поводу его: – «Не проглянуло нигде милости Божией, ни в одной черте письма, а одно зло, как брат Милюков, как все братья зла…»

В тот же самый день 1 ноября, в Петрограде, лидер Кадетской партии Милюков произнёс в Государственной Думе речь, которую позже сам назвал: «штурмовым сигналом». Делая вид, что у него имеются какие-то документы, Милюков резко нападал на правительство и, особенно, на премьера Штюрмера, оперируя выдержками из немецких газет. Он упоминал имена Протопопова, митрополита Питирима, Манасевича-Мануйлова и Распутина и назвал их придворной партией, благодаря победе которой и был назначен Штюрмер и которая группируется «вокруг молодой царицы». Милюков заявлял, что от Английского посла Бьюкенена он выслушал «тяжеловесное обвинение против того же круга лиц в желании подготовить путь к сепаратному миру». Перечисляя ошибки правительства, Милюков спрашивал неоднократно аудиторию – «Глупость это или измена» и сам, в конце концов, ответил: – «Нет, господа, воля ваша, уже слишком много глупости. Как будто трудно объяснить всё это только глупостью». Дума рукоплескала оратору. Со стороны правых неслись крики – «клеветник, клеветник», председатель не остановил оратора, а сам оратор на выкрики протестующих правых ответил: – «Я не чувствителен к выражениям Замысловского».

Произнося свою речь, Милюков, конечно, понимал, чего стоят во время войны утверждения немецкой газеты, на которую он ссылался. Он знал, что никаких данных на измену кого-либо из упоминавшихся им лиц не было. Он клеветал намеренно. И эта клевета с быстротою молнии облетела всю Россию и имела колоссальный успех. Вычеркнутые из официального отчёта слова Милюкова были восстановлены в нелегальных изданиях его речи. Листки с полной речью распространялись повсюду.

Монархист депутат Пуришкевич, пользуясь своим санитарным поездом, развозил по фронту целые тюки той речи и развращал ими солдат и офицеров. Все читали об измене, о подготовке сепаратного мира и верили. Правительство как бы молчало.

Храбрившийся, что он скрутит революцию, министр Протопопов просто не понял этого первого удара революции. Ни один из шефских полков Государыни не обрушился на клеветника. Таково было общее настроение. Безнаказанность поступка Милюкова лишь окрылила оппозицию и показала ей воочию, что при министре Внутренних Дел Протопопове и при министре Юстиции Макарове всё возможно. И кто хотел, тот продолжал работать на революцию.

Запрещённый для печати отчёт о заседании 1-го ноября 1916-го г., с речами Шульгина, Милюкова и др. в рукописном виде распространён был повсеместно в армии. Настроение настолько созрело, что подобные рукописи не таились уже под спудом, а читались и резко обсуждались в офицерских собраниях.

7 ноября в Ставку приехал с Кавказа Великий Князь Николай Николаевич. Приехал с братом Великим Князем Петром Николаевичем. На Кавказе около Великого Князя был один из центров самой большой ненависти к Царице. Это отлично знали в Царском Селе. Царица с большим подозрением смотрела на окружающих Великого Князя лиц, помня хорошо, какие интриги сплетались около него в прошлом году. Царица была осведомлена, что самые близкие Великому Князю лица желают Государю всяческих неудач в надежде, что «общественность» вспомнит бывшего Верховного Главнокомандующего, и обратится к нему. Николай Николаевич имел горячий, и даже резкий откровенный разговор с Государём. Он уговаривал Государя дать ответственное министерство. Он даже предостерегал его, что он может потерять корону. Государь был невозмутимо спокоен, и это только нервировало импульсивного Великого Князя. Он, по его собственным словам, старался вывести Государя из терпения, находя, что тогда ему будет легче спорить с Государём. Но Государь оставался невозмутимым. Он слушал и только. Великий Князь упрекал Государя за то, как мог он в прошлом году усомниться в его верности, как мог поверить, что Великий Князь мечтает овладеть престолом. Государь всё слушал и только. На другой день Великий Князь уехал обратно на Кавказ. Государь же, сообщая Царице относительно беседы с Николаем Николаевичем, писал: – «До сих пор все разговоры прошли благополучно».

Царица Александра Федоровна не придала речи Милюкова должного значения. Она посмотрела на неё, как на личный выпад против Штюрмера, и только. А последним она уже давно была недовольна. К тому же он и в министры иностранных дел попал помимо неё и вопреки её мнению. Протопопов, по-видимому, сам не понимал всего значения происшедшего и укреплял Царицу в её мнении относительно речи. Но всё-таки Царица склонялась к тому, что Штюрмер должен уйти, но раньше, как бы по нездоровью, уехать в отпуск. Государь взглянул на дело много серьёзнее. Он понял, что Штюрмер должен оставить свои должности. Он оказался слаб, как премьер. Надо сильного, с характером человека. За внешнюю политику Государь не беспокоился. Он один, он сам, Государь, и только он направлял всегда русскую политику. И какой бы ни был министр Иностранных Дел, он явится только исполнителем воли Государя. А Государь был самый идейный, самый фанатичный сторонник союза с Францией и Англией. Самый энергичный сторонник продолжения войны до полного и победоносного конца. 9 ноября, вызванный в Ставку Штюрмер был принят Государем. Государь обласкал его и объявил об освобождении его от занимаемых должностей.

В тот же день Государь принял Министра Путей сообщения Трепова Александра Фёдоровича и предложил ему пост премьера. Польщённый высоким назначением, Трепов высказал Государю откровенно своё мнение на текущий политический момент и просил снять Протопопова с поста министра Внутренних Дел. Государь согласился. Согласился Государь на смещение и ещё двух министров которые были непопулярны, как поклонники Распутина. В тот же день Штюрмер и Трепов выехали в Петроград, а Государь на следующий день послал Царице обычное очередное письмо, в котором сообщал, о намеченном уходе Протопопова. Государь писал, между прочим: «Мне жаль Протопопова. Он хороший, честный человек, но он перескакивает с одной мысли на другую и не может решиться держаться определённого мнения. Я это с самого начала заметил. Говорят, что несколько лет тому назад он был не вполне нормален после известной болезни. (Когда он обращался к Бадмаеву). Рискованно оставлять в руках такого человека министерство внутренних дел в такие времена… …Только прошу тебя, не вмешивай нашего Друга. Ответственность несу я и поэтому я желаю быть свободным в своём выборе» (Письмо от 10 ноября 1916 г. из Ставки).

А. Ф. Трепов, которого призвал Государь на должность премьера, был старый, крепкий бюрократ с большим жизненным и административным опытом, умный, ловкий и энергичный человек, понимающий необходимость работать дружно с Государственной Думой. Предлагая Государю к увольнению некоторых министров, он намеревался сформировать кабинет, который бы понравился Думе. Но он не мог указать Государю подходящего Министра Внутренних Дел. Только он сам годился тогда на эту роль. Не мог не помнить Трепов и того, что фамилия их семьи была для широких кругов общества слишком правая исторически. Еще недавно имя Трепов было для левых, что красный плащ для разъярённого быка.

10 числа Штюрмер и Трепов вернулись в Петроград и были приняты Императрицей. Хитрый Штюрмер воздержался говорить Царице о предстоящих больших переменах. Трепов был откровеннее и погубил всё дело. В Петрограде оппозиция уже трубила победу над Протопоповым. Бадмаев и компания нажали на Распутина, на Вырубову. Царица, получив 11 числа письмо от Государя, была поражена, как громом. В проекте Трепова, которого она вообще не любила и считала, что он дружит с Родзянко, она увидела интригу, направленную, главным образом, против её влияния. Это новый поход на всех, кто предан Их Величествам. И Царица употребила всё свое влияние помешать плану Трепова, чтобы спасти, прежде всего, Протопопова. Телеграммами и письмами она умоляла Государя не сменять Протопопова, не делать новых назначений, не принимать с докладом Трепова до личного свидания с нею, Царицей. – «Не сменяй никого до нашего свидания, умоляю тебя, давай спокойно обсудим всё вместе, – писала царица мужу 11 ноября и продолжала: – «Ещё раз вспомни, что для тебя, для твоего царствования и Беби и для нас тебе необходимы прозорливость, молитвы и советы нашего Друга…»

15 ноября Государем был принят председатель Государственной Думы Родзянко. Родзянко изложил о том вреде, который приносит родине вмешательство в государственные дела Царицы Александры Фёдоровны. Говорил о вреде Распутина, о непригодности Протопопова, как министра, о заискиваниях некоторых министров перед «Старцем». Доложил о разных слухах, волнующих общество, до слуха об измене, включительно. Государь слушал спокойно, молча, курил и смотрел на ногти. После слов Родзянки об измене и шпионах Государь спросил насмешливо: – «Вы думаете, что я тоже изменник». Когда же Родзянко стал уверять, что Протопопов сумасшедший, Государь заметил, улыбнувшись, – «Вероятно с тех пор, как я сделал его министром». Докладчик не имел успеха. Государь вообще не принимал всерьёз того, что говорил ему Родзянко, на этот же раз он остался им недоволен и даже не разрешил гофмаршалу пригласить его к высочайшему столу. Это был большой афронт, вызвавший в Ставке большие пересуды. В Петербурге неуспех Родзянки возбудил большие разговоры, как в Думе, так и в высшем кругу общества и дал лишний повод к нареканиям по адресу Царицы.

Между тем, борьба за власть в Государственной Думе выражалась всё ярче и ярче. Милюковское выступление 1 ноября, оставшееся безнаказанным, имело колоссальный успех по всей России. Клеветнической речи верили. Торгово-промышленная Москва отозвалась на то выступление письмом на имя председателя Государственной Думы, которое заканчивалось словами: «Торгово-промышленная Москва заявляет Государственной Думе, что она душей и сердцем с нею».

26 ноября к Царице, испросив разрешение, приехала Великая Княгиня Виктория Фёдоровна, жена Великого Князя Кирилла Владимировича. Её родная сестра была королевой Румынской и, благодаря присоединению Румынии к союзникам, Виктория Фёдоровна стала как бы связующим звеном между двумя царствующими домами и её личные отношения с Их Величествами к этому моменту весьма улучшились. Последнее обстоятельство и толкнуло её на разговор с Царицей.

Расцеловавшись, как обычно, Царица спросила, не про Румынию ли хочет переговорить Великая Княгиня. Виктория Фёдоровна стала рассказывать всё, что она слышала от тех лиц, которых общество считало полезными для привлечения в состав правительства. Царица разволновалась. Она не соглашалась с Великой Княгиней и заявила, что уступка общественности это первый шаг к гибели. Те, кто требуют уступок – враги династии. Кто против нас? – спрашивала Царица и отвечала: – «Группа аристократов, играющая в бридж, сплетничающая, ничего в государственных делах не понимающая… Русский народ любит Государя, любит меня, любит нашу семью, он не хочет никаких перемен…» И в доказательство своей правоты Царица указывала на многочисленные письма, полученные со всех сторон России от простых людей, от раненых солдат и офицеров. Как последний довод, Великая Княгиня просила разрешения пригласить оставшегося у адмирала Нилова её супруга, Великого Князя Кирилла Владимировича, который может подтвердить то, что говорила она. Царица не пожелала. Они расстались. Царица вывела заключения из разговора, что «Владимировичи» настроены против неё, против её влияния на Государя. Болезненное воображение рисовало, что они лишь мечтают о наследовании престола после смерти Наследника.

Много шло тогда и резких анонимных писем по адресу Царицы, а ещё больше получала их её подруга А. А. Вырубова.

Сделала усилие повлиять на Царицу и её сестра Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна. По судьбе своего растерзанного взрывом бомбы мужа, по ужасам последнего немецкого погрома в Москве, Елизавета Фёдоровна знала хорошо, что такое наша политическая борьба… Женское окружение хорошо осведомляло её, что делается в общественных Московских кругах. И близкие люди, друзья и некоторые общественные Московские деятели, встречавшиеся с Великой Княгиней и не стеснявшиеся высказываться при ней откровенно, убедили её поехать и повлиять на Их Величеств. О том, что такое «старец» и его окружение она отлично знала, зачастую даже с преувеличением, от С. И. Тютчевой.

3 декабря к вечеру, Великая Княгиня приехала в Царское Село. Она хотела говорить с Государём, но Царица категорически заявила, что Царь очень занят, он завтра утром уезжает в Ставку и видеться с ним невозможно. Тогда Елизавета Фёдоровна стала говорить с сестрой-Царицей. Она старалась открыть ей глаза на всё происходящее в связи с Распутиным. Произошел резкий серьёзный спор, окончившийся разрывом. Александра Фёдоровна приняла тон Императрицы и попросила сестру замолчать и удалиться. Елизавета Фёдоровна, уходя, бросила сестре: «Вспомни судьбу Людовика 16-го и Марии Антуанет». Утром Елизавета Фёдоровна получила от Царицы записку, что поезд её ожидает. Царица с двумя старшими дочерьми проводила сестру на павильон. Больше они не виделись.

О том, что произошло в действительности между сёстрами, даже во дворце знали лишь немногие, самые близкие лица. В Москве же, из окружения Великой Княгини, в общественные круги сразу же проник слух, что Великая Княгиня потерпела полную неудачу. Распутин в полной силе. И это только усилило и без того крайне враждебное отношение к Царице. В Москве, больше чем где-либо, Царицу считали главной виновницей всего тогда происходящего, и оттуда этот слух расходился повсюду. От самой же Великой Княгини самые близкие люди узнали и о сказанной ею сестре ужасной последней фразе. Та фраза стала известна даже французскому послу Палеологу. Надо полагать, что это последнее свидание двух сестёр и было причиной тому, что Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна так сочувственно отнеслась к убийству «Старца», а после революции даже не сделала попытки повидаться с Царской Семьей.

4 декабря Государь с Наследником выехал в Ставку. Накануне Их Величества были у Вырубовой и видели там Распутина. Прощаясь, Государь хотел, чтобы Григорий перекрестил его, но Распутин, как-то странно, сказал: «Нет, сегодня ты меня благослови». Больше его Государь уже не видал. В Ставке почему-то ждали дарования Государем конституции, которой объявлено, конечно, не было. Вероятно, кто-то пустил тот слух, слыша кое-что про приготовляющийся особый Высочайший приказ. Приказ был подписан 12-го декабря. То был приказ политический и явился как бы ответом на вздорные сплетни о сепаратном мире. В нём говорилось, что Германия истощена, предлагает союзникам вступить в переговоры о мире, но что время к тому ещё не наступило, и что мир может быть дан «лишь после изгнания врага из наших пределов». Приказ был очень красив, очень академичен и прошеё совсем незамеченным. Автором приказа являлся генерал Гурко, а в составлении политической части принимал участие его брат, член Государственного Совета.

Между тем вся организованная общественность, уже переставшая, при никчёмном министре Внутренних дел Протопопове, бояться правительства, перешла в дружное наступление. С 9-го по 11-ое декабря в Москве был сделан ряд попыток собраний Съездов Земского и Городского Союзов. По распоряжению Протопопова полиция старалась мешать собраниям. Но те, всё-таки приняли заготовленные резолюции и разослали их по всей России. Резолюция Земского съезда, принятая под председательством князя Львова, требовала создания нового правительства, ответственного перед народным представительством.

Представители того же Земского Союза, Союза Городов, Военно-промышленных Комитетов, Московского биржевого Комитета, Хлебной биржи и кооперативов выпустили резолюцию явно революционного характера. Резолюция объявляла «Отечество в опасности» и говорила, между прочим: «Опираясь на организующийся народ, Государственная Дума должна неуклонно и мужественно довести начатое великое дело борьбы с нынешним политическим режимом до конца. Ни компромиссов, ни уступок… Пусть знает вся армия, что вся страна готова сплотиться для того, чтобы вывести Россию из переживаемого ею гибельного кризиса».

Съезд представителей Областных Военно-промышленных Комитетов принял 14-го декабря резолюцию, которой призывал на борьбу за создание «ответственного министерства» приглашал все общественные организации «не терять бодрости и напрячь все свои силы в общей борьбе за честь и свободу страны». В заключение Съезд обращался к армии и говорил: «В единении усилий страны и армии лежит залог и победы над общим врагом, и скорейшего водворения в России, требуемого всем народом, изменённого политического строя».

Рабочая делегация Совещания областных Военно-промышленных комитетов 13–15 декабря пошла ещё далее и ещё откровеннее. Она требовала использования текущего момента «для ускорения ликвидации войны в интересах международного пролетариата». Заявляла, что пролетариат должен бороться за заключение мира без аннексий и контрибуций, и что очередной задачей для рабочего класса является «решительное устранение нынешнего режима и создание на его месте временного правительства, опирающегося на организующийся самостоятельный и свободный народ».

В Москве же, в первый день недопущения, якобы, съездов, после 10 часов вечера, у князя Львова собрались, по его приглашению: М. М. Фёдоров, М. В. Челноков, Н. М. Кишкин и А. И. Хатисов. Князь Львов обрисовал общее положение дел и, как выход из него, предложил свержение Государя Николая II и замену его новым Государём, ныне Великим Князем Николаем Николаевичем, и составление ответственного министерства под председательством его – князя Львова. Эту свою кандидатуру князь мотивировал желанием большинства земств. Государя Николая II предполагалось вывезти за границу, Царицу заключить в монастырь. Переговорить с Великим Князем Николаем Николаевичем было поручено А. И. Хатисову. При согласии Великого Князя, Хатисов должен был прислать Львову телеграмму, что «госпиталь открывается», при несогласии – что «госпиталь не будет открыт». Хатисов это предложение принял и через несколько дней выехал в Петроград, а затем в Тифлис, где, успешно выполнил данное ему поручение.

Выступило против правительства и объединённое дворянство, всегда считавшееся до сих пор опорой трона и его правительства. На съезде 28 ноября новым председателем был выбран, вместо Струкова, Самарин. А в принятой 1-го декабря резолюции, между прочим, говорилось, что « Необходимо решительно устранить влияние тёмных сил на дела государственные; необходимо создать правительство сильное, русское по мысли и чувству, пользующееся народным доверием и способное к совместной работе с законодательными учреждениями».

За оппозиционную резолюцию из 126 участников голосовало 121. Правого депутата, Маркова 2-го даже не допустили на Съезд. Среди депутатов оппозиционеров Съезда некоторые носили придворные мундиры. В пылу спора П. Н. Крупенский крикнул одному из них: «Да вы, господа, прежде чем делать революцию, снимите ваши Придворные мундиры. Снимите их, а потом и делайте революцию».

Государственная Дума не замедлила ответить на присылавшиеся ей из Москвы призывы. В заседаниях 13–15 декабря депутаты резко нападали на правительство. Тучами прокламаций разносились по России принятые на Съездах резолюции. Участники Съездов непосредственно разносили по разным городам России директивы о подготовке государственного переворота и, в сущности говоря, сами стали продолжать на местах начатое на Съездах действо. Происходил могучий напор на правительство, напор, подготовлявший не только переворот, но и революцию; напор соединённых общественно-революционных сил.

Справиться с подобным напором могло только сильное, решительное, действующее дружно, заодно с Монархом, правительство, как это было в 1905 году, во время первой революции. Но в 1916 году в России такого правительства не было. Витте, Дурново, Столыпин, душившие одной рукой революцию и анархию и творившие другой необходимые реформы, – эти сильные люди спали в могилах.

Правительство 1916 года, по своему личному составу, было бессильно, слабо, неспособно противодействовать тому, что уже делалось и что подготовлялось. В такое исключительно важное время не было, в сущности, министра Внутренних дел. Его место занимал полубольной психически, болтун от общественности и политический шарлатан.

Помогавший ему, и то нелегально, его «товарищ министра» по делам полиции, генерал Курлов был надломленный физически человек, но и он, под давлением общественности и по слабости того же Протопопова, должен был уйти. 3 декабря состоялся указ Сенату о его назначении и увольнении. Вместо него, с конца ноября осталось, в полном смысле, пустое место. Председателя Совета министров, в действительности, тоже не было. Трепов, потерявший всякое доверие Монарха, со дня на день ждал увольнения. Эти два упора, на которых держится весь внутренний порядок, в действительности не существовали. Поэтому-то никто и не боялся действовать почти открыто революционно.

Ни Дворцовый комендант, ни политическая полиция министерства Внутренних дел ничего не знали про заговоры против личности Монарха.

Переживая тогда, часто случавшиеся с нею, приливы особо повышенной религиозности и веры в молитвы и богоугодность «Друга», Императрица решила совершить паломничество в Новгород. Там древние святыни, простой провинциальный народ, хороший человек губернатор Иславин. Вызванный в Царское Село обер-прокурор Синода, князь Жевахов доложил все нужные исторические справки, дал даже адрес одной «старицы». С Государыней поехали все четыре дочери, фрейлина графиня Гендрикова и А. А. Вырубова. Это последнее было даже вредно, но того хотел Распутин. Это же – постоянный передатчик его воли и желаний. Его медиум.

11 декабря, в 9 ч. утра императорский поезд подошел к дебаркадеру Новгорода. Встречали: губернатор, предводитель дворянства и начальник гарнизона. Губернатор рапортовал. Царица любезно подала всем руку. В зале вокзала губернаторша Иславина, с двумя дочерьми, встретила с букетами цветов. Во дворе вокзала маршевый эскадрон Лейб-гвардии Её Величества уланского полка, в конном строю, приветствовал своего шефа. То была последняя встреча полка со своим любимым шефом.

12 декабря Царица обедала у А. А. Вырубовой с Распутиным. Она рассказывала о своих впечатлениях посещения Новгорода, о восторженной встрече. Старец слушал довольно равнодушно. Все последние дни очень нервничал. По телефону то и дело угрожали, что его убьют. Протопопов же, а особенно Бадмаев, Белецкий и Мануйлов, каждый по-своему, растолковали ему, что готовится в России, как серьёзно надо предупредить обо всём Царицу. И вот, выслушав Царицу, он стал говорить. Дума, Союзы, либералы, революционеры, газетчики – все против Царя, против неё. Трепову верить нельзя – якшается с Родзянкой. Верить можно только Протопопову. Только на него можно положиться. Надо действовать.

И Царица верит предостережениям Старца. Он чувствует. Он провидец. И, встревоженная, она старается встревожить и Государя. Она умоляет его в письмах начать действовать против надвигающейся опасности. Умоляет закрыть Государственную Думу, принять еще и другие меры.

«Будь Петром Великим, Иваном Грозным, Императором Павлом, сокруши всех», – писала Царица мужу 14 декабря. – «Я бы повесила Трепова за его дурные советы. Распусти Думу сейчас же. Спокойно и с чистой совестью перед всей Россией я бы сослала Львова в Сибирь. Отняла бы чин у Самарина. Милюкова, Гучкова и Поливанова – тоже в Сибирь. Теперь война, и в такое время внутренняя война есть высшая измена. Отчего ты не смотришь на это дело так, я, право, не могу понять?»

А по Петербургу уже ползли слухи, что Распутина убьют, убьют и Вырубову, убьют и Царицу. В то время в кабинете одного положительного правого журналиста собиралась группа офицеров гвардейских полков, которые серьёзно обсуждали вопрос, как убить Императрицу. Один гвардейский офицер предупреждал тогда А. А. Вырубову о предстоящем террористическом акте, но это казалось бравадой, шуткой и ему не верили.

15-го декабря Распутин приезжал к А. А. Вырубовой. Он хотел лично поблагодарить Царицу за помилование его друга Мануйлова. Царица не пожелала приехать. Старец был огорчён.

Кровавый опыт привёл, наконец, к простой идее мобилизации русской промышленности. И дело, вырвавшееся из мертвящей обстановки военных канцелярий, пошло широким ходом. По официальным данным на армию посылалось в июле 1915 г. по 33 парка вместо затребованных 50-ти, а в сентябре, благодаря привлечению к работе частных заводов – 78. К концу 1916 г. армия, не достигнув, конечно, тех высоких норм, которые практиковались в армиях союзников, обладала всё же вполне достаточными боевыми средствами, чтобы начать планомерную и широкую операцию на всём своём фронте.

Это обстоятельство также было учтено надлежаще в войсках, укрепляя доверие к Государственной Думе и общественным организациям. Но в области внутренней политики положение не улучшалось. И к началу 1917 года крайне напряжённая атмосфера политической борьбы выдвинула новое средство:

– Переворот!

Безудержная вакханалия, какой-то садизм власти, который проявляли сменявшиеся один за другим правители распутинского назначения, к началу 1917 года привели к тому, что в государстве не было ни одной политической партии, ни одного сословия, ни одного класса, на которое могло бы опереться царское правительство. Врагом народа его считали все: Пуришкевич и Чхеидзе, объединённое дворянство и рабочие группы, великие князья и сколько-нибудь образованные солдаты.

В Севастополь к больному Алексееву приехали представители некоторых думских и общественных кругов. Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отнесётся к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведёт переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета.

Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который по его пессимистическому определению "итак не слишком прочно держится", и просил во имя сохранения армии не делать этого шага.

Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению готовившегося переворота.

Те же представители вслед за Алексеевым посетили Брусилова и Рузского и, получив от них ответ противоположного свойства, изменили своё первоначальное решение: подготовка переворота продолжалась.

В состав образовавшихся кружков входили некоторые члены правых и либеральных кругов Государственной Думы, прогрессивного блока, члены императорской фамилии и офицерство. Активным действиям должно было предшествовать последнее обращение к государю одного из великих князей… В случае неуспеха, в первой половине марта предполагалось вооружённой силой остановить императорский поезд во время следования его из Ставки в Петроград. Далее должно было последовать предложение государю отречься от престола, а в случае несогласия, физическое его устранение. Наследником предполагался законный правопреемник Алексей и регентом Михаил Александрович.

В то же время большая группа прогрессивного блока, земских и городских деятелей, причастная или осведомлённая о целях кружка, имела ряд заседаний для выяснения вопроса " какую роль должна сыграть после переворота Государственная Дума". Тогда же был намечен и первый состав кабинета, причём выбор главы его, после обсуждения кандидатур М. Родзянко и князя Львова, остановился на последнем.

Но судьба распорядилась иначе.

Раньше предполагавшегося переворота началась, по определению Альбера Тома, "самая солнечная, самая праздничная, самая бескровная русская революция"…

      Находившая благоприятную почву в общих условиях жизни страны подготовка к революции прямо или косвенно велась давно. В ней приняли участие самые разнородные элементы: германское правительство, не жалевшее средств на социалистическую и пораженческую пропаганду в России, в особенности среди петроградских рабочих; социалистические партии, организовавшие свои ячейки среди рабочих и воинских частей; несомненно и протопоповское министерство, как говорили, провоцировавшее уличное выступление, чтобы вооружённой силой подавить его и тем разрядить невыносимо сгущённую атмосферу. Как будто все силы – по диаметрально противоположным побуждениям, разными путями, различными средствами шли к одной конечной цели…

Правительственными мероприятиями, при отсутствии общественной организации, расстраивалась промышленная жизнь страны, транспорт, исчезало топливо. Правительство оказалось бессильно и неумело в борьбе с этой разрухой, одной из причин которой были, несомненно, и эгоистические, иногда хищнические устремления торгово-промышленников.

Деревня была обездолена. Ряд тяжких мобилизаций без каких-либо льгот и изъятий, которые предоставлялись другим классам, работавшим на оборону, отняли у неё рабочие руки. А неустойчивость твёрдых цен, с поправками, внесенными в пользу крупного землевладения – в начале, и затем злоупотребление в системе развёрстки хлебной повинности, при отсутствии товарообмена с городом, привели к прекращению подвоза хлеба, голоду в городе и репрессиям в деревне.

Служилый класс, вследствие огромного поднятия цен и необеспеченности, бедствовал и роптал.

Назначения министров поражали своей неожиданностью и казались издевательством.

По выражению Милюкова, атмосфера насытилась электричеством, все чувствовали приближения грозы, но никто не знал, куда упадёт гроза.

ЧИСТО АНГЛИЙСКОЕ УБИЙСТВО

«За все годы ничего непристойного

не видела и не слыхала о нём»

А. А. Вырубова

16 декабря 1916 года выдалось в Петрограде ясным и морозным. Весело поскрипывал снег под начищенными сапогами офицеров, неспешно прогуливающихся по Невскому проспекту. Впрочем, нижних чинов тоже хватало. Петербургский гарнизон был переполнен. Все попытки отправить солдат на фронт не увенчались успехом. Воевать не хотели, за исключением разве пылкой военной молодёжи, жаждавшей подвига. Никто не рвался проливать кровь за непонятно где находившиеся Дарданеллы. Лучше дёрнуть самогоночки и подцепить проститутку на Невском, чем полуголодному валяться в промёрзшем окопе.

В «Александровском» дворце было тепло и уютно. Александра Фёдоровна весело болтала с Анной Вырубовой.

– Непременно следует отвезти эту икону нашему другу! – Александра Фёдоровна взяла в руки икону, привезённую из Новгорода, и вопросительно посмотрела на Анну.

– Государыня, – Анна умоляюще сложила руки на груди, – Бога ради, увольте меня от выполнения сей миссии. Вы знаете, как не люблю я ездить в его квартиру. Моя поездка будет лишний раз фальшиво истолкована клеветниками.

– На нас вылито столько ушатов лжи и грязи, что нам уже при всём желании никогда не отмыться. Ложью больше, ложью меньше…

– Хорошо. – Анна вздохнула. – Я поеду. Но старца может не быть дома. Я недавно говорила по телефону с Григорием Ефимовичем, он собирался к Феликсу Юсупову.

– Зачем?

– Его жена чем-то там больна. Григорий Ефимович столь успешно лечил самого Феликса, что тот теперь пытается с его помощью вылечить и свою жену.

– Странно. – Государыня вопросительно посмотрела на икону, словно надеясь получить от неё ответ. – Должно быть, какая-нибудь ошибка, так как Ирина в Крыму и родителей Юсуповых нет в городе.

– Наверное, Григорий Ефимович что-то напутал. У него столько всевозможных просителей, что не грех и ошибиться.

– Должно быть. Но ты, Аннушка, всё-таки поспешай.

От Царского Села до Петрограда Анна доехала на поезде. На вокзале взяла извозчика. Извозчик попался лихой. Он нёсся по улицам стрелой. Возок мотало из стороны в сторону как «Штандарт» в ненастную погоду. Того и гляди, под полозья угодит одна из многочисленных женщин, выстроившихся в длинные очереди возле продуктовых магазинов на протяжении всего пути.

– Любезный, нельзя ли потише? Вы так передавите всех этих бедных женщин.

– Небось. – Извозчик повернул круглое румяное лицо. – Бабы, оне живучие. Хуже кошек.

Анна болезненно сморщилась. Вспомнилась зима 1914-1915 года, будка железнодорожного сторожа царско-сельской дороги, где после крушения поезда она лежала в совершенно бессознательном состоянии, с раздробленными ногами и тазобедренной костью и с трещинами черепа. Если бы не Григорий Ефимович, осталась бы она в живых? Два человека существуют в её жизни, благодаря которым она ещё радуется солнцу: старец и государыня. Ещё шестнадцатилетним подростком она заболела брюшным тифом в тяжёлой форме и три месяца находилась при смерти. У неё появилось воспаление лёгких, почек и мозга, отнялся язык и пропал слух. Врачами положение её было признано почти безнадёжным. Тогда её родители, большие почитатели протоиерея отца Иоанна Кронштадтского, пригласили его отслужить молебен у постели болящей дочери. Отец Иоанн отслужил молебен, взял стакан воды, благословил и облил больную. А ночью ей приснился сон, что Императрица Александра Фёдоровна вошла в её комнату и взяла её за руку. После этого она стала поправляться и только и мечтала о том, чтобы увидеть наяву свою высокую покровительницу. Императрице, конечно, рассказали об этом сновидении, и по свойственной Ей доброте Александре Фёдоровне захотелось навестить больную, и Она к ней поехала. С этой встречи началось обожание Вырубовой Императрицы…

Анна сладко потянулась: как хорошо, что в её жизни есть такие чудесные святые люди.

– Приехали, барыня! – вывел её из сладкой дрёмы грубый окрик извозчика.       Анна с трудом вылезла из возка и поковыляла по скользкому тротуару Гороховой к дому Распутина.

Дверь открыла Акилина Лаптинская, добровольный секретарь Распутина. Увидев Анну, она, слащаво скривив губы, всплеснула пухлыми руками.

– Анна Александровна! Какими судьбами?

Анна слабо улыбнулась.

– Я к Григорию Ефимовичу. Дома он?

– Дома. Только он собирается к Феликсу Юсупову.

– Я не надолго. Государыня просила передать ему икону, которую мы привезли из Новгорода.

– Радость-то, какая. – Глаза Акилины не выразили и намёка на радость. – Да ты заходи. Чего в дверях стоишь.

Квартира, как всегда, была забита народом. Кроме Акилины в ней были Анна Николаевна Распутина (дальняя родственница Григория Ефимовича) и богомолка Катерина Ивановна Печеркина, выполнявшие роль прислуги. Они сидели за большим столом вместе с агентами охранного отделения Тереховым и Свистуновым и пили чай из начищенного до блеска ведёрного самовара. Судя по обильной испарине, покрывшей обширные лысины агентов, чая было выпито немало. Тут же вертелись взрослые дочери Распутина Матрёна и Варвара. Они только что вернулись с курсов, на которых учились и о чём-то весело переговаривались между собой.

Из соседней комнаты вышел Григорий Ефимович, одетый в новую голубую шёлковую рубашку, вышитую крупными золотыми колосьями.

– Аннушка! – Широкая улыбка осветила худое лицо подвижника. – Какая радость. Иди скорее, поцелуемся. – Они троекратно расцеловались. – Как живёшь?

– Хорошо. Никак не могу отойти от поездки в Новгород. Будто вчера вернулись. Там было так чудесно. Так славно помолились. На душе стало так светло, так радостно. Как будто нет войны, госпиталя, раненых, крови, слёз и людского горя.

Анна грустно и как-то виновато улыбнулась, но тут же её глаза вновь засияли, как светились всегда при встрече со старцем.

– Мы и вас не забываем. Государыня просила передать вам эту икону. На обороте мы все расписались: государыня, её дочери и я.

Анна протянула подарок старцу. Григорий Ефимович взял икону в обе руки, поднёс её к лицу, долго и внимательно разглядывал запечатлённый на ней лик Богоматери, затем молча отставил в сторону.

– Вам не понравилось? – робко поинтересовалась Анна.

– Икона не рубаха, чтобы нравиться или не нравиться. За заботу спасибо.

Анна вздохнула.

– Какой вы сегодня… колючий.

Григорий Ефимович подошёл к Анне вплотную.

– Так надо, – сказал кратко.

– Вы уже были у Феликса?

– Нет ещё. Сейчас поеду.

– Но ведь уже поздно.

– Феликс не хочет, чтобы об этом узнали его родители.

– Но Государыня сказала, что их нет в городе.

– Поэтому я и еду к Юсупову.

– Не понимаю вас.

– Скоро поймёшь.

Анна вздохнула.

– Благословите меня.

– Что ещё тебе нужно от меня? – сухо ответил Распутин. – Ты уже всё получила.

Анна глянула в отстранённо-далёкие глаза старца и молча вышла из квартиры.

Григорий Ефимович задумчиво посмотрел ей вслед и скрылся в своей спальне. А в гостиной продолжалось безмятежное чаепитие. Лишь Акилина беспокойно поглядывала на большие напольные часы, словно поджидала кого-то.

Тикали и тикали часы, а никто не шёл. Первой отправилась спать Катя, за ней легла и Анна Николаевна. Задремали Терехов со Свистуновым. Последней улеглась Акилина. Она долго не могла заснуть. Всё кряхтела и шептала что-то. Наконец, затихла.

Около полуночи приехал Феликс Юсупов, одетый в кожаную куртку шофёра. Григорий Ефимович молча накинул на плечи бобровую шубу и через кухню и задний ход, (парадный подъезд был заперт) они вышли из дома. По дороге Григорий Ефимович разбудил Анну Николаевну Распутину и попросил её закрыть за ними дверь.

Анна Николаевна, зевая, заперла дверь на засов и юркнула в тёплую постель. Феликс и Юсупов сели в стоявший поодаль автомобиль, который помчал их во дворец Юсупова.

Ехали молча. Феликс уверенно управлял машиной, будто всю жизнь провёл за рулём. Он поднял воротник куртки; красивое изнеженное лицо князя было бесстрастно. Лишь брови слегка сдвинуты к переносице. Григорий Ефимович, сидя на заднем сиденье, зябко кутался в шубу.

Машина подъехала к боковому подъезду юсуповского дворца на Мойке, который вёл непосредственно в кабинет Феликса Юсупова. Но вместо своего кабинета, Феликс повёл Распутина в комнату, которая находилась в подвальном этаже. Там уже были приготовлены чай, вино, конфеты, пирожные.

– Присаживайтесь, Григорий Ефимович, – сказал Юсупов, подводя гостя к столу. – Угощайтесь. А я схожу за Ириной. Она у себя принимает гостей.

– Гоже ли больной спускаться в подвал?

– Не так она и больна. Больше притворяется. Ей очень хочется с вами познакомиться. Наслушалась…

– Про меня плетут много небылиц. Слыхал, князь, что про меня болтают?

– Не глухой.

– И не боишься за свою жену- красавицу?

Феликс усмехнулся.

– Пусть дураки боятся. А я хорошо знаю вас как глубоко религиозного и порядочного человека.

– Иди, коли так.

Князь быстро побежал по скользким мраморным ступенькам лестницы вверх. В кабинете его дожидались остальные непосредственные участники заговора: Пуришкевич, Великий князь Дмитрий Павлович, доктор Лизаверт и поручик Сухотин.

– Князь! – Дмитрий Павлович икнул. – Где вы болтаетесь? Мы уже всё вино выпили. Я совсем было собрался послать лакея за новой порцией, да вот этот господин, – Великий князь мотнул головой в сторону Пуришкевича, – не позволил. Велите принести вина!

– Как можно, ваше высочество! – Пуришкевич вскочил с кресла, сделал два заплетающихся шага, покачнулся и благоразумно ретировался на место. – Никто не должен видеть нас у князя. Ведь мы приехали сюда ин, – он запнулся, – ког – ни-то! Для чего, спрашивается, мы подъезжали к боковому подъезду?

– Но я попал через парадный подъезд. И меня видела масса людей.

– Что с того? – не сдавался Пуришкевич. – Кто подумает на вас? Кто посмеет подумать на вас?!

– Господа, – Феликс Юсупов раздражённо выругался. – Хватит браниться. Лучше бы позаботились о том, как будем избавляться от трупа? Или вы передумали?

– Что значит передумали? – Дмитрий Павлович вновь икнул. – У нас просто нет иного выхода. Государь до такой степени верит в Распутина, что если бы произошло народное восстание, народ шёл бы на Царское Село, посланные против него войска, разбежались бы или перешли на сторону восставших, а с Государем остался бы один Распутин и говорил ему "не бойся", то он бы не отступил.

– Я давно занимаюсь оккультизмом, – сказал Феликс, – и могу вас уверить, господа, что такие люди, как Распутин, с такой магнетической силой, являются раз в несколько столетий… Никто Распутина не может заменить, поэтому устранение Распутина будет иметь для революции хорошие последствия.

– Так можем ли мы оставить в живых такого человека? – Великий Князь нетвёрдо поднял вверх указательный палец и покачнулся. – Ответ однозначен: не можем. А что касается трупа: бросим старика в реку и концы в воду!

Великий князь захихикал, довольно потирая пухлые розовые ладошки. Феликс поморщился. Идиоты. Разве можно с такими людьми сделать серьёзное дело? А, впрочем, что им? Они ничем не рискуют. Разбегутся при первой опасности. Как крысы. Ведь это в его, Феликса, доме готовится убийство. И отвечать придётся ему. Одному. Но чему он удивляется. Забыл, где живёт? Если Императора господа гвардейцы ухитрились прихлопнуть табакеркой, то что говорить о каком-то сибирском мужике?

– Хорошо. – Феликс взял себя в руки. – В какую именно реку бросим труп? В каком именно месте? Есть ли туда проезд? Затем: вещи. Как будем избавляться от вещей убитого?

Феликс тяжёлым взглядом обвёл присутствующим.

– Вещи можно сжечь, – высказался поручик.

– Прекрасно. – Феликс согласно кивнул. – Тогда вы, ваше высочество, поручик и доктор займутся уничтожением вещей. А мы с Владимиром Митрофановичем берём на себя тело.

– Я по дороге присмотрел прорубь возле Крестовского острова, – сказал заметно протрезвевший Пуришкевич. – Туда чёрта можно запихать не то, что старика. И подъезд приличный.

– Вот и хорошо, – подвёл итог Юсупов. – Что делать с трупом и вещами, кажется, разобрались. Дело осталось за малым. Отправить на тот свет святого старца.

– Чёрта, а не старца! – великий князь скрипнул зубами. – Пора с ним кончать. Чего мы, собственно, ждём?

– Ждём, когда он окочурится, – ответил Лизаверт, холодно блеснув стёклами пенсне.

Великий князь недоумённо посмотрел на доктора.

– С чего он должен … окочуриться?

– С того, что я насыпал в пирожные цианистый калий.

– И как долго он, гм, действует?

– Мгновенно.

– Тогда почему теряем время? Идёмте.

Толпа заговорщиков, возглавляемая великим князем, направилась вниз. Грохот сапог, мат и тонкий серебряный звон шпор. Последним шёл поручик Сухотин с толстой пеньковой верёвкой в руках.

В подвале их ожидал пренеприятный сюрприз в лице живого и здорового Григория Распутина. Он стоял полностью одетый: в шубе, шапке и ботах. На столе нетронутая мадера и крошки от съеденных пирожных.

– Ну, князь, где твоя болящая? – старец в упор смотрел на Феликса немигающим взглядом серых глаз, словно не замечая окруживших его убийц.

Феликс лучезарно улыбнулся.

– Сейчас она спустится. А вы уже оделись? Поторопились, Григорий Ефимович.

– Самое время, – ответил старец.

В этот момент великий князь, стоявший слева от Юсупова, выхватил из кармана револьвер и в упор выстрелил в живот Распутина. Пуля пробила печень, шуба на животе Распутина стала быстро пропитываться кровью. Старец укоризненно погрозил Феликсу пальцем и ничком рухнул на пол. Пуришкевич выстрелил ему в спину. Распутин дёрнулся и, встав на четвереньки, стал подниматься.

– Да вяжите его! – истерично выкрикнул Дмитрий Павлович, хватая старца за волосы и опрокидывая на пол. – Поручик, куда вы подевались, чёрт вас возьми!

Сухотин отстранил протянутые руки великого князя и Пуришкевича с зажатыми в них револьверами, склонился над лежащим на полу Распутиным, быстро и ловко обмотал его руки и ноги верёвкой.

– У, падаль! – Великий князь, не дожидаясь, когда поручик затянет на верёвке узлы, принялся яростно избивать ногами туго спелёнатое тело старца.

Доктор Лизаверт подошёл к столу, налил полный бокал мадеры, выпил, довольно крякнул и, целиком отправив в рот пирожное, смачно зашлёпал толстыми красными губами.

– Доктор, что вы делаете! – крикнул ему Юсупов. – Там же яд!

– Ничего, – флегматично ответил доктор, подцепляя толстыми пальцами другое пирожное. – Зараза к заразе не пристанет.

– Но как же так? – поинтересовался у доктора Пуришкевич. – Вы утверждали, что это смертельный яд и действует он мгновенно.

– Но не подействовал же.

И доктор вновь набухал в бокал мадеры.

– Почему?

В глазах у депутата Государственной думы появился плотоядный блеск, и он поспешно направился поближе к доктору и мадере.

– Цианин потерял своё действие. Либо, – доктор опрокинул в рот бокал, – это был какой-нибудь безобидный порошок. Аспирин, к примеру.

– Да? – Пуришкевич щедро наполнил мадерой свободный бокал. Выпил. Вытер рукавом рот. – Сволочь, Маклаков. Надул. Подсунул аспирин вместо цианистого калия.

– Господа, – поручик Сухотин, забыв про не завязанные узлы, подлетел к столу, – не забудьте меня.

Пуришкевич наполнил ещё один бокал.

Они выпили и, ничтоже сумяшеся, закусили отравленное вино отравленными пирожными. Ничего. Никто не помер, не задёргался в страшных конвульсиях.

Великий князь, меж тем, в одиночестве молотил затянутыми в хромовые сапоги ногами распростёртое перед ним тело Распутина. И серебряные шпоры и сапоги его были густо забрызганы кровью мученика. В подвале стоял тяжёлый запах сожжённого пороха, пота и свежепролитой крови.

Но скоро непривычный к физическому труду великий князь устал. Да и ярость его была утолена. Он присоединился к сгруппировавшимся вокруг стола подельщикам, где с наслаждением выцедил наполненный мадерой бокал.

Возле полумёртвого Григория остался лишь Феликс Юсупов. Бросив быстрый взгляд на пирующих собутыльников, князь подошёл к потайной двери. Нажал на вделанную в стену панель. Дверь приоткрылась.

– Освальд, – в полголоса произнёс князь. – Мистер Райнер, – позвал он несколько громче.

В дверном проёме показалась сухощавая, горбоносая фигура мужчины, затянутая в английский офицерский мундир. Англичанин быстро, но не поспешно подошёл к старцу, сапогом перевернул тело навзничь. Плохо затянутые верёвки расслабились, и Распутину удалось освободить правую руку. Он приподнял её, намереваясь перекреститься, но Освальд Райнер, бывший однокашник Феликса Юсупова, привычно выхватил из кобуры пистолет и, почти не целясь, надавил на курок. Пуля вошла точно в лоб Распутина. Тело его дёрнулось в последний раз и затихло.

Никто не обратил внимания на прогремевший в подвале третий выстрел. И мистер Райнер, никем не замеченный, благополучно удалился через потайную дверь. Разумеется, по-английски, не прощаясь.

Феликс Юсупов закрыл потайную дверь и неторопливо подошёл к столу.

– Господа, – спокойно сказал он, – не пора ли избавиться от трупа?

– Что, подох? – Дмитрий Павлович отряхнул рукав мундира от нечаянно пролитого вина. – Тогда пора. Да и вино, – он повертел в руках бутылку из-под мадеры, – кажется, кончилось. – Великий князь отшвырнул пустую посудину в угол.

Доктор Лизаверт склонился над распластанным телом Распутина. Пощупал пульс, оттянул веки глаз.

– Действительно, готов, – сказал он, брезгливо вытирая белоснежным платком испачканные кровью руки. – Поздравляю, князь. Отличный выстрел.

Доктор бросил окровавленный платок на пол.

– Но я пошёл. Мне больше нечего делать здесь.

– Платочек заберите, – процедил Феликс.

Доктор усмехнулся, наклонился, двумя пальцами левой руки поднял платок, сухо откланялся и, держа платок в одной, а саквояж в другой руке, удалился.

– Поручик, – скомандовал Юсупов, – и вы, Владимир Митрофанович, отнесите труп в машину и ждите там. А вам, Дмитрий Павлович, надлежит отвезти тело Распутина к проруби. Достанет у вас сил?

– В-вы ещё меня спрашиваете?

– Тогда идёмте.

Феликс подхватил за плечи бессмысленно таращившего глаза великого князя и поволок его к выходу. Дмитрий Павлович был довольно-таки тяжёл, и Феликс, изнеженный женоподобный кокаинист, едва дотащил весело хихикающего Великого Князя до автомобиля.

Сухотин с зажатой в зубах папиросой каменным истуканом сидел на заднем сиденье автомобиля, а Пуришкевич, взъерошенный, в распахнутом пальто, как заведённый, бегал вокруг машины. Судя по широкой, утрамбованной дорожке, кругов он навертел немало.

– Где вас носит, князь? – раздражённо бросил он Феликсу. – Через два часа санитарный поезд отправляется на фронт. А мне ещё надо заехать домой за вещами.

– Успеете, господин депутат. Помогите лучше завести машину, коли так спешите.

Пуришкевич выхватил у князя заводную ручку и яростно завертел ею. Мотор чихнул, фыркнул и, наконец, ровно и громко затарахтел. Тем временем Феликс, не жалея снега, натёр Великому князю лицо и усадил Дмитрия Павловича в автомобиль. Пуришкевич поспешно запрыгнул на переднее сиденье. Подняв облако снежной пыли, автомобиль рванул с места.

Феликс поморщился от попавшей в нос вонючей струи выхлопных газов и направился во двор. Там подошёл к псарне и выпустил из клетки старого верного Домбая. Пёс, презрев возраст, радостно заюлил вокруг князя, кинулся ему на грудь, норовя лизнуть в лицо.

– Фу, Домбай, фу!

Феликс ласково потрепал левой рукой собаку за ушами. Его правая рука расстегнула кобуру и достала браунинг. Новенькое изделие бельгийских мастеров удобно устроилось в ладони. Сухо щёлкнул выстрел. Домбай взвизгнул, его лапы подогнулись, и пёс ткнулся носом в холодный снег. Обиженно заскулил, кося на обожаемого хозяина быстро стекленеющими глазами. А на снегу медленно расползалось красное пятно.

Феликс убрал оружие в кобуру, закурил папиросу, бездумно глядя на издыхающего у ног Домбая. Докурил папиросу и каблуком сапога втоптал окурок в снег. Натянул на руки чёрные лайковые перчатки, расправил морщинки и, упруго ступая сапогами по плотному снегу, отправился в дом

х х х

Анну разбудил телефонный звонок. Нудный и настойчивый. Хорошо ещё, что аппарат стоял на столике рядом с узкой девичьей кроватью Анны.

Анна вытянула из-под одеяла руку и подняла трубку.

– Я вас слушаю.

Звонила Матрёна Распутина.

– Аннушка… отец не вернулся домой… не знаю, что и думать.

Её голос дрогнул. Всхлип. И откровенный плач.

– Успокойся, Мотя. – Анна окончательно проснулась. – Не реви. Расскажи толком, что случилось?

– Вчера, поздно вечером отец уехал с Феликсом Юсуповым и до сих пор не вернулся домой.

– Зачем он поехал?

– Помолиться за Ирину.

– Но ведь я говорила ему, что её нет в городе. Зачем было ехать?

– Не знаю.

– Наверное, ты что-то напутала. И что может случиться с Григорием Ефимовичем? Вернётся. Чай, не маленький.

– Ты думаешь?

– Уверена.

– Дай-то Бог. – Матрёна всхлипнула. – Всегда дома ночевал. А тут такая оказия. Не знаешь, что и думать.

– Ты не думай о плохом. Да помолись хорошенько. Помолиться всегда полезно. На душе и полегчает. А там и Григорий Ефимович вернётся.

– И то верно.

Разумеется, Анну удивило известие о внезапном исчезновении старца, но особого значения она ему не придала. Не в лес же он ушёл и не с лихими людьми, а с Феликсом. Князем Юсуповым. Благородным молодым человеком.

Приехав во дворец, в суете и хлопотах она не сразу вспомнила про звонок Матрёны. А, вспомнив, тотчас рассказала государыне. Александра Фёдоровна недоумённо покачала головой.

– Не понимаю. Что нашему Другу понадобилось у Феликса?

– Но он лечит его от невроза, – робко заметила Анна.

– Ах, – отмахнулась государыня, – знаем мы этот невроз. Кокаину надо поменьше потреблять. И спать с женой, а не с мужчинами. И никакого лечения не понадобится.

Аннины щёки запылали. Государыня ласково погладила её мягкую руку.

– Ну что ты, моя дорогая. Право, не стоит так волноваться из-за этого. Такова жизнь. Надо быть готовой ко всему. В том числе и …

Её прервал резкий телефонный звонок. Звонил министр внутренних дел Протопопов.

– Александра Фёдоровна, – он глотал слова и заикался, – ночью полицейский, стоявший на посту около дома Юсуповых, услышал выстрелы в доме. Он позвонил. К нему выбежал пьяный Пуришкевич и заявил, что убит, – Протопопов замолчал и закончил едва слышно, – Распутин.

– Кто? – переспросила Александра Фёдоровна. Разум отказывался верить. Вдруг, ослышалась. Вдруг, не он. А перед глазами всплыли детские глазёнки Алёшеньки. И вспомнилась первая встреча сына с Другом. Как он тогда обрадовался, как захлопал в ладошки, как закричал: «Новый! Новый!» Вот почему Григорий Ефимович стал Распутиным-Новым. Да, но кто теперь будет лечить Алёшеньку? Эти напыщенные доктора, которые умеют лишь вздыхать да разводить руками? «Эта болезнь неизлечима», – вот и всё, что слышишь от них. А ОН умел лечить… Нет, только не это.

– Распутин, – чётко и внятно произнёс Протопопов, и в голосе министра ей послышалось плохо скрытое злорадство. Ещё один предатель. – Тот же полицейский, – браво продолжил доклад министр, – видел военный мотор без огней, который отъехал от дома вскоре после выстрелов.

Протопопов замолчал. Слышалось лишь его громкое сопение. Царица положила трубку на аппарат. Поднесла указательные пальцы рук к вискам, помассировала их. Она была бледна. Почти такая как её белое платье.

– Аня, – едва слышно вымолвила она. – Аня, – взяв себя в руки, громко и внятно повторила Александра Фёдоровна, – немедленно вызови Лили Ден.

– Хорошо, Александра Фёдоровна, – быстро ответила Анна. – Сейчас я позвоню ей. Но что случилось? Вы бледная, как смерть. Какое-нибудь несчастье?

– Да, Аннушка, несчастье. Очень большое и непоправимое.

– Кто-нибудь умер?

– Хуже, Аннушка. Гораздо хуже.

– Что может быть хуже смерти?

– Убийство, – прошептала царица.

– Убийство? – растерянно повторила Вырубова. – Но кого убили?

– Нашего Друга.

– Григория Ефимовича?

– Да.

– Но ведь он уехал к Юсуповым.

– Там его и убили.

– О, боже.

Анна опустилась на колени перед висящей над кушеткой иконой Богоматери и троекратно перекрестилась.

– Аня, – мягко напомнила царица, – ты забыла позвонить Лили.

– Сейчас, ваше величество.

– Не надо, – остановила Анну Александра Фёдоровна. – Лили вчера уведомила меня, что собирается сегодня встретиться с Григорием Ефимовичем. Мне лучше самой позвонить.

А Лили в это время действительно собиралась к Распутину. Поправляя перед большим венецианским зеркалом причёску, она вспоминала свой недавний разговор с Григорием Ефимовичем. Она отправилась к нему с Анной. Ехали они под впечатлением последней беседы с Её Величеством.

« Я знаю всё, Лили, – сказала ей Александра Фёдоровна. – Почему Григорий не уезжает из Петрограда? Государь не желает, чтобы он оставался здесь. Я тоже. Но мы не можем выгнать его – он не сделал ничего плохого. Ну, почему он сам не хочет нас понять?»

«Я сделаю всё, что в моих силах, Ваше Величество, чтобы объяснить ему обстановку»,– отозвалась она. И всю дорогу она настраивала себя на предстоящий разговор. Нет, она Лили Ден, не безвольная и глупая Анна Вырубова. И она заставит его немедленно, да-да, немедленно покинуть Петроград. Но всё сложилось не так. При их разговоре присутствовала Акилина Лаптинская, которая не пожелала покинуть Распутина. Тем не менее, начала Лили решительно.

«Григорий, – без обиняков сказала она. – Вы должны немедленно покинуть Петроград. Вы с таким же успехом можете молиться за их Величества и в Сибири. Вы должны уехать – ради них. Я вас умоляю. Уезжайте… Вы знаете, что говорят кругом. Если вы не уедете, положение станет опасным для нас всех».

Распутин тогда внимательно, серьёзно посмотрел на неё, но не произнёс ни слова. Она заметила на лице Анны выражение «обиженного ребёнка», почувствовала на себе зловещий и пристальный взгляд Акилины. Распутин совершенно неожиданно произнёс: «Пожалуй, ты права. Надоела мне вся эта бодяга. Я уезжаю».

Но затем произошло нечто поразительное, чему не было никакого разумного объяснения. Акилина ударила кулаком по столу и злобно вперилась взглядом в Лили.

«Как ты смеешь противиться духу отца Григория? – воскликнула Акилина. – А я говорю, он должен остаться. Да кто ты такая? Ты пустое место, и не тебе судить, для кого что лучше!»

В кабинете Распутина воцарилось молчание. Анна плакала.

«Что же, вы станете слушать эту женщину?» – спросила Лили холодно.

Акилина снова принялась стучать по столу.

«Если ты уедешь из Петрограда, отец, тебе несдобровать. Ты не должен никуда ехать».

« Ну, что же, может, так оно и есть. Я остаюсь», – беспомощно проговорил Распутин.

Все её дальнейшие старания оказались безуспешными. Распутин упёрся, как осёл. Её Величество была очень разочарована.

«Не понимаю, почему сестра так противится моим пожеланиям», – со вздохом проговорила государыня.

Нет, теперь она не допустит тех ошибок. Во-первых, она поедет одна, без Анны, которая ничем не помогла ей при том разговоре. А, главное, она найдёт способ выпроводить Акилину. Она уже придумала кое-что.

Лили улыбнулась, оставшись вполне довольной тем, как на голове сидела шляпка. Что ж, пора.

И в этот момент зазвонил телефон. Это была государыня. Лили показалось, что Александра Фёдоровна чем-то взволнована.

– Лили, – произнесла государыня. – Не ходите сегодня к отцу Григорию. Произошло что-то странное. Вчера вечером он исчез, и с тех пор о нём ничего не известно, но я уверена, что всё обойдётся. Не сможете ли вы сейчас же приехать во дворец?

– Да, Ваше Величество. Немедленно выезжаю.

Лили ещё раз, машинально, глянулась в зеркало, ничего там, впрочем, не увидев, и отправилась на вокзал. Села на поезд и всю дорогу смотрела в окно, размышляя, что же там произошло? Вновь объявился двойник Распутина и натворил что-то совсем непотребное?..

На станции её ждала императорская карета, и вскоре она очутилась во дворце. Государыня находилась в лиловом будуаре. Никогда ещё в лиловой гостиной Её Величества не было так по-домашнему уютно. Воздух был пронизан ароматом цветов и запахом пылающих дров. Её Величество лежала на кушетке, рядом с нею сидели великие княжны. На скамеечке возле кушетки устроилась Анна Вырубова. Государыня была очень бледна, в глазах тревога. Их Высочества молчали, у Анны заплаканные глаза.

– Лили, у нас несчастье, – сказала Александра Фёдоровна. – Григорий исчез. Возможно, он убит.

– О, Боже, – воскликнула Лили. – Как это страшно.

Императрица удивлённо посмотрела на неё.

– Неужели, Лили, вы, в самом деле, боитесь смерти?

– В самом деле, Ваше Величество.

– Не могу понять людей, которые страшатся умереть, – задумчиво проговорила Александра Фёдоровна. – Я всегда смотрела на смерть как на избавление от земных страданий. Вы не должны её бояться, Лили.

Затем, бледные, взволнованные, они, обнявшись, сидели на кушетке в будуаре царицы, ожидая дальнейших известий. Ждать их пришлось недолго. Первым позвонил великий князь Дмитрий Павлович, прося позволения приехать к чаю, в пять часов.       Александра Фёдоровна отказала ему. Затем позвонил Феликс Юсупов. Долго и путано объяснял, как он провёл прошедшую ночь, именем князей Юсуповых клялся, что Распутин в этот вечер не был у них. Нет, он видал его несколько раз, но не в этот вечер. Вчера же у него была вечеринка – справляли новоселье и перепились, а, уходя, великий князь Дмитрий Павлович убил во дворе собаку. И, если государыня дозволит, то он немедленно приедет к ней и всё подробно объяснит, сняв с себя гнусное подозрение.

Императрица слушала князя с каменным лицом.

– Сожалею, князь, – сказала она, когда Феликс, наконец-то, закончил свои излияния. – Но я не смогу принять вас.

– Тогда пригласите, пожалуйста, к телефону Аннушку.

– Анна Александровна, – отчеканила императрица, – не может подойти к телефону. Что касается ваших объяснений, то вы можете прислать их письменно.

Вечером принесли письмо от Юсупова.

– Лили, зачитай, пожалуйста, – сказала Александра Фёдоровна, когда лакей с поклоном протянул ей голубой конверт. – А ты, Аннушка, устраивайся рядом.

Лили Ден аккуратно вскрыла конверт, облизала пухлые губы и громко и внятно стала читать послание Феликса Юсупова.

«Ваше императорское величество. Спешу исполнить ваше приказание и сообщить Вам всё то, что произошло у меня вечером, дабы пролить свет на то ужасное обвинение, которое на меня возложено. По случаю новоселья, ночью 16 декабря, я устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей, несколько дам. Великий князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12 ко мне протелефонировал Григорий Ефимович, приглашая ехать с ним к цыганам. Я отказался, говоря, что у меня у самого вечер, и спросил, откуда он мне звонит. Он ответил: «Слишком много хочешь знать»,– и повесил трубку. Когда он говорил, то было слышно много голосов. Вот всё, что я слышал в этот вечер о Григорие Ефимовиче».

Лили прервала чтение и удивлённо посмотрела на императрицу.

– А что случилось?

Взгляд Александры Фёдоровны был не менее удивлённым.

– Как? Ты ничего не знаешь? Ах, да, ты только приехала. Наш Друг пропал. Есть предположение, что его убили во дворце Юсуповых.

– Какой ужас! То-то я смотрю вы такие безрадостные.

– Радоваться нам нечему. Но продолжай, пожалуйста. Что ещё насочинял этот мерзкий лгун?

«Вернувшись от телефона к своим гостям, я им рассказал мой разговор по телефону, чем вызвал у них неосторожные замечания. Вы же знаете, Ваше Величество, что имя Григория Ефимовича во многих кругах было весьма непопулярно. Около трех часов у меня начался разъезд и, попрощавшись с Великим Князем и двумя дамами, я с другими пошёл в свой кабинет. Вдруг мне показалось, что где-то раздался выстрел. Я позвонил человека и приказал ему узнать, в чём дело. Он вернулся и сказал – слышен был выстрел, но неизвестно откуда.

Тогда я сам пошел во двор и лично спросил дворника и городового, кто стрелял. Дворники сказали, что пили чай в дворницкой, а городовой сказал, что слышал выстрел, но не знает, кто стрелял. Тогда я пошёл домой, велел позвать городового и сам протелефонировал Дмитрию Павловичу, спросив, не стрелял ли он. Он мне ответил, смеясь, что, выходя из дому, он выстрелил несколько раз в дворовую собаку, и что с одной дамою сделался обморок. Когда я ему сказал, что выстрелы произвели сенсацию, то он мне ответил, что этого быть не может, так как никого другого не было.

Я позвал человека и пошёл сам на двор и увидел одну из наших дворовых собак убитой у забора. Тогда я приказал человеку зарыть её, в саду.

В четыре часа все разъехались, и я вернулся во дворец Великого Князя Александра Михайловича, где я живу. На другой день, т. е., сегодня утром, я узнал об исчезновении Григория Ефимовича, которое ставят в связь с моим вечером. Затем мне рассказали, что, как будто бы, видели меня у него ночью и что он со мною уехал. Это сущая ложь, так как весь вечер я и мои гости не покидали моего дома. Затем мне говорили, что он кому-то сказал, что поедет на днях познакомиться с Ириной. В этом есть доля правды, так как когда я его видел в последний раз, он меня просил познакомить его с Ириной и спрашивал меня, тут ли она. Я ему сказал, что жена в Крыму, но приезжает числа 15 или 16 декабря. 14-го, вечером я получил от Ирины телеграмму, в которой она пишет, что заболела и просит меня приехать вместе с её братьями, которые выезжают сегодня вечером.

Я не нахожу слов, Ваше Величество, чтобы сказать Вам, как я потрясён всем случившимся, и до такой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся. Остаюсь глубоко преданный вашему величеству, Феликс».

– Подлец, – констатировала царица, когда Лили, наконец, закончила чтение. – Передай это письмо министру юстиции. И позвонили Протопопову. Пусть продолжит расследование. Пригласи также военного министра генерала Беляева. Мне надо переговорить с ним.

х х х

Поезд из Ставки прибыл в Царское Село 20 декабря в шесть часов. Погода стала портиться. С Финского залива дул холодный промозглый ветер. В сочетании с пятнадцатиградусным морозом и метелью получилось нечто весьма отвратительное. Александра Фёдоровна и великие княжны встречали государя с наследником на павильоне. Красные пятна заливали лицо Её Величества. Крепче обыкновенного сжаты губы. Не было радостных воплей, смеха, объятий. Все молча уселись в двух автомобилях и проследовали во дворец.

Как только генерал Воейков вошёл в свою квартиру, он тотчас же протелефонировал Министру Внутренних Дел Протопопову о приглашении его с докладом к Его Величеству в 9 с половиной часов.

Государь прошёл в свой кабинет, снял шинель и опустился на кушетку. Потёр озябшие руки. Встал, подошёл к камину. Выбрал несколько красноватых ольховых полешек и бросил их в огонь. Дрова идеально входили в камин. Иначе и быть не могло. Ведь все дрова, включая эти, которыми отапливается Александровский дворец, напилены им лично. Это было его любимое занятие. Он мог пилить дрова несколько часов кряду. Единственное неудобство: приходилось постоянно менять напарников. Никто не мог выдержать темп, который он задавал. Так что, если Судьбе будет угодно, чтобы он отрёкся от престола, он сможет прокормить свою семью. Что-что, а голодная смерть им не грозит.

– Прочь, каналья! – раздался громовой бас Александра Михайловича и в кабинет ворвался растрёпанный Великий князь. Дверь он оставил раскрытой, и в приёмной маячила унылая фигура его старшего сына.

– Ваше Императорское Величество! – выпучив налитые кровью глаза и брызгая слюной закричал Александр Михайлович. – От имени семьи я требую прекращения следствия по делу убийства Распутина. В противном случае, – он взвизгнул, – я не ручаюсь за последствия. Да, да. Не ручаюсь. Вы пожалеете. Да, да. Горько пожалеете, если хоть один волос упадёт с голов этих прекрасных молодых людей.

Царь молчал. Лишь его скрещённые за спиной руки, мелко-мелко подрагивали. Пришлось даже сжать их в кулаки. Усилием воли он заставил себя не вслушиваться в неприкрытые угрозы Великого князя.

– Нельзя смотреть на Юсупова и Димитрия Павловича, – орал между тем Александр Михайлович, – как на обыкновенных убийц, а надо смотреть, как на патриотов, пошедших, правда, по ложному пути, но вдохновлённых желанием спасти родину.

Глаза Великого князя бешено вращались, и не оставалось ни малейшего сомнения в том, что Великие князья действительно ни перед чем не остановятся.

Государь внимательно слушал, не отводя голубых глаз от собеседника.

– Вы определённо делаете успехи, – сказал он, дождавшись, когда поток страшных проклятий иссяк, и Александр Михайлович замолчал. – Никогда не слышал от вас столь длинной и… убедительной речи. Но позвольте и мне высказать своё мнение. Я глубоко убеждён в том, что никому, ни мужику, ни Великому князю не дано права убивать. Это право принадлежит лишь господу Богу. Ему и только ему.

Император улыбнулся. Александр Михайлович отвёл глаза.

– Надеюсь, – сказал государь, – вы сказали мне всё, что намеревались?

– Всё, – прохрипел Великий князь.

– Очень рад был повидаться. Не смею больше вас задерживать. Со своей стороны обещаю быть милостивым к молодым людям при выборе наказания

Великий князь ушёл, не отказав себе в удовольствии на прощание, что есть силы хлопнуть дверью. Государь поморщился. Чтобы успокоиться подошёл к столу с разложенными на нём картами военных действий. Но там тоже ничего не радовало глаз. Ещё так много предстояло сделать к готовящемуся весеннему наступлению. Оно должно решить все проблемы. Но пока, царь вздохнул, следует покончить с делом Распутина.

Он велел пригласить министра внутренних дел.

Протопопов (худой, нескладный, с густой чёрной бородой) начал кланяться едва ли не в приёмной. Длинные руки с костлявыми пальцами прижимали к груди пухлую чёрную папку.

Николай Александрович приветливо улыбнулся.

– Очень рад. Как здоровье?

– Благодарю покорно. – Протопопов замялся. – Я хотел бы доложить по известному делу…

– Докладывайте.

Император вынул из портсигара папиросу, закурил.

Министр, вытащил из кармана белейший накрахмаленный платок и, виновато косясь на царя, помакнул обширную лысину. Откашлялся.

– В ночь с 16 на 17 декабря полицейский, дежуривший возле дома князей Юсуповых, услышал во дворе дома выстрелы. Выбежавший на улицу депутат Государственной думы Пуришкевич заявил, что они только что убили небезызвестного Григория Распутина. Депутат был сильно пьян, и полицейский не придал значения его словам. Затем со двора выехал автомобиль. Утром 17 позвонила дочь Распутина и сообщила, что пропал её отец. Вся полиция в Петрограде была поднята на ноги. Нашёл труп простой городовой, на мосту… он увидел следы крови, а под мостом, у края значительной по размерам полыньи, лежала зимняя высокая калоша, в шагах ста от полыньи городовой заметил подо льдом, с поверхности которого снег был сдунут ветром, какое-то большое чёрное пятно: этим пятном и оказался Распутин в шубе и об одной калоше, застрявший на отмели. Руки и ноги были запутаны верёвкой; правую руку он высвободил, пальцы были сложены для молитвы.

– Вы хотите сказать, что он был сброшен в воду живым?

– Никак нет. Вскрытие, проведённое профессором Косоротовым, показало, что смерть последовала от обильного кровотечения вследствие огнестрельной раны в живот. Выстрел произведён был почти в упор, слева направо, через желудок и печень с раздроблением этой последней в правой половине. Кровотечение было весьма обильное. На трупе имелась также огнестрельная рана в спину, в области позвоночника, с раздроблением правой почки, и ещё рана в упор, в лоб (вероятно, уже умиравшему или умершему). Грудные органы были целы и исследовались поверхностно, но никаких следов смерти от утопления не было. Лёгкие не были вздуты, и в дыхательных путях не было ни воды, ни пенистой жидкости. В воду Распутин был брошен уже мёртвым.

– Кто?

– О готовившемся убийстве знали многие. Но следует учесть, что молодых энтузиастов подталкивали на убийство люди пожилые, с положением, люди, которые вам, Ваше Величество, прекрасно известны. При чём говорилось об устранении не только Распутина, но и А. А. Вырубовой и даже самой Императрицы. Разрешите представить вам две телеграммы Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны.

Протопопов суетливо достал из папки нужные телеграммы и выжидающе посмотрел на императора.

– Разрешите зачитать?

Царь молча кивнул.

«Москва. 18 декабря 9 ч. 38 м. Великому Князю ДИМИТРИЮ ПАВЛОВИЧУ. Петроград. – Только что вернулась вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас всех дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного. Елла».

Вторая телеграмма:

«Москва. 18 декабря. 8 часов 52 м. КНЯГИНЕ ЮСУПОВОЙ. Кореиз. Все мои глубокие и горячие молитвы окружают вас всех за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней. Елизавета».

– А теперь позвольте представить копию письма княгини Юсуповой к сыну.

«… Теперь поздно, без скандала не обойтись, а тогда можно было всё спасти, требуя удаления управляющего (т. е. Государя) на всё время войны и невмешательства Валиде (т. е., Государыни) в государственные вопросы. И теперь я повторяю, что пока эти два вопроса не будут ликвидированы, ничего не выйдет мирным путем, скажи это дяде Мише, от меня».

– А вот копия письма жены Михаила Владимировича Родзянко к княгине ЮСУПОВОЙ от 1 декабря, в котором была такая фраза:

«… Все назначения, перемены, судьбы Думы, мирные переговоры – в руках сумасшедшей немки, Распутина, Вырубовой, Питирима и Протопопова».

– Так что, Ваше Величество, в этом деле замешаны все. Но если говорить о непосредственных исполнителях, то это были: депутат Пуришкевич, князь Феликс Юсупов, поручик Сухотин, доктор Лизаверт и …

Протопопов запнулся.

Государь поднял брови.

– И?

– Великий Князь Дмитрий Павлович.

– Куда ведут нити?

– В английское посольство и к Великому Князю Николаю Николаевичу.

Император аккуратно затушил окурок в пепельнице.

– Где предполагаете хоронить старца?

– В Царском Селе.

– Почему?

– Перевозка тела в Сибирь может вызвать в пути демонстрации. И без того среди крестьян наблюдаются волнения. Говорят, что баре убили мужика, так как он хотел отнять у помещиков землю и отдать её крестьянам.

– Хорошо. Благодарю за службу, и поблагодарите от моего имени полицию.

Данная фраза означала, что министр свободен. Но Протопопов не уходил. Потупив глаза, он протянул царю листок бумаги.

– Вот ещё, ваше величество.

– Что это?

– Письмо. Похоже, что от старца.

Император взял письмо в руки. Быстро прочитал.

"Дух Григория Ефимовича Распутина Новых из села Покровского. Я пишу и оставляю это письмо в Петербурге. Я предчувствую, что ещё до первого января (1917 г) я уйду из жизни. Я хочу Русскому Народу, папе, русской маме, детям и русской земле наказать, что им предпринять. Если меня убьют нанятые убийцы, русские крестьяне, мои 6ратья, то тебе, русский царь, некого опасаться. Оставайся на троне и царствуй. И ты, русский царь, не беспокойся о своих детях. Они еще сотни лет 6удут править Россией. Если же меня убьют бояре и дворяне, и они прольют мою кровь, то их руки останутся замаранными моей кровью, и двадцать пять лет они не смогут отмыть свои руки. Они оставят Россию. Братья восстанут против братьев и будут убивать друг друга, и в течение двадцати пяти лет не будет в стране дворянства. Русской земли царь, когда ты услышишь звон колоколов, сообщающих тебе о смерти Григория, то знай: если убийство совершили твои родственники, то ни один из твоей семьи, т.е. детей и родных не проживет дольше двух лет. Их убьёт русский народ. Я ухожу и чувствую в себе Божеское указание сказать русскому царю, как он должен жить после моего исчезновения. Ты должен заботиться о твоём спасении и сказать твоим родным, что я им заплатил моей жизнью. Меня убьют. Я уже не в живых. Молись, молись. Будь сильным. Заботься о твоём избранном роде. Григорий".

Император аккуратно сложил письмо и убрал в стол.

– Я вас не задерживаю.

Протопопов удалился.

х х х

23 декабря Государь, не касаясь производившегося следствия, повелел прекратить судебное преследование лиц, замешанных в убийстве Распутина или в сокрытии следов того преступления. Повелел князю Ф. Ф. Юсупову выехать немедленно в его именье Курской губернии, что и было выполнено в тот же день.

Утром же Великий Князь Димитрий Павлович был вызван к Генерал-Адъютанту Максимовичу, и ему было объявлено Высочайшее повеление: отправиться немедленно на Персидскую границу в распоряжение начальника действовавшего там отряда генерала Баратова.

Почти все члены династии заехали попрощаться к высылаемому. В 2 часа ночи на 24-ое число Великий Князь Димитрий Павлович выехал по назначению.

Таким образом, виновники сенсационного убийства остались ненаказанными. Нельзя же считать наказанием командировку боевого офицера из одной армии в другую, или высылку молодого человека в именье. Про Пуришкевича же вообще и не говорили. За его неприкосновенность, как за члена Думы, горой стоял… Протопопов.

Прошло два месяца со дня убийства Распутина. Николай II оказался один в поезде. Его окружали враждебно настроенные к нему высшие государственные чиновники. Поезд императора загнали в тупик, из которого не было иного выхода, кроме отречения от престола. К февралю 1917 года все высшие сановники были в сговоре против монарха. И не нашлось ни одной, даже совершенно незначительной, случайной фигуры, которая позволила бы царю хоть на долю секунды сохранить надежду, что он нужен стране и народу. Рядом не оказалось даже Распутина.

МАСОНСКИЕ ИГРЫ (ПЕРЕВОРОТ – 1)

"Я часто мечтал об этой революции,

которая должна была облегчить тяготы нашей войны.

Вечная химера! Но сегодня мечта вдруг исполнилась

непредвиденно. Я почувствовал, что с меня спала

очень большая тяжесть. Но я не мог предположить,

что она станет могилой для нашего могущества"..

генерал Людендорф

В конце 1916 года механизм антирусской революции был полностью подготовлен к решительным действиям. И этого не могли не почувствовать простые обыватели. У книгопродавцев необычайным спросом стали пользоваться книги об убийстве императора Павла. Десятки людей стали ежедневно являться в Михайловский дворец, чтобы осмотреть комнату, через которую проникли убийцы Павла I.

Либерально-масонским подпольем разработаны планы (как экзотические так и вполне реальные) устранения царя, создано отрицательное общественное мнение о законной русской власти как неспособной и преступной, подготовлены люди для будущего революционного правительства. Уточнялись варианты захвата власти. Генерал Крымов, активный масон, предлагал осуществить убийство царя на военном смотре в марте 1917 года. Крымов был намечен в генерал-губернаторы Петербурга, чтобы решительно подавить всякое сопротивление со стороны верноподданных царя.

Три Владимировича (великие князья Кирилл, Борис и Андрей) рассчитывали при помощи четырёх гвардейских полков захватить Царское Село, заставить отречь императора, заточить в монастырь императрицу и провозгласить царём Алексея, а Николая Николаевича регентом. Во главе войск должен был стать Дмитрий Павлович – будущий соучастник в убийстве Распутина.

Но наиболее вероятным заговорщики посчитали вариант с захватом Царского поезда на пути из Петрограда в Ставку и обратно.

Провал «железнодорожного» заговора заставил либеральные буржуазные круги, руководимые масонами, готовить новый вариант переворота. На 14 февраля 1917 года планировалось устроить массовое шествие рабочих и студентов к Таврическому дворцу с требованием сформировать «ответственное министерство». Но накануне демонстрации охранка провела превентивные аресты членов рабочей группы Военно-промышленного комитета, и манифестация не состоялась. Тем не менее, недовольные скудостью жизни военного времени толпы вышли на улицы Петрограда с лозунгами «Долой войну!», «Да здравствует республика!».

17 февраля стачечная зараза охватила крупнейший Путиловский завод и чумовой волной прокатилась по всему городу. Рабочие громили хлебные лавки, избивали городовых.

22 февраля царь прибыл в ставку, куда за три дня до того после нескольких месяцев отсутствия по болезни неожиданно приехал не вполне выздоровевший начальник Штаба, масон, генерал Алексеев.

23 февраля, в Петрограде в различных частях города начались хорошо организованные демонстрации. Бастовало 128 тысяч человек. Толпы народа запрудили улицы, собирались митинги, и ораторы призывали к борьбе против ненавистной власти. Так продолжалось до 26-го, когда народное движение приняло грандиозные размеры, и начались кровавые столкновения с полицией, с применением ею пулемётов. Восстала распропагандированная революционерами 4-я рота запасного батальона Павловского гвардейского полка, которая открыла огонь по полиции, пытавшейся пресечь беспорядки. Начался переход петроградского гарнизона на сторону толпы.

В Петрограде творились страшные дела, а в Ставке царила безмятежная тишина, спокойствие более обычного. Вся информация, которая поступала Государю, шла через руки Алексеева.

Между тем, в тот же день утром обстановка в корне изменилась, так как на сторону восставших перешли запасные батальоны Литовского, Волынского, Преображенского и сапёрного гвардейских полков. Именно запасные батальоны, так как настоящие гвардейские полки находились тогда на Юго-западном фронте. Эти батальоны не отличались ни дисциплиной, ни настроением от прочих имперских запасных частей.

Командный состав многих частей растерялся, не решил сразу основной линии своего поведения, и эта двойственность послужила отчасти причиной устранения его влияния и власти. Многие офицеры сами приказывали солдатам переходить на сторону рабочих.

Войска вышли на улицу без офицеров, слились с толпой и восприняли её психологию.

Вооружённая толпа, возбуждённая до последней степени, опьянённая свободой, подогреваемая уличными ораторами, текла по улицам, сметая баррикады, присоединяя к себе всё новые толпы ещё колебавшихся.

Беспощадно избивались полицейские отряды. Встречавшихся офицеров обезоруживали, иногда убивали. Вооружённый народ овладел арсеналом, Петропавловской крепостью, Крестами (тюрьма)…

Единственным общим выражением настроения был клич:

– Да здравствует свобода!

Государь – одинокий, без семьи, без близких, не имея возле себя ни одного человека, которому мог или хотел довериться, переживал свою тяжёлую драму в старом губернаторском доме в Могилёве.

26 февраля императрица телеграфировала государю: "Я очень встревожена положением в городе"… В 9.20 утра Николай телеграфировал царице, что выедет в Петроград утром 28 февраля, а в 22.00 повелел командующему Петроградским военным округом генералу Хабалову прекратить волнения в столице. В 21.40 пришла телеграмма от Родзянко: "Положение серьёзное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растёт общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца". Эта телеграмма послана была Родзянко и всем главнокомандующим, с просьбой поддержать его.

На эту телеграмму в ночь на 27 февраля царь ответил распоряжением о роспуске Думы. Царь подписал указ о приостановке на месяц работы Государственной думы и Государственного совета. Деятельность думских говорунов объявлялась незаконной. По замыслу государя, власть сосредоточивается в его руках и в руках его правительства с опорой на верную царю армию.

27-го утром в заседании Думы решено было не разъезжаться из Петрограда.

27-го утром председатель Думы обратился к государю с новой телеграммой: "Положение ухудшается, надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии". Одновременно, генерал Алексеев просил императора пересмотреть свой отказ и дать согласие на создание «ответственного правительства» во главе с Родзянко или князем Львовым.

Царь снова ответил отказом и днём велел главнокомандующим Западным и Северным фронтами срочно отправить в Петроград по два кавалерийских и по два пехотных полка и по пулемётной команде. Во главе этих частей он поставил генерала Н. И. Иванова, который в ночь на 28 февраля должен был отправиться из Могилёва в столицу с Георгиевским батальоном.

Первым днём революции принято считать события 27 февраля. Они начались с выстрела унтер-офицера запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка Тимофея Кирпичникова, убившего начальника учебной команды батальона капитана Лашкевича. За этот «подвиг» Кирпичников был награждён Георгиевским крестом самим генералом Корниловым, командующим Петроградским военным округом.

Днём 27 февраля в здании Государственной Думы в Таврическом дворце на основе масонской Рабочей группы Военно-промышленного комитета создаётся Временный исполнительный комитет Петроградского Совета рабочих депутатов. Председатель – Чхеидзе, Керенский и Скобелев – заместители. Секретарь – Соколов.

Петросовет сумел установить реальный контроль над восставшими солдатскими массами.

Приказы государя не выполняются. Генерал Иванов не доводит свой корпус до Петрограда. Солдаты петроградских полков отказываются подчиняться генералу Хабалову

В ночь на 28 февраля в том же Таврическом дворце создаётся «Временный Комитет Государственной Думы», который в таких осторожных выражениях объявил о существе своего назначения:

"Временный комитет членов Государственной Думы при тяжёлых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашёл себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка… Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием ".

Временный Комитет назначил комиссаров во все министерства, отстранив от должности законных министров.

Фактически уже 28 февраля произошёл государственный переворот, в котором участвовали руководители либерально-масонского подполья, Государственной Думы и высшего военного командования.

К Таврическому дворцу стали подходить войсковые части с командирами и офицерами, с музыкой и знамёнами, и по всем правилам старого ритуала приветствовали новую власть в лице председателя Государственной Думы Родзянко. Даже охрана царя, собственный его величества конвой, оставшийся в Петрограде, заявил Государственной думе о своём отступничестве от государя.

Большое собрание офицеров, находившихся в Петрограде, 1 марта вынесло постановление: "идя рука об руку с народом… признавая, что для победоносного окончания войны необходима скорейшая организация порядка и дружная работа в тылу, единогласно постановили признать власть исполнительного комитета Государственной Думы впредь до созыва Учредительного Собрания".

Жертвы первых дней революции в столице были невелики: регистрация Всероссийского союза городов определила их для Петрограда общим числом убитых и раненых в 1.443, в том числе воинских чинов 869 (офицеров 60). Конечно, много раненых избегло учета.

28 февраля в пять часов утра императорский поезд вышел из Могилёва на восток, в Царское село. Проехав Вязьму, Ржев и Торжок, поезд в 21.00 прибыл в Лихославль и повернул на Бологое, чтобы через Малую Вишеру, Любань и Тосно утром 1 марта прибыть в Царское Село. В поезде с государём ехало много лиц свиты. Когда государь вышел из вагона, эти лица посыпались на перрон и стали быстро разбегаться в разные стороны, озираясь по сторонам. В числе удиравших был и генерал-майор Нарышкин, близкий друг государя с детских лет.

В Малой Вишере в 3 часа утра Николаю сообщили, что в Петрограде есть «какое-то Временное правительство» и что Любань и Тосно заняты восставшими войсками. Царь приказал возвращаться назад в Бологое, а оттуда через станцию Дно следовать в Псков, где находилась ставка главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского.

1 марта на станции Дно из царского поезда отправляется телеграмма председателю Государственной Думы Родзянко, в которой царь приглашает его прибыть в Псков в штаб Северного фронта совместно с председателем Совета Министров князем Голицыным, государственным секретарём Крыжановским и тем наиболее желательным кандидатом для составления правительства, которому, по мнению Родзянко, «может верить вся страна и будет доверять население».

Но вся переписка царя полностью контролируется. Заговорщики боятся выпустить Родзянко из своих рук, так как не очень доверяют ему.

В шесть часов вечера 1 марта в царский поезд летит телеграмма, подписанная Бубликовым, в которой сообщается, что «Родзянко задержан обстоятельствами, выехать не может», Царю не дают возможности связаться с семьёй в Царском Селе. Все письма и телеграммы, которые шлёт ему жена, перехватываются. Царь оказался пленником, отрезанным от Ставки и от семьи. К нему никого не подпускают.

В 19.05 императорский поезд подошёл к платформе станции Псков. На станции собралась огромная толпа народа. Когда царь появился в окне вагона, все сняли шапки, многие встали на колени и крестились. Навстречу государю вышел «согбенный, седой, старый, в резиновых калошах» генерал Рузский в форме Генерального штаба. У него было «бледное, болезненное лицо, глаза из-под очков смотрели неприветливо».

Император пригласил генерала к себе в вагон. После рапорта и краткого обмена мнениями Рузский испросил у царя аудиенцию для важного доклада по поручению генерала Алексеева.

В 22.00 состоялась аудиенция генерала Рузского. Едва ступив на подножку вагона, генерал заявил столпившимся на платформе придворным: «Господа, придётся сдаться на милость победителя».

– Ваше величество, – заявил генерал императору, – я буду говорить о вопросах не войны, а государственного управления. Прошу вас как можно быстрее дать согласие на создание «ответственного правительства».

– Я не могу согласиться на создание такого правительства, – спокойно, хладнокровно и с чувством глубокого убеждения ответил Государь. – Поймите меня правильно: лично для себя в своих интересах я ничего не желаю, ни за что не держусь, но считаю себя не вправе передать всё дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред родине, а завтра умоют руки, подав с кабинетом в отставку. Вы можете гарантировать, что общественные деятели, которые, несомненно, составят первый же кабинет, не окажутся людьми совершенно неопытными в деле управления и, получив бремя власти, сумеют справиться со своей задачей?

– Ваше величество, поверьте мне: у вас нет иного выхода. Революция всюду побеждает, экспедиция Иванова обречена на провал, потому что власть прежнего совета министров фактически уже перешла в руки Временного Комитета Государственной Думы. Железные дороги контролируются Комиссаром путей сообщения Бубликовым, который взял под личный контроль железные дороги и телеграфную связь. И, прежде всего, между Петроградом и Ставкой. Вот телеграмма от генерала Алексеева из Могилёвской ставки. – Рузский потряс бумажкой. – Беспорядки в Кронштадте вышли из-под контроля. В Москве войска переходят на сторону восставших. Балтийский флот признал Временный комитет.

Ещё более часа генерал Рузский возражал, спорил, доказывал и, в конце концов, вырвал у царя согласие на сформирование ответственного правительства во главе с Родзянко.

Выйдя на четверть часа, чтобы телеграфировать об этом председателю Госдумы, Рузский снова вернулся в царский вагон: ему следовало добиться отмены приказа, предписывающего генералу Иванову идти с войсками на Петроград. 2 марта в 0.20 он вышел от царя с телеграммой для Иванова: «Прошу до моего приезда и доклада никаких мер не принимать».

2 марта в 10.15 генерал Рузский явился в царский вагон в старых калошах, но с новым требованием: отречься от престола в пользу сына при регентстве великого князя Михаила Александровича. Генерал доложил об аресте царских министров и назначении Временного правительства. Кроме того, доблестный генерал сообщил императору о том, что мятежники захватили в свои руки дворец в Царском Селе и царскую семью, что не соответствовало действительности.

Император выслушал совершенно спокойно, не меняя выражения своего как будто застывшего лица. В этот момент Рузскому принесли телеграмму от главнокомандующего Западным фронтом генерала А. Е. Эверта, сообщавшего, что, по его мнению, продолжать боевые действия можно только при условии, если Николай отречётся от престола в пользу сына.

– Мне надо подумать, – сказал император.

– Только думайте, пожалуйста, быстрее, – заявил генерал.

– Вы свободны.

Рузский вышел из вагона.

В 14.00 царь вновь вызвал к себе генерала. Рузский явился с двумя помощниками: генералами Даниловым и Савичем. Рузский сообщил новые известия, полученные из ставки. В Петрограде явился в Думу с предложениями своих услуг собственный его величества конвой; вверил себя в распоряжение Думы двоюродный брат царя великий князь Кирилл Владимирович; на сторону Временного правительства перешёл главнокомандующий Московского военного округа генерал Мрозовский. В качестве убеждения фигурировали и результаты опроса, проведённого 1 марта генералом Алексеевым, который разослал командующим фронтам и флотами циркулярную телеграмму о желательности отречения Николая от престола: великий князь Николай Николаевич (Кавказский фронт) – за; генерал Брусилов (Юго-Западный фронт) – за; генерал Эверт (Западный фронт) – за; генерал Сахаров (Румынский фронт) – за; генерал Рузский (Северный фронт) – за; адмирал Непенин (командующий Балтийским флотом) – за; адмирал Колчак (командующий Черноморским фронтом) – «принял безоговорочно». Сам Алексеев – да.

– Я решился, – сказал Николай. – Я отказываюсь от престола.

Он перекрестился. Перекрестились и генералы.

– Благодарю вас за доблестную и верную службу, – сказал Николай Рузскому и поцеловал его. После чего написал две телеграммы об отречении: одну – Родзянко, другую – Алексееву. Было 3 часа дня 2 марта 1917 года.

Не успели разослать телеграммы, как пришло сообщение, что в Псков едут делегаты Комитета Государственной Думы, Гучков и Шульгин… Этого обстоятельства, доложенного Рузским государю, было достаточно, чтобы он вновь отложил решение и задержал опубликование акта.

Вечером прибыли делегаты.

Среди глубокого молчания присутствующих, Гучков нарисовал картину той бездны, к которой подошла страна, и указал на единственный выход – отречение.

– Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола, – ответил государь. – До 3 часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться со своим сыном я неспособен. Вы это, надеюсь, поймёте? Поэтому я решил отречься в пользу моего брата.

Около 12 часов ночи на 3 марта, после некоторых поправок, государь вручил делегатам и Рузскому два экземпляра манифеста об отречении.

"В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, всё будущее нашего дорогого отечества требуют доведения войны, во что бы то ни стало до победного конца.

Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками может окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России сочли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной Думой признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расставаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему, великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского.

Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои ими будут установлены, принеся в том ненарушимую присягу во имя горячо любимой родины.

Призываю всех верных сынов отечества к исполнению своего святого долга перед ним – повиновением Царю в тяжёлую минуту всенародных испытаний, и помочь ему вместе с представителями народа вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.

Да поможет Господь Бог России. Николай ".

Перед своим отречением, император подписал два указа – о назначении председателем Совета министров кн. Львова, и Верховным главнокомандующим – великого князя Николая Николаевича.

Поздно ночью поезд уносил отрёкшегося императора в Могилёв. В Могилёве, при свидании с Алексеевым, он, глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал:

– Я передумал. Прошу вас послать эту телеграмму в Петроград.

На листке бумаги отчётливым почерком государь писал собственноручно о своём согласии на вступление на престол сына своего Алексея…

Алексеев унёс телеграмму и… не послал.

2 марта Временный комитет членов Государственной Думы объявил о создании Временного правительства, которое, после длительных переговоров с параллельным органом "демократической власти" – Советом рабочих депутатов, издало декларацию:

1) "Полная и немедленная амнистия по всем делам политическим и религиозным, в том числе террористическим покушениям, военным восстаниям, аграрным преступлениям и т. д.

2) Свобода слова, печати, союзов, собраний и стачек, с распространением политических свобод на военнослужащих в пределах, допускаемых военно-техническими условиями.

3) Отмена всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений.

4) Немедленная подготовка к созыву на началах всеобщего равного, прямого и тайного голосования Учредительного Собрания, которое установит форму правления и конституцию страны.

5) Замена полиции народной милицией с выборным начальством, подчинённым органам местного самоуправления.

6) Выборы в органы местного самоуправления на основании всеобщего, равного, прямого и тайного голосования.

7) Не разоружение и не вывод из Петрограда воинских частей, принимавших участие в революционном движении.

8) При сохранении воинской дисциплины в строю и при несении военной службы – устранение для солдат всех ограничений в пользовании общественными правами, предоставленными всем остальным гражданам.

Временное правительство считает своим долгом присовокупить, что оно отнюдь не намерено воспользоваться военными обстоятельствами для какого-либо промедления по осуществлению вышеизложенных реформ и мероприятий".

Той же демократической властью накануне был издан приказ № 1.

ПРИКАЗ № 1.

1 марта 1917 года.

По гарнизону Петроградского округа, всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота – для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда – для сведения.

Совет Рабочих и Солдатских Депутатов постановил:

1) Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота – немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей.

2) Во всех воинских частях, которые ещё не выбрали своих представителей в Совет Рабочих Депутатов, избрать по одному представителю от рот, – которым и явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной Думы к 10 часам утра, 2-го сего марта.

3) Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету Рабочих и Солдатских Депутатов и своим комитетам.

4) Приказы военной комиссии Государственной Думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета Рабочих и Солдатских Депутатов.

5) Всякого рода оружие, как то: винтовки, пулемёты, бронированные автомобили и прочее, – должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в каком случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям.

6) В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя, в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чём не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане.

В частности, вставание во фронт и обязательное отдавание чести вне службы отменяется.

7) Равным образом отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т. п., и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т. д.

Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов, и в частности, обращение к ним на "ты", воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всех недоразумениях между офицерами и солдатами, последние обязаны доводить до сведения ротных комитетов.

Петроградский Совет

      Рабочих и Солдатских Депутатов.

Иосиф Гольденберг, член Совета рабочих и солдатских депутатов и редактор "Новой Жизни" говорил французскому писателю Сlаudе Аnet:

"Приказ № 1 – не ошибка, а необходимость. Его редактировал не Соколов; он является единодушным выражением воли Совета. В день, когда мы "сделали революцию", мы поняли, что если не развалить старую армию, она раздавит революцию. Мы должны были выбирать между армией и революцией. Мы не колебались: мы приняли решение в пользу последней и употребили – я смело утверждаю это – надлежащее средство".

2 марта Родзянко телеграфировал непосредственно Корнилову: "Временный комитет Государственной Думы, образовавшийся для восстановления порядка в столице, принужден был взять в свои руки власть, ввиду того, что под давлением войск и народа старая власть никаких мер для успокоения населения не предприняла и совершенно устранена. В настоящее время власть будет передана временным комитетом Государственной Думы – Временному правительству, образованному под председательством князя Львова. Войска подчинились новому правительству, не исключая состоящих в войске, а также в Петрограде лиц императорской фамилии, и все слои населения признают только новую власть. Необходимо для установления полного порядка, для спасения столицы от анархии назначение на должность главнокомандующего петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной Думы признает таким лицом ваше превосходительство, как известного всей России героя. Временный комитет просит вас, во имя спасения родины, не отказать принять на себя должность главнокомандующего в Петрограде, и прибыть незамедлительно в Петроград. Ни минуты не сомневаемся, что вы не откажетесь вступить в эту должность и тем оказать неоценимую услугу родине. Родзянко".

3 марта, около полудня, у великого князя Михаила Александровича,

который с 27 февраля не имел связи со Ставкой и государём, собрались члены правительства и Временного комитета. В сущности, вопрос был предрешён и тем настроением, которое царило в Совете рабочих депутатов по получении известия о манифесте, и вынесенной исполнительным комитетом Совета резолюцией протеста, доведённой до сведения правительства, и непримиримой позицией Керенского, и общим соотношением сил: кроме Милюкова и Гучкова – все прочие лица, "отнюдь не имея никакого намерения оказывать на великого князя какое-либо давление", в страстных тонах советовали ему отречься. Милюков предостерегал, что "сильная власть… нуждается в опоре привычного для масс символа", что "Временное правительство – одно – может потонуть в океане народных волнений и до Учредительного собрания не доживёт"…

Переговорив еще раз с председателем Государственной Думы Родзянко, великий князь заявил о своём окончательном решении отречься.

В тот же день обнародовано "заявление" великого князя Михаила Александровича:

"Тяжкое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народа.

Одушевлённый со всем народом мыслью, что выше всего благо родины нашей, принял я твёрдое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского.

Призывая благословение Божие, прошу всех граждан державы российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облечённому всей полнотой власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

Михаил ".

5 марта Совет рабочих и солдатских депутатов отдал приказ № 2 "в разъяснение и дополнение № 1". Приказ этот, оставляя в силе все основные положения, установленные 1-м, добавлял: приказ № 1 установил комитеты, но не выборное начальство; тем не менее, все произведённые уже выборы офицеров должны остаться в силе; комитеты имеют право возражать против назначения начальников; все петроградские солдаты должны подчиняться политическому руководству исключительно Совета рабочих и солдатских депутатов, а в вопросах, относящихся до военной службы – военным властям. Этот приказ, весьма несущественно отличавшийся от 1-го, был уже скреплен председателем военной комиссии Временного правительства.

5 марта 1917 года в Могилёве штабное и придворное священство отслужило литургию без возношения самодержавного царского имени. Это свершилось в присутствии великой русской православной святыни – Владимiрской иконы Божией Матери, привезённой в Ставку перед праздником Пресвятой Троицы, 28 мая 1916 года.

6 марта этот самовольный почин был укреплен решением Святейшего Синода: «Марта 6 дня Святейший Синод, выслушав состоявшийся 2-го марта акт об отречении Государя Императора Николая II за себя и за сына от Престола Государства Российского и о сложении с себя Верховной Власти и состоявшийся 3 марта акт об отказе великого князя Михаила Александровича от восприятия Верховной Власти впредь до установления в Учредительном собрании образа правления и новых основных законов Государства Российского, приказали: означенные акты принять к ведению и исполнению и объявить во всех православных храмах… после Божественной литургии с совершением молебствия Господу Богу об утишении страстей, с возглашением многолетия Богохранимой Державе Российской и благоверному Временному Правительству ея».

В ответ со всех концов России понеслись рапорты послушных исполнителей: «Акты прочитаны. Молебен совершён. Принято с полным спокойствием. Ради успокоения по желанию и просьбе духовенства по телеграфу отправлено приветствие председателю Думы».

Отказались выполнить решение Синода: митрополит Петроградский Питирим (арестован 2 марта вместе с царскими министрами, а 6 постановлением Св. Синода уволен на покой); митрополит Московский и Коломенский Макарий (уволен на покой с 1 апреля 1917 года); архиепископ Харьковский и Ахтырский Антоний, будущий Первоиерарх Русской Православной Зарубежной Церкви, заявивший: «От верности царю меня может освободить только его неверность Христу» (изгнан из Харькова на Валаам); епископ Тобольский и Сибирский Гермоген (утоплен в Туре 16 июня 1918 года); епископ Камчатский Нестор, возглавивший единственную попытку спасения царской семьи; архиепископ Литовский Тихон, будущий патриарх, посылавший государю в заточение благословение и просфору, вынутую по царскому чину, через епископа Тобольского Гермогена.

7 марта Временное правительство постановило "признать отрёкшегося императора Николая II и его супругу лишёнными свободы и доставить отрёкшегося императора в Царское Село". Выполнение этого постановления в отношении императрицы возложено было на генерала Корнилова.

8 марта, простившись со Ставкой, государь уехал из Могилёва, при гробовом молчании собравшегося на вокзале народа.

Вновь назначенный Верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, в первом приказе своём говорил: "Установлена власть в лице нового правительства. Для пользы нашей родины я, Верховный главнокомандующий, признал её, показав тем пример нашего воинского долга. Повелеваю всем чинам славной нашей армии и флота неуклонно повиноваться установленному правительству через своих прямых начальников. Только тогда Бог нам даст победу".

9 марта Временным правительством было сообщено великому князю Николаю Николаевичу о нежелательности его оставления в должности Верховного главнокомандующего.

4 мая в Петрограде состоялось соединённое заседание всех главнокомандующих фронтами, Временного правительства и Исполнительного комитета с. р. и с. д. Обсуждали проект «декларации прав солдата».

Первым выступил генерал Алексеев.

– Я считаю необходимым говорить совершенно откровенно. Нас всех объединяет благо нашей свободной родины. Пути у нас могут быть различны, но цель одна – закончить войну так, чтобы Россия вышла из неё, хотя бы и уставшею и потерпевшею, но отнюдь не искалеченной.

Только победа может дать нам желанный конец. Тогда только возможна созидательная работа. Но победу надо добыть; это же возможно только в том случае, если выполняются приказания начальства. Если начальству не подчиняются, если его приказания не выполняются, то это не армия, а толпа.

Сидеть в окопах – не значит идти к концу войны. Противник снимает с нашего фронта и спешно отправляет на англо-французский – дивизию за дивизией, а мы продолжаем сидеть. Между тем, обстановка наиболее благоприятна для нашей победы. Но для этого надо наступать.

Вера в нас наших союзников падает. С этим приходится считаться в области дипломатической, а мне особенно в области военной.

Казалось, что революция даст нам подъём духа, порыв и, следовательно, победу. Но, к сожалению, в этом мы пока ошиблись. Не только нет подъёма и порыва, но выплыли самые низменные побуждения – любовь к своей жизни и её сохранению. Об интересах родины и её будущем забывается. Причина этого явления та, что теоретические соображения были брошены в массу, истолковавшую их неправильно. Лозунг "без аннексий и контрибуций" приводит толпу к выводу – "для чего жертвовать теперь своею жизнью".

Вы спросите, – где же власть, где убеждения, где, может быть, даже физическое принуждение? Я должен сказать, что реформы, которые армия ещё не успела переварить, расшатали её, её порядок и дисциплину. Дисциплина же составляет основу существования армии. Если мы будем идти по этому пути дальше, то наступит полный развал. Этому способствует и недостаток снабжения. Надо учесть ещё и происшедший в армии раскол. Офицерство угнетено, а между тем, именно офицеры ведут массу в бой. Надо подумать ещё и о конце войны. Всё захочет хлынуть домой. Вы уже знаете, какой беспорядок произвела недавно на железных дорогах масса отпускных, и дезертиров. А ведь тогда захотят одновременно двинуться в тыл, несколько миллионов человек. Это может внести такой развал в жизнь страны и железных дорог, который трудно учесть даже приблизительно. Имейте ещё в виду, что возможен при демобилизации и захват оружия.

Главнокомандующие приведут вам ряд фактов, характеризующих положение армий. Затем я дам заключение, и выскажу наши пожелания и требования, выполнение которых является необходимым.

Генерал Брусилов:

– Прежде всего, я должен нарисовать вам, что представляет собою офицерский и солдатский состав армий в данное время. Кавалерия, артиллерия и инженерные войска сохранили до 50% кадровых. Но совершенно иное в пехоте, которая составляет главную массу армий. Большие потери – убитыми, ранеными и пленными, значительное число дезертиров – всё это привело к тому, что попадаются полки, где состав обернулся 9-10 раз, причем в ротах уцелело только от 3 до 10 кадровых солдат. Что касается прибывающих пополнений, то обучены они плохо, дисциплина у них ещё хуже. Из кадровых офицеров в полках уцелело по 2-4, да и то зачастую раненых. Остальные офицеры – молодёжь, произведённая после краткого обучения и не пользующаяся авторитетом, ввиду неопытности.

И вот на эту среду выпала задача: переустроиться на новый лад. Задача эта оказалась пока непосильной. Переворот, необходимость которого чувствовалась, который даже запоздал, упал всё-таки на неподготовленную почву. Малоразвитой солдат понял это, как освобождение "от офицерского гнёта". Офицеру же нанесли обиду – его лишили прав воздействия на подчинённых. Начались недоразумения. Были, конечно, виноватые из старых начальников, но все старались идти навстречу перевороту. Если и были шероховатости, то объясняется это влияниями со стороны. Приказ Совета № 1 смутил армию. Приказ № 2 отменил этот приказ для фронта. Но у солдат явилась мысль, что начальство что-то скрывает – одни хотят дать права, другие отнимают.

Офицеры встретили переворот радостно. Если бы мы не шли навстречу перевороту так охотно, то может быть, он не прошел бы так гладко. А между тем, оказалось, что свобода дана только солдатам, а офицерам осталось – довольствоваться только ролью каких то париев свободы.

Свобода на несознательную массу подействовала одуряюще. Все знают, что даны большие права, но не знают какие, не интересуются и обязанностями. Офицерский состав оказался в трудном положении. 15-20% быстро приспособились к новым порядкам, по убеждению; вера в них солдат была раньше, сохранилась и теперь. Часть офицеров начала заигрывать с солдатами, послаблять и возбуждать против своих товарищей. Большинство же, около 75% не умело приспособиться сразу, обиделось, спряталось в свою скорлупу и не знает, что делать. Мы принимаем меры: освободить их из этой скорлупы и слить с солдатами, так как офицеры нужны нам для продолжения войны, а других офицеров у нас сейчас нет. Многие из офицеров не подготовлены политически, многие не умеют говорить, – всё это мешает взаимному пониманию. Необходимо разъяснить и внушить массе, что свобода дана всем. Я знаю солдата 45 лет, люблю его и постараюсь слить с офицерами, но Временное правительство, Государственная Дума и особенно, Совет солдатских и рабочих депутатов, также должны приложить все силы, чтобы помочь этому слиянию, которое нельзя отсрочивать, во имя любви к родине.

Это необходимо ещё и потому, что заявление "без аннексий и контрибуций" необразованная масса поняла своеобразно.

Один из полков заявил, что он не только отказывается наступать, но желает уйти с фронта и разойтись по домам. Комитеты пошли против этого течения, но им заявили, что их сместят. Я долго убеждал полк и когда спросил, согласны ли со мною, то у меня попросили разрешения дать письменный ответ. Через несколько минут передо мною появился плакат – "мир, во что бы то ни стало, долой войну".

При дальнейшей беседе одним из солдат было заявлено: "сказано без аннексий, зачем же нам эта гора". Я ответил: "мне эта гора тоже не нужна, но надо бить занимающего её противника".

В результате мне дали слово стоять, но наступать отказались, мотивируя это так: "неприятель у нас хорош и сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы. Нам важно вернуться домой, чтобы пользоваться свободой и землёй: зачем же калечиться?".

Но этот случай единичный. Чаще войска, особенно находящиеся в резерве, отзывчиво относятся ко взглядам о необходимости продолжать войну.

Воззвания противника, написанные хорошим русским языком, братанье с противником, и распространяемая в большом количестве экземпляров газета "Правда", приводят к тому, что, несмотря на то, что офицерский состав желает драться, влияния он не имеет. Наступление является, поэтому делом чрезвычайно трудным.

Необходима дисциплина; нежелательна старая, но нужно подтвердить авторитет офицеров правительству и Совету. Если этого не будет, то исчезнет, что есть.

Наступление или оборона? Успех возможен только при наступлении. При пассивной обороне всегда прорвут фронт. Если войска дисциплинированы, то прорыв можно ещё ликвидировать. Но не надо забывать, что теперь дисциплинированных войск нет, они не обучены, офицеры не имеют власти. Успех противника, при таких условиях, легко может повести к катастрофе. Поэтому необходимо внушить массе взгляды, что надо не обороняться, а наступать.

Один из выдающихся корпусов занимал пассивный участок. Когда его хотели сменить, с целью поставить на активный участок, то корпус отказался уйти, желая остаться на прежнем участке, и одновременно разослал телеграммы "всем".

Армия должна знать, что неисполнения приказаний никто не одобряет, и тогда дисциплина, в размерах, необходимых нам для войны, восстановится. Я делаю всё. Но взываю к Совету помочь мне выполнить долг, так как мои усилия недостаточны.

Кроме того, наступлению мешает неподготовленность тыла: запасов продовольствия нет – мы живём изо дня в день; конский состав в ужасающем виде – есть даже падёж от бескормицы; не хватает обозов; отпущены рабочие руки, благодаря этому дороги в отчаянном состоянии; не хватает людей, так как противник увеличивает срок службы, мы же его уменьшаем.

Итак, нам недостаёт многого. Но всё-таки, численное превосходство на нашей стороне. Если противник справится с французами и англичанами, то затем бросится на нас, и тогда нам будет нехорошо.

Нам нужно сильное правительство, на которое мы могли бы опираться – и мы приветствуем от всего сердца коалиционное правительство. Власть только тогда крепка, когда опирается на армию, олицетворяющую вооружённую силу народа.

Генерал Драгомиров:

– Я дополню картину, нарисованную генералом Брусиловым, оценкой положения на Риго-Двинском фронте, прикрывающем Петроград. Распоряжения к нам приходили всегда позже, опережаемые живой почтой. В армиях создалось впечатление, что начальство скрывает получаемые приказы, и создался раскол между офицерами и солдатами. После больших усилий, удалось привести армию в более или менее нормальное состояние. Под словом "нормальное состояние" я понимаю лишь прекращение эксцессов.

Господствующее настроение в армии – жажда мира. Популярность в армии легко может завоевать всякий, кто будет проповедовать мир без аннексий, и предоставление самоопределения народностям. Своеобразно поняв лозунг "без аннексий", не будучи в состоянии уразуметь положение различных народов, тёмная масса все чаще и чаще задает вопрос: "почему к нашему заявлению не присоединяется демократия наших союзников?" Стремление к миру является настолько сильным, что приходящие пополнения отказываются брать вооружение – "зачем нам, мы воевать не собираемся". Работы прекратились. Необходимо принимать даже меры, чтобы не разбирали обшивку в окопах и чинили дороги.

В одном из отличных полков, на принятом участке оказалось красное знамя с надписью "мир, во что бы то ни стало". Офицер, разорвавший это знамя, должен был спасаться бегством. Целую ночь группы солдат-пятигорцев разыскивали по Двинску этого офицера, укрытого штабом.

Ужасное слово "приверженцы старого режима" выбросило из армии лучших офицеров. Мы все желали переворота, а между тем много офицеров хороших, составлявших гордость армии, ушли в резерв только потому, что старались удержать войска от развала, или же не умели приспособиться.

Но ещё более опасны медленные, тягучие настроения. Страшно развился эгоизм. Каждая часть думает только о себе. Ежедневно приходит масса депутаций – о смене, о снабжении и т. п. Всех приходится убеждать, и это чрезвычайно затрудняет работу командного состава. То, что раньше выполнялось беспрекословно, теперь вызывает целый торг. Приказание о переводе батареи на другой участок – сейчас же вызывает волнение – "Вы ослабляете нас, значит, изменники". Когда оказалось необходимым вывести в резерв, на случай десанта противника, ввиду слабости Балтийского флота, один корпус, то сделать это было нельзя, все заявляли – "мы и без того растянуты, а если ещё растянемся, то не удержим противника". А между тем, раньше перегруппировки удавались нам совершенно легко. В сентябре 1915 года с Западного фронта было выведено 11 корпусов, и это спасло нас от разгрома, который мог бы решить участь всей войны. Теперь это невозможно. Каждая часть реагирует на малейшее изменение.

Трудно заставить сделать что-либо во имя интересов Родины. От смены частей, находящихся на фронте, отказываются под самыми разнообразными предлогами: плохая погода; не все вымылись в бане. Был даже случай, что одна часть отказалась идти на фронт, под тем предлогом, что два года тому назад уже стояла на позиции под Пасху. Приходится устраивать торговлю комитетов заинтересованных частей.

Наряду с этим, сильно развилось искание места полегче. Когда распространился слух о формировании армии в Финляндии, то были устранены солдатами командиры нескольких полков, отказавшиеся будто бы идти в Финляндию и пожелавшие, ради личных выгод, занять позицию.

При известии о том, что в одной из казачьих областей было наводнение, причём сильно пострадали несколько станиц, целый полк казаков потребовал отправления на родину. После переговоров, удалось прийти к соглашению – отправить по два человека на взвод.

Гордость принадлежности к великому народу потеряна, особенно в населении Поволжских губерний. "Нам не надо немецкой земли, а до нас немец не дойдёт; не дойдёт и японец".

С отдельными лицами можно говорить, и удаётся добиваться желательных результатов. Но с общим настроением удаётся справляться лишь с большим трудом.

Недостойно ведет себя лишь очень незначительная часть офицеров, стараясь захватить толпу, и играть на её низменных чувствах. В одном из полков был вынесен приговор суда общества офицеров, об удалении из полка одного из офицеров. Офицер этот, собрав группу солдат, апеллировал к ним, призывая заступиться за него, изгоняемого из полка за то будто бы, что он защищал солдатские интересы. С большим трудом удалось успокоить собравшуюся толпу солдат, но офицера пришлось оставить в полку.

Выборное право нигде не было проведено полностью, но явочным порядком местами вытесняли неугодных, обвинив их в приверженности к старому режиму, а местами оставили начальников, признанных, безусловно, непригодными, и подлежащими увольнению. Не было никакой возможности заставить отказаться от просьб об оставлении таких непригодных лиц. Что касается эксцессов, то были отдельные попытки стрельбы по своим офицерам.

Это факты тяжёлые. Но нужно помнить, что вот уже два месяца армии наносятся тяжёлые удары, и вместо пользы армии, переворот принёс колоссальный вред. Если так будет продолжаться дальше, то это – начало конца, армия прекратит существование, так как нельзя будет думать не только о наступлении, но даже и об обороне.

Чувство самосохранения развивается до потери самого элементарного стыда, принимает панический характер.

Из 14 дивизий, описанные явления наблюдались в шести.

Немцы учли, и отлично использовали появившееся у нас стремление к миру. В период развала и разрухи началось братание, поддерживавшее это мирное направление, а затем уже, с чисто провокационными целями, германцы стали присылать парламентёров.

Но есть явления и отрадные, и если мы получим поддержку, то разовьём их. Хорошо настроены отдельные национальности – латыши, поляки, украинцы.

Самое главное – вернуть командному составу авторитет. Во всех последних актах, проглядывает забота только о солдате.

Мой отец, еще в 60 годах прошлого столетия, начал борьбу за раскрепощение солдата и введение разумной, а не палочной дисциплины. Ему, тогда ещё капитану генерального штаба, Александр II сказал: "я требую от тебя дисциплины, а не либеральных мыслей". Не мне – его сыну – стоять за сохранение старого порядка, но я не могу сочувствовать развалу армии. Всё, что теперь делается, губит армию. Единственное упоминание об офицерах – благодарность Гучкова – явилась как бы насмешкой над офицерами, попавшими в резерв.

Так больше продолжаться не может. Нам нужна власть. Мы воевали за Родину. Вы вырвали у нас почву из-под ног, потрудитесь её теперь восстановить. Раз на нас возложены громадные обязательства, то нужно дать власть, чтобы мы могли вести к победе миллионы порученных нам солдат.

Генерал Щербачёв:

– Нас привело сюда сознание важности момента, и лежащей на нас громадной ответственности. Нам необходимо воскресить былую славу русской армии, и мы глубоко убеждены, что уедем отсюда с твёрдой уверенностью, что наши доводы приняты во внимание.

Недавно назначенный, я успел объехать все подчинённые мне русские армии, и впечатление, которое составилось у меня о нравственном состоянии войск и их боеспособности, совпадает с теми, которые только что были вам подробно изложены.

Главнейшая причина этого явления – неграмотность массы. Конечно, не вина нашего народа, что он необразован. Это всецело грех старого правительства, смотревшего на вопросы просвещения глазами министерства внутренних дел. Но с фактами малого понимания массой серьёзности нашего положения, с фактами неправильного истолкования даже верных идей, необходимо считаться.

Я не буду приводить Вам много примеров, я укажу только на одну из лучших дивизий русской армии, заслужившую в прежних войсках название "железной", и блестяще поддержавшую свою былую славу в эту войну. Поставленная на активный участок, дивизия эта отказалась начать, подготовительные для наступления, инженерные работы, мотивируя нежеланием наступать.

Подобный же случай произошел на днях в соседней с этой дивизией, тоже очень хорошей стрелковой дивизии. Начатые в этой дивизии, подготовительные работы были прекращены после того, как выборными комитетами, осмотревшими этот участок, было вынесено постановление, – прекратить их, так как они являются подготовкой для наступления.

Если мы не хотим развала России, то мы должны продолжать борьбу и должны наступать. Иначе получается дикая картина. Представители угнетённой России доблестно дрались; свергнув же правительство, стремившееся к позорному миру, граждане свободной России не желают драться, и оградить свою свободу. Дико, странно, непонятно! Но это так.

Причина – исчезла дисциплина; нет доверия к начальникам; Родина – для многих пустой звук.

Эти условия тяжелы вообще, но особенно тяжелы они на румынском фронте, где приходится считаться не только с более тяжёлыми, чем на других фронтах, военными условиями, но и с очень запутанной политической обстановкой.

Горный, непривычный для равнинного жителя театр войны, угнетающе давит на психику войск; часто слышатся голоса: "уберите нас из этих проклятых гор". Продовольственные затруднения, создавшиеся благодаря тому, что приходится базироваться на одну железнодорожную линию, усиливают это недовольство. То, что мы ведём борьбу на территории Румынии, истолковывается, как борьба "за Румынию", что также не встречает сочувствия. Не всегда доброжелательное отношение местных жителей истолковывается, как нежелание помочь тем, кто сражается за них же. Возникают трения, иногда разрастающиеся вследствие того, что часть румын считает нас виновниками тех поражений, которые они понесли, и из-за которых они лишились большей части своей территории и достояния.

Румынское правительство и представители союзников знают, и учитывают, происходящее у нас в армии брожение, и отношение к нам союзников меняется. Я лично замечаю, что между нами и союзниками пробежала кошка: нет прежнего уважения к нам, нет веры в мощь русской армии.

Я высоко держу власть, но, если развал армии продолжится, то мы не только потеряем союзников, но и сделаем из них врагов. А это грозит нам тем, что мир будет заключён на наш счёт.

В 1914 году мы прошли всю Галицию. В 1915 году, при отступлении, мы забрали на Юго-западном фронте 100.000 пленных, – сами судите, что это было за отступление, и каков был дух войск. Летом 1916 года мы спасли от разгрома Италию. Неужели же теперь мы изменим общему делу союзников, и принятым на себя обязательствам?

Развал в армии налицо, но он поправим. И если бы нам это удалось, то через 1½ месяца, наши доблестные офицеры и солдаты снова пойдут вперёд. История будет поражена, с какими ничтожными средствами мы добились блестящих результатов в 1916 году. Если вы хотите поднять русскую армию, и превратить её в мощный организм, который продиктует условия мира, то вы должны нам помочь. Дело поправимо, но лишь в том случае, если начальники получат одобрение и доверие. Мы надеемся, что вся верховная власть в армии, – будет передана Верховному главнокомандующему, который один может распоряжаться войсками. Мы исполним волю Временного правительства, но дайте нам могучую поддержку.

Генерал Гурко:

– С чувством грусти пришли мы сюда. Вы видите, что авторитет военных начальников глубоко подорван. Я думал, что волна революции уже достигла верха, и дальше пойдёт улучшение, но я ошибся.

Если вы хотите продолжать войну до желательного нам конца, то необходимо вернуть армии власть.

А между тем, мы получили проект декларации. Гучков не нашёл возможным подписать её и ушел. Я должен сказать, что если штатский человек ушёл, отказавшись её подписать, то для нас, начальников, она неприемлема. Она создаст полное разрушение всего уцелевшего.

А ведь она должна дойти до самой маленькой ячейки – до роты.

Коснусь вопроса об отдании чести. Можете назвать его приветствием, но оно должно быть обязательным. В самом элементарном обществе установлено взаимное приветствие, и считается оскорблением, если один из знакомых умышленно не приветствует другого. Войдите в шкуру тех, кто на этой почве столкнётся в бою. Какие отношения признаются декларацией нормальными, если узаконить это неуважение к начальнику.

Дом не строят из одних кирпичей. Если вы ввёдете декларацию, то армия рассыплется в песок.

Надо торопиться. Время не терпит. Необходимо создать нормальные условия для совместной работы тех, кто вместе отдаёт Родине свою жизнь и своё здоровье. Если вы не сделаете этого теперь, то скоро уже ничего не будет.

Я расскажу Вам один эпизод из периода, когда я временно исполнял должность начальника штаба Верховного главнокомандующего.

13 февраля с. г. я долго убеждал бывшего царя дать ответственное министерство. Как последний козырь, я выставил наше международное положение, отношение к нам союзников, указал на возможные последствия, но тогда моя карта была бита.

Наше международное положение я хочу охарактеризовать теперь.

Прямых указаний, как реагируют наши союзники на наш отказ от продолжения борьбы, нет. Мы не можем потребовать, чтобы они высказали свои сокровенные мысли, но подобно тому, как на войне нам часто приходится решать вопрос "за противника", так и здесь попытаемся разобраться, решая "за союзников".

Начать было легко, но волна революции захлестнула нас. Я надеюсь, что благодаря здравому смыслу мы переживем всё. Если же этого не будет, если союзники убедятся в нашем бессилии, то при принципах реальной политики, у них будет единственный выход – заключить сепаратный мир. И при этом они даже не нарушат обязательств, так как ведь мы обязались драться совместно, а теперь стоим. Если же один дерётся, а другой, как какой-то китайский дракон, сидящий в окопах, ожидает результата драки, то согласитесь, что у того, кто дерётся, может возникнуть мысль о сепаратном мире. И этот мир будет заключён, конечно, на наш счёт. От наших союзников австро-германцы ничего получить не могут, – финансы расстроены, а естественных богатств нет; наши финансы тоже расстроены, но у нас есть огромные нетронутые естественные богатства. Но к такому решению союзники придут, конечно, в крайности, так как это будет не мир, а длительное перемирие. Отъевшись на наш счёт, воспитанные на идеалах 19 века, германцы вновь обрушатся на нас и наших бывших союзников.

Вы, может быть, возразите – если это возможно, то отчего бы не заключить нам сепаратный мир раньше. Тут я, прежде всего, затрону нравственную сторону. Ведь обязалась Россия, а не её бывший самодержец. Мне был известен, когда вы этого ещё не знали, факт двоедушия Романова, заключившего вскоре после 1904-1905 года союз с Вильгельмом, когда ещё действовал франко-русский союз. Свободный русский народ, сам ответственный за свои поступки, не может отступиться от своих обязательств. Но если даже откинуть моральную сторону, то остаётся сторона физическая. Если только мы начнём переговоры, то в тайне это остаться не может. Через 2-3 дня об этом узнают наши союзники. Они тогда также вступят в переговоры, и начнётся аукцион – кто больше даст. Союзники, конечно, богаче нас, но борьба там ещё не кончена, а, кроме того, за наш счёт наши противники могут получить значительно больше.

С точки зрения именно международного положения нам надо доказать, что мы ещё можем воевать. Я не буду продолжать революционирования армии, так как, если это продолжится, то мы можем оказаться не в состоянии не только наступать, но даже и обороняться. Оборона ещё гораздо труднее. В 1915 году мы отступали – начальники приказывали и их слушали; вы могли требовать с нас, так как мы воспитали армию. Теперь положение иное – вы создали нечто совершенно новое и отняли у нас власть; накладывать теперь ответственность на нас нельзя – она ляжет всецело на ваши головы.

Вы говорите – "революция продолжается". Послушайте нас – мы больше знакомы с психологией войск, мы пережили с ними и славные и печальные страницы. Приостановите революцию и дайте нам, военным, выполнить до конца свой долг, и довести Россию до состояния, когда вы можете продолжать свою работу. Иначе мы вернём вам не Россию, а поле, где сеять и собирать будет наш враг, и вас проклянёт та же демократия. Так как именно она пострадает, если победят германцы; именно она останется без куска хлеба. Ведь крестьяне всегда просуществуют своей землёй.

Про прежнее правительство говорили, что оно "играет в руку Вильгельма". Неужели то же можно сказать про вас? Что же это за счастье Вильгельму! Играют ему в руку и монархи, и демократия.

Армия накануне разложения. Отечество в опасности и близко к гибели. Вы должны помочь. Разрушать легче, и если вы умели разрушить, то умейте и восстановить.

Генерал Алексеев:

– Главное сказано, и это правда. Армия на краю гибели. Ещё шаг – и она будет ввергнута в бездну, увлечёт за собою Россию и её свободы, и возврата не будет. Виновны – все. Вина лежит на всём, что творилось в этом направлении за последние 2½ месяца. Мы сделали всё возможное, отдаём и теперь все силы, чтобы оздоровить армию. Мы верим А. Ф. Керенскому, что он вложит все силы ума, влияния и характера, чтобы помочь нам. Но этого недостаточно. Должны помочь и те, кто разлагал. Тот, кто издавал приказ № 1, должен издать ряд приказов и разъяснений.

Армия – организм хрупкий; вчера она работала; завтра она может обратиться против России. В этих стенах можно говорить о чём угодно, но нужна сильная твёрдая власть; без неё невозможно существовать. До армии должен доходить только приказ министра и главнокомандующего, и мешать этим лицам никто не должен.

Мы все отдаём себя Родине. Если мы виноваты, предавайте суду, но не вмешивайтесь. Если хотите, то назначьте таких, которые будут делать перед вами реверансы.

Скажите здоровое слово, что без дисциплины армия не может существовать. Дух критики заливает армию и должен прекратиться, иначе он погубит её.

Если будет издана декларация, то, как говорил генерал Гурко, все оставшиеся маленькие устои, надежды рухнут. Погодите, время будет. То, что уже дано, не переварено за эти 2½ месяца. У нас есть уставы, где указаны и права и обязанности; все же появляющиеся теперь распоряжения говорят только о правах.

Выбейте идею, что мир придет сам по себе. Кто говорит – не надо войны, тот изменник; кто говорит – не надо наступления, тот трус.

У вас есть люди убеждённые; пусть приедут к нам и не метеором промелькнут, а поживут и устранят сложившиеся предрассудки. У вас есть печать – пусть поднимет она любовь к Родине, и потребует исполнения каждым его обязанностей.

Материальные недостатки мы переживём; духовные же требуют немедленного лечения. Если в течение ближайшего месяца мы не оздоровеем, то вспомните, что говорил генерал Гурко о нашем международном положении. Работать мы будем; помогите же нам и вы.

Князь Львов:

– Мы выслушали слово главнокомандующих, понимаем всё сказанное и исполним свой долг, во имя родины, до конца.

Церетели:

– Тут нет никого, кто способствовал бы разложению армии, кто играл бы в руку Вильгельма.

Я слышал упрёк, что Совет способствовал разложению армии. Между тем все признают, что если у кого в настоящее время и есть авторитет, то только у Совета. Что было бы, если бы его не было? К счастью, демократия помогла делу, и у нас есть вера в спасение.

Как идти вам? У вас могут быть два пути: один – отвергнуть политику Совета, но тогда у вас не будет никакого источника власти, чтобы собрать армию и направить её для спасения Родины; другой путь – это путь верный, испытанный нами, путь единения с народными желаниями и чаяниями.

Если командный состав не объяснил ясно, что вся сила армии, поставленной для защиты страны, в наступлении, то нет такой магической палочки, которая могла бы это сделать.

Говорят, что лозунг "без аннексий и контрибуций" внёс разложение в армию, в массы. Возможно, что он был понят неправильно, но надо было разъяснить, что это – конечная цель; отказаться же от этого лозунга нельзя. Мы сами сознаём, что Родина в опасности, но защита её – дело всего русского народа.

Власть должна быть единой и пользоваться доверием, но путь для этого – разрыв со старой политикой. Единение может быть основано только на доверии, которого ничем нельзя купить.

Идеалы Совета не есть идеалы отдельных кучек; это идеалы всей страны; отказаться от них, значит отказаться от всей страны.

Вам, может быть, был бы понятен приказ № 1, если бы вы знали обстановку, в которой он был издан. Перед нами была неорганизованная толпа, и её надо было организовать.

Масса солдат хочет продолжать войну. Те, кто не хотят этого, неправы, и я не хочу думать, чтобы не хотели они из-за трусости. Это результат недоверия. Дисциплина должна быть. Но если солдат поймёт, что вы не боретесь против демократии, то он поверит вам. Этим путём можно спасти армию. Этим путём Совет укрепил свой авторитет.

Есть только один путь спасения – путь доверия и демократизации страны и армии. Совет заслужил доверие этим путем, и имеет теперь возможность проводить свои взгляды, и пока это так, ещё не всё потеряно. Укрепляйте же доверие к совету!

Генерал Алексеев:

– Не думайте, что 5 человек, которые говорили здесь, не присоединились к революции. Мы искренно присоединились и зовём вас к совместной работе. Я сказал – посылайте к нам лучших людей, пусть они работают вместе с нами. Мои слова звучали горечью, но не упрёком. Не упрёки, а призыв я посылаю вам.

Скобелев:

– Мы пришли сюда не для того, чтобы слушать упрёки. Что происходит в армии, мы знаем. То положение, которое вы описали, действительно внушает тревогу. Достигнуть при всём этом конечных целей, выйти с честью из создавшегося положения, будет зависеть от величия духа русского народа.

Я считаю необходимым разъяснить ту обстановку, при которой был издан приказ № 1. В войсках, которые свергли старый режим, командный состав не присоединился к восставшим и, чтобы лишить его значения, мы были вынуждены издать приказ № 1. У нас была скрытая тревога, как отнесётся к революции фронт. Отдаваемые распоряжения внушали опасения. Сегодня мы убедились, что основания для этого были. Необходимо сказать правду: мероприятия командного состава привели к тому, что за 2½ месяца армия не уразумела происшедшего переворота.

Мы понимаем, что вам нелегко. Но когда нам говорят – прекратите революцию, то мы должны ответить, что революция не может начинаться и прекращаться по приказу. Революция может войти в своё нормальное русло, когда мозговой процесс революции, как верно здесь было определено, охватит всю Россию, когда её уразумеют 70% неграмотных.

Мы отнюдь не домогаемся выборного командного состава.

Мы согласны с вами, что у нас есть власть, что мы сумели её заполучить. Но когда вы поймёте задачи революции, и дадите уразуметь народу объявленные лозунги, то получите её и вы.

Народ должен знать, для чего он воюет. Вы ведёте армию, чтобы разгромить врага, и вы должны разъяснить, что стратегическое наступление необходимо для осуществления заявленных принципов.

Мы возлагаем надежды на нового военного министра и надеемся, что министр-революционер продолжит нашу работу и ускорит мозговой процесс революции, в тех головах, в которых он протекает слишком медленно.

Военный министр Керенский:

– Я должен сказать присутствующим, как министр и как член правительства, что мы стремимся спасти страну, и восстановить активность, – и боеспособность русской армии. Ответственность мы берём на себя, но получаем и право вести армию, и указывать ей путь дальнейшего развития.

Тут никто никого не упрекал. Каждый говорил, что он перечувствовал. Каждый искал причину происходящих явлений. Но наши цели и стремления – одни и те же. Временное правительство признаёт огромную роль и организационную работу Совета солдатских и рабочих депутатов, иначе я не был бы военным министром. Никто не может бросить упрёк этому Совету. Но никто не может упрекать и командный состав, так как офицерский состав вынес тяжесть революции на своих плечах так же, как и весь русский народ.

Все поняли момент. Теперь, когда мои товарищи входят в правительство, легче выполнить то, к чему мы совместно идём. Теперь одно дело – спасти нашу свободу.

Прошу ехать на ваши посты и помнить, что за вами и за армией – вся Россия.

Наша задача – освободить страну до конца. Но этот конец сам не придёт, если мы не покажем всему миру, что мы сильны своей силой и духом.

Генерал Гурко:

– Мы с вами (возражение Скобелеву и Церетели) рассуждаем в разных плоскостях. Главное, основное условие существования армии – дисциплина. Мерило стойкости части, – это тот процент потерь, который она может понести, не теряя боеспособности. Я 8 месяцев пробыл в южноафриканских республиках и видел там части двух родов: 1) небольшие, дисциплинированные, – и 2) добровольческие, недисциплинированные. И вот в то время как первые при потерях даже до 50%, продолжали вести бой и не теряли боеспособности, вторые, несмотря на то, что составлены были из добровольцев, отдававших себе отчёт, за что они сражаются, уже после 10% потерь оставляли ряды и бросали поле битвы; и не было силы, которая могла бы заставить их драться. Вот разница между войсками дисциплинированными, и недисциплинированными.

Мы просим дать дисциплину. Мы всё делаем и убеждаем. Но необходим и ваш авторитетный голос.

Надо помнить, что если противник перейдет в наступление, то мы рассыплемся, как карточный дом.

Если вы не откажетесь от революционирования армии, то возьмите сами власть в свои руки.

Князь Лъвов:

– Цели у нас одни и те же, и каждый выполнит свой долг до конца. Позвольте поблагодарить вас, что вы приехали и поделились с нами.

На том совещание окончилось. Главнокомандующие разъехались по фронтам, унося с собою ясное сознание в том, что последняя ставка проиграна.

9 мая Керенский, отдав предварительно приказ о недопущении ухода со своих постов старших начальников "из желания уклониться от ответственности", утвердил "декларацию".

ПРИКАЗ ПО АРМИИ И ФЛОТУ

Приказываю ввести в жизнь армии и флота следующие, согласованные с п. 2 декларации Временного правительства от 7 марта с. г., положения об основных правах военнослужащих:

1) Все военнослужащие пользуются всеми правами граждан. Но при этом каждый военнослужащий обязан строго согласовать своё поведение с требованиями военной службы и воинской дисциплины.

2) Каждый военнослужащий имеет право быть членом любой политической, национальной, религиозной, экономической или профессиональной организации, общества или союза.

3) Каждый военнослужащий, во внеслужебное время, имеет право свободно и открыто высказывать устно, письменно или печатно, свои политические, религиозные, социальные и прочие взгляды.

4) Все военнослужащие пользуются свободой совести, а потому никто не может быть преследуем за исповедуемое им верование, и принуждаем к присутствию при богослужениях, и совершении религиозных обрядов какого-либо вероисповедания. Участие в общей молитве необязательно.

5) Все военнослужащие, в отношении своей переписки, подчиняются правилам, общим для всех граждан.

6) Все без исключения печатные издания (периодические или непериодические) должны беспрепятственно передаваться адресатам.

7) Всем военнослужащим предоставляется право ношения гражданского платья вне службы; но военная форма остаё0тся обязательною во всякое время для всех военнослужащих, находящихся в действующей армии и в военных округах, расположенных на театре военных действий.

Право разрешать ношение гражданского платья военнослужащим в некоторых крупных городах, находящихся на театре военных действий, предоставляется главнокомандующим армиями фронтов, или командующим флотами. Смешанная форма ни в каком случае не допускается.

8) Взаимоотношения военнослужащих должны основываться при строгом соблюдении воинской дисциплины, на чувстве достоинства граждан свободной России, и на взаимном доверии, уважении и вежливости.

9) Особые выражения, употребляющиеся как обязательные для ответов одиночных людей и команд вне строя и в строю, как, например, "так точно", "никак нет", "не могу знать", "рады стараться", "здравия желаем", "покорно благодарю" и т. п. заменяются общеупотребительными: "да", "нет", "не знаю", "постараемся", "здравствуйте" и т. п.

10) Назначение солдат в денщики отменяется. Как исключение, в действующей армии и флоте, в крепостных районах, в лагерях, на кораблях и на маневрах, а также на окраинах, в тех местностях, в которых нет возможности нанять прислугу (в последнем случае невозможность этого определяется полковым комитетом) офицерам, военным врачам, военным чиновникам и духовенству разрешается иметь вестового для личных услуг, назначаемого по обоюдному соглашению вестового и лица, к которому он назначается, с платой также по соглашению, но не более одного вестового на каждого из упомянутых чинов.

Вестовые для ухода за собственными офицерскими лошадьми, положенными по должности, сохраняются как в действующей армии, так и во внутренних округах, и назначаются на тех же основаниях, как и вестовые для личных услуг.

11) Вестовые для личных услуг не освобождаются от боевой службы.

12) Обязательное отдание чести, как отдельными лицами, так и командами, отменяется.

Для всех военнослужащих, взамен обязательного отдания воинской чести, устанавливается взаимное добровольное приветствие.

Примечание: 1. Отдание воинских почестей командами и частями при церемониях, похоронах и т.п. случаях сохраняется; 2. Команда "смирно" остаётся во всех случаях, предусмотренных строевыми уставами.

13) В военных округах, не находящихся на театре военных действий, все военнослужащие в свободное от занятий, службы и нарядов время, имеют право отлучаться из казармы, и с кораблей в гавани, но лишь осведомив об этом соответствующее начальство, и получив надлежащее удостоверение личности.

В каждой части должна оставаться рота, или вахта (или соответствующая ей часть) и, кроме того, в каждой роте, сотне, батарее и т. д. должна оставаться еще и её дежурная часть.

С кораблей, находящихся на рейдах, увольняется такая часть команды, какая не лишает корабля возможности, в случаях крайней необходимости, немедленно сняться с якоря и выйти в море.

14) Никто из военнослужащих не может быть подвергнут наказанию, или взысканию без суда. Но в боевой обстановке начальник имеет право, под своей личной ответственностью, принимать все меры, до применения вооружённой силы включительно, против не исполняющих его приказания подчинённых. Эти меры не почитаются дисциплинарными взысканиями.

15) Все наказания, оскорбительные для чести и достоинства военнослужащего, а также мучительные и явно вредные для здоровья, не допускаются.

Примечание: из наказаний, упомянутых в уставе дисциплинарном, постановка под ружьё отменяется.

16) Применение наказаний, не упомянутых в уставе дисциплинарном, является преступным деянием, и виновные в нём должны предаваться суду 1). Точно так же должен быть предан суду всякий начальник, ударивший подчинённого в строю или вне строя.

17) Никто из военнослужащих не может быть подвергнут телесному наказанию, не исключая и отбывающих наказания в военно-тюремных учреждениях.

18) Право назначения на должности и, в указанных законом случаях, временного отстранения начальников всех степеней от должностей принадлежит исключительно начальникам. Точно так же они одни имеют право отдавать распоряжения, касающиеся боевой деятельности и боевой подготовки части, её обучения, специальных её работ, инспекторской и хозяйственной частей. Право же внутреннего самоуправления, наложения наказания и контроля в точно определённых случаях (приказы по воен. ведомству 16 апр. № 213 и 8 мая с. г. № 274) принадлежит выборным войсковым организациям.

Объявляя настоящее общее положение, предписываю принять его (как и правила, установленные приказом по военному ведомству с. г. 114) в основание при пересмотре уставов и законоположений, определяющих внутренний быт и служебную деятельность военнослужащих, а равно дисциплинарную и уголовную их ответственность.

Военный и морской министр А. Керенский.

"Пусть самые свободные армия и флот в мире – сказано было в послесловии Керенского – докажут, что в свободе сила, а не слабость, пусть выкуют новую железную дисциплину долга, поднимут боевую мощь страны".

Эта "декларация прав", давшая законное признание тем больным явлениям, которые распространились в армии – где частично, где в широких размерах, путём бунта и насилия или, как принято было выражаться, "в порядке революционном", – окончательно подорвала все устои старой армии.

1 августа 1917 года царская семья была отправлена в Тобольск, а после утверждения в Сибири советской власти император с семьёй был перевезён в Екатеринбург.

25-го сентября место председателя в Петроградском совете занял Бронштейн (Троцкий), сменивший Чхеидзе.

Дополнение:

Отречение царя, вырванное нарушившими присягу генералами, положило начало разложению великой армии, погубившему сотни русских офицеров. И в списке погибших оказались пятеро из семи военачальников – инициаторов отречения императора.

Одним из первых возмездие настигло адмирала А. И. Непенина. 3 марта в главной базе Балтфлота Гельсингфорсе вспыхнуло восстание, в ходе которого были убиты адмирал Небольсин и два офицера. На следующий день матросский митинг на Соборной площади отрешил от командования флотом Непенина, после чего он был арестован на борту флагманского корабля «Кречет». Когда его вели в арестный дом, из озлобленной толпы, окружившей конвой, раздался выстрел, сразивший адмирала наповал.

Вторым в чёрном списке оказался генерал от инфантерии А. Е. Эверт. В марте 1918 года он уволился в отставку. Через несколько недель его убили взбунтовавшиеся солдаты.

Не избег божьего суда и главный предатель – Н. В. Рузский. Выйдя в отставку, генерал поселился в Кисловодске. Судьба отыскала его и там. В сентябре 1918 года, когда начался красный террор, Рузский был арестован в Кисловодске и доставлен в Пятигорск, где включён в большую группу заложников из 83 генералов, адмиралов, офицеров, чиновников, купцов. Генерал-предатель был зарублен заместителем председателя Пятигорского ЧК Г. А. Артабековым (Артабекяном) 31 октября 1918 года на Пятигорском кладбище.

– На мой вопрос, признаёт ли он теперь великую российскую революцию, – вспоминал впоследствии Артабеков, – Рузский ответил: «Я вижу пока лишь один великий разбой!» И я ударил Рузского вот этим самым кинжалом по руке, а потом – по шее». Генерал умер после пяти нанесённых ему ударов.

Генерал Иванов умер в 1919 году от тифа. Генерал Корнилов погиб в ночь перед наступлением на Екатеринодар. Единственная граната, прилетевшая в предрассветный час в распоряжение белых, попала в дом, где работал за столом генерал, один осколок – в бедро, другой – в сердце.

В 1920 году погибли ещё два военачальника, в марте 1917 года принуждавшие Государя к отречению от престола. Командующий Румынским фронтом генерал В. В. Сахаров в декабре был расстрелян в Крыму карателями Б. Куна и Р. Землячки. Десятью месяцами раньше, 7 февраля 1920 года, в Иркутске расстреляли Верховного правителя России адмирала А. В. Колчака.

Двое оставшихся – Брусилов и великий князь Николай Николаевич – хотя и дожили соответственно до 1926-го и 1929 годов, но тоже ушли из жизни при обстоятельствах, дающих основания предполагать насильственную смерть.

Генерал Крымов неожиданно покончил (был застрелен Борисом Савинковым?) с собой в августе 1917 года.

После октября 1917 года бежал на юг и скоропостижно скончался один из главных заговорщиков генерал М. Алексеев. В 1938 году дошла очередь и до тех, кто переметнулся на сторону красных. Были расстреляны основатель военной масонской ложи генерал А. Свечин и бывший шеф жандармов масон и генерал В. Джунковский.

П О Д Г О Т О В К А

«Развитие нашей революции вступило в полосу

кризиса. Война и связанная с ней разруха обостряют

классовые противоречия до последних пределов.

Политика соглашений с буржуазией, политика

лавирования между революцией и контрреволюцией

становится явно несостоятельной. Временное

правительство определённо становится на путь

неприкрытой контрреволюции. Долг революционеров –

теснее сплотиться и двигать вперёд революцию».

И. Сталин

В начале революции Временное правительство, несомненно, пользовалось широким признанием многих слоёв населения. Весь старший командный состав, всё офицерство, многие войсковые части, буржуазия и демократические элементы, не сбитые с толку воинствующим социализмом, – были на стороне правительства. Газеты были полны огромным количеством телеграмм, адресов, обращений, поступавших со всех концов России, от самых разнообразных общественных, сословных, военных групп, организаций, учреждений, конечно и таких, демократизм которых был вне всякого сомнения. Это доверие, по мере обезличения, обессиления правительства и перехода его последовательно к двум коалициям, в этих кругах всё более падало, и взамен не компенсировалось большим признанием революционной демократии, ибо в её среде всё более росли течения анархического характера, отрицавшие всякую власть.

Россия напоминала сплошной огромный митинг. Митинги возникали повсюду. Все хотели говорить. Правительственные чиновники, агитаторы за дело союзников, большевики, анархисты, эсеры, меньшевики – все говорили наперебой.

– Объясни ты мне, за что я воюю, – требовал русский солдат на одном из таких митингов, – за Константинополь или за свободную Россию? За демократию или за грабителей-капиталистов? Если ты мне докажешь, что я защищаю революцию, я пойду воевать и без угрозы расстрела. Когда земля будет принадлежать крестьянам, заводы – рабочим, а власть – Советам, мы будем знать, за что воюем, и будем воевать!

Союзники России – Англия, Франция и США – со страхом ждали неминуемого развала русской армии. Ведь русская армия удерживала на своём фронте 187 вражеских дивизий, т. е., 49% всех сил противника, действовавших на европейских и азиатских фронтах. С минуты на минуту у немцев могла освободиться на Восточном фронте миллионная армия для переброски на Запад, против измотанных многолетней войной войск союзников. Не меньшую тревогу вызывала мысль, что украинская пшеница, кавказская нефть, донецкий уголь и прочие богатства русской земли попадут в прожорливую пасть Германии.

29-го марта Временное правительство ввело хлебную монополию. Весь излишек запаса хлеба, за исключением норм продовольственной, на обсеменение и на корм скота, поступал государству. Вместе с тем, правительство вновь увеличило твёрдые цены на хлеб и обещало установить их и на все предметы первой необходимости, как то: железо, ткани, кожи, керосин и т. д. Это последнее мероприятие, справедливость которого чувствовалась всеми, и которому министр продовольствия Пешехонов придавал огромное психологическое значение, – среди той общей разрухи, в которую была ввергнута страна, оказалось провести невозможно.

Страну покрыла огромная сеть продовольственной организации, стоимость которой определялась в 500 миллионов рублей в год, но которая оказалась бессильной справиться со своим делом.

Деревня, прекратившая внесение податей и арендной платы, насыщенная бумажными деньгами и не получавшая за них никакого товарного эквивалента, задерживала подвоз хлеба. Агитация и воззвания не действовали, приходилось местами применять силу.

Если кампания 16 года (1 августа 1916 года – 1 июля 1917 г.) дала 39,7%, то июль 1917 года дал 74%, а август – 60-90% невыполнения наряда продовольственных заготовок. Только на фронте, в ущерб питанию городов, ко второй половине июня удалось сосредоточить некоторый запас хлеба.

С начала весны 1917 года, усилился значительно недостаток продовольствия в армии и в городах. К лету 1917-го года были установлены официальные нормы— 1½ фунта хлеба для армии и ¾ фунта для населения. Эти теоретические цифры, впрочем, далеко не выполнялись. Города голодали. Фронтам, за исключением Юго-западного, не раз угрожал кризис, предотвращаемый, обыкновенно, дружными усилиями всех органов правительственной власти и советов, самопомощью тыловых частей и… дезертирством. Тем не менее, армия недоедала, в особенности на Кавказском фронте. А конский состав армии весною, при теоретической норме в 6-7 фунтов зернового фуража, фактически падал от бескормицы в угрожающих размерах, ослабляя подвижность армии и делая бесполезным комплектование её лошадьми, которым грозила та же участь.

И русская армия разваливалась. Никто не мог остановить этот процесс. Своего рода естественной пропагандой служило неустройство тыла и дикая вакханалия хищений, дороговизны, наживы и роскоши, создаваемая на костях и крови фронта. Александр Керенский, премьер Временного правительства, совершая поездку по фронту, обращался к войскам с красноречивыми заверениями, что не сегодня – завтра придёт «победа, демократия и мир». Не убеждённые его речами, голодные, озлобленные русские солдаты десятками тысяч уходили с фронта. В грязных, оборванных шинелях они бесконечным потоком двигались по стране, вдоль размокших от дождей полей, по размытым просёлкам, в родные города и деревни.

В тылу возвратившиеся домой солдаты встречались с революционными рабочими и крестьянами. Крестьяне, солдаты и рабочие повсюду создавали свои революционные комитеты или советы и выбирали депутатов, которые должны были передать правительству их требования – мира, земли и хлеба!

Почти каждый день происходили хлебные беспорядки. И в то же время на Волге, на складах гнили огромные запасы зерна, которое нельзя было вывезти за неимением транспорта. При царском режиме продажное руководство совсем развалило транспорт, а Керенский ничего не предпринял для его восстановления.

29 августа правительство обнародовало воззвание, в котором констатировало чрезвычайно тяжёлое положение страны: правительственные запасы беспрерывно уменьшаются; "города, целые губернии и даже фронт терпят острую нужду в хлебе, хотя его в стране достаточно"; многие не сдали даже прошлогоднего урожая, многие агитируют, запрещают другим выполнять свой долг…

Правительство, с целью "предотвратить грозящую родине смертельную опасность", вновь увеличило твёрдые цены, угрожало применением крайних мер воздействия против ослушников, и вновь обещало принять меры к нормировке цен и распределению предметов, нужных деревне.

Но заколдованный круг переплетавшихся между собой политических, социальных, классовых интересов, затягивал всё более тугую петлю на шее правительства, и парализовал его волю и деятельность.

Не менее тяжёлым было положение промышленности, которая быстрыми шагами шла к разрушению. Московская металлообрабатывающая промышленность уже в апреле пала на 32%, производительность петроградских фабрик и заводов – на 20-40%, добыча угля и общая производительность Донецкого бассейна к июлю на 30% и т. д. Расстроилась также добыча нефти на бакинских и грозненских промыслах. Закрывались фабрики и заводы. В стране появился громадный недостаток предметов первой необходимости, и цена на них возросла до крайних пределов. Как один из результатов такого расстройства хозяйственной жизни страны – поднятие цен на хлеб и нежелание деревни давать городу продовольствие.

В результате, – к июню месяцу было закрыто 20% петроградских промышленных заведений.

К августу 1917 года важнейшие производства военных материалов понизились: орудийное на 60%, снарядное на 60%, авиационное на 80%.

Разрушался и транспорт. Систематический захват государственной власти частными организациями, который во всех других областях встречал хоть некоторое противодействие правительства, в министерстве путей сообщения насаждался самим правительством, в лице министра Некрасова. Созданный им «Викжель» стал организацией чисто политической, занимаясь чем угодно, только не перевозкой груза. Уже в июле правительство считало положение железных дорог катастрофическим. Так, к 1-му июля бездействовало на всей сети русских железных дорог 1800 паровозов.

Революция нанесла окончательный удар по финансам. "Она, как говорил министр финансов Шингарев, вызывала у всех сильное стремление к расширению своих прав и притупила сознание обязанностей. Все требовали повышения оплаты своего труда, но никто не думал вносить в казну налоги, поставив тем финансы в положение, близкое к катастрофе". Началась положительно вакханалия, соединившая всех в безудержном стремлении под флагом демократизации брать, рвать, хватать, сколько возможно, из государственной казны, словно боясь упустить время безвластия и не встречая противодействия со стороны правительства. Даже сам г. Некрасов на Московском совещании решился заявить, что "ни один период русской истории, ни одно царское правительство не были столь щедрыми, столь расточительными в своих расходах, как правительство революционной России" и что "новый революционный строй обходится гораздо дороже, чем старый".

В армии Временным правительством была учреждена должность комиссаров. Никаких законов, определяющих права и обязанности комиссара, издано не было. Негласною обязанностью комиссаров явилось наблюдение за командным составом и штабами, в смысле их политической благонадёжности. Цели своей институт комиссаров не достиг. В солдатской среде, как орган принуждения, иногда усмирения, комиссары уж тем самым не могли найти популярности, а отсутствие прямой, разящей власти не могло создать им авторитета силы – наиболее чтимого даже совершенно утратившими дисциплину частями. Это подтвердилось впоследствии, после захвата власти большевиками, когда комиссары вынуждены были одними из первых, с большой поспешностью и тайно, покинуть свои посты.

Таким образом, в русской армии, вместо одной, появились три разнородных, взаимно исключающих друг друга власти: командир, комитет и комиссар. Три власти призрачные… А над ними тяготела, на них духовно давила своей безумной, мрачной тяжестью – власть толпы.

На этом фоне большевистская партия Ленина, которую Керенский объявил нелегальной и загнал в подполье, быстро крепла и завоёвывала популярность в народе.

Бледный Керенский бессильно метался по своему кабинету в Зимнем дворце.

– Чего они хотят от меня? – спрашивал он у служащего разведывательного отдела армии США Рэймонда Робинса, прибывшего в Петроград с секретной миссий, суть которой состояла в том, чтобы не дать России выйти из войны. – Половину времени я должен проповедовать западно-европейский либерализм, чтобы угодить союзникам, а остальное время – российско-славянский социализм, чтобы сберечь голову на плечах!

А тем временем русские миллионеры и англо-французские союзники уже сговаривались за его спиной о том, чтобы отстранить его от власти. Русские миллионеры прямо угрожали, что откроют двери немцам, если Англия и Франция не предпримут мер для борьбы с революцией.

– Революция – это болезнь, – сказал американскому корреспонденту Джону Риду «русский Рокфеллер» Степан Георгиевич Лианозов. – Рано или поздно иностранные державы должны будут вмешаться, как всякий вмешался бы, чтобы вылечить больного ребёнка и научить его ходить.

Англичане и французы сделали ставку на Корнилова. Путч должен был состояться 8 сентября 1917 года. Утром Корнилов в качестве главнокомандующего выпустил прокламацию, в которой призывал к свержению Временного правительства и к установлению «дисциплины и порядка». На улицах Москвы и Петрограда появились тысячи листовок, озаглавленных «Русский герой Корнилов». Эти листовки были отпечатаны на средства английской военной миссии и доставлены в Москву из английского посольства в Петрограде в вагоне английского военного атташе генерала Нокса. Корнилов отдал приказ о наступлении двадцатитысячной армии на Петроград. В рядах её были французские и английские офицеры в русских мундирах.

Керенский, потрясённый предательством союзников, беспомощно искал выхода и ничего не предпринимал. Петроградский совет, в котором к тому времени большинство составляли большевики, по собственной инициативе отдал приказ о немедленной мобилизации. К вооружённым рабочим присоединились революционные матросы-балтийцы и солдаты с фронта. На улицах Петрограда возводились баррикады и проволочные заграждения. Устанавливались орудия и пулемёты.

В четыре дня армия Корнилова развалилась. Сам Корнилов был арестован солдатским комитетом. Около сорока генералов, участвовавших в заговоре, в первый же день были арестованы в гостинице «Астория». Товарищ военного министра в правительстве Керенского Борис Савинков, участвовавший в заговоре, был смещён.

Путч привёл как раз к тому, что он должен был предотвратить: к укреплению большевиков и демонстрации силы Советов.

16 октября 1917 года на одной из улиц Петроградской стороны ближе к вечеру стало заметно оживлённее. К небольшому одноэтажному дому шли и шли люди. В основном, мужчины. Но было и несколько женщин. Там, на конспиративной квартире должно было состояться расширенное заседание ЦК РСДРП (б). Партии, стремительно набиравшей политический вес. Партии, которая на ближайшие 70 лет определяла судьбу России. Комната с большим круглым столом была забита членами ЦК. Каменев, Свердлов, Троцкий сидели за столом. Сталин задумчиво смотрел в окно. Ленин и Зиновьев взад-вперёд ходили по комнате. Долговязый Дыбенко «подпирал» стену. В очередной раз открылась дверь и вошла Коллонтай.

– Здравствуйте, товарищи! – бодро поздоровалась она. – Извините за опоздание. Так законспирировались, что едва отыскала квартиру.

Ленин, бросив соседа по шалашу, остановился напротив Коллонтай.

– Без конспирации нельзя, Александра Михайловна. Если мы собираемся дожить до революции.

– Ой, Владимир Ильич! – Александра Михайловна всплеснула руками. – Вас не узнать. Бритый, вы такой… необычный. А это вы, Григорий Евсеевич?

– Пока не вижу своей бороды, думаю, что я, – мрачно ответил Зиновьев, непроизвольно хватаясь за бороду.

– Борода вам идёт. Определённо идёт. Но ещё больше идут вам усы. Остроконечная бородка, длинные лихо закрученные усы. Ни дать ни взять – испанский гранд. Или, на худой конец, бродячий итальянский певец. Вам бы ещё гитару в руки.

Коллонтай мечтательно закатила глаза.

– Это комплимент или?..

Зиновьев не закончил фразу и с подозрением посмотрел на Александру Михайловну.

– Никаких «или».

Свердлов, которому была в тягость бессодержательная болтовня, глянул на часы, нахмурился и постучал карандашом по стакану:

– Товарищи, время не ждёт. Пора начинать заседание ЦК. Рассаживайтесь, пожалуйста.

Все кое-как устроились за столом. Коллонтай переглянулась с Дыбенко. Тот, оттолкнув Калинина, уселся рядом с ней.

Свердлов внимательно оглядел собравшихся за столом мужчин и женщин и начал вступительную речь:

– Товарищи! На повестке дня сегодня один вопрос: о вооружённом восстании… Характеризуя современное положение, следует сказать, что меньшевики и официальные социалисты-революционеры ещё и ещё раз предали интересы рабочих, солдат и крестьян, отдавши власть корниловцам-кадетам. Контрреволюционное правительство Керенского осталось у власти, и при нём создаётся законосовещательный «булыгинский» Предпарламент, призванный по плану кадетов заменить собой Учредительное собрание и помочь контрреволюции раздавить Советы. Рождённая правительством Керенского и вспоенная политикой эсеров и меньшевиков корниловщина открыла глаза народу на грозящую ему опасность. Единым, мощным порывом рабочие, солдаты и организованные крестьяне готовы были низвергнуть, наконец, империалистическое правительство Керенского, всё туже и туже затягивающее петлю на шее революции. Но между революционным народом и контрреволюционной буржуазией опять встали господа соглашатели. Подтасованное «Демократическое совещание» выбрало столь же подтасованный «Демократический Совет». Не успело разъехаться Демократическое совещание, как правительство Керенского снова принялось за репрессии против рабочих, солдат и крестьян. В Ташкенте хозяйничает карательная экспедиция, железнодорожников пытаются арестовывать и предавать суду; в Донецкий бассейн, по первому требованию угольных баронов-локаутчиков, посылается диктатор на предмет «усмирения» рабочих; аресты крестьян, членов земельных комитетов продолжаются; революционные финляндские полки раскассируются; корниловцы остаются на местах; заведомых заговорщиков против революции освобождают из тюрем, деятелей революции продолжают держать в тюрьме, клеветническое «дело» против большевиков до сих пор не прекращено. В то же время поднимают голову капиталисты-локаутчики. Число безработных приближается к трёмстам тысячам. Разруха растёт. Спекулянты прячут продовольствие и топливо или тайно переправляют их в Швецию. Почти открыто расхищаются продовольственные запасы из петроградских городских складов, так что имевшийся двухгодичный запас зернового хлеба за несколько месяцев правления Временного правительства сократился до такой степени, что его недостаточно для пропитания города в течение месяца. В настоящее время в Петроград и Москву вовсе прекращён подвоз продовольствия. Хлебный паёк уменьшился с полутора фунтов до четверти фунта, то есть в шесть раз. Сахар вообще исчез из продажи. Россия разваливается на куски. На Украине и в Финляндии, в Польше и в Белоруссии усиливается всё более открытое националистическое движение. Местные органы власти, руководимые имущими классами, стремятся к автономии и отказываются подчиняться распоряжениям из Петрограда. В Гельсингфорсе финляндский сейм отказался брать у Временного правительства деньги, объявил Финляндию автономной и потребовал вывода русских войск. Буржуазная рада в Киеве до такой степени раздвинула границы Украины, что они включили в себя богатейшие земледельческие области Южной России, вплоть до самого Урала, и приступили к формированию национальной армии. Сибирь и Кавказ требуют для себя отдельных Учредительных собраний. Финансовое банкротство становится всё ближе и ближе. Денежная «помощь» союзников только увеличивает кабалу, только усиливает зависимость от кучки банкиров и торгашей международного империализма. Если в первом полугодии нынешнего года реальная заработная плата составляла примерно 88 % от уровня довоенного 1913 года, то сейчас – не более 45-50% довоенной. Сотни и тысячи солдат дезертируют с фронта и двигаются по стране огромными, беспорядочными волнами. Со всех фронтов едут и едут делегации солдат, и требование у всех одно: немедленно, до наступления зимы заключить мир. Любой, пусть самый «похабный», но правительство Керенского, по рукам и ногам связанное договорами, не в состоянии ничего сделать. А в это время разбойники международного империализма мечут жребий по одеждам нашим. Международные шулера дипломатии готовят империалистический мир за счёт России и за счёт слабых мелких государств. Английская и французская буржуазия не скрывает своей ожесточённой ненависти к русской революции. Шайка Вильгельма откровенно признаёт, что искры революционного пожара перелетели из России в Германию, зажегши революционное движение в германском флоте. Империалисты обеих коалиций одинаково ненавидят русскую революцию. На радостях по поводу заключения империалистического мира обе стороны готовы будут заклать нашу революцию и тем убить в зародыше готовую вспыхнуть международную революцию пролетариата. Одновременно ведутся какие-то тёмные махинации, явно направленные на организацию предательской сдачи Петрограда войскам германских империалистов. Достаточно вспомнить последний номер «Утра России», где Родзянко прямо говорит, что сдача Петрограда немцам имела бы положительные стороны: немцы, как и в Риге, восстановили б в Петрограде порядок. От слов они перешли к делам. Четвёртого октября на закрытом заседании Временного правительства принято официальное решение о переезде в Москву. Специальная комиссия по эвакуации во главе с особо уполномоченным Временного правительства кадетом Кишкиным наметила практические мероприятия по вывозу из Петрограда правительственных учреждений. Лишь страх перед вооружённым выступлением рабочих останавливает пока правительство перед выполнением этих мероприятий. В конце сентября и первых числах октября революционные моряки Балтийского флота вели в Моонзундском проливе бой с германским флотом, рвавшимся к Петрограду. Революционные моряки, возглавляемые большевиками, клялись, не жалея сил, отстаивать дело революции. Клялись, во что бы то ни стало не допустить германский флот к Петрограду, сорвать предательские планы контрреволюционеров. О том, как наши славные моряки сдержали своё слово, нам доложит председатель «Центробалта» товарищ Дыбенко. Я же продолжу характеристику момента. К нам приезжали представители некоторых армий Северного фронта, которые утверждают, что на этом фронте готовится какая-то тёмная история с отходом войск в глубь. Между тем, фронтовики получили продовольствия меньше трети нормы. Солдаты обносились, многие ходят босиком, приближается зима, а тёплого обмундирования не хватает. Из Минска сообщают, что там готовится новая корниловщина. Минск, ввиду характера гарнизона окружён казачьими частями. Идут какие-то переговоры между штабами и ставкой подозрительного характера. Ведётся агитация среди осетин и отдельных частей войск против большевиков. Вся артиллерия загнана в Пинские болота. Революция в опасности, товарищи! Никогда ещё эта опасность не была так велика, как сейчас. Учредительное собрание может быть созвано только вопреки нынешнему коалиционному правительству, которое делает и сделает всё, чтобы сорвать его. Съезд Советов, назначенный под давлением рабочих на 20 октября, может быть созван только вопреки соглашателям, которые в лице Дана и в лице официальных «Известий» начали уже открытую борьбу против его созыва. Соглашатели пойдут на всё, чтобы сорвать съезд Советов. Соглашательская политика позорно проваливается с каждым днём. Рабочие в их громадном большинстве уже идут за нашей партией. Повсеместно происходит большевизация Советов. Так, на Урале из ста Советов семьдесят стоят на большевистских позициях. Солдатская масса всё дружнее подхватывает наши лозунги. Крестьянская беднота примкнёт к нам неминуемо, ибо мы одни защищаем её интересы. Власть перейдёт к рабочим, солдатам и крестьянам. Это неизбежно. Контрреволюция не может спокойно взирать на рост наших сил. «Новое» правительство хочет вызвать гражданскую войну сейчас, немедленно, чтобы попытаться в крови рабочих и солдат затопить революцию. Кадеты и значительная часть оборонцев добиваются немедленной гражданской войны, во что бы то ни стало. Ибо в этой гражданской войне они видят единственную надежду спасти себя от неизбежного краха. И, в заключение, позвольте зачитать наказ солдат шестого армейского корпуса: «Каждый день существования буржуазного правительства приближает страну к гибели. Стране необходима власть твёрдая, опирающаяся на рабочих и крестьян. Лишь такая власть в силах предпринять реальные меры для борьбы с разрухой, для заключения мира. Довольно слов и парламентских фокусов»!

Со стула вскочил Дыбенко, выпрямился во весь громадный рост.

– Товарищи! – он тряхнул чубом и скосил глаза на красавицу-соседку. Коллонтай одобряюще улыбнулась балтийцу. – Контрреволюционная печать полна провокационными клеветническими утверждениями о том, что якобы Балтийский флот под влиянием большевиков отказался защищать Петроград от германского нашествия. Разрешите зачитать обращение матросов Балтийского флота. – Он достал из кармана лист бумаги, развернул, бросил ещё один взгляд на Коллонтай и стал читать низким глуховатым голосом. – Братья! В роковой час, когда звучит сигнал боя, сигнал смерти, мы возвышаем к вам свой голос, мы посылаем вам привет и предсмертное завещание. Атакованный превосходящими германскими силами, наш флот гибнет в неравной борьбе. Ни одно из наших судов не уклоняется от боя, ни один моряк не сойдёт побеждённым на сушу. Оклеветанный, заклеймённый флот исполнит свой долг перед великой революцией. Мы обязались твёрдо держать фронт и оберегать подступы к Петрограду. Мы выполняем своё обязательство. Мы выполним его не по приказу какого-нибудь жалкого русского Бонапарта, царящего милостью долготерпения революции. Мы идём в бой не во имя исполнения договоров наших правителей с союзниками, опутывающих цепями руки русской свободы. Мы исполняем верховное веление нашего революционного сознания. Мы идём к смерти с именем Великой революции на не дрожащих устах и в горячем сердце борцов. Русский флот всегда был в первых рядах революции. – Дыбенко свернул бумагу, убрал её в карман. Выпрямился во весь рост. – А теперь о том, как моряки сдержали своё слово. В то время как с немецкой стороны в боях участвовал флот в составе 10 линейных кораблей, одного тяжёлого крейсера, 9 лёгких крейсеров, 59 эскадренных миноносцев, 6 подводных лодок и большого количества тральщиков и других вспомогательных судов, а всего более 300 боевых и вспомогательных кораблей, в сражениях русского флота участвовало немногим более 100 единиц военных и вспомогательных судов и 30 самолётов. Для захвата Рижского залива и Моонзундских островов немцами был подготовлен десантный корпус в 25 тысяч человек с 40 орудиями, 225 пулемётами, 85 миномётами, 6 дирижаблями и 102 самолётами. Таким образом, у противника, бросившего две трети основных военно-морских сил вильгельмовской Германии, было значительное превосходство над русским флотом. Немецкой эскадре, превышающей наши боевые силы почти в три раза, удалось прорвать Моонзундский пролив и занять острова Эзель, Даго, Моон, Ворис. Однако, несмотря на значительный перевес германских военных сил, предательство офицеров и измену двух адмиралов (командующего Моонзундской позицией адмирала Свешникова, оказавшегося немецким агентом, и командующего соединениями подводных лодок адмирала Владиславова, скрывшегося во время боя), немцам не удалось уничтожить Балтийский флот и захватить Петроград с моря. Большевики Балтийского флота подняли революционных матросов и солдат на защиту Родины и революции и сорвали коварные планы русской контрреволюции и иностранных империалистов. В неравной борьбе с превосходящими силами врага моряки, руководимые большевистскими организациями Балтфлота, проявили высокую революционную сознательность, беспримерную стойкость, исключительное мужество и храбрость. В этом грандиозном морском сражении немцы понесли огромные потери. Действиями Балтийского флота, батарей острова Эзель и на минных полях было потоплено 25 немецких боевых и вспомогательных кораблей и повреждено 26 кораблей. После таких больших потерь германское командование не рискнуло вести операции по прорыву второй оборонительной линии и захвату Крондштадта и Петрограда… В настоящий момент Центробалт весь наготове встать решительно и бесповоротно на защиту лозунга «Вся власть Советам». Флот требует решительного ответа ЦК. Медлить – значит упустить момент. Технически всё предусмотрено, подготовлено. Ждём лишь директив центра, чтобы действовать в определённом направлении.

Дыбенко посмотрел на председательствующего и сел на место. Его широкая твёрдая ладонь ненароком опустилась на узкое упругое колено соседки. Александра Михайловна, помедлив, мягко сняла матросскую руку с колена.

– Товарищи! – сказал Владимир Ильич. – Позвольте мне обратить внимание на крайнюю серьёзность политического положения. Не доказывает ли полное бездействие английского флота вообще, а также английских подводных лодок при взятии Эзеля немцами, в связи с планом правительства переселиться из Питера в Москву, что между русскими и английскими империалистами, между Керенским и англо-французскими капиталистами заключён заговор об отдаче Питера немцам и об удушении русской революции таким путём? Я думаю, что доказывает. Вывод ясен: надо признать, что революция погибла, если правительство Керенского не будет свергнуто пролетариями и солдатами в ближайшем будущем. Вопрос о восстании ставится на очередь. Надо все силы мобилизовать, чтобы рабочим и солдатам внушить идею о безусловной необходимости отчаянной, последней, решительной борьбы за свержение правительства Керенского!

– Объявлять сейчас вооружённое восстание – значит, ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции, – не согласился с «одношалашником» Зиновьев. – Мы никогда не говорили, что русский рабочий класс один собственными силами способен победоносно завершить нынешнюю революцию. Мы не забывали, не должны забывать и теперь, что между нами и буржуазией стоит громадный третий лагерь: мелкая буржуазия. Этот лагерь присоединился к нам в дни корниловщины и дал нам победу. Он будет присоединяться к нам ещё не раз. Нельзя позволить гипнотизировать себя тем, что есть в данный момент. Несомненно, сейчас лагерь этот стоит гораздо ближе к буржуазии, чем к нам.

Но Ленин не собирался сдаваться.

– В крестьянской стране, при революционном, республиканском правительстве, которое пользуется поддержкой партий эсеров и меньшевиков, имевших вчера ещё господство среди мелкобуржуазной демократии, растёт крестьянское восстание. Это невероятно, но это факт. И нас, большевиков не удивляет этот факт, мы всегда говорили, что правительство пресловутой «коалиции» с буржуазией есть правительство измены демократизму и революции, правительство империалистической бойни, правительство охраны капиталистов и помещиков от народа. Подумайте только, что через семь месяцев революции в крестьянской стране почти ничего не сделано для уничтожения кабалы крестьян, закабаления их помещиками! Сами эсеры вынуждены назвать столыпинцами (читайте «Дело Народа» от 29 сентября) своего коллегу Керенского и всю его банду министров. Можно ли найти более красноречивое свидетельство из лагеря наших противников, подтверждающее не только то, что коалиция крахнула, не только то, что официальные эсеры, терпящие Керенского, стали противонародной, противокрестьянской контрреволюционной партией, но и то, что вся русская революция пришла к перелому? Крестьянское восстание в крестьянской стране против правительства Керенского, эсера Никитина и Гвоздева, меньшевиков, и других министров, представителей капитала и помещичьих интересов! Подавление этого восстания военными мерами республиканского правительства. Можно ли быть ещё перед лицом таких фактов добросовестным сторонником пролетариата и отрицать, что кризис назрел, что революция переживает величайший перелом, что победа правительства над крестьянским восстанием была бы теперь окончательными похоронами революции, окончательным торжеством корниловщины? Ясно само собою, что, если в крестьянской стране, после семи месяцев демократической республики, дело могло дойти до крестьянского восстания, то оно неопровержимо доказывает общенациональный крах революции, кризис её, достигший невиданной силы, подход контрреволюционных сил к последней черте.

Ленин фыркнул и сел. Поднялся Каменев.

– Говорят: 1) за нас большинство народа в России и 2) за нас большинство международного пролетариата. Увы! Ни то, ни другое неверно, и в этом всё дело. В России за нас большинство рабочих и значительная часть солдат. Но всё остальное под вопросом.

– После сорока месяцев империалистической войны в разорённой господством мародёров стране, – поддержал Каменева Зиновьев, – в созданной царизмом и продолженной господством буржуазии разрухе, измученные солдаты всё менее способны провести победоносную революционную войну против союза всего международного капитализма. Те же делегаты с фронта, которые теперь ведут такую агитацию против войны, прямо просят наших ораторов не говорить о революционной войне, ибо это оттолкнёт солдат. Это крайне важный симптом.

– Нынешняя Россия, – продолжал своё Каменев, – позволившая вопреки рабочему классу, истощать себя империалистической войной, всё-таки осталась бы страной сравнительно отсталой техники, с подорванной системой железных дорог, без товаров, без необходимого военно-технического оборудования. И после победы социалистической революции Россия из-за крайней технико-экономической отсталости не сможет противостоять развитым капиталистическим государствам, что неизбежно приведёт к реставрации капитализма.

– И тут мы подходим ко второму утверждению, – вторил Каменеву Зиновьев, – что международный пролетариат будто бы уже сейчас в своём большинстве за нас. Это, к сожалению, не так. Восстание в германском флоте имеет громадное симптоматическое значение. Предвестники серьёзного движения существуют в Италии. Но отсюда до сколько-нибудь активной поддержки пролетарской революции в России, объявляющей войну всему буржуазному миру, ещё очень далеко.

– А между тем, – Каменев выдержал паузу, – только рост революции в Европе сделал бы для нас обязательным без всяких колебаний, немедленно взять власть в свои руки. В этом заключается и единственная гарантия победоносности восстания пролетариата в России.

– Силы пролетарской партии, разумеется, очень значительны, – Зиновьев также выдержал паузу, – но решающий вопрос заключается в том, действительно ли среди рабочих и солдат столицы настроение таково, что они сами видят спасение уже только в уличном бою, рвутся на улицу. Нет. – Зиновьев разочарованно развёл руками. – Этого настроения нет. Сами сторонники выступления заявляют, что настроение трудящихся и солдатских масс отнюдь не напоминает хотя бы настроений перед 3 июля. Существование в глубоких массах столичной бедноты боевого, рвущегося на улицу настроения могло бы служить гарантией того, что её инициативное выступление увлечёт за собой и те крупнейшие и важнейшие организации (железнодорожный и почтово-телеграфный союзы и т.п.), в которых влияние нашей партии слабо. Но так как этого-то настроения нет даже на заводах и в казармах, то строить здесь какие-либо расчёты было бы самообманом.

– Шансы нашей партии на выборах в Учредительное собрание превосходные. – Каменев для убедительности потряс бородой. – При правильной тактике мы можем получить треть, а то и больше мест в Учредительном собрании. Позиция мелкобуржуазных партий в Учредительном собрании не сможет быть во всём такой, какой она является сейчас. Прежде всего, отпадает их лозунг: «С землёй, со свободой жди Учредительного собрания». А обострение нужды, голода, крестьянского движения будет всё больше на них давить и заставлять их искать союза с пролетарской партией против помещиков и капиталистов, представленных партией кадетов.

– Выбор зависит от нас, мы можем и должны теперь ограничиться оборонительной позицией! – закончил Зиновьев.

– Товарищи! – вновь поднялся Ленин. – Наша революция переживает в высшей степени критическое время. Этот кризис совпал с великим кризисом нарастания мировой социалистической революции и борьбы против неё всемирного империализма. На ответственных руководителей нашей партии ложится гигантская задача, невыполнение которой грозит полным крахом интернационалистского пролетарского движения. Момент такой, что промедление смерти подобно. Весь гвоздь всего современного политического положения в России состоит в том, что чрезвычайно широкие массы населения проникнуты конституционными иллюзиями. Конституционными иллюзиями называется политическая ошибка, состоящая в том, что люди принимают за существующий нормальный, правовой, упорядоченный, подзаконный, короче: «конституционный» порядок, хотя его в действительности не существует. Нельзя ровно ничего понять в современном политическом положении России, не поняв этого. Почему должны взять власть именно теперь большевики? Потому, что положение международное таково, что инициатива должна быть за нами. Предстоящая отдача Питера сделает наши шансы во сто раз худшими. А отдаче Питера при армии с Керенским и компанией во главе мы помешать не в силах. – Владимир Ильич выбрался из-за стола и, заложив большие пальцы рук в карманы жилетки, зашагал по комнате. – Что же делать? Надо сказать, что есть, признать правду, что у нас в ЦК и в верхах партии есть течение или мнение за ожидание съезда Советов, против немедленного взятия власти, против немедленного восстания. Надо побороть это течение или мнение. Иначе большевики опозорили себя навеки и сошли на нет, как партия. Ибо пропускать такой момент и «ждать» съезда Советов есть полный идиотизм или полная измена. Полная измена немецким рабочим. Не ждать же нам начала их революции!! Потому что она не может начаться, пока Керенский, Кишкин и компания у власти. Полная измена крестьянству. Имея оба столичных Совета, дать подавить восстание крестьян, значит, потерять и заслуженно потерять всякое доверие крестьян, значит, сравняться в глазах крестьян с Либерданами и прочими мерзавцами. «Ждать» съезда Советов есть полный идиотизм, ибо это, значит, пропустить недели, а недели и даже дни решают теперь всё. Это значит трусливо отречься от взятия власти, ибо 1-2 ноября оно будет невозможно (и политически и технически: соберут казаков ко дню глупеньким образом «назначенного» восстания). «Созывать» съезд Советов на 20 октября для решения «взять власть», – чем же это отличается от «назначения» восстания по-глупому?! Теперь взять власть можно, а 20-29 октября её нам не дадут взять. «Ждать» съезда Советов есть идиотизм, ибо съезд ничего не даст, ничего не может дать! «Моральное» значение? Удивительно!! «Значение» резолюций и разговоров с Либерданами, когда мы знаем, что Советы за крестьян и что крестьянское восстание подавляют!! Мы сведём этим Советы до роли жалких болтунов. Сначала победите Керенского, потом созывайте съезд. Победа восстания обеспечена теперь большевиками. Если бы мы ударили сразу, внезапно, из трёх пунктов, в Питере, в Москве, в Балтийском флоте, то девяносто девять сотых за то, что мы победим с меньшими жертвами, чем 3-5 июля, ибо не пойдут войска против правительства мира. Если даже у Керенского уже есть «верная» кавалерия и т.п. в Питере, то при ударе с двух сторон и при сочувствии армии к нам Керенский будет вынужден сдаться. Если даже при таких шансах, как теперь, не брать власти, тогда все разговоры о власти Советам превращаются в ложь. И Учредительное собрание «ждать» нельзя, ибо той же отдачей Питера Керенский и компания всегда могут сорвать его.

Владимир Ильич замолчал, но так и остался на ногах.

Свердлов вновь постучал карандашом по стакану.

– Прошу высказаться товарищей.

Поднялся Урицкий.

– Мы слабы не только в технической части, но и во всех других сторонах нашей работы. Мы выносим массу резолюций. Действий решительных никаких… Но во всяком случае, если держать курс на восстание, то нужно действительно что-либо делать в этом направлении. Надо решиться на действия определённые.

Зиновьев резко повернулся к Ленину.

– В июльские дни весь наш ЦК был против захвата власти… В буфете Таврического дворца состоялось маленькое совещание, на котором были Троцкий, Ленин и я. И Ленин, смеясь, говорил нам: «А не попробовать ли нам сейчас?» Но он тут же прибавил: «Нет, сейчас брать власть нельзя, сейчас не выйдет, потому что фронтовики ещё не все наши, сейчас обманутый фронтовик придёт и перережет питерских рабочих».

– Многоуважаемый Григорий Евсеевич, сейчас октябрь, а не июль, – отпарировал Ленин.

– Если бы не было в ЦК течения, которое хочет классовую борьбу свести к парламентской, то мы были бы готовы теперь к восстанию, но не в данный момент, – сказал Володарский.

– В союзе металлистов влияние большевиков преобладает, но большевистское выступление не является популярным; слухи об этом вызвали даже панику, – заметил Шляпников.

– Полагаю, что мы не готовы для нанесения первого удара. Низложить, арестовать в ближайшие дни власть мы не можем, – поддержал Шляпникова Милютин..

– На городской конференции и в Петроградском комитете и в Военке настроение гораздо более пессимистично. Мы не можем выступать, но должны готовиться, – высказался Шотман.

Зиновьев победно посмотрел на Ленина.

– Мы не имеем права рисковать, ставить на карту всё. Я предлагаю: если 20-го соберётся съезд, мы должны ему предложить не разъезжаться до того момента, пока не соберётся Учредительное собрание. Должна быть оборонительно-выжидательная тактика на фоне полной бездеятельности Временного правительства.

– Вопрос не стоит так: или сейчас, или никогда. Мы недостаточно сильны, чтобы с уверенностью в победе идти на восстание, но мы достаточно сильны, чтобы не допускать крайних проявлений реакции. Здесь борются две тактики: тактика заговора и тактика веры в движущие силы русской революции, – заявил Каменев.

– День восстания должен быть целесообразен, – сказал Сталин. – То, что предлагают Каменев и Зиновьев, это объективно приводит к возможности контрреволюции сорганизоваться, мы без конца будем отступать и проиграем всю революцию.

– Ждать, пока нападут, не следует, ибо сам факт наступления даёт шансы победы, – произнёс Калинин.

– Соотношение сил в нашу пользу, но техническая подготовка должна быть энергичнее, – высказал своё мнение Свердлов.

– Здесь повторяют то, что говорили меньшевики и эсеры, когда им предлагали брать власть. Теперь мы слишком много говорим, когда надо действовать, – заметил Скрыпник.

– Если вопрос о выступлении ставится как вопрос завтрашнего дня, то мы должны прямо сказать, что у нас для этого ничего нет. Но мы не должны прекращать нашей технической подготовки, – сказал Володарский.

– Массы именно уже усвоили себе взгляд, что восстание неизбежно, – заявил Равич.

Но дальнейшие выступающие были против восстания.

– Если бы оказалось, что события дадут нам отсрочку, то мы, конечно, ею воспользуемся. Возможно, что съезд Советов будет раньше. Если съезд примет всю власть Советам, тогда нужно задать вопрос о том, что делать, вызывать ли массы или нет. (Сокольников)

– Думаю, что до созыва съезда Советов нельзя устраивать восстание, но на съезде нужно взять власть. (Скалов)

– Мы выиграли оттого, что 3-5 июля не было восстания, и теперь если не будет, мы не погибнем. (Милютин)

– В России нет объективных условий для социалистической революции. (Рыков)

И вновь слово взял Ленин.

– Если социализм может быть осуществлён только тогда, когда это позволит умственное развитие народных масс, тогда мы не увидим социализма даже и через пятьсот лет. Социалистическая политическая партия – авангард рабочего класса; она не должна позволить, чтобы её останавливал низкий уровень развития масс, а должна вести массы за собой, пользуясь Советами, как органами революционной инициативы.

– Арест Временного правительства не стоит в порядке дня как самостоятельная задача, – вклинился Троцкий.– Если бы съезд создал власть, а Керенский ей не подчинился бы, то это был бы полицейский, а не политический вопрос. Единственное спасение – твёрдая политика съезда. Власть может перейти мирно. Теперь всё зависит от съезда. Предлагаю приурочить восстание к съезду, а само восстание поставить в зависимость от того, как отреагирует Временное правительство на решение съезда о взятии власти в свои руки.

– Ждать съезда Советов есть полный идиотизм, – Ленин с сожалением посмотрел на Троцкого, – ибо это значит пропустить недели, а недели и даже дни решают теперь всё.

– Необходимо воспользоваться первым подходящим случаем для захвата власти, – поддержал Ленина Иоффе.

– Дело не в вооружённых силах, – терпеливо продолжал Ленин. – Дело не идёт о борьбе с войском, но о борьбе одной части войска с другой. Не вижу пессимизма в том, что здесь говорилось. Силы на стороне буржуазии невелики. Факты доказывают, что мы имеем перевес над неприятелем. Из семнадцати тысяч солдат Московского гарнизона четырнадцать тысяч отдали свои голоса большевистскому списку. Почему ЦК не может начать? Это не вытекает из всех данных.

– Если восстание ставится как перспектива, – не согласился с Лениным Зиновьев, – то возражать нельзя, но если это приказ на завтра или послезавтра, то это – авантюра. Пока не съедутся наши товарищи, и мы не посоветуемся, мы не должны начинать восстания.

– Вопрос поставлен политически, – вскипел Каменев. – И назначение восстания есть авантюризм. Мы обязаны разъяснить массам, что в эти три дня на выступление не зовём, но считаем, что восстание неизбежно. Предлагаю проголосовать резолюцию и поставить предложение о том, чтобы в Центральном органе было напечатано, что до съездов к выступлению не зовут.

– Предлагаю принять следующую резолюцию. – Ленин взял в руки подготовленный заранее текст резолюции. – ЦК признаёт, что как международное положение русской революции (восстание во флоте в Германии, как крайнее проявление нарастания во всей Европе всемирной социалистической революции, затем угроза мира империалистов с целью удушения революции в России), – так и военное положение (несомненное решение русской буржуазии и Керенского с компанией сдать Питер немцам), – так и приобретение большинства пролетарской партией в Советах, – всё это в связи с крестьянским восстанием и с поворотом народного доверия к нашей партии (выборы в Москве), наконец, явное подготовление второй корниловщины (вывод войск из Питера, подвоз к Питеру казаков, окружение Минска казаками и пр.), – всё это ставит на очередь дня вооружённое восстание. ЦК считает, что только замена правительства Керенского вместе с подтасованным Советом Республики рабочим и крестьянским революционным правительством способна:

а) передать землю крестьянам вместо подавления восстания крестьян;

б) тотчас же предложить справедливый мир и тем дать веру в правду всей нашей армии;

в) принять самые решительные революционные меры против капиталистов для обеспечения армии хлебом, одеждой, обувью и для борьбы с разрухой.

Признавая таким образом, что вооружённое восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК призывает все организации и всех рабочих и солдат к всесторонней и усиленнейшей подготовке вооружённого восстания, к поддержке создаваемого для этого Центральным Комитетом центра и выражает полную уверенность, что ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный момент и целесообразные способы наступления.

Зиновьев поднял руку.

– Вношу контрпроект резолюции. Не откладывая разведочных, подготовительных шагов, считать, что никакие выступления впредь до совещания с большевистской частью съезда Советов – недопустимы.

Свердлов привычно постучал карандашом по стакану.

– Голосуется резолюция товарища Ленина в основу. – Окидывает взглядом собравшихся. – За – 20, против (Поднимают руки Каменев и Зиновьев) – 2, воздержалось (Поднимают руки Троцкий, Милютин, Шотман)– 3. Резолюция товарища Зиновьева: за (Поднимают руки Зиновьев, Каменев, Троцкий, Милютин, Шотман, Шляпников)– 6, против – 16, воздержалось (Поднимают руки Володарский, Сокольников, Скалов) – 3. Принимается резолюция товарища Ленина.

Зиновьев вырвал у Свердлова карандаш и в свою очередь забарабанил им по стакану.

– Требую немедленно созвать новый пленум ЦК РСДРП (б).

– Не имея возможности защищать точку зрения, – яростно выкрикнул Каменев, – выразившуюся в последних решениях ЦК и определяющую весь характер его работ, и находя, что эта позиция ведёт партию и пролетариат к поражению, прошу ЦК считать, что я более членом ЦК не состою.

И Каменев удалился с совещания. За ним вышел Зиновьев.

– ЦК отклоняет это предложение, – крикнул Свердлов вдогонку Каменеву и Зиновьеву. – На этом заседание ЦК объявляю закрытым.

П Е Р Е В О Р О Т – 2

«Временное правительство естественно

перестало существовать, как таковое».

П. Н. Милюков

В канцелярии школы инженерных прапорщиков за столами сидели адъютант школы поручик Синегуб и старший писарь Телюкин. Поручик бегло просматривал почту. В руки попала вскрытая телеграмма.

– Телюкин, – сердито крикнул поручик, – почему эта телеграмма из главного штаба в очередном докладе, кто её вскрыл?

– Телеграмма исполнена. Начальник школы лично приезжал и отдал распоряжения. Сейчас в главном штабе находятся наши юнкера для связи, посланы юнкера в николаевское инженерное училище, николаевское кавалерийское училище, а двое из членов совета школы направлены в личное распоряжение Керенского.

Хлопнула дверь, и в канцелярию ворвался юнкер Гольдман в полном боевом вооружении.

– Из главного штаба с запиской о немедленной готовности школы к выступлению, – взволнованно сообщил он, грохнув прикладом винтовки об пол. – В школе паника… Никто ничего не делает… Подобные же распоряжения посланы в другие школы и части… Петропавловка на нашей стороне… У Финляндского вокзала сосредоточилась тяжёлая артиллерия, перешедшая на сторону ленинцев… Пехота и казаки объявили нейтралитет… Если придут войска из Гатчины, Царского Села, то положение будет восстановлено быстро и без нас; но если они запоздают, то придётся идти арестовывать Ленина, образовавшего какое-то новое правительство из большевиков.

– Вы уже ели сегодня? – спросил курсанта Синегуб.

– Нас послали в связь в четвёртом часу, и мы ещё не ели. Товарищи просят прислать им смену или пищу.

– Оставайтесь в школе, – скомандовал поручик. – Сейчас вам будет послана смена. Телюкин, список юнкеров!

Телюкин толстыми пальцами залез в бумаги, неловко покопался там, нашёл список, подошёл к поручику. Синегуб нетерпеливо вырвал из рук писаря список. Начал диктовать:

– Приказание командирам первой и второй рот. По приказанию из главного штаба немедленно…

В канцелярию вбежал поручик Шумаков с запиской в руках.

– Что там у вас?

– Записка от поручика Басманова, – бодро отрапортовал Шумаков. – Пишет, что болен, продолжать дежурство не может и просит его заменить.

– Что за сволочь такая! – Синегуб замысловато выругался. – Приведите в порядок пулемёты, – обратился он к Шумакову. -. А револьверы у этого мерзавца Кучерова. Его второй день, подлеца, нет в школе. Запил. И нашёл же время! Нет… это форменный бедлам!

Шумаков тоже выругался и ушёл, но тут же ввалилась толпа юнкеров и штатских разночинцев, которые обступили Синегуба со всех сторон.

– Господа юнкера, – скомандовал поручик, – оставьте ваши личные дела и освободите канцелярию. Штатских сегодня не принимать, – приказал он писарю. – Все справки прекратить. – Синегуб повернулся к частным посетителям. – Вы, господа, будьте любезны, зайти в следующий раз.

Юнкера и штатские с шумом и руганью разошлись. Зашёл командир школы прапорщиков, полковник Ананьев. Синегуб вскочил, встал по стойке «смирно», открыл рот, собираясь рапортовать. Полковник раздражённо махнул рукой.

– Доклада не надо, всё знаю; теперь не время. Я уже приказал собрать совет школы и комитет юнкеров и сейчас должен идти туда. Всё изменилось. Рассказывать нет времени. Что выйдет, – посмотрим. Я же решил выступить, если у юнкеров не изменилось настроение. Выступаю с желающими. Господам же офицерам приказываю последовать за мною. Считаю, что это – вопрос долга и чести. Не сомневаюсь, что вы будете там, где и я. Все распоряжения после совещания. Сейчас никаких. Да приготовьте своё оружие. – Ананьев взялся за ручку двери, но передумал, положил руку на плечо адъютанта. – Вот что, Саня, – тихо, с грустью сказал он, – всё пошло к чёрту. Кто-то предал. Временному Правительству не удержаться. Только чудо может спасти его. Ни один из планов неприменим, и через три дня также не сбросить большевиков. Они будут ещё сильнее. Всё должно быть построено иначе. И уже, конечно, не нами. Я с тобою должны погибнуть. Мне только жаль юнкеров. Но мы ведь – дворяне и рассуждать иначе не можем.

Полковник одёрнул шинель, поправил портупею и, скрипя начищенными сапогами, вышел. Синегуб тоскливо посмотрел ему вслед. Что творится, что творится… Но что именно творится, додумать не успел. В дверь заглянул капитан Галиевский.

– Эти прохвосты мало того, что ключи потеряли от склада, так что пришлось взломать дверь, да ещё замки с пулемётов поснимали и куда-то запрятали, – прокричал он и тут же исчез.

Но людская карусель не останавливалась. Вернулся Шумаков.

– Сань, а есть ли смысл выступать? Может лучше остаться в школе?

– Как можно? Именно мне, вам и Галиевскому, как старым офицерам, там место в первую голову. Я надеюсь, что там соберётся всё офицерство Петрограда. Представляешь, какая это красивая, сильная картина будет. Помню, 19 октября ездил с докладом в главный штаб, то перед Зимним и перед штабом стояли вереницы офицеров в очереди за получением револьверов.

– Ну и наивен же ты! – Шумаков прыснул в зажатый кулак. – Да ведь эти револьверы эти господа петербургские офицеры сейчас же по получении продавали. Да ещё умудрялись по нескольку раз их получать, а потом бегали и справлялись, где это есть большевики, не купят ли они эту защиту Временного правительства. Нет, ты дурак, да и законченный к тому же. Петроградского гарнизона не знаешь ты!

Синегуб посмотрел на смеющегося Шумакова и… тоже рассмеялся. Они смотрели друг на друга, хохотали и никак не могли остановиться. Вновь захлопала дверь, и канцелярия заполнилась юнкерами. В сторонке разместились чины нестроевой команды. Последним вошёл начальник школы. Наступила тишина и нависла всеобщая напряжённость.

Один из солдат нестроевой команды вышел вперёд.

– Товарищи, – сказал он, обращаясь почему-то к офицерам, – солдаты нестроевой команды постановили соблюдать нейтралитет. А так как в настоящий момент решается вопрос о братоубийстве, о борьбе за капитал против свободы рабочего трудящегося народа, против нашего защитника Владимира Ильича Ленина и, значит, образованного им настоящинского народного правительства, то мы, члены комитета нестроевой команды, решили вас, господ, оставить одних. Нам с вами не по дороге. Пошли, ребята.

Солдаты нестроевой команды один за другим, не оглядываясь, ушли из помещения. Вбежал юнкер.

– Господа, сейчас я видел Родзянко. Он просит нас встать на защиту Временного Правительства от посягательств на него, на благополучие народа гостей из пломбированного вагона.

В канцелярии поднялся невообразимый шум, гам, гвалт. Кто кричал, кто колотил прикладами по полу, один удалец залихватски свистнул.

Полковник грохнул кулаком по столу.

– Тихо, господа! Предлагаю вам приказ от главного штаба немедленно явиться в боевой готовности к Зимнему Дворцу, а также призыв Временного Правительства выполнить свой долг перед родиной в момент наитягчайших напряжений, в дни, когда заседает народившийся Совет Республики. – Полковник замолчал, затем продолжил гораздо мягче. – Как порядочный человек я обязан предупредить, что момент крайне тяжёлый, обстановка складывается очень неблагоприятно для правительства и поэтому для принявших решение честно продолжать нести свой долг перед родиной это может оказаться последним решением в жизни.

– Мы это решение приняли, – загалдели юнкера. – Ведите нас туда. Мы идём за вами.

Полковник поднял руку.

– Господа юнкера, сейчас вас будет приветствовать военный комиссар при верховном командовании, поручик Станкевич.

Поручик, чистенький, розовенький, с ясными голубыми глазками, вышел из-за спины полковника, привычно расправил портупею. И заговорил хорошо поставленным, слегка хриплым от бесчисленных выступлений голосом.

– Господа, в данное исключительно тяжёлое время для революции и страны совершилось событие огромной исторической важности. В залах Мариинского дворца заседает цвет нашей мысли и гордость наших чаяний – Совет Республики… И вот, товарищи-граждане, в этот момент демагогическая злобность, посеянная Лениным и разжигаемая врагами революции и страны, готовится стать катастрофической для революции. Опьянённые демагогией, отбросы рабочего мира готовятся произвести срыв происходящего заседания Совета Республики… И вот, дорогие товарищи, вам предоставляется высокая честь охранить спокойствие работы Совета Республики. Я счастлив, что могу вас поздравить с назначением в караул Мариинского дворца. Я выражаю уверенность, что товарищи-граждане юнкера окажутся такими же доблестными защитниками дела революции, какими оказались на фронте офицеры, кончившие эту родную мне школу. И я убеждён, что дело до применения оружия не дойдёт, так как, если массы хулиганствующих увидят вас на постах у дворца, они только побурлят и разойдутся.

Станкевич говорил и говорил. Слова лились, как весенний ручеёк. Ровно и звонко. Синегуб с трудом сдерживал зевоту. Бессонная ночь давала себя знать. Да ещё этот убаюкивающий голос.

Кто-то сильно толкнул его в бок. Поручик вздрогнул.

– Господин поручик, – прошипел какой-то юнкер, – разрешите доложить, что мы хотим есть, а там, у дворца юнкера получают хлеб.

Капитан Галиевский кивнул на комиссара.

– Вот что нас губит.

Синегуб согласно кивнул.

– Тише, – шепнул он юнкеру, – бросьте. Вы в строю. Господин комиссар, – громко сказал он, обращаясь к Станкевичу, – разрешите получить хлеб.

Комиссар замер на полуслове.

– Только скорее.

– Юнкер, – скомандовал Синегуб, – возьмите двух помощников и получите хлеб на роту.

– Есть получить хлеб, – бодро ответил юнкер, подмигивая двум приятелям. И, грохоча сапогами, они побежали за хлебом.

Синегуб проводил взглядом юнкеров и обратился к комиссару с очередным вопросом:

– Господин комиссар, я не могу получить патронов. У нас сейчас патронов мало, а пулемётов и гранат совсем нет.

– Это лишнее, – поморщился Станкевич. – Дело до огня дойти не может. Ведите роту прямо по Морской. А, придя во дворец, решительно прикажите огня без самой крайней необходимости не открывать. А если подойдёт к Мариинскому дворцу какая-либо хулиганствующая толпа, то для укрощения её достаточно одного вида юнкеров, стоящих на постах с винтовками. Вот внутри дворца надо быть начеку. Я боюсь, чтобы кто не устроил обструкции в зале заседания и не произвёл паники.

х х х

Двор Зимнего дворца напоминал военный лагерь. Между высокими рядами сложенных в кубы дров стояли козлы винтовок, с разгуливающими между ними часовыми. Слева и справа торчали чёрные дула трёхдюймовых скорострелок. Весь двор говорил. И в этот говор вносилось резким диссонансом ржание лошадей.

Синегуб ввёл роту юнкеров.

– Рота, стой!

Юнкера замерли между двух штабелей.

– Р-разойдись!

Юнкера поставили винтовки в козлы и разбрелись по двору. Кто уселся на дровах, а кто прямо на цементной мостовой двора. Синегуб после нескольких часов стояния на ногах с наслаждениием присел возле винтовок на бревно.

– Господин поручик! – раздалось обращение, заставившее вернуться к ощущению мелкой действительности. – Господин поручик! Капитан Галиевский приказал ввести юнкеров во двор и присоединиться к батальону, а затем вам явиться к нему, а где он находится – я вас провожу. Прапорщика Одинцова с юнкерами во дворце нет. Их, по докладу убежавших юнкеров и некоторых офицеров штаба, очевидцев, окружили солдаты Павловского полка, рабочие и броневики, и взяли в плен. Причём страшно издевались и били юнкеров. Куда их увели – неизвестно… – возбуждённый печальной новостью о судьбе товарищей, торопливо доложил вернувшийся юнкер связи.

– А где остальные офицеры? – спросил юнкераа Синегуб.

– Господа офицеры с некоторыми из наших юнкеров – в Белом зале на митинге.

Синегуб вскочил, как ужаленный.

– На каком таком митинге?

– Самый настоящий митинг. Во дворец явились для защиты Временного Правительства школы прапорщиков из Ораниенбаума, Петергофа, взвод от Константиновского артиллерийского, наша школа, и ожидается прибытие казаков. Сперва всё шло хорошо. Но бездеятельность и проникшие агитаторы, а в то же время растущие успехи восставших вызвали брожение среди ораниенбаумцев и петергофцев. Их комитеты устроили совещание и потребовали к себе представителя от Временного Правительства из его состава для дачи разъяснений о цели их вызова и обстановки момента. А когда разъяснения были даны Пальчинским, то они объявили, за недостаточностью таковых, общее собрание для всего гарнизона Зимнего дворца. И вот уже с час митингуют в Белом зале, куда вышли все члены Временного Правительства во главе с Коноваловым. Там такая картина стыда, что я убежал оттуда. Друг друга не слушают, кричат, свистят. Не юнкера, не завтрашние офицеры, а стадо глупого баранья: тупые, глупые и грубые. Уже по их виду вы догадаетесь, что всё это – от сохи, полуграмотное, невежественное зверьё… Быдло…– с дрожью в голосе едва сдерживал набежавшее желание разрыдаться от гнета впечатлений дикости картины, еще продолжавшей мучить этого стройного, хрупкого, нежного юношу. – Представьте, говорит Коновалов, председатель совета министров Временного Правительства: какое бы там ни было правительство, но оно – правительство твоего народа. И что же? Он говорит, а его перебивают. Коновалов так и бросил. Затем Маслов выступил, ведь старый революционер; Терещенко принимался, – вот этот красиво, хорошо говорил, а результат тот же. Ни к кому никакого уважения. Тут же и курят, и хлеб жуют, и семечки щёлкают.

Синегуб слушал с закрытыми глазами; его шатало, тошнило; мысли путались… Наконец, взяв себя в руки, он справился о Керенском.

– А Керенский где ж?

– Господь его ведает. Сперва скрывали от юнкеров даже пребывание Временного Правительства. Говорили, что оно заседает в главном штабе. Потом объявили, что находится здесь. И что принято решение вести оборону Зимнего дворца, так как восставшие предполагают его занять, как уже заняли весь город. О последнем, конечно, не говорят, а, наоборот, умышленно лгут, что идут войска, что авангард северной армии в лице казачьих частей корпуса генерала Краснова вошёл в город. Сперва объявили, что занят Царскосельский вокзал и Николаевский, что дало возможность прибыть эшелонам из Бологое и станции Дно. Затем, – это было в три часа дня, – что казаки двинулись по Невскому и что только задержались у Казанского собора. Пока вы были у телефонной станции, мы ещё верили в правдивость этих сообщений. Но когда посланная к вам на подкрепление полурота, увидев, что на углу Невского и Морской происходит какая-то стычка, под охраной броневиков вернулась назад, нам стало ясно, что происходившая стрельба говорит о торжестве восставших, и что здесь по инерции продолжают лганьё. А вас мы, было, уже похоронили. И, слава Богу, что вам удалось вернуться! – тихо, утомившись от возбуждения, закончил своё тяжёлое описание портупей-юнкер.

      Наступило молчание. Сгустившаяся темнота не позволяла видеть выражения лиц. И только звуки пощёлкивания где-то выстрелов, оседавших во дворе, напоминали о необходимости действия, но тяжесть впечатления о взаимоотношениях членов Временного правительства и юнкеров, их защитников, обволакивала туманом серых вопросов душу, сердце и нервы.

– А где начальник школы? – спросил Синегуб у подошедшего поручика Одинцова.

– Его рвут. Сейчас он в Главном штабе. Его правительство назначило комендантом обороны Зимнего дворца, и ему подчинены все, находящиеся в Зимнем дворце силы.

– Да, что вы говорите?! Слава Богу! Теперь я опять начинаю верить, что мы не погубим зря наших юнкеров и что что-нибудь да вытанцуется у нас. Ну, я бегу к Галиевскому. Где капитан?

– В комендантской комнате, первая лестница наверх, во втором этаже, сейчас же рядом с выходом, – ответил поручик, направляясь в темень двора.

      В коридоре пахло тем запахом, который так присущ стенам казарм. Но вот и капитан Галиевский. Синегуб подошёл с докладом, но капитан прервал его.

– Александр Петрович! Очень рад, милый, вас видеть. Хорошо ещё, что хоть так кончилось. С этими представителями власти у меня уже опухла голова. Но в добрый час теперь назначен комендантом обороны Зимнего. Вы уже знаете это? Да? Я очень успокоился душою, когда узнал, что назначили Ананьева. Лишь бы не оказалось поздним это единственно разумное до сих пор мероприятие со стороны правительства и Главного штаба. Сколько и чего только, дружок, я вам не перескажу потом, вы диву дадитесь. Одним словом, я пришел к заключению, что Керенскому надо было передать власть Ленину. Но как это сделать? Подождите, вы сами в этом убедитесь! А ведь сам исчез, оставив несчастных дураков сотоварищей расхлёбывать кашу, которой, пожалуй, подавятся, а никак не расхлебают. Правительство – это какие-то особенные люди. В частности, многие на меня произвели сильное впечатление. Я убеждён, что их здесь обрабатывают самым бессовестным образом. Около них всё время вертятся какие-то тёмные личности, да кое-кто и в среде их далеко от этих не ушёл. Но всё же оно дитя перед улизнувшим главноуговаривающим. Ещё вчера, мороча людей в Совете Республики, в этом сборище козлищ, клялся умереть на своем посту, а сегодня, переодевшись, как рассказывают наши, сестрою милосердия, удрал из города. Учуял, что его песня всё равно к концу идёт. Так хоть бы чести хватило слово сдержать, других не подвести, так нет, он и товарищей предал. А те и сейчас всё ещё верят в него, а может быть… знают, да считают за лучшее молчать. Ну, да я решил их по совести защищать. Александр Георгиевич тоже того же мнения. У нас решения не меняются, не правда ли? А если дать восторжествовать Ленину без сопротивления, то народ никогда не разберётся, где чёрное и где белое, кто его друг и кто ему готовит ярмо беспросветного рабства. И вот для этого мы должны погибнуть здесь. И теперь я уже вижу, что это неизбежно, что нашим прежним расчётам не осуществиться. Что же делать, не мы – так другие, но начать мы должны. Да, тяжёлая расплата за наш невольный грех. Это тяжело говорить. Лучше идёмте, посмотрим, не пришёл ли Александр Георгиевич, – вставая с диванчика комендантской комнаты, закончил Галиевский

– Да, да, дорогой капитан, именно всё так, как вы говорите. Вот, если останемся живы, я расскажу вам о своих наблюдениях и выводах.

– Дай Бог. Но, пока, перейдём к делу. Вам надлежит отвести роты на предназначенные им места по разработанному начальником школы плану обороны дворца на случай нападения на него каких-либо групп восставших, явно не предполагающих наткнуться на такое сопротивление, как юнкерские батальоны. Вам приказано занять первый этаж налево от выхода из ворот, распространившись от крайнего левого угла дворца так, чтобы на Миллионную получился продольный огонь углового окна, куда потом вам будет дан пулемёт. Это окно должно явиться вашим левым флангом. Правый уже обозначится стыком с поручиком Скородинским. Он начинает от окна, выходящего на площадь рядом с главными этими воротами с левой стороны их, если смотреть отсюда по направлению к Морской. Таким образом, мы получаем фронтовое наблюдение за площадью и с огнём на неё. Главная оборона этого участка первого этажа дворца вверяется вам с подчинением вам и поручика Скородинского с его ротой. При этом, приказываю вам под строжайшей ответственностью не открывать первым огня, несмотря ни на что. Огонь разрешается лишь в случае атаки со стороны банд, и то если атака будет сопровождаться огнём с их стороны. Такова воля Временного правительства. Кроме того, при размещении юнкеров в комнатах приказывается учитывать высоту подоконников в расчёте на закидывание ручными гранатами комнат, а также принять во внимание возможную внезапность открытия огня из окон верхних этажей противолежащих дворцу зданий, которые, хотя и будут приведены в оборонительное состояние средствами офицерских отрядов, всё же могут случайно перейти в руки восставших. Это всё меры предположительные и руководящего характера. В данное же время надлежит лишь занять позицию и начать вести самое строгое наблюдение, дав возможность свободным юнкерам лечь отдыхать, так как решительные действия ожидаются лишь к утру, вследствие происшедшей какой-то заминки в приближении восставших к дворцу. Следовательно, опасаться можно лишь случайных банд. К утру же подойдут войска с фронта. Да, я забыл добавить, что вы должны иметь резерв на случай наружного действия у ворот. Резерв надлежит иметь от 1-й роты. Действовать резервом лишь с доклада мне. Кажется, всё. Эти детали должны быть сообщены юнкерам, которым вменяется в обязанность самое осторожное обращении с вещами, находящимися в комнатах. Об исполнении доложить. Я лично явлюсь для проверки.

– Есть.

Через несколько минут поручик ввёл роту в комнаты 1-го этажа. Юнкера располагались у окон, всматриваясь в происходящее на площади, приспосабливались лечь на полу, покрытом коврами.

Тем временем двор заполнился грязными, оборванными казаками. К офицерам, щёлкая на ходу плёткой по нечищеным сапогам, подошёл подхорунжий.

– Вы бы заснули, – убеждал Синегуб молчаливо сидевшую парочку друзей юнкеров с горящими глазами, окаймленными налившимися синевой под яблочными мешками.

– Пробуем, но не выходит. Обстановка давит, – конфузливо признались юнкера.

– А хорошая мебель, – выскочил кто-то из юнкеров с трезвой оценкой вещей, находившихся в комнатах.

– Да, тут как-то всё сохранилось на месте – не успели растащить или же рассказы о грабежах чистый вымысел, – подхватил поручик затронутую тему, чтобы развить её и отвлечься от других.

– Ну нет. Тут массу растащили, но надо отдать справедливость Керенскому. Он горячо и настойчиво требовал сохранения в целостности вещей, объявляя их достоянием государства. Но разве усмотришь за нашей публикой. Особенно дворцовыми служащими и той шантрапой, что набила дворец, – заметил один из разлегшихся на полу юнкеров.

– Где господин поручик? – донеслись возгласы из соседней комнаты. – Доложите, что казаки пришли и располагаются в коридорах и в комнатах около молельни и хотят так же занять её.

– Казаки! Какие казаки? Откуда? – Поручик бросился в коридор. Коридор уже был набит станичниками, а в него продолжали втискиваться всё новые и новые.

– Где ваши офицеры? Где командир сотни? – обратился Синегуб с вопросом к одному из бородачей уральцев. Он махнул головой и, не отвечая, продолжал куда-то проталкиваться через своих товарищей.

– Хотя на большом заседании представителей совета съезда казаков и говорено было о воздержании от поддержки Временного Правительства, пока в нём есть Керенский, который нам много вреда принёс, всё же мы и наши сотни решили придти на выручку, – доверительно сообщил стоявший на ящике и следивший за движением казаков подхорунжий. – И то только старики пришли, а молодёжь не захотела и объявила нейтралитет.

– А где же ваши офицеры? – поинтересовался у подхорунжего Синегуб.

– Их всего пять человек с двумя командирами сотен. Коменданта дворца ищут – сообщил словоохотливый подхорунжий. И тут же, без перехода заорал натужно своим казакам. – Эй, вы там, давай пулемёты туда в угол, вот разместится народ, тогда и их пристроим.

В комнату вошёл капитан Галиевский и передал приказание начальника школы явиться в помещение комендантской.

– Начальник школы приказал всем офицерам школ и частей собраться для обсуждения мер и получения заданий по развитию обороны Зимнего. Поэтому идёмте скорее, господа. Времени терять нельзя. А у вас хорошо здесь, – невольно поддавшись впечатлению покоя, закончил капитан.

      Спустя несколько минут, они вошли в продолговатую комнату, шумно наполненную офицерством. Здесь были и казаки, и артиллеристы, и пехотинцы – всё больше от военных школ, молодые и старики. Строгие, озабоченные и безудержно весёлые. Последние были неприятны; они были полупьяны. Начальника школы ещё не было. И поэтому все говорили сразу и на разные темы.

– Я при царе 10 лет был полковником, меня тогда обходили и теперь меня обходят, – кричал незнакомый полковник. – Да и не меня одного, а и вас, и вас… – обращался он к своим собеседникам, – а сегодня нам кланяются, просят защищать их, великих мастеров Революции, да в то же время сажают на голову какого-то начальника инженерной школы, из молодых. Да чтобы я ему подчинялся? Нет, слуга покорный!

– А вино отличное, – смаковал капитан одной Ораниенбаумской школы. – Это марка! И то, представьте себе господа, что лакеи, эта старая рвань, нам ещё худшее подали. Воображаю, что было бы с нами, если бы мы да старенького тяпнули: пожалуй, из-за стола не вышли бы. А что, не приказать ли сюда подать парочку-другую: а то ужасная жара здесь, всё пить хочется.

– Да, так эти жирные негодяи тебе и понесут сюда, – возмущённо возразил штабс-капитан той же школы.

– Ну, старики и решили запереть молодых в конюшнях, чтобы их нейтралитет был для них большим удовольствием, а сами решили идти. Защищать землю и волю, которые по убеждениям эсеровских агитаторов хочет забрать Ленин со своею шайкою, – рассказывал один из казачьих офицеров группе окружавших его слушателей.

– Господа офицеры! – прокричал вдруг полковник, отказывавшийся от подчинения начальнику школы, при появлении последнего из боковой комнаты в сопровождении высокого штатского в чёрном костюме.

      Офицеры поднялись со своих мест, и щёлканье шпор заменило стихнувшие разговоры.

– Здравствуйте, господа офицеры, – начал говорить начальник школы. – Волею Временного правительства я назначен Главным штабом комендантом обороны Зимнего дворца. Поэтому я пригласил вас для принятия следующих директив: соблюдение полного порядка во вверенных вам частях. Господа офицеры должны прекратить шатание по дворцу и, вспомнив, зачем они здесь, находиться при своих людях, не допуская к ним агитаторов, которые уже успели сюда проникнуть. Затем объяснить людям, что министр Пальчинский свидетельствует о получении телеграммы о начавшемся движении казаков генерала Краснова на Петроград. Поэтому наша задача сводится сейчас к принятию мер против готовящегося нападения на дворец, для чего прошу начальников частей подойти сюда и рассмотреть план расположения помещений Зимнего дворца. А, кроме того, дать мне данные о количестве штыков и способности принятия на себя той или другой задачи, за выполнение которой вся ответственность, ввиду недостатка времени и условий обстановки момента, конечно, ложится на взявших таковую, – продолжал говорить начальник школы, развернув план и положив его на стол.

      Офицеры столпились вокруг, рассматривают план и постепенно расходятся. Но открылась дверь, и перед столом вырос офицер артиллерийского взвода Константиновского училища.

– Господин полковник, орудия артиллерийского взвода константиновского училища поставлены на передки, и взвод уходит обратно в училище, согласно полученному приказанию от начальника училища, переданному командиром батареи.

Вслед за офицером появилось несколько юнкеров-константиновцев. Они в нерешительности остановились на пороге комнаты.

– Как это так? – возмутился Ананьев. – Немедленно остановите взвод.

– Поздно, – загалдели юнкера. – Взвод уже выезжает. Мы просили остаться, но командир взвода объявил, что он подчиняется только своему командиру батареи. Вот мы и ещё несколько юнкеров остались. Взвод уходить не хотел, но командир взвода настоял с револьвером в руках.

– Да что вы, с ума сошли? – Полковник побагровел. – Ведь взвод, раз он здесь, подчинён только мне. Поручик Синегуб, немедленно верните взвод. А вас, – полковник в упор посмотрел на офицера-артиллериста, – я арестую.

– Я не при чём, господин полковник, – отчеканил офицер-артиллерист. – А остаться не могу, мне приказано вернуться.

Он быстро развернулся и ушёл, почти убежал. Офицеры схватились за кобуры револьверов, но комендант движением руки остановил их.

– Пускай уходят, им же будет хуже: они не дойдут до училища. Их провоцировали, и они расплатятся за измену. А вы, – обратился он к юнкерам-артиллеристам, – присоединяйтесь к инженерной школе. Спасибо вам за верность долгу… идите.

Юнкера-артиллеристы разбрелись по двору, разыскивая юнкеров из инженерной школы.

– А может быть, их задержать в воротах, – заметил кто-то из офицеров, нарушая наступившее молчание.

– К сожалению, некому этого сделать, едва ли успели занять баррикады, – ответил комендант, вставая и направляясь к выходу. – Я иду к Временному правительству в Белый зал, – обращаясь к поручику Синегубу, сказал комендант, приостанавливаясь в дверях с планом в руках.

      Но не успел он выйти из комнаты, как, слегка отталкивая его от двери, влетела в комнату офицер-женщина.

– Где комендант обороны, господа, – женским, настоящим женским голосом спросила офицер.

– Это я, – ответил комендант.

– Ударная рота Женского батальона смерти прибыла в ваше распоряжение. Рота во дворе. Что прикажете делать? – вытягиваясь и отдавая честь по-военному, отрапортовала офицер-женщина.

– Спасибо, – в свою очередь вытянулся Ананьев. – Рад. Займите первый этаж вместе с инвалидами. Поручик, пошлите юнкера связи с госпожой… с господином офицером для указания места и сообщите об этом капитану Галиевскому.

– Идёмте, – сказал Синегуб офицеру-женщине.

Когда он вернулся, то застал суетившихся казаков. Со злыми, насупленными лицами они собирали свои мешки.

– Станичники, а вы-то куда? – крикнул копошащимся казакам Синегуб.

– Раз артиллерия ушла, – всё также словоохотливо пояснил подхорунжий, – нам тоже делать здесь нечего. Когда мы сюда шли, нам сказок наговорили, что здесь чуть не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле-то оказалось – жиды да бабы, да и правительство, тоже наполовину из жидов. А русский-то народ там с Лениным остался. А вас тут даже Керенский, не к ночи будет помянут, оставил одних. Вольному воля, а пьяному рай, – перешел на балагурный тон подхорунжий, вызывая смешки у близстоявших казаков.

      И эта отповедь, и эти смешки взбесили Синегуба, он накинулся с обличениями на подхорунжего:

– Черти вы, а не люди! Кто мне говорил вот на этом самом месте, что у Ленина вся шайка из жидов, а теперь вы уже и здесь жидов видите. Да, жиды, но жид жиду рознь. А вот вы-то сами, что сироты казанские, шкурники, трусы подлые, женщин и детей оставляете, а сами бежите. Смотрите, вас за это Господь так накажет, что свету не рады будете. Изменники! – кричал он, уже положительно не помня себя. – Стой! – спохватился поручик. – Идите. Но оставьте пулемёты, а то мы с голыми руками.

– Берите. Помогай вам бог. Нас простите.

Казаки ушли. За ними ушёл комендант обороны. Через несколько минут вслед за выходом коменданта комната опустела, а спустя еще немного времени начали постепенно прибывать юнкера для связи. Кончив возиться с полевой книжкой, Синегуб стал соображать о близости столовой. Наконец, не выдержав сидения, отправился разыскивать столовую, захватив с собой одного из юнкеров. Это оказалось довольно сложным занятием. Но вот они у цели, у двери комнаты, где сейчас они насытят свои пустые желудки. Толстый, бритый, важный лакей отворил дверь. Поручик шагнул на яркий ослепительный свет, остановился. Клубы табачного дыма, запах винного перегара ударили в нос, запершило в горле, а от пьяного разгула каких-то офицеров, из которых некоторые почти сползали со стульев, у него закружилась голова, затошнило. Синегуб не выдержал картины, и, несмотря на желание есть и пить, выскочил из комнаты

«Пир во время чумы… Пир во время чумы… позор, это офицеры…».

Нового ничего не было. Минуты томительного ожидания бежали тягуче медленно. Но вот скрипнула дверь, и показалась фигура капитана Галиевского. Бледный от волнения, шатаясь от усталости, капитан направился к поручику Синегубу.

– Я не могу. Устал. Выбился из сил, убеждая казаков. Вот что, Александр Петрович, идите к своей роте и займите баррикады у ворот. Пахотные юнкера ещё этого не сделали, а между тем восставшие приближаются. Получено известие от Главного штаба. А я… я отдышусь и пойду к Александру Георгиевичу. Бедный, тяжело ему сегодня и ещё хуже будет.

      Поручик, уже не слушал капитана и, сорвавшись с места, бросился спасать положение. Своих юнкеров он нашел во дворе, на старом месте, куда они были выведены для предоставления места в первом этаже казакам, теперь уходящим, инвалидам-георгиевцам и ударницам. Юнкера были расстроены, что поручик сразу уловил по отдельным замечаниям, которыми они перекидывались.

– Рота смирно!

      Разговоры от внезапности появления командира смолкли.

– Рота равняйсь! Смирно! Друзья, вам предстоит честь первыми оказаться на баррикадах. Поздравляю. На плечо! Рота, правое плечо вперед, шагом марш!

      Чеканя шаг, юнкера направились к воротам. Синегуб подошёл к Галиевскому.

– Паршиво, – сказал Галиевский, – но ещё хуже растерянность правительства. Сейчас получен ультиматум с крейсера «Авроры», стоящего на Неве против дворца. Матросы требуют сдачи дворца, иначе откроют огонь по нему из орудий. Петропавловская крепость объявила нейтралитет. Положение дрянь, и пехотные школы снова волнуются. А правительство хочет объявить для желающих свободный выход из дворца. Само же остаётся здесь и от сдачи отказывается.

– Да чёрт с ними, капитан. Чем меньше дряни останется во дворце, тем легче будет обороняться. Я заглянул, было, в столовую: толстые важные лакеи, клубы табачного дыма, запах винного перегара, пьяные офицеры, из которых некоторые почти сползли со стульев… Пир во время чумы… позор, это – офицеры…

– Я уже ничему не удивляюсь, поручик. Недавно был в павловских казармах. Захожу в комнату, и глазам не верю. Большой стол, накрытый белой скатертью. На нём – цветы, бутылки, груды свёртков и раскрытая коробка с шоколадными конфектами. На полу, на диванчиках, на стульях и на походных кроватях спят офицеры. Около нескольких столиков – дамы. Соображаю, что попал в офицерское собрание полка. Пробираюсь к полковнику и тихо зову его. Тот поднимает голову и смотрит на меня осоловевшими глазами. А большевики на подступах к Зимнему.

Галиевский длинно и грязно выругался. Послышался звук орудийного выстрела. Открылся огонь по дворцу. Вокруг них засвистели пули.

– Спокойствие соблюдать, – крикнул капитан. – Огонь открывать только по моему приказу. Чёрт его знает, кто может идти к нам!

И, как нарочно, на фонарях вспыхнул яркий свет. Капитан забегал вокруг фонарей в поисках выключателя.

– Свет потушить! – дико завопил капитан.

Неизвестно откуда появились незнакомые мужчина и женщина. В них с первого взгляда можно было узнать иностранцев. Либо англичане, либо американцы.

– А вы кто такие? – грубо спросил у них Синегуб. – Что здесь делаете?

– Мы – американские корреспонденты, – ответил мужчина. – Позвольте представиться: Джон Рид. Это моя жена Луиза Брайант.

– Американцы? Очень рад. – Поручик щёлкнул каблуками. – Поручик Синегуб. Весь к вашим услугам. Дело не только в большевиках. Беда в том, что пропали благородные традиции русской армии. Взгляните кругом: юнкера, будущие офицеры. Но разве это джентльмены? Керенский открыл военные училища для всех желающих, для каждого солдата, который может выдержать экзамен. Мне бы очень хотелось уехать из России. Я решил поступить в американскую армию. Не будете ли вы добры помочь мне в этом деле у вашего консула? Я дам вам свой адрес. – Синегуб торопливо написал на клочке бумаги несколько слов и передал Джону Риду. – Женский батальон постановил остаться верным правительству.

– Значит, во дворце есть солдаты-женщины? – заинтересовалась Луиза.

– Да, они в задних комнатах. Если что-нибудь случится, они там будут в безопасности. – Поручик вздохнул. – Какая тяжёлая ответственность! Но пусть большевики только сунутся, мы им покажем, как драться! Они не посмеют напасть на нас, они все трусы… Но если они и задавят нас, ну что ж, каждый оставит последнюю пулю для себя.

Американцы ушли так же неожиданно, как и появились. Вбежал запыхавшийся юнкер, волоча упирающегося лакея.

– Эта скотина не хочет говорить, где монтёрская.

– Не могу знать, сейчас никого нет, все разбежались и только господа офицеры изволят погуливать.

– Издеваешься, скотина! – вскипел Синегуб. Он ударил лакея в лицо. – Говори, где монтёрская!

Вырвал из кобуры револьвер и направил на лакея.

– Сейчас, сейчас, ваше сиятельство! –захныкал лакей, испуганно вжав голову в плечи. – Идёмте, покажу.

Юнкер ушёл на пару с лакеем. Почти сразу погас свет. И в темноте прозвучал чей-то жуткий вопль:

– Броневик идёт! Броневик идёт!

– Пулемётчики, – скомандовал Галиевский, – приготовьтесь.

В это время снова вспыхнул свет

– Александр Петрович, – крикнул Галиевский Синегубу, – потушите огонь.

Синегуб выстрелил в фонарь. Фонарь потух.

– Товарищи! – истерично прокричал какой-то солдат. – Через пять минут «Аврора» опять откроет огонь. Кто сложит оружие и выйдет из дворца, тому будет пощада.

Синегуб осторожно поднял дуло револьвера, прицелился в голову солдата, взвёл курок. Подошедший комендант обороны положил руку на правую руку Синегуба, просунул палец под курок.

– С ума ты сошёл. Сейчас же, поручик, отправьтесь к Временному Правительству и доложите, что вылазка, произведённая ударницами, привела их к гибели, что главный штаб занят восставшими, а также доложите, что положение усложняется, и что дворец кишит агитаторами. Идите, поручик.

Синегуб взял под козырёк.

– Есть.

Он долго блуждал по кабинетам Зимнего дворца, пока, наконец, не попал в просторный зал. Министр иностранных дел Терещенко и товарищ министра торговли и промышленности Пальчинский разгуливали по комнате. Министр торговли и промышленности и заместитель министра-председателя Коновалов сидел за столом. Налево от двери сидел в кресле морской министр контр-адмирал Вердеревский в адмиральском сюртуке.

– Что вам угодно? – сердито буркнул адмирал.

Поручик, не обращая внимания на брюзжащего старика-адмирала, подошёл к столу, вытянулся и, взяв под козырёк, доложил:

– Господин председатель совета министров Временного Правительства, поручик Синегуб прибыл по поручению коменданта обороны Зимнего дворца.

Коновалов встал из-за стола.

– Я к вашим услугам. Что сообщите?

– Говорите, говорите скорее, – нетерпеливо зачастил Терещенко.

– Вылазка, произведённая ударницами, – отрапортовал Синегуб, – привела их к гибели. Главный штаб занят восставшими. Дворец кишит агитаторами. Юнкера стойко лежат на баррикадах.

– Поблагодарите их от нашего имени и передайте нашу твёрдую веру в то, что они продержатся до утра, – сказал Коновалов, нервно дёрнувшись.

– А утром подойдут войска, – добавил Терещенко.

– Понимаете, – Пальчинский, подняв вверх указательный палец, значительно посмотрел на поручика, – надо додержаться только до утра.

– Так точно, понимаю, – рявкнул Синегуб. – За нашу школу я отвечаю, господин председатель совета министров.

– Спасибо, – поблагодарил поручика Коновалов.– Пожалуйста, передайте коменданту, что правительство ожидает частых и подробных сообщений.

– А лучше, если он сам сможет вырваться и явиться к нам, – добавил Терещенко.

– Сейчас звонили по телефону из городской думы, что общественные деятели, купечество и народ с духовенством во главе идут сюда и скоро должны подойти и освободить дворец от осады, всё также значительно произнёс Пальчинский. – Передайте это на баррикады и оповестите всех защитников дворца. Вы сами тоже распространяйте это. Это должно поднять дух.

Где-то недалеко громыхнула пушка. Министры переглянулись и невольно вжали головы в плечи. Торопливо вошёл комендант.

– Вы знаете план Зимнего? – с ходу обратился к нему Коновалов.

– Никак нет.

– Это чёрт знает что, – сказал Коновалов и посмотрел на Вердеревского. – Что грозит дворцу, если «Аврора» откроет огонь?

Контр-адмирал встал со стульчика и подошёл поближе к Коновалову.

– Он будет обращён в груду развалин. – Вердеревский передёрнул плечами, аккуратно поправил правой рукой воротник, заложил руки в карманы сюртука и продолжил не без гордости. – У неё башни выше мостов. Может уничтожить дворец, не повредив ни одного здания. Зимний дворец расположен для этого удобно. Прицел хороший.

– Господин председатель совета министров, – прервал пространные рассуждения морского министра полковник Ананьев, – юнкера бегут, я был вынужден сдать дворец. Сейчас явятся парламентёры.

– Нет, – взвизгнул Пальчинский. – Это неприемлемо, я категорически утверждаю. Надо вернуть юнкеров. – Лихорадочно закрутил головой, натолкнулся взглядом на Синегуба. – Послушайте, бегите, верните юнкеров.

– Я здесь умереть могу, но бегать, – поручик опустил глаза, – бегать больше не в силах.

Он отвернулся.

– Я сам пойду, – заявил Пальчинский Терещенко, потеряв всю свою значительность.

Пальчинский ушёл. Оставшиеся растерянно посмотрели ему вслед. Внезапно начал расти гул. Гул приближался, и вот, в дверях в сопровождении группы юнкеров вновь появился Пальчинский. За ним – маленькая фигурка с острым лицом в тёмной пиджачной паре и с широкой как у художников старой шляпчонкой на голове. Это был член ВРК, руководитель штурма Зимнего Антонов-Овсеенко. За ним вооружённые рабочие, матросы. Они быстро наполнили зал. Антонов-Овсеенко обернулся и широко распластал руки, сдерживая наступающих большевиков.

– Держите, товарищи, дисциплину. Там юнкера.

– Стой! – заорал Пальчинский. – Если будете так напирать, то юнкера откроют огонь.

– Спокойствие, товарищи, спокойствие. – Антонов-Овсеенко поднялся на носки. – Товарищи! Да здравствует пролетариат и его Революционный Совет. Власть капиталистическая, власть буржуазная у ваших ног, товарищи, у ног пролетариата. И теперь, товарищи пролетарии, вы обязаны проявить всю стойкость революционной дисциплины пролетариата Красного Петрограда, чтобы этим показать пример пролетариям всех стран. Я требую, товарищи, полного спокойствия и повиновения товарищам из операционного комитета Совета!

– Господа юнкера, – выкрикнул Пальчинский, – Временное Правительство принимает сдачу без всяких условий, выражая тем подчинение лишь силе, что предлагается сделать и вам.

– Нет, – возразил Синегуб, – подчиниться силе ещё рано. Мы умрём за правительство. Прикажите только открыть огонь.

– Бесцельно и бессмысленно погибните, – возразил Коновалов. – Откажитесь от дальнейшего сопротивления, чтобы спасти свои жизни.

– Если они уже здесь, то, значит, дворец уже занят, – безнадёжно вздохнув, сказал Пальчинский.

– Значит, – подтвердил Синегуб. – Заняты все входы. Все сдались. Охраняется только это помещение. Как прикажет Временное правительство?

– Мы не хотим крови! Мы сдаёмся! – хором ответили министры.

– А сами сколько крови пролили! – угрюмо проворчал один из красногвардейцев. – А сколько нашего народа побито из ружей да пулемётов!

– Это неправда! – возразил Пальчинский запальчиво. – Неправда! Мы никого не расстреливали. Наша охрана только отстреливалась, когда на неё производили нападения и стреляли.

– Довольно, товарищи! – вмешался в бессмысленную перепалку Антонов-Овсеенко. – Перестаньте. Всё это потом разберётся. И ничего не брать! Революция запрещает! Никаких грабежей! Это, – Он обвёл рукой вокруг, – принадлежит народу! Теперь надо составить протокол. Я буду всех опрашивать. Только вот сначала… Предлагаю сдать всё имеющееся у вас оружие.

Юнкера загрохотали прикладами винтовок, сбрасывая их в кучу посреди зала. За винтовками полетели подсумки с патронами. Там же оказалось несколько револьверов.

– У нас нет оружия, – заявили министры.

– Обыскать, обыскать надо! – загалдели красногвардейцы.

– Товарищи,– сердито прикрикнул Антонов-Овсеенко на красногвардейцев, – прошу соблюдать тишину. Обыскивать не надо! Я вам верю на слово.

Он обвёл взглядом красногвардейцев.

– Петров, Наливайко, Васильев!

Вызванные красногвардейцы подошли к Антонову-Овсеенко. Замерли в ожидании революционного приказа.

– Товарищи, отведите сдавшихся слуг капитала в надлежащее место для дальнейшего производства допроса. – Антонов-Овсеенко повернулся к Членам Временного Правительства. – Именем Военно-революционного комитета объявляю вас арестованными. Ну, выходите сюда!

Пользуясь возникшей неразберихой, Синегуб подошёл к человеку в одежде мастерового, тихо шепнул ему в ухо.

– Послушайте. Вот вам деньги. – Он сунул мастеровому пачку смятых кредиток. – Выведите меня отсюда через дворец к Зимней канавке.

Мастеровой засунул деньги в карман спецовки, воровато огляделся.

– Идите туда и там подождите. Ежели они не заметят, я выйду и попробую провести. Не знаю, как выйдет, там здорово вашего брата поколотили.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

«Рабочие, солдаты, крестьяне, казаки, все трудящиеся!

Если вы будете действовать дружно и стойко, никто

не посмеет сопротивляться воле народа. Старое

правительство уступит место новому тем более мирно,

чем сильнее, организованнее и мощнее выступите вы.

И вся страна пойдёт тогда смело и твёрдо к завоеванию

мира народам, земли крестьянам, хлеба и работы голодающим.

Власть должна перейти в руки Советов рабочих, солдатских

и крестьянских депутатов. У власти должно быть новое

правительство, избранное Советами, сменяемое Советами,

ответственное перед Советами».

И. Сталин

В 10.45 вечера 25 октября или 7 ноября (по новому стилю) 1917 года открылся II Всероссийский Съезд Советов.

Залитый огнями люстр белый колонный зал Смольного был полон людей. Преобладали серые солдатские шинели и чёрные спецовки. Хватало и матросов в тельняшках и бескозырках. Толстый лысоватый человек в мешковатом мундире военного врача за столом президиума, зазвонил в колокольчик, открывая второй съезд рабочих и солдатских депутатов. Это – Дан, один из лидеров меньшевиков.

– Переживаемый момент, – печальным голосом сказал он, – окрашен в самые трагические тона. – Он остановился на мгновение, продолжил тихо. – Товарищи, съезд Советов собирается в такой исключительный момент и при таких исключительных обстоятельствах, что вы, я думаю, поймёте, почему ЦИК считает излишним открывать настоящее заседание политической речью. Для вас станет это особенно понятным, если вы вспомните, что я являюсь членом Президиума Центрального Исполнительного Комитета, а в это время наши партийные товарищи находятся в Зимнем дворце под обстрелом, самоотверженно выполняя свой долг министров, возложенных на них ЦИКом.

– Товарищи! – выкрикнул с места Троцкий, – Дан говорит вам, что вы не имеете права восставать. Восстание есть неотъемлемое право каждого революционера! Когда угнетённые массы восстают, они всегда правы.

Дан раздражённо стукнул кулаком по столу.

– Кто подстрекает к этому, тот совершает преступление!

– Вы уже давно совершили преступление! – не унимался Троцкий. – Вы взяли власть и отдали её буржуазии!

– Когда выставляются такие лозунги, как «вламывайтесь в дома, срывайте с буржуев сапоги и одежду!»

– Ложь! Таких лозунгов не было.

– Всё равно, начинать можно по-разному, но кончится этим! Объявляю первое заседание II съезда Советов рабочих и солдатских депутатов открытым и предлагаю избрать президиум.

Поднялся Каменев.

– По соглашению между большевиками, левыми эсерами и меньшевиками-интернационалистами постановлено составить президиум на основе пропорционального представительства всех фракций, присутствующих на съезде.

– Мы отказываемся выдвигать своих представителей, – истерично выкрикнул Дан.

– Вспомните, вспомните, – Каменев злорадно посмотрел на Дана, – что вы делали с нами, большевиками, когда мы были в меньшинстве!

Старый ЦИК демонстративно покинул трибуны, и его место заняли Троцкий, Каменев, Луначарский, Коллонтай. Зал взорвался аплодисментами.

Каменев зачитал регламент.

– В порядке дня значится: во-первых, вопрос об организации власти; во-вторых, вопрос о войне и мире и, в-третьих, вопрос об Учредительном собрании.

Поднялся Троцкий.

– По соглашению между бюро всех фракций, предлагается сначала заслушать и обсудить отчёт Петроградского Совета, затем дать слово членам ЦИК и представителям партий и, наконец, перейти к порядку дня.

На улице раздался шум, послышался глухой гром пушек. Все нервно повернулись к окнам. На трибуну вскочил Мартов, маленький чернявый человечек. Быстро и визгливо закричал, выталкивая в зал потоки слов.

– Гражданская война началась, товарищи! За нашей спиной большевики стряпают очередной тайный заговор. Первым нашим вопросом должно быть мирное разрешение кризиса. И принципиально и тактически мы обязаны спешно обсудить пути предупреждения гражданской войны. Там, на улице стреляют в наших братьев! В тот момент, когда перед самым открытием съезда Советов вопрос о власти решается путём военного заговора, организованного одной из революционных партий. Все революционные партии обязаны смотреть фактам прямо в лицо! Задача съезда заключается, прежде всего, в том, чтобы решить вопрос о власти, и этот вопрос уже поставлен на улицах, он уже разрешается оружием! Мы должны создать власть, которая будет пользоваться признанием всей демократии. Съезд, если хочет быть голосом революционной демократии, не должен сидеть, сложа руки перед лицом развёртывающейся гражданской войны, результатом которой, может быть, будет вспышка контрреволюции. Возможностей мирного выхода надо искать в создании единой демократической власти. Необходимо избрать делегацию для переговоров с другими социалистическими партиями и организациями.

– Политические лицемеры, – страстно выкрикнул с места какой-то капитан, – возглавляющие этот съезд говорят нам, что мы должны поставить вопрос о власти, а между тем этот вопрос уже поставлен за нашей спиной ещё до открытия съезда! Расстреливается Зимний дворец, но удары, падающие на него, заколачивают гвозди в крышку гроба той политической партии, которая решилась на подобную авантюру!

Его прервал шум в зале и возмущённые крики. Но капитан, выждав, когда крики умолкли, продолжил свою речь.

– Пока здесь вносится предложение о мирном улаживании конфликта, на улицах идёт бой. Сотни раненых и десятки убитых. Раздеты донага и подвергнуты пыткам четырнадцать юнкеров Павловского училища. Один из них сошёл с ума. Пьяная матросня расстреливает обезоруженных защитников законного Временного правительства, хладнокровно зарезала несколько министров, выбрасывает юнкеров из окон Зимнего дворца, насилует женщин-ударниц. Десятки из них покончили с собой, не будучи в силах пережить все эти ужасы. Идёт неприкрытый грабёж культурных ценностей Зимнего дворца. Похищено на пятьсот миллионов рублей ценных предметов!

В зале поднялся рёв ужаса и возмущения.

– Это ложь и провокация! – выкрикнула Коллонтай. – Рабочие и крестьяне, восставшие против насилия, не могут допустить подобных действий. Мы требуем немедленного расследования этого сообщения. Если в нём есть хоть малейшая доля истины, военно-революционный комитет примет самые энергичные меры!

Мартова, покинувшего трибуну во время страстной речи капитана, сменил армейский поручик. Говорил он мягко и убедительно.

– Я говорю от имени фронтовых делегатов. Армия недостаточно представлена на этом съезде, и, кроме того, она не считает съезд Советов необходимым в настоящий момент, то есть всего за три недели до открытия Учредительного собрания. – Его прервали бурные, всё нарастающие крики и топот. – Армия считает, – выкрикнул поручик, – что съезд Советов не имеет необходимой власти.

Солдаты вскочили с мест, затопали ногами.

– От чьего вы имени говорите? Кого вы представляете? – крикнули из зала.

– Центральный исполнительный комитет пятой армии, второй финский, первый нарвский, третий Сумский стрелковые полки.

– Когда вас избрали? Вы представляете не солдат, а офицеров! А солдаты что говорят?

– Мы, фронтовые группы, слагаем с себя всякую ответственность за то, что происходит сейчас и ещё произойдёт в будущем, и считаем необходимым мобилизовать все сознательные революционные силы для спасения революции! Фронтовая группа покидает съезд. Место для боя – на улицах.

– От штаба вы говорите, а не от армии!

– Большевики не ведают, что творят. Их несёт стихия. Призываю всех благоразумных солдат покинуть съезд!

– Корниловец! Контрреволюционер! Провокатор! – неслось из зала.

Вскочил Дан.

– От имени партии меньшевиков заявляю, что единственная возможность мирного выхода состоит в том, чтобы съезд начал переговоры с Временным правительством об образовании нового кабинета, который опирался бы на все слои общества. Поскольку большевики организовали военный заговор, опираясь на Петроградский Совет и не посоветовавшись с другими фракциями и партиями, мы не считаем возможным оставаться на съезде и поэтому покидаем его, приглашая все прочие группы и партии следовать за нами и собраться для обсуждения создавшегося положения.

– Дезертиры! – донеслось из зала.

Тем временем на трибуну взобрался представитель эсеров Гендельман. Он говорил едва слышным голосом, ежеминутно прерываемый общим шумом.

– От имени социалистов-революционеров выражаю решительный протест против бомбардировки Зимнего дворца. Мы не признаём подобной анархии…

Но Гендельману не дал договорить молодой солдат, который занял его место на трибуне и драматическим жестом поднял руку.

– Товарищи! Моя фамилия Петерсон. Я говорю от имени второго латышского стрелкового полка. Вы выслушали заявление двух представителей армейских комитетов, и эти заявления имели бы какую-нибудь ценность, если бы их авторы являлись действительными представителями армии. – Зал сотрясся от бурных аплодисментов. – Они не представляют солдат. – Петерсон потряс кулаками. – Двенадцатая армия давно настаивает на переизбрании Совета и Искосола, но наш комитет точно так же, как и ваш ЦИК, отказался созывать представителей масс до конца сентября, так что эти реакционеры смогли послать на настоящий съезд своих лжеделегатов. А я вам говорю, что латышские стрелки уже неоднократно заявляли: «Больше ни одной резолюции! Довольно слов! Нужны дела. Мы должны взять власть в свои руки!» Пусть эти самозваные делегаты уходят! Армия не с ними!

Петерсон ушёл с трибуны под бурные аплодисменты. Его место занял один из лидеров Бунда Абрамович.

– События, происходящие в настоящий момент в Петрограде, являются величайшим несчастьем! Группа Бунд присоединяется к декларации меньшевиков и социалистов-революционеров и покидает съезд! – Абрамович возвысил голос и поднял руку. – Наш долг перед русским пролетариатом не позволяет нам остаться здесь и принять на себя ответственность за это преступление. Так как обстрел Зимнего дворца не прекращается, то городская дума вместе с меньшевиками, эсерами и исполнительным комитетом крестьянских Советов постановила погибнуть вместе с Временным правительством. Мы присоединяемся к ним! Безоружные, мы открываем свою грудь пулемётам террористов. Мы призываем всех делегатов съезда…

Остаток речи Абрамовича утонул в буре криков, угроз и проклятий. Часть делегатов поднялась со своих мест и стала пробираться к выходу.

Каменев, размахивая председательским колокольчиком, закричал,

– Оставайтесь на местах! Приступим к порядку дня!

– Мы уйдём, – взвизгнул Дан. – Но вы пожалеете об этом и ещё призовёте нас.

Дан покинул зал. За ним – меньшевики, эсеры, бундовцы.

– Дезертиры! Предатели! Скатертью дорога! – неслось им вдогонку.

Троцкий встал и картинно ткнул пальцем в сторону выхода.

– Все так называемые социал-соглашатели, все эти перепуганные меньшевики, эсеры и бундовцы пусть уходят! Все они просто сор, который будет сметён в сорную корзину истории!

– От имени большевиков сообщаю, – сказал Луначарский, – что Военно-революционный комитет по просьбе городской думы отправил делегацию для переговоров с Зимним дворцом. Таким образом, мы сделали всё возможное, чтобы предупредить кровопролитие.

На трибуну взобрался Станкевич.

– Страшно русскому убивать своих же братьев русских. Между солдатами, которые плечом к плечу били внешнего врага в боях, которые войдут в историю, не должно быть гражданской войны! Что нам, солдатам, до всей этой свалки политических партий? Не стану говорить вам, что Временное правительство – правительство демократическое; мы не хотим коалиции с буржуазией, нет, не хотим. Но нам необходимо правительство объединённой демократии, в противном случае Россия погибла! При таком правительстве не понадобится гражданской войны и братоубийства.

Поднялся Троцкий.

– Вас уговаривают оставаться нейтральными, оставаться нейтральными в тот момент, когда юнкера и ударники, никогда не знающие нейтралитета, стреляют в нас на улицах и ведут на Петроград Краснова или ещё кого-нибудь из той же шайки. С Дона наступает Каледин. С фронта надвигается Керенский. Корнилов поднял текинцев и хочет повторить свою августовскую авантюру. Меньшевики и эсеры просят вас не допускать гражданской войны. Но что же давало им самим возможность держаться у власти, если не гражданская война, та гражданская война, которая началась ещё в июле, и в которой они постоянно стояли на стороне буржуазии, как стоят и теперь? Вопрос совершенно ясен. На одной стороне – Керенский, Каледин, Корнилов, меньшевики, эсеры, кадеты, городские думы, офицерство… Они говорят вам, что их цели очень хороши. На другой стороне – рабочие, солдаты, матросы, беднейшие крестьяне. Вы хозяева положения. Великая Россия принадлежит вам. Отдадите ли вы её обратно?

На трибуну взобрался бледный и взволнованный солдат.

– Товарищи! Я приехал с Румынского фронта, чтобы настойчиво сказать всем вам: необходимо заключить мир! Кто даст нам мир, за тем мы и пойдём, будут ли то большевики или новое правительство. Дайте нам мир! Мы на фронте больше не можем воевать, мы не можем воевать ни с немцами, ни с русскими.

Председательское место занял Каменев.

– Товарищи! Предлагаю принять следующую резолюцию: «Второй Всероссийский съезд Советов констатирует: уход со съезда делегатов меньшевиков, социалистов-революционеров представляет собой бесцельную и преступную попытку сорвать полномочное Всероссийское представительство рабочих и солдатских масс в тот момент, когда авангард этих масс с оружием в руках защищает съезд и революцию от натиска контрреволюции. Но уход соглашателей не ослабляет Советы, а усиливает их, так как очищает от контрреволюционных примесей рабочую и крестьянскую революцию. Да здравствует победоносное восстание солдат, рабочих и крестьян!» Прошу проголосовать, товарищи. Кто за указанную резолюцию? Против? Воздержались? Единогласно. А теперь разрешите предоставить слово для краткого сообщения председателю анкетной комиссии.

– По точным данным бюро всех фракций, к началу открытия съезда, считая и беспартийных и сочувствующих, записавшихся во фракции распределяются следующим образом: большевиков – 390, социалистов-революционеров – 160, социал-демократов (интернационалисты) – 14, социал-демократов (объединенцы) – 6, украинцев – 7, меньшевиков – 72. Итого – 649. После ухода меньшевиков и правых эсеров данные по фракциям распределяются следующим образом: большевиков – 390, социалистов-революционеров – 179, интернационалистов – 35, украинцев – 21. Итого – 625 человек. Таким образом, количество окончательно ушедших со съезда делегатов достигает от 25 до 51 человека, что является самым ничтожным процентом по отношению к оставшимся. И если теперь ЦИК первого съезда поднимает вопрос о неправомочности съезда, то является необъяснимым, каким образом был ими же, в лице Дана, открыт съезд и признан правомочным. Если же ушедшие меньшевики и правые социалисты-революционеры думают, что с их уходом съезд потерял свой кворум, то почему ими не было сделано соответствующего заявления на самом съезде, и почему они принимали участие в переговорах о конструировании президиума съезда. Комиссия утверждает, что отказ участвовать в президиуме последовал только после того, как выяснился огромный численный перевес всего левого крыла съезда, и когда вопрос о переходе власти к Советам был предрешён самим составом съезда. Доводя до всеобщего сведения вышеизложенные обстоятельства, комиссия выражает своё глубокое возмущение действиями старого ЦИК, распространяющего ложные и ни на чём не основанные сведения.

– Товарищи, – Каменев радостно затряс какой-то бумажкой. – Только что поступило сообщение, что пала последняя твердыня контрреволюции – Зимний дворец. Министры Временного правительства во главе с «диктатором» Кишкиным арестованы Красной гвардией. Комиссаром Зимнего дворца назначен Чудновский. Слово предоставляется товарищу Луначарскому.

Но Луначарского опередил высокий бородатый крестьянин. Он взбежал на трибуну. Гневно ударил кулаком по столу президиума.

– Мы, социалисты-революционеры, настаиваем на немедленном освобождении министров-социалистов, арестованных в Зимнем дворце! Товарищи! Известно ли вам, что четверо наших товарищей, жертвовавших жизнью и свободой в борьбе с царской тиранией, брошены в Петропавловскую крепость, историческую могилу русской свободы?!

Шум в зале, крестьянин продолжал кричать и стучать кулаками, затем указал рукой в сторону президиума.

– Могут ли представители революционных масс спокойно заседать здесь в тот момент, когда большевистская охранка пытает их вождей?

Вскочил Троцкий. Жестом потребовал тишины.

– Мы поймали этих «товарищей» в тот момент, когда они вместе с авантюристом Керенским составляли заговор с целью разгрома Советов. С какой стати нам стесняться с ними? Разве они церемонились с нами после 3-5 июля? – Торжествующе. – Теперь, когда оборонцы и малодушные ушли и задача защиты и спасения революции целиком возложена на наши плечи, особенно необходимо работать, работать и работать! Мы решили скорее умереть, чем сдаться.

Крестьянин понуро вернулся в зал. Трибуну занял Луначарский.

– Разрешите огласить написанное товарищем Лениным воззвание «Рабочим, солдатам и крестьянам!» Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов открылся. На нём представлено громадное большинство Советов. На съезде присутствует и ряд делегатов от крестьянских Советов. Полномочия соглашательского ЦИК окончились. Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берёт власть в свои руки. Временное правительство низложено. Большинство членов Временного правительства уже арестовано. Советская власть предложит немедленный демократический мир всем народам и немедленное перемирие на всех фронтах. Она обеспечит безвозмездную передачу помещичьих, удельных и монастырских земель в распоряжение крестьянских комитетов, отстоит права солдата, проведя полную демократизацию армии, установит рабочий контроль над производством, обеспечит своевременный созыв Учредительного собрания, озаботится доставкой хлеба в города и предметов первой необходимости в деревню, обеспечит всем нациям, населяющим Россию, подлинное право на самоопределение. Съезд постановляет: вся власть на местах переходит к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которые и должны обеспечить подлинный революционный порядок. Съезд призывает солдат в окопах к бдительности и стойкости. Съезд Советов уверен, что революционная армия сумеет защитить революцию от всяких посягательств империализма, пока новое правительство не добьётся заключения демократического мира, который оно непосредственно предложит всем народам. Новое правительство примет все меры к тому, чтобы обеспечить революционную армию всем необходимым путём решительной политики реквизиций и обложения имущих классов, а также улучшит положение солдатских семей. Корниловцы – Керенский, Каледин и другие – делают попытки вести войска на Петроград. Несколько отрядов, обманным путём двинутых Керенским, перешли на сторону восставшего народа. Солдаты, окажите активное противодействие корниловцу Керенскому! Будьте настороже! Железнодорожники, останавливайте все эшелоны, посылаемые Керенским на Петроград! Солдаты, рабочие, служащие, – в ваших руках судьба революции и судьба демократического мира! Да здравствует революция!

Поднялся Каменев.

– Кто за то, чтобы принять воззвание? Прошу голосовать. Кто за? Против? Двое. Воздержались? Двенадцать. Подавляющим большинством воззвание принимается. А теперь, товарищи, разрешите предоставить слово американскому журналисту Джону Риду, который был беспристрастным свидетелем взятия Зимнего дворца.

Журналист легко взбежал на трибуну, внимательно оглядел зал, широко улыбнулся.

– Осада и штурм Зимнего дворца были осуществлены с минимальными жертвами. Пять матросов и один солдат убиты, около пятидесяти человек раненых. На стороне защитников правительства никто сколько-нибудь серьёзно не пострадал. За исключением тех инцидентов, которые имели место во время доставки министров в крепость, с ними всё время обращаются как нельзя лучше. Что до юнкеров, то ни одному из них не нанесено ни малейшего ранения. Об «ударницах» член думской комиссии госпожа Тыркова сообщила мне, что женщины были сначала отправлены в Павловские казармы, где с некоторыми из них действительно обращались дурно, но что теперь большая часть их находится в Левашове, а остальные рассеяны по частным домам в Петрограде. Другой член думской комиссии доктор Мандельбаум свидетельствует, что из окон Зимнего дворца не было выброшено ни одной женщины, что изнасилованы были трое и, что самоубийством покончила одна, причём она оставила записку, в которой пишет, что "разочаровалась в своих идеалах". Я не намерен утверждать, что никакого грабежа в Зимнем дворце не было. Однако следует сказать, что очень много вещей было украдено из него не только после, но и до взятия. В особенности это касается дворцовых винных погребов, которые были весьма основательно разграблены офицерами и юнкерами. Что касается матросов и красногвардейцев, то пьяных среди них я не видел. Некоторые люди из числа всех вообще граждан, которым по занятии дворца разрешалось беспрепятственно бродить по всем его комнатам, крали и уносили с собою столовое серебро, часы, постельные принадлежности, зеркала, фарфоровые вазы и камни средней ценности. Но очень скоро попытки отдельных лиц воспользоваться теми или иными вещами были решительно пресечены.

Джон Рид вновь улыбнулся и сошёл с трибуны. А там опять оказался Абрамович.

– Непримиримая позиция большевиков губит революцию, поэтому делегаты Бунда вынуждены отказаться от дальнейшего участия в съезде, – заявил он.

– Мы думали, что вы уже ушли, – заметил Троцкий язвительно. – Сколько раз вы будете уходить?

– Мы считаем передачу власти Советам опасной и, быть может, даже гибельной для революции. Но мы считаем своим долгом оставаться на съезде и голосовать против этой передачи.

Абрамович спустился в зал. Послышался многоголосый шум, на трибуне появился невысокий коренастый человек в мешковатом костюме, с блестящей лысой головой. Он держал пачку бумаг в руке. Шум не смолкал несколько минут. Человек стоял, держась за края трибуны, обводя прищуренными глазами массу делегатов, ждал, когда стихнет всё нарастающая овация. Наконец, слегка наклонившись вперёд, оратор начал:

– Теперь пора приступать к строительству социалистического порядка!

Это был Ленин. Он переждал шумные, продолжительные аплодисменты.

– Первым нашим делом должны быть практические шаги к осуществлению мира. Вопрос о мире есть жгучий вопрос, больной вопрос современности. О нём много говорено, написано, и вы, вероятно, не мало обсуждали его.

– Только и думаем и говорим о мире, – донёсся голос из зала. – Правда твоя, товарищ Ленин!

– Мы должны предложить народам всех воюющих стран мир на основе советских условий: без аннексий, без контрибуций, на основе свободного самоопределения народностей. Одновременно с этим мы, согласно нашему обещанию, обязаны опубликовать тайные договоры и отказаться от их соблюдения. Мы предлагаем съезду принять и утвердить «Обращение к народам и правительствам всех воюющих стран». Мы обращаемся не только к народам, но и к правительствам, потому что обращение к одним народам воюющих стран могло бы затянуть заключение мира. Условия мира будут выработаны за время перемирия и ратифицированы Учредительным собранием. Некоторые империалистические правительства будут сопротивляться нашим мирным предложениям, мы вовсе не обманываем себя на этот счёт. Но мы надеемся, что скоро во всех воюющих странах разразится революция, и именно поэтому с особой настойчивостью обращаемся к французским, английским и немецким рабочим.

– Для обсуждения Обращения, – сказал Каменев, – предлагаю предоставить слово только представителям фракций. От фракции левых эсеров слово предоставляется товарищу Карелину.

– Наша фракция не имела возможности предложить поправки к тексту обращения, поэтому оно исходит от одних большевиков. Но мы всё-таки будем голосовать за него, потому что вполне сочувствуем его общему направлению.

– От социал-демократов интернационалистов слово предоставляется товарищу Крамарову.

– Что касается обращения, то интернационалисты всецело присоединяются к его основным пунктам.

– Здесь какое-то противоречие, – раздался голос в зале. – Сначала вы предлагаете мир без аннексий и контрибуций, а потом говорите, что рассмотрите все мирные предложения. Рассмотреть – значит принять.

Ленин протестующе выставил вперёд ладонь правой руки.

– Мы хотим справедливого мира, но не боимся революционной войны. По всей вероятности, империалистические правительства не ответят на наш призыв, но мы не должны ставить им ультиматум, на который слишком легко ответить отказом. Если германский пролетариат увидит, что мы готовы рассмотреть любое мирное предложение, то это, быть может, явится той последней каплей, которая переполняет чашу, и в Германии разразится революция. Мы согласны рассмотреть любые условия мира, но это вовсе не значит, что мы согласны принять их. За некоторые из наших условий мы будем бороться до конца, но очень возможно, что среди них найдутся и такие, ради которых мы не сочтём необходимым продолжать войну. Но главное – мы хотим покончить с войной.

– Предлагаю всем, кто голосует за обращение, поднять свои мандаты, – объявил Каменев. – Единогласно. А теперь Владимир Ильич огласит декрет о земле.

– Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа. Помещичьи имения, равно как все земли удельные, монастырские, церковные, со всем их живым и мёртвым инвентарём переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов, впредь до Учредительного собрания. Какая бы то ни была порча конфискуемого имущества, принадлежащего отныне всему народу, объявляется тяжким преступлением, караемым революционным судом. Земли рядовых крестьян и рядовых казаков не конфискуются.

– Предлагаю приступить к обсуждению декрета, – внёс предложение Каменев. – Слово предоставляется представителю фракции левых эсеров товарищу Карелину.

– Левые эсеры не хотят идти по пути изоляции большевиков, так как мы понимаем, что с судьбой большевиков связана судьба всей революции: их гибель будет гибелью революции. Последние события – это не простой мятеж и не «большевистская авантюра», а, наоборот, настоящее народное восстание, сочувственно встреченное всей страной. Декрет о земле в основном вполне соответствует решениям Первого крестьянского съезда. Земельные комитеты не пытаются разрешить земельный вопрос законодательным путём, что является прерогативой одного лишь Учредительного собрания. Но захочет ли Учредительное собрание исполнить волю русского крестьянства?

– В настоящий момент, – сказал Ленин, – мы пытаемся разрешить не только вопрос о земле, но и вопрос о социальной революции. В России частная собственность на землю представляет собой основу громадного гнёта, и конфискация земли крестьянами есть один из важнейших шагов революции. Но он не может быть отделён от других шагов, что совершенно ясно видно во всех стадиях, через которые прошла наша революция. Что же касается Учредительного собрания, то совершенно верно, что, как сказал предыдущий оратор, работа Учредительного собрания будет определяться революционной решимостью масс. На революционную решимость надейся, – говорю я, – а винтовку из рук не выпускай!

– Товарищи, – устало произнёс Каменев, – предлагаю всем, кто голосует за декрет, поднять свои мандаты. Кто за? Против? Воздержался? Декрет о земле принят всеми голосами против одного. – Восторженный шум в зале. – А теперь позвольте зачитать вам декрет об образовании правительства. Образовать для управления страной, впредь до созыва Учредительного собрания, временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров…

К Р А Х

«Чем сильнее террор,

тем значительнее наши победы.

Мы должны спасти Россию,

даже если нам придётся сжечь

половину страны и пролить кровь

трёх четвертей её жителей».

Лавр Корнилов

Гатчина располагалась в 45 километрах юго-западнее Петрограда. История Гатчины ведёт своё начало с 1499 года, когда московский писец Дмитрий Васильевич Китаев, составляя переписную книгу в связи с присоединением Ижорских (Водских) земель к Московскому государству, включил в неё и село «Хотчино над озерком Хотчиным».

В Петровские времена Гатчина стала пригородом новой русской столицы – Петербурга. Здесь построили загородную усадьбу – мызу, которая принадлежала Петру I. В 1765 году мызу с двадцатью окрестными деревнями и мельницей купила Екатерина II и пожаловала генерал фельдцейхмейстеру Г. Г.Орлову в благодарность за участие в дворцовом перевороте, в результате которого Екатерина стала императрицей.

После смерти графа Орлова в 1783 году, Екатерина выкупила в казну гатчинское поместье и подарила его сыну, великому князю и будущему императору Павлу I.

В конце октября 1917 года в просторной комнате Павловского дворца, наспех переоборудованной в кабинет, сидел за столом генерал Краснов в полевой казачьей форме. Он задумчиво рассматривал карту. Открылась дверь, и в комнату ворвался Керенский, сопровождаемый двумя молоденькими, перетянутыми портупеями адъютантами. На Керенском – френч, галифе, сапоги с гетрами.

– Генерал, – повелительно обратился он к Краснову, – где ваш корпус? Он идёт сюда, генерал? Он здесь уже близко, генерал? Я надеялся встретить его под Лугой.

– Господин верховный главнокомандующий, – Краснов встал по стойке «смирно», – разрешите доложить: у меня не только нет корпуса, но нет и дивизии. Части разбросаны по всему северо-западу России, и их раньше необходимо собрать. В настоящий момент в моём распоряжении имеется шесть сотен девятого полка и четыре сотни десятого полка. Слабого состава сотни, по 70 человек. Всего 700 всадников, меньше полка нормального штата. А если нам придётся спешиться, откинуть одну треть на коноводов, останется боевой силы всего 466 человек – две роты военного времени. Плюс к этому 12 орудий. Двигаться такими силами – безумие.

– Пустяки! – Керенский пренебрежительно махнул рукой. – Вся армия стоит за мною против этих негодяев. Я сам поведу её, и за мною пойдут все. Там никто им не сочувствует. Скажите, что вам надо? – Адъютанту. – Запишите, что угодно генералу.

Адъютант достал из полевой сумки блокнот, карандаш, снисходительно посмотрел на генерала.

– Необходимо немедленно подтянуть к Гатчине, – начал диктовать Краснов адъютанту, записывавшему под диктовку Краснова, но делая это как-то невнимательно, словно играя, – 13 и 15 донские казачьи полки, приморский драгунский полк, 1-й нерчинский казачий полк, 1-й амурский казачий полк, 1-й уссурийский казачий полк и уссирийский казачий дивизион, 6 донских и одну амурскую батарею.

– Вы получите все ваши части, – сказал адъютант. – Кроме того, вам будут приданы 37-ая пехотная дивизия, 1-ая кавалерийская дивизия и весь XVII армейский корпус.

– Ну вот, генерал, – усмехнулся Керенский. – Довольны?

– Да. Если это всё соберётся и если пехота пойдёт с нами, Петроград будет занят и освобождён от большевиков. Разрешите идти?

– Куда вы, генерал?

– В Остров, двигать то, что я имею, чтобы закрепить за собою Гатчину.

– Отлично.

Керенский приосанился и произнёс торжественным голосом:

– Генерал, я назначаю вас командующим армией, идущей на Петроград. Поздравляю вас, генерал! – И обыкновенным голосом. – У вас не найдётся полевой книжки? Я напишу сейчас об этом приказ.

Краснов молча подал Керенскому книжку. Керенский быстро написал приказ и вернул книжку Краснову. Краснов, так и не произнеся ни слова, ушёл. Керенский сразу как-то сник, словно из него выпустили воздух. Движения его стали вялы и медлительны.

– Александр Фёдорович, вам необходимо отдохнуть, – заботливо произнёс адъютант.

– Пожалуй.

Керенский, горбясь, старческой, шаркающей походкой отправился в спальную комнату. За ним – адъютанты. Почти сразу после их ухода в кабинете появились Савинков с казачьим есаулом.

– Никого, – разочарованно протянул Савинков. – Где этот фигляр?

– Удрал, – равнодушно произнёс есаул. – Небось, только пятки сверкают. С-скотина.

В кабинет заглянул Краснов.

– Здравствуйте, господа, – поздоровался он, пожимая протянутые руки. – Давно здесь, Борис Викторович?

– Только приехали, – ответил Савинков.

– А где Александр Фёдорович?

– Не имею понятия.

– Странно, только что был здесь. Может, отдыхает?

Краснов задумчиво пожевал губами и взялся за ручку двери.

– Обождите, генерал, – остановил его Савинков. – Я уполномочен казаками и офицерами-корниловцами предложить вам убрать Керенского.

– Как это убрать?

– Арестовать, – спокойно пояснил Савинков, – и самому стать во главе движения. Казаки прямо заявляют, что пойдут с кем угодно, но не с Керенским. А с вами и за вами пойдут все. Сейчас был в Царском Селе. Жители ропщут: какой же это порядок, какая война, если враг беспрепятственно просачивается в войска, на улицах митинги, по городу стрельба, а Керенский всё речами, да речами воюет.

– Большевистские агитаторы доказывают казакам, – сказал есаул, – что большевики и казаки – братья и служат одной и той же цели, ибо те и другие, прежде всего, желают, чтобы Керенский сложил с себя полномочия. С этой пропагандой невозможно бороться. В Царском Селе 15 тысяч гарнизона, в этой вооружённой толпе тонет горсть казаков генерала Краснова. Казаки не могут отрешиться, что это «свои», что это «братья», что это «братоубийственная война», и, где только можно, щадят большевиков.

– Керенский боится казаков. Он не доверяет им. И мне. Решайтесь, генерал. От вашего слова зависит судьба России.

Краснов отрицательно покачал головой.

– Я – генерал. Это, во-первых. Во-вторых, моё отношение к войне и победе слишком хорошо известно солдатским массам. Я могу усмирить солдатское море не из Петрограда, а из ставки, ставши верховным главнокомандующим и отдавши приказ о немедленном перемирии с немцами на каких угодно условиях. Только такая постановка дела может привлечь на мою сторону солдатские массы. Но на это я не могу пойти. Да это и не спасёт Россию от разгрома. С этим не согласятся офицеры и лучшая часть общества. А без этого – без мира – свержение и арест Керенского сделают из него героя и ещё более усилят разруху. Имеется ещё одна сторона дела. Керенский явился ко мне искать у меня спасения и помощи. Я не отказал в ней, я не прогнал его сразу. Он до некоторой степени гость, он мне доверился, и теперь арестовывать его нечестно, неблагородно, не по-солдатски.

Появился Керенский с адъютантами. Подал руку ближе всех стоящему к нему есаулу. Есаул вытянулся по стойке смирно и не дал своей руки.

– Есаул, я подаю вам руку.

– Виноват, господин верховный главнокомандующий, – спокойно ответил есаул, – я не могу подать вам руки. Я – корниловец!

Краснов опустил глаза. Савинков насмешливо улыбался. Адъютанты переглянулись. Керенский пожал плечами.

– Ваш выпад, есаул, не является новостью для меня. После безуспешной для заговорщиков и столь несчастной для государства попытки свергнуть Временное Правительство вооружённой рукой генерала Корнилова, общественные группы, поддерживавшие «диктатора» и связанные с ним, постановили: не оказывать правительству в случае столкновения его с большевиками никакой помощи. Ваш стратегический план состоит в том, чтобы сначала не препятствовать успеху вооружённого восстания большевиков, а затем, после падения ненавистного вам Временного Правительства, быстро подавить большевистский «бунт». Таким образом, вы надеетесь достигнуть, наконец, цели, поставленные корниловскому восстанию.

– Мы не скрываем свои цели.

– Не спешите, есаул. Только вчера ко мне явилась делегация от стоявших в Санкт-Петербурге казачьих полков, состоявшая из трёх простых казаков. Прежде всего, эта делегация сообщила, что казаки желают знать, какими силами я располагаю для подавления мятежа. А затем она заявила, что казачьи полки только в том случае будут защищать правительство, если лично от меня получат заверение в том, что на этот раз казачья кровь не прольётся даром, как это было в июле, когда будто, мною не были приняты против бунтовщиков достаточно энергичные меры. Наконец, делегаты особенно настаивали на том, что казаки пойдут драться только по особому личному моему приказу. В ответ на всё это я, прежде всего, указал казакам, что подобного рода заявления в их устах, как военнослужащих, недопустимы; в особенности сейчас, когда государству грозит опасность и когда каждый из нас должен до конца без всяких рассуждений исполнить свой долг! Затем я добавил: вы отлично знаете, что во время первого восстания большевиков, с третьего по шестое июля, я был на западном фронте, где начиналось тогда наступление; вы знаете, что, бросив фронт, я шестого июля приехал в Санкт-Петербург и сейчас же приказал арестовать всех большевистских вождей; вы знаете также, что тут же я уволил от должности командующего войсками генерала Половцева именно за его нерешительность во время этого восстания. В результате этого разговора казаки категорически заявили мне, что все их полки, расположенные в Санкт-Петербурге, исполнят свой долг. Но я ещё раз жестоко ошибся. Как оказалось, в то время, пока я разговаривал с делегатами от полков, Совет казачьих войск решительно высказался за невмешательство казаков в борьбу Временного Правительства с восставшими большевиками. Это называется изменой и предательством, есаул! – с надрывом в голосе закончил Керенский.

От ответа есаула избавил вошедший Станкевич.

– Здравствуйте, господа. Очень рад, что застал вас всех. Разрешите зачитать вам вот это послание из Петрограда.

Станкевич достал из кармана клочок бумаги и зачитал, глядя поочерёдно на присутствующих офицеров.

– Положение Петрограда ужасно. Режут, избивают юнкеров, которые являются пока единственными защитниками населения. Пехотные полки колеблются и стоят. Казаки ждут, пока пойдут пехотные части. Совет союза требует вашего немедленного движения на Петроград. Ваше промедление грозит полным уничтожением детей-юнкеров. Не забывайте, что ваше желание бескровно захватить власть – фикция, так как здесь будет поголовное истребление юнкеров. Председатель Михеев. Секретарь Соколов.

– Что вы скажете на это, генерал?

Керенский привычным жестом засунул правую руку за подкладку кителя.

– Садитесь, господа. Вопрос серьёзный, с ходу его не решить.

Офицеры расселись вокруг стола. Керенский сел несколько в стороне. Адъютанты устроились на оттоманке.

– Я не могу начать дальнейшего продвижения за отсутствием сил, – заявил Краснов. – Пехоты нет, как нет, а казаков так мало, что я не могу даже забрать оружие, которое царскосельский гарнизон оставил в казармах. Но главное – пехота. Казаки не хотят идти, так как думают, что их ведут против народа, раз вся пехота только против них. Дайте нам пехоту, примите, какие угодно, меры – только дайте хоть один батальон, чтобы было кого показать. Если к нам не подойдут значительные силы пехоты, борьба бесполезна.

– Стыдитесь, генерал. Кого вы испугались? Со всей ответственностью заявляю, что сопротивления никакого не будет. Петроградский гарнизон на нашей стороне.

– В Петрограде идёт борьба между большевиками и правительством, – пояснил Станкевич. – Петроградский гарнизон – ничто. Он не выступит ни на чьей стороне и ничего делать не будет. Опора большевиков – матросы, которых считают до пяти тысяч, и красногвардейцы, то есть вооружённые рабочие, которых будто бы больше ста тысяч. На стороне правительства – только юнкера. По существу, правительства нет. Оно рассеялось и никаких распоряжений не отдаёт, но в городской думе заседает какой-то «Комитет спасения родины и революции», который организует борьбу с большевиками и ведёт агитацию в частях петроградского гарнизона. Солдаты держатся пассивно. Никакого желания выходить из города и воевать. Были случаи, что солдатские патрули обезоруживались женщинами на улице. Рабочие очень воинственно настроены и хорошо сорганизованы. Из Крондштадта в Неву пришла «Аврора» и несколько миноносцев. Большевистские вожди распоряжаются с подавляющей энергией и организуют всё новые полки при полном бездействии правительства и властей. Верховский, Полковников и всё военное начальство находится в состоянии растерянности и лавируют так, чтобы сохранить своё положение при всяком правительстве.

Керенский встал, прошёлся по кабинету, встал у стола в позе присяжного поверенного.

– В ночь на 25 октября в моём кабинете, в перерыве заседания Временного Правительства, происходит между мной и делегацией от социалистических групп Совета Республики достаточно бурное объяснение по поводу принятой, наконец, левым большинством Совета резолюции по поводу восстания, которой я требовал утром. Резолюция эта, уже никому не нужная, длинная, запутанная, обыкновенным смертным мало понятная, в существе своём, вместо доверия и поддержки правительству если прямо и не отказывала ему в этом, то, во всяком случае, совершенно недвусмысленно отделяла левое большинство Совета Республики от правительства и его борьбы. Возмущённый, я заявил, что после такой резолюции правительство завтра же утром подаёт в отставку, что авторы этой резолюции и голосовавшие за неё должны взять на себя всю ответственность за события, хотя, по-видимому, они о них имеют очень мало представления. На эту мою взволнованную филиппику спокойно и рассудительно ответил Дан, лидер меньшевиков и исполняющий должность председателя ВЦИК. Дан заявил мне, что они осведомлены гораздо лучше меня и что я преувеличиваю события под влиянием сообщений моего «реакционного штаба». Затем он сообщил, что неприятная «для самолюбия правительства» резолюция большинства Совета Республики чрезвычайно полезна и существенна для «перелома настроения в массах»; что эффект её «уже сказывается» и что теперь влияние большевистской пропаганды будет «быстро падать». С другой стороны, по его словам, сами большевики в переговорах с лидерами советского большинства изъявили готовность «подчиниться воле большинства советов», что они готовы «завтра же» предпринять все меры, чтобы потушить восстание, «вспыхнувшее помимо их желания, без их санкции». В заключение Дан, упомянув, что большевики «завтра же» (всё завтра!) распустят свой военный штаб, заявил мне, что все принятые мною меры к подавлению восстания только «раздражают массы» и что вообще я своим «вмешательством» лишь «мешаю представителям большинства советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания». Для полноты картины нужно добавить, что как раз в то время, как Дан делал мне это замечательное сообщение, вооружённые отряды «красной гвардии» занимали одно за другим правительственные здания, а через час после его ухода была захвачена центральная телефонная станция. Не прошло десяти минут, как мы оба, – Коновалов и я, – со всеми моими адъютантами мчались в штаб округа. Подходы ко дворцу и к штабу совершенно никем и ничем не охранялись. Никаких сведений о высланных с северного фронта эшелонах, хотя они должны были быть уже в Гатчине, не поступало. Началась паника. Переполненное с вечера здание штаба быстро пустело. Не успел я войти в штаб, как ко мне явилась делегация от охранявших дворец юнкеров. Оказалось, им большевики прислали форменный ультиматум с требованием покинуть дворец под угрозой беспощадных репрессий. Делегаты просили указаний, заявляя при этом, что большинство их товарищей готово исполнить свой долг до конца, если только есть какая-нибудь надежда на подход каких-либо подкреплений… В этих условиях было очевидно, что только действительное появление через самое короткое время подкреплений с фронта могло ещё спасти положение! Но как их получить?! Оставалось одно: ехать, не теряя ни минуты, навстречу эшелонам, застрявшим где-то у Гатчины и протолкнуть их в Санкт-Петербург, несмотря ни на какие препятствия. Я приказал подать мой превосходный открытый дорожный автомобиль. Солдат-шоффер у меня отменно мужественный и верный человек. Вся привычная внешность моих ежедневных выездов была соблюдена до мелочей. Я сел, как всегда, – на своё место – на правой стороне заднего сиденья, в своём полувоенном костюме, к которому так привыкли и население, и войска. Автомобиль пошёл своим обычным городским ходом. Военные вытягивались, как будто и, правда, ничего не случилось. Я отдавал честь, как всегда, немного небрежно и слегка улыбаясь. На самом выезде из города стоявшие в охранении красногвардейцы, завидя наш автомобиль, стали с разных сторон сбегаться к шоссе, но мы уже промчались мимо, а они не только попытки остановить не сделали, они и распознать-то нас не успели. И вот я в Гатчине. И что я здесь нахожу?..

Бурное словоизвержение Керенского остановило появление председателя Викжеля Виктора де-Плансона. Это был полный, румяный, чисто выбритый господин, словно только что сошедший с рождественской открытки.

– Господа, – сытым баритоном провещал он, – я уполномочен Всероссийским Исполнительным Комитетом Союза Железнодорожных служащих предъявить вам ультиматум. Мы категорически требуем немедленно остановить гражданскую войну и собраться для образования однородного революционного социалистического правительства. Срок исполнения не более двух часов. В случае неподчинения этому требованию, железнодорожный союз объявляет прекращение всякого движения по дорогам с 12 часов ночи.

Керенский подошёл к Плансону и, глядя в его ясные карие глаза, произнёс свистящим шёпотом:

– Вы отдаёте себе отчёт в том, что ставите нас с большевиками в неравное положение? Ваши действия безразличны для наступающих из Петрограда большевистских войск, но вовсе не безразличны для движения эшелонов, предназначающихся на помощь отряду генерала Краснова.

– Через два часа я вернусь за ответом, – невозмутимо ответил Плансон.

Он развернулся и вышел. Керенский отрешённо посмотрел ему в спину, затем подошёл к генералу Краснову.

– Что вы предполагаете делать, генерал?

– Если бы не было предложения «Викжеля», наше положение было бы отчаянным. Пришлось бы пробиваться на юг, – туда, где есть ещё верные правительству войска, идти походом, испытывая все муки голода. Теперь, когда это предложение исходит не от нас, после недавнего боя, в котором советские войска испытали силу казачьего сопротивления, понесли значительные потери, мы можем выговорить очень приличные условия и прекратить эту гражданскую войну, которая всем одинаково тяжела и противна.

– Сколько же казаков осталось таких, на которых вполне можно положиться? – спросил Савинков.

Генерал вздохнул.

– Разложение идёт быстро, его усиливает сознание своего одиночества, слабости, покинутости всеми. Борьба при этих условиях невозможна. Мы можем остаться с несколькими офицерами и двумя-тремя десятками казаков.

Керенский растерянно посмотрел на Краснова.

– Что же, значит, приходится сдаваться на милость большевиков?

– Нет, воспользоваться предложением «Викжеля» и войти в переговоры.

– Я решительно против каких бы то ни было переговоров с большевиками, – сказал Савинков. – В какое тяжёлое, невыносимое положение попадёт Россия, если в правительство попадут большевики. Я мог бы пойти на соглашение только при том условии, что большевиков в нём не будет. Потому что стоит войти одному большевику в правительство, и он сумеет развалить все министерства. Мы должны бороться до конца и спасти Россию.

Есаул также не поддержал генерала.

– Я решительно против переговоров. Силы большевиков не так уж и велики, победить их можно даже и теперь.

– Сколько времени можете вы простоять здесь? – поинтересовался Савинков у Краснова.

– Я считаю своё положение в Гатчине за рекой Ижорой очень выгодным. В это осеннее, холодное время я сильно сомневаюсь, чтобы советские войска стали форсировать реку в брод. Она и летом, вследствие болотистости берегов, трудно проходима. Но мне нужны войска, а их у меня нет. Вместо оборонительных застав – наблюдательные, я не ручаюсь даже за сегодняшнюю ночь, потому что хорошего напора мне не задержать.

– А я за переговоры, – сказал Станкевич. – Государственные интересы требуют немедленного соглашения с большевиками и образования на основе этого соглашения нового министерства. Нельзя же отрицать их сильное влияние, и с ними приходится считаться, нравится нам это или нет. Больше того, на большевиков я не смотрю как на изменников, я даже полагаю возможным назначить прапорщика Крыленко своим помощником.

– Я понимаю переговоры только как военную хитрость, – произнёс Савинков холодно, – чтобы выиграть время. К нам подойдут войска, отрезвеет русское общество, и мы снова пойдём на Петроград: ведь нас там ждут как избавителей.

– Если сегодня к вечеру ко мне подойдёт хоть один батальон пехоты, – продолжал своё Краснов, – то обстановка изменится, и я буду уже против переговоров.

– Да поймите же вы, – Станкевич для убедительности постучал костяшками согнутых пальцев по столу, – дальнейшее продолжение борьбы повлечёт за собой полный распад фронта; нужно найти органическое соглашение ценою максимальных возможных уступок. – Он повернулся к Краснову. – Какую пехоту вы ждёте? У вас под боком царскосельские казармы забиты пехотой! Пятнадцатитысячный гарнизон. Но отряда в сто человек не удалось собрать из них вам на помощь. Я лично два часа потратил на уговоры, голос едва не сорвал, – и что? Терпеливо выслушав увещания, убеждения и призывы, солдаты расходятся, не споря, не соглашаясь и не действуя. То же настроение, в сущности, и среди казаков: они формально идут в наступление, стреляют из пушек и винтовок. Но они не сражаются, так как потери большевиков после дня пальбы оказались смехотворно малыми. Но и большевистские войска такого же настроения: отряд Краснова отступил с потерями, не превышающими 20 человек раненых и убитых. Ясно, это был не бой. Масса была почти в равновесии. Но большевиков было больше, чем их противников, и они действовали единодушнее, и масса понемногу наклонялась в их сторону. Поэтому небольшой отряд Краснова должен был качнуться назад, просто для того, чтобы не раствориться в массе окружающей пассивной, колеблющейся солдатчины. Но разложение нагнало отряд – уже в Гатчине.

Но Савинков не собирался сдаваться.

– У нас есть польские войска. Поляки поймут, в какую бездну влекут большевики Польшу. Я сейчас поеду в Польский корпус и приведу его сюда.

– А вы уверены, что поляки пожелают вмешаться в наши внутренние дела?– ехидно поинтересовался Станкевич. – Да и когда придёт этот корпус?

– Прибытие поляков не повлияет на казаков и не заставит их драться – убеждённо сказал Краснов.

Керенский схватился за голову и закачался из стороны в сторону как при сильной зубной боли.

– Да не пойдут поляки; я знаю, что не пойдут.

– За вас,– подчеркнул Савинков, – наверное, нет. За Польшу, которая связана с будущим России, – пожалуй.

Есаул встал по стойке «смирно».

– Собрание офицеров, находящихся в Гатчине, – официально обратился он к Керенскому, – желают настоятельно, чтобы бывший управляющий военным министерством Савинков был назначен начальником обороны города; мы ему доверяем и сейчас же приступим к организации защиты.

– Я не возражаю, – тут же согласился Александр Фёдорович. – Оформите приказ, – приказал он адъютантам.

Савинков подал Керенскому лист бумаги. Керенский взял бумагу, прочитал вслух:

– Предъявитель сего Борис Савинков командируется министром-председателем и верховным главнокомандующим Керенским в его ставку для ускорения высылки подкреплений к Гатчине.

– Подпишите эту бумагу, Александр Фёдорович, я хочу ехать.

Керенский был сама любезность.

– Хотите ехать. Поезжайте.

Он подписал бумагу и отдал её Савинкову. Савинков и есаул тотчас ушли.

– Крысы бегут с корабля, – бросил им вслед Керенский.

Вошёл Плансон.

– Александр Фёдорович, я пришёл за окончательным ответом.

– Я согласен на переговоры. Комиссар Северного фронта Станкевич немедленно отправляется в Петербург, чтобы передать «Комитету Спасения Родины и Революции» мои условия перемирия. Первое, большевики должны немедленно сложить оружие и подчиниться обновлённому всенародному Временному Правительству. Второе, Состав и программа этого правительства должны быть установлены по соглашению существующего Временного Правительства с представителями всех политических партий и «Комитетом Спасения Родины и Революции».

– Я согласен отправиться на переговоры к большевикам, – сказал Станкевич, – но категорически отказываюсь ехать под белым флагом, так как считаю, что вступить в переговоры может только военная часть.

Керенский кивнул.

– Я согласен. Немедленно тайно поезжайте в Петроград и ведите там соответствующие переговоры.

Станкевич и Плансон ушли. Керенский сидел, сдавив голову руками. Адъютанты шушукались на оттоманке. Прошло несколько длинных, томительных минут.       Скрипнула дверь. Керенский вздрогнул, но продолжал сидеть всё в той же позе. Вошедший неловко кашлянул. Керенский поднял голову. Перед ними стоял казак.

– Я представитель полкового комитета девятого Донского полка, – неловко переминаясь с ноги на ногу и избегая взгляда Верховного главнокомандующего сказал казак. – К нам явились матросы-парламентёры во главе с Дыбенко. Нами с матросами выработаны следующие условия перемирия. Разрешите зачитать?

– Разрешаю, – сказал Краснов.

Казак достал из кармана свёрнутый вчетверо лист бумаги, осторожно развернул его, разгладил ладонью и стал читать условия перемирия:

– Полная амнистия и выпуск на свободу всех юнкеров, офицеров и других лиц, принимавших участие в борьбе, кроме имеющих за собой обоснованное обвинение в государственной измене. Выпуск на свободу и выдача надлежащих пропусков всем членам совета союза казачьих войск. Прекращение грабежей, насилий и неистовств над мирными жителями, если таковые происходили, и впредь предотвратить. Свободный и организованный пропуск всех семейств казаков, находящихся в Петрограде, с правом вывести необходимое имущество. Установление надёжной охраны в Гатчине и окрестностях после отъезда казаков. Полная гарантия спокойствия и нормальной жизни в гатчинской школе прапорщиков и авиационной школе. Дать возможность приготовить всё для погрузки казаков отряда, не спеша. Немедленно по окончании переговоров открыть движение всех железных дорог, чтобы дать возможность подвоза продовольствия и всего необходимого. Открыть все заставы и установить свободное сообщение со столицей. Товарищи Ленин и Троцкий, впредь до выяснения их невиновности в государственной измене, не должны входить как в министерство, так и в народные организации. Передать Керенского в распоряжение революционного комитета для предания гласному народному суду под охраной трёх представителей от казаков, трёх от партий и трёх от матросов, солдат и рабочих Петрограда. Обе стороны дают честное слово, что над ним и вообще – ни над кем ни в коем случае не будут допущены никакие насилия и самосуды. Казак аккуратно сложил бумагу и спрятал её в карман. – Так что мы требуем арестовать Керенского, как изменника и предателя. Не бойтесь, ничего ему не будет. Мы волоса на его голове не позволим тронуть.

Лицо Краснова налилось краской.

– Как вам не стыдно, станичники! Много преступлений вы уже взяли на свою совесть, но предателями казаки никогда не были. Вспомните, как наши деды отвечали царям московским: «С Дона выдачи нет!…» Кто бы ни был он, – судить его будет наш русский суд, а не большевики. Или вы уже в большевики записались?

– Никогда донские казаки не подпадут под власть Ленина и Бронштейна. Этому не бывать. Нам с большевиками не по пути.

– Зачем же тогда вы вступаете с ними в переговоры?

– Отчего не вступить в мирные переговоры? – удивился казак. – Что же, разве большевики не люди? Они тоже драться не хотят. Всё одно нам одним, казакам, против всей России не устоять. Если вся Россия с ними – что же будем делать?

– Но предавать человека, доверившегося нам, неблагородно, и вы этого не сделаете.

– Мы поставим свой караул к нему, чтобы он не убежал. Мы выберем верных людей, которым мы доверяем.

– Хорошо, – устало сказал Краснов, – ставьте.

Казак ушёл.

– Генерал, прошу объяснить, как вы могли допустить присутствие матросов в самом дворце? – гневно обратился Керенский к Краснову. – Как вы могли даже не предупредить, не осведомить меня об этом? Мало того, в моём присутствии вести торг о моей голове.

– Да, об этом говорят, и я знаю, что вы повсюду потеряли сочувствие.

– А офицеры того же мнения?

– Да, офицеры также недовольны вами.

– Что же мне делать? – тихо, ни к кому не обращаясь, произнёс Керенский. – Мне остаётся покончить самоубийством!

– Это совещание с матросами никакой особой важности не имеет, – заверил его Краснов. – Я пристально слежу через верных людей за всем, что там происходит, и считаю даже эти переговоры событием чрезвычайно для нас благоприятным. Пусть их там говорят, день пройдёт в разговорах, спорах, и к вечеру положение разъяснится, придёт пехота, и мы переменим тон. А что касается вашей выдачи, то ничего подобного я никогда не приму. Вы можете быть совершенно спокойным. Но мне кажется, что, может быть, было бы полезно, если бы вы сами лично, конечно, с хорошим эскортом – я его дам – поехали бы в Петербург непосредственно договориться с партиями и даже со Смольным! Да, это предприятие очень рискованное, но не следует ли на него решиться во имя спасения государства?

– Да, я это сделаю, генерал!

– Я дам вам конвой и попрошу матроса сопровождать вас.

– Нет, только не матроса, – Керенский в ужасе закрыл голову руками. – Дыбенко – мой враг!

– Что ж делать? – рассудительно заметил Краснов. – Кто ведёт крупную игру, должен уметь рисковать!

– Хорошо. Но я поеду ночью.

– Зачем? Ещё скажут, что вы удираете. Поезжайте спокойно и открыто. Пусть все видят, что вы не убегаете!

– Хорошо. – Керенский согласно кивнул. – Дайте мне надёжный конвой!

– Есть. А что касается торга, то, как ни велика вина ваша перед Россией, я не считаю себя вправе судить вас.

Краснов ушёл.

– И этот предал.

Керенский подошёл к окну. Весь двор был заполнен казаками вперемешку с матросами. Они живо и довольно дружелюбно обсуждали что-то. Судя по бросаемым на его окно взглядам, обсуждали его, Керенского. И уйти из дворца невозможно. Единственный выход уже занят караулом. Александр Фёдорович отошёл от окна и повернулся к адъютантам.

– Я прошу вас, господа, не терять времени и спасаться по одиночке сейчас же, кто как может. А я остаюсь здесь, в этой комнате, но живым предателям не сдамся.

Адъютанты вышли из кабинета. Керенский опять подошёл к окну, задумчиво посмотрел в него. Сколько он так простоял возле окна, он не смог бы сказать. Неожиданно вернулся один из адъютантов с комплектом матросской формы в руках.

– Александр Фёдорович!

Керенский испуганно обернулся.

– Что? Уже? А, это ты, Гриша. Что это у тебя?

– Матросская форма. Переодевайтесь скорее!

– Зачем? К чему этот нелепый маскарад?

– Александр Фёдорович, торг состоялся. Казаки купили свою свободу и право с оружием в руках вернуться домой всего только за одну человеческую голову. Вашу голову. Для исполнения принятого решения, то есть вашего ареста и выдачи большевикам, вчерашние враги по-дружески выбрали смешанную комиссию. Каждую секунду матросы и казаки могут ворваться сюда…

Керенский торопливо переоделся в матросскую форму, напялил на глаза синие очки и через задний вход ушёл в сопровождении адъютанта. Пять минут спустя в опустевший кабинет ворвались Дыбенко и казак, осмотрели комнату, переглянулись.

– Сбежал гад! – выругался Дыбенко, и огорчённо дёрнул себя за смоляной чуб.

КОМУ МИР, А КОМУ ВОЙНА.

«Находились ли они (союзники) в состоянии войны

с Россией? Разумеется, нет; но советских людей они

убивали без разбора. Они как захватчики стояли

на Русской земле. Они вооружали врагов советской

власти. Они блокировали порты России и топили её

корабли. Они серьёзно и деятельно желали ей гибели.

Но война – как можно! Интервенция – как не стыдно!

Им совершенно всё равно, твердили они, как русские

разрешают свои дела.

Они совершенно беспристрастны…тррах!»

У. Черчилль

Продолжалась мировая бойня. Миллионы солдат гнили в окопах, проливали свою и чужую кровь. А в секретном меморандуме (1915 год!) членам кабинета министр иностранных дел Великобритании лорд Э. Грей доводит до сведения коллег, что целью Англии на послевоенный период является безусловное недопущение России к Черноморским проливам, только что ей обещанным. Это делало неизбежной военную схватку двух держав в обозримом будущем. Новый раскол мира был заявлен.

В 1917 году Германский Генеральный Штаб приходит к выходу, что изменившиеся цели Германии – слом национальных суверенитетов в Европе и установление безусловного германского преобладания – не могут быть достигнуты в идущей мировой войне и необходима ещё одна всемирная схватка.

А конец первой мировой войны наступил неожиданно. По выражению капитана немецкой армии Эрнста Рема, «разразился мир». В Берлине, Гамбурге и по всей Баварии возникли советы. В Париже, Лондоне и Риме рабочие хлынули на улицы с требованиями мира и демократии. В Венгрии вспыхнула революция. На Балканах – крестьянские восстания.

«Вся Европа объята революционным духом, – сообщил Ллойд Джордж Парижской мирной конференции в своём конфиденциальном мартовском меморандуме 1919 года. – Среди рабочих наблюдается не только недовольство, но злоба и возмущение довоенными условиями. Массы населения во всех концах Европы берут под сомнение существующий строй – его политическую, социальную и экономическую основу».

В начале января 1919 года «большая четвёрка» – Вудро Вильсон, Дэвид Ллойд Джордж, Жорж Клемансо и Витторио Орландо – собралась в Париже, в конференц-зале на Кэ дОрсэ, для переговоров о мире во всём мире. Но пока миротворцы совещались, десятки тысяч союзнических солдат вели необъявленную кровопролитную войну против Советской России. По всему миру весной 1919 года распространялась яростная антисоветская пропаганда.

«В Одессе наступило царство террора и объявлена неделя свободной любви» (Дейли телеграф). «Красные изувечили американских раненых топорами» (Нью-Йорк сан). «Россия при красных – гигантский бедлам. Спасшиеся жертвы рассказывают, что буйные помешанные свободно разгуливают по улицам Москвы, вырывают падаль у собак». (Нью-Йорк таймс)

Поэтому нет ничего удивительного, что не прошло и двух месяцев после перемирия, а вожди союзников забыли о том, ради чего велась кровопролитная четырёхлетняя война. Все другие соображения отошли на задний план перед «угрозой большевизма». Она определила собой весь ход Парижской конференции.

Главнокомандующий союзных армий маршал Фош выступил на секретном заседании мирной конференции с требованием скорейшего заключения мира с Германией, который дал бы союзникам возможность бросить все свои объединённые силы против Советской России.

– Всем известно, в каком трудном положении находится германское правительство, – сказал Фош. – В Маннгейме, Карлсруэ, Бадене и Дюссельдорфе советское движение быстро развивается. Поэтому в настоящий момент Германия примет любые условия, какие ей предъявят союзники. Германское правительство просит одного – мира. Это единственное, что удовлетворит народ и даст правительству возможность овладеть положением.

Для подавления революции в Германии германскому верховному командованию было разрешено сохранить стотысячную армию и так называемый «чёрный рейхсвер», в который входили самые образованные и лучше всего обученные немецкие военные. Генерал Макс Гофман – бывший командующий германскими войсками на Восточном фронте и «герой» Брест-Литовска – предложил своему недавнему врагу маршалу Фошу план похода немецкой армии на Москву для уничтожения большевизма «в самом его источнике». Фош одобрил этот план, но с оговоркой, что возглавить поход должна не немецкая, а французская армия.

– В России сейчас царит большевизм и полнейшая анархия, – заявил Фош на мирной конференции. – Я предлагаю урегулировать все важнейшие вопросы, относящиеся к Западу, чтобы дать союзникам возможность использовать освободившиеся таким образом ресурсы для разрешения Восточного вопроса. Польские войска вполне способны померяться силами с русскими, если снабдить их современными боевыми средствами. Войск потребуется много, но их можно собрать путём мобилизации финнов, поляков, чехов, румын и греков, а также просоюзнических русских элементов, какие ещё имеются. Если сделать это, в 1919 году с большевизмом будет покончено!

Иной взгляд на проблему был у президента США.

– Во всём мире растёт чувство возмущения крупным капиталом, который оказывает решающее влияние на экономическую и политическую жизнь всех стран, – предостерегал Вильсон. – Чтобы избавиться от этого господства, необходим, на мой взгляд, постоянный обмен мнениями и постепенное проведение реформ: миру надоели проволочки. В Соединённых Штатах есть, может быть, и заблуждающиеся, но честные люди, сочувствующие большевизму, потому что они видят в нём строй, о котором они мечтают, строй, открывающий максимум возможностей для каждого человека.

Вильсона поддержал английский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж.

– В период, когда немцам был нужен каждый солдат для наступления на Западном фронте, – заявил Ллойд Джордж, – они были вынуждены держать миллионную армию в нескольких областях России, являющихся лишь окраиной этой страны. А в то время большевизм был слаб и неорганизован. Теперь он силён и имеет грозную армию. Готов ли кто из союзников послать в Россию миллионы солдат? Да задумай я послать для этой цели в Россию лишнюю тысячу солдат, вся армия взбунтовалась бы! То же можно сказать и об американских частях в Сибири, да и о канадских и французских. Самая мысль о подавлении большевизма силой оружия – чистейшее безумие. Но даже если допустить такую возможность, то кто должен оккупировать Россию?

В последних словах Ллойда Джорджа крылся весь смысл его речи. Ибо, в отличие от Вильсона, английский премьер руководствовался чисто прагматическими соображениями. Он больше всего опасался революции в Европе, так как слишком хорошо знал настроение английского народа, настроенного против дальнейшей интервенции в России. Кроме того, начальник британского генштаба Генри Вильсон предупредил военный кабинет, что единственная разумная политика для Англии – это «отвод войск из Европы и России и сосредоточение всех сил в наших собственных угрожаемых пунктах – Англии, Ирландии, Египте, Индии». Ллойд Джордж боялся, как бы Фош и Клемансо не попытались прибрать к рукам Россию, пока Англия будет наводить порядок в колониях. Стоило на время оставить Россию в покое. И англичанин горячо поддержал американца.