Донбасс. Дорога домой

Авторы и составители этого сборника неслучайно обратились к теме войны, что идёт на Донбассе уже десять лет. Когда живешь в мирном городе, в уютной квартире, трудно осознать весь драматизм происходящего в зоне боевых действий. От ракет и беспилотников противника вновь и вновь погибают мирные жители в Донецке, Горловке, Белгороде и даже далеко от линии фронта. Банальный поход за водой, которой кое-где нет в кранах уже давно, может закончиться трагически. О них, об этих людях, страдающих от бесчеловечной политики киевского режима, о тех, кто их защищает, сражаясь на фронте, перенося неимоверные тяготы и лишения, ежечасно рискуя жизнью, рассказывается в сборнике «Мы наши».

Многие россияне присоединились к движению помощи Донбассу, к поддержке наших бойцов под старым проверенным лозунгом: «Все для фронта – все для победы!». Писатели России, используя всю силу своего таланта, обращаются к душам и сердцам сограждан. На страницах сборника они пишут о героизме простых людей, добровольцев, жаждущих лишь одного – ускорить победу, водрузить знамя Победы над логовом кровавого национализма, вернуть мир на эту землю.

Многие авторы сами являются свидетелями или участниками драматических событий, происходящих в Новороссии: это граждане двух донбасских республик, волонтёры, военкоры и воины российской армии.

А Юрий Ковальчук, два рассказа которого вошли в этот сборник, к сожалению, уже не доживёт до победы. Ополченец первого дня, он скончался от последствий пыток в застенках современного украинского гестапо, куда попал в результате поистине предательской глупости некоторых российских чиновников.

Юрий Ковальчук, не единственный из авторов сборника, кто участвовал в боевых действиях. Сражалась с нацистами на фронте и Олисава Тугова, чьими рассказами открывается книга. Очень трогательно живыми и яркими красками повествует она о геноциде в Киеве в рассказе «Бронзовая девочка», соединяя прошлое и настоящее – трагедию Бабьего Яра с происходящим на Донбассе в наши дни.

В каждом рассказе сборника заложена золотая крупица правды о современной войне. Эти крупицы составили её мозаичную картину: страдания людей – женщин, детей, стариков, героизм воинов – живых и павших на полях сражений. Авторы обращаются к сердцам людей, ко всем тем, кто еще не в полной мере понимает, что пожар войны полыхает на крыше нашего большого многонационального дома.

Нет сомнения, что Победа будет за нами. Но какой ценой и в какие сроки? Да, идет война, о которой мы вправе сказать – народная, священная война против современного нацизма. Во всяком случае, после прочтения сборника «Мы наши» никаких сомнений на этот счёт не должно оставаться.

Сергей Рац, член Союза писателей России, кандидат политических наук, историк спецслужб

Олисава Тугова. БРОНЗОВАЯ ДЕВОЧКА

Наша прихожая маленькая и тёмная. Когда закрыты все двери, она похожа на шкаф. И в этом шкафу сидим мы с сестрой. Сидим уже часов пять или шесть и будем сидеть, пока не придет эсэмэска от мамы, что прилёты закончились, или пока не придет с работы сама мама. Хорошо, что она поехала на велосипеде, а не на маршрутке. Если прислониться спиной к стене, то можно почувствовать, как под обоями подрагивает бетонная плита – сегодня укропы снова бьют по центру Донецка.

Лампочка в треснувшем плафоне под потолком не горит, и от этого обои кажутся грязно-серыми. Если бы горела, то стали бы видны рисунки сестры. Она часто поднимается на цыпочки и рисует карандашами так высоко, как только может дотянуться. Она почему-то думает, чем выше рисунок, тем он важнее. Поэтому я встал на табуретку и нарисовал отца, маму и нас с ней – мы держимся за руки и никогда их не расцепим – хотя бы на рисунке. Потому что отец в ополчении. Я иногда ему звоню. Чаще всего мне отвечает электронная девушка- робот и говорит о том, что аппарат абонента выключен. Но иногда я слышу тяжелый и тихий голос отца. Он всегда спрашивает одно и то же: «Как сам? Как мама? Как сестра?» И не слушает моих ответов – ему, как и мне, важно просто услышать звук родного голоса: значит, живы.

Сестре пять, она родилась, когда уже шла война, и почти всю свою жизнь сидит со мной в шкафу-прихожей. Когда мне было пять, мы ездили в Киев. Там цвели каштаны, вдоль ярких домов ходили новые блестящие трамваи. Сейчас мне тринадцать, и я до сих пор почему-то помню эти трамваи,

рассказываю про них сестре, и она рисует их на пожелтевших обоях, сильно вдавливая карандаш так, что остаются глубокие борозды…

– Дима, налей водички, – просит сестра. Ей не поднять большую пятилитровую канистру, которая поблёскивает в углу гладкими боками. И я осторожно наливаю ей в чашку воды. И смотрю, как она пьет глоток за глотком… Без воды мы умрём. Иногда воду дают, она шипит в трубе, тогда я откручиваю кран на максимум, чтобы набралось в ванну как можно больше, но струйка тонкая, и много всё равно не насобирать.

Сестра поднимает руки, одной упирается в стену, во второй сжимает карандаш и тянется повыше – хочет рисовать, но темно и не разобрать – красным она рисует или чёрным.

– Вика, – зову её, – ты знаешь, в Киеве есть памятник. В парке. В Бабьем Яру. Мы там гуляли с мамой и с папой под плакучими ивами и тополями. Было такое солнце. Ярко-ярко, и много цветов на клумбах. И я бежал по аллее. Очень быстро бежал, радостно. Я так быстро давно не бегал. Разве что когда от магазина услышал, что где-то совсем рядом с нашим двором прилетело – вот тогда я тоже домой нёсся, потому что ты болела и со мной не пошла, одна сидела, и я испугался, что ты могла во двор выйти… А там в Киеве, вдруг – раз – и памятник… Там бронзовая девочка-кукла с поднятыми руками, вокруг неё сломанные игрушки. А она одна и совсем некому её защитить. Ни мамы. Ни папы. Потому что всех фашисты убили. Это давно было. Ещё на старой войне. Мирным сказали, что их отвезут из оккупированного города. Они поверили и пришли. Семьями. С детьми. А там овраг, и в нём ещё рвы раскопали. Громко играла музыка. Вальсы, польки – так, чтобы не слышно было криков и выстрелов. Людям велели оставить все вещи, лечь в ров лицом вниз шеренгами – и расстреливали. Много-много людей. А потом прямо на трупы укладывали новых. А для детей – особый ров, отдельный. Кто кричал, тех били прикладами по голове, затаптывали каблуками сапог…

Сестра не слушает, она замерла и стоит, как будто превратилась в бронзовую девочку, только медленно- медленно водит карандашом по стене. Она рисует мёртвую кошку. Когда в соседний дом прилетело на второй этаж, то разворотило балкон, а внизу, у скамеек, лежало большое, бесформенное тело человека. Сложно было понять, мужчина это или женщина. Тело увезли и не заметили, что прямо на клумбе, посреди махровых астр, ещё одно – кошачье. Маленький рыжий кошачий труп – из-под него вытекла небольшая лужица чёрной крови. И некому было убрать. Мы с пацанами зарыли эту кошку только вечером, прямо на этой клумбе. Видимо, сестра запомнила и теперь рисует.

Я смотрю на часы, фосфорные стрелки мерцают в сумраке. Мама уже должна приехать. Но её нет. Мне начинает казаться, что её тело лежит где-то у остановки, под искореженным профлистом, а рядом валяется велосипед с оторванным колесом. И мне становится сложно дышать. Так сложно, будто бы во всей прихожей вдруг закончился воздух. Но тут же шуршит в замке ключ.

– Я вам яблок привезла, – говорит мама.

Я вскакиваю, улыбаюсь и смотрю на рисунок под потолком. Нарисованная семья улыбается тоже. Сестра радостно смеется и перестает быть похожей на бронзовую девочку с киевского памятника.

Олисава Тугова. ДЕНЬ ПРОЖИТЫЙ

«На Пасху огонь был особенно плотный. Стрельба не прекращалась с обеих сторон…» Хорошая фраза для начала рассказа. Руководитель литературного объединения непременно сказал бы, что слишком пафосная. Надо бы записать. Правда, записать некуда. От яркого солнца на экране мобилы ничего не разглядеть, а тонкий походный блокнот в нагрудном кармане кителя совсем отсырел, да и карандашный огрызок я где-то потеряла.

– Вот и вот, – боец с позывным «Моцарт» тычет пальцем в посеченные стволы деревьев, срезанные ветки, подтверждая свою мысль про активный огонь на Пасху.

Мы совсем не похожи на героев моего руководителя литературного объединения. Герой его последнего романа решительно и красиво уезжает в ночном автобусе на Донбасс. А мы шаримся в окопах под Авдеевкой. На моих берцах застывшая, потрескавшаяся глина, штаны в серой земляной пыли. И башка люто чешется при одном воспоминании о горячей воде. Я лезу под каску и скребу всей пятернёй. До линии обороны укропов метров триста, и прилёты на тропе до блиндажа свистят регулярно – после минных разрывов на ярко-зелёной весенней траве остаются дымящиеся чёрные ямы.

– Воздух! – командует Моцарт, который топает впереди, и тут же технично складывается и перекатывается набок. Я так не умею, грузно падаю под хлопок разорвавшейся где-то слева мины, ударяюсь коленом, локтем и пару секунд смотрю на почти прозрачные от солнца стрелы травы, пронзающие небо.

Дальше по тропе до блиндажа мы сосредоточенно бежим.

– Польские миномёты у них появились, – уже на месте объясняет Моцарт, он складывает на земляном выступе крошечный шалаш из палок, разводит костерок, ставит рядом жестяную закопченную кружку, – у них выхлопа нет. Обычно секунды две, чтобы сориентироваться: «вжух» и где-то долбанет, а эти – без предупреждения, мощные прилёты, хлёсткие.

Я отпыхиваюсь на дне окопа – бегать в броне не самое приятное занятие. Окопы знатные, глубокие, бетонированные, их взяли совсем недавно, немного подправили под себя. На бревно насажена каска-обманка. Калмык гладит облезлого и тощего кота-шпротика. Кот от людского внимания тарахтит, как БТР. Интересно, окопные коты и к укропам также приходят, а те их гладят и подкармливают тушенкой? Если буду писать рассказ, то по литературным канонам Калмык в систему персонажей не вписывается. Сюжет не двигает, тему не раскрывает. Зато он приехал на передовую делать репортаж, потому что настоящий военкор, не то, что я – безвестная и безымянная. «Твоя проблема в том, что ты слишком любишь своих персонажей», – говорил руководитель литстудии. И поэтому я сейчас внимательно смотрю, как Калмык гладит кота, чтобы непременно об этом написать. Сколько раз этот военкор уже мотался через границу, чтобы привезти такую нужную для добровольцев снарягу…

– Эй, Буковка, тебе тридцать семь. Тебе давно пора дома сидеть и борщи варить, – говорит Моцарт.

– Борщи – это тема, – соглашаюсь я.

«Буковка» – мой несуразный, слишком длинный позывной, в эфире он сливается в Букашку, Буку, Кафку…

– Когда укропы в плен сдавались, их борщом кормили, пирожками, аж зло берет. Нас не кормят, – продолжает свою мысль Моцарт. Он весь какой-то породистый, точеный, ладный, как офицер из советских фильмов. И тут же разъясняет:

– Да я всё понимаю, зачем это, – чтобы они в плен пошустрее сдавались. Но всё равно зло берёт.

Подошедший Старый поправляет ремень автомата, прикуривает у костерка согнутую дугой сигарету, вздыхает:

– Ночью за двухсотыми на поле пойдем, месяц уж лежат.

Не по-людски это.

– Наши? – интересуется Калмык.

– И наши, и не наши, – отвечает Старый. У него на макушке свернутая по краям валиком шапка-плевок. Как у Змея из сериала «Спецназ».

– Кто за нас воюет, тот и наш, – поясняет Моцарт.

– Да мы и укропов выносим. В мешки складываем и выносим. Была договоренность, чтобы телами обмениваться, но с их стороны не срослось что-то, – сетует Старый, – приходится закапывать…

– Тоже люди. Жалко, – проносится грустным эхом.

– Там не только укропы. Итальянцы точняк есть и поляки.

– А мне свои руки жалко, – ворчит Моцарт. – Убиваешь их, убиваешь, ещё и закапывать.

– А у нас в Сирии так и было: ты убил, ты и закапываешь, – улыбка Старого похожа на гримасу, – там же жара, не закопаешь, к вечеру будет беда.

– Заминировано там? – спрашивает Калмык.

– Уже нет, наши сапёры сработали, – Моцарт отхлёбывает из чашки и прикрывает глаза. – Простреливается хорошо.

– Там ближе двух метров не подползти. Дух такой. Давно лежат, – развивает тему Старый.

Моцарт дергает плечом. Я чую, как подступает тошнота, хотя вокруг по-прежнему пахнет только землей, дымом и травой.

– Фиг знает, как их вынести, – размышляет Старый.

– Крючком зацепить за броник? – предлагает Моцарт и тут же сам себе мотает головой, тупанул.

– Ну и дотянешь только то, что в бронике застрянет, а остальное как по полю собирать? – хмыкает Старый.

– Да… что делать – поблюём, но своих забрать – это вопрос чести.

Они спокойно едят консерву, а я смотрю в глубокое, живое, кобальтового цвета небо. На днях на КПП рыдала женщина, мать одного из тех, кто лежит сейчас в том поле, она вцепилась тонкими крючковатыми пальцами в плечи Старого, и её легкие, пушистые седые волосы топорщились, как перья – она была похожа на птицу Сирин и кричала тоже по-птичьи:

– Почему ты живой, а он нет? Сдохни тоже! Сдохни!

– Она мать, – так подытожил потом Старый.

Я верчу между пальцами найденный в кармане алый обломок скорлупы крашеного пасхального яйца, щелчком отбрасываю его в фисташковую траву и думаю, что если я закончу так рассказ, то это будет, конечно, символично, но слишком нарочито. Мой сын тоже через пару лет пойдет в армию. И это страшно, но правильно. Это тоже вопрос чести. А моя жизнь вообще бессмысленна. У меня не получится даже написать нормальный рассказ об этом дне. Зато я могу его прожить.

Олисава Тугова. ПЯТЬ ЛЕПЕСТКОВ

– Пять лепестков! – девушка-сержант в тёмно-зелёной «горке» прикоснулась к цветку, обхватила всю гроздь рукой в тактической перчатке, притянула к носу. Донецкая сирень напиталась дождём, с неё срывались крупные, холодные капли.

– На, загадай желание и съешь, – отдала на раскрытой ладони пятилепестковую звездочку мальчишке-сержанту. Они курили одну сигарету на двоих у корпуса военного госпиталя в Петровском районе, ждали, когда выйдет дежурный и даст отмашку, чтобы можно было затаскивать внутрь разложенную на ступеньках гуманитарку: бутыли физраствора, бинты, салфетки, воду, сгущенку и что-то ещё, утрамбованное в картонные коробки.

Мальчишка следил, как девушка дышит дымом, как улыбается обветренными губами, как у неё появляется и исчезает ямочка на щеке. Взгляд то и дело привычно убегал вверх, в молочное небо, высматривал беспилотники и возвращался назад, к светлым девичьим локонам, выбившимся из причёски.

Прилетело куда-то совсем рядом, разнеслось протяжно и гулко. Оба вздрогнули, но не двинулись ближе ко входу, только посмотрели на навес крыльца, в дырах которого давно сквозили облака. Под навесом парень в чёрной футболке с белой буквой Z говорил громко и махал тонкой рукой, из второго рукава высовывалась толстая культяпка, обмотанная бинтами. Караульный слушал, скрестив руки под висящим на шее автоматом.

– И что, нам на завтрак стакан чая дали, на обед компот дадут, на ужин чай – и всё. А воды нет, на свои её в магазе покупаем, а ты цены видел? Вообще ничё нет. Меня с передка привезли, одежду разрезали нафиг… Очнулся: ни мобилы, ни связи, ни денег. Ни одного номера наизусть не помню. Командир обещал родным сообщить, где я, да я уж второй месяц тут, а он всё не сообщил, верно…

– Эй, диктуй адрес, я напишу твоим, сегодня возвращаюсь на «Большую землю», – девушка достала из кармана блокнот, карандаш и повернулась, чтобы подойти поближе к раненому. У неё был шеврон с Чипом и Дейлом: «Слабоумие и отвага».

Потом они носили бутыли, упаковки, коробки. Мальчишка старался выбрать потяжелее. Девушка хватала, что придется. И пили в ординаторской чай с мятными пряниками, обнимали ладонями горячие кружки. Два маленьких сержанта. Они казались дежурному врачу братом и сестрой: тени под глазами, тонкие черты лица, у неё – медовые волосы, у него – медные.

Возвращались к машине весело, вдруг почувствовалось, что праздник – День Победы.

– Давно ты ездишь? Часто? – он смотрел и уже не мог отвлечься, даже для того, чтобы взглянуть в небо.

– С самого начала езжу. Когда могу, тогда и еду. Я так-то на оборонке служу, не всегда бывает время, – она улыбалась ямочками на щеках, – а ты откуда такой взялся?

– Да попросили тебе помочь разгрузиться. Я в располагу возвращаюсь. В отпуске был. В Забайкалье, – он ёжился от дождливой прохлады.

– Ого! Как же тебя сюда занесло?

– У меня два брата погибли. И я не мог не пойти… – во дворах зашлась лаем собачья стая и визгливо заматерилась женщина. Бездомные и свихнувшиеся от обстрелов собаки часто нападали на людей.

– А родители?

– Да… Тяжело им, понятно. Я приехал к ним, а на родной улице со мной некоторые соседи даже здороваться не хотят, говорят «оккупант проклятый».

– Мне тоже такое говорили, – она прищурилась и стала похожа на лисицу, – а я отвечаю, типа, да, я оккупант, бойтесь меня, суки, ходите теперь и оглядывайтесь. И боятся ведь. Пусть боятся.

– А у меня всё подразделение погибло, только два трехсотых, да я остались, – мальчишка не ожидал, что так легко произнесется то, что не мог сказать даже родным, – и я такой злой был, мне всё равно было, хоть теперь к вагнерам, хоть куда, только бы мочить укропов побыстрее и туда, где погромче…

– Давай шевронами поменяемся, – всё-таки она была немножко пониже ростом.

– Давай, – согласился мальчишка и принялся отрывать свой, снайперский. Шеврон прилепился намертво. Тогда он снял всю куртку и накинул на девушку, получилось, будто бы обнял, – забирай сразу все. На память. И чтобы не замерзла.

– Правда что-то похолодало, – она шмыгнула носом и не торопилась вылезать из объятий. Пришлёпнула ему на кепку «Слабоумие и отвагу».

Они стояли у машины и смотрели друг на друга. Забыли про войну, прилёты, «оккупантов», госпиталь, про «птичек» и про стаю собак.

У мальчишки вспотели руки и быстро-быстро забилось сердце:

– Можно я тебя поцелую?

Она хихикнула и наклонила голову набок. От нее пахло табаком, железом и почему-то сиренью. Они чуть прикоснулись сухими губами. На поцелуй она отвечала осторожно, напряженно и неумело, и это было хорошо, потому что он тоже, оказывается, не умел. На них из окон смотрели раненые.

– Ты же уезжаешь прямо сейчас?

– Да. И тебе тоже ведь надо в располагу.

– Подбросишь до остановки в центре?

– А давай по городу покатаемся. Праздник же, – она достала с заднего сиденья красное знамя и вручила мальчишке, садись, высуни в окно и держи.

Машина завелась не сразу, но гнала бодро. Полотнище пламенело и трепыхалось, пластиковое древко гнулось и выворачивалось из рук. Встречные машины сигналили. Мальчишка подумал, что если по ним наведутся и прилетит по капоту, то вспыхнет моментально и они не успеют выскочить и сгорят, но всё же никто в Донецке не пристёгивается, надеются – а вдруг. А он даже хотел, чтобы вот сейчас прилетело – и тогда они умерли бы вместе. Потому что ничего другого вместе сделать у них не получится.

Когда он вышел на остановке, то долго смотрел вслед её машине. А потом включил гимн России и высоко поднял руку с телефоном. На него неодобрительно и даже злобно поглядывали люди. Но мальчишка-сержант не отпустил руку, пока гимн не доиграл до конца.

Александр Савченко. ЧП МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ

Терлеев выбивался из этой компании. Не только по возрасту. Ему после ранения разрешили навестить семью в Ставропольском крае. Срок отдыха закончился. В военкомате подсказали, как лучше добраться до своей части, поэтому прибыл в Ростов, чтобы отчалить с очередной партией мобилизованных. Как рассчитывал – не получилось.

Практически весь народ укатил два дня назад на поезде. Теперь приходится трястись в автобусе среди случайной компании. «Всякой твари по паре», – определил с усмешкой Терлеев. Из-за какого-то хмыря, оказавшегося «пятисотым», долго проваландались возле лазарета. Другой болел больше недели, наконец, приволок справку, что стал здоровым. Ещё один вернулся с похорон отца, вроде уважительная причина. У двоих никак не могли найти нужные документы для отправки. Даже попался гаврик, которого задержала местная полиция, поддал после встречи с молодой женой и вляпался в совершенно случайную драку. Трое суток питался баландой в камере, кое-как после вмешательства военкома парня выпустили на все четыре стороны. Он и здесь, в автобусе выглядел орлом. Украшал солдата крупный нос, залатанный лейкопластырем.

С места выехали поздно. Возле окна оказался парень лет двадцати пяти. Как сел, так сразу закрыл глаза – задремал. Впереди сидел старлей Ткаченок с намечающимся просветом в середине макушки головы – он сопровождал последнюю группу пополнения до места назначения.

Когда садились, Терлеев, проходя мимо офицера, спросил:

– В Каменск-Шахтинском остановимся? Старшой с гонором отмахнулся:

– Это не рейсовый автобус. Где надо, там и остановимся… Терлеев понял, что человеку уже обрыдло сопровождать таких хлопцев до линии фронта. А сейчас мало ли что у него за душой. Может, ребёнок заболел, может, от роду ревнивый.

Сидит и думает, с кем дома баба его…

Неожиданно тот, что сидел у окошка, открыл веки и, повернувшись вполоборота, осветил Терлеева ясным взором:

– А я Глазырин. То есть Володя. Давайте познакомимся.

Может быть, придётся еще вместе служить…

Терлеев не особо собирался вступать в дорожный разговор. Кроме того, в курганской «Авроре» не просто укачивало, а тянуло в настоящий сон. Какие могут быть тут разговоры… Но ответил, как можно приветливо, даже дружелюбно:

– Конечно. Мало ль чего…, – и протянул широкую пятерню соседу, – Терлеев. Валентин.

Разговорились. Словами обменивались сначала вяло, вроде как ни о чем, но вскоре образовался диалог.

– Я тебя по говору уловил, ты парень сибирский… —

заметил Терлеев.

– Это как?

– У вас там настоящий русский язык. Поверь, как старому любителю филологии. К тому же много покатал по стране.

Помолчал. Потом продолжил:

– Вообще-то, хорошо, что так на Руси повелось. Люди живут за тыщи километров друг от друга. А случайно встретились, разговорились и полная яснота… Ты думаешь, что все китайцы понимают друг дружку? Сильно ошибаешься. Выручают иероглифы… Правда, не всех, а только того, кто в них знает толк.

По-прежнему впереди клонил голову старлей Ткаченок. Наверно, ничто в этот момент не напрягало его мозги. Человек понимал, что у него сволочная работа сопровождать очередную партию мобилизованных до места постоянной службы. А это, может быть, до самой линии фронта. Поэтому и на этот раз Луганск будет только промежуточным пунктом, а мотать дорогу надо будет ещё много часов… И дорога там: один километр за десять здешних…

– Вы, Валентин, тоже первый раз? – поинтересовался Глазырин.

Терлеев коснулся пальцами уголков губ:

– Володя, с этой секунды никаких «вы». Я тебе не министр обороны, и ты не в моем подчинении.

– Понял, товарищ генерал!

– Вот это другое дело!

Старлей Ткаченок, посапывая и не оборачиваясь, подал голос:

– Не надоело буробить? Дайте хоть минутку прикорнуть… Слова старшого понизили градус разговора. Терлеев тихо:

– То, что из Сибири, уловил. А, конкретней, с каких мест?

Глазырин еще тише:

– Из Кузни. Слышал? Кузнецкий бассейн, в смысле угольный. Окончил библиотекарский техникум. Работал в главном заведении Новокузнецка. Библиотека имени самого Николая Васильевича Гоголя. Дошёл почти до главного библиотекаря отдела. Вроде при деле был, а большой радости не имел.

– Как так?

– Двумя словами не выскажешь, а травить целую речь нет смысла. Ты сам знаешь, кто и что читает теперь. У нас в отделе на полмиллиона жителей города, знаешь, сколько читательских формуляров? Отвечу: с гулькин нос. Остальное добываем собственными костылями. Знания и прочую информацию разносим в формате, нетрадиционном для былых времен. Ходим по учебным заведениям, в дома престарелых, к металлургам, шахтёрам. Сеем вечное и доброе на местах… А книги – хоть и источник знаний, но больше это «энзэ» на случай, если крякнет мировая компьютерная паутина.

– Как оказался на тропе войны?

– Как только услышал о мобилизации – сходу в военкомат: «кто последний?» А мне мужик из окошечка, будто из амбразуры «покажи повестку!». Я ему: «больше ничего другого показывать не надо?» Разобиделся чудак, от глубины своих чувств стал меня игнорировать, я его тоже, естественно, в ответ. Хорошо, мимо проходил какой-то майор, влез в наши дрязги. Когда понял, что я не шучу, к тому же оттянул в армии положенный срок, дал распоряжение разобраться со мной…

– Ты молодец, Володя. К тому ж, вижу, парень идейный. У меня было похоже, но чуточку другой коленкор.

Терлеев рассказал, как в начале операции у него в станице объявили набор контрактников. С лучшим корефаном подал заявление на службу в армии.

– Тогда с нами здорово не чикались. Да и мы не зажимались. Себя и других торопили. Думали даже, что не успеем пострелять. Помнишь, как наши взяли быка за рога. Киев, Харьков и далее по списку. Шороху десантура навела. Короче, вскоре оказался в учебке. Туда прибывали парни от двадцати до тридцати пяти лет. Все позитивные. Не помню, сколько нас было, но сплошь бывшие дембеля. Были и такие, кто раньше служил по контракту по пять-семь лет.

Терлеев замолчал, потрогал «отсидевшее» колено. Глазырин поправил шторку, у которой от долгого движения автобуса появился просвет. Ткаченок строго предупредил, что открывать шторки категорически нельзя, тем более, глазеть на мир через окна.

– А у меня, как у всех, – поддержал разговор Глазырин.

– Заявление, значит, и отправка в центр военной подготовки под Омск, там большой полигон. Знания вдалбливали по полной программе. Сначала отдельно стрелки, миномётчики, пулемётчики, гранатомётчики, даже снайперы были. Чтоб автоматизм выработать. Потом из нас подразделения складывали. Друг дружке знания передавали. Знаешь, как здорово! Условия для службы хорошие и кормили прилично. К нам даже батюшка из храма приезжал. Кто некрещёный – он его покрестил. Кто хотел причаститься – и это к твоим услугам, священнослужитель причащал прямо на полигоне. В конце обучения офицеры сказали: «Ребята, всё хорошо, вот вам контракты, расписывайтесь». Нам раздали коробки, туда положили военные билеты, контракты и другие бумажки. Мобилы вернули, их в самом начале у всех отбирали. Я матери сразу позвонил. Так, мол, и так. А кому ещё?

Мой земляк решил разузнать у командира роты, будет ли доставлено домой для нормальных похорон его тело в случае гибели. Капитан начал было отшучиваться, а потом красиво ответил: «Желаю тебе, рядовой Рахманов, долгих лет жизни!» То есть он прекрасно понимал, что ответственность за добровольцев несут воинские части. А задача учебки конкретная – собрать нас, подготовить и отправить в часть.

Терлееву тоже захотелось высказаться. Сосед ему казался всё более симпатичным. Видать, пожил на свете, кое-чего нюхнул, соплей на кулак успел намотать. Такому не грех довериться.

– У нас было похоже, но чуток по-другому. Одинаково и не могло быть. Бросилось только в глаза, что наставников маловато. Старослужащего теперь днём с огнём не найдешь. Рулил у нас огневой подготовкой один майор. Очень взрослый мужчина, бывший спецназовец, подтянутый, высокий, статный и фамилия выпуклая – Светловодов. Со стороны будто офисный сотрудник или бизнесмен какой. Но за его плечами два военных конфликта и на тельняшке куча наград. Короче, прошаренный мужик. Он нам даже показывал видео, как себя надо вести. Мы слушали с открытым ртом – до такой степени было интересно. Доносил правильные вещи.

«То, что, – говорил, – забудете или не так поймете, будет стоить вашей жизни». Таких людей, Володя, мало на свете.

Снова ехали молча. Кто-то в середине их ряда травил анекдоты. Когда доходило до искренней ржачки, старлей Ткаченок, не открывая век, слёзно требовал:

– Ну, дайте хоть досмотреть нормальный сон. Чего ржёте, как жеребцы?

Голоса весельчаков утихали. Но ненадолго. А Ткаченок сладко всхрапывал, словно сто лет не спал, а тут выдался неожиданный момент отвести душу.

– Где служил, Валентин? В Донбассе?

– Не. Направили меня в стрелковую часть недалеко от Херсона. У меня, кстати, мечта была такая – попасть туда, я тебе об этом отдельно расскажу. Город на самом Днепре – а у него приток есть под названием Ингулец. В общем речка не сильно широкая, но, как выяснилось, рыбная, и раки в ней, по крайней мере, водятся. Наши ребята их «пауком» брали, из приманки одна макуха. Что у нас кроме хлеба может быть? Когда впервые добрались до места дислокации, время, помню, катило к ночи. Я выпрыгнул с кузова автомобиля. И, скажу так: просто офигел, увидев, где я оказался. Дичайшая темень, местность обесточена,      лязг гусениц,      взрывы, выстрелы. Это всё совсем близко, слышно, как будто у соседа этажом выше перекрытие взрывают. Мужики с фонариками шарятся, ругаются, просят водителей не зажигать фары! Беспилотники и летальные аппараты врага могли в это время летать, засечь нашу суету. А там «пряник» или «птичка» прилетит… Ну и, сам понимаешь, крышка…

Как только мы появились, местные пацаны конкретно предупредили: «Ребят, та сторона стабильно начинает стрелять с пяти вечера». На второй день решил сам проверить. Точно, начинают, как по часикам. Сначала в семнадцать двадцать, потом в девятнадцать двадцать. А ночью, бывало, без всякого графика – накладывают, накидывают, накидывают. То там жахнет, то с другой стороны. Для первого раза все, правда, обошлось. Зато сна лишили заразы. На следующую ночь попали под настоящий обстрел. Но все целы остались. Некоторые ребятишки, признаюсь, не выдержали напряжения, стали искать причины умотать обратно. Про таких там говорили, мол, «запятисотилась» братва.

–Ну а сам-то как акклиматизировался? Остались впечатления?

– Теперь задним умом соображаю, что, когда оказался в районе боевых действий, ничего сверхъестественного не произошло. Это у всех так. Особенно, если нормальный коллектив и у тебя хорошее начальство – тогда сложностей быть не должно. У нас было своё обеспечение, горячая кухня. Когда кухня не срабатывала, выдавали сухпайки. Ещё баня полевая. Короче, можно было жить – не тужить. Моментов, о которых мог сказать, что это мой второй день рождения, не помню. Всегда был уверен, что у меня всё будет хорошо. Я морально устойчивый человек. Но страх накатывал часто. Страшно бывает каждому человеку. Если кто-то тебе скажет, что ничего не боится, то, точно, соврёт…

Глазырин слушал, впитывая каждое слово своего нового знакомого. Значит, и ему придётся пережить все то, о чём поведал Валентин. Спросил Терлеева:

– Внутреннее напряжение растет, накапливается. А в такой ситуации, тем более. Усталость в какое-то время появляется. Что в результате?

– Одной фразой отделаться не могу. Все складывается из мелочей. Условия, по крайней мере, для войны были терпимыми. Чтобы спать, я имел спальный мешок, в рюкзаке теплая одежда, сменное бельё. Так что было ни холодно, ни голодно. Через три дня мы уже привыкли ко многому. А через неделю даже первородный страх стал пропадать, в том числе и у «пятисотых». Часто приходилось спать прямо на земле. Кучей в палатках до крайности опасно. У бойцов была пенка и коврики утеплённые – как коврик для йоги, только специально для нашего брата. На Ингульце пришлось крепко задержаться. Укры повадились на нашем участке проводить разведку боем. Мы, естественно, обламывали им ласты по полной программе. Но приказа наступать не было. Поэтому почти все отделения соорудили себе «бунгала» – блиндажи для размещения личного состава. Так месяц, второй, третий.

Тяжко было смотреть, как стоит вдоль дорог наша побитая техника. Это уже были не шуточки, не раскрашенная бутафория на учениях.

Однажды снаряд разорвался в десяти метрах. В такие моменты начинаешь думать не о себе, а о родных. Я – о матери в первую очередь. Как она переживёт мою гибель…

Терлеев долго смотрел себе под ноги, будто что-то там потерял и теперь разыскивает глазами.

– Однажды нас срочно перебросили в другое место. На той же стороне Днепра, но расположились мы почти у самого Антоновского моста. Помню, готовились к атаке. И вдруг начался обстрел наших позиций. Опередил нас враг на минутку. Это, Володя, всегда очень плохо! Такого, чтоб тебя опередили, допускать никак нельзя! Снаряд разорвался близко… Многих тогда посекло осколками, а двое наших и вовсе погибли. Я отчего-то присел на корточки и не сразу сообразил, что ранен. Дошло, когда из рукава кровь хлынула ручьём. Оперативно помог мне боец с роты, разрезал ткань, вколол промедол, наложил жгут.

Буквально через несколько минут появились ребята из санбата. Меня и ещё троих быстренько из опасной зоны эвакуировали в первичный пункт помощи. Часа через три вообще увезли из зоны боевых действий. Сознание я, когда ранило, не терял, да и боли практически не чувствовал. Позже прилетела вертушка и забрала раненых в госпиталь. Снова посидел Терлеев, сжав скулы, как бы выискивая в памяти самое главное.

– Врачи сказали, что я потерял много крови. Определили у меня осколочное ранение мягких тканей правого плеча, частично задета кость. Такое у них считается легким, но у меня начались всякие осложнения. Даже собрался консилиум решать: не отнять ли мне руку. А оно мне надо?

Сначала лечили в Питере в хорошем госпитале, потом в Ставрополь поехал долечиваться. Короче, меня ладненько нацбатовцы уцепили. Вот, видишь?

Терлеев задрал правый рукав. Глазырин увидел длинный бугристый рубец в розовой окантовке, тянувшийся вдоль всего предплечья.

– Мне стало лучше, и я, наконец, позвонил матери. Она взяла трубку и не сразу могла слово выговорить, не знала, что я в госпитале, почти совсем рядом. Было слышно, как она сильно переживает. Я ей сказал, что немного поскользнулся и упал. Она очень обрадовалась. А потом всё равно отказалась верить. Настаивала, что я обманываю ее. Хотела, чтобы признался, что нахожусь в плену или лежу без ног. Велела позвонить ей по видео. Но этого не получилось. Вскоре я добрался до дома, отправили, значит, в отпуск ровно на восемнадцать дней.

Все были рады, когда я приехал. Мать встречала меня со слезами. Обнимала, целовала. Даже с истерикой – и слёзы, и радость. Девушка моя тоже плакала. Долго не хотела отпускать от себя, ходила везде со мной, как привязанная. Куда я – туда и она. Призналась, что до этого начала уже уверовать, будто я погиб или бросил её… Вот такой жизненный оборот, Володя.

В своем длинном рассказе, похожем на исповедь, Терлеев рассказал, что почти всё своё время проводил с родными и с подругой, но тайно ждал, что в назначенный срок будет новая отправка. Только об этом никому ни единого слова.

– На новости в интернете сознательно не натыкался. И телевизор не смотрел. Знал, если придет время, все новости узнаю от источников. В наши дни интернет, я тебе доложу – зло.

– Ты искренне хотел вернуться туда? Все ж-таки не Сочи…

Терлеев знал, что имел в виду Глазырин под словом «туда». Туда, значит, в район проведения СВО. А для него – на передовую. Поэтому ответил просто:

– И не только из-за обещания, которое дал товарищам, да и не потому, что хотел получить адреналин. Привыкаешь быстро ко всему. Я к войне привык, стал считать её образом жизни… В России, когда приехал на излечение, даже порой страшнее было – тишина пугала. Я, понимаешь, в каждом порыве туда снова стремился, потому что люди там настоящие. Там человека, которого ты знаешь совсем недолго, можешь назвать настоящим другом. А это для меня очень важно.

И опять долго смотрел в выбранную им точку на носке своего берца.

– Еду помогать пацанам. Нашим пацанам. Они там с начала спецоперации. Многие устали. Но долг есть долг. И еще меня, Володя, грызет давняя печалька…

Терлеев глубоко вздохнул и начал излагать то, что его сильно мучило.

– Для кого-то это, может, смешная лирика, а для меня почти дело жизни… Понимаешь, в Херсоне у матери родители похоронены. Мои дед с бабушкой лежат на Камышанском кладбище, есть там такое. Мать, как окончила институт, так и оторвалась от родителей. Потом замуж вышла, позже я родился… Дед мой великим человеком был, орденоносный ветеран войны, кавалер двух орденов Славы, лично расписался на рейхстаге. С бабушкой в конце войны познакомился. Она родом из-под Херсона, есть там местечко такое Голая Пристань, местные зовут Гопри. Долго не мог запомнить это названьице, а потом уловил, что когда-то Ленин с Горьким встречались на Капри, а моя бабуля родилась в Гопри. Я пацанёнком каждый год в Херсоне с весны до поздней осени обитал. Дед-механик на текстильном комбинате всю жизнь отбарабанил, хорошая у них квартира на Черноморской была… А в конце девяностых сначала бабушка скончалась, потом дед ушёл в одночасье. Я всю сознательную жизнь мечтал побывать на их могиле. Осознаю долг свой. Почти рядом уже оказался, когда у Антоновки стояли… Да всё вышло не так… Вот и тянет меня скрытая сила в ту самую сторону. Уверен, Володя, что положу еще цветок на дедову могилу, когда Херсон будет наш… Сильно уверен!

Движок автобуса гудел ровно, мягко шуршали, касаясь асфальта, новые японские шины. Терлеев отошёл от своих воспоминаний.

– Не знаю, почему, но стал не таким эмоциональным, как раньше, больше рассудительности и хладнокровия появилось. Понял, что к смерти в боевых условиях надо относиться философски – другого выбора у тебя просто нету. И всё-таки лучший исход – это додавить врага и самому остаться живым… Вот такие дела, Володя.

Глазырин смахнул со щеки невидимую пылинку. Он долго молчал. За это время даже ярко представил боевого деда своего нового друга – седой крепкий старик с косым рядом разных орденов и медалей на пиджаке.

Терлеев тоже ехал молча, с закрытыми глазами. Наконец, Глазырин нарушил молчание:

– В голову пришли стихи Нади Дубровской. Моя землячка из Кемерово. Нравятся её тексты. Пишет актуально для сегодняшнего дня. Вот, например, такое… Одно из последних.

Парикмахер чёрной краской

Красил волосы войны.

Думал он, что всё прекрасно

И не видно седины.

Но застыла капля боли

И все тени невпопад.

А земля в своей юдоли,

Как Малевича квадрат.

– Как тебе?

– Понимаешь, прошлось по телу, даже замурашило. Продолжаю думать… На передке и в самом деле у тебя перед глазами только один квадрат черной земли…

Терлеев молча достал из кармана брюк мобилу. Хотел было набрать чей-то адрес, но раздумал. Сунул телефон на место.

Повернулся к Глазырину.

– Эта штука в наш век – опасная игрушка. Хоть и на кнопках, но не баян. Когда ты её включаешь, то прямо в неё может прилететь птичка, понимаешь, какая… Поэтому сотовыми там пользоваться строго запрещено. Опасно не только для твоего здоровья, но и для здоровья твоих товарищей. Доберусь до места и в рюкзак его на самое дно… До радостной минуты.

– Ты до сих пор, вижу, рядовой?

– Тянул у себя во взводе на сержанта. Уже приготовил на погонах место под лычки, – криво усмехнулся. – Шутка, понимаешь. А тут это, в смысле, ранение. Но я не о лычках жалею. Жалко, что пацанам в трудную минуту не помог, подвёл всех… Наверняка, кого-то из них уже нет…

Снова поехали молча. Только иногда всхрапывал старший лейтенант Ткаченок, откинувшись темечком на мягкий подголовник. Перед Каменск-Шахтинским вроде как очнулся.

– Товарищи солдаты, останавливаемся ровно на сорок минут. Обед заказан на каждого. Прошу за расчётное время справить свои личные дела! – и снова откинулся ровно до того места, где притормозил автобус.

По-быстрому отобедали в кафешке, расположенной на стыке двух невзрачных улиц.

Солдат, из-за которого задержались возле госпиталя, сыто поглаживал впалый живот.

– Н-да, жаль! Это последняя наша халява, – посмотрел на соседа с недоуменным взглядом и добавил, – имеется в виду гражданская пища… И чепок, товарищи бойцы, останется для вас легким воспоминанием.

Большинство знало, что «чепок» – это обычная солдатская кафешка на территории воинской части, а «заправка», например, – ларёк за пределами территории. Люди по части покушать здесь были в какой-то мере бывалые, сполна хлебнувшие солдатской каши.

… В Луганск прибыли почти в семь вечера. Ткаченок побежал оформлять документы. Через несколько минут вернулся злой-презлой. Не обращаясь ни к кому конкретно, отвел душу:

– Ну блин, порядки! Уже позабыли, что такое война! Через час только доставят кладовщика. Загрузимся и дальше. К темноте будем на месте. Иначе куковать здесь до самого утра…

Напоследок сплюнул и нематерно ругнулся:

– Безголовые!

– Товарищ старший лейтенант! – из заднего ряда обратил на себя внимание парень с рыжими усиками. – Мы вообще-то сегодня до места доберёмся? Или будем спать в автобусе?

– Рядовой… Как тебя?

– Пёрышкин.

– Рядовой Пёрышкин, ты должен знать, где находишься. Здесь спят, где придётся… Люли у тебя теперь долго не будет. Вот так, пехота!

Глазырин про себя слабо улыбнулся, ещё во времена, когда он тянул солдатскую лямку, так называли обычную кровать для спанья. Поспать – вообще постоянная мечта служивого человека. Не зря столько слов и выражений связано у солдат с этим святым делом: отбиться, вырубиться, задохнуть и даже придавить массу…

Часа через полтора появился долгожданный прапорщик. Вылез из помятой легковушки. Осветил приезжих улыбчивым взором.

– Чё так рано севодня? Додумались бы еще прикатить в час ночи. Дело, конешно, важное делаете. Но и, надо понимать, я при хозяйстве один нынче. Мой напарник доброволкой на передок подался… Короче, забирайте товар, только побыстрей.

Старлей дал команду своим хлопцам вытаскивать ящики с патронами, строго предупредил:

– Очень и очень осторожно! Тут вам не турецкие помидоры!

Спросил у прапорщика, указывая взглядом на груз:

– С собой можно взять? Малость не успеваем. На месте разберёмся…

– Нее… Теперь упаковка у нас на учёте, – показал лукавые глаза, потом вроде как подумал, добавил, – я тебя помню. Половину забирай целиком, а другую пускай ребятишки укладывают в магазины. Ящики на обратном пути забросишь.

Ткаченок дал команду, автобус прошел через охраняемые ворота, подъехал к обшарпанному кирпичному зданию.

Терлеев сообразил, что упускать момент нельзя. Протолкнулся с автоматом вперёд, попутно шепнул Глазырину:

– Тащи свои рожки. Здесь с открытым ртом ходить не положено. Фронт рядышком, Володя.

Сам тем временем пробился к двум патронным ящикам, которые солдаты вынесли и положили на бетонный парапет. Ткаченку не терпелось побыстрее отвалить и ехать дальше. Терлеев глянул в его сторону:

– Значит, эти можно всковыривать?

– Давай! – порубил ладошкой Ткаченок. Только по- быстрому! Знаешь, как?

Терлеев отработанным движением рук откинул крышку ближайшего ящика. Крикнул носатому парню, разглядывающему маркировку на другом ящике:

– Чё стоим? Делай, как я!

Парень начал повторять движения Терлеева.

Под крышкой каждого ящика находилась пара герметически закрытых коробок – цинков, в которых в свою очередь были уложены картонные коробки, в каждой по двадцать патронов.

– Теперь, кто забыл, совершаем следующий манёвр. Внимательно и осторожно, – Терлеев потянул конец белой ленты, предназначенной для удобного извлечения цинков. – И еще, ребят, заряжаем магазины «маслятами» вот таким макаром.

Он взял магазин в левую руку таким образом, чтобы его выпуклая сторона оказалась направленной в сторону от тела. Четырьмя пальцами плотно прижал рожок к ладони, одновременно большой палец расположил так, чтобы он свободно перемещался над магазином. Понятное дело, его дальнейшая роль – проталкивать патроны на свое место. Правая рука хватко брала патроны и по очереди надставляла их над магазином. Пока большой палец пихал патрон в магазин, правая рука уже летела за следующим «маслёнком».

– Намного удобней и экономит время.

Глазырин тоже раскупоривал картонные пачки и набивал патронами свои магазины. Ткаченок, широко разведя руки, потянулся. Ему нравилось, как умело орудует с боеприпасами рядовой Терлеев. Троица говорливых солдат, те, что ехали в самом заду автобуса, отошла подальше, решила покурить. Прапорщик оказался зорким, по-хозяйски прикрикнул:

– Чё, мужики, совсем оборзели? В школе не учились или близорукие? По-русски ж написано, что здесь смолить запрещено!

Парни, сминая в ладошках сигаретки, посрамлённо попытались отхлынуть в сторону КПП. Но Ткаченок знал своё дело, всем троим дал команду занести два ящика с патронами в автобус. Водитель, увидев деревянные ящики, в сердцах заметил:

– Опять мусор возить по стране? Не иначе, как кто-то на дерьме сливки снимает! – и плюнул себе под ноги.

Когда все оказались внутри автобуса, Ткаченок неожиданно нахмурился и приказал всем надеть бронежилеты и каски.

– Товарищ старший лейтенант, жарко же! – пробурчал парень с подбитым носом, – и так вспотели…

– Разговорчики прекратить! – оборвал Ткаченок, – вы на войне, а не у Проньки за столом! Помните: только мёртвые не потеют!..

Выехали, наконец, на главную дорогу. Через десяток километров стало ясно, что начинается по-настоящему прифронтовая зона. Дорога во многих местах покрыта свежими латками из асфальта. Но не вся. Отдельные выбоины и царапины от осколков снарядов дорожники не успели заделать. По «встречке» в основном шёл порожняк. Промелькнуло несколько «скорых», пронесся «Икарус», натужно гудели грузовики с зачехлёнными кузовами. Обогнала заляпанная грязью иномарка с нарисованной буквой «Z». Позади маячили две легковушки и «шишарик» – ГАЗ-66. Начинало смеркаться. Встречные фары заметно убавлялись. Проскочили одно селенье, потом другое, третье. Глазырину они показались похожими на разграбленные садовые участки, которые на склоне горы возле Новокузнецка стояли до начала нулевых. В стороне остался городок с редкими огнями в окнах. Дорога обогнула разбитый вдрызг посёлок – будто по нему прошёлся великан с огромным плугом, всё перепахано снарядами.

Километров через восемьдесят водитель повернул голову к Ткаченку:

– Идём прямо или сократим пару десятков километров?

– А сам как думаешь? – насторожился Ткаченок.

– Мне думать не положено. Не по моему окладу. Главное, чтобы поскорее отсюда убраться.

– Ну, тогда смотри.

Ещё проехали километров пятнадцать. Остановились у развилки. На обочине главной дороги стоял знак, обозначающий примыкание второстепенной дороги справа. Возле него торчал мятый щит с намалёванным объявлением. Водитель остановил автобус, вылез, закурил и пошёл почитать текст на оранжевом листе. Не успел он приблизиться к обочине, как между ним и передком автобуса громыхнул взрыв. Огромное лобовое стекло, иссечённое осколками железа, брызнуло внутрь автобуса.

Ткаченок выхватил у сидящего рядом солдата автомат, бросился к двери:

– Все из автобуса! Оружие, патроны с собой! К бою!

С левой стороны дороги послышалась приближающаяся стрельба. Терлеев ухватил одной рукой свой рюкзак, другой – руку Глазырина:

– Граник бьёт! Скатываемся в кювет!

Глазырин не сразу уловил, что произошло. Но догадался, что речь идёт о стрельбе из гранатомета. И почувствовал, что это уже не игрище, а настоящая война. Выпрыгивая из распахнутого проёма, успел заметить, как на земле, широко раскинув руки и запрокинув голову, бездвижно распластался старший лейтенант Ткаченок. В доли секунд Глазырин зафиксировал, что из шеи старлея, чуть выше плеча, прерывистыми толчками выбивается кровь… Случай, когда помогать совсем бесполезно.

– Все, ложись! – крича изо всех сил, дал команду Терлеев, он понял, что теперь тут за старшего.

Кто-то мгновенно припал к земле, кто-то ещё выскакивал из автобуса и старался убежать дальше от места начавшегося боя. Парень из тех, что пытались покурить возле складских помещений, прижимая к телу пустой автомат, низко пригнувшись, побежал влево.

Глазырин не знал, что делать дальше. Над ним, взвизгивая, проносились не разгневанные осы, а боевые пули, внутри каждой находилась туго спрессованная смерть. Он лежал на земле, чуть приподняв голову. Потом торопливо вытащил из патронной сумки три магазина, запихал их за ворот куртки под бронежилетом. Металлические углы готовых к бою рожков больно вдавились в тело. Но Глазырин не обращал на это внимание. Рядом часто и с хрипотцой дышал Терлеев.

– «Дээргэ», Володя. Диверсионно-разведывательная группа укров. Не меньше, как человек семь-десять. Сейчас начнут зажимать нас. Я ухожу подальше вправо, чтобы псы не обошли нас с фланга. А ты, – он обратился к большеносому парню, – ползёшь за мной. Только без палева! Иначе мамка увидит тебя потом только на фотке.

Глазырин вдруг почувствовал особую ответственность в этом первом для него бою. Понял, что другого выхода нет, тут ни за кого не спрячешься, ни у кого не попросишь совета…

– Володя, попробуй удержать оборону на этом рубеже, – тараторил Терлеев, словно прощался, одновременно пытаясь скрыть свой взгляд. – Надо продержаться не более получаса. Понял? У них на нас большего времени нет. Надеюсь, кто-то из тех, что шурует позади нас, уже сообщил, куда надо…

Терлеев по-кошачьи пополз вдоль насыпи, напарник – за ним, стараясь не обнаружить свое перемещение. Глазырин заметил, что в нескольких метрах от него из-под полотна дороги выпирает железобетонный оголовок водопропускного канала. Подобрался к нему вплотную и увидел, что сюда укры могут свободно проникнуть с той стороны.

«А зачем ждать гадов?» – подумал он и решил действовать на опережение. Осмотрел оголовок и убедился, что по узкому тоннелю можно не только проползти, но и, низко пригнувшись, одолеть весь путь.

Глазырин посмотрел в глубину подземного перехода. Где- то далеко на другой стороне дороги маячило мутное пятно.

«Метров пятнадцать» – определил Глазырин, представив ширину проезжей части. Прислушался. С той стороны по- другому, более глухо, слышались приближающиеся редкие выстрелы. Дых… дых…

– Ты что, туда? – спросил с некоторым страхом в голосе парень в очках с металлической оправой. Он угадал намерения Глазырина.

– Ухожу на ту сторону. Теперь ты остаёшься за старшего. Понял?

– Так точно! Буду за старшего!

– Тут, друг, по факту получается два стрелковых отделения. Почти взвод. Обязаны не допустить, чтобы вас повязали голыми руками. Не сбивайтесь в кучу. Растянитесь цепью по всему фронту. Ты лично наблюдай за этим проходом. Если буду возвращаться, запомни мой пароль «Кузня». Если не отвечу или назову другой, стреляй без промедленья. Усёк? И Глазырин полез, низко сгибая ноги в коленках. Когда оказался на противоположной обочине дороги, отметил, что одиночные выстрелы из автоматов не прекращаются. Более того, даже усиливаются, значит, приближаются и, казалось, раздаются почти рядом.

«Вот гады… Наступают, экономя боеприпас» – отметил Глазырин.

Неожиданно его охватила глубокая, безысходная одинокость. На этой стороне дороги опереться было совсем не на кого. Мелькнула мысль, что он – Глазырин – приближается к последним минутам своей жизни. В какой-то миг вражеская пуля отыщет в нем слабое место. Не поможет ни каска, ни «броник». И все. В черном полиэтиленовом мешке свезут его этой же ночью до ближайшего морга, а там путь в Сибирь – «двухсотым» в багажном отделении попутного самолета…

Но тут Глазырин как бы стряхнул с себя тяжесть сволочных мыслей, костяшками пальцев протер глаза, поправил сбитую на глаза каску, внимательно осмотрелся. До него дошло, что он находится под защитой – на дне водоспускной канавы, которая тянется сюда откуда-то сверху. Лежать удобно, но ждать, что появится кто-то сверху и прикончит одним выстрелом, Глазырин не мог. Нахлынувший до этого страх и мысли о смерти внезапно отступили.

Почему-то вспомнился боец Александр Матросов – человек из совершенно другой эпохи. Тот парень точно так же вышел на верную смерть, не надеясь на чью-то подмогу и команду. Знал своё дело и целенаправленно шел вперед до последнего своего вздоха. Глазырин понял, что проклятая «дээргэшка» – это дот на его личном счету, и он, во что бы то ни стало, обязан выйти на него и уничтожить. Ни второго, ни третьего не дано.

Глазырин почувствовал накатившуюся волну мести за старлея Ткаченка, захлебнувшегося в собственной крови, и за недокурившего сигарету водителя автобуса в камуфляжной форме.

Автоматные выстрелы приблизились вплотную. Только приподними голову – и увидишь скребущегося к дороге противника. Глазырина даже передёрнуло от мысли, что бандеровцы уже сумели обойти его, и кто-то из них хозяйничает в подбитом автобусе. Нет, такого оборота его ребята допустить не могли!

И в это мгновение левее, почти рядом с краем сточной канавы раздался взрыв, жахнуло намного сильнее, чем был хлопок на дороге возле автобуса. Глазырин еще плохо отличал взрыв пушечного снаряда от взрыва мины, но понимал, что в эту минуту никакое орудие не могло прийти ему на помощь. Значит, рванула мина. До него долетели мелкие комки земли и грунтовой гальки – они противно ударили по каске, бронежилету на спине и по икрам ног. Вскоре в свежем полевом воздухе докатился кисло-приторный запах тротила от взорвавшегося снаряда.

И вдруг почти перед собой он услышал голос. Глазырин замер. Но не от страха перед чужими людьми, а от того, какое слово произнёс тот голос.

– Вовчик, осторожней!

Всё перемешалось в душе Глазырина. Когда из темноты кто-то назвал его Вовчиком, он чуть не ответил: «Я всё делаю, как надо». Но Глазырин вовремя сумел разобрать последующие слова:

– Тут натыканы мины. Слыхал, как Мыкола полёг на одной из них?..

Теперь он понял, что перед ним настоящий враг. Через несколько мгновений обозначился не только силуэт головы приближающегося человека, но и докатилось его тяжёлое дыхание. Кто-то полз навстречу ему.

Глазырин понимал: сейчас его обнаружат. Он машинально прилип скулой к металлической рамке приклада. Целиться бесполезно. Мушка на конце ствола утопала в сгустившейся темноте.

Из глубины ложбины, видимо, тот самый Вовчик подал скрипучий голос. Глазырин разобрал и эти слова. «Как там у тебя, Корень?»

Вместо ответа Корень, вероятно, тоже прицелил глаз возле своего автомата, стараясь разглядеть, что это темнеет в нескольких шагах впереди него. Стрелять Корень не мог, обнаруживать себя раньше времени было не с руки. У русни за дорогой могли быть ручные гранаты. Не хотелось нарываться на дурацкую смерть, как это произошло с Мыколой. Корень был обязан уничтожить всех, кто скрывался сейчас возле москальского автобуса…

В это время, не доезжая до места, где разгорался бой, с одной стороны – от Луганска, с другой – со стороны фронта скапливался транспорт. Видно было, как на расстоянии каких-то двух сотен метров прибывали одиночные машины, останавливались и мгновенно тушили фары. Но там, наверняка, не было никакой силы, которая могла бы помочь, вступив в завязавшуюся перестрелку. Это понимали приблизившиеся почти к самой дороге диверсанты. У них был свой расчет – за оставшиеся несколько минут уничтожить представляющий интерес транспорт, забрать ценные вещи, документы, вооружение и отступить в недосягаемые места.

Глазырин старался угадать план наступающего врага. Он слился с землей и с автоматом. И краем уха уловил короткий звук, похожий на металлический щелчок, а, может, это был просто хруст сухой ветки. Глазырин медленно потянул на себя указательный палец, лежавший на курке. Он даже не осознал, что нажал на спусковой крючок.

Казалось, прошла вечность, как он безотчётливо поливал и поливал перед собой тёмное пространство пулями. И очнулся только тогда, когда понял, что у автомата опустел магазин. А ведь не прошло и одной минуты. Глазырин боялся, что не успеет перезарядить оружие, дрожащая рука нащупывала, но никак не могла ухватить новый магазин из тех, что находились у его груди. Еле успев вставить новую обойму, безрассудно кинулся в сторону, где находились бандеровцы. И неожиданно увидел, как безжизненно замер, заломив руку, Корень. Его автомат лежал на земле, а голова в каске уперлась в деревянный приклад. Метрах в трёх за Корнем, раскорячившись, сидел парень по имени Вовчик. Его лицо скрывала чёрная балаклава с тисненой челюстью человеческого черепа. Вовчик обхватил руками низ живота. При появлении Глазырина попытался поднять руки – мол, сдаюсь. На обеих кистях и на рукавах были видны черные пятна крови.

– Не добивай, братишка! – простонал Вовчик писклявым голосом.

А недалеко справа, в сторону убегающих к лесу, но отстреливающихся на ходу людей, летел заячьим скоком Терлеев. Он орал, охваченный радостью, словно больной, вырвавшийся из психлечебницы.

– За Родину! За Сталина! – кричал обезумевшим голосом Терлеев. – Бьем и гоним сучьё поганое до самого Берлина! Урр-ра!

Вслед за Терлеевым вприпрыжку бежал его большеносый напарник и тоже выкрикивал «ура, ура!», притормаживал, стрелял короткой очередью вслед убегающим диверсантам и снова с диким криком летел, стараясь не отстать от Терлеева. Глазырин остановился. Понял, что дальше соваться некуда, более того, опасно. В эту минуту он увидел, как, рассекая возникшую напряжённость, со стороны фронта к их автобусу подкатила «бэха» – боевая машина пехоты. Из неё выскочили солдаты и в темпе перемахнули на эту сторону дороги.

Глазырин даже не сообразил, как быстро первые из них оказались возле него.

– Ты чей? – спросил худой скуластый лейтенант, когда увидел возле ног Глазырина двух поверженных диверсантов.

– Я наш! Мы наши, товарищ лейтенант! – то ли от радости, то ли от неожиданности выпалил невпопад Глазырин и, поняв свою оплошку, добавил. – Рядовой Глазырин, направляюсь из учебки к месту будущей службы!

– Молодец Глазырин! Считай, что службу уже начал. Хорошая обкатка, – и уже своему подразделению, – стоп, ребята, теперь они рассеются. Наверняка, в лесу расставили растяжки. С утра сапёры займутся этим районом.

Подошёл, прихрамывая, Терлеев. Увидев его, лейтенант вскинул брови:

– А тебя какой леший занёс в эти края? Ты ж вроде как по ранению…

– Вроде как да. Только пришёл срок возвращаться к своим ребятам. Как там, товарищ лейтенант, наши пацаны? Все целы?

– Задавай вопросы по моему званию. Я тебе не генерал Конашенков. Доберёшься – узнаешь из самых первых источников.

Постоял, подумал, добавил:

– Ваших парней сейчас наш транспорт заберёт, а у нас на «бумере» найдётся три свободных места. Не возражаете прокатиться?

Терлеев с теплотой посмотрел на Глазырина, потом глянул на носатого напарника с лейкопластырем на переносице и вроде как приказал ему:

– Гена, ты тоже поедешь с нами!

Вышли на дорогу. В кузове грузовика лежали тела Ткаченка, водителя автобуса и ещё двух солдат, которых ни Терлеев, ни Глазырин не знали. Старшего лейтенанта положили у самого борта. Лицо его было неестественно белым, веки плотно сомкнуты. Зато в губах появилось странное выражение, похожее на улыбку. Казалось, старлей был рад, что теперь у него никто на свете не перебьёт его долгий сон.

Женщина в форме сержанта медслужбы перевязывала ногу парня с рыжеватыми усиками. Попутно приговаривала:

– Потерпи, миленький! Потерпи! Скажи боженьке спасибо, что так отделался. Через неделю забудешь, в какую ножку ранило.

– А что делать с патронами в ящиках? – раздался чей-то знакомый голос.

– Этот товар, считайте, мы экспроприировали! – заявил лейтенант с «бэхи». – Зарубин, организуй мероприятие!

Мимо в двух направлениях пошли редкие потоки машин. Протарахтел невесть откуда оказавшийся в этих краях строительный кран. Торопливо проскочили отставшие от «Авроры» машинёшки во главе с забрызганным вдрызг «шишариком». Водители и редкие пассажиры пялились через стекло – хотели получше разглядеть, какой сыр-бор здесь только что разгорелся.

Все спешили по своим делам. Из-за дурацкой стрельбы и заварухи им несколько минут пришлось проторчать на перекрытой дороге.

Наталья Литвиненко. НАЧАЛО ВСЕГО

…Что такое мир? Я вам расскажу, что такое мир…

Российская таможня. Возле самого здания, где стоят проходящие автобусы для всяких манипуляций над ними, носятся ласточки. Мимо людей, между автобусов. К дождю? Зря я зонтик выложила? Да нет. Дело в том, что там установлен относительно низкий навес, и под ним прилеплена тьма-тьмущая ласточкиных гнезд, совсем низко. Рукой не достать, но можно смотреть фактически в упор. Я и смотрела, уронив челюсть.

Как же жаль, что нельзя заснимать на таможне! Уже стоим на выходе из здания, уже собираемся на автобус, вижу – на фонарном столбе сидит шото. Шото сидит гордо. Орел? Беркут? Привлекаю внимание других, кто поглазастее.

– Да ворона.

Да какая ж ворона, оно крупное. Мужик говорит:

– Дятел.

Не сразу в голове щелкнуло, что шутка. Начинаю лихорадочно перебирать варианты – как дятел? Желна? Дятел так не сидит!

– Да ворона, — опять же утверждает мужик. Отшутилась:

– Сразу видно, что ворона на таможне работает, основательно так сидит.

Но там не только ласточки и орланообразная ворона, которая не дятел, не пугливые. Еще не подъехали к таможне, стоим, немного ждем. Смотрю в окно. О, трясогузка? Нет, цвета воробья, светлее и, кажется, с хохолком. Не боится – ну не больше боится, чем наши трясогузки. Деркачик?

Посмотрю в инете. Степь, ввиду ее приграничного состояния, и давнего – непуганая, заповедная, и птица выходит к человеку. Синантропные птицы вон вообще – только что шапки с туристов не сбивают и гнезда в них не делают.

… А между двух границ, среди колючей проволоки – небольшой монумент со звездой, белым покрашенный, еще советского времени.

Хочешь мира — помни войну.

Мы въезжали в Россию, ерзая и волнуясь, 21 июня —

накануне 22 июня…

80-летия начала войны.

Неделю назад, вечером, на площади перед ОГА (Областная государственная Администрация) звучали жалобные крики. Голубенок, слеток – мы выросли, но мы хотим кушать и перелетаем за мамой от подоконника к подоконнику Белого дома, не особо считаясь со званием и должностью сидящих в кабинетах деятелей. Пока мама снесла яйца, высидела, выкормила его где-то там, на дальних высотах – три раза взяли ОГА, произошло баррикадное бутербродное сидение, началась война… А мама всё сидела, а потом кормила.

И вот теперь оно за ней бегает, игнорируя как историчность и необычность момента, так и положение «прынца Белого дома».

Просто бегает, перелетает и орет.

Про донецкую весну.

У нас вчера революция победила. К двенадцати на площади Ленина собралось где-то двадцать пять тысяч человек, часа два-два с половиной помитинговали (выступало много ветеранов силовых служб, вообще людей военных), сожгли чучело Таруты. Потом традиционно пошли посмотреть на ОГА. Потом парни его внезапно взяли (внезапно для рядового митингующего) – отобрали щиты и пару шлемов у милиции, потом отдали.

Было заметно, что этот штурм, в отличие от двух предыдущих, готовился тщательно. Почти сразу привезли микроавтобус с портретом Сталина, покрышки, потом мешки с песком, потом опять покрышки. Витренковцы1 оперативно развернули озвучку. Собрали денег и сходили толпой, купили еду. Мужики по очереди сгоняли по домам, переоделись и поели, и вернулись дежурить. Люди понадевали маски на лица.

Сейчас вроде бы милиция учит ребят ходить со щитами.

Губаревцы2 с утра пораньше сходили – взяли СБУ. Это уже… или третий, или четвертый раз.

Была в перерыв на ОГА. Людей – море, флаги, хорошее настроение, плюс погодка поёт, и тепло. Слушала советский гимн – ну в конце-то концов услышала мелодию, под которую хочется стоять прямо, и которая волнует. После него жахнули Интернационал – революция же, без него никак.

Объявили независимость Донецкой республики.

На ступенях баррикады, обвитые колючей проволокой. Вынесены стулья, на них сидят, еще какие-то подушки и что ни попадя разложено по парапетам, и тоже сидят люди.

Хорошо!

С БЛАГОВЕЩЕНИЕМ, ДОНЕЦК!

Дальше должны быть только хорошие новости.

Инет – зло. Начиталась всякого про Краматорск и Славянск, решила, что без меня никак, рванула на ОГА – выяснять, будет ли автобус ополченцев на Славянск. В конце концов оказалась внутри – так поняла, что будет. Рванула домой, в спешке собрала рюкзак и переоделась. У меня в доме и так особого порядка не наблюдается, плюс ввиду всех военно-политических событий времени хоть минимально имущество раскидать нет – но тут я превзошла саму себя и оперативно устроила в спальне полный разгром. Потом, уже утром, слегка разгребла… Да, масштабный труд меня ожидает после нашей победы. Попугайчик уехал к соседям, кошек было обещано кормить. Рванула обратно к ОГА. Восемь-полдевятого вечера: народу на улице – море. Подходя, встретила Крестный ход: от пятидесяти человек, а то и все сто; шла до нужной дорожки вместе с ним. Выяснилось, что автобуса то ли не будет, то ли уехал без меня. Учитывая мою исключительную боеспособность и женский пол – неудивительно. Осталась дежурить: сначала было разместили на седьмом, потом переселили вниз на первый. Там ночь и провела.

Кроме меня, ещё одна девушка. Народ опытный, не первый день дежурит – по неделе. Слева от двери, на расстоянии ступеньки, на них навалена небольшая баррикада из мебели. Перед ней сложена одежда, пожертвованная гражданами. Там периодически кто-то что-то ищет. Баррикада отделяет как бы маленькую комнату, это и есть расположение небольшого отряда, который буду считать своим. У стены – одеяла, на них народ размещается спать-отдыхать. Стоят два или три банкомата стайкой, нерабочих, вокруг кресла, стол, стулья, огнетушитель даже, лежит-висит снаряга: каски, дубьё, броник. Бивуак гусар летучих…

С вечера обсуждали вопрос о том, трудно ли брать медведя на рогатину – комплекция некоторых мужиков располагает к таким обсуждениям. Что с нас взять, с москалей – сразу про медведей. Один из них (из мужиков, не из медведей) участвовал в операции «Анадырь»3 – отца моего не вспомнил, знаком не был.

У лестницы на верхние этажи – медицинский пост с лекарствами. Спросила у них что-то от пропавшего голоса, взяла «Лизак» – спасибо неизвестному кому-то, кто его принес! Большой телеэкран – слушаем по 112 каналу, какие мы сепаратисты и как нас уже победили. На стене – портретик Януковича, на нем шарфик с символикой ПР4 – похоже на икону, покрытую рушником. Висит большой флаг губаревцев, по бокам советские плакаты. Вообще, по стенам много чего навешано уже в холле – распечатки, листовки, сканы.

Сооружен ужин – бутерброды в ассортименте, рыба, кофе. Одноразовые чашки-ложки. «Кто последним встанет из-за стола, тот и убирает». На самом деле переточили пищу только к утру. Периодически забредает какое-нить огорченной тело: нету ли зарядки к такой-то марке телефона? И её или нет, или она внезапно есть. Потом следует ответный визит – зарядку- то отдайте

Чем ближе находишься к месту событий, тем менее волнительно и менее страшно: народ в ОГА исполнен спокойного оптимизма и здорового пофигизма. Три часа ночи: работает телевизор, народ бродит, кушает и треплется, на входе регулировщики грамотно разводят людей – вход и выход по очереди. Народу с дубьём и трубчатым боевым металлоломом в холле толпится много, мебель представляет собой некоторую защиту, входящих обыскивают и смотрят в сумки.

Около пяти-полшестого уже из динамиков гремит «Русский марш». Бедные жители окрестных домов – если можете, простите нас! Звуки с улицы внутри слышно плохо. Кто спит, кто бдит; выяснилось, что в кресле дремать неудобно. Камрад5 чинно следует бриться-умываться, потом начинает уборку в нашем углу расположения. В мешок уходят тарелки, объедки и пакеты из-под семечек.

По улице мимо палаток медиков ползет мусороубирательная машина со щетками – ей освобождают дорогу: поднимают переноску или какую-то длинную белую веревку. На столике в красной палатке уже лежат газеты.

Мыслила выйти во вторую смену – получила по шее от начальника.

Попугайчик вернулся из непродолжительной эмиграции.

Первые похороны донецкого страйкбола.

«Вчера в районе Луганска (по моим данным, с местом могу ошибаться) попал в засаду и был расстрелян боевиками правого сектора наш боевой товарищ Кортес, вечная память тебе Костик пусть земля тебе будет пухом», – пишут мужики.

«Вчера» в этом тексте – это 4 июля. Похоронили 6-го.

Поминайте Константина (в страйке «Кортес»). Вспоминаются ежегодные «вьетнамские» игры.

Человечность.

Не раз и не два видела в поселке поилки для животных. Около ДК на Смолянке, под магазином, ещё где-то. Рядом с расположением тоже есть своя общепоселковая собака – сама подливаю воду в такую поилку. «Цыганцыганцыган-цыган, на».

И вот какое соображение выскажу. Начну издалека. Еще задолго до войны в кругу моего общения была мысль о том, что ЧТО-ТО будет – вскоре или потом, но будет. Каждый готовился в меру своего разумения и возможностей. В сетке читались выживальщические сайты, их советы учитывались. Накупите консервов, почините зубы, учитесь стрелять – желательно с левой и правой изготовки. В квартире, дома, стоит угольный самовар с трубой, угольный утюг и т.п. как памятник того периода в моей жизни.

И вот постапокалипсис настал…

Нет, меня все-таки Бог помиловал: зимовка у печки, дрова и уголь, есть довольствие, относительно редки обстрелы (не бубухалки постоянные, а именно по нам прилеты). Кто-то в городе вообще жил как жил, с центральным отоплением. Вот когда зимой в Углегорске люди сидели по холодным подвалам без еды – вот это был постапокалипсис! Но там советы выживальщиков вряд ли помогли бы. Там выживать без проблем, наверно, только некий лютый спецназовец бы смог, а не бабулька под тремя одеялами.

Из рукопашки пригождается только умение падать. Из страйка и рекона6– форма, я в ней и сейчас хожу. Привезла из дома штаны «на партизана» на Великую Отечественную, любовно подобранные и купленные в Инете, и партизанила в них всю зиму. Навык работы автоматом с двух рук парни, вышедшие живыми из-под Ямполя, а до того сидевшие в Славянске, откровенно высмеяли. Добро пожаловать в реальный мир… Великое знание о том, как правильно штурмовать лестницу снизу, подчерпнутое из Инет-роликов, не пригодилось. Как и знание о штурме лестницы сверху.

Вообще все эти советы не учитывают такого просто реала, как обстрелы. Накупил ты правильной еды, фонариков на солнечных батарейках и т.п. и сидишь на сундуке сокровищ… И тут прилетает снаряд – и все твои запасы идут прахом и дымом. Хорошо, если сам жив. И зубы опять наверняка чинить придется. Наталья Литвиненко. Начало всего

Со здоровьем вообще творились чудеса. Я, хронический гайморитчик, постоянно замерзая, порой в мокрых носках сутками – за всю зиму не заболела ни разу. Уже ближе к весне посвистела носом… Зубы болели, до крика – выключались только по молитве. Но выключались, я свидетельствую.

В целом, все оказалось так и не так. Возможно, у каждой горячей точки или даже местности свое лицо… Так что не надейтесь только на чужой опыт – все будет так, да не так.

Но главное, чего я, собственно, разговор и завела, перейдя с собак на выживальщиков, во многих книгах, на сайтах речь шла о том, что люди непременно озвереют. Почитайте того же

«Мародера» Беркема, классическую книгу этой темы. Вроде и события в Новом Орлеане на то намекали…

Они ошиблись.

Мы остались людьми.

Об этом каждая бродячая собака в поселке знает.

***

…Возвращение? Ты ушёл в ополчение в одной стране, пришёл в другую и теперь осторожно разбираешься с бытом. Супермаркет – большой, яркий, громкая музыка, и… и я забыла, какие полки в каком порядке. Забыла, где искать. Обратно привыкаешь к продуктам…

Вообще, много чего забыла после ополчения. Стою на антикварной барахолке и смотрю на портсигары – там Илья Муромец с богатырями и т.п. и не могу вспомнить, какого они временного периода! Реально! Потом уже вспомнила, что послевоенные.

…Продолжила разгребать зал в квартире, начала спальню.

Наведу порядок, вернусь домой…

Попробовала воду. Вода есть! В ванной только горячая, в кухне только холодная. Аааааа!

Я забыла, какие у меня были проблемы до войны! Подумала даже, что надо бы купить новые краны.

Газ не пробовала.

Вкрутила пробки – свет! В ванной зажегся, в зале.

И вот я вся в трудовом процессе, и тут мне позвонили, что сделали паспорт ДНР! Ура! В конце- то концов, подала 11-го декабря, сделали 27-го апреля. Ещё чуть-чуть и полгода....

Но тема же в том, что можно, получая паспорт ДНР, сразу подавать документы и на Россию! Все нужные бумажки уже получены, даже в целом сложены, нужна только справка о том, что я работаю вот там-то.

Забрасываю уборку! Звоню на работу, мне сбрасывают телефон отдела кадров, там девчонки обещают сделать справку, как только начальство придёт с планерки. Говорю им, что люблю все человечество и начинаю с них!

Рванула на работу за справкой и прочими документами, которые тоже лежат там. Хватаю все, чухаю в миграционку. Жду под дверью. Получаю свой паспорт!

Но тут заминка, уже с российским. Дело под вечер, и уже никто не хочет браться начинать сбор документов на российский. Одна сотрудница против, вторая…

Подала на российский третьей. Я фамилий не меняла, мужьями не обзавелась и т.п., папочка документов куцая. Забрали оные, выдали квитанцию на оплату – я хочу и загран, ибо неизвестно, что и как пойдёт за эти пять лет. Мне сотрудница сказала, что позвонит после – ибо уже поздно, и заполнить все бумаги явно не успевает – чтобы я донесла ксерокопию свеженького паспорта ДНР и оплаченную квитанцию.

Все.

Наружу выхожу только что не вприпляску.

Решила все-таки добить поставленные задачи в тот же день. Пошла платить наверх, в главное отделение банка. Там до четырёх… Вернулась сделать ксерокопию. Вернулась, потому что рядом с миграционкой есть лабаз, в котором «все для подающего документы»: фото можно сделать, купить папочки всякие и тут же поесть можно. Ксерокопиист там знает, как ксерить именно на паспорт России и знает все требования. Сделала копию нового паспорта.

Потом вниз, в миграционную службу – отдала им ксерокопии новенького паспорта и квитанции об оплате. Моё время еще не наступило, и женщина, которая данные обрабатывает, опять сказала, что меня вызовет.

Вечерню по ТВ смотрела.

По одному из каналов идет фильм про хоббитов. Как в ту ночь на Пасху в 14-ом году, смотрели. Сейчас другой фильм, новая, снятая позже серия. Приквел про вора. Там есть такое место, где Беггинс вдруг сходит с дерева и идёт спасать главного гнома. Вот этот момент, вот это ощущение и музыка… То есть когда простой человек вдруг понимает, что кроме него некому. Не воин, не …в общем, не подходит для военного дела, но… Или ты здесь и сейчас, или кроме тебя некому, больше никто и никогда. И идёт. Кому не все понятно про ополчение – смотрите этот отрывок до полного понимания.

Звонят про паспорт, внезапно. Приезжайте распишитесь, все такое. Сговорились, что после двух буду.

У них в паспортном вообще-то выходной, но, как я поняла, они как раз дорабатывают документы.

Что делали? Они мне распечатали какие-то бумажки, надо было проверять, все ли точно вписано, проверять паспортные данные. Реально цифири с двумя паспортами и свидетельством о рождении сверяла.

Дальше больше. Две бумажки нужно было написать от руки. Кажется, это называется декларации, но я не уверена. В первой надо было написать, что мой паспорт Украины просроченный и вклеить новую фоту нереально в связи с боевыми действиями. Во второй надо было написать, что я в паспорте Украины Наталия, а в свидетельстве и паспорте ДНР Наталья, и в паспорте России хочу быть Натальей. Перерисовывала по образцу, и прямо сотрудница мне диктовала. Понятно, что такая ситуация не у всех, и не всем придётся такое писать. Кто-то будет писать что-то другое. Пишется, кстати, строго чёрной ручкой.

Не спешила, все делала внимательно, тыкала пальцем в каждую цифирь, никто и не торопил. Когда мне сказали: все, можете идти – даже какого-то восторга не испытала. Устала, наверное, с бумажками бороться. И они затурканные, усталые, несколько человек сразу ведут.

Решила выдвинуться за деньгами и заплатить коммунальные. Стою около банка. Очередь вроде большая, но рассуждаю, что не больше, чем на полчаса.

Позвонили про паспорт! Внезапно. Обратились по имени- отчеству, спрашивали фамилию, спросили дату рождения, я отвечаю – 75, она спрашивает – полностью, я отвечаю – 1975. Реально не сообразила, что полностью дату, с днем и месяцем. Стояла в банкомате, и вот…

Меня пригласили на 19-е, а у меня ж на 19-е два мероприятия, и меня категорически зовут на них, уже всё оговорено. Прошу, можно на следующей неделе? Нет, грят, максимум в понедельник. Нормально – пусть понедельник, на 5.30 в Куйбышево. И тут же немедленно падает смс от миграционки, с инфой о том, куда, когда и на сколько.

Понедельник, 21 число. Усмотрела в этом знак – Михаила Архангела.

***

…И вот сижу за столом, на кухне, какой-то пустой… Вообще-то, я запасливая, и на той еде, которая всё ещё хранится в квартире, можно уверенно держать осаду от коварных марсиан несколько месяцев. Но я не могла найти сахар! Открываю банку – гречка, другую – гречка, там – пшёнка… Да что такое. Еле нашла.

Теперь не проспать бы.

...Понятно, что все сложено заранее – рюкзак, одежда… Долго бродила по дому, заснула около 12 ночи… Планировала

— встану часа в три ночи, одеваться-собираться…и никакого кофе. Лучше, чем себя искусственно бодрить, отоспаться в автобусе.

…Просыпаюсь, вижу рассвет, смотрю на часы — 4.30.

Ааааа! Опаздываюууу!

Ну я плохонькое военнослужащее, но через 9 минут, больше/меньше, я уже и кеды надела.

Выскочила без минуты пять.

Народу относительно немного, но подъезжают, подходят, нас все больше и больше. Автобусы все время прирастают в числе – один, два… шесть…

На автобусах не написано, какой куда поедет – кроме одного, белого, небольшого, без признаков повышенной комфортности, но и не совсем уж древнего. Я комфортных автобусов боюсь – у них центр тяжести выше. А ну как гололед, поворот? Возле того белого и стала, и правильно сделала. Вдруг выдвинулась хрупкая барышня со списком, говорит: кто в Куйбышево, айда за мной.

Мы организованно набились внутрь и поехали.

Проехали Донецк, проехали Макеевку, потом степь, потом Зугрес… Потом довольно скоро — таможня со стороны ДНР! Уже? Так близко? Так быстро?

Паспорта таможеннику подавать желательно раскрытыми на той странице, где лицо. Не спеша собрал паспорта, убыл. Водитель грит – не расслабляться, а то влезет впереди нас большой автобус, тогда беда. Главное – скорость!

Ждем-ждем-ждем… Раздали паспорта, поехали. Вскоре приехали на российскую сторону и, благословляемые ласточками, зашли в здание. В три потока у нас проверили паспорта. Сразу видно, что Россия – государство многонациональное: мой паспорт невозмутимо проверял какой-то хлопец совершенно бурятского вида.

Стоим у рамки, ждем. Заходит водитель, грит – проходите. Потом — стоять тут, никуда не выходить. Не курить! Стоим, считаем ворон, которые имеют вид беркута.

Переехали границу – сразу подал голос Водафон, пришла смс: драстуйте, вы в роуминге, и мы с вас в этом самом роуминге намерены содрать таких и таких денег. Нет, спасибо, кушай сам. Феникс сразу исчез.

Чуть проехали — начался какой-то населенный пункт.

Не сразу дошло, что это, наверное, и есть Куйбышево.

Запомнился дворец культуры. Точнее, его фронтон – герб советский и что-то вокруг, и все это яркое и разрисованное.

Миграционка через дорогу. За решетку пропускают по одному, причем досматривают.

Ну и тут до меня очередь доходит. А у меня ж в сумке чего только нет! А у меня в рюкзаке чего только нет! А у меня по карманам чего только не натыкано! В правом — типа аптечка: жгут и бинт. В общем, много на меня времени ушло. И кстати. Все ваши любимые тесаки и колбасорезы для нарезания противника на колбася – оставьте дома. Не надо убеждать сотрудника миграционки, что топором вы просто бреетесь и вот забыли побриться с утра. Я понимаю, что некоторым это очень тяжело и необычно — быть вообще без ножа. Сама это ощущение помню — быть без оружия. Ну уж

потерпите как-нибудь.

В общем, пропустили нас внутрь, в комнату ожидания, точнее, две комнаты. Зашел начальник их подразделения: кондиционер включен ли? Все ли хорошо? А вот ТВ – там ролики про то, как СНИЛС получать, как на Госуслугах в детский сад дитё записывать и т.п.

Дальше все идет вот так. Вызывает человека барышня, имея в руках вашу фамилию. Пройти вот туда. Вот там сотрудник в перчатках откатывает пальчики и дает просмотреть паспорт — все правильно? Нигде не ошиблись?

Потом проверенный вами паспорт вбивает в базу. Мой чуть не ошибся – чуть не вбил «НаталИю». Я сколько с этой буквой намаялась. Поправил. На руках, спрашивает, примет, каких-то порезов нет? С интересом смотрю на свои руки – да нету вроде. Вот, двойная линия жизни на одной ладони есть. Но его это не заинтересовало. Еще надо было расписаться, на каком-то устройстве типа сканера – подпись отсканировать.

Перемещаемся в другой кабинет. Там барышня дает подписать, прочитать, проверить еще бумаги, карточки какие-то. И уже тогда вы в руки получаете ПАСПОРТ. В моем случае – два: обычный и загран. Но это еще не конец истории, и об этом потом.

А до росписей и прочтений между двух кабинетов надо подождать. И тут вдруг начальник их отряда меня зовет в свой кабинет, который там рядом, и в котором мы потом будем приносить присягу. Позвал меня как ополченца – я же в форме. Спрашивал. Рассказывала. Что это не форма такая у ополченцев, что мы в чем пришли, в том и были. Честно сказала, что в бой не ходила — тумбочка и забор, забор и тумбочка. Периметр охраняла, переформулировал он. В общем, оказали мне внезапную честь, это было очень приятно и смутительно.

Потом, когда набирается некоторое количество людей— надо идти на присягу! В тот самый кабинет, куда меня пригласили тогда. Там два флага Родины, герб, портрет Путина. Надо маски. Всем раздали присягу – крупными буквами написанную, чтобы и подслеповатый пенсионер мог прочесть. Выстроились у стенок. Читаем вместе с офицером и хором – так приносить присягу можно, если все согласны. Мы были согласны. Сначала говорим первую фразу, потом каждый называет фамилию-имя-отчество, потом дальше. Как будто мы подпольщики и приносим клятву бить гада- фашиста до последнего. Торжественно всё так.

И еще — начальник много говорил хороших слов, утешительных, ободряющих, отвечал на вопросы. Говорил, что со всех частей России приехало триста, кажется, человек личного состава, которые и занимаются только миграционными делами, чтобы не грузить этой работой сотрудников, которые вот тут постоянно на местах.

В общем, нам дали понять, что мы тут в России, нужны, что нас ждут. Ощущение осталось приятное и окрыляющее — после огромного количества злых слов, которые доводилась слышать и читать по поводу. Спасибо им всем огромное!

Выходим за ворота. Сразу — садиться в автобус! Ни погулять, ни в магазин, ни за карточкой, не говоря уже про СНИЛС. Мои шикарные планы и мечты уверенно накрываются медным предметом, отчетливо напоминающим таз.

А флагом в повышенных чувствах помахать? А сфоткаться на память на фоне автобуса со скорченными зверскими рожами? Не-а. Мужики докурили – и в путь.

… А пока мы садились и отъезжали, причаливал огромный синий автобус повышенной комфортности. Я его по улице Фёдора Зайцева запомнила. Миграционщики за воротами предусмотрительно выставили два столика для досмотра.

… В степи носятся ласточки, которые российскую таможню не прошли.

Опять проходим проверку паспортов. Таможенник аж привстал – ему из-за барьера не было видно смешного вояку. И тут, еще до прохода таможенника, у нас произошло волнение и спор. У одних на 19-ой странице стоит печать и что-то интересное в ней написано, а у других нет! Карраул!

Забыли поставить!

…Выяснилось: у тех, кому выдали загран – вот этот загран отметили в обычном паспорте. И всё. То есть, если такой печати нет, это не страшно. Это означает, что вам не выдавали загран, только и всего. И мы успокоились.

Едем обратно. То ли солнце включили по полной, то автобус перегрелся, но ехать было трудно. Ехали в каком-то полусонном, а то и спящем состоянии.

И приехали мы на Фёдора Зайцева. Ура.

Поползла я домой. Доложилась во дворе бабулям. Воды! Переодеться, помыться… Соседка увидела, пообщались, и я, наверное, имела бледный вид, ибо она немедленно угостила меня пюре с мясом и присыпкой.

Ещё восстанавливалась двумя мороженными… Так и заснула у телевизора, под канал «Культура» – там про какой-то замок рассказывали…

Даже утром было ощущение, что не я ехала, а на мне везли. Раньше в страйкбол бегала каждые выходные, а теперь просто поездка – и все, воин сдох. Надо срочно улучшать физуху.

Только доходит, что я теперь российская гражданка. За всем этим марафоном ожиданий, справок, документов, анкет, нервов и т.п. – как-то возвышенность ситуации уменьшилась. Теперь сижу и думаю: я получила гражданство. Это круто. Это интересно.

Главная новость – СНИЛС! Уже под вечер, под конец рабочего дня, открываю ящик, а там – заветная ссылка. Я, как поэт и просто барышня, восприняла событие очень эмоционально. Тут же перешла по ссылке, ввела цифры из паспорта… Сразу проходит следующая смс и т.п. Пароль придумала и… в целом как-то быстренько регистрацию завершила. Номер СНИЛСа записала на бумажечку, вложила в паспорт. Всё.

Подала 26 июня, получила 14 июля под вечер. Даже меньше 20 дней.

С работы пошла пешком. Ну, успокоиться чтоб.

В целом ощущение – уверенность и опора. Когда-то давно, в 14-ом году, наш телевизор уже начал ловить Россию 24, и это был единственный российский канал, там среди новостей вещали не то про наводнения, не то про пожары где-то на другом краю России. Помню, тогда думала: привыкай, это не где-то в чужой стране, это у тебя залило или загорелось. Мы за время независимости Украины как-то привыкли, что мы отдельно. Провели границу в голове, не ассоциируем себя с огромной страной на Востоке. И вот когда получила СНИЛС, я и почувствовала отсутствие этой границы. Почувствовала себя целым со страной. Ощутила опору друзей-россиян.

Увожу из бывшего расположения, из сторожки, домой барахло.

Уехал эльфийский костюм.

Уехал афганский костюм на душмана – на следующий день после того, как талибы (организация, запрещённая в России) вошли в Кабул. Знакомый «афганец» печалится, вспоминает – там был, и там был, а в Кабуле и не был, из вертушки не выходили…

Уехали шерстяные плащи – они и на Афган, и на рекон Ирландию7. Единственно – и там, и там бахрома не нужна, но обрезать не хочется – потому что изначально это антикварные вещи.

Уехали частично платки, уехали как бы средневековые вещи.

Давно уехал Джон Сноу.

Ещё не уехало шитье – пошитая туника и непошитая лейне8.

Легко переловила кошек и закинула их в две переноски.

Кошки мяукают, кричат, волнуются.

Остаточное барахло распихали по багажникам двух легковушек. Не влез советский плакат о том, как личному составы ехать в вагоне, и посох Деда Мороза.

Торжественно выехали караваном. Камрад говорит: сначала тащи наверх кошек.

Выгрузились. Закинула наверх. Естественно, по закону подлости света в подъезде не было. Лифт не работал.

Ощущение? Какое-то волнение, неспокойство. Как будто ещё куда-то бежать надо.

Очень тяжело кошки перенесли перевозку. У Хвости стресс.

Из дома – на работу.

Днём коллеги меня ушатали позвонить мастерам – чинить холодильник.

Пришли. Покрутили аппарат так и эдак, залезли внутрь. Вердикт – релюха сгорела, её менять. Потом смотреть, запустится ли, будет ли морозить. Если всё плохо – менять фреон и искать протечку. Придут завтра с деталюхой.

Как он, переезд в целом?

Особого чувства – вот кошмар, вот рубикон, вот новая жизнь! – его нет. Была уже так затуркана переездом, что ждала просто, когда всё это кончится. Устала очень.

Ну и вообще—не Оймякон же, Смолянка9! Не в Сочи же из Магадана переехала … и не в Магадан из Сочи, не за все деньги мира, не полдня лететь или неделя в поезде. Чтоб типа у нас ещё чинно фотографировались у памятника Маргелову, а у них уже особо суровых граждан патрули вежливо вылавливали из фонтанов. 15 минут – и в гости.

Никак не привыкну, что теперь можно ходить везде и всегда.

Всегда.

Можно, например, задержаться на работе – отправить стихи.

Пространство вокруг – надо освоить. Ну вроде ж я тут работала, тут ходила опять же на работу – в чём проблема? Нет, теперь надо выяснить, в каком магазине покупается хлеб, овощи и т.п. Мной покупается, каждодневно! Не в целом – есть там-то и там-то, а где я это буду покупать каждодневно.

И в магазин бегаем не через дорогу в чем попало из гаражей,

«на минуточку», а надо одеться по-человечески и выйти. Целое мероприятие – выход за хлебом.

Пространство – это ещё и дом. Его надо обжить – не говоря уже о том, что вымыть. Где чего у меня будет лежать тут, вот тут и тут. Дезодорант тут, планшет тут.

Выяснила, что не хочу цветы на окнах опять разводить… Пространство – оно же и время, и не путать с Эйнштейном.

Нужно прошлый распорядок перенести на новое место, скорректировать. Когда вставать, в каком порядке всё делать.

Отвыкла! Как быстро на газу жарится! И погорела картошка. Похрустела тем, что получилось, и пожарила ещё, ибо не наелась.

Ремонтники пришли, полезли, заменили. Дано ЦУ: вот они включают, и мне надо ждать, выключится ли. Если за четыре часа максимум не выключится, тогда ой, выключать и их звать. В хорошем случае – должен выключиться максимум через два с половиной часа.

И он выключился!

И включился, уже сильнее как-то. Холодильник – работает.

Слава Богу. Начинаем жить.

…Убрала с кровати великое множество перин, спать на них было невозможно. Не помню, когда сняла с руки намотанную молитву. Постепенно перестала спать обутой.

Пошла к врачу. Здорова, грю! Врач грит: да сходите завтра тест на ковид сдайте, бесплатный, я вас выпишу.

На почту сходила по посылку, шутила и балагурила в очереди. Потом у камрада купила сетевую карту, простенькую, для моего антикварного компа.

Ещё купила у барышень-торговок всякое съестное.

Перспективы были манящие. В четверг намечался один праздник на работе, в пятницу следующий.

В общем, без спешки с утреца отправилась я в больничку. Иду на тест. Сесть вот там, в      стороне от врача.

Распечатывают какую-то фигню, потом в нос тоненькой оной лезут аж до носоглотки. Неприятно, но терпимо.

Сижу, говорю: теперь в коридор, 15 минут подождать? Не надо, говорит врач. А что, грю, и так понятно, сразу? Сразу, грит врач.

У вас ковид. Опа.

Ну вот не перепугалась, не зарыдала, удивилась скорее, заинтересовалась. Журналистский рефлекс – проверить на себе. Она мне даже показала на этой пластиночке тестовой две полоски красные, которые и означают. Одна потолще, другая потоньше. У неё навалом инструкции на тест лежали, которые к нему прилагаются, я одну на память взяла.

Нужно посидеть в коридоре. При попытке сесть рядом сразу честно говорила: у меня ковид, рядом не садитесь. Женщина на меня мгновенно наехала: что ж вы, мол, тут сидите?! Невиноватая, грю, я, только что выявили. Другая меня защищала. В общем, длинная лавочка, на одном конце я, на другом – уже люди.

Отзвонилась там и сям – на работу. Сижу, думаю: а с кем я пересекалась вчера – им звонить? Да ещё и с почты звонят: вам посылка.

Ладно. Пришла врач. В кабинетике на первом этаже пообщались. Сатурацию померяла, послушала. Самоизоляция. Свободна.

Ну и как талончик металлический в гардероб отдать? Меня утешает гардеробшица: вот, я протру! Да я привитая!

А хорошо, что на мероприятия не пошла, и на прививку в понедельник, и к Русанову…

На почту-таки зашла, стояла в уголку. И до неё, и от неё шла огородами, ну то есть не напрямую через базар, а переулками.

…В принципе, к изоляции готова. Еды навалом – гречки, сечки, вермишели. Песок котский кончается— оставила денег соседям. Не уверена, что корма животине хватит.

Сказала соседке. Она вымыла коридор с хлоркой.

В тот же день, если не путают, заминировали, с кавычками или без, школу соседки-подростка.

Начала с того, что прочла акафист «Слава Богу за все» коленопреклоненно.

Видела таракана! Давно их не видела. Возвращаются постепенно…

Была у врача. Кровь на другой день.

Что такое ковидное слабоумие – я вам расскажу. Нам получку, фиг знает, когда дали, надо денег забрать и начать бороться с ними, с тараканами. Денег надо снять 14000. Набираю: 14, два нуля. Мне на руки вываливается кусок и жмѐня пятидесяток… Стою думаю… В общем, со второй попытки сняла.

Бабульки сидят, солнце светит, грачи и голуби вместе по двору гуляют.Тихо, никто не уезжает, дороги уезжающими машинами не забиты, деньги есть – не пустой банкомат.

Песок покупала живности. Общались – вот, с той стороны знакомый звонит, они там волнуются… Решили мы, что фиг нас выкусят те, кто волнуется.

В общем, побродила после великого ковидного сидения много.

Я вышла на работу! Ура!

Дали аванс, внезапный, раньше, чем обычно. Шутим: это чтобы гулять на них, или чтобы было на что бежать?

У нас на одной из станций вроде бы готовят поезда для эвакуации женщин и детей в Россию. Сегодня планерка была, рассказывали.

Проверяли сирену в конце рабочего дня, долго выли. Днем бубухали. Вчера весомо бубухали. Бубухали – в смысле громко слышно в центре города.

Ощущение тревожное.

Решила, что-таки пора разгрузку купить. а то мою командиру отдала ещё в 14 году – так в нашем местном инет- магазине уже все закладки, что я купить собиралась, раскупили, и новых интересных не наблюдается. Народ выгреб всё.

Собиралась себе к 9-му мая гимнуху10 заказывать, так теперь держу эти пять тыщ и думаю пока помедлить, подождать. Реальность новой войны решительно мешает косплею11 предыдущей.

В инете выложили выступление Пушилина тревожного содержимого.

Сирена вечером. Длинно, необычно длинно. Когда говорят, что будет проверка сирены – обычно короче.

Засиделась после работы. Когда вышли, решила с карточки вытащить все, если там что-то осталось.

Ощущение интересное. Окончилось время быта, началось время истории. Специфическое ощущение свободы. Вот было колесо, расписание, и вот оно потеряло смысл. Из колеса вышла вбок, прямо через стену.

Очередь в банкоматы большая. Ну-у-у, тут не поймешь, кстати, это по причине войны или авансы дали всем, а там вокруг бюджетников хватает, центр же города. Потом, в понедельник, выяснилось, что банкоматы-таки выгребли, в выходные было пусто.

В очереди встретилась со знакомой, тоже ополченцем, бывшей в плену. Отлично провели время в очереди за воспоминаниями. Её муж отскакивал заправить автомобиль, но не срослось – очередун был огромный.

Бубух. Один. Странно. Потом выяснилось – машина на стоянке рванула. Я думала, что прямо возле нас.

На карточке нашла полторы тыщи. Сняла.

Пошла в лабаз. В первом республиканском – людей полтора человека, все есть. По традиции таких ситуаций – купила пять кг гречки и… к 23 числу. Мы ж договорились: кто- то приносит еду своего изготовления, а я, как криворукая, на салат продукты. Вот и пошла по списку.

Пришла домой, довольно поздно, около восьми. Соседка грит: я тебя ждала; если б не пришла, пошла бы кормить котэ. Спасибо! Меня ждут… Хорошо-то как.

На субботу были замечательные планы. В ДГМЦ должны были быть детские мероприятия – кукольный театр и мастер- класс; в «Крупской» намечался «Клуб любителей фантастики». Потом должно было быть заседание в «Бариста» по поводу творчества Левитанского.

Да. Нас убивают, мы продолжаем танцевать.

Отзвонилась уточнить. В «Крупской» отменили заседание клуба фантастов ещё вчера. Переходим к реализьму. Заседание поэтическое про Левитанского, которое в тот же день – пока нет. «Каждый выбирает по себе…» С трудом нашла телефон Русанова, спрашиваю: будет или не будет? А чего бы его отменять? – с благородным вызовом глаголет он. Чем меня немедленно возрадовал. Я среди своих, все такие хорошие…

Собираемся – выдвигаемся. Иду пешком.

И впритык прибегаю я в Баристу. Я там никогда не была, волнуюсь. Нашла – стоят и курят товарищи спасатели и учёные на порожке.

Начали со стихов. Потом пошли барды. В общем, после часа или около того стихов пошёл стихийный концерт. Вдобавок у Горелика концерт отменили, и он тоже пришёл к нам. Он играл и сам, и вдвоём с Теркуловым.

Учитывая привлечённые и прибившиеся силы, концерт получился интересным и очень сильным. По порядку: Мулыгин, Горелик, Теркулов и… Кофман.

И Ревякина была. Вот наши люди, правильные: стало плохо тут – и она приехала из Москвы, чтобы быть со всеми. Не наоборот.

Уже около семи решила всё-таки пойти домой, хотя Горелик и ещё один замечательный бард как раз сели учинить что-то инструментальное.

– Я им всем говорю, что никуда не поеду – я в первом ряду, мне интересно, я хочу досмотреть до конца!

Это тов. Ревяков покурить выскочил за мной, уходящей. Его немедленно, как тут у нас все началось, «замучили» звонками хорошие люди из всех углов русского мира – что тут у вас? Едьте к нам пересидеть!

Киваю: закончилось время быта, началось время истории. Нет, грит: время бытия. Да, так лучше. Ну с ним про бытие не поспоришь – он мастер по части категории бытия и периодически какие-то книжки выкладывает у себя в ВК на эту тему. Скачиваю, складываю… и когда-то прочту. Категория бытия меня реально интересует.

Кажется, этим утром впервые за весну: «Наташ-ка, Наташ-ка». Голуби, горлицы, гургулицы…

Из-за всего этого происходящего парни не захотели отмечать праздник.

Дети коллеги перебрались к ней с новорожденным внуком, ибо они жили за вокзалом. Вот вырастет малой Мишка – ему расскажут, как начиналась его жизнь…

Сидела чуть ли не до полседьмого на любимом форуме, подпрыгивала: а провозгласил ли Владимир Владимирович наше признание? А теперь уже провозгласил?

Сидела у ТВ дома, а там говорят: вот сейчас выступит. Вот прямо сейчас! Даже передремнула или что- то вроде того сидя.

И вдруг сразу реально заговорил. Артистично даже. Длинно говорил.

А потом не менее вдруг – ведущий телеканала даже сказать ничего не смог толком между, не успел – два наших и Путин подписывают. И …и все.

И салют. Не видела, он с другой стороны. Ура!

А вечером грустно было. Мы так долго ждали этого, что удивились, что можно не только ждать, но и дождаться. Мы так долго ждали, что уже нет сил радоваться. Ощущения 14-го года нет. Первобытной радости нет – вот этих вот слез, ааабнимашков, Аксенова в свитере…

Может, просто оно дойти должно. Это как с российским паспортом – дошло, что я гражданка России, только когда домой приехала и с паспортом вечером за столом сидела. Ну или когда за новогодним столом сидела и думала – а вот это речь говорит МОЙ президент. Не дружественный и не соседский, а вот МОЙ.

…Зато утром поздравил коллега – настроение повысилось. Сама всех поздравляю на работе. Донбасс ошарашенно приходит в себя.

Посмотрела в календаре, в честь какого святого сей день.

День св. Феодора Стратилата с утра.

И главное, наверное, понедельник – день св. Михаила Архангела в расписании на неделю, ну то есть все понедельники ему посвящены. Вторники св. Иоанну Крестителю.

Насколько же дни плотны!

Парни грят: всё, будем отмечать! Ага. Мы ж ничего не готовили.

То местные новости по местным каналами давали, а теперь по государственным общероссийским.

Бубухи сегодня тоже были. Днями бубух был до полуночи, но решила, что дождь. Потом сильные в полтретьего. Походила, с кошкой на руках – они закончились, пошла спать.

Флаги. А вдруг помахать надо будет с чувством и вдохновением? У меня нету ни российского, ни ДНР. Российский был, ещё до войны, с ним митинговала. Потом, когда стал почти мир, его командир забрал, повесил в кабинете. И он куда-то делся… В общем, пошла в книжный по дороге за флагом. Российский уже забрали, купила флаг ДНР.

Всем разослала эсэмэски поздравительные – бродила по телефонной книге и рассылала.

Звонили из кадров – насчёт мобилизации. Аж перепугалась – я опять все пропустила, день рабочий?!

Говорю: военника нет, только мобилизационка на 14 год. Не- а, не берут.

Вечером нормально акафисты пошли, а то два дня как-то времени не было.

Бубухали сегодня периодически.

Маршруток вроде больше стало. То прям стада паслись, а в воскресенье очень мало. Сегодня смотрю – опять три штуки.

А то кое-где ситуация стала тяжёлая: маршрутки забрали вывозить беженцев, и на трассу вышло мало. Коллеге пришлось расписание работы менять, чтобы хоть как-то добираться на работу.

О, не доходя 23.00, опять бубухи.

…А ничто не предвещало.

Утром открыла Писание, читаю про сотворение мира. Бубух. Не один.

Иду на работку. Бубухи. И тут такие звуки, как град. Не поняла. Спрашиваю у пацанов в форме, что около МЧС: Град? Ага, грят.

И тут выясняется! Про ввод войск!

Мы тут утром только что танцы не танцевали. Мобилизуют       мужиков – коллег и      родственников.

Насколько я понимаю, никто их на передовую не собирается гнать. Слышала на этаже, что у кого-то ребенка мобилизовали, его страшно одного отпускать, так и отец его пошел. У нас могучего коллегу мобилизовали – он легко и непринужденно за швабру спрячется. Главное, чтобы он, стоя, из автомата стрелять не пытался – сдует отдачей.

У нас в центре города обратку слышно без пауз, почти все время бубухают. Аж стекла периодически трясутся, и ветер в дверь.

Вот так и сидим— бубухи слушаем, новости читаем запоем.

Утром после восьми «градов» от нас улетело до фига.

А потом откуда-то сзади стал не спеша нарастать рев. Мысль была: шото реактивное, и счас будет прилёт, надо бы от окон и вообще в коридор… Я как сидела, так и осталась, ибо далеко от окна, а девчата повскакивали.

Мы повскакивали – и видим самолеты! Два! Потом третий! Стоп, грю, это не самолет уже – это ворона. Мы обниматься…

Хотя, вообще – то не ворона, а голубь.

… А потом бубухнуло так, что аж тряхануло. Вот тут сразу стало понятно, что лютый, невероятный прилёт. Расчехлила большую камеру, начала заснимать. Было видно чёрный густой дым. Потом его ветром сдуло.

Потом пошла на балкон. Мне пацаны грят: ты куда, если повторный будет, прилетит – будут осколки. Но я пошла и засняла ещё.

Это что – каску на работу с собой брать и те четыре тыщи, что есть, пойти и на броник потратить? Ну, если я всерьёз намерена в таких ситуациях снимать.

Дым довольно быстро закончился – потушили.

Пошли первые фотографии и инфа с места. Сначала показали то, что у «Крупской». Я ещё грешным делом чуть ли не посмеялась: укропы едва по своему Шевченко не попали. Там памятник Шевченко стоит. Ещё и подумала: какие артиллеристы молодцы – упал на асфальт, чуть ли не на клумбу. Не попало ни в «Крупскую», ни в музей, ни в просто дома.

Потом начали писать, что люди погибли на остановке. Я не поверила. Остановка у «Крупской», середина рабочего дня

– откуда там люди? До перерыва было минут 15. Студенты ж все по домам, что им в библиотеке или возле делать? Мероприятия тоже поотменяли. А потом уже выяснилось, что упало со стороны ОГА....

ОГА, или Белый дом в местной формулировке – это место, где мы митинговали и сидели в 2014 году. Сейчас это тоже административное здание. Первая мысль была, что именно по нему и целили. Потом уже прошла инфа, что укропы в пабликах пытались собрать солдатских матерей и т.п.

Потом выяснилось, что по нашему Союзу писателей тоже попало. Окна вылетели, отопительных контур порвало.

Написали, что я выиграла конкурс. Выяснила: точнее, стала дипломантом конкурса. И плохое, и хорошее рядом. На фоне всего – не зашло.

Шла домой. Город пустой. Магазинчики у дома закрыты. Обещали песок для животных, а потому и пошла – глянуть, открыта ли котячая лавка. Не-а. Остался открытым только овощной у дома.

…Сначала я попыталась плести сети. Дело сие разуму посильно. Комната, схемы, нарезанные рулончики. Была я там раза три – далеко, некогда.

Общалась как-то летом с реконструкторами на форуме и в ВК. Ну общалась и общалась… В общем, в этот раз и глазом моргнуть не успела, как была сагитирована ехать на рекон на Самбек. Первый раз в жизни: всё время выходила в костюме на 9 мая, на иные праздники, но ездить никуда не ездила.

Собралась.

Добралась почти без приключений. И вот…

Пошли на само поле – торжественный момент. Парней почти сразу стали одергивать: мельче шаг! Медсестры отстают! Но катушку у связистки забрали немедленно – она её тащила только на самом реконе.

Постояли у края поля. Посидели и даже полежали.

Спустились обратно в овраг.

Ждем. Наверху уже что-то происходит – шум, стрельба, комментатор рассказывает.

Ждем. Прибыл грузовик. Сели в грузовик. Будем ехать под прикрытием танка…

Будем, но недолго. Парни, у нас плохая новость: придется аж целых сто метров бегом… Быстрым шагом двигаться к тем домикам, ну про которые мы вам уже рассказали. А потом отступаете, а потом все там гибнете, а потом надо лежать условно- убитыми и не двигаться! Ага.

Чувствовала ли я себя погруженной в прошлое? Ага, тут почувствуешь, при таких раскладах.

Приехали. Отбросили борта, нас тетенек принимали просто на руки. Парни через бока частично сами повыпрыгивали к тому времени.

Не забываем пригибаться! По возможности не отстаем.

Добежала до какого-то окопа.

…Меня позвали: раненый, раненый! И, пригнувшись, поспешила к нему.

…Моим первым раненым…раненой…да и единственной пока, была девушка. Ранение в заднюю проекцию. Кровь была, кровотечения особого не было, мужчина остановил прижатием салфетки. А я стою и не знаю, что делать: про жгут на конечность читала, а не про такое. Потом позвала настоящих врачей, и барышню увезли на скорой.

…Прямо на глазах у меня прилетело в Крытый рынок. Даже легла, перележала бубухи. Потом побежала к рынку— у меня ж аптечка, надо же спасать! На рынке, там, где цветами торгуют, был пожар. Пытались спасти большую красивую машину, но не смогли. Огонь до неё постепенно добрался, и она загорелась. Другую машину сняли-таки с ручника, разбив стекло – да они и так треснутое было – и отогнали в сторону. Толкала вместе со всеми.

Приходишь домой, а от тебя пахнет дымом. Чувствуешь себя победителем.

– Выкинь этот щит.

Показала щит специалисту по Средневековью – грит, что никуда не годится, то есть только на косплей.

Внезапно и как-то тихо нормально заработала почта – в том смысле, что у нас теперь обычный адрес, а не многоэтажный, через Куйбышево, от которого сходит с ума «Али Экспресс». Первый раз приехало из России по почте. Приехал щщщит!

…И тут должно было быть мероприятие по Средневековью!

Ринулась собирать костюм…

Полезла в шкаф по косплей. У меня в хате, конечно, лютый бардак, но костюмы упорядочены. Почему-то думала: вот прилетит сейчас, и так и упаду прятаццо с между парадкой, костюмом Джона Сноу и носом в костюм Бабы Яги, а сверху меня париками привалит.

Выяснилось, что забыла, в каком порядке какие тряпочки одевать и вообще из набора что брать!

Выяснилось, что не найду одни из сапогов! Что сапоги, какие нашла, на ногу неудобные. Еле нашла одни, зеленые, эльфийские…

Всё возвращается. Понимаете?

Марк Некрасовский. ЛУГАНСКИЙ ДНЕВНИК

Отрывки из книги «Кровавая пыль. Летопись войны»

Толпа собирается возле здания областного СБУ. Вчера СБУ

«зачищала» Луганск. Арестованы и посажены в подвал многие потенциальные «зрадники» («предатели»). Кто в толпе? Родственники арестованных и неравнодушные люди. Людей много. Много женщин и пожилых людей. Перекрыта центральная улица. Я коренной луганчанин и поэтому многих узнаю. С этими я учился на истфаке, с другими работал или пересекался когда-то.

Возле входной двери стоят крепкие ребята. Ударная группа. Это «афганцы», бывшие десантники, и «беркуты». Появление последних в числе недовольных меня ничуть не удивило. Майданутые пообещали им всем отомстить: вешать всех

«беркутов» и членов их семей. Просто попугали? Нет, такие пугать не будут.

В киевском зоопарке майданутые проникли в вольер с хищными птицами и распяли птицу. Вся её вина была в том, что она была беркутом. Долбанутые. Что тут скажешь.

Штурмуют здание. Те, кто обороняют здание, не очень сопротивляются. Здание СБУ взято под контроль. Арестованные выпущены на свободу.

Улица Советская напротив здания СБУ перекрыта для машин. С двух сторон линии обороны – это баррикады и колючая проволока. Ещё холодно, и поэтому горят костры – металлические бочки с дровами. Чуть дальше в парке установлены палатки, на которых таблички с названиями городов и посёлков Луганской области. В них спят люди, они охраняют здание круглосуточно.

Стоит и военно-полевая кухня – готовят еду и горячий чай. Продукты подвозят неравнодушные люди. Также приносят обувь и тёплые вещи. Людей много. Не протолкнёшься. Это защитники баррикад, сочувствующие люди и просто любопытствующие. Лица не закрывают. А это значит, что верят в победу и в свою правоту. Свобода или смерть. Потрясающие единение людей. Настроения радости, свободы, братства. Много знакомых лиц.

Возле входа в здание импровизированный митинг. Говорят о целях и задачах, которые стоят перед луганчанами; не дать кровавому перевороту в Киеве раздавить Луганск. Говорят, о братстве с Россией и о том, что она не бросит нас в беде.

Первые украинские солдаты воевать с жителями Донбасса не хотели. Когда их танковые колонны останавливали старики, старухи, женщины, то они бросали технику и уходили домой. Так появились первые танки у «сепаратистов». Но потом всё изменилось. Я хорошо помню новостной репортажный ролик по телевизору: дорогу украинскому танку перекрыло мирное население и какая-то древняя советская легковая машина с водителем за рулём.

Танкист вылез из люка, и ему кричат: «Остановись. Мы братья». А он им в ответ: «Вы мне не братья» и танк едет на машину и давит её (водитель чудом успел выскочить). Для меня этот эпизод является одним из ключевых начала войны. Перешли грань, позиция Каина – мы для них не братья.

Утром спорю с женой: уезжать или нет. Жена кричит: надо ехать к её родителям. Они живут в маленьком шахтёрском посёлке Южная Ломоватка под Брянкой. Там войны не будет. Я возражаю – война будет везде, и в маленьких посёлках, и в городах. И как я могу бросить своих родителей? Мой папа болеет и с трудом передвигается по квартире. Что же говорить о переезде? Когда жена нервничает, она занимается уборкой квартиры, – это её успокаивает. Жена моет полы, но рот не закрывается – надо ехать, надо ехать, надо…

Её рассуждение прерывает взрыв. Первый, второй, третий… Сначала эти взрывы не пугают – они не рядом с нами. Но настал и наш черёд – два снаряда разрывается возле дома с двух сторон. Десятиэтажный дом зашатался. Вот-вот рухнет от взрывной волны. Смотрю на жену – такой я её ещё не видел – лицо белее снега, нижняя губа трясётся… В доме оставаться страшно – он может сложиться как карточный домик. Собираемся и выходим на улицу.

Людей на улице много. Все они, как и мы, в страхе покинули свои квартиры. Идём по кварталу Мирный. Звучит, как насмешка. Квартал Мирный совсем не мирный – горит автостоянка, кафе «Корефан». Понимаю, есть погибшие – сторож автостоянки вряд ли уцелел. Впереди нас стоят люди, рассматривают что-то, лежащее на земле. Подходим ближе – на земле бездвижное, окровавленное тело молодого парня и перевёрнутая вверх колёсами детская коляска. Люди переговариваются между собой – парень погиб, прикрывая своим телом ребёнка.