Дорога Сурена

Размер шрифта: 13

Оформление обложки Татьяны Кормер

Литературный редактор Татьяна Агеева

Выпускающий редактор Татьяна Агеева

Корректор Ольга Левина

Дизайнер-верстальщик Николай Кормер

Главный редактор Ксения Коваленко

Генеральный директор Татьяна Кормер

Black Sheep Books – проект ООО «Издательство Альбус корвус»

blacksheepbooks.ru

* * *

Посвящаю своим родителям – Сурену и Галине Авакян

Глава 1. Заяц

Сурен сразу понимает, что это заяц. Секунды серый комок прижимается к асфальту, подпуская автомобиль ближе, но страх побеждает, и он срывается прочь от опасности.

Сурен смотрит на спидометр: 80 км/ч. Включает ближний свет, превращая обочину в плотную черную стену, крепче сжимает руль и давит педаль газа. Дистанция быстро сокращается. В следующее мгновение капот проглатывает зайца, и снизу раздается несколько коротких глухих ударов. Он тут же сбрасывает скорость и останавливается.

Глухая темная ночь. Пустая трасса. Впереди светится дорожный знак. Смотрит в зеркала заднего вида. Света фар недостаточно для обзора. Возвращается задним ходом. Оставляет двигатель включенным. Выходит из автомобиля. Холодная ночь тут же бросается в объятья, но он зажимает рукой расстегнутые края куртки, не пуская ее за воротник.

Глаза не обманывают – зайца на дороге нет. Возможно, его протащило несколько метров вперед и выбросило на обочину. Принимается искать.

Зону поиска берет с запасом. Включает фонарик телефона. Вдоль обочины неглубокая чистая канава. Сухая трава по ее краям плотно прижата к земле недавно сошедшим снегом. За ней неширокий участок черноземного поля, ограниченный темной лесополосой. Зайцу до нее не добраться, поэтому не потеряется.

Однако, пройдя вдоль обочины несколько десятков метров (тоже с запасом) и просмотрев видимую в свете фонарика часть поля за ней, удивляется, что зайца все-таки нет. Неужели отбросило на ту сторону?

В этот момент замечает тусклые огни далекого автомобиля, просвечивающиеся за тонкой пеленой ночного тумана. Оглядывается на свою машину. Приходит неприятная мысль: если остановится предложить помощь? Если это мерзавцы какие-нибудь? Успеет вернуться?

Струсил и бежит обратно. На полпути оглядывается: успевает. Последние метры идет пешком, несколько шагов делает спиной вперед. Садится в машину и захлопывает дверь. Следит в зеркало за парой приближающихся огней в инеевидной оболочке, летящих над трассой, как привидение. Отчетливее слышен нарастающий шум двигателя, заблестели номерной знак и хромированная решетка радиатора. Вскоре автомобиль пролетает мимо, на миг ослепляя отраженным в зеркале светом, и мчится дальше, едва покачивая красными фонарями.

Убедившись в отсутствии других автомобилей, Сурен вновь выходит из машины. Вновь защищает ворот от ночного холода. Не теряя времени, переходит дорогу, включает фонарик и тщательно осматривает несколько десятков метров противоположной обочины. Но там зайца тоже нет. Значит, остался жив.

Сурен и раньше сбивал зайцев, и финал для них в таком случае всегда был один. Но чтобы после столкновения заяц сбежал или потерялся – такое впервые. Другой вопрос, что до самого столкновения редко доходит. Чаще они заранее, только при виде света, шмыгают на обочину либо устраивают спринт наперегонки с бампером, но все же в последний момент успевают отпрыгнуть в сторону.

Он возвращается к машине и садится за руль. Встречный ветер помогает захлопнуть дверь. Выжимает сцепление. Первая скорость – газ – вторая – третья – четвертая…

Продолжает путь домой. Скоро дорога делает поворот направо. Фары высвечивают набор дорожных знаков, автобусную остановку, указатель населенного пункта: «Водораздельный».

А был случай, лет десять назад, когда сбил зайца с находящимся в салоне пассажиром. Тот даже не понял, что случилось. Спал на заднем сиденье. Удар. По тормозам. «Что такое?» – «Сейчас проверю». Вышел из машины. Заяц на дороге, на боку лежит, лапами дергает. Он его за уши и в ведро в багажнике. «Колесо?» – спросил пассажир. «Да нет. Опрокинулось там…» И поехали. Благо дело было при подъезде к Черкесску, к месту назначения. Завез клиента и, не теряя времени, в гараж. Приехал – тот еще живой. Он его в петлю за лапы, и все дела.

Какая зайчатина вкусная! Как жена ее готовит! Хоть просто потушит, хоть в соус, хоть в жаркое. Лучше, наверно, потушить. Разделать, обжарить на сковороде. Отдельно обжарить лук. Потом лук к мясу, туда же сметану и минут тридцать на медленном огне…

Чувствует, что проголодался. Ел в шесть вечера, между рейсами.

До поселка остается минут пятнадцать. Пока в гараж, пока дойдет до дома. К полуночи будет в дверях. Поесть бы и спать.

Поворот налево огибает жуткую в ночи стену лесополосы и оказывается на предполагаемом в это время суток возвышении, с которого днем открывается широкий вид на огромное водохранилище по левую руку, поля и лесополосы по центру, лысый хребет невысоких гор справа. Сейчас же свет фар только проваливается в сизую пустоту, ко дну которой тянутся волнистые шнурки дорожной разметки. Впереди, из неясного туманного марева, сочатся огни Мичуринского, который только что изрыгнул из своих глубин две пары лишних огней. Сурен включает ближний свет, и первая пара отвечает взаимностью.

Жаркое тоже отличный вариант. Картошку крупными кусками. Морковку. Лук. Чем проще, тем лучше. И зайца лучше не мельчить. Потом, в процессе, не спеша и со вкусом, съесть его голыми руками, разбирая по суставчику, обсасывая каждую косточку, каждую впадинку. Тут даже соусов никаких не нужно, чтобы не перебить вкус мяса. Соль и перец, и все. Лук даст свой аромат, морковь свой вкус. Больше ничего не нужно.

Мичуринский, лежащий с правой – северной – стороны от дороги, ночью хвастается щедрым дорожным освещением, которое вводит нездешних путников в заблуждение, будто они встречают значительный населенный пункт. На самом деле это убогое место с населением менее тысячи человек, которое при дневном свете ничего, кроме грусти и печали, в глазах проезжающих отразить не может. Столь шикарным освещением поселок обязан лишь тому обстоятельству, что находится вдоль трассы Пятигорск – Черкесск.

В данный момент Сурена заботит возможный мобильный пост ДПС, который регулярно прячется за продуктовым вагончиком у дороги. Задачи у здешних гаишников стандартные – не предотвратить, но наказать. Поэтому они стараются прятаться как можно лучше, ловя на живца – знак «Начало населенного пункта». И хотя Сурен сейчас едет по правилам, он вглядывается в приближающийся к нему со скоростью 60 км/ч вагончик. Но… пусто. И вот позади остаются и продуктовый вагончик, единственная витрина которого закрыта на ночь железным листом, и сам крошечный Мичуринский, с его щедрым дорожным освещением.

Про зайца… Избежал выбегаец в этот раз обеденного стола. Не быть ему ни тушеным, ни жареным, ни пареным. Счастливый день у него сегодня. Второй день рождения. Так всегда и бывает: если кому-то повезло, значит, кому-то и не повезло. У Сурена так вообще с этим беда который день подряд. Черная полоса. В Архыз крайний раз возил за полторы тысячи. Дней пять-шесть назад это было. Вот эти полторы тысячи он и искатал на топливо. Сто километров в одну сторону, сто – в другую. Каждый день. Если бы не газ, который сейчас в два раза дешевле бензина, то с извозом, наверно, уже несколько лет как завязал бы.

Времена не те, ситуация другая. Дикий извоз душат в аэропорту как могут. Нелегалов, вроде Сурена, которые отработали по двадцать лет, с начала 90-х, несколько лет назад начали вытеснять за территорию. Плати, если хочешь парковаться ближе. А с чего платить, если клиента видишь через раз – через два? Но кого волнуют твои проблемы? Не нравится – вали отсюда, за тобой очередь желающих. Наркоманы и тунеядцы. Таксуют до первой поломки. Цикл их жизни в аэропорту короток, но поток неиссякаем. Старая гвардия держит удар, ибо ничего не остается. К дверям, то есть к первой линии клиентов, новичков не пускают. Но те все равно кормятся, а значит – мешают, значит – конкурируют, значит – откусывают от твоего рубля. Но основная беда, конечно, – это «официалы»…

Дорога делает длинный поворот налево. Изгиб плавный и безопасный, непримечательный, но позапрошлой зимой вылетел тут Сурен на обочину. Дело было в феврале, приблизительно в это же время суток, бушевал буран. Трасса была плохо очищена, песком дорожные службы еще не прошлись.

Ездить с превышением скорости по гололеду ему нравилось всегда – устраивать контролируемые заносы, играть рулем, чувствовать силу ветра. Адреналин бьет из ушей, рука крепка, реакция мгновенна. «Люблю дать ей под зад, – часто хвастался он при случае, кивая на машину, – и уйти в точку». – «Все равно будь аккуратней», – предостерегали окружающие. «Дурак», – отреза́ла жена. А он смеялся.

В ту ночь, как обычно в плохую погоду, он гнал от Минвод на скорости выше допустимой. Возвращался домой «пустой», поэтому «морально мог себе это позволить». На том повороте пошел на очередной обгон. Полез через снежный гребень сначала на встречную полосу, потом обратно, и, уже вернувшись, в последний момент дернул рулем, чтобы хвастливо вильнуть задом. Автомобиль послушался и потерял сцепление с дорогой. И дальше инерционным движением его понесло вперед боком. Он выкрутил руль в сторону заноса, но без толку. Изгиб дороги плавно ушел влево. Сурен вспомнил, что не пристегнут, схватил крепче руль, представил, как сейчас боком влетит в канаву и перевернется через крышу. Но не тут-то было. Пролетел через канаву, засыпанную снегом, и не заметил ее. Автомобиль даже смог выровнять положение, и все могло бы закончиться без потерь, если бы в нескольких метрах от дороги не ударился днищем в пень. Откуда он там мог взяться?

Сразу после удара, засыпанный снегом по самую крышу, оглушенный, ни живой ни мертвый, Сурен вспомнил жену. Подумал, что она сейчас мирно спит под теплым одеялом. Увидел ее осуждающий взгляд. Увидел, как она утром выслушает его объяснение и отвернется, кусая от злости ноготь, потому что – поделом! – будет винить в аварии именно его. Вспомнил обоих своих сыновей. Старшего – помощь которого прямо сейчас очень бы пригодилась, но он как минимум в восьмидесяти километрах. И младшего, который только пару месяцев назад обнимал его на перроне в Невинномысске и просил перестать гонять.

Откуда-то издали доносились крики и свисты идущих на помощь…

Это была не первая авария в жизни Сурена. В жизни всяко бывало. В том числе кувыркался через крышу на заре своей шоферской карьеры, да еще и с тестем в салоне. Но именно теперь – улетев в снежное поле, онемев от шока – он принял окончательное решение, что это было в последний раз.

Сейчас же был бесснежный март. Дорога, несмотря на среднюю видимость, в хорошем состоянии. Внимание Сурена фокусируется на том самом пне. Его можно видеть только осенью и весной, когда нет снега и травы. Хотя, проезжая мимо дважды в день, Сурен может определить его более-менее точное местонахождение по главному ориентиру – мерзнущему неподалеку трехволосому электрическому столбу.

Свет фар скользит по обочине, нащупывает пень, облизывает его и возвращается на выпрямившуюся трассу. Увидеть пень для Сурена что-то вроде ритуала.

До поселка остается не больше трех километров, но они уже ощущаются как родные. Пара мгновений, и впереди затеплились огни дорожного освещения, тоже щедрого, но по справедливости. С правой стороны появляются очертания лесного массива, который непропорционально своим грозным размерам трусливо замер перед трассой, боясь через нее перешагнуть. Слева вырастает бетонный колосс в советском стиле, сообщающий о принадлежности земли совхозу «Кавказский».

Все, что слева, – безлюдно. Там поля и лесополосы, которые упираются в Кубанское водохранилище, расположенное в километре от дороги.

Все, что справа, – поселок. Летом он скрывается от дороги в зелени парка, зимой просвечивается, как плохо заштрихованный карандашом. Вот эти огни – это пятиэтажка, в которой живут тесть с тещей. В следующей (зовется «олимпийским домом», по дате завершения строительства) они с женой непродолжительно жили тридцать лет назад. Следующий дом – «аптечный», хотя та аптека закрылась черт знает когда.

Появляется проспект Ленина – главная достопримечательность поселка. Сюда Сурен и поворачивает.

В ночи проспект безвкусно и ярко украшен огнями цветов российского флага, с доминированием синего. Посередине строгая симметрия гирлянд создает удивительно ровную для этого асимметричного края пешеходную перголу, которая поднимается от трассы к зданию администрации. Проспект широк, строг и монументален, как и подобает улице имени вождя мирового пролетариата.

В этот поздний час поселок крепко спит. Спят здания районного суда и военкомата. Со светом, как ребенок, спит строящаяся мечеть. Напротив нее без света церковь, в легком – не по погоде – куполе. Рядом пыхтит паровую сигару котельная из красного кирпича с мозаичным изображением Ленина на фасаде.

Сурен живет в той четырехэтажке по правой стороне в центре поселка. В редких окнах дома теплится свет огней. Еще три года назад, когда младший сын учился в школе, свет в детской комнате горел до часа ночи непременно. Окно не перепутать даже издали, потому что оно находится между двух характерных соседских балконов – один без козырька, другой со спутниковой антенной.

Ночные огни, темные ели вдоль дороги, царапающие низкий туман обрубки недостроенных минаретов, вывеска «Аллея Ветеранов» и бетонные львы под ней, незнакомцы на углу улицы, заросшие кусты казацкого можжевельника, памятник ликвидаторам аварии на Чернобыльской АЭС – эти виды родного поселка лишь отражаются в зрачках Сурена, но он не фокусирует на них внимание. Он думает о своем: о том, что устал от бесконечной, ежедневной и однообразной дороги, в которой дом и аэропорт замкнули круг и превратили жизнь в пародию на движение, в грустную карусель, дарящую иллюзию вращающегося вокруг тебя мира. Когда-то давно акценты сместились, и дорога стала приоритетом. С тех пор, много лет подряд, он возвращается домой не для того, чтобы остановиться и насладиться жизнью, а чтобы выспаться и двинуться в обратный путь.

Он думает о том, что устал от гонки за завтрашним днем, в котором будет покой, счастье и деньги. В гонке за клиентом, ведомый памятью о денежных для таксиста девяностых годах и по траектории наименьшего сопротивления, он примчал аккурат к пятидесятилетнему юбилею в положении седовласого и седоусого таксиста, у которого за душой балансирующая на грани самоокупаемости работа, заурядный жизненный опыт, жена и два взрослых сына.

Поднявшись до конца проспекта, сразу за пушистыми голубыми елями, Сурен поворачивает налево на улицу Старикова. Она длинная, но освещена всего двумя фонарями, которые делят ее на три приблизительно равных темных отрезка. Ночью этого света мало, поэтому местные жители ориентируются тут по памяти и лунному свету.

Сама по себе Старикова не примечательна, хотя замашки у нее чиновничьи – здесь и здание администрации района, и почтовое отделение, и банк, и Пенсионный фонд. Чуть дальше – микрорайон из пяти пятиэтажек с неофициальным названием «Новые дома». Потом – гаражи и сараи. А там и конец поселка.

Сурен проезжает через всю улицу и сворачивает к гаражам. Свет фар следует за движением руля и ныряет в черный прогал в одноэтажной стене, освещая внутренности кирпичного комплекса. Там пусто, как в кишечнике: длинный проезд убегает в темноту, на сколько хватает ближнего света. В стене с левой стороны дюжина ворот. С правой стороны несколько ниш – гаражных рядов. Он заруливает в первый ряд и накатом, придерживаясь колеи, движется в самый низ.

Зимней ночью, когда снег отражает лунный свет, пусть это снег грязный и рваный, истоптанный и изъезженный, гаражи выглядят не так мрачно, как в любое другое время года, например, как сейчас. Атмосфера здесь соответствует тому, что это окраина поселка, что ночного освещения здесь не бывает, что это гаражи, такие же как и в любом другом городе России, влекущие лунным светом простого мужика напиться здесь и в радости, и в горе, одному и со товарищи.

Останавливается в паре метров от своих ворот, ослепив их замкнутое молчание. Не выключая двигателя, выходит из машины. Оглядывается, прислушивается. В воздухе разлит многоголосый собачий вой со стороны сараев. Серая туманная завеса поднялась выше в небо, и теперь сквозь нее просвечивает белое пятно холодной луны.

Гнутой тенью Сурен наползает на ворота. Длинный сувальдный ключ с металлическим мурчанием проникает в замочную скважину и хлестко и звонко поворачивается в ее лоне вправо. Толчок – и встроенная в ворота калитка уходит в пустоту. Сурен шагает внутрь.

По причине ли несовершенства памяти или игры воображения, но сейчас, как и некоторое количество лет подряд, открывая в ночи гараж, перешагивая через железный порожек и утопая в черной пустоте, Сурен вспоминает разговор, который то ли был, то ли не был при аналогичных обстоятельствах. Тогда кто-то сказал, что нет ничего страшнее, чем ступить в темный гараж, в котором оказались злоумышленники. На что кто-то другой парировал, что нет ничего обиднее, чем зайти в темный гараж и пустить их за собой. Кто эти собеседники и был ли он одним из них, Сурен сказать сейчас не мог, хотя пару лет назад, пересказывая в компании суть этого диалога, он безуспешно попытался вспомнить обстоятельства разговора. Сейчас же, перенося вес тела с левой ноги, еще остающейся вне гаража, на правую, шагнувшую внутрь, он опять вспоминает эту повисшую в воздухе полемику. Но интерес к ней гаснет так же неожиданно, как и возникает.

Левой рукой, на уровне груди, Сурен берется за холодный край ворот, правой – за рычажок верхней задвижки. Всем телом делает рывок на себя и резким движением извлекает задвижку из тугого паза. Повторяет действие с нижней задвижкой, и только она высвобождается из тесного заточения, как ворота ухают и распускают живот, и прежде узкий световой ручей, струящийся в гараж через калитку, прорывается через основные ворота и обильно заполняет пространство до потолка.

Гараж большой и почти пустой. Можно подумать, что новый, но нет. Пол засыпан свежим гравием, колея от колес уже раскатана. Стены оштукатурены, и еще ни один гвоздь их не испортил. Потолок: деревянные балки, накрытые сверху волновым шифером. На центральной висит бечевка. Ее свободный конец не туго подвязан на высоте вытянутых рук так, чтобы край не касался крыши автомобиля. Это та самая веревка, на которой Сурен подвешивает за ноги зайцев и освежевывает их.

По левой стороне к стене прислонены четыре шины (пара новых зимних и пара чуть изношенных летних), в углу жмутся детали автомобиля. У противоположной стены двумя блоками вертикально сложены листы шифера. Сколько их точно, Сурен не вспомнит, но знает, что их должно хватить для замены крыши старого гаража. Вдоль правой стены несколько мешков с картошкой, лопаты, тяпки, ведра – все, что может пригодиться для работы в огороде.

Сурен до конца открывает правую дверцу ворот и фиксирует ее воткнутой в землю задвижкой – для подстраховки, потому что она легко ходит. Вторая дверца более надежная, поэтому ее просто толкает к стене, предварительно вернув калитку в свою нишу. На случай ветреной погоды для этой дверцы в гараже припасен кирпич.

Возвращается в машину, трогается и медленно въезжает в бокс. Зловеще ползут тени. В свете фар кружится пыль. Тормоз. Нейтральная. Ключ зажигания. Тьма.

Естественного освещения с улицы достаточно для ориентирования. В гараже сильный запах «свежих» выхлопных газов. Делает глубокий вдох. Еще один. Еще один. Чтобы легкие полностью набрались этой гадости. Ничего особенного не чувствует, хотя всегда было интересно, как это – надышаться и незаметно уснуть.

Сколько людей угорело таким образом за последнее время, мама дорогая! Вовка особенно запомнился. Он арендовал у Сурена старый гараж. В том гараже его и нашли, уснувшим в машине на переднем сиденье. Он был холодный и тяжелый. Играло радио. На капоте заветривалась закуска. Зачем завел двигатель? Взрослый ведь мужик, не мог не понимать последствий.

Или те студенты, которых нашли на 8 Марта. Обоим не больше двадцати. Она чуть младше, он чуть старше. Где им было миловаться, как не в гараже? Говорят, что они лежали в обнимку, укрывшись одной курткой. Говорят, она была сложным подростком, а его родители были против их отношений.

Сурен проделывает весь ритуал закрытия ворот в обратном недавним действиям порядке: сводит двери, тянет их на себя, вставляет нижнюю задвижку. Тянет двери еще раз на себя, вставляет верхнюю задвижку. Выходит из гаража, закрывает калитку.

Длинный сувальдный ключ с металлическим мурчанием проникает в замочную скважину и хлестко и звонко поворачивается в ее лоне влево. Сделав свою работу, ключ возвращается бочком к товарищам, укрывается теплой ладонью и прячется в правый карман куртки.

После долгой поездки ноги непослушны. Под ботинками скрипит песок. Толкается навязчивый сквозняк. Где-то на ветру скрипит безутешная железяка, пытаясь встроиться в собачий хор, доносящийся со стороны сараев.

Иногда, ночью, когда нет свидетелей, путь вдоль гаражного ряда Сурен преодолевает бегом. Дистанция около ста метров, и уклон градусов в десять. Не бог весть какое спортивное достижение, но хочется разогнать кровь, размять конечности. Вот и сейчас, чувствуя вялость в ногах, он решается пробежаться. С первых же шагов получается тяжело, не бежится.

– Терпеть, – говорит он себе. – Хотя бы половину. Хотя бы до гаража.

В середине ряда находится старый гараж Сурена. Тот самый, который арендовал Вовка и крышу которого Сурен планирует перекрыть новым шифером. С такого расстояния, при такой плотной облачности его не разглядеть. Стена ряда, при дневном свете аляписто украшенная гаражными воротами разных цветов (его голубые), сейчас просто слилась в сплошное серое полотно. Ориентир не виден, но известен. Сурен смотрит вперед и бежит.

Дорога неровная, поэтому он то и дело оступается. С дыханием беда, а ведь даже не курит. Главное – поймать ритм, как в боксе. Делает на четыре шага вдох, на четыре выдох. Постепенно по телу разливается тепло, движения становятся более послушными. Он по-боксерски закрывает кулаками подбородок. Следит за дыханием. Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре. Кислорода постепенно начинает не хватать. Как будто выдыхает больше, чем вдыхает. Делает дополнительный вдох и тут же сбивается. И вот уже глубоко дышит ртом, но продолжает бежать.

В темноте прорезается контур цели. Остается буквально несколько метров. Еще немного, и он пересекает условную черту и переходит на шаг.

Дыхание ни к черту. Тело плохо слушается. После 14-часового рабочего дня иначе и быть не может. А ведь были времена, когда организм был готов к марафонским изнурительным нагрузкам, обладал взрывной силой. На износ гонял себя – с утра бегал по сопкам, потом полтора часа в зале, потом на реку, потом опять по сопкам. Сейчас же тело тяжелое, как не свое. Возраст, будь он неладен.

Решает сделать «соточку». Снимает часы с запястья и убирает их в карман. Начинает боксерскую дорожку, на каждый шаг выбрасывая вперед кулаки разноименных рук. Когда счет переваливает за пятьдесят, добавляет боковые удары и апперкоты. Но это лишь иллюзия боя с тенью. Таким манером он мог бы и километр пройти, а может, и больше. Дыхание почти не задействовано. В руках нет взрывного завершения. Корпус не работает. Ноги ватные.

За стеной воют собаки. Вокруг ни души. На дне грязного неба едва дышит луна.

Переходит на шаг. Возвращает часы на запястье. Сердцебиение участилось. Самообман ли, но настроение как будто улучшилось, а в теле появилась легкость. И сквозняк уже не кажется таким колючим.

Несколько лет назад Сурен купил сыну грушу и повесил ее в гараже. Сын тут же заколотил по ней руками и ногами, но все неточно и неправильно: раскачал ее, закрутил, заболтал. Тогда Сурен показал мастер-класс. Сделал несколько примерочных джебов правой и так приложился левым боковым, что попал «в самую душу» груши. Она ахнула, поперхнулась и передала инерцию удара в балку. Одобрительно и продолжительно загудела крыша. Это был нокаут, не меньше. Мало было видеть восхищение в глазах сына. В тот момент Сурен был доволен собой. В следующие месяцы он время от времени ходил с сыном в гараж и ставил ему удар, и каждый раз не мог себе отказать в удовольствии поработать с грушей самостоятельно. Потом старший сын куда-то грушу подевал, и возможность боксировать пропала. Сейчас Сурен шел и думал, смог бы нанести такой же сокрушительный удар, как в прежние времена, или нет.

Тем временем он выходит с территории гаражей на улицу Старикова, прямо к заборам сараев.

Сараи представляют собой огромную территорию, на которой находится лишь богу известное количество огороженных высокими деревянными заборами участков. Часть жителей поселка (например, его тесть и теща) держат здесь домашний скот – коров, свиней… Это место малоприятное по многим причинам. Здесь грязно и вонюче, остромордые кошки здесь похожи на крыс, а крысы жирные и непугливые. Все здесь деревянно-ржаво-железное. Со всех сторон рвут глотки цепные псы. Здесь навоз, вперемешку с соломой, навален огромными кучами на каждом углу. Кривыми тонкими паучьими лапами скелеты абрикосовых деревьев в марте охраняют эти кучи. А в конце лета эти же деревья обильно посыпают эти навозные кучи мелкими желтыми плодами, сильно порченными бородавчатыми наростами. Скотину в сараях держат люди простые. Утром и вечером они приходят сюда с ведрами помоев, а уходят с бидонами молока.

Прежде чем повернуть направо, в сторону дома, Сурен успевает заметить с левой стороны, метрах в тридцати, свет фонарика, идущий из глубины внутреннего прохода сараев. Как кошка пробует коснуться воды, так свет осторожно, из-за укрытия, своей бестелесной лапкой тянется к дороге, но едва коснувшись асфальта, одергивает ее, и тут же пробует снова. Не сбавляя хода, Сурен поворачивается спиной к свету незнакомца и продолжает путь.

Первая мысль: не воры ли? И сам себе отвечает, что вряд ли воры будут ходить с фонариком.

«Что можно делать в сарае в полночь?» – спрашивает себя. И тут же отвечает: «Например, следить за отелом или опоросом».

Со свиньей дело ясное: если вовремя поросят не забрать, то она их съест. Проглядела эволюция этот нюанс… Что касается коровы, то ей часто помощь не лишняя. Тесть рассказывал, что однажды ему пришлось теленка буквально за ноги тянуть, чтобы помочь несчастной разродиться. Силы у нее закончились, стонать перестала, уронила голову на землю и дышит так тяжко, что вот-вот издохнет. При этом из нее уже торчит голова телка и две пары спичечных передних ног. Тогда и решился: взял за копыта детеныша и стал потихоньку тянуть, тот и выскользнул.

И тут Сурен вспоминает, как и сам несколько лет назад ходил за полночь в сарай к тестю помогать его корове облегчиться, после того как та обожралась овса из случайно оставленного в проходе ведра.

Оглядывается. Незнакомец идет следом: фонарик выключен, в руке ведро.

Этот прием Сурен знал с детства. На всю жизнь запомнил, как однажды к ним пришел сосед (маленький и кривоногий, жил в конце улицы) и стал просить помощи у отца: корова чего-то объелась, теперь распухла, как бочка, как бы чего не случилось. Тогда отец, работавший ветеринаром, подсказал, что делать…

Моль времени попортила память, но в череде сохранившихся воспоминаний был такой эпизод, в котором Сурен радостный бежал по улице и хворостиной гнал чужую рыжую корову, из которой бесконечно валились зеленые лепешки, пока корова не отощала натуральным образом.

Поэтому, когда жена положила трубку телефона и пересказала родительскую беду, Сурен взялся помочь с рвением и радостью того десятилетнего мальчишки, счастливого до Луны и обратно. Он тут же велел сыну собираться, благо на дворе стояла восхитительная теплая летняя ночь.

Тесть не сразу согласился, даже скорее был против, но других вариантов не было. «Как бы ноги у нее не разъехались, чтобы не переломалась», – сказал он. Сын взял припасенную хворостину. Сурен, за неимением второй, взял доску от ящика.

Тем временем Сурен вступает в световое пятно первого из двух фонарей улицы Старикова. Это метка перекрестка, который уводит дорогу в объезд поселка, к Сычевой горе. Ее асфальтовое покрытие проводит ровную черту между сараями и Новыми домами. Первые два дома тут – у дороги. А это уже, считай, цивилизация. С правой стороны от Старикова – сектор частных домов.

Оглядывается. Тот идет следом.

Она не хотела даже двигаться, а уж заставить ее бежать казалось делом невозможным. Удивительной была слишком твердая отдача удара, который приходился в мягкое место бедра. А когда она все-таки побежала, грузно и неуклюже, то ставила ноги так нелепо, удерживая на них свое тучное круглое тело, что казалось, и правда может «переломаться».

План сработал: вскоре из нее полилось. Лепешки шлепались об асфальт и разлетались вокруг. Чтобы не поскользнуться, приходилось бежать сбоку, а то и перепрыгивать. Дорога шла под уклон, и в какой-то момент корова так разогналась, что стала отрываться от преследователей. Бежать в кирзовых сапогах было неудобно, они едва не слетали. «Заворачивай ее!» – кричал он сквозь смех. Сын – шустрый и тонконогий – смог догнать ее, спугнуть на обочину, в поле, где она быстро потеряла прыть. Было и смешно, и радостно, и хорошо. Это был по-настоящему счастливый момент жизни.

Впереди, вдалеке, появляются огни встречного автомобиля, поворачивающего с проспекта. Автомобиль не спеша проезжает под дальним фонарем. Минует поворот во дворы Новых домов. Проезжает мимо Сурена и кратко сигналит. В ответ Сурен поднимает руку в приветствии, и только теперь – по кузову – узнает знакомого пожарника Толю. Давно работал Сурен в пожарной части. Сейчас даже не вспомнить, работали ли они вместе с Толей или просто вместе выпивали несколько раз в той самой части в компании общих друзей. Сурен помнил, что у Толи не было фаланги пальца и шутку на этот счет: «У трудовика в школе не было двух пальцев, но были две смешные истории».

Почему он вспомнил про корову? Ах да – незнакомец с фонариком. Оглядывается – никого. Свернул к Новым домам?

На обратном пути в сарай, после того как корова облегчилась, им повстречался местный житель. В темноте они сначала не узнали друг друга, но по поселковому порядку поздоровались за руку. Тот спросил, кто такие, куда корову гоните. Получив ответ и узнав соседа, стал извиняться, мол, поймите правильно. В ответ Сурен его поблагодарил и похвалил.

Бесконечный пеший путь домой продолжается мимо одноэтажного здания банка, с большими зарешеченными окнами. Вправо уходит улица 50 лет ВЛКСМ, с двухэтажным частным долгостроем на углу (дом учительницы математики). Сразу за его забором начинается «короткий путь» – ведущая в центр поселка тропинка. На нее Сурен и сворачивает, доставая телефон с фонариком.

Оторвавшись от асфальта, тропинка тут же упирается в Л-образную опору линии электропередачи. Одним ответвлением она ныряет ей между ног, другим (суеверным) обходит стороной. Потом вновь сливается воедино и далее несколько метров тянется параллельно улице Старикова, мимо скелета нерожденного одноэтажного здания, подпирающего небо дюжиной бетонных столбов, в ночи напоминающих перевернутого вверх ногами жука. Это могла бы быть прекрасная отвратительная копия разрушенного храма Юпитера, с его несгибаемыми колоннами и рассыпанными поблизости каменными фрагментами, если бы жизнь имела хоть толику сарказма.

Прыгая с кочки на кочку, тропинка огибает «храм Юпитера» и устремляется вниз по склону через пустырь, пока ее бег не прерывает неглубокая и неширокая дождевая канава, прижавшаяся к несбалансированной, как клюшка, улице. Здесь тропинка теряется и находится несколькими метрами ниже с обратной стороны. Тут она начинает свой вольный бег в полную силу, скользя через изогнутую, как дно ложки, лужайку, опасно минуя угол здания электрической подстанции, оставляя с правой стороны пустырь в несколько соток, с одиноко растущим у его края молодым орешником, сейчас, мартовской ночью, торчащим из земли инородно и безжизненно. За пустырем начинается заветренная парковка, прилегающая к заднему фасаду Дома быта, половина помещений которого давно пустуют.

Сразу за Домом быта располагается центр поселка, с фонарями и фонариками, перекрестком (без светофора), вывесками продуктовых магазинчиков. Одна из стоящих строем вдоль проспекта елей (крайняя, у автобусной остановки, у парковки бывшего универмага) до сих пор украшена остатками новогодних украшений, как придорожный куст в мусорных фантиках. Опыт прошлых лет практически гарантирует ей достоять в этих ошметках праздника до следующего Нового года.

Сопровождаемый своей неплотной тенью, любопытно тянущейся по сторонам, Сурен по диагонали идет через перекресток. Плюет в тень и попадает. Осторожно оглядывается по сторонам – никого, мертвая тишина.

Сразу за проспектом стоит его дом. Вечный вопрос, как подойти к подъезду: спуститься ниже и пройти вдоль двора или пойти параллельно дому по аллее Ветеранов между статуй двух львов, а потом спуститься по аллее прямо к подъезду. Расстояние одинаковое, но каждый раз выбор как будто зависит от настроения.

Идет ко львам. Они даже не симметричные, а одинаковые, что делает их максимально фальшивыми и неуместными. Но сейчас, наверно, стало лучше, чем раньше, когда на этом месте стоял крытый базарчик, на котором в любую погоду бабки торговали семечками и иногда местные фермеры торговали молочными продуктами и свежим мясом. Переделали тут все буквально пару лет назад.

В доме напротив, на балконе, курит женщина. Далеко впереди, у отделения МВД, автомобиль с включенными фарами. Полгода назад там застрелили полицейского. Убийца прятался в кроне елок, плотной, как женская юбка. Его так и не поймали, но после этого елки оголили на два метра над землей.

Поворачивает направо. Семь ступеней вниз. Двор темный и грязный. Газоны заезжены колесами припаркованных автомобилей. На этом месте, ровно под своим балконом, он и сам часто парковался, но два года назад перестал, после того как машину дважды пытались то ли угнать, то ограбить. Красть в ней нечего (нет даже магнитофона), а угнать было невозможно, потому что стоял замок на педали. Собственно, после второго случая, когда старший сын ночью выскочил и стал избивать грабителей, а Сурен увидел это из окна и побежал ему на помощь… После второго случая и перестал оставлять машину на ночь.

Из грязи – в гравий, насыпанный соседом по случаю свадьбы дочери. Цель была победить вечные лужи, которые не всегда успевали просохнуть даже в летние дни. В результате гравий так смешался с грязью и мелкие камни так разнеслись по округе, что двор стал похож на строительную площадку. Ночь к лицу этому двору. Гравий скрипит под ногами, как песок на зубах.

Подъезд. Из подвала тянет сыростью и теплом. Узкие лестничные пролеты на первом этаже скупо освещены меченной краской лампочкой. Хватаясь левой рукой за перила и придавая инерцию свободной правой рукой, он буквально влетает на каждую из следующих девятиступенчатых лестниц. Поворот, перехват руки, на вдохе – ух! – второй этаж. Здесь и на третьем этаже света, как правило, не бывает. Проблема не в том, что соседям жалко лампочек, а в проводке. Несколько лет некому вызвать электрика. Последний пролет. Перехват руки, на вдохе, с шагом через две ступеньки, – раз, два, три. Выдох. Четвертый этаж. Квартира номер двадцать девять. Достает связку ключей, отделяет тот, что от квартиры, как можно тише вставляет его в личинку и проворачивает. Два оборота. Жена всегда закрывает на два оборота, думая, что так безопасней.

Глава 2. Ночь

Осторожно открыть дверь и впустить в квартиру дохлый свет 20-ваттной подъездной лампочки занимает не больше пяти секунд, но этого достаточно, чтобы Кики, в какой бы поздний час он ни пришел и в какой бы комнате та до этого ни находилась, непостижимым образом успела добежать до кресла, вскочить на него, поставив передние лапы на коричневый лакированный подлокотник, и быть готовой ко встрече. Он много раз думал о том, что такое возможно, только если она начинает бежать прежде, чем он вставляет ключ в замок. Например, слышит шаги в подъезде (неужели узнает?) или звон связки ключей (в этом случае у нее есть дополнительные пара секунд). Так или иначе, но по ночам Кики встречает его всегда.

Вот и сейчас Сурен открывает дверь, а она уже на месте, щурит спросонья глаза.

Он тихо закрывает за собой дверь. Включает свет. По квартире разлит запах еды – главный компонент уюта. Дверь в зал открыта, в темной глубине комнаты в стекле часов блестит отраженный свет. Оттуда же слышно глубокое дыхание жены.

Кладет связку ключей на столик, под зеркало, придерживая пальцами, чтобы не звенели. Бросает взгляд на свое отражение и вдруг замирает. Показалось, что увидел другого человека. Померещилось, что их движения – с тем, в отражении, – были не синхронны: он поднял глаза снизу вверх, а тот повел слева направо.

Это усталость. Вздыхает. Максимально широко себе улыбается, так, что усы растягиваются, как меха гармошки, а по краям глаз прорезаются десятки мелких морщин. Отпускает улыбку. Делает максимально безучастное выражение. Смотрит на себя.

Что-то незнакомое появилось во внешнем виде. Как будто бы сейчас видит себя впервые за долгое время. Наклоняется ближе, присматривается. И седина в усах, и эти морщины – каждый день видит их по нескольку раз. Но все-таки появилось что-то чужое. Лицо стало слишком… старым, что ли. Нет, не то слово. Оно как-то потяжелело.

Отклоняется назад. Делает полоборота в одну и другую стороны, ловя свет под разным углом. Гладит себя по щекам, и тактильные чувства пальцев совпадают с видимым в зеркале прикосновением.

Кики едва слышно мяукает. Точнее, издает скрипучий звук, как старая дверца шкафчика (она так и не научилась мяукать): зевает своей маленькой звериной пастью.

Сурен отвлекается от отражения. Расстегивает куртку, снимает ее и вешает. Сгибает колено, расстегивает молнию на внутренней стороне ботинка. Сгибает второе колено, расстегивает вторую молнию. Цепляясь носком противоположной ноги за пятку, по очереди снимает оба ботинка, убирает их на полку. Расстегивает браслет часов и кладет их на тумбочку возле кресла. Под тумбочкой подбирает край провода и ставит телефон на зарядку. И только теперь берет ждущую его кошку под передние лапы и размашистым движением плюхает ее спиной на изгиб локтя, прижимает к себе. Кики тут же начинает урчать. Он выключает в коридоре свет и, касаясь локтем стены, проходит сквозь темноту на кухню, где опять включает свет.

На столе, поверх соломенной корзинки, тканевая салфетка – там должен быть нарезанный хлеб. Рядом блюдце с щепоткой мелко нарезанной зелени. Тут же пустая стеклянная салатница – подсказка жены, что в нее что-то можно положить. На плите казан, накрытый полотенцем. Пальцами свободной руки Сурен зажимает через полотенце ручку его крышки и приподнимает, стараясь не допустить загиба края, чтобы не испачкать полотенце или не замочить конденсатом. Внутри соус: в пузырчатом желтоватом бульоне смесь крупных картофельных кусочков и жирного мяса. Блюдо еще теплое, но приготовлено было больше часа назад. Следя за краями свисающего полотенца, он аккуратно возвращает крышку на место.

Без десяти полночь. Хочется и есть, и спать, но усталость такая, что не хочется ни накладывать в тарелку, ни идти в спальню. Садится на стул, облокачивается на край стола и начинает просто гладить кошку. Еженощный ритуал. Кики его ждала. Она требует ласки. Ее тело – сплошная эрогенная зона. Он ее гладит грубо, а ей только это и нужно. На каждое движение взрывается новой волной урчания, и стоит только остановиться, как она открывает глаза, скрипо-мяукает (продолжай!) и с силой трется вибриссами о ладони и пальцы.

Кики появилась в доме около четырех лет назад. Против их с женой воли ее принес старший сын. С лотком и запасом корма на ближайшую неделю. Она стала жертвой разбитых романтических отношений. Про таких можно сказать: кошка сложной судьбы. Сначала маленьким котенком была подобрана у помойки. Потом несколько месяцев наблюдала короткую историю любви хозяев. А после их расставания быстро стала неудобным сожителем холостяка.

Они с женой были против кошки и много раз об этом сыну говорили. Это было связано с давней историей про другую кошку – Мурку, которую, после того как она стала бесконтрольно гадить на мягкую мебель в квартире, на семейном совете было решено отнести к теще в сарай, где она в первый же день и пропала, а скорее просто погибла. Жена тогда (и теперь) сильно переживала по этому поводу. Долго корила себя. Это была настоящая семейная трагедия.

Сурен навсегда запомнил, как нес Мурку от автомобиля до сарая, как та орала натурально детским голосом, отчаянно пыталась вцепиться в него когтями, разодрав ему и свитер, и руки, как уже у ворот, которые были закрыты, потому что он пришел днем, а тесть с тещей там бывают утром и вечером, он смог взять ее за грудную клетку мордой от себя, передние лапы она беспомощно вытянула вперед, растопырив когти, а задними все пыталась зацепиться за его рукава, как он размахнулся и просто перебросил ее через ворота, и она летела, безнадежно цепляясь за небо. Услышал, как Мурка упала с той стороны, и быстро пошел прочь, чтобы не увязалась следом, потому что могла вылезти в щель под воротами.

Мурка, как и Кики, была подобрана на улице – но жила исключительно домашней жизнью. Так совпало, что и порода у них была одна – европейская короткошерстная. По крайней мере, цвет был такой. Но мордочка у Мурки была светлей, и характер более ласковый. Про нее в семье стараются не вспоминать, но каждый раз, когда это случается, жена обязательно скажет: «Я себе этого никогда не прощу».

Наконец Кики насыщается лаской и спрыгивает с рук. Сурен поднимается и идет по коридору к кладовке в дальнем углу, где вдоль стены стоит разложенная гладильная доска, которую он использует в качестве вешалки. Прямо напротив двери в зал, у шкафа с большим зеркалом, перед которым жена обычно красится, скрипучая половица. Ее никак не обойти, потому что проход ограничен креслом. Сурен знает про неотвратимость ее стекольного хруста, но каждый раз пытается его избежать. И в этот раз, проходя мимо, замедляет шаг, пытается ногу ставить мягко, без резкого нажима. Но половица работает безотказно. Однако этот скрип, несмотря на его резкость, даже в такой тихий час уже давно стал таким же естественным, как громкий ход секундной стрелки часов в зале. Слух его фиксирует, но мозг игнорирует. Сурен прислушивается к дыханию жены – нет, не разбудил.

Свет не включает – хватает того, что добивает из кухни. Снимает свитер, футболку, брюки. Брюки с наглаженными на века стрелками вешает особенно аккуратно, чтобы не перевернуть карманы, потому что в правом хранит деньги. Надевает футболку и трико (бирка неудачно срезана под самый корешок, поэтому долго ищет перед).

Через скрипучую половицу возвращается к свету, заходит ванную. Золотой перстень кладет на край раковины. Долго и тщательно намыливает руки, потом так же долго их моет. Поднимает взгляд на свое отражение. Лицо действительно как будто чужое, но неясно, что изменилось. И главное – когда. Когда в последний раз он смотрел на себя оценивающе? Может, утром, когда брился? Или пару недель назад в парикмахерской? Может, никогда?

Несколько раз набирает полные ладони воды и плещет на лицо. Тщательно умывается. Снова поднимает на себя глаза. Прежняя гордость – пышные усы – обтрепались, как старая щетка для обуви. Поредели и побелели. Волос стал грубым и непослушным. Гладит усы привычным жестом – большим и указательным пальцами – и всё не то.

Возвращается на кухню. Первым делом накладывает соус. Он еще теплый, поэтому решает не подогревать. Добавляет добрую щепотку зелени. Открывает холодильник, на переднем крае стоит банка квашеной капусты. Достает ее, холодную. Снимает тугую пластиковую крышку. Втыкает в капусту вилку и кладет, сколько зацепилось, в салатницу. Убирает банку обратно. С нижней полки дверцы достает початую бутылку водки. Достает из шкафчика над столешницей зажатую пачками макарон ребристую рюмку, на короткой тонкой ножке, стойкую, как оловянный солдатик. Рюмка из тех, что давно осталась одна на белом свете, но ввиду своей оригинальности в ровный строй новобранцев не попала, и все же, пользуясь положением старослужащего, особенно любима и часто используема. И живет здесь – на кухне, на передовой. А не как остальные – в серванте в зале.

Рюмка пятидесятиграммовая. Наливает ее до краев, стоя, держа бутылку на вытянутой руке. Берет двумя пальцами (мизинец в сторону) и с удовольствием выливает содержимое в себя. Медленно, через рот, выдыхает. По груди разливается тепло. Вкуса спирта во рту почти нет – залил так, что язык не намочил. Наливает вторую. Берет, опрокидывает, выдыхает. В этот раз горькая, но опять не закусывает – для усиления вкуса. Ополаскивает рюмку, убирает к макаронам. Убирает и бутылку.

Принимается за соус. На голодный желудок, да еще после горькой водки это просто пища богов. Добавляет молотый перец. Кусает хлеб. Пробует квашеную капусту. Снова подносит ложку соуса. Делает так, чтобы во рту одновременно были и картошка, и мясо, и хлеб, и капуста. Капуста, хлеб, соус. Соус, хлеб, капуста.

Утолив первый голодный позыв, успокаивается. Обращает внимание на Кики. Она по обыкновению села у миски спиной к хозяйскому столу. Всем своим видом, какой-то придавленностью и согбенностью, в том числе прижатыми ушами, она изображает из себя несчастную и обездоленную. Актриса!

«М-м-м», – мычит ей Сурен.

Кики поворачивает голову, заглядывает ему в глаза и, прищурившись, открывает пасть. Это была попытка мяукнуть, но даже для «скрипа» ей не хватает давления в легких. И тут же, следом, выразительно зевает.

Сурен смеется.

– Тебя здесь не кормят, что ли?

Достает из шкафчика пакетик кошачьего корма, отрывает верхний край и выдавливает содержимое в миску. Приходится даже прерваться, чтобы оттолкнуть кошку в сторону, и затем выдавливает остальное. Кики набрасывается на еду.

Сурен вспоминает про зайца. Не мог тот не покалечиться. Скорей всего, в состоянии аффекта добежал до ближайшего куста и теперь лежит немощный, ждет смерти. Возможно, насильственной, ведь лисиц вдоль дороги полно. В этом году попробовать зайчатину, видимо, уже не удастся: весна началась, скоро в полях будет достаточно корма, чтобы не рисковать жизнью и не выбегать на дорогу.

Кстати, муж учительницы – как ее? Терещенко! – из соседнего подъезда – охотник ведь. Возможно, сейчас где-то в поле. Идет в ночи в тяжелых сапогах. С ружьем. Вглядывается в темноту. Прислушивается. Дует ветер. Холодно. Луна ни черта не светит.

Задумывается, видел ли он когда-нибудь соседа с ружьем. Нет, не видел. В охотничьем костюме – да. С ружьем – никогда. И собаки охотничьей у него нет. А как же тогда можно охотиться на зайца в марте, ведь нужна либо собака, либо следы на снегу. Интересно, охотятся ли на зайцев в это время года?

Последние кусочки капусты никак не удается зацепить вилкой. Он собирает их хлебным мякишем и отправляет его в рот. Облизывает пальцы.

Удивительное дело, думает Сурен, но ни разу в жизни не ходил на охоту. Как-то не пришлось. А ведь было бы замечательно упахаться на работе, а в выходные плюнуть на все и укатить с мужиками с ночевкой. Пойти по следу, ружья наперевес. Молчком, чтобы дичь не спугнуть. Присматриваясь, прислушиваясь. Даже не столько ради добычи поехать, и не ради стрельбы, а чтобы просто побыть наедине с природой. А потом, после охоты – плевать, удачной или неудачной – где-нибудь на перевале, у воды или на поляне в лесополосе развести костер, сесть к нему поближе, выпить-закусить и смотреть на небо, или на огонь, или на деревья. Все равно куда смотреть. Ни разу не был на охоте, а ведь это замечательное, должно быть, хобби. Кстати, Альбертыч (старый минводский таксист) тоже охотник. Завтра нужно будет обязательно с ним переговорить. Без ружья пошел бы.

К этому моменту Сурен заканчивает ужин. Наливает в стакан воду из чайника (кипяченая, чистая, невкусная) и выпивает. Ставит стакан в раковину. Собирает тарелки со стола и тоже складывает в раковину – жена завтра помоет.

Возвращается в ванную. Так устал, что и не пошел бы сейчас в душ, но знает, что если не освежиться, то можно остаться без сна. Лезет ногами в холодную ванну. Включает воду. Волос не мочит. Температуру постоянно поправляет, потому что каждые полминуты вода становится все горячей. А потом горячую выключает вовсе и ополаскивается ледяной. Тянется за полотенцем, предвкушает, как сейчас рухнет на холодную простыню и накроется едва весомым одеялом. Но еще зубы…

Выдавливает белую зубную пасту в мелких мятных точках на ровные, не то что его усы, щетинки зубной щетки. Чистит без излишней старательности. Чтобы прополоскать рот, набирает воду через руку, подставленную под кран, – привычка из детства. Такая же, как облизывать палец, чтобы перелистнуть страницу, или закусывать нижнюю губу при смехе, или держать в руке съеденную шахматную фигуру соперника, или отращивать длинные ногти на мизинцах. Как вчера помнит Сурен то холодное прикосновение щеки к ржавой уличной колонке во дворе школы, и воду настолько студеную, что ломило зубы, но необыкновенно вкусную.

Все это время он продолжает смотреть на себя незнакомого в зеркало то с одного ракурса, то с другого. Убирает на место щетку, возвращает на палец перстень. И вдруг обращает внимание на тот фрагмент кожи, что много лет живет под перстнем, без света и свежего воздуха, в золотом панцире. Она здесь удивительно нежная и белая, и из нее инородно торчат длинные неприятные шесть – семь! – черные волосков. Сравнивает с кожей на других пальцах, на других частях руки. Подносит к щеке. Сравнивает на глаз. Касается губой, и даже языком. Так странно.

Когда у него была такая нежная кожа? В двадцать? Вряд ли, в двадцать он вернулся из армии с раздавленными и огрубевшими руками механика-танкиста. Такая кожа была у него до армии. «Такой кожи, – трогает свое грубое обветренное лицо, – больше у тебя не будет никогда»…

Возвращает перстень на место и идет спать.

Сурен уже решил, что к жене не пойдет. Так повелось почти сразу после отъезда младшего сына, что если он возвращается ночью, когда она уже спит, то идет спать в детскую. Иначе и ее разбудит, и сам будет мучиться бессонницей, слушая ее дыхание и боясь лишний раз пошевелиться.

В полной темноте движется по квартире. Для ориентира касается левой рукой угла стены, затем дверной рамы. Через плотные занавески в зал едва сочится уличный свет. Правее окна – едко-красный индикатор телевизора. Дальше – шкаф, с неплотно прилегающей дверцей. К шкафу нужно проходить как можно ближе, потому что напротив него кресло, о ножку которого можно удариться. Скрипучая половица, гори она в огне. Правой рукой касается противоположной стены, делает несколько шагов, и рука проваливается в пустоту – это спальня (детская). Комната, едва наполненная пепельным светом улицы, припорошившим фрагменты мебели и пол. Здесь свежо, потому что форточка открыта. Подходит к ближайшей из двух кроватей, скидывает одежду на пол и ложится.

И только он успевает принять горизонтальное положение, только голова касается подушки, а прохладные ткани постельного белья обволакивают с женской нежностью, как по всему телу разливается сладостная нега, которая погружает в двоякое состояние: с одной стороны, это воздушная невесомость, возносящая в блаженный эмпирей, с другой – чудовищная тяжесть, лишающая малейшей возможности пошевелиться. Фантомными болями отзываются конечности, потерявшие связь с телом. Сурен жадно ловит каждое чувство, давая ему раскрыться в полном объеме, позволяя утащить себя в сон. В темном космосе закрытых глаз вспыхивают миллиарды фосфенов, рисуя бессмысленный цветной калейдоскоп. Узоры появляются хаотично, кружатся и петляют. То низвергаются в центр своего космоса, то извергаются из него. Зацепиться взглядом за эту карусель или хотя бы за ее фрагмент нет никакой возможности, но сама попытка вызывает легкое головокружение, и вот уже Сурену кажется, что он несется по спирали воронки, или по узкому туннелю, или кружится в центрифуге. Так продолжается снова и снова, пока он не начинает чувствовать перенапряжение в глазах и легкое кружение в голове. Не без усилий он открывает – едва ли не раздирает – глаза.

Если бы не край темного ковра, контрастно обрывающийся почти под самым потолком, и не плита такого же темного шифоньера, с могильной молчаливостью возвышающаяся над кроватью, то сизый потолок вполне мог бы сойти за фрагмент неба, в котором он только что левитировал. Пытается проморгаться, расслабить глазные яблоки, расслабить мышцы лица. Все вокруг по-прежнему вязкое и сонное. И он тут же предпринимает вторую попытку провалиться в темное никуда… на самое дно… в мягкий ил… в липкий сон…

Когда слоновой кости ворота Морфея наконец-то открываются перед Суреном, ему в ноги прыгает Кики, и ворота тут же захлопываются. Пытаясь отчаянно цепляться за мир потусторонний, Сурен продолжает неподвижно лежать, ровно дышать и ни о чем не думать. Но действительность неумолимо кристаллизуется в осязаемые детали. Он чувствует, как Кики осторожно ступает по одеялу, нащупывая удобное место, и ложится между ног. Через пару секунд звуковой вакуум ночи наполняется урчанием. Еще через мгновение Кики принимается цепляться когтями за одеяло. Сознание фокусируется на кошке все больше. Он чувствует ее сердцебиение. Чувствует, как она вдруг начинает тянуть одеяло все сильней и сильнее, пытаясь сорвать зацепку, а когда ей это удается – раздается легкий щелчок и одеяло опадает.

Чем более четким становится сознание, тем менее удобной становится принятая поза. В конце концов Сурен отталкивает Кики и переворачивается на бок. Еще через пару минут с глубоким вздохом признает, что с наскока прыгнуть в забытье не удалось. Это досадно, но предсказуемо, потому что он уже не первый месяц сожительствует с легкой формой бессонницы. И даже на Кики не сердится, потому что не уверен, что то состояние, из которого она его вызволила, было именно сном. Наоборот, он рад, что этой ночью Кики пришла спать к нему, потому что ее присутствие его успокаивает.

Лежит на левом боку в позе эмбриона. Руки под подушкой. Одеяло на плечах. Голенью чувствует Кики. Думает о том, что находится в идеальном состоянии, чтобы заснуть, – сытый и уставший. Однако сознание, как своевольного ребенка, никак не удается подчинить. Оно принимается в случайном порядке перебирать события дня и как-то их анализировать. Сурен гонит эти мысли прочь, старается следить за дыханием, чтобы забыться под гипнозом монотонности. Какое-то время у него получается сохранять контроль, но потом теряет концентрацию, и вот уже перед глазами предстает газовый котел, с которым завтра нужно разобраться, почему он тухнет. Возможно, как-то повредился обратный клапан, который сдерживает давление воздуха снаружи. Или засорилась дымоходная труба. Хоть бы не труба, чтобы не пришлось лезть на крышу. Стоп!

Делает глубокий вдох и опять пробует вернуться к дыханию. Проходит какое-то время, и он замечает любопытную вещь: вдох и выдох делаются не с одинаковой скоростью. Вдох взлетает к своему пику и тут же бросается вниз. Выдох же проваливается в пустоту, и проходит несколько заметных долей секунды, прежде чем он обернется вдохом. Этот маленький кусочек кожи спрятался от внешних неприятностей в золото и сегодня выглядит здоровым и молодым. Так богач может оградить себя от неблагоприятных воздействий и в свои пятьдесят выглядеть на сорок, а не на шестьдесят, и умереть в девяносто, а не в семьдесят. Сколько нужно иметь денег, чтобы свое тело сохранить в таком же состоянии, как кожа у этого баловня? Миллион в месяц? В день? Но у него нет семьи, нет судьбы, он безгрешен. Он несчастный затворник, обреченный… Стоп!

Вздыхает. Максимально расслабляет мышцы лица. Обращает внимание, что не заметил, когда Кики перестала урчать. Спрашивает свое тело, удобно ли ему лежать. Да, ему удобно. И воздух свеж. И время уже, наверное, около часа. Спать, спать, спать. Вновь принимается следить за дыханием. За этими качелями: вдох – выдох, вверх – вниз. Взлетел – упал. Поднялся – опустился. Заработал – потратил. Сегодня есть клиент – два дня нет. А двести километров на дорогу, хочешь не хочешь, оплати. Час туда – час обратно. Там слоняешься от рейса к рейсу, с утра до вечера, изо дня в день, из года в год. А в чем измерять результат? Из достижений только прожитые годы…

Через закрытые веки замечает свет. Открывает глаза – в углу дальней от окна части потолка хилый луч света трапециевидной формы медленно набирает форму. Это свет фар автомобиля, ползущего задними дворами к дому. Если прислушаться, то можно различить работу двигателя. Сначала свет тянется медленно, но достигнув середины комнаты (люстры), делает два резких прыжка: к окну и вправо – и исчезает. Сурен внимательно прислушивается. Звук двигателя плавно угасает: значит, во двор не повернул, а поехал дальше. Это либо автомобиль вневедомственной охраны, либо полиции. Если посигналит, то полиции, потому что проезд заканчивается воротами РОВД. Открытая парковка охраны находится чуть раньше. Слушает. Двигатель уже работает так тихо, что Сурен не уверен, слышит его или уже нет. Тишина затягивается. Значит – охрана. Но короткий сигнал все-таки раздается.

С грустью Сурен замечает, что сосредоточиться на дыхании вновь не получилось. Аккуратно, помня о Кики, переворачивается на живот. Подушку подминает под себя, ложась на нее грудью. Вспоминает, как лет десять назад, стоило ему только вернуться с работы, старший сын брал до утра автомобиль. А поскольку у автомобиля был уникальный сигнал («Крестный отец»), а возраст у сына был амбициозный (двадцать два года, только вернулся из армии), то он до полуночи слышал сигнал из разных концов поселка. Не ругал, относился с пониманием.

Раз прием с дыханием не получается, он переходит ко второму приему – мысленной реконструкции маршрутов. Иногда помогает. По крайней мере, это лучше, чем оставить мозг без присмотра, потому что в этом случае мозг будет себя истязать до рассвета. Маршруты по поселку «исходил» вдоль и поперек так, что они наскучили. Бывало, пробовал улицы Лермонтова, но из-за нелюбви к этому городу перестал. Прошлой ночью отключился на воспроизведении своей воинской части: казарма, танковый бокс… Много важных ее деталей потеряны безвозвратно. Например, так и не вспомнил, как выглядела столовая, как будто ее и не было.

Вдруг перед глазами видит лесной пейзаж. Мимо янтарных, в закатном свете, стволов лиственницы бежит утоптанная тропа. В нескольких десятках метров впереди она скрывается за большим каменным валуном, лежащим на краю склона. Еще дальше, в низине, в полукилометре от точки обзора, поднимается густая стена таких же острых лиственниц, покрывающих следующую сопку, с проплешиной на левом боку. Эта тропа есть часть секретного маршрута к месту их браконьерского промысла. Одно мимолетное воспоминание о тех школьных лиходействах, и Сурен явственно слышит и шум ледяной речки, и обоняет пропахший рыбой мешок, и чувствует его тяжесть и текстуру, и вновь ощущает то бесконечно счастливое состояние жадно пьющего каждый день жизни мальчишки.

Поворачивает голову направо. Поудобней устраивается на подушке. Он готов добровольно утонуть в каждой детали того благословенного времени. Начнет прямо от реки, от поляны, на которой еще дымится кострище, обложенное почерневшими от сажи камнями. Их несколько человек: он, братья, соседские мальчишки. Каждый из них поднимает по два неполных мешка, связанные между собой тряпками и перекинутые через шею, и отправляются в путь. Сначала крутой подъем от реки. Берег здесь более-менее утоптан, прочные части дерна выступают заменой ступенек. Если оступиться, то нога поедет, поэтому идут след в след. Поднявшись наверх, нужно все время следовать на запад. Перед глазами проплывают виды возвышающихся в отдалении сопок, которые служат ориентиром движения. Некоторые из них и сами становятся частью маршрута, потому что их приходится обходить то справа, то слева. Сурен помнит каждое поваленное дерево, каждый куст, за которым мерещился медведь, каждую поляну, на которой они делали привалы, каждый родник.

Этот маршрут выведет на тропу грибников не раньше чем через десять километров, но до нее еще нужно добраться. По пересеченной местности, под грузом негабаритной ноши и с отекшими плечами, они добираются до тропы уже ближе к закату, уставшие и изможденные настолько, что не остается сил на разговоры. Впереди еще несколько километров, в том числе тот крутой подъем, с вершины которого угрожающе нависает каменный валун. Сколько мальчишек мечтало столкнуть его вниз! Тропа узкая. Идут друг за другом. Сурен видит ноги впереди идущего. Не разглядеть, как ни старайся, во что он обут. Мешки бьются о колени и время от времени вынуждают оступиться. Сильно пахнет рыбой. Пару дней от этого запаха не отмыться. Мешки сырые: чем дольше несешь, тем они тяжелее, а чем ближе к вечеру, тем они холодней.

…И тот бег он помнит. Беспомощность, с которой пытался на четвереньках карабкаться по песчаному склону, где ноги увязали по щиколотку. Песок был холодным и каменистым, полным веток и сосновых иголок. Он осыпался тем сильней, чем быстрей ты старался по нему бежать. Но силы и так были на исходе, поэтому к спринту Сурен был не готов. Не способный оторваться, беспомощный и пойманный с поличным, он повалился на песок и горько заплакал.

Глава 3. Утро

Несвязный и неконкретный, пустой и бессмысленный утренний сон тает незаметно, как испарина на стекле.

Сурен лежит с закрытыми глазами и постепенно осознает, что уже какое-то время не спит, а слушает звуки, доносящиеся извне комнаты. Сначала это был приглушенный шум воды из ванной, прерываемый стуками предметов о раковину. Потом манипуляции с очисткой кошачьего туалета. Теперь периодические вскрики недовольной половицы. О смысле некоторых действий жены догадывается по дополнительным звукам: стук дверцы шкафа в зале – убирает постельное белье, шум крана на кухне и удар по плите – ставит чайник.

Сурен переворачивается на спину и смотрит вверх: на стену шифоньера, на потолок, на то место, где по ночам ползают чужие лучи света.

Жене на работу к восьми. Сейчас (судя по ее действиям) начало восьмого. Чтобы в Минводах быть в одиннадцать, из дома нужно выйти в девять тридцать. В запасе есть около двух часов. Пора вставать, потому что они с женой всегда завтракают вместе. Но даже если бы не завтрак, сна уже все равно не видать.

Вероятность очередного «пустого рейса» (четвертого или пятого по счету?) демотивирует настолько, что Сурен чувствует себя разбитым, едва проснувшись.

С другой стороны, перспектива остаться в четырех стенах на суточное растерзание самоедству еще хуже.

И вдруг вспоминает про газовый котел. Ну, конечно! Вчера звонил старший сын и спрашивал, из-за чего может гаснуть пламя. Сурен обещал завтра, то есть сегодня, заехать и посмотреть. Но план-то более хитрый. До них с женой дошли слухи, что у сына начались новые отношения, но от прямых вопросов он уклоняется. А тут такая возможность увидеть все своими глазами. От этих мыслей Сурен ободряется, скидывает одеяло и быстро одевается.

Галина стоит в коридоре у зеркала, подняв подбородок, прикрыв глаза – красит ресницы. Рядом с ней, удивленно разведя рукава («Ничего себе!»), на плечиках висит медицинский халат. В позе сфинкса на кресле бдит Кики.

– Доброе утро, – не отвлекаясь от зеркала, говорит Галина.

– Доброе… если оно доброе.

Когда Сурен проходит мимо жены, у него мелькает мысль шлепнуть ее по мягкому месту, но не решается, понимая ювелирность дела, которым она занята. Успевает глянуть в зеркало. Маленькой щеточкой она поддевает ресницы и вытягивает их вверх.

Раздавив нервную половицу, он выдает фразу из кинофильма, ставшую семейной шуткой: «Мамаш, а ты ей бровь-то замажь» – и закрывается в ванной. Через время выходит, спрашивает у Галины, чем она будет завтракать, и идет на кухню. В холодильнике ему приходится проверить содержимое нескольких пиал, накрытых блюдцами, прежде чем найти нужное – салат со свеклой и зернами граната. Раскладывает его на две тарелки и убирает пустую пиалу в раковину.

Далее достает сыр, масло и хлеб. Принимается нарезать хлеб, но тут же прерывается, пробует лезвие, так и есть – затупилось. Достает второй нож. Пробует пальцем, прикладывается к ждущей на плахе булке. Ненамного лучше. Решает позже наточить.

Делает бутерброды. Сторона масляного брикета оказывается короче длины хлебных ломтиков, поэтому кладет по два отрезка масла с нахлестом. Нарезает треугольный кусок сыра. Досадует, что с одной стороны бутерброда сыра получается больше, чем с другой.

Разливает кипяток по кружкам, следом добавляет заварку. Из отдельного блюдца, с крышечкой в виде сосновой шишки, достает дольки лимона к чаю, заранее нарезанные и посыпанные сахаром. Лимон тонкокорый, должен быть кислым.

– Все готово.

Галина приходит не сразу. Заканчивает свои дела, выключает свет, раздавливает половицу. В это время Сурен стоит у окна, опершись на подоконник, и смотрит на унылое туманное утро 14 марта 2008 года. Голый вид на коробку впереди стоящего дома по-прежнему кажется чуждым, хотя ряд тополей, ранее мешавших этой оптической стерильности, был срублен еще несколько лет назад. В некоторых окнах горит свет. В одном из них видно женщину у кухонной плиты. Вдоль безлюдной аллеи стоит неплотный ряд лысых пеньков, пустивших из висков отростки. На фоне общей серости только и выделяются что желтые окна напротив да зеленая крыша недостроенной бетонной коробки внизу, которая должна была стать магазином, а стала памятником взяточничества главы администрации.

Когда Галина нервничает, ее движения суетливы. Как сейчас: она быстро заходит на кухню, поправляет занавеску, садится на стул, подвигает к себе тарелку, отодвигает чашку чая, желает приятного аппетита, берет хлеб, откусывает, берет вилку (слишком близко к зубцам) и принимается за салат.

Сурен отмечает ее настроение, но продолжает молчать. Его томит вчерашний неудачный день, и сейчас он собирается с духом, чтобы об этом заявить. Очевидно, что Галина обо всем догадывается, потому что еще при выходе из спальни он промахнулся с интонацией. Повисшее молчание сейчас более чем красноречиво.

Он пробует салат. Вкус ингредиентов так смешался, что кроме гранатовых ядер одно от другого не отличить. Кусает хлеб. Выдохшийся, позавчерашний. Пережевывает. На выдохе:

– Ну что, мать: «мы вместе со звездами медленно па-адаем, па-адаем вниз». – Тянет мимо нот, лопаются «п» на губах.

Не прерывая движения, Галина доносит вилку до рта, жует. Теперь она делает это слишком медленно (злится), оттого еще больше раздражает Сурена.

– Вчера не заработал – сегодня заработаешь.

Двадцати пяти лет семейной жизни достаточно, чтобы читать друг друга без слов. Сурен слышит тон и интонацию ее голоса, видит, как она отрывает кусочек хлеба и подносит его к губам, как она держит спину, как моргает. Ему все ясно. Ему так же все ясно про свои движения и слова, которые, он это прекрасно понимает, Галина читает не хуже его. Они оба знают, что этот разговор в том или ином виде должен случиться, как утренний ритуал. Его нужно просто исполнить. В одно действие, без антракта. И дальше утро войдет в свою колею.

– Да, но только и позавчера, и позапозавчера, и уже всю неделю катаюсь, а результат – дырка от бублика, – даже вилку кладет, чтобы большим и указательным пальцами изобразить тот самый бублик.

Галина продолжает молчать. Выдерживает паузу в надежде, что Сурен сам ее прервет. Но и он молчит.

– И что ты предлагаешь? Не работать? Останься дома, отдохни день-другой, – наконец спокойно говорит она.

Он глубоко вздыхает. Продолжает жевать, держа в одной руке вилку, в другой хлеб. Обращает внимание на Кики, которая входит на кухню, след в след ставя лапы. Сытая, поэтому движения плавны. Глаза прикрыты, хвост опущен. Пришла за компанию.

– Что тут предложишь? – Он возвращает взгляд в тарелку. Помогает хлебом собрать салат на вилку. Мелко кивает, как бы демонстрируя глубину проблемы и собственную беспомощность перед ней. Говорит: – Если так пойдет и дальше, то скоро зубы на полку положим.

– Ой, только давай мы пока не будем от голоду умирать. – Голос Галины становится тверже. – Слава богу, ты не один работаешь в этом доме. Слава богу, у нас есть взрослые дети. Давай мы еще поживем немного, хорошо?

– Боюсь, что с твоей зарплатой мы долго не протянем.

Галина работает фельдшером на скорой помощи и получает пенсию. Они не раз поднимали разговоры о перспективах жизни на эти деньги. Удивительна трансформация, которая произошла в отношении этих доходов со временем. Если раньше Сурен мог такое говорить только с пренебрежением и ухмылкой, то теперь еще неизвестно, кто больше зарабатывает, ведь расходы работа Сурена тоже несет большие – бензин, ремонт, расходники… И все это они тоже не раз обсуждали.

Повисает еще одна пауза. Неловкая, в первую очередь для Сурена. Он бросает на жену осторожный взгляд. У нее восковое лицо с улыбкой Моны Лизы, что говорит о ее предельной концентрации. Ничто не может так вывести его из равновесия, как ее снисходительная улыбка. Пауза становится кричащей. Сурен сдается и меняет тему разговора:

– Сережка звонил?

Галине нужно время, чтобы переключиться. Она утвердительно кивает, делает глоток чая и только после этого говорит:

– Звонил. Вечером. Из общежития. Сказал, все хорошо. Учеба в порядке. Работой доволен.

– Не понимаю, какая может быть работа, когда ты учишься? – с облегчением Сурен цепляется за новую тему разговора.

Галина берет бутерброд и кусает его за «сырную» сторону.

– Что это за учеба такая? – продолжает он. – Не хватало еще, чтобы его отчислили.

– Говорит, на четвертом курсе можно. Все так работают. Университет поощряет.

Сурен качает головой. Он и сам обсуждал это с сыном. Пытался убедить его сосредоточиться на учебе, потому что второго шанса попасть на «бюджет» не будет. Сын с ним спорил.

– Ну, слушай, – говорит Галина, – у него голова есть на плечах. Думаю, он знает, что делает.

– Да кто бы спорил. Просто это как-то… – Сурен пытается подобрать правильное слово. «Глупо»? «Странно»? Все не то. Не может он дать сыну в этой ситуации совет. Только и остается, что полагаться на здравомыслие сына.

Так и не сумев закончить фразу, он переходит ко второму сыну – старшему:

– Стас звонил?

– Нет.

Сурен отпивает горячий чай, обжигается, с усилием глотает. Говорит:

– Мне звонил. Котел в доме стал тухнуть. Просил посмотреть. Сегодня заеду к нему, – примеряется к бутерброду, кусает со стороны горбушки, на которую приходится острый клин сыра. – Посмотрю. Либо клапан, либо труба поехала. Может, забилась. – Пауза. – Ну и посмотрю, что там к чему.

– Не сказал, когда заехать? Ты без него будешь смотреть?

Сурен понимает, к чему она клонит. Он своей паузой ее к этому и подталкивал. Это то, что волнует их обоих.

– Нет, просто спросил, в чем может быть проблема, а потом говорит: будет время, заедь, посмотри. Если сегодня с одиннадцатичасового не возьму, то сразу к нему. Он на работе будет, как я понял. – Кусает, запивает. – Так что секретов он там не хранит.

– На кухню зайди, в холодильник загляни. Он же не готовит совсем. Если там живет девушка – это будет понятно.

– Это если он там ночует.

– Получается, что вчера ночевал, раз заметил, что котел тухнет? Если он там не живет, это будет понятно.

Галина доедает бутерброд, берет обеими руками кружку, упирается локтями в стол и не спеша, с видимым удовольствием пьет чай.

– Я все равно не понимаю, что это за тайны. Ну, есть у тебя кто-то, скажи об этом, что за секрет-то такой от родителей? – возмущается Сурен.

Молчит Галина. Смотрит в чашку, дует на горячее, на плавающую половинку лимона, осторожно прикладывается к краешку губами.

Сурен вдруг вспоминает про зайца.

– Представляешь, – говорит, – вчера зайца сбил, не доезжая до Водораздельного. Прям почувствовал, как он ударился о днище. Вышел, начал искать и не нашел.

– Ночью?

– Ну да. Ходил с фонариком туда-сюда вдоль обочины, не нашел. Ему-то и спрятаться там негде было. Кругом пусто. Удрал засранец.

– И слава богу. Пусть себе живет на здоровье.

– От волка бежал, на медведя напал. Судьбу не перехитрить. Значит, не суждено было под колесами погибнуть.

Галина делает последний глоток. Достает ложечкой лимон, берет его пальцами за капающий край и впивается в кислую – до зажмуренных глаз и морщин на переносице – цитрусовую плоть. Сурен видит это и отворачивается. Жена всегда это делает некрасиво. Слишком некрасиво для человека, который любит лимоны. Ему не нравится это со времен ее первой беременности, когда она закрывалась на кухне, обливалась слезами, но ела лимоны килограммами. Его раздражали и ее слезы, и ее искаженное лицо, и маниакальная потребность в лимонах.

Лоскут цедры падает на дно тарелки. Галина встает из-за стола и собирает посуду. У Сурена остается лишь то, что он держит в руках, – кружка и бутерброд. Она начинает мыть посуду.

– Знаешь, о чем я вчера подумал? – говорит Сурен, перебивая шум воды. – Я подумал сходить на охоту.

– Не смеши меня, – без намека на иронию отвечает Галина.

Он оборачивается:

– Я серьезно. Вчера почувствовал острое желание пойти в лес с ночевкой. С костром, спальным мешком… Просто пойти на природу с мужиками.

– А охота здесь при чем? Кого стрелять собрался?

– Есть в аэропорту у нас старый таксист, охотник, вроде нашего соседа…

– Может, мы тебе фоторужье купим?

– …я думаю с ним поговорить, чтобы он в следующий раз взял меня с собой. Без ружья пошел бы, клянусь. Просто ради того, чтобы побыть на природе, отдохнуть от дороги, от машины… – Он вдруг слышит вздохи и поднимает взгляд на жену. Она стоит спиной к нему, но по содроганью плеч и закинутой голове понимает: смеется.

– Что смешного?

– А-ха-ха! – Галина начинает смеяться в голос. – Давай мы тебе фоторужье купим, как у Шарика в мультике, будешь на голубей с балкона охотиться. Ха-ха-ха!

Чувство юмора Галины – это особенная черта ее характера. Если бы однажды Сурену пришлось дать жене словесный портрет, то он бы отдельно подчеркнул ее способность легко, по щелчку пальцев, рассмеяться до слез. Внутри ее как будто срабатывает спусковой крючок, и она тут же до краев наполняется смехом и исторгает его из себя, пока тот не выйдет без остатка.

Так было всегда, даже тридцать лет назад, когда они только познакомились. Ее смех обезоруживал самодовольного городского модника, пытавшегося щеголять перед сельской девчонкой, гостившей у тетки. У него брюки клеш, волосы до плеч, пальцы за ремень, очки «авиаторы». Его манеры, которые одних смущали, других привлекали, Галиной либо игнорировались, либо вызывали легкий, звенящий смех. А ее улыбка! А глаза! Ее свежесть и воздушность без особых усилий подавили в нем волю к сопротивлению, и каждые выходные он мчался те самые ненавистные ныне сто километров, только в другую сторону – из Лермонтова в Кавказский.

Были разные стадии принятия ее смеха. В начале отношений он очаровывал звоном сладкоголосой сирены, влекущей броситься в омут с головой, лишь бы только коснуться спелых губ – источника лазоревой песни.

Потом, в первые годы после свадьбы, ее смех стал раздражать. Как тогда, на картофельном поле, когда она предложила ему залезть в мешок, чтобы все завидовали, какой богатый урожай они собрали. Он злился и грубил в ответ. Увы, но из-за его комплексов проливались девичьи слезы. Было такое. Было.

Потом наступила фаза смирения, когда Сурен стал видеть в смехе жены часть ее характера, относился с пониманием, но больше безразлично, хотя много раз отмечал, что и ее чувство юмора, и манера смеяться окружающими воспринимались радушно. Галина всегда была душой компании и едва ли не источником хорошего настроения на любом празднике. Тогда же к Сурену стало приходить понимание, что его отношение к юмору жены испорчено исключительно субъективным обстоятельством – кризисом супружеской жизни.

В последние годы ее смех вновь, как в самом начале, стал вызывать умиление. Наступила фаза принятия, которое касалось не только деталей характера жены, но и себя со всеми своими недостатками, своего места в жизни, упущенных возможностей и, наверно, даже предсказуемого будущего.

Сейчас, глядя на смеющуюся жену, поддевшую его сравнением с Шариком, он и сердит, и нежен, но чем дальше, тем больше нежен, поэтому вскоре не выдерживает, встает и обнимает ее сзади, и целует в шею. Она отталкивает локтем («Перестань») и продолжает смеяться. Он делает вторую попытку. Прижимает силой, целует в шею и волосы, но вновь уступает ее слабой попытке освободиться. Возвращается на стул, закидывает ногу на ногу, хватается за кружку. А Галина уже выдохлась, успокоилась, стучит посудой, шумит водой. Через некоторое время оглядывается на него, ждущего внимания, машет головой, мол, насмешил так насмешил.

Но Сурен возвращается к разговору. Шутки шутками, но решение о походе принято, поэтому он старается говорить максимально спокойным голосом. Она перебивает:

– Сурик, – так называют его близкие, – ну какая охота?! Я тебя умоляю. Чтобы ты пошел куда-то с ночевкой, этого просто не может быть.

– Да почему нет?! – восклицает он.

И дальше разговор поворачивает в неприятную для него сторону: Галина готова спорить, что дальше слов эта затея не пойдет, потому что он «слишком трудный на подъем».

– Я против, что ли? Ради бога – иди, – говорит она, вытирая руки о полотенце.

Сурен предпринимает очередную попытку объяснить суть своей идеи, цель похода, план, но какие могут быть аргументы против ее «посмотрим». Она складывает полотенце, вешает его на ручку духовки и уходит в ванную. Разговор обрывается едва ли не на полуслове.

Задела самолюбие. Посмотрим? Посмотрим!

Сурен убирает кружку в раковину и перемещается в коридор на кресло – его традиционное место проводов жены на работу. Упрек в том, что он трудный на подъем, из уст жены звучит не в первый раз. Самое неприятное, что все прошлые разы она оказывалась права…

«Чертова колея рутины так глубока, что выбраться из нее непросто, но в этот раз все будет по-другому. Пойду на принцип. Не дам ей повода так ухмыляться впредь».

Сидит в кресле, неосознанно кусает усы, помогая фалангой пальца прижимать волоски к губе – всегда так делает, когда нервничает. Время от времени волос отрывается, и тогда он сдувает его в пустоту.

Вскоре Галина выходит из ванной и направляется к шкафу. Снимает фартук и вешает его на крючок. Надевает медицинский халат и застегивает его на пуговицы, поглядывая на себя в зеркало. Пальцы быстро бегут сверху вниз, совершая манипуляции без единой осечки.

– Вчера Яшка Масляков умер, – говорит она. – Сердечный приступ.

– Однорукий, что ли?

– Да.

Несколько лет назад Сурен мельком видел его, когда проезжал мимо. Тот выглядел как типичный алкоголик. А когда-то – Сурен только переехал в Кавказский и они вместе работали на стройке – Яшка был высокий, статный и красивый парень, избалованный девичьим вниманием. Тогда у него еще было две руки. Он играл на гитаре, громко пел, много пил и носил восхитительные ухоженные усы-подкову.

Галина продолжает оглядывать себя со стороны: засовывает руки в передние карманы халата, очевидно не пригодные для этого, и делает по полоборота в обе стороны. Снова опускает руки вдоль тела. В отражении замечает ниточку на халате, стряхивает ее на пол.

– Он же пил страшно. – Она достает из шкафа губную помаду. – Просто не просыхал. Откуда у людей столько здоровья, я не понимаю. – Снимает колпачок и поворотным движением выдвигает кончик помады. – Пока зима, холодно, его не видно было, а как потеплеет, только пенсию получит, и все – неделю валяется под кустами возле техникума.

Продолжить чтение