das Los
Начало
Владимир Безочин
20.07
Ах, как чудесна природа родной России! А как разнообразна! Словами не передать мой восторг, мою любовь к ней! И всегда она такова – и в день, и в ночь, и в непогоду. Солнце поднимется в зенит в ясный день, и восхищению и счастью моему уж не будет предела!
Помню детство в большом городе. За то время всего несколько раз вывозили меня на свободу. И то – не по собственному желанию. Не мог я видеть красу Земли – не так меня воспитывали. И если бы не мой свободолюбивый товарищ, Заревский Дмитрий, давно бы сгнил в дурном окружении.
Что–то увлёкся я. Однако же, именно такие думы и воспоминания приходили ко мне этим днем. Отыскал-таки я эту жалкую книжонку, да уж не пригодилась она мне – страшно глядеть на нее. В основном, записи были за прошлый год, да и не нашел я в них ничего примечательного. И все же не стал от нее избавляться: закинул в сумку, да и пусть себе там лежит, места почти не занимает.
После полудня решились мы с Дмитрием поглазеть на здешние красоты. Три дня лил дождь, да какой! Дороги размыл, а в доме теперь было сыро. Хозяйка посоветовала скакать прямиком через лес, а там свернуть на тропинку. В лесу они кое-как сохранились. Но то ли позабыла она родные места, то ли по неопытности нашей, тропинку эту мы долго искали. Я уже воротиться думал, а Дмитрий все смотрел, выискивал… уже и жеребцы наши недовольно фыркали, с нетерпением ударяя по сырой земле копытами.
Не знаю, сколько времени прошло, но отыскали мы ту тропинку. Точнее, отыскал мой приятель. «А ты все – давай воротимся!» – подначивал меня он.
Когда впереди показался проблеск света, Дмитрий крикнул: «Наперегонки!» – и, не дождавшись моего ответа, пустил коня в галоп. Мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. Мой скакун был рад размять ноги, но все-таки не смог нагнать товарища.
Мы выбежали на просторную поляну, в центре которой мерцало озеро. Вода была чистая и прозрачная, а светлый песок на дне словно светился под солнечными лучами. Лес вдали плавно уходил вниз, открывая вид на несколько стоящих деревянных домиков. Они казались крошечными и будто не настоящими. Около них было что-то похожее на небольшой загон, но это «что-то» имело слишком маленькие размеры.
Эта поляна будто была вырвана из какого-то другого чудесного измерения и по ошибке перенесена на Землю. Солнце тут как-то иначе светило, краски были настолько яркими, что хотелось зажмуриться от восторга.
А вот и мой приятель: сидит на берегу и смотрит на меня, довольно ухмыляясь. Его светлые волосы приняли довольно забавный вид, издали он напомнил мне одуванчик.
– Чего ж ты, неужели заблудился? – ехидно произнес он, когда я слез с коня и уселся рядом.
Я не ответил, лишь улыбнулся. Мне сделалось радостно, ведь Дмитрий тогда был самым счастливым человеком на свете. Он любил природу больше, чем родной дом, чем что-либо другое. Я помню, как он часто говорил мне, что может говорить с небом, и небо ему отвечает по-своему, по-особенному. Что оно способно выслушать, что может поддержать, а может осудить за что-то или разозлиться. И оно всегда рядом, стоит лишь поднять голову. Еще помню его слова о том, что не встретят тебя нигде так, как встречает живой мир. И он будет любить тебя, если ты полюбишь его…
– Мой «Сонет Отчуждения» вновь отказались печатать, – обыкновенным, еще без сожаления голосом поделился Дмитрий. – Я долго думал над тем, почему люди не должны его увидеть. Не уж-то критический реализм вдруг стал чем-то запретным?
– Да, цензура уж слишком жестока. Везде ищут какой-то скрытый смысл даже там, где его быть не должно. – Я сделал паузу, собираясь с мыслями. – Быть может, цензоры считают, что правда откроет глаза людям и посеет раздор среди них. Их можно понять. Твоя поэма чудесна, но слишком «страшна» для настоящего. И многие стоящие внимания творения пропадают просто так. – Мои слова действительно имели значение, однако Дмитрий никогда не соглашался со мной. Меня огорчало, что наши мнения уж слишком разнятся в таких, казалось бы, самых простых вопросах.
– Правда все равно рано или поздно станет явью, это неизбежно, – между тем ответил мой друг. – Вопрос только в том, как скоро. И чем дольше ее будут скрывать, тем хуже будет… для всех. Нет ничего страшнее обмана, каким бы он ни был.
– Ты писал об этом в своей поэме, – вспомнил я.
Дмитрий улыбнулся – он был рад, что я запомнил содержание его работы. Но улыбка быстро потухла:
– Думаешь, все так просто? Цензоры поняли, что мое творение может стать одной из причин какого-нибудь революционного взрыва, и они решили скрыть это? Спасибо хоть, что не отправили куда подальше, хотя, замени я слово «беспощадная» на «несправедливую» или каким-нибудь сатирическим выражением с подобным значением, тот час получил бы «любезное приглашение». Они так бесстрашно скрывают очевидное, надеясь, что люд незряч…
– Они лишь следуют своим указаниям, – мои слова прозвучали довольно многозначно, но тогда я придерживался своей позиции, а мой приятель мог подумать, что я поддержал его. Поэтому наш диалог завершился.
Спустя некоторое время хорошее расположение духа снова вернулось к нам. Я помню, как на смуглом лице Дмитрия вновь загорелась улыбка, как серые глаза его светились искрами настоящего счастья. И я тогда тоже был счастлив. То были славные мгновения неподдельной радости и детской беззаботности. Ах, как же хочется опять пережить этот день! И если бы мог я остановить время и переместиться в прошлое, навсегда бы остался около того чарующего озера…
– Глянь, как торжествует стихия! Не могу я вспоминать дрянь, когда небо так добро к нам! – Дмитрий глядел вдаль с неподдельной теплотой и любовью, на его глазах даже блеснули крупинки слез.
Погода действительно была чудесной. Я и сам пребывал в каком-то забвении, блаженстве, наблюдая, как на лазурном небе церемонно проплывают облака, как они превращались в самых разных существ, то обыденных, то похожих на мифологических, а то и вовсе ранее нам не знакомых.
– Посмотри на то облако! – Дмитрий указал пальцем на очередного белого гиганта. – Разрушенная башня и птица рядом! Напоминает силуэт ворона.
Я прищурился, но ничего из описанного товарищем разглядеть не мог. Скорее, эти облака напоминали далекие верхушки гор.
– Вон, рядом, большой змей летит! – восторженно продолжал Дмитрий. – Ах, как отчетливо видны его крылья! Чудеса! Ты видишь?
– Да где же? – Я бегло осматривал каждое облако, но подобие летящего змея так и не смог рассмотреть.
– Вот же! Около ворона и останков башни! Выше гляди!
Я перевел взгляд на «ворона и останки башни», которые все еще были для меня верхушками гор, и с изумлением засмеялся:
– Я вижу!
Действительно, крылатый змей с распахнутой пастью гордо возвышался над «горами», а его длинный острый хвост прогнулся под неестественным углом, либо же то было продолжение четвертой лапы…
Моему восторгу не было предела. Все это казалось волшебством, а Дмитрий – волшебником, который создавал эти невероятные образы. Я никогда не смотрел на небо с таким искренним восхищением и интересом.
– Я так счастлив, мой дорогой друг, так счастлив! – с трепетом произнес Дмитрий, укладывая голову на траву. – Я бы все отдал, лишь бы вновь и вновь выезжать так с тобою куда-либо и любоваться этими прекрасными явлениями, чувствовать себя на «своем» месте. Я не знаю, как мне благодарить того, кто наделил меня такой необъятною любовью к природе!
Будто бы отвечая на его слова, нежно запели птицы, вдали замычала корова, подул ветерок, приятно щекоча лицо. Все вокруг словно слышало и понимало Дмитрия, отвечало на его искреннюю любовь теми же чувствами. Я ощущал эту гармонию всем своим нутром, отчего мое сердце дрожало, искрилось и ликовало.
Это место, этот день – все это я буду хранить в своей памяти всю жизнь.
***
А вечером того же числа я почему-то вспомнил, как в К-городе, разбирая сумки, Дмитрий нашел у меня скрипку. Кроме того, я был счастливым обладателем рояля, а скрипку мне подарили в качестве сувенира, но я ни разу не играл на ней. Зато мой товарищ тут же взял в руки смычок, сыграл пару нот, а затем виртуозно исполнил сначала несколько композиций Маттейса и Моцарта, а после и свои собственные. И я вновь подивился: каким же талантливым был мой приятель!
Однако в тот же миг опечалился: удача никогда не была на его стороне. Все таланты Дмитрия до сих пор оставались незамеченными. Мне искренне жаль таких людей. Я понимал и понимаю, что ничем помочь ему не могу, и все же, с воодушевлением когда-либо рассказывая о своих успехах, во мне часто просыпается странное чувство вины, а потом еще долго мучает совесть…
О, читатель, уж если постигнет тебя неудача, если злых людей окажется больше, знай, ты не одинок – с тобою тысячи таких же борцов за правду. Не забывай и Дмитрия, всегда помни его, как такого же несчастного путника в несправедливом и жестоком мире.
19.08
Ах, Дмитрий! Ненавижу я тебя за твое легкомыслие! Совесть теперь меня ежечасно гложет, ибо не смог отговорить тебя! Хитрец тот барин, а кроме того и умен, но недооценил он своего противника.
***
В тот вечер смог-таки Дмитрий насолить тому барину. По его рассказу, обыкновенно спокойный и немногословный господин в сердцах, в припадке безумного гнева кричал что-то о Боге, взывал к совести, а чуть успокоившись, заявил, что вызывает Дмитрия на поединок, так как тот самым бессовестным образом оскорбил его честь.
Я решительно перебил моего приятеля:
– Пиши письмо с извинениями! Сейчас же!
– Как можно! – возмутился Дмитрий. – Уж если так сложились обстоятельства, ни о каких письмах и речи быть не может!
– Ей богу, переступи же ты через свою гордость! – Я безуспешно пытался вразумить своего товарища. – Или не понимаешь, как все может закончиться?!
– О какой гордости может идти речь? Ты не был там, потому знать не знаешь, из-за чего именно встрял конфликт.
– Ну так просвети меня!
Поколебавшись мгновение, тот вкратце поведал о случившемся, избегая подробных деталей, однако и без того я сумел понять суть: агрессором выступал мой товарищ.
– Чем ты думал, когда позволил себе такую бессовестную наглость?! Позабыл, кто он таков? – набросился я на Дмитрия.
– Негодяй он, обманщик, вот кто! Рабочие его отзывались о нем именно так!
– Еще и с крестьянами успел пораспускать слухи?! Совсем страх потерял? Мы на чужой земле, тут иные правила!
– По вине этого паршивца страдали многие! Он подл, жесток и жаден! Он не достоин столь роскошной жизни.
– Уж не тебе судить, кто здесь чего достоин, а кто – нет, – довольно жестко произнес я. – Мы всего лишь гости, мы не должны вмешиваться в здешний порядок, а уж тем более – пытаться нарушить его!
– Разве столь бесчеловечное поведение можно назвать порядком?
– Везде разные порядки, уж ты-то должен понимать это!
– Но нормы морали для всех одни!
Я глубоко и порывисто вздохнул, понимая, что спорить с моим другом бесполезно, да и слишком поздно. Это уже произошло, теперь нужно понести заслуженное наказание за остроту языка своего приятеля. А если продолжу спор, то высока вероятность того, что мы и вовсе переругаемся, а уж этого-то сейчас как раз и не хватает. Как можно быть таким самоотверженным глупцом?!
– И что же ты планируешь делать дальше? – спокойно спросил я, пуская на Дмитрия уставший взгляд.
– Ну, на самом деле я хотел попросить тебя о помощи… – смущенно ответил мой товарищ, опуская голову.
Я удивленно вскинул брови, однако догадывался, к чему тот клонит.
– Конечно, я не стану молить его о прощении…
– А подумал ли ты, что будет с теми «бедными» крестьянами? Многие крепостные жалуются на своих хозяев. Ты будешь помогать всем им?
– Нет, конечно. Я не смогу помочь всем им.
– Но ведь таких «паршивцев» очень много! И все они портят жизнь своим крепостным…
– Полно же, слишком поздно о чем-либо думать.
– Никогда не поздно написать письмо и забрать свои слова назад, – мягко улыбнулся я.
– О, нет. Между прочим, я хотел просить тебя быть моим секундантом!
Я не мгновение задумался. Меня охватило странное предчувствие. Мне дважды доводилось выступать в роли секунданта для своего товарища. Тогда меня всегда охватывала тревога, но в этот раз все было несколько иначе.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – продолжал упрашивать Дмитрий, – но сейчас не то время, чтобы отступать.
– Почему?
Повисла напряженная пауза. Я думал. Точнее, конечно, я не хотел, чтобы мой товарищ стрелялся, я скорее обдумывал и прикидывал все возможные варианты исхода событий.
– И что же будет, если я не стану помогать тебе?
Дмитрий в растерянности опустил голову, явно не ожидая такого поворота. Тогда он был, наверное, самым несчастным человеком на Земле.
– Ты ведь хотел возвратиться в К-город! Когда именины у Михаила? Он присылал тебе приглашение! – вдруг вспомнил Дмитрий. – Уж если окажешь мне эту услугу, после дуэли тот час едем в К-город!
– Ах, да как смеешь говорить такое! (исправлено) В своем ли ты, прости господи, уме?!..
Он в самом деле не осознавал всю серьезность сего «мероприятия». И, знаете, играть с судьбою с такой легкомысленностью, совсем не думая при этом о последствиях, не осмелится даже самый последний дурак.
***
Я согласился. Я действительно согласился. Мне трудно найти себе достойное оправдание. Я всегда выделял Дмитрия среди других людей, не смотря на то, что наши взгляды во многом расходились. Он искренний, добрый, с большим сердцем и с глубокой душой. Его, как и меня, волнуют не чины и все в этом роде, а то, каковы люди внутри. Он никогда не принимает решения спонтанно, хоть и нередко слушает сердце, а не разум. Удача никогда не была на его стороне, поэтому во всех своих занятиях он старался больше всех. Дмитрий терпел неудачу почти во всем, но никогда не расстраивался из-за этого, а принимал судьбу, как должное. Меня всегда удивляло это, потому что я никогда не встречал таких уникальных людей, чтобы и с характером, и с душой.
Когда мой приятель говорил о дуэли с такой безукоризненностью и простотою, мне становилось мерзко за свое разочарование. Как я могу так думать о своем лучшем друге? Но тогда я не видел в нем тех славных черт, которые делали его «настоящим» человеком. Он был типичным представителем бессердечного и аморального общества, где честь ставилась выше, чем дружба. Я никогда не понимал этого, никогда и не буду способен понять. Я вновь и вновь ощущал болезненное чувство одиночества, заполняющее меня целиком и полностью изнутри. Не могу я быть один! Но если и так, за что же оказался среди черствых, гниющих медленно и безобразно людей? Чем заслужил такую жалкую и жестокую участь? Я не в силах изменить общество, но и общество не способно изменить меня. Неужели мне остается просто беспомощно существовать, не имея ни малейшей возможности завоевать уважение «тех» людей? Да и нужно ли? Для них я ничтожный, глупый, ибо не понимаю их нравов, щенок, который не заслуживает ни единого даже самого обыкновенного взгляда, не говоря уж о сожалении или жалости…
Ну и к черту.
20.08
Большое бледно-желтого цвета поле, по которому мы шли, было как будто бы мертвым. Многочисленные следы от колес и копыт пересекали его безобразно, с какой-то дьявольской беспощадностью. Мокрый мерзкий ветер хлестал нас, словно стараясь прогнать с этих территорий. Он ломал колосья, подымал вверх пыль и грязь, заставляя постоянно прикрывать лицо руками. Серая дымка стремительно окутала и нас, и это поле. Из-за повышенной влажности становилось трудно дышать.
Так всегда бывает, когда вот-вот случится что-то плохое. Дождь, гром и все в этом роде.
– Смотри, стихия гневается! – сквозь порыв ветра крикнул я шествующему предо мной приятелю. – Погода портится. Воротимся!
Вдали вспыхнула витиеватая молния.
– Больше половины пути пройдено, куда уж воротиться! – отозвался Дмитрий. – Авось, успеем до шторма!
Почти одновременно с его словами мы услышали оглушительный раскат грома.
– Где-то поблизости ударила. Мы рискуем жизнями, друг мой!
– Все будет хорошо, – с непонятной уверенностью заверил Дмитрий. – Ускоримся же!..
(зачеркнуто)
***
…я помню, как мысленно бранил Дмитрия, по дороге к назначенному месту. Как не переставал ругать, когда прозвучала команда «сходитесь». Тогда я бессознательно задал сам себе вопрос: «А где же сейчас мои качества, которые выделяют меня среди других людей? Точнее говоря, которые с гордостью замечаю за собою я. Где сострадание и волнение за своего лучшего друга? (неразборчивый подчерк)»
Сказать по правде, мой страх был настолько сильным в тот момент, что я попросту перестал его как-либо ощущать.
Когда господа начали сходиться, стало вдруг очень тихо. Я думал, что у меня заложило уши, но тот час услышал странный стук.
С неба начали срываться капли. Стук становился все громче и быстрее, он заполнял все вокруг. Казалось, я и сам вздрагиваю, вместе с этим монотонным звуком.
Как странно, ведь земля под ногами размокла. Тут, скорее, будет тихое хлюпанье. Но что же это тогда? (следующие слова закрашены чернилами)
То был стук моего сердца. Я до сих пор удивляюсь, как мог не догадаться об этом сразу. Наверное, волнение так сильно затуманило мне голову, что я перестал понимать что-либо вообще.
Два черных пятня на земле – плащи, служившие барьерами – медленно приближались к ногам стрелков. Все происходило уж слишком медленно. Я несколько раз усомнился, не ошибся ли в подсчете шагов.
Внезапная вспышка озарила поле. Я зажмурился на мгновение, но за этот крошечный промежуток времени кто-то успел нажать на курок. Раздался выстрел, сопровождающийся гневным рычанием и криком, полным боли и отчаяния.
Я в ужасе распахнул глаза. Из-за чертовой вспышки все вокруг превратилось в темно-синее пятно.
Холодная паника охватила меня, когда я увидел бьющегося с приступами боли приятеля.
– Дмитрий! – Я подбежал к нему со спины. Рука моего товарища окрасилась в бордово-черный оттенок. Ладонью бедняга давил на ногу, на колено, которое – ах, боже мой! – было полностью раздроблено! Зрелище было уж слишком безобразным, я не стану в подробностях описывать это, ибо не хочу вновь вспоминать то, что часто виделось мне в кошмарах.
Неистовый грохот оглушил нас. Дмитрий сильнее сжал руку на колене. Я хотел было снять с себя плащ и перевязать ему артерию, но он вдруг потянулся за пистолетом свободной рукой, который ранее выронил.
Я поднял голову, придерживая Дмитрия за спину: барин в ожидании и, наверняка, с затаенной надеждою стоял перед барьером и молча наблюдал за нами. Его пистолет в правой руке дрожал, а копна мокрых волос почти полностью закрывала лицо, я не мог понять, что оно выражает. «Случайный выстрел? Не может быть!», – подумалось мне.
– В сторону! – простонал Дмитрий, его тело дрожало необычайно, дыхание стало тяжелым и судорожным. – В сторону!!!..
Я не посмел ослушаться. Меня самого трясло, будто в припадке эпилепсии. Сердце стучало так бешено, что, казалось, сломает мне грудную клетку.
Обессиленными пальцами Дмитрий поднял пистолет. Я видел, как под ним чернела лужа его собственной крови, я умолял его не тянуть, умолял найти в себе силы. «Пожалуйста, пожалуйста…»
– Meurs! Meurs, escroc!– хрипло кричал Дмитрий, дуло сильно шатало.
«Ну же!»
БАХ!
Пуля со свистом рассекла воздух. Стоящий до того барин беззвучно повалился наземь. Он лежал, не содрогаясь, не издавая никаких звуков, будто тряпичная кукла. Секундант рывком оказался рядом, замер над его лицом, а затем беспомощно обернулся к нам.
Пистолет выпал из рук Дмитрия. Он вновь застонал, схватившись за ногу двумя руками.
Я подбежал к приятелю. Руки не слушались меня, я с усилием стал оборачивать и стягивать ногу Дмитрия плащом, чтобы остановить кровотечение. Дмитрий бормотал что-то несвязанное, ему не хватало воздуха, он вот-вот потеряет сознание из-за болевого шока, из глаз его текли слезы. Окровавленные пальцы моего друга почему-то пытались убрать мои, но попытки эти были, конечно, напрасными.
– La justice… a triomphé… – слабым шепотом произнес он, а затем, лишившись чувств, медленно опустился на мои вовремя подставленные руки…
06.09
(перечеркнуто наискось):
«Мой милый друг, что сделалось с тобою?
И дни твои угасли, как свеча,
И жизнь твоя уж ничего не стоит –
Как говорил когда-то ты, шутя.
И мира нет в глазах твоих несчастных.
Небесный свод темнеет пред тобой.
Дуэль убила душу безобразно,
Но сохранила мертвенный покой.
Отраду повидал ты лишь на воле:
Средь гор высоких, или у реки,
У сосен томных, на просторном поле,
А нынче – издыхаешь от тоски.
Ты честен был, ты смел, великодушен!
Таким одно лишь место – небеса.
Но злобный мир порочностью осушен –
Изгнать пытался ангела, глася,
Что в свете справедливости не стало.
Исчез баланс среди добра и зла.
Я наблюдал, как мягко угасала
Твоя слепая, жалкая судьба…»
***
Три дня Дмитрий провел в постели. Еще два боролся с сильнейшим жаром. Я никогда не забуду обратную дорогу в избу: погода окончательно испортилась, дождь лил с неописуемой силой. Я думал, что оставлю здесь концы, если бы случайно не заметил бричку в несколько сотен метров.
Мужик до того был удивлен нашему незавидному положению, что на несколько минут потерял дар речи. Еще бы: двое разодетых молодых людей посреди поля в ливень, один из которых потерял сознание и окровавлен.
К счастью, лишних вопросов он не задавал, лишь поинтересовался, в какой стороне живет наша хозяйка. Я буду вечно ему благодарен.
Местным врачам удалось извлечь пулю из ноги приятеля, однако больше ничем помочь не смогли, рекомендуя немедленно езжать в город. Я бы и рад был в тот же день последовать их рекомендации, но Дмитрий все никак не мог прийти в сознание. Во второй день он начал бредить, а в третий замолчал, но зато пришел в себя. На мои вопросы о самочувствии отвечал кратко: «да», «неплохо» и проч., вид имел при том прескверный.
В ночь со второго на третий день мой приятель разбудил меня около трех ночи, настойчиво и жестко тряся за плечо и бормоча, что хочет сообщить мне нечто до смерти важное в обязательном порядке. Я в ужасе сел в постели, гадая, что такого страшного я должен услышать. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы до конца убедиться в том, что понял Дмитрия правильно: с неподдельной злостью и на чистом французском друг ругал меня за то, что я когда-то «бессовестно разделался с его новенькой удочкой», а после своей тирады с грустным выражением лица заявил, что ни за что в жизни не будет говорить на этом «демоническом языке».
Хозяйка пыталась расспросить меня, с кем же именно была дуэль Заревского. Конечно, я не назвал конкретного лица, ссылаясь на давнего знакомого, с которым довелось встретиться на этих землях. Как я и думал, здесь подобные явления случались очень редко: за последний десяток лет не более четырех-пяти раз. Многие жители и вовсе не верили, что конфликты можно решать подобным способом. Они были далеки от мира сего, имели свои предрассудки и традиции, некоторые из которых многим горожанам могли показаться сумасшествием. Как и случилось с Дмитрием.
За эти несколько дней я почти не выходил на улицу, сидел в одной комнате с Дмитрием, писал, точнее, пытался – муза меня оставила, а вдохновения я не находил. Все дни напролет лил дождь, я не видел солнца уже более недели.
Кстати говоря, на счет Дмитрия. Прибывая в сознании, он все время лежал в одной позе, скрестив руки в замок и разглядывая уродливую трещину на потолке. Бледность не сходила с лица его, болезненно-темные круги пролегли под серыми глазами. Казалось, он вообще не спал, однако, просыпаясь ночью от ударов грома, я видел его закрытые веки. Днем я читал ему сочинения Бельфоре, занимал и своей собственной поэзией, которую написал еще в К-городе до нашего странствования. Тогда его мертвенный взор на мгновение оказывался на мне, губы растягивались в какой-то умиротворенной улыбке, шепча медленно, но четко: «Спасибо, Владимир Безочин».
К нам несколько раз приезжали другие лекари с Омутовки, Ясненского, Застеновки и других близких сел, но все они с сожалением мотали головами, повторяя совет самых первых наших «гостей»: возвращаться в город.
Наша бричка сильно задерживалась. Кучер свернул не туда и ошибся аж на несколько десятков верст. За это время я и сам думал, что сойду с ума, сидя в темной коморке, будто в темнице.
Хозяйка видела мое расположение духа, старалась развлечь беседами, спрашивая о городской жизни, о культуре и обычаях. Я старался рассказывать все в красках, описывал кухню, будни и прочее, но все же с большей охотою слушал свою собеседницу.
Она все детство провела в деревне, помогала матери с хозяйством, проживала дни беспечно и счастливо. Слушая ее, я не мог не отметить большое сходство с судьбой Дмитрия. Сам же я рос в строгости, мой отец – богатый дворянин и мать – мещанка – обеспечили мне достойное воспитание. Григорий Васильевич – наш с Дмитрием педагог, сейчас, вероятнее всего, живет в К-городе, был моим самым любимым преподавателем. Это чудесный человек. Он помогал Дмитрию с жильем, потому что тот не хотел жить в приюте, заботился о нем, как о родном сыне. Мать его погибла при родах, отец был пьяницей, его совсем не заботил ребенок. Поэтому воспитанием юного Дмитрия до двенадцати лет занимались его бабушка и дед. Дед – казак, от него внуку, должно быть, и передалась любовь к природе. Но недолго им оставалось жить на свете – не обратились вовремя за помощью к лекарям и так и померли от внезапно обострившейся бронхиальной астмы.
В гимназии Дмитрий был самым проблемным учеником – учителя вечно отчитывали его за ужасное поведение, «неподобающий вид», за нежелание учиться, да и за все, в общем-то, что придет в голову. Несколько раз Дмитрий чуть не был исключен. Трудно предположить, как бы дальше развивалась его судьба, если бы не Григорий Васильевич, который всегда заступался за проказника. Удивительно, что при всем своем безобразном поведении и открыто выраженной неприязни к гимназии, к учителям, ученикам, к учебе, на уроках Григория Васильевича он сидел смирнехонько, глядел до того покорными и умными глазами! А, бывало, задаст педагог вопрос, так Дмитрий тот час тянет ручку, отвечая с таким нежным трепетом и радостию, что я диву давался. Любовь вечна у тех, кто любить умеет!
***
Вечером того же дня отыскал я в сумке письмо Суворова Михаила – бывшего нашего гимназиста. Он писал ко мне в официальности, однако меж строк замечал я проблески слабого радушия и дружелюбия. В гимназии был он тих, пуглив, как русак среди волков. Острого ума я в нем не замечал, но и глупцом его не назовешь. Присуща ему была болезненная худоба, которая особенно выражалась в походке: ноги как будто не держали его, потому совсем скоро он стал ходить с тростью, а позднее – с костылями. Кожа Суворова также имела нездоровую бледность, а взгляд больших голубых глазищ выражал постоянную тревогу.
Несколько абзацев Суворов писал о себе, вспоминал будни в гимназии, затем спросил меня о здоровье и прочих общепринятых любезностях, которые на деле людей обыкновенно вовсе не интересуют, а в конце пригласил меня и Дмитрия на свои именины. Возвращаясь к любезностям, Суворов никогда не был в ладу с Дмитрием (из-за характера или каких-либо других неизвестных даже мне причин), потому наверняка пригласил его из уважения ко мне, ибо прямого приглашения моему товарищу не присылал.
Так или иначе, я был безмерно рад, что наше с Дмитрием приключение наконец-то подарит нам отдых. На некоторое время, быть может.
08.09
В седьмом часу утра хозяйка разбудила нас с радостной новостью: наша заблудившаяся бричка уже подъехала. Сон тот час покинул меня – пора! В этот день случилось еще кое-что: Дмитрий вдруг подпер спину подушкою и сел в кровати.
– Друг мой, как ты? – с самой искренней улыбкой поинтересовался я, откладывая в сторону сумку.
– Неважно, – признался он после короткого молчания уже давно привычным для меня голосом. Я засиял еще пуще прежнего:
– Смотри же, какое чудесное утро! Наша бричка прибыла! Мы едем домой! Что может быть лучше?
– Ах, быть может, если бы я мог ходить! – насмешливо предположил Дмитрий, сохраняя спокойное выражение лица. Я прикрыл глаза и тихо рассмеялся, ничего не ответив.
Мы отзавтракали. Хозяйка позаботилась о ноге моего друга, даже подарила перемотанные тканью костыли – «отыскала в чулане». Этот дар был очень даже кстати, потому я был безмерно ей благодарен.
На самом деле, нога Дмитрия за эти несколько дней начала срастаться, конечно, неправильно. Хоть она и находилась в состоянии покоя, колено было полностью раздроблено, поэтому это неправильное срастание конечно сопровождалось невыносимой болью. По словам Дмитрия, он часто не мог заснуть из-за этого, но «не смел просить о помощи, ибо заслужил это наказание и понесет его достойно, если это достоинство вообще осталось».
Распрощавшись с хозяйкой, мы закинули вещи и сели в бричку. Дорога обещала быть долгой, извозчик предложил провести нас по короткому пути, однако я сразу же отказался от этого предложения, припоминая, сколько нам пришлось его ждать. А времени у нас действительно не было. По моим подсчетам, если ничего не случится, мы прибудем в К-город где-то за две-три недели до празднования.
Все бы ничего, но к Дмитрию вновь возвращалось недоброе расположение духа.
– Интересно, почему Суворов надумал вернуться в К-город? Если память мне не изменяет, он покинул К-город при первой же возможности, когда народ начал выступления, – с презрением рассуждал мой друг.
– Я слыхал, что он учился в Петербурге какое-то, относительно недавно должен был выйти кандидатом и возвратиться к родным, – вспомнил я. Нам несколько раз доводилось обмениваться письмами, но, конечно, не долго.
– У-у! Петербург! Ей-богу, на кого же он мог там выучиться? Уж таких, как он там не обучают! – скептически рассудил Дмитрий, скрещивая руки на груди.
– Решил медицину освоить, – продолжал вспоминать я. – Да-с, писал, что чуден ему народ в столице, но учеба интересна и дается относительно легко…
– Ну и ну – чуден! Не сам ли он чуден?
– …а на службу не смог поступить по состоянию здоровья.
– Полно, Владимир, хватит с меня сказок! – снова перебил меня Дмитрий. – Знал бы он, какие нравы в Петербурге, так и тоже не ехал бы. По состоянию здоровья! Комедия! Да струсил он и только!
– Еще в гимназии Суворову нездоровилось. А уж если он взаправду вышел из Петербургского университета кандидатом, то, я думаю, будет работать отменным доктором!
– Боже, прекрати же смешить меня! Умереть спокойней, чем идти к такому лекарю!
Я не стал никак отвечать на его реплику, а вместо этого чуть отодвинул шторку. Полутьма в бричке тут же рассеялась. Солнце уже светило высоко, начинало печь. Колеса подрагивали, лошади изредка фыркали, кучер что-то тихо напевал, а я наслаждался этим необыкновенным концертом. Для настоящего счастья настоящему человеку нужна лишь свобода, я в который раз убеждался в этом. Свобода и товарищ рядом.
– Знаешь, Владимир, наверное, ты был как обычно прав, – между тем вдруг произнес Дмитрий. – Поступил я нелепо, отнюдь не справедливо.
– Как жаль, что ты осознал это слишком поздно. – Я искренне вздохнул, вновь бросая взгляд на пейзаж за окном.
– Иногда я думаю, что выстрел того барина был не случайным, – продолжил он с тяжестью в голосе. – Он будто бы знал, что мир несправедливостью на меня глядит, что лишь флора добра ко мне, поэтому и забрал у меня все, что я имел. Отныне заперт я в своем теле на долгий мой век.
– Тогда внезапная вспышка молнии ослепила всех, зачем ему нарочно пускать пулю, не имея гарантию на точное попадание? Барин тот умен, но палец его непроизвольно спустил курок, это более вероятная теория.
– Значится, стихия наказала меня, – решил Дмитрий. – И поделом.
Тогда я в некоторой задумчивости взглянул на своего приятеля, стараясь не упускать из виду каждую мелкую деталь его поведения: пальцы в нервности теребят подол одеяния, взгляд опущен, губы поджаты. Я предполагал, о чем он думает, потому решительно перебил его не очень хорошие рассуждения:
– Ты считаешь, что лучше бы погиб на дуэли, достойно защищая права крепостных. Но кто бы узнал о твоих намерениях? Точнее, были ли они благими? Теперь уж мы и не узнаем, что стало с его крепостными. Быть может, сейчас у них более справедливый хозяин, а может – и нет. Твой поступок был скорее безрассудным, нежели благородным, извини меня за прямоту.
– Тебе не за что извиняться передо мной, я и сам слишком много времени посвятил этому. Но теперь ответь мне на вопрос: что же мне делать дальше?
– О, уверяю тебя, в К-городе мы найдем тебе предназначение, – заверил я Дмитрия, твердо пообещав себе, что сделаю все возможное, лишь бы он смог начать «новую» счастливую жизнь. – Кроме того, твое колено ведь не помешает тебе выходить на свежий воздух и глядеть на природу?
Однако Дмитрий горько рассмеялся:
– Я даже в некоторой степени рад, что ты с такой легкостью и наивностью рассуждаешь о стихии, о вере. Но если ты простил или сможешь простить меня в будущем за мое безрассудство, то природа не способна последовать твоему примеру.
– О, не говори глупости, выгляни же скорее в окно! Не этого ли ты разве жаждал увидеть?
– Ах, нет же! Стихия оставила меня еще в тот день, когда я принял вызов того барина, ибо сам для себя решил, что ни за что не отступлю. Ради бессмысленного героизма я потерял все, что у меня было. Природа не терпит предательства. Когда же я почувствовал, что в глазах темнеет от боли в ноге, в ту же секунду во мне словно умерла часть души. Вначале легкость, а потом – бесконечное ничего. Я не могу описать словами все, что чувствовал, чувствую и буду чувствовать, пока не оставлю свое тело в земле. Я лежал в кровати и надеялся, что мой дух, наконец, освободится, но этого не случилось. Я не видел смысла в своем дальнейшем существовании. Мне оставалось подчиниться судьбе и жить в мире лишним человеком. Мой дед рассказывал мне когда-то, что каждый человек рождается с каким-то своим предназначением. У кого-то это что-то великое, у кого-то – обыкновенное, «для баланса», так сказать. Но каждая жизнь ценна, если люди это предназначение выполняют, либо же делают что-то во благо миру, что, в принципе, равносильно. А я… – Он многозначительно посмотрел мне в глаза и грустно улыбнулся, как улыбаются детям, которые, взрослея, покидают отчий дом, так и не окончив свой монолог.
Несколько минут я глядел в окно, задумавшись над словами товарища. Как будто бы что-то переменилось в его мышлении. Если раньше вера в лучшее была ему присуща непреложно, то сейчас ее не было от слова совсем. Будто пуля пробила эту до того прочную решимость… и все-таки, случайность ли то, или же судьба, но Дмитрий находился здесь, со мной в бричке, а не глядел на меня с небес. Интересно, что чувствует тот барин, который вроде бы проиграл, но смог поставить крест на противнике, который уже невозможно будет снять? Знает ли он об этом? Любопытно ж, однако, что именно при таких обстоятельствах человек начитает искать ответы на самые разные философские вопросы, а поиски, конечно, оказываются напрасными, что вгоняет в еще большее отчаяние.