Около Парнаса и вблизи Голгофы

Размер шрифта: 13

* * *

Авторское предисловие

Обычно стихи начинают писать рано. Мама или бабушка начинают читать малышу что-то из сказок Пушкина, к примеру, сказку о царе Салтане:

Ветер весело шумит,
Судно весело бежит
Мимо острова Буяна,
В царство славного Салтана,
И желанная страна
Вот уж издали видна…

Мне читать было некому. Я жил только с мамой, а она была занята по горло и строчила на швейной машинке «Зингер» без конца. Не было рядом со мной и никакого наставника. Дома не было и книг, я бегал по соседям, которые допускали меня до своей домашней библиотеки. И вообще, я был неким домашним беспризорником, без руля и ветрил. Сам пристрастился к чтению книг, да ещё регулярно любил слушать радио – разные литературные программы и композиции. До сих пор в ушах звучит эфирный голос: «Слушай, дружок!» И дружок слушал. Слушал, читал, всё впитывал в себя, как губка.

Сказки Пушкина меня мало интересовали, а вот вольнолюбивые стихи почему-то волновали, к примеру, стихотворение «К Чаадаеву» (1818):

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

Смолоду, что такое свобода, я мало что понимал, но футуристические надежды Пушкина завораживали какой-то таинственной красотой звучания.

Прошло более 200 лет, и что?.. Популярное дореволюционное выражение: ждём-с!.. И всё время мы все на что-то надеемся. Но не будем впа дать в публицистику и вернёмся к теме стихов. Чужие стихи различных поэтов увлекали меня, и где-то в 14–15 лет я сам стал сочинять, не столь робко, сколь дерзко. Поздновато, конечно. Недаром на одном из моих творческих вечеров в ЦДЛ Андрей Вознесенский определил меня как «поздняя ягода». Поздняя – так поздняя. Но я искренно влюбился в поэзию. Любимые стихи хотелось повторять и повторять, но их дома не было, то пришлось, – голь на выдумки умна! – самому делать маленькие книжечки любимых стихов. То есть самиздат. И таких книжечек собралось около десяти. В первую книжечку были внесены: «Демон» Лермонтова, «Незнакомка» Блока, «Жёлтый дом» Саши Чёрного, «Ворон» Эдгара По в переводе Михаила Зенкевича, «Баллада о Боливаре» Киплинга, ну и, конечно, Евтушенко с Вознесенским и многоименное «и др.».

Итак, книжный дефицит я заполнил своими любимцами – Шекспиром, Гейне, Бёрнсом, Бодлером и т. д.

Любимые поэты? Вся русская классика, от Державина до Над сона, весь Серебряный век от Бальмонта и Сологуба, Ахматовой и Цве таевой, позднее к ним присоединился поэт-эмигрант Георгий Иванов. Советские поэты, от Михаила Светлова до Заболоцкого и Слуцкого. И, разумеется, Иосиф Бродский. Николай Рубцов и Борис Рыжий. Перечислять можно без конца.

Лично был знаком с тремя поэтами: Евгений Рейн дал мне рекомендацию для вступления в Союз писателей Москвы, и Римма Казакова приняла меня в Союз и выдала членский билет. Статус писателя я подтвердил изданием более 40 книг и более двух тысяч публикаций в различных СМИ. А вот как поэт я был неизвестен миру.

«И вечный бой!» – восклицал Александр Блок.

Как поэт я в боях не участвую. Для меня писание стихов как терапия. По древней поговорке: сказал, и облегчил душу.

Написал и сложил в уголочек,
Чтобы строки не застили очи.

Да, забыл (простите, но 91 год): третьим знакомым поэтом был Андрей Вознесенский, мы учились с ним в одной школе, но в разных классах. Знали друг друга, но не общались. А приятельство пришло в 1994 году, когда вышла моя первая книга «От Рюрика до Ельцина». Андрей похвалил меня за неё: «Как ты удачно соединил поэзию с русской историей». И об этом он написал в «Аргументах и фактах». А теперь читателям представлено право оценить поэзию Ю.Б. Интересно неинтересно, ложится на душу – не ложится. И вообще, что это такое?..

25 мая 2023 г.

Никаких маршалов и вождей. Никакого коллективизма. Я – типичный одиночка, индивидуалист, поклонник Байрона с юных лет и подверженный «мировой скорби». Я на стороне всех бедных и несчастных, униженных и оскорблённых. И как определили меня в СМИ: «Рыцарь Серебряного века и летописец Огненного». А ещё – «Изобретатель нового времени». Но это будет потом, спустя многие годы поисков, метаний и переживаний (об этом предостаточно в данной книге стихов).

А начнём с маленькой биографической поэмы, вроде визитной карточки.

О пройденных годах

Маленькая поэма, а чтобы у поэмы имелись крылья, эпиграфом – слова Сергея Васильева:

Сколько связано – не развязано,
Сколько сгублено за пятак,
Сколько стерплено, да не сказано,
Сколько сказано, да не так!

А дальше от Маяковского и от себя:

Профессор, снимите очки-велосипед!
Присаживайтесь в кресло,
будьте, как дома,
Я расскажу вам повесть
далёких лет,
Как старому знакомому.

О детстве, об автомобиле и о хлебе

Я детства не помню. Пожалуй, лишь
Катали на автомобиле.
Впрочем, этим не удивишь:
В детстве всех нас любили.

А дальше война. Воздушный налёт.
Небо в прожекторных ранах.
Сжатый от ужаса рот
Голодных, босых и рваных.

Шли поезда на Восток.
Где-то там за Казанью
Жизнь давала урок
Трудностей в назиданье.

Ел из мякины хлеб,
Собирал на растопку щепки,
И впервые понял, что человек
Сработан довольно крепко.

О школе, о консервной банке и о табеле

Но чёрные канули дни.
Мальчишкам другая работа —
Целыми днями они
Знают одну беззаботность.

Хотя и в школу идут,
Жизнь не полна потрясений.
Что им тяжёлый труд,
Им каждый день – воскресенье.

Мыслей с пяток тая,
С раннего спозаранку
В роли маститого вратаря
Ловил я консервную банку.

Была лишь одна печаль —
Зелёненький школьный табель.
И было досадно и жаль
Его показывать маме.

Юность

Пятнадцать лет. Переломный момент.
Юноша и романтик.
Стоишь натянуто, как монумент,
И млеешь, увидев бантик.

Книги и мячик на задний план,
Мысли уносятся в вечер,
И чудится ситцевый сарафан
И загорелые плечи.

В парке исхожены наизусть
Самые тёмные маршруты,
А там, где сиреневый куст,
Блаженные были минуты.

Лукаво подмигивал диск
Над бахромою Сокольник,
Где шёл на любовный риск
Розовощёкий школьник.

Институт

С волненьем большим ощутил
Билет студенческий в кармане
И приложил немало сил,
Чтобы постигнуть бездну знаний.

Я даже лекции писал
И был участником экскурсий.
На семинарах выступал…
Но это всё на первом курсе.

Я изучал предметов воз —
От математики до права.
Но занимал один вопрос:
Скорей бы кончить, право…

И вот конец златым годам.
Диплом получен, курс окончен.
Вперёд за счастьем по пятам
Рванулся я, подобно гончей.

И далее вскоре работа в конторе

Мечтал, как и все, я о том,
Что буду великим, быть может,
Таким, как, ну, скажем, Ньютон
Иль кто из других помоложе.

Мечты наизнанку!.. И вот
В обычной конторе, средь шума и гама,
Образованный идиот
Выводит цифры упрямо.

А рядом кипит человечий вулкан,
Извергая лаву последнейших сплетен:
Кто ходит с кем в ресторан
И у кого какие дети…

И целый день я сижу среди них
В этом бумажном гвалте…
Неодобрительно смотрит на стих
Её Величество Главный Бухгалтер.

Вместо эпилога

Профессор, не выдержав мой рассказ,
Забрызгал слюной и пеной,
Воскликнул: «А ну, прекратите сейчас,
Нельзя быть таким откровенным…»

22–27 сентября 1957 г.

Школьные стихотворцы

Конец 40-х – начало 50-х – пора юности моего поколения. И школьники того поколения разительно отличались от нынешнего продвинутого поколения. После тягот войны: бомбёжки, эвакуация, скудное существование, недоедание, донашивали обноски. Но, тем не менее, радость жизни, громадный интерес к книге, кино, на парковых площадках всюду танцы, постоянные увлечения и, конечно, стихи. Они были на слуху. Читали мастеров, сочиняли сами. По рукам учеников 554-й школы ходили немудрёные вирши какого-то мальчика Миши (фамилию начисто забыл) о школьном вечере:

Суббота, суббота – весёлое время!
Портфели и сумки, забытые всеми.
Избавлены лица от сплина и скуки,
Забыты все учебные муки.
… Прочь Новгородское старое вече,
Пора собираться и в школу на вечер.
Там будут девчонки и будут там танцы.
Открыты для всех небывалые шансы
Обнять и прижать – благодать, да и только.
Скорее бы вечер,
во сколько, во сколько?

А какая судьба была у этого Миши? Не знаю, он был не из нашего класса. А вот Игорь Шмыглевский – наш. Будущий блистательный математик, он тоже увлекался стихами в школьную пору, и все они были пессимистические и мрачные. Одно из них хранится в моём архиве:

Старая, дырявая галоша,
Столько лет мы шлёпаем по лужам.
Сколько раз под непосильной ношей
Ты, как говорят, просила кушать.

Долго я по улицам слонялся,
На тебя отыскивал похожих.
Твой напарник где-то затерялся,
Развалился на ходу, быть может.

С видом кислым и обледенелым,
Снегом занесённые до точки,
Мы плетёмся по дороге белой,
Сочиняя пошленькие строчки…

По мрачности восприятия действительности в те годы мы были похожи. И ещё Шмыглевский: «Мы – акробаты, танцуем на фразе, / Просим подлить вина…»

Н-да. Шмыглевский ушёл из жизни рано, отринув поэзию и погрузившись с головой в математику.

А вот из соседнего класса Андрей Вознесенский (в те годы я с ним не общался), ощутив в себе поэтический дар, тут же подался к великому учителю Пастернаку. Со временем сам стал знаменитым поэтом. «Миллион, миллион алых роз!..» Пока я блуждал по журналистским тропам, прежде чем выйти на литературную дорогу, Андрей сразу определил себя как поэта, его первые сборники «Мозаика» и «Парабола» вышли в 1960 году, когда ему было 27 лет. А я издал первую книгу в 62 года («Поздняя ягода», как её определил Вознесенский). А второй Андрей в моей жизни, после Тарковского, с каждой новой книгой становился всё более популярным и кумирней. Что ни стих, то эпатаж. А как он заклеймил мещан-обывателей, всех Букашкиных в сборнике «Антимиры»:

Я сплю с окошками открытыми,
А где-то свищет звездопад,
И небоскрёбы сталактитами
На брюхе глобуса висят.

И подо мной вниз головой,
Вонзившись вилкой в шар земной,
Беспечный, милый мотылёк,
Живёшь ты, мой антимирок…

Антимиры, Треугольные груши и далее по широкому проспекту фантазий Андрея Вознесенского.

* * *

Ну, а теперь вернёмся к стихам Ю. Б.

«Проходят дни густой лиловой тенью…»

Проходят дни густой лиловой тенью,
Летят на крыльях звонкой тишины.
Пришёл, уснул под гроба чёрной сенью,
Увидел сероскучной жизни сны.

Увидел и сверкающие дали,
И золотились огненно слова,
Когда меня богини прогоняли
И разносилась жёлтая молва.

Фарфоровые куклы танцевали
В ажуре тёмно-синих огоньков,
Муаровые им ленты подавали
Немые слуги маленьких царьков.

Сверкали страсти – огненные змеи,
Звенели мысли в розовом чаду,
И уходили вдаль уставшие аллеи,
В которых я твою любовь краду.

В печальном шёпоте страданий,
Окутанные синей пеленой,
Судьба мне подарила на прощанье
Эдельвейс, оплаканный тобой…

30 ноября 1949 г.

Стихотворение писали вдвоём – строчку я, строчку Андрей, на скучном уроке в школе № 554. Сочинителям по 17 лет.

Грусть

Мне стало грустно. Отчего?
Не от того ль, что на дворе снежок,
Не от того ль, что вьётся лёгкий ветерок,
Не от того ль, что до сих пор никто
Согреть не может сердца моего.

18 января 1951 г.

Андрей Тарковский и Юрий Безелянский

Зачин есть, теперь следует поговорить о том, как Ю. Б. дошёл до жизни такой и до таких мрачных экзотических стихов вместе со своим приятелем-другом Андреем Тарковским.

Попробуем разобраться.

Иногда бывают парные случаи и совпадения. Безелянский и Тарковский тому пример. Оба родились в один год – 1932-й, весною, я – в марте, Андрей – в апреле. Юные годы прошли в одинаковых условиях: безотцовщина, без братьев и без наставников. В стеснённых материальных условиях, почти в нужде. Оба были по натуре вольные казаки, Гуляй-поле, и избегали всякого диктата. Лично я определял себя так: домашний беспризорник. Похоже, что таким был и Андрей. Больше воспитывала нас улица, чем школа. В школе было неинтересно и скучно, отсюда и нежелание хорошо учиться. И сразу вспоминается многократно повторяемый эпизод. С шумом открывается дверь в класс, врывается учительница английского языка Марина Георгиевна с «приветствием»:

– Ну, бездельники, лодыри, неучи, опять не выучили уроки?!..

Среди бездельников и лодырей я и Андрей. Да, опять не выучи ли! Стреляйте нас!..

Мы с Тарковским – два необычных школяра. С одной стороны, действительно лодыри и лентяи, но с другой – вьюноши, жадно тянущиеся к культуре, искусству, литературе, поэзии, к кино. Гуманитарии по сути своей. Вольнолюбивые парни, ищущие Истину, Правду и Справедливость. Незашоренные всякими комсомольскими бреднями. Не марк систы, не ленинцы. А некие вольтерианцы и байронисты с вечной мировой скорбью. Бредущие в грозном и непонятном мире наугад и нащупывающие своё предназначение. Или, говоря высоким стилем, свою миссию (Андрей в кинематографе, я в литературе). А в 1949 году в 17 лет мы были НИКТО, туманное облачко без очертаний, куда повернёт ветер, то бишь судьба. Неслучайно в те годы я определял себя так:

Я – всё одно непостоянство,
Я соткан из противоречий,
Пестро души моей убранство,
Язык мой – перезвон наречий…

Это было давно, ныне я – старый человек, 91 год, свою миссию я, пожалуй, выполнил на этой земле. И вот пишу эти строки на плохо работающей печатной машинке, а набросил их в голове сегодня 31 мая 2023 года, проснувшись ночью в половине третьего. «Не спится, няня!»

Со мной, пожалуй, всё ясно. А вот Андрей Тарковский, о нём я не раз писал в прессе и книгах. И сейчас кратко. После школы мы с Андреем случайно встретились летом 1953 года в поезде дальнего следования: я после смерти мамы поехал повидаться с отцом в Сибири, куда он был сослан на поселение, а Андрей отправлялся в какую-то геологическую экспедицию. Четыре дня мы провели вместе, бурно вспоминая беспутные, но счастливые школьные годы.

Потом я, как журналист, брал интервью у известного кинематографиста Тарковского. Были и другие встречи (но никаких совместных стихов). И последняя встреча-беседа – 28 марта 1981 года – Андрей перед отъездом в Италию приехал ко мне на ул. Куусинена, и мы от души проговорили с ним более 4 часов. В изданном дневнике Тарковский написал об этой встрече и обо мне: «Милый человек» (и как расшифровать?).

А дальше хула, непризнания, гонения Тарковского со стороны чиновников из Госкино, эмиграция, болезнь от стрессов и потрясений. И о России в дневнике Андрей писал: «Нельзя здесь жить. Как загадить такую замечательную страну?! Превратить её в холуйскую, нищую, бесправную…» Не оспариваю Андрея.

Короткая жизнь, мучительный финал и смерть в конце декабря 1986 года в возрасте 54 лет. Сгорел как свеча.

Когда мы с женою в первый раз были по туру в Париже, мы посетили русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа и поклонились могиле Андрея Тарковского, «человека, который видел Ангела», как было написано на кресте…

Горько вздохну, и вернёмся к ранним моим стихам.

Стихи

Автопортрет в 19 лет

Я – всё одно непостоянство.
Я соткан из противоречий.
Пестро души моей убранство.
Язык мой – перезвон наречий.

В себя вобрал я нежность лани
И в то же время ярость тигра.
Нет для меня других желаний:
Разнообразить жизни игры.

Сегодня я в тоске грозовой,
А завтра – смех и безмятежность.
Люблю во взоре бирюзовом
Я пламенеющую нежность…

1951 г.

Жизнь

Что значит жить? —
Для вас – не знаю…
Игорь Северянин. 1914

Блеснуло солнце – в сердце радость.
Нависла туча – в сердце мрак.
Мы точно звери в зоосаде,
Где в клетках нам отмерен шаг.

Мы – все подопытные свинки
Природы, вечности, небес.
Гуляя праздно по Ордынке,
Не знаем, где нас встретит бес.

Где бес лукавый нас обманет,
Где свалит грубая судьба…
И что вообще-то с нами станет,
Когда сыграет нам труба?..

Нас жизнь растит себе в забаву,
Чтобы забить, как каплунов.
А мы шумим, мы жаждем славы,
Мы добиваемся чинов.

А всё – пустяк. Игра и случай.
И не надейся на просвет.
Нас ждёт всех сумрак неминучий,
А в лучшем случае – лишь след…

15 марта 1977 г., 45 лет

Капля грусти в бокале веселья

Щекастику на 40 лет

Сорок. Сорок подскочило.
Незаметно. Исподволь.
Всё, что раньше веселило,
То теперь вселяет боль.

Но зато – мудрее мысли,
Глубже чувства, шире взгляд,
Будто распахнулись выси
И увиден жизни лад.

Лад не лад, а пониманье
К сорока годам пришло:
Жизнь – увы, не воркованье,
А сплошное ремесло.

Хорошо, когда ты мастер:
Жизнь и так и сяк куёшь.
А когда над ней не властен,
Не поможет даже ложь.

Ложь о том, что всё прекрасно,
Всё чудесно, чёрт возьми.
Сорок лет ведь не напрасно
Караулят у двери.

Будет верить очень страстно:
Не напрасно, чёрт возьми…

12 июня 1980 г.

Остров Цитера

Строки, навеянные французским живописцем Антуаном Ватто. XVIII век. Он создал мир тончайших душевных переживаний…

На остров Цитеру отплыть бы хотел
Подальше отсюда, от всех этих дел.

Здесь зависть и подлость, измена и ложь.
От гнусности этой бросает так в дрожь.

Отплыть бы на остров, где милый Ватто
Искал утешенье когда-то давно…

Ах, все только ищут – не могут найти,
И всем нет покоя на этом пути.

Как нет всем блаженства, а есть маята,
Гремящая в шуме одна пустота.

А остров Цитера – блаженная смерть.
Ни видеть,
ни слышать,
ни знать,
ни хотеть.

20 января 1984 г., Ю.Б. 52 года

Сумбурные школьные годы

Из-за войны школа растянулась до 20 лет: сначала обычная школа, потом школа в эвакуации, возвращение к московской, похвальные грамоты, потом охлаждение к учёбе; тригонометрия, физика, химия оказались непреодолимыми вершинами, а литература и история – весёлыми прогулками. Пятёрки и четвёрки перемежались с двойками и тройками. Переход в вечернюю школу рабочей молодёжи. И запоздало, в 20 лет – 1952 год – аттестат зрелости.

От учёбы отвлекали дворовые приятели, футбол, шахматы, девочки, танцы (стиляга, танцевавший на многих московских площадках и даже в зале ресторана «Москва»). Вроде бы сплошное Гуляй-поле, но и упорная внутренняя работа: книгочей и книгоман, многочисленные выписки, ведение дневника, понравившиеся стихи собирал и «издавал» книжечки (после войны книги почти не издавались). Сам писал стихи, купаясь в стиховой стихии. С одной стороны, по мнению учителей – «ленивый мальчик», с другой – собирал багаж начитанности и энциклопедичности, что и «выстрелило» в зрелые годы…

Все любовные увлечения сквозь призму прочитанных книг. Не случайны написанные стихи:

Поиски любви

Я долго слонялся по свету,
Искал бесконечно красивых,
Искал беспредельно влюблённых
И верных любви и завету.
Но мне попадались другие,
С мечтой, для меня незнакомой,
Друг другу мы были чужие…

7 октября 1950 г., 18 лет

Героиня моего романа

Вы целомудренны, вы порядочны.
Вы красивы, как богиня.
Синие очи ваши загадочны.
Вы – романа моего героиня.

Ваши жесты лениво-изящные
Очаровали влюблённое сердце.
Но в груди у вас бьётся льдинка,
Что закрыта тяжёлой дверцей.

Вам понятны любви нюансы,
Вы знакомы с соловьиным пением.
Вам приятны звуки романсов.
Вы живёте волшебным мгновением.

Взгляд надменен и печален,
Брови тонкой дрожат дугою.
Ну, а голос так звучно хрустален
В тихий вечер под бледной луною.

Вы цитировали Бока и Гейне,
Говорили о сказочных странах.
Рассказали, как были на Рейне,
Поднимались бесстрашно в Андах.

…Я пою о вас в своих песнях,
Прекрасная моя богиня.
Вы красивы, вы всех прелестней,
Вы – романа моего героиня.

15 марта 1951 г.

Школьные годы и любовные увлечения

А теперь ближе к Ю. Б. Старшеклассник. В эту пору, в 1947–1952 годы, я испытал любовную лихорадку, бурю увлечений, имитацию принимал за любовь. Участвовал в игре гормонов и сражался с эмоциями. И собрал целую галерею имён – девиц и молодых женщин. Милы, Риммы, Лены и прочие, как говорили на молодёжном сленге, «кадры». В дневнике я шифровал их под прозвищами: Ундина, Пантера, Тайна и прочие клички.

Но выделю, пожалуй, два настоящих романа. Первая героиня Светлана Растопчина из правительственного «Дома на набережной», студентка МГУ. И Наташа Пушкарёва, студентка института Востоковедения. Светлане в порыве чувств подарил свой школьный доклад о Джордже Гордоне Байроне (первая «литературоведческая» работа, и не оставил себе копии на память). А Наташа вызвала во мне почти волны стихотворного прибоя.

Но начну всё же не с них, а с общей любовной лирики. Увлекался в ту пору Игорем Северяниным с его грациозами:

Котик милый, деточка,
Встань скорей на цыпочки,
Алогубы, цветики, жарко протяни!..

Нет, никаких цыпочек и алых губ, писал по-своему, как мнилось, чувствовалось и метафорилось. Из груды стихов выберу несколько опусов.

18 лет

Позади 18 прожитых лет…
Я вчера справлял день рождения.
В старый поношенный фрак был одет,
Нежный, застенчивый, полный смиренья.

Не было шумных и праздных гостей,
Не было блеска, вина и веселья,
Не было пышных газетных статей,
Сплетающих имя моё в ожерелье.

Не блистал в позолоте дворец,
Не плескалось игривое море,
Не было любящих близких сердец…
Только ветер шумел на просторе…

3 марта 1950 г.

«Немеют дали в глазах туманных…»

Немеют дали в глазах туманных,
Куда-то в пропасть летит земля.
Я растворился во фразах странных.
Всё пошло, глупо. Всё суета.

25 октября 1950 г.

«Раньше я, бывало, плакал…»

Раньше я, бывало, плакал
От обид и огорченья,
А теперь молчу от горя,
От досады и волненья.

Пусть судьба мне шлёт невзгоды,
Неудачи и провалы.
Их спокойно я приемлю,
Не заплачу, как бывало.

Если даже мне изменит
Та, которую люблю я,
Всё равно спокойным буду
И себя не погублю я.

Я один, а их ведь сотни,
Дев красивых и жестоких,
А поэтому я весел
От измен мне синеоких.

Я беспечен стал от горя,
От вина, измен и ссор.
И плюю я с колокольни
На любой мне ваш укор!

14 ноября 1950 г.

Восточная фантазия

На оттоманку раджа ко мне садится,
Негус, набоб, халиф, падишах.
На милой наяде паранджа вся искрится,
Ниспадая на тело в волнах…

Не чту я заветов Аллаха
И наяде шлю караван.
Богатый бакшиш: хна и наваха,
И вытканный жемчугом чачван…

Вигвам мой ждёт скорее сквау,
Здесь мирра и розовая вода,
Здесь всё украшено агавой, —
Приди и останься со мной навсегда…

Опалово-лунный отсвет томится
На сине-зелёной волне.
Всё это снится,
Всё это снится,
Всё это снится мне.

2 марта 1951 г., 19 лет

О времени

Время идёт,
Время бежит.
Время не ждёт,
Время спешит!
Остановись!
Оглянись!
Что было, того уж нет.
Что будет, о том поэт
Напишет в дальнейшем сонет.

7 марта 1951 г.

«Упорхнула радость…»

Упорхнула радость.
Прилетела грусть.
Ну, и буду плакать.
Ну и пусть.

8 марта 1951 г.

О школе

Вот по морозцу рысцою
В рассветном тумане спешим,
Молодость нашу порою
Вспомним и вновь ощутим.

Школа. Дрожанье за партой.
Нескладный ответ у доски.
Вспомним, как тыкались в карты
Взмахом свободной руки.

Вспомним, как руки ломали
И грызли карандаши,
Когда задачки решали,
Забыв про завет: не спеши.

Нелепые годы ученья,
Листанье наспех страниц.
Каждый из нас, без сомненья,
Бывал на роли тупиц.

А пред экзаменом сразу
Пыл вдруг охватывал всех, —
Ведь надо прочесть по разу
Все книги, а то ведь грех.

Учились вот так и сдавали.
Те годы мы вспомним не раз,
Как потихоньку переползали
В вышестоящий класс.

Скоро. Каких-нибудь, может, полгода,
И вот перед нами института порог.
И не страшна уж любая погода —
Мы на пороге великих дорог!

Начало зимы 1952 года, точной даты нет. И какой оптимизм: «великие дороги»!..

Под звуки джаза

Играет джаз. Хохочут трубы,
И заливается весельем саксофон.
Смеются безудержно наши губы,
И корчится от смеха патефон.
Ах, джаз!..
Твои мелодии чудесны.
Они волнуют, будоражат нас.
Рояля звуки бешено прелестны,
И дробь ударника по сердцу в самый раз.
Труба тягуче тянет, изнывает,
И гулко стонет медь литавр.
И скрипка томно подвывает,
И сакс бушует, словно мавр…
Под джаз нам скучно не бывает,
Под джаз танцуем и кричим.
Под джаз печали исчезают,
Под джаз весельем мы бурлим.
И мы танцуем, веселимся,
Когда играет модный джаз.
Мы стильной музыкой пленимся,
Уж вы простите, грешных, нас.

23 февраля 1951 г.

Как мимолётное виденье

Ах, в каждой фее искал я фею…
Игорь Северянин

Среди чёрного асфальта
И зелёных кустов
Я услышал контральто
Нежнейших тонов.

Пред глазами мелькнуло
Диво, как сон,
И, увы, промелькнуло,
А я им пленён.

И вот я жалею,
Что прошёл стороной,
Не помчался за нею,
Остался с другой…

1952, без точной даты

Душа моя рвётся навстречу печали

Чёрная тьма окутала вечер.
Шорохов нет. Тишина.
Спит даже резвый проказник-ветер,
Не спит и тоскует Луна.

Душа моя рвётся навстречу печали,
К грустным аккордам струны,
Чтоб слёзы журчаще звучали,
Как отзвук хрустальной волны.

Отрадой мне будут светлые грёзы,
Печаль голубых облаков.
Пусть буду я дальше от жизненной прозы,
Но ближе к зауми стихов.

И в царстве бриллиантовой пыли
Умчусь я на бриге стихов,
Чтоб горести все уплыли,
Чтобы затихла душа.

1952

Женщины

Любовь – это только любопытство.
Дж. Казанова

Женщины, что вам стыдиться,
Вы – ворота тела,
Вы – ворота души…
Уолт Уитмен

Таких цитат тысячи, если не миллион. Женщины – одна из любимых тем в разговорах мужчин. Вот и два студента Плехановки, направленные летом 1955 года в пионерский лагерь, в свободное время размышляли о женщинах, о женской сути и т. д. Смешно вспоминать, остался отголосок тех разговоров: Саша Стрижев был активным женофобом, а я – сторонник и поклонник женского пола. Стриж придерживался строчек Генриха Гейне:

И скажу тебе, прощаясь:
«Помни, женщина, ты прах».

Я ответил Саше своими стихами:

О, женщина – созданье Люцифера.
Нет, женщина – созданье пустоты,
И прелестей её не принимай на веру,
Не поклоняйся богу красоты.

Мольбы и клятвы этих милых женщин
Мгновенно тают льдинкой на устах,
И верить надо соразмерно меньше,
Чем более обещано в словах.

Нет, женщина – создание обмана,
Хитросплетенье из платьев и духов.
И если у тебя пусты карманы,
То не надейся на её любовь.

29 февраля 1956 г.

Шуточное

Любовь – она, конечно, не картошка.
Её не выроешь в один приём…
Александр Жаров, комсомольский поэт

Любовь – она, конечно, не картошка,
Любовь – пожалуй, вроде как салат,
Где всякой всячины немножко,
А потому и любят, и едят.

26 ноября 1956 г.

Спустя 20 лет, уже повзрослевший, я вернулся к теме: Женщины и мужчины.

Без рифм

…У нормальных мужчин есть любимые автомобили
(желательно заграничной марки),
любимые напитки (от 4-12 и выше),
любимые развлечения (бокс, футбол и прочее).
Но любимые женщины?!
Фи! Есть бабы.
Но разве эти, кудрявоголовые, в мини и макси,
возможны на роль любимых?
Их удел – стирать, стряпать, судачить
и сморкаться от слёз, когда не хватает денег.
Любимая женщина – это другое!
Это существо, которое выше стирок, стряпни,
судачества и сморкания.
Это – аромат зелёной травы,
когда кругом бело от снега.
Это – глоток студёной воды, когда воздух раскалён,
как в Синае, и ты умираешь от жажды.
Это – божественный звук скрипки,
когда кругом дисгармонично, один шум, визг,
стоны и плач…
Как хорошо, что в этом безумном мире
существуют ЛЮБИМЫЕ!..
Они, как последние островки
надежды, тишины и счастья.
В безбрежном океане тоски,
одиночества и сиротства —
Маленькие островки Любви,
смываемые со всех сторон холодными волнами
житейского моря…

16 декабря 1973 г.

Любовная лихорадка
Любовь вымышленная, ненастоящая

Пусть будет завтра и мрак, и холод,
Сегодня сердце отдам лучу.
Я буду счастлив! Я буду молод!
Я буду дерзок! Я так хочу!
Константин Бальмонт. «Хочу»

Котик милый, деточка!..
Алогубы-цветики жарко протяни!..
Игорь Северянин

Ну, целуй меня, целуй,
Хоть до крови, хоть до боли…
Сергей Есенин

Не просьба, требование Владимира Маяковского:

Мария, дай!..

И грустное размышление Игоря Северянина:

Встречаются, чтоб разлучаться,
Влюбляются, чтоб разлюбить.
Мне хочется разрыдаться
И рассмеяться. Не жить.
В деревне хочется столицы,
В столице хочется глуши.
И всюду человечьи лица
Без человеческой души…

В юные школьные годы (1941–1951) я испытал любовную лихорадку, бурю увлечений, поддался игре гормонов. И собрал целую галерею имён девиц и молодых женщин. Воображения занимали разные Милы, Риммы, Иры, Лены и т. д. Примечательно, что все эти увлечения и связи проходили под аккомпанемент стихотворных строчек, – от Александра Блока до Константина Симонова («С тобой и без тебя»). Эдакие литературно-центрические встречи. Но удивительно, что я писал стихи только одной избраннице – Наташе Пушкарёвой (сначала секретарше, а потом студентке Института Востоковедения). Вот только несколько виршей:

Мечтания
(отрывок из стихотворения)

…И хочется сказать мне:
«Родная – это ты!»
И жемчугом рассыпятся
Заветные слова,
Рубином засверкает
Любовная звезда.
Так сладко и так больно
Прижмусь к тебе, дрожа,
Навеки не расстанусь,
Навеки полюбя…

23 ноября 1949 г.

Реплика: Увы, навеки – так не бывает!.. (4 декабря 2022 г.)

Обиды, обиды

Милая, не обижайся на меня,
Не обижайся на колкие слова,
Ты ведь знаешь: я люблю тебя,
Знаешь, у меня шальная голова.

Я могу, в печали растоскуясь,
Бросить незаслуженный упрёк.
Ты меня прости, со мной целуясь,
Будь же доброй, милый мой божок.

Мне судьба послала наказанье,
Чтоб я корчился от страшных мук.
Так исполни ты моё желанье,
Чтобы больше не было разлук.

Не сердись же, милая, не надо.
Не сердись на глупые слова.
И первый раз я попросил пощады,
В сотый раз поникла голова…

30 ноября 1950 г.

Не верю словам

Ты говоришь «люблю»,
А я тебе не верю.
Слова сказать легко,
Открывши рот.
Вот дай-ка я тебя
Проверю —
И всё окажется наоборот.

1951

Отрывок

…Заброшены были тетради и книги,
Отструился голубоватый папиросный дым,
Я сбросил с себя любви вериги,
И вновь почувствовал себя молодым.

Звуки дрожали, и сердце ныло,
Помнится, это когда-то уж было, —
Любовь уплыла, меня ты забыла,
И я без обиды скажу: «Прощай!»

Даты нет. И кому посвящено, – уже не помню.

Иллюзия любви

Длинное стихотворение, посвящённое Н. П. Букет признаний:

Стала ты для меня всех краше…
Стала ты для меня всех дороже…
Я хочу быть с тобою одной…

И ударная концовка:

Да, я понял, – мне в мире этом
Счастье можешь доставить лишь ты.
И живу я, верой согретый,
В исполненье своей мечты!

Вздох спустя аж 70 лет: господи, какой наив. Иллюзия. И как говорили в старину: сапоги всмятку.

16 декабря 2022 г.

А потом? Что потом – «всё прошло, как всё проходит», – как писал Игорь Северянин. «И простились мы неловко… то есть просто трафарет. Валентина, плутоглазка, остроумная чертовка, ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред!» В связи с разрывом я написал длинную поэму, приведу только отрывок, концовку из поэмы:

…Ах, память, тяжело с тобой,
Когда ты помнишь все подробности такие,
От которых, охваченный тоской,
Бредёшь понуро, а неотступно за тобой
Черты знакомые, любимые, родные.
Но в объятиях когда-нибудь другой,
Смотря ей в карие или другие очи,
Я вспомню вечер тот весной,
Когда друг друга мы любили очень.
Да, вспомню. И вздохну.
К другим губам тогда прильну
поцелуем помяну
Тебя,
любовь,
ушедшую весну.

Н. П. осталась только в памяти и присоединилась к другим воспоминаниям. Как пел лукавый искуситель в фильме «Соломенная шляпка» из жизни французских почитателей любви в блестящем исполнении Андрея Миронова: «А вы, вчерашние подружки…» Далее шло перечисление: «Иветта, Лоретта, Мюзетта, Джульетта…» Но пальцев не хватит на руках, чтобы сосчитать всех, и Миронов сладострастно прорычал: «А Жоржетта!..» Этих российских Жоржетт в жизни молодого Ю.Б. было немало.

Без музы никак

О, муза, пламенем своих речей
Поведай миру о моей печали
И расскажи о том, как зазвучали
Аккорды слёз в душе моей.

Заговори о том, как тяжкими ночами
Об идеале я мечтал,
О том, как страстно я желал
Любовь доказывать делами.

Но все, кто встретились в пути,
С усталыми сердцами были
И, не задев меня, уплыли,
Забытые в тиши ночи.

16 декабря 1950 г.

Усталость без границ

Я устал от всего:
от мечтаний и грёз,
И от горьких страданий
и жалобных слёз.
Я устал от улыбок
и ласковых слов,
От весёлого смеха
и таинственных снов.
Я устал от многочисленных встреч
и разлук,
От мелькания роскошных волос,
плеч и рук.
Я устал от друзей
и от слова «любовь»,
От того, что волнуется
часто так кровь…
Не хочу ничего —
я устал от всего!

1952

Какой-нибудь современный юноша непременно воскликнет: «Круто!» (15 декабря 2022 г.)

Глухая ночь

Нам здесь с тобой совсем невмочь,
И будем мы, конечно, правы,
Когда уйдём в глухую ночь,
Где тёмен лес и мягки травы.

Глухая ночь. И тёмен лес.
Но в тьму идём с тобою смело,
Как будто в нас вселился бес
И управляет нашим телом.

Глухая ночь. Всё вдаль идём.
Но мы с тобой не ищем славы.
Нам этот тёмный лес знаком,
Приятны шёлковые травы.

В лесу вдали мы от людей.
Оставив фальшь и ложь людскую,
Здесь, в царстве шорохов, теней,
Тебя без устали люблю я.

13–14 сентября 1955 г.

Нелли была сложившимся и успешным человеком. А кто был я? Была такая венская оперетта «Нищий студент», уже женатый – и крайне неудачно, родилась дочка, и жизнь была зажата в тисках материальных невзгод (и не помогла даже повышенная стипендия). Г.А. заболела туберкулезом и несколько раз отправлялась на лечение в санаторий, а я оставался за маму, папу и няню маленькой Оли. Кормил, поил, одевал, укладывал спать и т. д. Как вспомню, вздрагиваю, как я с этим справлялся?.. Институт, комсомольская работа, спортивные за нятия (лёгкая атлетика), посещение футбольных матчей, стихи, книги, многотиражка «Советский студент» и т. д. И мне никто не помогал. Кустарь-одиночка.

«Как мне хочется в прошедшее уйти…»

Как мне хочется в прошедшее уйти.
Не смотреть на прошлое сквозь дымчатую сетку.
По местам знакомым вновь идти,
Раздвигать обрызганные ветки,
И тревожно слушать тишину,
И луною бледной любоваться…
Но уйти назад я не могу,
Да и в настоящем не могу остаться.

30 ноября 1955 г. (в «Советском студенте»)

Горькая любовь последняя

Всё странно перепуталось.
Сломалось.
И в этом хаосе
так трудно разобраться.
И только визг щенячий:
«Всё пропало!»
Вдруг тронул тишину
и стих, как Надсон.
В душе руины чувств,
обрывки мыслей.
Слова-желанья,
обугленные жаром,
И на крючке сознания
повисли
Какие-то лиловые
кошмары.

12 января 1966 г.

Институтские годы

Середина 50-х годов. Учёба в Институте народного хозяйства им. Плеханова (ныне Академия). Там в институтской многотиражке «Советский студент» были опубликованы первые «творения»: заметки, репортажи, юморески, рассказы и стихи. В том числе сатирические строки «Очнись, одиночка!». Бывший стиляга ополчился на последнюю смену молодых стиляг. Поклонник Серебряного века, футурист и модернист, акмеист и символист неожиданно выступил в роли пропагандиста и соцреалиста. До сих пор горят уши от стыда, вильнул хвостом. Бывает… Итак:

Очнись, одиночка!

Подчас и так у нас бывает:
В занятиях избрав особый стиль,
Он лекции почти не посещает,
Но всё ж пустить в глаза умеет пыль.

Прочтя ответ по взятому конспекту,
Он говорит и тонко, и умно,
Доцентов поражает интеллектом,
Хоть в сущности не знает ничего.

Ведёт себя высокомерно в группе,
На долг и совесть – просто наплевать!
И идеалом дудочкою брюки
Он будет перед вами восхвалять.

Вдали от всех общественных вопросов
Воскресников, собраний и бесед,
Зажав во рту небрежно папиросу,
На вечерах танцует много лет.

Ему ничто – усилья коллектива,
В работе дружный пламенный порыв,
Его забота – только быть красивым
И на груди чтоб галстук был не крив…

А ну, очнись, красавец-одиночка!
Взгляни на жизнь своей родной страны,
Не танцевальные шажочки,
А трудовые нам нужны шаги!

Февраль 1956 г.

Реплика: Читая эти строки 66 лет спустя, я только недоумённо шепчу: ну и ну!..

Запись в дневнике 16 марта 1957 года:

В связи с 50-летием института Плехановку и наградили орденом Трудового Красного Знамени, и выделили денежный премиальный фонд, что вызвало в многотысячном коллективе целый бум: Кому? Сколько? А мне?!.. Я написал гневное стихотворение: «В этот день в институте царит кутерьма. / В эти дни в институте галдёж и смятенье…» По старым стихам Надсона: «Если в сердце твоём оскорблён идеал, / Идеал человека и света…» Это стихотворение с эпиграфом из Надсона куда-то затерялось, и я помню только концовку:

Я стоял от рвачей далеко в стороне,
В стороне ото всех демагогов.
И проснулась внезапно ярость во мне
Против тех, кто не верит
Ни в Маркса, ни в Бога!

Абитуриенты и студенты
(басня)

Осёл медведя утром повстречал:
«Ну, как, Топтыгин, с институтом?»
«Беда, – Топтыгин отвечал, —
И институт как Гадауты.
И не туда и не сюда. Одно очко я недобрал.
Экзамены сдавал с трудом
И на одном, брат, завалился».
«Ну ты – чудак, – осёл в ответ. —
Сдавать экзамены?! О, нет!
Зачем трудиться, тратить силы,
А блат на что?! Скажи мне, милый?
Я позвонил – одна минута, —
И сразу я уже студент.
Как говорится, дело в шляпе!
И можно отдыхать в Анапе!..»

Медведь горбом своим трудился,
Но ничего он не добился.
Осёл монетку опустил,
И всюду вхож, и всюду мил.

19 августа 1953 г.

Баллада о студенте

Я склонен думать, что студент
Великий человек.
Он знает, как поймать момент
И где ускорить бег.
Ему знакомы шквал и шторм
Экзаменов, как бурь.
Где он ломает циферь норм,
Душой стремясь в лазурь.
А после штормов тишина,
Её он испытал.
На сердце милая весна,
В уме же интеграл.
Он знаний множество вобрал
В себя, как исполин,
Но всё ж серьёзным он не стал,
Куда ни кинь, всё клин.
Но кроме разных там наук
Он кой-чего достиг:
Он знает, что такое друг
И что такое стих.
Он знает чувство голодать —
Весёленький удел!
Он знает, как недосыпать
И бледным быть, как мел.
И как бы не было темно,
Надежд просвета нет,
Он твёрдо знает: всё равно
Вернётся яркий свет!
И будет снова хорошо,
И нечего грустить!
Наплюй, товарищ, ты на всё!
Коль жить, так не тужить!
Всё в жизни этой только снег,
Вот был – и нет, момент!..
Я склонен думать, что студент
Великий человек!

15 апреля 1954 г.

Случай на лекции

Лектор что-то перепутал,
И тут же вспомнил он про ластик
И проявил лихую удаль:
«Простите, я не классик!»

13 апреля 1955 г.

Студенческие радости

Во дворе лай – месяц май.
Воздух чист – на дереве лист.
Сдал экзамен – свалился камень.

Май 1955 г.

Я не помню спокойного дня

Я не помню спокойного дня,
Чтоб смотреть, как закат пламенеет,
Чтобы слушать, как воздух, звеня,
Ароматом тягучим пьянеет.

Я не помню, чтоб кротко шагал
По траве с васильковым узором,
Чтоб кузнечикам чутко внимал,
Чтоб смотрел, как синеют озера.

Нет, не помню подобных я дней.
Нет, не знал тишины и покоя.
Только знаю: скорей да скорей,
А не то ведь другие обгонят.

В сумасшедшем разгоне сил,
Каждый день на последнем дыханьи,
Я упрямо надежду таил,
Что когда-то не будет страданья.

И в заботах вертясь, как волчок,
Я не видел летящее время,
А оно устремлялось вперёд,
За собой оставляя лишь темень.

Скоро, видно, и смерть подлетит
И закроет глаза мне повязкой,
И навеки мой дух усмирит
Роковою своею развязкой.

Так забудь про горячку всех дел
И уйди наслаждаться в поле.
Там почувствуешь счастья предел,
Потому что свободен и волен.

29 сентября 1957 г.

P.S. Институт закончен. Диплом получен. И что? Наступил покой. Не тут-то было!..

Первая работа: Мосхлебторг

Незаконченное

Запрятаны, будто в ракушке,
В душе (что тебе тайник!)
Мысли и нежные чувства,
Что вычитаны из книг.

Декабрь 1957 г.

Маленькой дочери

Ты устала, хочешь плакать
И вдобавок хочешь спать.
Лает во дворе собака.
Дети просятся гулять.

Мир огромный и тревожный
Притаился за окном.
Только плакать разве можно?
Нервы туже – узелком.

26 декабря 1957 г.

Есть люди, а есть сволочи

Рукою подать до полночи,
И в окнах синяя муть.
Ложатся в постели сволочи,
Чтобы передохнуть.

Трудятся денно и нощно,
В грязи купая людей.
Душу возьмут и полощут,
Чтобы заляпать сильней.

Криком, приказом иль шёпотом
Живое готовы сдушить.
Будешь животным подопытным
На лапочках тихо ходить.

Жирным плевком и утробным
Плюнут в нежный цветок.
Сделают местом лобным
Жизни любой уголок.

Осталось немного
до полночи.
В окнах – не разобрать.
Ложатся в постели сволочи,
Чтоб завтра снова вставать.

31 января 1956 г.

Прощание с институтом и размышления о будущем

Финал института. Но кем же я стану?
Голова от вопросов пухнет:
То ли буду директором ресторана,
То ли работником кухни.

Виденья носятся новеньким «Фордом»,
Мелькают киношные всплески,
Ошеломляя громадный город
Небывалой торговлей фесок.

Ажиотаж. Газеты в истерике.
Пожалуйста, дадут передовую
«Новое открытие Америки»
Под заголовком «Как мы торгуем».

А тут заболел. Температура под сорок.
Куда там бухгалтером или министром.
Тело не тело, а нервов свора,
Которая лезет в остолбенелую высь.

К чертям собачьим могильный рокот,
Температура 36 и 4.
Сыщите ещё кареокого,
Подобного в целом мире.

Чтоб мог унывать и дуться,
Но больше – острить и смеяться,
С упорством Владимира Куца
К победе настойчиво рваться!

18 апреля 1957 г.

Маленький комментарий. Мы не знаем своей судьбы. Начало было скромным: бухгалтер булочной-кондитерской в начале улицы Горького. А потом резкий разворот – журналист и сочинение длиннющих стихов. Затем – писатель. И какие отклики в прессе: «Изобретатель нового времени», «Энциклопедист», «Рыцарь Серебряного века и летописец Огненного», «Упорнограф Безелянский» и т. д. А для себя, в стол писал стихи.

О себе с тоскою

Я уже не тот, что был когда-то,
Прежние черты не разглядеть,
Будто я с войны пришёл солдатом,
Где дано всем право умереть.

Грубые морщинки под глазами,
И глаза, как будто сама жесть.
Жизнь ещё порадует годами,
Но, увы, мне больше не расцвесть.

Руки, вам не мять цветы весною,
Сердцу уж не биться больше в такт.
Что осталось? Утренней порою
Грязь месить, отсчитывая тракт.

И пути с котомкой за плечами,
Грусть и хлеб делить напополам…
Встанет солнце где-то за горами,
Ночь идёт тревожно по пятам…

16 ноября 1959 г., 27 лет

Мне сказал один приятель

«Тебе в игрушки играть, не жениться», —
Пошутил мой приятель, нет, друг.
От досады я стал очень злиться:
И без этого много так мук.

В этой жизни как круг заколдованный,
В нём ты крутишься, в море хлопот.
Эх, как раньше я был избалованный
И не знал никаких забот.

1952—?

Семейная жизнь первого призыва

Что нам деньги?!
В них ли счастье?
Мы без денег проживём,
Лишь бы вдруг ненастье
Не разрушило наш дом,
Не сорвали с петель двери,
Не устроили погром,
Не сослали, скажем, в Тверь…
Что там будет, – неизвестно.
И судьбу не тормоши.
Жди, в каком мы будем месте
И вообще-то будем вместе,
Всё в мгновенье вдруг как треснет,
Было что-то и – разлом…

Середина 50-х

Примечание: Так оно и вышло, треснуло и развалилось. Великий Стендаль говорил: «Любовь без денег – это лакированные туфли без подошв». Это раз, а, во-вторых, неравный брак, мезальянс, мы были не парой друг другу: разлёт по всем параметрам.

Горькая колыбельная для маленькой дочки

Спи, моя хорошая,
Оба мы заброшены,
Оба мы покинуты,
Оба вроде си роты,
Будто мы не дома, а где-там в гостях.
Что нам делать дальше? Поживём, подумаем,
может быть, надумаем какой-то вариант…

И опять примечание: Вариант предложила Её Высочество Судьба, а не рядовая дама Госпожа Удача. Но об этом далее в стихах… Ну, а о покинутости и заброшенности, то это несколько долгих отъездов на лечение в туберкулёзные санатории. И я, нищий студент, выполнял функции мамы, папы, няни. Водил дочку в ясли, детский сад, на пятидневку, а дома одевал, кормил, купал, выгуливал, укладывал спать и т. д. А ещё писал печальные, рыдательные стихи, ну, и любимый футбол не забывал…

Бухгалтеру-коллеге Зине Шуруповой

Я знаю помыслы твои
И то, насколько сердцу тяжко, —
Хоть прыгают, как воробьи,
По счётам чёрные костяшки.
Иосиф Уткин

Под рукой костяшек вереницы
С шумом отлетают наугад,
И желтеют старые таблицы,
Словно осенью увядший сад.

День за днём спешишь вослед минутам
И не видишь, как летят года, —
Хоть к вершинам не восходишь круто,
А стоишь, как в заводе вода.

И в который раз ты утром рано,
На доске повесив номерок,
Погружаешься в работу рьяно,
Чтоб учесть стотысячный итог.

И опять костяшек вереницы
С шумом отлетают наугад,
Но взглянув под светлые ресницы,
Вижу твой нахмуренный я взгляд.

Двадцать три. Уж юность отмелькалась,
Зрелость ожидает у ворот.
Тошно целоваться с кем попало,
Ну, а твой желанный не идёт…

Торопись! Но крик уходит мимо.
Стук костяшек глушит даже крик.
И тебе не быть ничьей любимой,
Не изведать счастья краткий миг.

Июль 1957 г.

Комментарий. Это строки не только про Зину, но и про меня, сердечного. Поздно, в 25 лет, начал профессиональную карьеру и отработал три года диплом в Ленинской конторе Мосхлебторга на Большой Полянке в должности бухгалтера централизованного учёта, а потом вёл самостоятельный баланс в булочной-кондитерской в начале улицы Горького.

Конфетное счастье с туманным будущим.

Конторская жизнь собачья
(незаконченное)

Ночь беспокойная. Рано
Приходится утром вставать.
И день начинается рьяно,
И «хочется рвать и метать».

И целый день на работе
Бумажки, отчёт, пересчёт.
И всё в постоянном замоте
Летит, убегает, идёт…

Обед: в минуток двадцать.
Супчик, сардельки, компот.
И надо вновь подниматься,
И снова дневной разворот.

Живёте до получки,
Мышиные размеры.
И по ночам вас мучают
Лиловые химеры.

И сон всего лишь в тягость.
Эх, надо бы отсюда!
Да не пришло решенье.
Сказал, и в угол сплюнул:

О чём ещё побачить?
Похоже, вроде люди,
Да жизнь у вас собачья!

12 декабря 1960 г. / 27 мая 2023 г.

Из бухгалтерии в журналистику

И в драме акт идёт за актом:
Бухгалтер был, и вдруг – редактор.
Прощай, бухгалтерия – царство цифири.
Я ухожу. Я больше не хмырь.
Я стану большим журналистом
На фоне туманном и мглистом.

5 декабря 2022 г.

Переход произошёл 20 декабря 1960 года. Первые шаги на журнальном поприще. Отраслевой журнал «Советская потребительская кооперация», сокращенно – СПК. И сразу радость со скепсисом пополам.

Пришёл. Увидел. Пожевал
Ваш потребительский журнал.

А накануне перехода себя подбадривал стихами, написав некую балладу об энтузиастах.

Довольно нудить и плакать,
Хныкать о призрачном чуде.
Это – дешёвая плата
За путь, который труден.

Надо, отбросив вопли
И жажду тёплых уютов,
Трудиться так, чтобы взмокли
Спины, с утра согнутые.

Мы – Робинзоны Крузо,
Всё делаем и открываем,
По надобности, грузим,
А надо – вбиваем сваи.

Наш ритм – это ритм работы,
Пульсирующий и жадный.
Мы строим дворцы, не гроты,
Где будет тепло и нарядно.

В них будут моря не света,
А океаны счастья…
Вставай же, вставай до рассвета,
Грядущего строящий мастер.

Довольно нудить и плакать
И тосковать о чуде,
Это дешёвая плата
За путь, что тернист и труден.

30 ноября 1959 г.

Второе пришествие в СПК
(1980–1992)

И вновь кульбит в поисках лучшей доли: из газеты «Лесная промышленность» в журнал «Советская потребительская кооперация» на должность зав. отделом и члена редколлегии. Работа для денег, а не для души. По возможности снова писал стихи и работал над Календарём мировой истории (вторая и основная работа). Вот первые итоги возвращения в СПК:

Вот год, как я в журнале,
И подведу итог:
Как Меншиков в опале,
Отсиживаю срок.

Сижу как можно тише,
В «Экран» гляжу с тоской,
А по соседству Фишер
Сидит такой чужой.

Как ни крути и тресни —
Отсохнет мой язык, —
Ведь слово молвить не с кем,
Вот только… Половик.

Вот год, как я в журнале,
И подвожу итог:
На это мы чихали,
Как на вчерашний стог.

7 января 1981 г.

Жвачка буден

Жвачка буден. До чего противно,
Всё жуёшь её, жуёшь.
Посмотрел направо – примитивно,
Посмотрел налево – только ложь.

И тиски, и скрепы. Путы, шоры.
Не вступить и в сторону ногой.
Глупые, пустые разговоры
Здесь и там. И рядом за стеной…

15 января 1981 г.

Сухаревой, худреду

Без хлеба и без риса
Мы можем обойтись,
Но только без Ларисы
Нам «жись» совсем не в «жись».

Наташе – машинистке, любительнице кошек

Не закрывай окошечка.
Жизнь, она – как кошечка,
Хвостиком поманит,
А потом – обманет…

Годы застоя
О работе в журнале «СПК»

Посвящается Григорию Половику

Горько в стойло забиваться,
На соломе жёсткой спать.
Хорошо б поразвлекаться
И куда-нибудь сбежать.

Побывать на вернисаже.
Рокотов, Пуссен, Ватто…
И поспорив, бросить в раже:
«Господи! Да всё не то!..»

Мимо универ —
мага —
промелькнуть – пусть будет пуст! —
Посмотреть не модернягу,
Впасть в безумие искусств.

Модильяни и Гуттузо,
Кирико, Шагал, Дали, —
Сразу видно: мир не узок,
Расплывается вдали.

Нет подсидок и главенства,
Анонимок и возни.
Живопись – одно блаженство,
Совершенство, чёрт возьми.

Зарядившись так озоном,
Возвращаемся назад…
Здесь отравленная зона.
Долго ли терпеть нам, брат?!..

19 января 1984 г. / Через 5 лет грянула горбачёвская перестройка, и оглушила всех гласность

Сдача очередного номера в журнале СПК

Номер сдаётся. Номер сдаётся.
Сразу в редакции хаос и гам.
Рифы такие, что опытный лоцман,
Если возьмётся, то разобьётся
Об этот овальный тар-тара-рам.
Машинки стрекочут, как будто хохочут,
а, может, щекочут
Девушек милых, что мило трещат…
Ну, и т. д.

24 июня 1984 г.

О популяции амурских тигров

Амурский тигр пытался забрести
В журнал, чтоб порезвиться вволю,
Но остановлен был на полпути
Редакторской железной волей.
В итоге ус безжизненно повис:
Ах, бедный тигр – Фомин его загрыз.

25 ноября 1984 г.

Лихие 90-е, когда всё начало разваливаться:
СССР, ЦЕНТРОСОЮЗ, журнал «СПК»

Где редакция? Где коллектив?
Всё смыл морской отлив?
А если по персоналиям? То:
Козлик в огороде,
Половик в гульбе,
Женя, что Захаров, неизвестно где.
Фишер потихоньку скрылся, словно мышь.
Хожу я по редакции и всюду тишь,
Не стучат машинки, перья не скрипят,
Женщины отправились все в торговый ряд,
Говорят, там что-то за прилавком есть,
Все помчались быстренько, раз благая весть.
Колбаса, сосиски – это уже что!..
Господи, куда же всех нас занесло?!
Мечемся, страдаем. И при чём журнал?
Главное, чтоб в очереди никто не затолкал…
Я один спокоен. Я, увы, И.О.
Я теперь за главного. Эко, занесло!
Сторож и надсмотрщик, определяю гонорар.
Неужель для этого дан мне божий дар?..
Печальная картина и надо снова бечь,
Пока не замутилась в душе родная речь.
И есть последний шанс,
перо моё свободно,
и впереди «фриланс»…

1992 / февраль 2023 г.

Комментарий: развал, паника, большинство творческих людей в деп рессии, суициды. А я на белом коне и в сумке «Календарь мировой истории», когда-то сделанный «в стол», он и сыграл роль Боливара, который вывез меня на широкую дорогу с лейблом «Создатель нового времени». Календарист, летописец, хроникёр и ещё Бог знает кто. Короче, цирковой номер…

После кооперативного слёта-форума в концертном зале «Россия»

Из выступления продавщицы одного из сельских магазинов: «Доярки требуют от нас скребки для коров, марлю для сцеживания молока, а ничего этого нет…»

Критики и возмущения было много.

И вот мой стихотворный отклик:

И все толковали хором:
– Какой замечательный форум!
Как прекрасно всё, замечательно,
Восхитительно так и мечтательно, —
Что закрыть бы глаза и пригрезить,
Только жизнь в эту грёзу не лезет.

25 мая 1981 г.

Грусть, тоска, печаль, депрессия, или просто хандра

Существуют безудержные оптимисты. Есть отчаявшиеся пессимисты. Возьмём, к примеру, Владимира Маяковского, который начал свою поэтическую деятельность с тоски и печали («Скрипка и немножечко нервно», «Все мы немножко лошади» и т. д.). А закончил, отбросив свой индивидуализм и крепко полюбив советскую власть, и всё ждал ответной любви. Воспевал власть. Молился на неё. Громогласно объявлял, что «Жизнь хороша! И жить хорошо!» Что, мол, жизнь прекрасна и удивительна. И восхищённо: «Радость прёт!» Так и написал: прёт! А у многих почему-то не пёрло. И никакой радости от жизни, да и сам Владимир Владимирович иногда проговаривался, что «для веселья планета наша мало оборудована…».

Но это так, иногда. Изредка. А так, наслаждение властью и жизнью. А почитаешь других поэтов и современников Маяковского, то там совсем другие чувства, оценки и интонации.

Марина Цветаева: «Жизнь – это ев-рей-ский квартал!..»

А Саша Чёрный, этот вечный пессимист, ироник и брюзга:

Каждый день по ложке керосина
Пьём отраву тусклых мелочей…
Под разврат бессмысленных речей
Человек тупеет, как скотина…

Есть парламент, нет? Бог весть.
Я не знаю. Черти знают.
Вот тоска – я знаю – есть…
Люди ноют, разлагаются, дичают.
А постылых дней не счесть…

И Саша Чёрный спрашивал своих читателей, а не хочется ли вам брякнуть о мостовую шалой головой. «Ведь правда хочется?»

Это уже апофеоз!

Вот и я – человек, склонный к тоске и меланхолии. Особенно в ранние годы писал мрачные стихи, полные тоски и горечи. Вот только малая подборка. Рыдайте с юным автором или отложите просто книгу в сторону. У вас, как у Маяковского, радость прёт, а вот у других – непруха. Всяко бывает в этой жизни, удивительно прекрасной и странной.

15 марта 2023 г.

В 19 лет шутя о жизни, почти песня

Наша жизнь – комедия и драма:
Смех и слёзы в ней порой звучат.
Отказала дама,
Едешь на «Динамо»,
И всегда доволен всем и рад.

А учёба наша – свистопляска:
Двойки, незачёты и прогул.
Не возьмёшь нас лаской,
Ни суровой таской;
Нет такого, чтоб нас припугнул.

И туземцев подражая моде,
Одеваемся крикливо и пестро.
Это что-то вроде
Каких-то там пародий —
И замысловато, и хитро.

Наше счастье где-то пропадает.
Нам не жалко, – так не пропадём.
Пусть другой скучает,
Пусть другой рыдает,
Мы же только весело поём.

Хорошо гулять в Москве нам с песней.
Ну, а если скажут: «В Магадан», —
Это даже лестней,
Новей и интересней.
Шляпу же скорей и чемодан!..

Тяжёлая боль неизвестности

Тяжёлая боль неизвестности
Неустанно гнетёт меня.
Может, скоро душу поэта
Успокоит навеки земля.

Успокоятся сразу все думы,
И ничто не нарушит покой.
Лишь тополь по-прежнему будет
Волноваться своею листвой.

И та, чьё имя поэтом
Воспето было не раз,
Всплакнёт немного, замолкнет,
Смахнув две слезинки с глаз.

А мне, может быть, в новые дали
Отправиться суждено.
Забудутся все печали,
Невзгоды, разлука, вино.

По-новому в жизни рождённый,
Буду гордо, свободно жить
И о юности своей тоскливой,
Наверно, не буду тужить.

А за ночью день наступает,
Улетают стихи и мечты.
Лишь сердце в груди замирает,
И ходишь понурым ты.

1951 год – 19 лет

В жизни всё переменчиво

Посвящается учительнице английского языка Марине Георгиевне Маркарьянц, которая привила мне вкус к поэзии и заставила выступать в классе с докладом о Байроне

В жизни всё переменчиво,
В жизни бывает так:
Лучшим другом становится
Вчерашний твой враг.

Ставил тебе он двойки,
Крепко за лень ругал.
Зубы свои сжимая,
Ты его проклинал.

Годы проходят быстро,
И вот мы встретились вновь,
Но между нами ныне
Дружба уже и любовь.

В жизни всё переменчиво.
В жизни бывает так:
Лучшим другом становится
Вчерашний твой «враг».

Февраль 1952 г.

Провал в бездну отчаянья
(после смерти мамы и непоступления в институт)

Как не бросить всё на свете,
Не отчаяться во всём,
Если в гости ходит ветер,
Только дикий чёрный ветер,
Сотрясающий мой дом?..
Александр Блок

Не хочу я жить на свете.
Слишком тяжек жизни путь,
И холодный злющий ветер
Проникает в мою грудь.
Не хочу я жить на свете:
Жизнь обманчива, хитра.
Здесь лишь слёзы и нужда.
В гости ходит только ветер,
Смех и радость – никогда.
В жизни мы сыны печалей,
Дети вечного труда,
Что рождались, умирали
В этом сонме бытия.
Не хочу я жить на свете,
Я хочу лишь умереть,
Чтоб однажды на рассвете
Мне замолкнуть и не петь.

Январь 1953 г.

Я и тоска

Заняться и дела мне нету.
По комнате тупо брожу,
Читаю про Джульетту,
В окно иногда гляжу.

Но книги – не дело, и быстро
Летит из-под рук у меня.
Вот взять и поехать на Истру
Сидеть и ловить карася.

Но лень почему-то поехать,
Прилёг на часок на диван.
Тоскливо, и мне не до смеха.
Пойти, что ли, мне в ресторан.

Ну, выпьешь, ну, может, напьёшься.
А дальше? Опять та тоска.
Как рыба, об лед ты всё бьёшься,
До дела тоскует рука.

Но что же, ну что же мне делать?
Как загнанный зверь, лишь мычу,
И в мыслях какая-то мелочь,
Поверьте, что я не шучу.

Возьму вот иголку и нитку,
Схвачу за горло тоску,
Зашью я в мешок её прытко,
Чтоб больше она ни гу-гу.

Довольный таким решеньем,
Попробовал исполнить его
И принялся с жаром и рвением
Исполнить своё торжество.

Но скука-тоска похитрее, —
Схватила за горло меня.
Как видно, она посильнее,
И я, задыхаясь, кляня,
Задушен вконец я тоскою…

Январь-февраль 1953 г., не студент, а всего лишь абитуриент, без настоящего дела, отсюда и непроходящая тоска

Тоска с надеждой пополам

Ветер, ветер гуляет по воле,
Стонет и плачет нудный мотив.
Я же тоскую по собственной доле,
Горестно руки свои заломив.

Где же ты, радость, счастливая, светлая,
Радость труда, настоящей любви?
В думах по-прежнему тайна заветная,
Бешеный клокот в крови.

Да, я, как прежде, был и так остался,
В поисках счастья, как кошка, метался,
С горькой надеждой в груди.
Думал, что ждёт впереди…

Сердце. Сердце всё бьётся сильнее,

Продолжить чтение