Кукла с приданным

Преферанс по пятницам

В летних молочных сумерках распахнулась обшарпанная дверь, на улицу повалил народ. Сеанс окончился. Шаровидный матовый плафон с облупленной надписью «Выход» тускло освещал выплывающую из кинотеатра толпу. Шорох одежд, переливы смеха, редкие вспышки огоньков зажигалок.

Душный летний вечер. Нежная томность разливается по всему пространству, превращая двуногий прямоходящий продукт цивилизации в ленивую, умиротворенную полужидкую амёбу, растворенную в жиже теплого первобытного моря. Время перестает течь, или, во всяком случае, ход его теряет свое значение. И можно парить в этой тепличной атмосфере, не ощущая ни убытия сил, ни тревоги о ночлеге, о пище или приходе завтрашнего утра; сознавая лишь одно: единственное достойное занятие в такой вечер – брести неизвестно куда и не заботясь ни о чем, обнимая покорное плечо подруги и ощущая упругое колебание ее шагов. Чтобы потом, на берегу тихой речки, целовать и целовать в тени ив мягкие и влажные, как спелые вишни, губы.

И через черный ход кинотеатра выливались парни со своими девчатами, кавалеры с дамами, пожилые с благоверными; время от времени в этом мерном течении возникала рябь из мальчишеских голов или выплывала стайка девушек, а то и появлялся юный муж рядом с торжественно выступающей супругой, выпирающий огурцом живот которой внушает окружающим благоговейное почтение; и лишь изредка неуклюжая флуктуация нарушает эту идиллическую картину.

Плохо, неприятно сознавать, что именно ты и есть такое незадачливое завихрение в благостном потоке, спутная волна, торопливо пересекающее общее течение, чтобы как можно скорее и незаметнее скрыться с всеохватывающего праздника жизни. И такой человек в этот райский вечер присутствовал; протискивался сквозь овеянную киноиллюзиями толпу, задевая дам с ихними кавалерами, наступая на ноги почтенным парам и нервно оборачиваясь на девичьи смешки.

Андрей Николаевич очень тяжело переносил эти секунды. Ему казалось, что все обращают на него внимание, и едва ли не вслух задаются вопросом: с чего бы такой взрослый дядя нашел себе эдакое развлечение – по вечерам в одиночку по киношкам шляться? Что, у него нет других, более важных занятий? Как и особы, которая согласилась бы разделить его времяпровождение?

И Андрею Николаевичу казалось, что в каждом взгляде, обращенном на него, таится смесь недоумения и даже подозрения; и каждый женский смешок продирал наждаком между лопаток, и каждая кривая ухмылка уличала его в том, что он – великовозрастный недотёпа – опустился до того, что вынужден искать на экранном полотне то, чего ему так не хватает в реальной жизни.

Торопливо, с ушами, налитыми кровью, Андрей Николаевич выбирается из зрительской толпы и, теперь уже неспешно, бредет в направлении своей гавани – родного уютного дома. Ежедневный круг земных дел завершен. Осталось немногое: сжевать приготовленной заботливой матушкой ужин, сунуться на полторы минуты в опостылевшую социальную сеть и завалиться спать.

Наутро колесо жизни, внутри которого сучит лапками двуногая белка, идет на новый оборот. Под звон будильника Андрей Николаевич валится с кровати, на четвереньках доползает до брюк и втискивается в них, периодически попадая обеими нижними конечностями в одну штанину. В механическом темпе чистит зубы и проглатывает завтрак. Стараясь не думать о предстоящем, плетётся на работу, смешивается с людским потоком перед проходными и постепенно начинает идти в ногу с этой безмерной колонной, устремленной в трудовые будни.

На проходной уже отважно пинает никелированную вертушку; двери распахиваются перед ним одна за другой. Вот хлопает за спиной последняя, и Андрей Николаевич, словно тореадор на арену, устремляется к своему рабочему столу. Подобно тому, как осьминог присасывается щупальцами к жертве, он подключается некими ментальными узами ко всем тем компьютерам, ноутбукам, телефонам простой и экстренной связи, расставленным перед ним в грандиозном беспорядке.

Часам к одиннадцати дня он напоминает футбольного вратаря на тренировке, когда по нему бьют мячами все, кому не лень. Он одновременно проверяет чертежи, отбрёхивается по телефону от вышестоящего руководства и объясняет бестолковой Людочке, какую служебную записку надо написать и кому отправить, чтобы их всех не расстреляли возле стены сорвавшего план штамповочно-прессового цеха.

К часу дня он мчится на совещание в заводоуправление; не успев войти, получает втык, лишается 20% премии и летит на участок опытного оборудования, где обливается маслом, хватается за зубило и всеми прочими способами вдохновляет работяг группы механика на трудовые подвиги.

К трем часам, кое-как отмывшись и поменяв сорочку, он уже восседает за своим осьминожьим столом, отсылает по внутреннему мессенджеру график освоения и внедрения начальнику планового отдела и ласково уговаривает Клавдию Михайловну откорректировать чертежи. Дождавшись, когда у нее завершится истерика, бежит в транспортный цех добывать электрокару для перевозки чего-то неподъемного туда, сюда и обратно.

В пять часов его видят одновременно в трех местах, но те, кому он нужен для решения неотложных производственных вопросов, не могут докопаться до него ни по мобильному, ни по экстренному, ни по VK и даже по телеграму.

Что ни говори, а начальник технологического бюро на крупном промышленном предприятии – важная и ответственная должность!

Конец рабочего дня застает Андрея Николаевича бессильно висящим на спинке стула. Он слышит хлопанье двери и смутно сознает, что верные сотрудники покидают его. До семи вечера он лично правит брошенные Клавдией Михайловной чертежи и собирается с силами, чтобы идти домой самому. Пробует встать и вспоминает, что сегодня – пятница, и его будут ждать на нашем традиционном преферансе. Эта реминисценция погружает его в новое глубокое раздумье: идти или не идти? За день он набегал 14 км по цехам, административным коридорам и прочим закоулкам возлюбленного индустриального гиганта и вымотал из себя пять кабельтовых нервов. Твёрдо решает не идти, поднимается из-за стола, тащится по опустевшему заводскому двору к проходной, а там, за блестящей никелированной вертушкой, ноги сами несут его по привычке или, скорее, по мышечной памяти, к нам – старым и верным друзьям.

Собственно, и собираемся-то мы, главным образом, по привычке. Не столько играть, сколько побухтеть о мировых событиях и локальных происшествиях. После первых двух сдач наш идейный лидер и вдохновитель всех побед Вовик Гусельников – 120 кг чистого веса и бездна оптимизма – вспоминает эпизод недавнего футбольного матча и разражается тирадой по поводу того, что, если бы тот пробил левой, а этот – закрыл варежку, то его ставка в онлайновой конторе с многозначительным окончанием «.бет» непременно сыграла бы.

Раз есть толстый, значит, должен быть и тонкий. Его зовут Фил; по внешности он схож с стручком молодого лука и уже лысеет. По-купечески отдувается, прихлёбывая разлитый благодушной Вовкиной супругой чай, и во всем поддерживает её мужа. Так как он перманентно погружен в ремонт доставшейся ему от родителей жены квартиры, то переводит разговор на добычу ископаемых в лице шурупов, дюбелей и шестидюймовых гвоздей. В течение еще трех раздач Вовочка и Фил клеймят родную действительность – как и принято в интеллигентских кругах, в стиле спора, но соглашаясь друг с другом и в целом, и в частностях, время от времени обращаясь, как к арбитру, к Андрею Николаевичу, которого в нашем кругу полагается называть «Андрюхой», и которого почитают как самого умного и образованного.

К добру это не приводит. Вован и Фил как-то сразу вспоминают, что Андрей Николаевич до сих пор не женат, и используют данное обстоятельство для того, чтобы маленько пощекотать свои либидозные нейрорецепторы.

– Ну, ты как там, Андрюх? Не бракосочетался еще? Не захомутал молодую специалисточку? Что ж ты так? Голубь наш нецелованный! Да будь я начальником бюро, ни одной юбчонки не пропустил!

– Где уж мне там, – мямлит Андрей Николаевич: как и большинство хороших русских людей, он лев и тигр, когда дело касается чего-нибудь производственного и общественного, и сущий ягненок, едва дело доходит до личных обстоятельств.

– Давай мы тебя поженим! – самым задушевным тоном поет Гусельников. – Я знаю одну девушку. В нашем подъезде живет. Вера Васильевна с третьего этажа. Только-только перемахнула за сороковник, трое детей, последний муж умер от инфаркта. Пойдёт? Будем дружить семьями! А этого отброса оставим за бортом, – Вовочка кивает в мою сторону. – Не бери пример с данного оглоеда. Женись, Андрюх! Заживёшь, как человек!

– Чего пристали к парню? – огрызаюсь я. – Живет ведь, и неплохо живёт!

– Старый, закоренелый демагог! – отвешивает еще один комплимент в мою сторону Вован и вновь берется за Андрея. – Ты его не слушай. Главное, не бойся! Девчонки – они только издали страшные, – месье Гусельников поглаживает по ляжке свою трудолюбивую половину, принесшую с кухни под преферансное чаепитие блюдо с плюшками. – А вблизи – ничего, даже приятные на ощупь! Держись ближе к телу, и все будет в ажуре!

– Я не боюсь, – лепечет Андрей Николаевич; обделенный заставленным ноутбуками и экстренными телефонами стола, он лишается всякой уверенности в себе.

– Я стесняюсь, – тоненьким голосочком поддразнивает его Фил.

– Я не стесняюсь, – пытается на потеху женатикам излить сокровенное Андрей Николаевич. – Это совсем другое чувство. Я даже не могу представить себе, как это: взять и начать использовать другого человека… Ну, в этом плане. Как вообще об этом сказать человеку. То есть женщине… Девушке, – Андрей Николаевич окончательно теряется и завершающую фразу произносит настолько подавленным голосом, что даже в моем бестрепетном сердце рождается сочувствие к нему.

– Ба, как всё запущено! – солирует с еженедельным заключительным рефреном Вовик, но на этот раз ему в голову приходит дополнительный куплет: – Да тебе, Андрюх, не живую тётьку надо, а надувную бабу!

– Фу, Володя! – изображает культурологическое негодование г-жа Гусельникова; но она еще не знает, какой оборот ждет компанию впереди.

– А что? Чем плох вариант? – мне настолько надоели еженедельные матримониальные камлания женатиков, что на языке так и вертится что-то эдакое эпатажное. – Результат тот же, но ни шума, ни скандалов, ни тещи, ни «поговорить», – вовкина благоверная издает истерический смешок, а сам Гусельников роняет печеньку на пол и бросается в контратаку:

– Хорош изгаляться, узурпатор! Сам-то, небось, каждую неделю тёлочек меняешь, а Андрюхе резиновую куклу подсовываешь!

– Тёлки – вчерашний день! – без труда добиваю женатиков. – Субстанция абсолютно не в тренде. Я уже неделю как заказал себе через интернет силиконку. Не сегодня – завтра должны привезти. По фоткам – пальчики оближешь! Встроенный синтезатор речи, сервоприводы, чтобы в постели шевелилась как живая, три степени свободы. В любую позу встает! В общем, все тридцать три удовольствия, – обвожу взглядом женатиков. – И никаких проблем. Потому как тумблер в левом ухе. У нее, разумеется.

– И что она? Прямо так ходить может, или только в постели подмахивать? – внезапно осипшим голосом спрашивает Фил.

– Зависит от комплектации. Какую программу комп потянет. А механика и ходить позволяет, и сидеть, и ползать, а уж лежать…

– Андрюх! Не слушай ты его! Врет он всё! – взрывается Вовочка Гусельников. – Найди себе нормальную бабу и женись! На кой черт тебе кукла? Ни пожрать сготовить, ни на улицу с ней выйти…

– Ладно, не кипятись! Как привезут, малявку всем кину. Обмоем чудо секс-индустрии. Заодно и посмотрите! – буркнул я, заканчивая считать висты и полагая, что до следующей пятницы разговор забудется, и у нашей компаши будет тема для трёпа поинтереснее, чем силиконовая кукла.

Фиеста (Но солнце еще не восходит)

В субботу утром меня разбудило неназойливое щебетанье с источником звуковых сигналов на расстоянии протянутой руки. Эллочка сидела возле изголовья нашего ложа любви на тумбочке и, опираясь спиной о зеркало, трещала по телефону. Я завозился и застонал.

– Ой, – чирикнула Эллка в трубку, – мой бурый медведь проснулся. Ой, а у тебя как? А меня такого нет. Ей надо чуть пошире и длиннее. Ну, ладно! Ну, давай! Надо идти кормить моего бурого медведя! Ой, господдя! А у нее когда? А ты пойдешь? Ну, ладно! Ну, давай, пока-пока! – не оставляя трубки, Элла шлёпает босыми ногами на кухню, оттуда тянет гарью, и минут через надцать она возникает вновь, неся перед собой тарелку с частично обуглившейся яичницей. В попытке увернуться от завтрака я вскакиваю и жму в ванную, но Элла успевает поставить яичницу на подоконник, перехватывает меня, прикладывается ко мне своими прелестями, влажными глазами смотрит исподлобья и голоском капризного ребенка воркует:

– Мой бурый медведь! Тебе надо как следует подкрепиться! У нас сегодня запланирована прогулка на яхте! – под этим термином Эллочка с ее могучей фантазией подразумевает пролёживание брюшного и спинного отделов организма на местном пляже. Я утвердительно мычу, похлопываю Эллку по чему-то округлому и мягкому, отгрызаю половину яичницы и демонстрирую подруге дней моих суровых большой палец. Мол, яичница тебе удается на славу!

Элла расцветает и опять трётся персями о поросль на моей могучей груди:

– Побрейся, мой бурый медведь! Мы с тобой идём на люди! – на жаргоне дамы сердца это означает, что на пляже будут отираться две-три ее подруги со своими «молчелами», и нам с нею предстоит изображать благовоспитанно влюбленную парочку.

Вот так! Целую неделю ждешь этот светлый день – субботу, рассчитываешь провести часиков пять-шесть наедине с ящиком пива в каком-нибудь затененном местечке, а вместо этого приходится лежать на пропахшем собачьей мочой песке и ждать, когда Эллке надоест с визгом бросаться в насыщенные потом отдыхающих воды нашей славной речушки, а потом выбегать обратно на сушу, демонстративно взметая гривку волос, которые полагается классифицировать как «платиновые».

Предчувствия меня не обманули. На пляже нас ждала самая трескучая из Эллкиных подружек Сонька со своим долговязым «бой-френдом»; при них резвилось некое дитя вполне половозрелого вида, откликающееся на имя «Ирочка». Как пояснила Софья, Ира – ее племянница, учится в московском универе на юриста и уже осилила два курса.

– Наконец-то у меня появятся связи в приговаривающих сферах! – с этим возгласом я попытался облапить студенточку, но она с жизнерадостными воплями вырвалась, бросилась в «набежавшую волну» и позвала всех плыть наперегонки на «тот берег».

Вместо этого наш квартет дружно повалился на песок, и в моей тренированной руке возникла колода карт.

Дальнейшее – пошло и по-мещански отстойно. Когда Ирка выбралась из воды, я уступил ей свое место «за карточным столом», но один на один против покерных акул не оставил и, ежеминутно хватая то за ручку, то за плечико, то за какую другую подвернувшуюся под пятерню часть тела, подсказывал, как правильно играть на флопе, терне и ривере.

Минут через пятнадцать Эллка крайне нейтральным голосом предложила пойти искупаться, и пришлось опять баламутить тот рассол, в который превратилась среднерусско-равнинная водная артерия в результате омовения тел отдыхающих.

После выхода на сушу Софа глянула на насупленную рожицу моей Эллки и вдруг вспомнила, что они с Ирой записаны в парикмахерскую; оставшись вдвоем, мы попеклись еще с полчасика в лучах безжалостного пляжного солнца, после чего Элла Александровна смилостивилась, наконец-то, над своим «бурым медведем», даже погладила его по шерсти и интимно-утробным голосом сообщила, что мы приглашены вечером в ресторан по случаю Ирочкиного дня рождения, и ближайшее время надо посвятить самоподготовке к данному событию.

Ввиду перманентного отсутствия денег подарок решено было заменить стихотворением, и пока Эллка гладила юбки и брюки, я накатал четверостишие:

Ирина! С днём рожденья поздравляем!

Любви и счастия тебе желаем!

Удача чтобы обернулась яркою судьбой,

А, главное, чтобы сбылось то, что хочется тебе самой! – Элла переписала эти вирши с завитушками красными и синими фломастерами на атласной бумаге, оставшейся от обёртки чего-то роскошного, купленного в былые времена.

Ради такого случая Сонька добыла для своей протеже кавалера – вундеркинда-второкурсника, в костюмчике и при галстуке. Диоптрии на носу вундеркинда светились прожекторным светом, нож он держал в правой руке, вилку в левой, а когда запустили музон, пригласил Эллку и мечтательно отмацал в ритмах медляка.

Мне ничего не оставалось, как ангажировать Софью; мы немного поругались на танцевальном пятачке, потом подошел Сонькин бой-френд с Ириной, отбил у меня свою сожительницу, а Ирочка вдруг прижалась и заявила, что хочет на воздух.

Мы вышли на обзорную площадку. Был прекрасный летний вечер. Далеко внизу проплывали светящиеся червяки автобусов и троллейбусов; с неба сияли головокружительно крупные звёзды; все вокруг было пропитано величием и прелестью Вселенной, прохладой бархатной ночи; и мы дружно пришли к мысли, что в такой вечер нельзя не целоваться.

Минут пятнадцать мы невиннейше обсасывали друг другу губища, потом нас спугнул какой-то алкаш, вышедший порыгать и просморкаться.

Ирочка сразу засмущалась и попросилась обратно в зал; еще от дверей я заметил, что Элла сидит с неестественно прямой спиной и старается не смотреть в нашу сторону. К счастью, по дороге мы оказались возле стола каких-то моих друзей и здесь и задержались; стула для Ирочки не хватило, и ей пришлось пить шампань, сидя у меня на коленях.

Минут пять мы перебрасывались фразами типа «А ты как?» «А ты где сейчас?» – пока Сонька не догадалась прислать за Ириной вундеркинда и отправить своего долговязого бой-френда выгуливать по танцполу злобно-индифферентную Эллку.

Прикинув, что во время скачек на пятачке Александровна растрясет заряд эмоций, осмелел, подобрался к нашему столу и допил на брудершафт с Соней остававшиеся в графине 150 гр. водки.

Кабацкий угар догорал. Было жарко и душно. В зале потихоньку гасили свет; за окнами неторопливо проплывали голубые мерцающие огни кареты для особо пьяных; мы сказали друг другу о том, как чудесно провели вечер, и потянулись к выходу.

Ночной город ждал нас свежестью, лимонно-тыквенным светом фонарей, черными пятнами окон многоэтажек и тоскливо провисшими линиями троллейбусных проводов. Эллочка нежнейшим образом распрощалась с Софкой и ее верзилой, а также с Ирочкой и вундеркиндом, и едва те повернулись к нам спиной, с такой прытью рванула в противоположную сторону, что я и не подумал догонять. Как и следовало ожидать, через двадцать шагов у нее подвернулся каблук, и Эллка с криком раненой чайки рухнула на асфальт. Оставалось подойти и произнести примирительное:

– Вставай, а то дупло простудишь! Бери шинель, пойдем домой!

– Отстань! Скотина!

– Как хочешь! Тебе такси вызвать?

– Не надо! Ублюдок!

– Что ж! Приятного вам завершения вечера! – делаю вид, что ухожу, но Элла вскрикивает:

– Подожди! Хватит выпендриваться! Помоги встать! – я отрываю ее тушку от асфальта, и, судя по тому, как она кривится, ей действительно больно. На трёх конечностях ковыляем к ближайшему фонарному столбу, и моя попутчица время от времени попискивает от боли и бормочет:

– О, боже, за что всё это мне?! Ну сколько можно терпеть? – причем под «этим» явно имеет в виду не пострадавшую лодыжку, а общие обстоятельства своей девичьей планиды и меня в частности.

– Не нравится – не терпи, – резонно замечаю. Эллка резко поворачивает ко мне лицо, и я вижу, как ходят ходуном тонкие ноздри:

– Дурак! Я беременна!

Легко ли быть эмансипе?

– И давно это у тебя?

– Во вторник сдала анализ.

– Из тебя выйдет превосходная мать! – мы сидели на кухне и хлебали остывший чай. Эллка сразу все поняла.

– Хочешь сказать, отец из тебя не получится?

– Почему же? – приходилось вертеться, как угрю на сковородке. Некоторые вещи говорить неприятно, но что делать?

В принципе, я готов к подобному разговору. Давно, с тех пор, когда вожжался со своей первой. Еще тогда решил, что моя девушка должна выходить замуж по любви, а не по залету. Лучше для неё же самой. Чтобы не было соблазна держать мужа за червя земляного только потому, что он зачал ей ребенка. А потом ныть о том, что «… отдала тебе лучшие годы!»

Выходи по любви! Не «отдавай», а оттягивайся в свои «лучшие годы»!

– Я так понимаю, отец из меня огого какой? – заглянул Элле в глаза: может, все-таки врет? На понт берет? Обидно, что это случилось именно с ней. Самой красивой из моих телок. Самой умной. – Просто надо подумать, как жить будем? Ты же знаешь, чем держится челн нашей любви на гребнях волн, – после того, как НИИ, в котором я по окончании ВУЗа начал нарабатывать трудовой стаж, накрылся медным тазом, решил, что больше на дядю пахать ни за что не буду, и подался в интернет-трейдеры. Поверил, что эта забава приносит легкие и быстрые деньги. Но оказалось, что надо сутками сидеть у монитора, следить за «свечами», «гэпами» и прочими «паттернами», чтобы заработать гроши. И то – как повезет. – Я ведь не Уоррен Баффет! Один паленый бай и лови «лося»! Не заплатим за ипотеку – вылетим из квартиры как пробка от шампанского. А куда лететь? К моим родителям? Они сами со студенческих времен в однушке живут. Я им кинуть такую подлянку не могу…

– А мне – что? В общежитие с ребенком? Представляешь? Четыре обозленных и разочарованных в жизни тётки на одного младенца! – в свое время Эллка тоже крупно лоханулась. Когда только еще начинала учиться в аспирантуре, поверила в региональную программу «Жильё для молодых ученых». Всего-то и надо было полтора года отдавать зарплату строительной банде и жить в студенческой общаге, пока в финале этой аферы всем участникам не дадут по отдельной светлой и благоустроенной квартире в монолитном дворце-наукограде. Но застройщик гикнулся на стадии котлована, и оказалось, что общежитие – это навечно.

– А твои родители? Они на что?

– Бросать аспирантуру? У меня защита на подходе! – в будущем Эллка видела себя крупной светилой в области не то физической биохимии, не то химической астрофизики, и сворачивать с кремнистого пути к вершинам научного познания и признания не собиралась. Во всяком случае, валить в родной Мухосранск к папе с мамой не хотела. Да и являться под родительские очи с пузиком-арбузиком и без мужа при тамошних первобытных нравах – откровенно не комильфо. – Только не подумай, что я не хочу маленького. Очень хочу. Я бы просто купалась в счастье! Только счастье будет недоделанное. Сам знаешь, почему. Что бы там ни трындели о феминизме, двоим – ей и её детенышу – для счастья нужен третий. Кому они были бы нужны. Кто бы их любил. А купаться в ущербном счастье… Такими комплексами аукнется! Это нужно?