Государев наместник

© Полотнянко Николай Алексеевич, 2011

© ООО «Издательство АСТ», 2011

Глава первая

Ночь была морозной и безветренной, сияла полная луна, окрашивая в бледно-фиолетовый цвет глубокие снега, по которым, ступая след в след, двигались две молчаливые тени. Это были волк и волчица, совершавшие еженощный обход своих владений в поисках добычи. В последнее время им не везло. Неудача постигла их и сегодня: сохатый, которого они захватили врасплох на ночной лёжке в редком осиннике, оказался молодым и полным сил, он, как пружина, вскочил на ноги и кинулся прочь. Волк бросился за ним следом, но сплоховал, бык удачно лягнул его тяжёлым копытом, и он кубарем отлетел в сторону, крепко ударившись при этом о дерево. Волчица было пошла за сохатым, но вскоре вернулась.

Она приблизились к волку, лизнула его в шею, и они продолжили свой неторопливый бег.

Оба зверя были в матёром возрасте и наизусть знали свои владения. С тех пор как их родители показали им тропу, которую они обегали каждую ночь, вокруг ничего не менялось. Но в прошлую весну волки со страхом обнаружили, что на берегу реки в несколько дней появились толпы людей, множество лошадей и телег. И это место сразу стало для них опасным и запретным. Люди принялись валить лес, стучать топорами, копать глубокий и длинный ров, который потянулся от их становища по обе стороны. Ров был так широк и глубок, что звери не могли преодолеть его прыжком, и препятствие приходилось оббегать, с каждым днём все дальше и дальше. На самом становище люди тоже работали, вырыли вокруг него ров, из вынутой земли взгромоздили высокий и крутой вал, а наверху его устроили стену из толстых, поставленных впритык друг к другу сосновых бревен.

Поздней осенью работы на рву прекратились, большая часть людей уехала, остались лишь те, кто жил за стеной в больших избах, из которых по временам шел дым, пахнувший лесным пожаром. Но волки – чуткие звери, кроме дровяного дыма они чувствовали и другие дразнящие запахи, которые им говорили, что там, за частоколом, есть добыча. Это возбуждало волков, они каждый день взбегали на высокий бугор над рекой и оттуда вглядывались и внюхивались в манившее их людское жилье.

Волки не изменили своей привычке и в этот предутренний час. Они вбежали на бугор и погрузились в волну долетавших до них запахов, из которых один заставил судорожно сжаться пустые волчьи утробы. Это был тёплый овечий дух, он шёл из бревенчатой избы, что стояла сразу за крепостной стеной. Волки переглянулись и побежали с бугра вниз к реке.

Оставляя за собой полосу взрыхленного снега, они преодолели реку, выбрались на берег перед земляным валом. Волк остался внизу, а волчица пошла вперёд одна, в охоте на добычу она была сноровистей и ловчей своего напарника. Волчица, проскальзывая лапами, взобралась на вал и медленно побежала вдоль него, отыскивая проход. Брёвна стены были плотно подогнаны друг к другу, и щель отыскалась только в закрытых воротах, довольно узкая, но достаточная для того, чтобы зверь просунулся через нее, не встревожив дремавшего в своей будке сторожа-воротника.

В несколько прыжков волчица достигла приземистой овчарни. Запах близкой добычи привел зверя в исступление, где-то взбрехнул пес, но волчица не обратила на него внимания, она запрыгнула на крышу и стала медленно проваливаться вниз между жердей, на которые была уложена солома.

В овчарне было полтора десятка овец, которые, прижавшись друг к другу, лежали на соломенной подстилке, посапывая и вздыхая. Волчица упала на них и стала неистово рвать клыками всё подряд, что попадалось ей на пути, пока что-то острое и горячее не пронзило её насквозь. Это были двухрожковые вилы, которые держал в руках щуплый человек и яростно ругался. Калмык Урча, взятый казачьим разъездом в полон, был приставлен к овцам и жил вместе с ними в овчарне.

Волк раньше всех понял, что случилось, он повернулся, перебежал через реку и, достигнув бугра, хрипло и тоскливо завыл.

Продолжая ругаться, Урча выволок зверя за хвост на снег, и тут, наконец, всполошились крепостные собаки, здоровенные мордастые псы московской сторожевой породы, и начали бухать гулким лаем на всю округу. К Урче подбежали воротник и караульный стрелец.

– Что, нехристь, людей полошишь?

Увидели волчицу, удивились.

– Чем ты её?

Калмык молча указал на вилы и повёл караульщиков за собой в овчарню.

– Годи! Огонь принесу! – крикнул воротник и через несколько времени вернулся с горящим смольем. Они вошли в овчарню, четыре ярки были зарезаны, остальные жались в угол.

Подошли ещё несколько стрельцов, обступили волчицу.

– Матёрая бирючиха! Кто её завалил?

– Урча. Она ему на башку свалилась сквозь крышу.

– Клыки-то! Такая может руку напрочь откусить.

– Повезло Урче, да и нам, ребята, повезло – будет у нас на обед каша с бараниной.

Воеводскую избу построили наспех из непросушенных брёвен, и она промёрзла, стены курчавились инеем, от пола несло холодом. Морока была с печью, мужики, приписанные к войску, устройство белых печей не знали, хотели сложить такую же, как и в своих курных избах, но воевода Хитрово запретил. Велел кликнуть среди стрельцов и казаков, знающих печное рукомесло, и нашёлся один умелец, правда не ахти какой, сам всего один раз печь с дымоходом клал под присмотром мастера.

– Начинай, стрелец! – решился воевода. – Не глотать же всю зиму дым в избе.

Стрелец сладил печь, не из кирпичей, а из речной глины. Мял и бил её до плотности мягкого дерева, укладывал за слоем слой в промежуток между двумя постановленными один в другой дощатыми коробами, умудрился трубу вывести наружу, и, ничего, получилось. Наложили в печь дрова, поднесли огонь, и загудело пламя, заприплясывало. Богдан Матвеевич дал стрельцу полтину, тот деньги взял, но не уходил, смотрел на воеводу тоскующим взглядом, внушая ему своё, заветное. Воевода понял, чего хочет стрелец, рассмеялся и ткнул его несильно кулаком в бороду.

– Ступай! Подойдёшь на Рождество за лишней чаркой, а сейчас иди!

Печь хотя и не дымила, но оказалась страсть какой прожорливой. Стрелец, дежуривший в воеводской избе, подкладывал в неё дрова весь день, но к утру она выстывала и была холодной, как льдина. Устроивший возле неё свое ложе Богдан Матвеевич знал это лучше всех, к утру холод от печи проникал через овчину, которой он укрывался на ночь, и заставлял сначала ворочаться, а потом просыпаться и открывать глаза.

В комнате воеводы, которую для него выгородили досками в избе, было сумрачно. Лампадка на киоте едва всплескивала жёлтыми каплями огня, открывая взгляду голые, бревенчатые стены и белое пятно покрытого изморозью небольшого оконца. Хитрово поёжился, представив, как холодно в избе, откинул овчину, беличье одеяло, поднялся и сунул голые ноги в мягкие, с короткими голяшками валенки.

Богдан Матвеевич был искренне верующим человеком и всякий день начинал с утренней молитвы.

– К тебе, Владыко человеколюбче, от сна восстав, – проговаривал он негромко, – прибегаю и на дела Твои подвизаюся милосердием Твоим, молюся тебе: помози мне на всякое время во всякой вещи, и избави мя от всякия мирския злыя вещи и диявольского поспешения, и спаси мя, и введи в царство Твоё вечное…

К воеводе вошёл с деревянной лоханью в руках для умывания его денщик, молодой парень Васятка. Он был дворовым холопом из калужской деревни Богдана Матвеевича и приближен им за весёлый нрав и сметливость.

Хитрово снял с себя спальную рубаху, умылся холодной водой и стал спешно одеваться. Хотя печь затопили, было зябко, и молодое сильное тело воеводы покрылось пупырышками. Он спешно надел шёлковые, затем суконные штаны, рубашку, зипун, натянул на ноги шерстяные, подбитые мехом чулки и высокие, до колен, сапоги. Васятка подал ему кафтан.

– Что нового? – спросил воевода.

– Урча волчицу вилами запорол. Она на него через крышу свалилась. Четырёх овец зарезала.

Хитрово недовольно поморщился. На зиму во вновь возведённой крепости осталось совсем мало скотины, ратным людям приходилось налегать на репу, капусту и овёс, мясное в котёл попадало по великим праздникам.

За перегородкой заскрипели половицы, это проснулся дьяк Григорий Кунаков, имевший привычку весь день находиться на ногах, он и свою основную работу – письмо делал стоя, за конторкой, укреплённой в стену избы.

– Григорий Петрович, – сказал Хитрово, выходя из своей комнаты. – Зарезанных овец определи под строгий караул.

– Уже распорядился, Богдан Матвеевич. Как почивал?

Кунаков был старым, по тогдашним понятиям, человеком, ему перевалило за пятьдесят лет, из которых около сорока он провел на государевой службе и не в тёплых и хлебных для мздоимцев московских приказах, а в полках на засечной черте, в государевых посылках в Литву и на Украину.

– Студёно, – Хитрово выдохнул клуб пара. – Распорядись, чтобы и ночью топили.

– Так пробовали. От этих истопников только шум да бряк, глаза не сомкнём.

– Как знаешь. Я в Москву отправляюсь, тебе всем распоряжаться.

В избу, окутанный клубами пара, вошёл стрелец с большой вязанкой дров, бухнул их с плеча на пол, открыл печную заслонку.

– Тише ты, чёрт! – рявкнул на него дьяк.

Стрелец недобро на него глянул, но смолчал.

– Я тебе отписки для приказов приготовил, – сказал Кунаков, подходя к железному сундуку, где хранилась полковая казна и самые важные бумаги. – В Разрядный, Казанского дворца, готовы и росписи всего потребного для обустройства черты.

Дьяк затейным ключом открыл замок немецкой работы, распахнул сундук, достал несколько свернутых в трубку грамот.

– Вычти, Богдан Матвеевич, может, я что упустил.

– Вроде все было обговорено, хотя вычту, по прежней службе знаю, что государь может потребовать к себе отписку, если сочтёт нужным.

В избу вошел Васятка с корзиной, покрытой белым полотенцем, принёс из поварни завтрак для воеводы и дьяка.

– Опять тёртый горох? – спросил Кунаков.

– Он самый, – ответил парень, выставляя на стол судок с кашей, несколько кусков вяленой сомятины и большой ржаной калач.

– Задушил ты меня, Васятка, горохом, – недовольно пробурчал дьяк. – Хотя бы стопку вина налил, горло смочить.

– Вино же под твоим доглядом, Григорий Петрович, – засмеялся Васятка. – Давай ключ от анбара, я мигом слетаю.

Воевода и дьяк были трезвенниками, хотя стали ими каждый по-своему. Хитрово сызмала понял пагубу винопития, а Кунаков своё отпил, и нутро не воспринимало хмельного.

– Ешьте горох, пока горячий, – сказал Васятка. – Казаки и стрельцы толокно трескают.

– А ты успел потрескать?

– Я овсяную мучицу уважаю, особенно с маслом.

Служба стольником в ближнем к царю окружении не разбаловала Хитрово. Став полковым воеводой на границе с Диким полем, он легко перешёл к новому образу жизни, научился спать, где придется, есть, что подадут с общей поварни, и тем отличался от многих воевод, которые таскали за собой в походах многочисленную челядь и целый обоз с собственной, из вотчины, провизией. Такой простой образ жизни укреплял положение воеводы в мнении стрельцов и казаков.

После завтрака он ушёл к себе вычитывать отписки в приказы. Карсунско-Синбирской засечной черте, к возведению которой Хитрово приступил прошлой весной, требовалось многое, в первую очередь работные люди. Население в Казанском уезде было малочисленным, ниже Тетюшей до Самары, кроме Усолья, не было ни одного поселения. После набега Железного Хромца, Тамерлана, опустошившего всё Поволжье, мордва и чуваши бежали за Суру, и эти ничейные земли предстояло обустраивать и населять. Московскому государству стало тесно в своих пределах, пустых земель в коренной Руси не осталось, а нужно было служилым людям представлять поместные оклады, чтобы было кому служить в дворянском ополчении, составлявшем основную военную силу Русского государства.

В прошлом году приведенных с собой людишек Богдану Матвеевичу едва достало на то, чтобы построить крепостицу Карсун и наметить другие острожки в направлении к Волге. И правильно писал дьяк Кунаков в приказ Казанского Дворца, требуя людей, весна не за горами, нужно было продолжить строительство засечной черты и, главное, основать город на Синбирской горе. Решение о его строительстве было принято ещё в прошлом году, когда бояре приговорили, а государь Алексей Михайлович повелел: граду Синбирску быть!

Но не только дела засечной черты призывали Хитрово в Москву, а ещё очень важное личное дело, касающееся прорухи собственной чести. Государь пожаловал ему за керенскую, темниковскую и карсунскую службу давно заслуженный им чин окольничего. Но это для всех ясное решение осложнялось действиями стольника Дубровского, который подал царю челобитную, что Хитрово дан чин не по месту, то есть с нарушением его, Дубровского, права быть в служебном производстве впереди Хитрово. Нерешительный Алексей Михайлович засомневался и приказал начать расследование. Родственники Дубровского грудью встали на его защиту, родственники Богдана Матвеевича встали на его сторону. Дело приобрело характер местнического скандала.

Хитрово получил неприятное для себя известие от своего родственника окольничего Фёдора Ртищева и был сильно уязвлен выходкой Дубровского, которого почти не знал. Ртищев вместе с этой грамоткой прислал и разрешение от государя отбыть Хитрово на время в Москву, оставив за себя на карсунских делах дьяка Кунакова и товарища воеводы Бориса Приклонского.

Мысль о местническом деле привела воеводу в смутное беспокойство, и он вышел из своей комнаты с мрачным и задумчивым видом.

– Что-то не так, Богдан Матвеевич? – спросил Кунаков, по-своему поняв настроение воеводы.

– Всё так. Отписки составлены правильно, только будут ли люди к тому часу, когда мы на Синбирскую гору двинемся?

– Всё может быть. Государь укажет нижегородскому воеводе Долгорукому послать людей, а князь такой увалень, пока раскачается, пока турнет приставов людишек собирать по уезду, может к морковкиному заговенью и поспеет.

– Ладно. Пойду пройдусь, надо напоследок на всё глянуть. Васятка, шубу!

Парень мигом накинул на плечи воеводе лисью шубу, покрытую тёмно-вишневым сукном, подал шапку и рукавицы.

Шагнув из полутёмной душной избы на крыльцо, Хитрово зажмурился от ослепившего его на миг яркого солнца. Жадно вдохнул свежий морозный воздух, прищурившись, посмотрел вокруг. Десятка полтора стрельцов широкими деревянными лопатами грузили пласты снега в большие короба и волоком тащили их за ворота крепости. На башнях атемарские плотники стучали топорами, доделывая верхние венцы срубов. Щепки и стружки, насыщая воздух запахом свежей сосны, кружась, падали на снег.

К воеводе на потных заиндевелых лошадях подъехали два казака – сторожевой разъезд, вернувшийся из ночного дозора.

– Что, замёрзли, ребята?

– Студёно. В поле позёмка завивает, метель будет.

– Как там караульщики, не помёрзли? – спросил воевода о людях, которые всю зиму находились на сторожах, разбросанных по обе стороны от Карсуна вдоль засечной черты. Караульщики жили в землянках и в случае чего должны были подавать знак дымом, поджигая в специально установленных чанах смолу.

– А что им поделается? Живут себе, как медведи, в берлогах.

– Добро, – сказал Хитрово. – Ступайте отдыхать.

Казаки неторопливо двинулись к своей избе, где их ждали миска толокна, кружка кваса и старые недруги – клопы, которые, как их казаки ни вымораживали, не оставляли служивых в покое.

Богдан Матвеевич спустился с крыльца и, заметая полами длинной шубы снег, пошел по проходу между строениями. Васятка поспешал следом, отстав от своего господина на один шаг. Возле низкого, до пояса, сруба воевода остановился, заслышав доносящиеся из него вопли. Это была земляная тюрьма.

– Отопри! – приказал Хитрово.

Караульный стрелец загремел замком и засовом, распахнул низкую дверь, из проема высунулся всклоченный и грязный узник.

– Воевода, милостивец! – возопил он. – Нет мочи терпеть!

Это был казак, убивший своего товарища во время запрещенной азартной игры в зернь на деньги.

– Сиди и молчи! – строго сказал Хитрово. – Твои бумаги отосланы в Москву. Как там приговорят, так и будет.

Стрелец затолкал узника в сруб и запер дверь.

– Скажи сотнику, чтобы сводили его в баню, – молвил Хитрово караульному. – Он шелудьями оброс.

Воевода на границе имел неограниченную власть. Он разбирал все проступки и определял наказания. Это касалось всех преступлений, кроме убийств. Душегубов, получив от воеводы материалы следствия, судила Боярская дума. К смерти за убийства на бытовой почве приговаривали редко, чаще убийц ссылали в Сибирь, в охотничьи ватаги, добывавшие пушного зверя.

– Студёно, чай, сейчас в яме, – пробормотал Васятка.

– А ты ему свои портки отдай, – усмехнулся Хитрово. – Убийство, Вася, смертный грех, за него платить надо.

Васятка был с этим согласен, однако он сочувствовал всем, кто страдает: не очерствел ещё душой, не ожесточился.

Хитрово толкнул калитку и вошёл на конный двор, где казаки вилами с возов метали привезённое с летних покосов сено. Запах сухой травы напоминал об июле, о неблизком ещё лете. Конюшни не было, казацкие лошади, неказистые и большеголовые, добытые в бою или за деньги у ногайцев, отличались неприхотливостью в содержании и выносливостью в походах. Полусотник подбежал к воеводе, и тот попенял ему за беспорядок и нечистоту.

– Будет сделано, воевода! – гаркнул казак, дыхнув на Хитрово чесночным смрадом.

– А это чьи одры? – указал Богдан Матвеевич на двух лошадей, чьи бока и крупы были облеплены засохшим навозом и соломой. – Шелепов давно не получали?

– Так это, – забормотал полусотник. – Хворают казаки, третий день лежат влёжку.

– Чем хворают?

– Лихоманка бьёт. Отойдут, неровен час.

Богдан Матвеевич забеспокоился. Не голод, не набег страшны ему были, а внезапное моровое поветрие. Бывало, что чума или холера в считаные дни опустошала города, а в крепости, при скученности людей, любая зараза могла распространиться с быстротой молнии. За прошлые месяцы люди в Карсуне мерли, но не так шибко, два-три в месяц. За оградой на берегу реки крестами прирастало кладбище.

– Ерофеич смотрел? – спросил Хитрово про имевшегося в поселении травника и костоправа, взятого им из Атемара для лечебных услуг.

– Он и сейчас возле них. Даёт отвары травные, да мало помогает. Даст Бог, выживут.

– Поставь кого-нибудь за их конями приглядывать, – сказал воевода. – Безлошадные казаки не ратники.

– Сделаю, Богдан Матвеевич, – полусотник согнулся в поклоне.

Под рукой воеводы имелось две сотни стрельцов и полусотня казаков. Это была пятая часть из тех, что пришли с ним вместе прошлой весной на Карсунскую засечную черту. Остальных, женатых и старых, Хитрово отпустил после Покрова по домам, приказав явиться в Карсун за две недели до поздней в этом году Пасхи. Лишние едоки воеводе были не нужны, для несения караульной службы хватало и этих. Отправил осенью по своим избам и работных людей, числом более трёх тысяч. Весной князь Долгорукий, нижегородский воевода, обязан был представить на строительство черты пять тысяч крестьян, взяв с каждого пятого двора по одному человеку. Работники должны были прибыть со своими лопатами и кирками, с пятью сотнями телег, оснащенных коробами, с косами и вилами для заготовки сена.

Воеводский опыт подсказывал Богдану Матвеевичу, что явятся на засечную черту далеко не все. Дьяк Кунаков верно заметил: князь Долгорукий был любитель волокиты, да и сами крестьянишки всегда не прочь увильнуть от государевой работы, хотя за неё им давали неплохие деньги – два, три рубля за лето. Правда, и работа была адова – рыть ров в три сажени глубиной, громоздить на русской стороне рва вал, укреплённый заострёнными бревнами, валить деревья для устройства засеки, непроходимой для степняков. Дел на лето намечалось невпроворот, и Богдана Матвеевича отягчала нелегкая дума, справится ли он со всем, что на него навалилось.

– Чего ты на меня таращишься? – спросил Хитрово своего спутника. – Или нашкодил где?

– Просьба у меня, – замялся Васятка.

– Так говори.

– Ты уедешь на Москву, Богдан Матвеевич, а мне разреши сходить с обозом в Казань?

– На кого же ты Кунакова оставишь?

Васятка Кунакова побаивался, тот был скор на кулачную расправу.

– Добро! – решил Хитрово. – Иди в Казань, только не набедокурь там. Я дьяку скажу. Пойдем в кузню, глянем, как Захар слово держит.

Кузня находилась в незастроенном углу крепости, в стороне от других строений. Это была большая рубленая изба с навесом, под которым хранились короба с древесным углем, полосы железа, нуждающиеся в ремонте лопаты, тележные оси, ободья колес, серпы, косы, а также дрова и несколько наждачных кругов. Отдельно поленницей были сложены бруски кричного сырого железа, добытого из болотной руды. Это железо привезли осенью из Засурья, где мордва его изготавливала с незапамятных времен. Захар, полковой кузнец, сказал, что это железо сразу в дело не годится, с ним нужно еще долго работать. Хитрово был любопытен и стал допытываться, как работать, что делать. Захар попытался объяснить, но на словах воевода ничего не понял. Тогда кузнец пригласил воеводу посмотреть, как это делается. За делами тот забыл о железе, а сегодня, когда перед отъездом стал подводить итоги сделанного на черте, вдруг вспомнил.

Широкая дверь в кузницу была распахнута настежь, и, подходя к ней, Хитрово увидел, как Захар держит клещами кусок раскалённого железа, а молотобоец бьёт со всего размаху кувалдой по местам, которые Захар обозначает ударами своего молотка. Увидев воеводу, Захар не прекратил работу, а, наоборот, стал ещё чаще постукивать по раскалённому железу, мол, смотри, Богдан Матвеевич, как кузнечное дело делается. Молотобоец, вдогон за кузнецом, стал чаще бить кувалдой, подсобник, провинившийся стрелец, начал сильнее раскачивать кузнечные меха, и пламя на горне из охряного стало белого цвета.

Рядом с наковальней стояла закопченная бочка. Захар положил молоток, подхватил клещами поковку и сунул в воду. Раздался шип, из бочки поднялись клубы пара.

– Желаю здравствовать, воевода! – произнёс кузнец, бросив поковку в ящик, где лежали несколько прокованных полос железа. Захар был сутул и долгорук, борода подстрижена коротко, смотрел исподлобья, но весело.

– Всё недосуг было глянуть, как ты железо настоящее из криц добываешь.

– Изволь воевода, – Захар взял из горна раскалённую полосу и сунул в бочку. Подождав немного, вынул и стал счищать топором с бруска окалину, довольно крупные лепестки железа, которые бросил в воду.

– Это начало дела, Петрушка, – сказал он молотобойцу. – Давай сцеживай!

Петрушка поставил рядом с наковальней пустую бочку, подхватил другую, где остужали железо, и медленно вылил из неё воду в приготовленную посудину.

– Вытряхивай! – приказал Захар.

На земляной пол посыпались окалина, кусочки шлака и железные лепестки. Кузнец выбрал наиболее крупные из них и, взяв маленькие клещи, разложил на раскалённые угли небольшой горкой.

– Качай!

Подсобник заработал мехами. Железо быстро нагревалось, меняя цвета от фиолетового до багрово-красного. Захар из большого совка досыпал мелких лепестков. Железо начало мягчеть, стало ослепительно-белым. Кузнец большими клещами подхватил спёкшиеся лепестки и бросил их на наковальню. От удара кувалдой посыпались искры, и воевода, чтобы оберечь глаза, отшатнулся в сторону. Кричные лепестки на наковальне превратились в бесформенный слиток. Захар, заметив, что он остыл, положил его на горн.

– Сейчас мы делаем уклад, – сказал он, вытирая с лица пот. – Его нужно раз десять проковать, а то и поболее, чтобы добиться нужной плотности.

Богдану Матвеевичу было ведомо, что такое уклад, но как его делают, он видел впервые.

– Занятно, – сказал он. – А здесь в Карсуне болотная руда имеется?

– Я по осени прошёлся вдоль Барыша, кое-где есть, но не так много.

Хитрово заинтересовался. Розыск руд был делом государственной важности, на Руси долгое время не могли открыть порядочное месторождение железной руды и наладить производство металла. Не было специалистов, а иноземцы предпочитали получать деньги и обретаться в Немецкой слободе и не спешили укреплять Московское государство.

– Как же ты руду отыскал? – спросил Хитрово.

– Очень просто, – Захар повернулся и взял в руку деревянный кол. – Вот этим самым и отыскал. Шёл по берегу и через каждые шагов двадцать втыкал в дёрн ошкуренный кол. Затем вынимал и острие пробовал на язык. Если кисло, значит, можно брать, сушить, обжигать, а потом в доменку.

– Так сразу разве можно понять на вкус, – недоверчиво сказал воевода, – что есть руда?

– Конечно, не сразу, – усмехнулся Захар. – Не один кол излизать в труху надо, чтобы стать добрым рудознатцем.

– Понятно, – промолвил Хитрово. – Стало быть, дело это непростое.

– Очень непростое. Это посмотреть на гвоздь – ерунда, а чтобы его сделать, намаешься, если взять с его начала, с руды.

Хитрово задумался: для обустройства нового града на Синбирской горе понадобится много изделий из железа, где взять? Кузница одна, новые заводить времени нет. Кузнецы – люди посадские, вольные, их силком не заставишь ехать в синбирскую глухомань из Нижнего, Казани, тем паче из Москвы. Выход один – всё нужное заказывать в этих городах и везти сюда.

На горне поспела поковка, кузнец и молотобоец принялись проковывать её по второму разу, и Хитрово вышел наружу. Солнце стояло уже высоко, скоро Масляная неделя, за ней и до весны рукой подать. На жердочке под крышей избы затренькала, радуясь солнечному дню, синичка, да с такими коленцами, что Хитрово удивился, какая певунья!

– Мой возок готов?

– Вчера был готов, – ответил Васятка. – Будешь глядеть, господине?

– Нет. Пойдём лучше к плотникам на башню. Эк как пластают, щепы навалили!

Воевода зашёл в башню, подобрав полы шубы, стал подниматься по крутой лестнице с этажа на этаж, в срубе было свежо, тонко пахло сосновой смолкой, ветерок, залетая в бойницы с реки, гонял по настилам мелкую стружку.

Старший плотник, завидев, что Хитрово зашел в башню, кинулся за ним следом, догнал его на последних ступенях.

– Добре, добре срубили, – сказал воевода, оглядывая окрестности из узкой прорези бойницы.

Вокруг на много вёрст простиралась засечная черта. Хотя снега засыпали рвы, но хорошо были видны частокол, завалы деревьев в лесу, где буреломом прошла засека. На ближней стороже из землянки караульщика струился дымок, два стрельца тащили по льду Барыша плетёные ловушки – морды, чтобы опустить их в прорубь, на берег, скользя копытами, взбиралась лошадь, волоча за собой сани с большой бочкой, из которой плескалась вода.

– Когда остальные башни срубите?

– Почти готовы, осталось поднять, – ответил старший плотник. – Вон они, отсюда их как на ладони видать.

Плотники по месту нахождения башни в стене рубили только первую клеть сруба, остальные рубили в стороне от стены, затем поднимали их наверх и устанавливали на место. Это позволяло увеличить скорость строительства и множество опорных пунктов на засечной черте возникли за короткое время.

– Богдан Матвеевич, господин, – сказал Васятка, озабоченный предстоящим отъездом воеводы. – Разреши уйти, мне надо всё подготовить для тебя в дорогу.

– Ступайте оба. Я здесь побуду.

Стуча сапогами по ступеням лестницы, старший плотник и Васятка отправились вниз. Хитрово поплотнее запахнул шубу и притулился возле бойницы, глядя в заснеженную даль. Сумрачно, неуютно было на душе у воеводы. Неизбежная пря с Дубровским на Москве перед очами царя и боярства отягчали его невесёлыми думами. Не любил он вступать в противоречия ни с кем – ни с высшими, ни с ровней, опасное и тягостное это дело, но в этот раз уклониться не было возможности. За родовую честь нужно стоять, не жалея живота своего, поруха чести неизбежно отразится на нём самом, но что еще важнее – на родичах, тем более что Богдан Матвеевич был старшим в роде и нёс ответственность, по установленному тогда порядку, за всех. Стерпевшим поруху чести грозила опасность быть отодвинутыми навсегда с пути, который вёл к получению должностей, званий, новых денежных и земельных пожалований от государя.

Судить его спор с Дубровским будет молодой государь, возведённый на царство всего два года назад. Конечно, он примет во внимание и родословную, и заслуги перед отечеством противников, прислушается к мнению ближних людей. Хитрово при дворе хорошо знали, он был в родстве со Ртищевыми и Морозовыми, самыми близкими царю Алексею Михайловичу людьми.

Хитрово посмотрел на солнце и заторопился. Подойдя к конному двору, он увидел, как из него выехали сани, запряженные двумя лошадями, гусем. На крыльце воеводской или съезжей избы стояли Кунаков и Приклонский. Хитрово коротко простился с ними и отправился в путь, сопровождаемый пятью казаками.

Вечером Богдан Матвеевич достиг Промзина Городища. Заночевал там и к концу следующего дня приехал в Алатырь, откуда начиналась государева ямская гоньба.

Перед Москвой, когда появились, сменяя друг друга, слободы и посады, дорога стала накатаннее и просторнее. Запряжённый двуконь воеводский возок то и дело обгонял санные обозы, везшие в стольный град на торжища туши скота, вороха битой птицы, рогожные кули с мукой, лубяные короба замороженной рыбы и много всякого другого товара. Москва была огромна и прожорлива и без особого разбору всасывала в себя всё, что производила Русь – от Астрахани до Архангельска, от Пскова до зауральских стран.

За год с лишком пограничной службы Хитрово успел поотвыкнуть от многолюдства. На засечной черте праздношатающихся людей не было, там все приставлены к делу: казак промышлял неприятеля на ногайской стороне, стрелец нёс караульную службу, присланные из верхних уездов работные люди рыли ров, валили засеку, рубили срубы острожных и засечных укреплений. Но Москве до этих забот не было никакого дела. Её пронырливый и ухватистый на чужую копейку люд узнавал о другой, неизвестной ему России только тогда, когда на столицу наваливалась орда и рати многочисленных русских земель поспешали к ней на помощь.

Родовой дом Хитрово, большое, с полдесятины, подворье, застроенное избами и подсобными помещениями, находился неподалеку от Кремля, в Китай-городе, и был огорожен высокой кирпичной оградой. Богдан Матвеевич вылез из возка и перекрестился на образ Николы-угодника, находившийся над воротами под крышей. Скрипнула смотровая дверца, оттуда показалась борода воротника. Узнав хозяина, он сдавленно ойкнул, загремели замки и засовы, ворота распахнулись. Воротник и двое караульных уткнулись бородами, приветствуя хозяина, в грязный мартовский снег.

Хитрово ступил на деревянные мостки двора и осмотрелся. Вроде всё было в порядке, всё на месте: над поварней дымилась труба, готовилась еда для дворни, у конюшни конюх нагружал кормушку сеном, в другом конце возле людской мыльни баба развешивала выстиранное бельё на тонкие жерди. Появление хозяина вызвало среди дворовых холопов переполох. Те, кто находились близ дверей, попрятались, остальные повалились в снег. На крыльце хором появился ключник и юркнул обратно, известить о приезде Богдана Матвеевича его мать и супругу.

Хитрово сбросил на руки слуги шубу и поднялся по лестнице наверх, в горницу.

– С приездом, господин! – ключник поцеловал хозяйскую руку.

– Как управляешься, всё ли цело? – спросил Хитрово, строго глядя в глаза холопа.

– Слава Богу, все на месте, все живы здоровы. Боярыня вот только прихварывает.

– Ладно. Поговорим после.

Известие о болезни матери не было для Хитрово новостью. Прасковья Алексеевна недужила последние несколько лет. У неё была нелегкая вдовья судьба: отец Богдана Матвеевича погиб вместе со своими двумя братьями, сражаясь с шайками малоросских казаков, наводнивших Русь во времена Смуты. Царь Михаил сохранил за вдовой полное владение калужским поместьем из-за ратных заслуг мужа, что было редкой в те времена милостью.

По бревенчатому переходу Хитрово прошёл в избу матери. Она его уже ждала, сидела на постели, опираясь на горку подушек. В горнице пахло лечебными травами, сквозь небольшое окно пробивалась полоска дневного света и освещала высохшие, обтянутые истонченной кожей руки матери. Богдан Матвеевич бережно обнял её и поцеловал в щеку.

– Какое счастье, сынок, что ты приехал, – тихо произнесла Прасковья Алексеевна, глядя на сына радостными глазами, в которых вспыхивали искорки слёз. – И не чаяла уже тебя увидеть.

Хитрово подвинул к постели одноместную скамеечку и сел рядом с матерью.

– Как я мог сам приехать? Государь вызвал, чтоб ехал немедля.

Прасковья Алексеевна заволновалась.

– Что так? Или случилась беда?

– Не можно мне, матушка, входить в царское рассуждение. Он один всё ведает. Как наши родичи живут-здравствуют?

Род Хитрово был большим, многие из него числились при царском дворе стряпчими и стольниками, стояли друг за друга горой, что было необходимо в соперничестве с другими дворянскими родами.

– Мало я кого вижу, Богдан. Кому нужна я, старуха?

– Что, и брат Иван не бывает?

– Ты же знаешь службу стольника? В своём приказе днюет и ночует. Ко мне забежит, посидит чуток, да все на оконце поглядывает, торопится. Днесь заскакивал, винную ягоду на меду принес. Вон она в чаше. А ты надолго?

– На то есть царская воля, матушка, – сказал Хитрово, доставая из-за пазухи небольшую икону. – Был по делам в Казани, заехал в Богородицкий монастырь. Архимандрит Паисий благословил тебя образом пресвятой Богородицы.

Прасковья Алексеевна с благоговением взяла в руки иконку и поцеловала.

– Отблагодари отца архимандрита, Богдан, – сказала она, заметно повеселев. – На Москве наслышаны о подвигах его монастырской братии. Авось мне их молитвы помогут. Боли у меня, порой спасу нет, все суставы выворачивает.

Хитрово ласково погладил руку матери, поправил одеяло.

– Я завтра буду у государя. Позволь испросить для тебя его иноземного лекаря?

– Нет, нет! Что ты! – Прасковья Алексеевна не на шутку испугалась. – Эти немцы все лютераны и чернокнижники! По всей Москве дома себе наставили. На Рождество патриарх вышел из собора, народ пал ниц, а двое стоят. Оказались немцы, в нашем русском платье. Нет, немецких лекарей не надо!

Хитрово промолчал, ему самому не нравилось чванливое поведение немцев в Москве, в которую их наприглашали для создания войска иноземного строя. Большинство из них были хвастливы, задиристы, русских порядков не знали и не хотели знать, отчего случались драки между ними и москвичами.

– Я ведь не одна здесь, – продолжала Прасковья Алексеевна. – Сноха каждый день у меня сидит, Хитрово приходят, твой наперсник Федя Ртищев бывает. Ты к нему съезди, Богдан. Он сейчас у государя в большой силе.

Дверь в горницу отворилась и тут же захлопнулась.

– Марьина девка прибегала, – улыбнулась Прасковья Алексеевна. – Да и ты сам, наверно, заждался встречи. Иди к жене.

Хитрово поцеловал мать, вышел из горницы и по бревенчатому переходу проследовал в женину избу, в которой не был более года.

Распахнул дверь и сразу попал в жаркие объятия. Мария обожгла его долгим горячим поцелуем, и он сам загорелся, подхватил жену на руки, закружил по горнице.

– Отпусти, задушишь, – пролепетала она. – Экий медведь! Неровён час, кто увидит наше баловство.

– Жена должна быть скромной на людях, а вдвоём как не побаловаться!

Но опустил её и, отпустив на шаг, осмотрел всю целиком взыскующим взором и улыбнулся. Ему показалось, что за время разлуки жена еще более похорошела, раздобрела, но не в полноту, а приобрела спелую мягкость, её тело при движениях, несмотря на просторную одежду, зазывно играло и влекло к себе истосковавшегося мужа. Мария всё поняла и лукаво улыбнулась, довольная своей властью над супругом.

– Как Василиса? – спросил Хитрово. – Здорова ли?

– Она рядом, – сказала Мария и крикнула: – Дунька, приведи Василису!

Богдан Матвеевич с волнением ждал появления дочери. Их первый ребёнок, тоже девочка, умерла от оспенного поветрия несколько лет назад.

– Подойди к отцу, – Мария слегка подтолкнула Василису, которая уцепилась за подол её летника. Дочери было всего четыре года, и от отца она отвыкла, да и раньше видела его не часто, почти всё время он был на службе во дворце.

Богдан Матвеевич взял дочь на вытянутые руки, вгляделся в настороженное личико: она обещала стать похожей на мать, такая же большеглазая, волосы с золотым отливом.

– Что, дочка, подзабыла отца?

– Нет. А почему от тебя дымом пахнет?

Хитрово рассмеялся, в дороге он ночевал в курных избах, и его одежда пропахла дымом от бездымоходных крестьянских печей.

– Я тебе, Вася, подарок привёз с черты. Казаки на Волге насобирали дивные камушки.

– А где они?

– В дорожной суме, чуть позже отдам.

– Она у нас умница, – сказала Мария. – Я вышиваю, она приглядывается, сама в руку иголку взяла.

Хитрово вздохнул и подумал, что не дает Бог ему наследника, девчонки не опора в старости, не продолжение рода, уйдут в чужую семью и, как в лесу, потеряются.

В двери горницы сунулся ключник:

– Господине! Иван Матвеевич приехал.

– Ах ты! – всплеснула руками жена. – Я же тебя, Богданушка, обедом не попотчевала!

– Прикажи подать в горницу, – сказал Хитрово, отпуская дочь. – Иди к матери, я ещё зайду к тебе.

Иван Хитрово был одним из первых по значению стольников на Москве, ведал многими делами в Разрядном приказе, доброжелатели сулили ему в будущем окольничество. Узнав о приезде брата, он поспешил его навестить, имея на это серьёзные причины.

Братья крепко обнялись, троекратно облобызались и сели друг против друга за столом на скамьи.

– Что зришь так? – спросил Богдан. – Сильно я изменился?

– Одно скажу, заматерел, мужем смотришься. И седина в бороде появилась. Что, не мёд полевая служба?

– Тебе ли не знать этого, Ваня? – сказал Богдан. – Разрядный приказ все засечные черты блюдёт, ему всё ведомо.

– Но твоей службы я не знаю, на черте наскоком был один раз недавно.

– Где же?

– На Белгородской черте, в Комарицком драгунском полку. Государь мыслит завести ещё двадцать – тридцать полков иноземного строя, драгунских, рейтарских, солдатских. Полк в Комарицах недавно испомещён, пять тысяч драгун, у каждого пятнадцать четвертей земли в трёх полях, налогов не платят. Прошлым летом крымцы, как ни пытались, через них не прошли.

– Это какую же прорву денег надо на строительство новых полков? – сказал Богдан. – Об этом думали?

– С соли будут брать. Указ уже огласили, небось слышал. Борис Иванович Морозов с окольничим Траханиотовым и дьяком Чистого затейку эту удумали. Соль сейчас в десять раз дороже, чем прежде.

– Это прямая дорога к бунту, – жёстко сказал Богдан. – По дороге в Москву я хоть и быстро мчал, но многое слышал. Подошли рыбные обозы с Яика, на дворе конец марта, скоро отпустит, рыбу нужно солить. В Рязани торговые люди недовольны, в Коломне разграбили соляной склад.

– Вот я и мыслю, – сказал Иван. – Сейчас самое время надбавку на соль снизить наполовину. Люди бы возрадовались такому облегчению, утишились, а государевой казне прибыток изрядный.

– Правильно мыслишь, Иван! – рассмеялся Богдан. – А урезанной наполовину прибавки хватит на новые полки?

– Должно было бы хватить, но ведь растащат! На Москве открыто говорят, что Морозов главный казнохват, и дружки от него не отстают. У Морозова, пока он воспитателем молодого царя был, имелась одна захудалая деревенька, а сейчас поместья в Нижегородском уезде, близ Москвы. Откуда это всё? О больших пожалованиях государя неизвестно, да и не было их, значит одно – в государевой мошне ловко шарит.

Последние слова Иван произнес почти шепотом, с оглядкой на слуг, которые принесли обед из поварни: калачи, пироги с разной начинкой, щи на снетках, гречневую кашу, овсяной кисель. Слуги достали из открытого шкафа чашки, ложки, протёрли их чистым полотенцем и поставили на стол, на другой стол поставили судки с горячим.

– Ступайте, – сказал хозяин. – Мы сами разберёмся.

Вина на столе не было, Богдан Хитрово избегал хмельного, справедливо полагая, что оно застит ум и черствит душу, и пил только тогда, когда не было возможности этого избежать, ведь не откажешь государю, если он пошлёт тебе со своего стола кубок. На пирах пили порой до безобразия, бахвалились количеством выпитого, не редки были случаи, когда, упившись, боярин засыпал под царским столом.

– Ты к матери заходил? – спросил Богдан.

– Плоха матушка. Твоему приезду радуется.

После обеда вымыли руки из рукомойника, вытряхнули из бород хлебные крошки, утёрлись полотенцем. Хозяин кликнул слуг, те быстро собрали посуду, подтёрли стол и ушли.

– Тебе, конечно, ведомо, Богдан, – сказал Иван, выковыривая из зубов остатки пищи, – для чего государь тебя истребовал к себе.

Богдан внимательно посмотрел на брата: начинался самый важный разговор.

– Я думаю, об этом вся Москва знает, – ответил он. – Ртищев отписал, что государь пожаловал мне окольничество, а Юшка Дубровский ударил челом против меня, что он-де обойдён и в том поруха всему роду Дубровских.

– А нам не поруха, если Дубровские наперёд вылезут? – закипятился Иван. – Наше дворянство старее ихнего. Их предки – крестьянишки князей Пронских, а наш пращур, мурза Едуган, выехал из Орды к рязанскому князю Олегу ещё до Куликовской битвы, принял христианство и стал Андреем Хитрым, от него и пошли мы, алексинские, и другие Хитрово. Об этом есть записи в церковных книгах. А как Рязанский удел отошёл к Москве, так и Хитрово выехали туда же, и уже больше двух веков числятся по московскому дворянскому списку. И сейчас нас в этом списке восемь мужей.

В голосе брата слышалась кровная обида. Иван был горяч и мог при случае зашибить Дубровского, что делать не следовало. Сам Богдан был тоже возмущен челобитной о местничестве, но вида не показывал, он умел скрывать от других обуревавшие его чувства.

– Государь мои дела ведает, – сказал он. – За мной новый град Карсун, засечная черта. У Дубровских были в роду полковые воеводы, но сейчас за ними ничего нет. Род захудал, измельчал. Положимся на волю государя.

– Попляшет у меня Юшка, – продолжал горячиться Иван. – Вот замнётся дело, придушу его в тёмном месте, как воробья!

– Остынь, Иван! Не стоит глупыми выходками тешить других. Всё решится в мою пользу, государь меня не оставит своей милостью.

– Хорошо бы так, – сказал младший Хитрово. – Шепчут государю наши супротивники. Слух есть, что государева тестя Милославского подрядили на это дело. А тот ведь круглый дурак, прости Господи! Нет, поеду к боярину Борису Ивановичу Морозову, ударю челом! Он ведь наш свойственник, пусть молвит царю слово.

Богдан взял из стоящей на столе чаши грецкий орех, расколол его серебряными щипцами. Протянул половину брату.

– Попотчуйся, Ваня, и охолонь. Морозов нам седьмая вода на киселе, помогать не станет. У него своих супротивников в думе полно. Не с руки ему вязаться в это дело.

– Слушай, Богдан, ударь челом Вяземскому, – продолжал гнуть своё Иван. – Старик тебя любит. Полковое воеводство в Темникове тебе через его хлопоты досталось.

– Погоди! – Богдан встал и вышел в другую комнату.

Через некоторое время он вернулся с грамотой.

– Вот слушай, что отписал мне в Темников Федор Ртищев. «…государь дозволяет тебе быть на Москве. О пре с Дубровским разговора не веди, поелику дело решено. Указано тебе представить государю свои розмыслы о будущем граде Синбирске…»

Хитрово бережно свернул в трубку письмо Ртищева и положил на стол.

Иван молчал. В отличие от брата он не отличался скородумием.

– Федор ясно пишет, что мое дело решено, посему князя Андрея Вяземского беспокоить не следует.

– Смотри, Богдан, не промахнись, помни, что ты за весь род в ответе. Покачнёшься ты, мы повалимся. Ладно. Засиделся, мне нужно ещё в приказ поспеть, заботы с новыми полками невпроворот.

Иван вышел, а Богдан Матвеевич чуть помедлил, затем встал и приблизился к окну. Брат подбежал к коновязи, вырвал из рук помедлившего слуги поводья и вскочил на жеребца. Ворота распахнулись, и стольник направил жеребца прямо на шарахнувшихся в стороны прохожих.

Хитрово прошелся по горнице, затем открыл дверь и крикнул:

– Герасим, заходи!

В горницу опасливым шагом вошел ключник с листом бумаги в руке.

– В порядке ли всё дома?

Ключник развернул лист.

– Ты что, Герасим, память потерял? – насмешливо спросил хозяин. – Ишь ты, на бумажке нацарапал. Ну-ка, дай мне её!

Хитрово быстрым взглядом просмотрел записи.

– Начинай, а я буду сверяться, так ли говоришь, как записано.

Ключник начал перечислять, сколько всего истрачено денег на содержание дома за время отсутствия Хитрово. Трат было немного, почти всё доставлялось из вотчинных и поместных деревень: говядина, баранина, свинина, битая птица, мёд, хлеб, крупы, капуста, репа, свёкла, масло сливочное и конопляное, холсты, верёвки, даже берёзовые дрова и веники нескольких видов. Покупались на торге свечи, соль, перец, шафран, ткани, пуговицы, конская сбруя, посуда и другие, нужные в хозяйстве вещи.

Ключник без ошибки всё перечислил и, заметив, что хозяин улыбнулся, облегчённо вздохнул.

– Беглые есть?

– От нас не бегут, – сказал ключник. – Я выполняю твое повеление, господине, кормлю, одеваю. Наша дворня живёт не в пример лучше соседской. У Собакиных двадцать холопей утекло той осенью, побежали, не испугавшись зимы.

– А у нас что, ангелы? – усмехнулся Хитрово. – Не воруют, по кружалам не шастают, табак не пьют?

– Не без того, – замявшись, ответил ключник. – Для таких у нас батоги имеются.

– И помогает?

– Дюже помогает. Встаёт поротый со скамьи и не успеет рубахой накрыться, как в ноги валится, благодарит за науку.

Хитрово усмехнулся, он знал, что у Герасима тяжёлая рука, и дворня перед ним трепетала.

– Каков приплод?

– Негусто, но есть, – отвечал ключник. – Бабы впусте не бывают. И меня Бог наградил седьмым сыном.

– Молодец, Герасим, – сказал хозяин и, достав из кошелька рубль, протянул ключнику. – Прими от меня за труды.

Тот упал на колени и поцеловал барину руку.

Хитрово крепко ухватил его за бороду, притянул к себе, беспощадно глянул в глаза.

– Сколько украл?

Герасим сдавленно забормотал:

– Чист я перед тобой, господине! Аки пёс, стерегу твое добро!

– Гляди! – оттолкнул от себя ключника. – Деньги на хозяйство выдаст госпожа.

Ключник юркнул за дверь, а Хитрово прошёлся по горнице, выглянул в окно. Бревна мостков от ворот к избе обтаяли под солнцем, в луже плескался голубь.

«Надо быстрее ехать на черту, – подумал он, – пока не развезло пути. Как бы в грязи не утонуть. Завтра явлюсь перед государем, и в дорогу».

Время дня Хитрово мог определить, не глядя на часы, и знал, что сейчас пополдень, москвичи залегли спать, кто на перине, кто на рогожке, всяк по своему достатку. Сам он после обеда избегал спать, потому что, разлежавшись, чувствовал себя разбитым, но скрывал это от чужих глаз, поскольку подобное поведение осуждалось общественным мнением. Послеобеденное время Хитрово отдавал чтению богословских книг, иногда, если удавалось купить добрую иноземную книгу, читал по-латыни или по-польски. Языки он перенял у пленного шведа, который жил в их усадьбе в Григоровке. Знание языков он углубил в семье Ртищевых, где воспитывался вместе с сыном своей родной тётки Федором, с которым его сблизило увлечение книжной премудростью. Сейчас Федор Ртищев входил в кружок ближних к царю людей, с которыми благочестивый Алексей Михайлович обсуждал, как оздоровить церковный быт, исправить богослужебные книги по древним рукописям, отвратить народ от владевших им пережитков суеверия и язычества. Сам Хитрово не входил в кружок «ревнителей благочестия», но близко знал его участников: окольничего Ртищева, царского духовника Вонифатьева и архимандрита Новоспасского монастыря Никона, которому судьба уготовила в недальнем будущем быть патриархом.

«Поеду к Фёдору», – решил Хитрово и крикнул:

– Герасим! Оседлай Буяна!

Фёдор Ртищев жил на соседней улице, но обычай не позволял дворянину ходить пешком на людях, чтобы не умалить родовую честь.

Жеребец косил на подходившего к нему Хитрово лиловым глазом, выгибал шею, но хозяин не дал ему потачки, запрыгнул в седло и сжал острыми стременами бока. Буян резко прыгнул вперед, но получил плеткой между ушей и успокоился, узнал хозяина. Неторопливо по мокрому снегу Хитрово доехал до дома Ртищева, оставил жеребца открывшему ворота холопу и прошел к крыльцу. Хоромы были построены по-иноземному, в два этажа из кирпича, Хитрово поднялся на крыльцо, его встретил дворецкий и привел к хозяину.

– Заходи, Богдан! – радостно воскликнул Ртищев и поспешил навстречу брату. Они обнялись и расцеловались. В комнате, кроме них, находились ещё двое: протопоп Казанского собора Иван Неронов и священник в залатанной и забрызганной грязью рясе, судя по всему, явившийся из какого-нибудь деревенского прихода.

– Отца Ивана ты знаешь, – сказал Ртищев. – А это отец Аввакум из Лопатиц, его воевода сшиб с места, вот он и прибежал на Москву.

Аввакум был невысок ростом, сухощав и порывист в движениях – полная противоположность статному и величавому Ивану Неронову. Он цепко и оценивающе посмотрел на Хитрово и продолжил прерванное появлением гостя повествование.

– По мале времени, у вдовы воевода отнял дочь, и я молил возвратить сиротину матери, так он воздвиг на меня бурю, его люди у церкви меня чуть не задавили. Долго лежал без памяти, но ожил Божьим мановением. Воевода отступился от девицы, но вскоре пришёл в церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах. Потом прибежал ко мне в дом, бил меня и от руки отгрыз персты, как пес! Когда я стал захлебываться кровью, то отпустил руку, а я, завернув руку платом, пошёл к вечерне. После службы опять наскочил на меня с двумя малыми пищалями, на полке порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Он меня лает, а я ему говорю: «Благодать в устах твоих, Иван Родионович, да будет!» Посём двор у меня отнял, а меня выбил, всего ограбил и на дорогу хлеба не дал.

Бесхитростный и честный рассказ Аввакума сильно взволновал впечатлительного Федора Ртищева.

– Какой срам на Руси творится, а ведь скоро семьсот лет как она знает истинного Бога! – горячо произнес он. – Страшно сказать, но за это время Русь мало очеловечилась! Если воевода такое в церкви позволяет, то что делается в приказной избе, где он полноправный владыка!

– Нестроение на Руси от смуты пошло, – промолвил бархатным баритоном Иван Неронов. – Так замутились все, и лучшие люди, и крестьяне, и сволочь, что до сих пор мрак не осядет в душах. Нужно время, спокойствие и лучшее строительство церковной жизни. На отца Аввакума свой гнев взгромоздил не только воевода, но и иереи. Унимал баб и попов от блудни.

Хитрово повествование Аввакума не удивило, он знал и более ужасное, но сам поп его заинтересовал и приглянулся своим незлобивым отношением ко всему, что с ним произошло. Он не причитал, не заламывал в горе руки, не вымогал к себе сочувствия, лопатицкий беглец просто и искренне поведал, что с ним произошло, а судить об этом представил другим. Помочь Аввакуму Хитрово мог только одним, деньгами.

– Благодарствую, господине, – отказался Аввакум. – Слава Богу, у меня всё в достатке.

– Не обижай дающего, Петрович, – сказал Неронов. – Богдан Матвеевич не милостыню подаёт, а жертвует.

Аввакум ещё не пообтерся на Москве и был стеснителен в отношениях с лучшими людьми. Поблагодарил Хитрово, взял деньги и сел на скамью. В нём отсутствовали навязчивость и искательность, часто свойственные беднякам.

– Твое дело я молвлю государю, – сказал Ртищев. – Где ты остановился? Мой дом для тебя открыт.

– Он не один, а с женой и малым дитём прибежал, – сказал Неронов. – Крыша над головой у него есть, при Казанском соборе. А нам пора к службе поспеть.

Ртищев проводил священников на крыльцо, смотрел им вслед, пока за ними не закрылись ворота.

– Я рад тебе, Богдан! – сказал он, входя в горницу. – Год или более того не виделись, как ты? Рассказывай!

– Известное дело – пограничная служба. Городок Карсун заложил, в нём крепость, вал по обе стороны повели до Синбирска и Инсара.

– Трудно было после московской жизни?

Хитрово знал, что Ртищев мечтает о большом самостоятельном деле, но государь не отпускал его от себя ни на шаг. Назревали серьёзные перемены в церковной жизни, и умный, ведающий в богословских вопросах Ртищев был ему необходим в качестве первого советника и собеседника.

– Для меня черта стала новым делом, – сказал Хитрово. – Государь мне многое доверил, а справился ли я, не знаю.

– Что ж, не один ты из ближних к царю людей этой думой занят, – улыбнулся Ртищев. – Государь сегодня спрашивал о тебе.

– Как он обо мне мыслит? – помедлив и заметно волнуясь, спросил Хитрово.

– Не смущай меня, Богдан, – ответил Ртищев. – Мое правило – не выносить ничего из дворца. Государь это знает, и лишиться его благорасположения я не хочу. Вот о своей задумке могу рассказать.

Хитрово понял, что ясного ответа не получит, и упрекнул себя за то, что слишком быстро в пограничной глухомани отвык от придворных обычаев. Здесь, при дворе, каждый стоял за себя, и если помогал другому, то так, чтобы его не задела даже случайная немилость царя. А государев гнев непредсказуем, как землетрясение.

– На какую задумку ты, Федор, решился? – спросил он, скрывая неудовлетворение.

– Мыслю я учредить школу, в которой бы наши братья, учёные монахи из Киева, обучали языкам, греческому, наукам словесным до риторики и философии. Наши епископы, не говорю о простых иереях, плохо образованы, не знают богословия, путаются в самых ясных понятиях. А Русь в настоящее время оплот православия, наши угнетенные турками братья с надеждой взирают на Москву, чая если не скорого освобождения от ига, то духовной поддержки. Тем временем в нашем богослужении имеются серьёзные расхождения с тем, как понимают православие греки, сербы, болгары. Все это необходимо устранить, а для этой работы нужны образованные правщики книг, просвещённые иерархи, способные проводить политику Москвы в зарубежье. Государь мыслит осадить хана в его поползновениях. Русь должна быть полновластной в своих южных пределах и на Слободской Украине.

Хитрово были ведомы замыслы царя и государевой думы об укрощении крымского хана и повороте русской внешней политики с западного направления на юг, в сторону Дикого поля. В его понимании, Русь представлялась ему избой, у которой не было одной стены, это было Дикое поле, и через него постоянно вторгались крымцы и ногаи, уволакивая людей, скот и имущество.

– В Заволжье усилились калмыки, – сказал он. – Постоянно нападают на русские поселения. Сейчас с башкирами сцепились, воюют друг друга. Черта нам поможет отгородиться от них, но она дорога и людей много забирает.

– Другого пути нет, – задумчиво произнес Ртищев. – Казна пуста, новый соляной налог государь указал, скрепя сердце. Но в мыслях у него есть и другое – собрать Земский собор, принять новое Уложение, которым навечно прикрепить крестьян и посадских людей к тяглу. Будут отменены урочные годы и крестьянам запрещён выход от владельцев.

– Давно пора! – воскликнул обрадованный известием Хитрово. – Надобно приравнять крестьянишек к кабальным холопам. Сейчас в бегах полстраны, тягла не исполняются, денег взять не с кого, казна пуста!

Ртищев подошел к полкам, где у него стояли книги, и взял большой лист бумаги.

– Я прошлым летом разговаривал с английским купцом Самуэльсом, не по торговым делам, а пытал его о тамошних порядках. Всё у них не по-нашему устроено, но самое любопытное, что там крестьяне уже триста лет свободны. Триста лет! А мы только надумали запретить им выход. Я вот записал, сколько доходов получает английская казна, в десять раз больше, чем наша.

– Там крестьяне владеют землей?

– Нет, нанимают её на срок у лордов.

– Эх! – усмехнулся Хитрово. – Им бы наши заботы. У них крестьянишки от безземелья в Америку утекают, а у нас земли немеряно, наш мужик землю нанимать не будет, уйдёт, куда ему вздумается, и найдёт себе пашню. На Руси мужика надо держать в кулаке.

– Да, все у них не как у нас, – согласился Ртищев. – У них основная прибыль в казну от торговли, а мы своих купцов гостиной и суконной сотен в дым разорили. На днях они челобитную государю подали, что вконец исхудали и обнищали. Всем памятна судьба гостя Надеи Светешникова, который ссужал Михаила Фёдоровича на десятки тысяч рублей и был выставлен на правёж за недоимку.

На дворе стало смеркаться. Перехватив взгляд Хитрово, брошенный на окно, Ртищев спохватился:

– Извини, Богдан, я тебя совсем заговорил. Экий я невежа, гость в доме, а стол пустой!

– Мне пора домой, – сказал Хитрово, поднимаясь с лавки. – Я с дороги, родных ещё толком не видел.

– Поцелуй за меня своих, – говорил Ртищев, провожая двоюродного брата на крыльцо. – Я редко у них бываю, но ты знаешь царскую службу. Приходи во дворец завтра, как обычно, после утрени.

Хитрово въехал в своё подворье и сразу учуял запах дымка: протопленная господская баня ждала хозяина. На поварню с двумя ведрами молока шла баба, в огороженном жердями загоне толпились телята, споро расседланный конюхом Буян хрумкал овсом, матёрый бык, привязанный цепью к вкопанному в землю столбу, наклонив рога, рыл снег передними копытами и крутил хвостом. На всем подворье ощущалось присутствие порядка, довольствия и покоя.

Хитрово соскучился по своей домовой бане. Он любил попариться, поваляться на полке под огнедышащими ударами берёзового или дубового веника. В Карсуне ему приходилось париться в общей бане, она была слишком просторной, построенная из дубовых брёвен, и всё в ней было не то, что своя баня, которая для всякого русского человека – начало и конец земного пути, в ней его купают после рождения и обмывают после кончины.

Встретивший хозяина на крыльце Герасим сказал, что баня готова и госпожа уже там. В предбаннике Мария на лавке раскладывала белье, своё и мужнино, рядом лежали гребни, редкий и частый, два мыла, жидкое и твёрдое, купленные у казанских торговцев.

– Вот я тебя и поймал одну, Маня! – воскликнул Хитрово, входя в предбанник.

Он обнял её, поцеловал распущенные ниже бёдер золотистые волосы и стал снимать с жены рубаху. Жарко выдохнул:

– Не забыла меня?

Она затуманенным взором посмотрела в его глаза, и уголки её запунцовавших губ приподнялись в призывной улыбке.

Москва просыпалась рано, ударили, спугнув городских ворон, колокола сорока сороков стольных церквей и соборов к утрене, проснулся государь в своём дворце, проснулись бояре, служилые и прочие люди, и всяк поспешил восславить Господа за то, что даровал он православному миру новый светлый день.

Хитрово встретил утро в крестовой комнате, стоя на коленях перед образами. Рядом с ним молилась жена. Стоя на коленях позади хозяев, творили молитву ближние слуги. В комнате было душно, зыбко трепетали огоньки лампад, но никто не спешил выйти вон, молились долго и истово.

После утренней молитвы Хитрово поднялся в комнату, где хранилась парадная, для выхода во дворец, одежда. На исподнее он надел красную шёлковую рубашку и пристегнул к ней вышитый золотом и унизанный жемчугом воротник, затем короткие, до колен, суконные штаны, шерстяные чулки и красные, из персидского сафьяна сапоги, подпоясался дорогим, в золотых бляхах и пластинах, прадедовским поясом и застегнул его на крючки. Первой верхней одеждой был тафтяной зипун без рукавов; второй – кафтан с длинными до колен рукавами из красного сукна с жёлтыми нашивками на груди. Поверх всего Хитрово надел шубу до пят из чёрнобурых лисиц, крытую красным английским сукном. Довершала одеяние остроконечная шапка из куницы.

Выбрав из нескольких палок одну с набалдашником из слоновой кости, Хитрово вышел на крыльцо, возле которого конюх держал под уздцы Буяна. Жеребец для парадного выезда был убран богато и нарядно, уздечка, седло, стремена украшены серебряными бляхами, на копытах привешаны колокольчики, а к луке седла, обитого красным сафьяном, прикреплены маленькие литавры. Хитрово, отягченный одеяниями, влез в седло, взял в руки короткий бич с рукояткой из татарской жимолости, ударил им в литавры, и жеребец, приплясывая, вынес его со двора.

Несмотря на ранний час, на улице было людно. Москвичи спешили на торг, широко раскинувшийся возле Кремля на Красной площади. В основном это были простолюдины, мелкие торговцы и малоденежные покупатели, поспешавшие приобрести какую-нибудь еду или одежду, пока продавцы не установят дневную цену, которую позднее сбить будет трудно. Среди толпы виднелись всадники, это служивые люди дворянского звания направлялись в приказы или на царский двор. Чем ближе к Кремлю, тем больше нищих; они, не страшась бичей, бросались под ноги лошадей и вопили:

– Подай мне, и зарежь меня! Подай мне, и убей меня!

Несколько нищих бросились к Хитрово с ужасным криком, обнажая беззубые, изъязвлённые рты, он ударил их несколько раз бичом, и они с воем откатились прочь. И никто не обратил на это внимания, люди шли мимо, каждый занятый своим делом.

Перед Фроловскими воротами было попросторней, здесь стояли стрельцы, охранявшие Кремль, перед рвом находилась большая пушка, горкой лежали ядра, горел костёр. Лед во рву подтаял, и из него отвратно пахло гнилью. Проезжая через мостик к воротам, Хитрово мельком глянул вниз и увидел вмерзший в лед, наполовину исклеванный воронами лошадиный труп. Хитрово сплюнул через плечо и стременами послал жеребца в ворота.

Площадь перед государевым дворцом была заполнена людьми. Здесь находились стрельцы охранявшего царя Стремянного приказа, стряпчие и стольники, их место было не во дворце, а не далее царского крыльца, где они и толпились, ожидая, что кого-нибудь выкликнут и дадут поручение, которое их выделит и отличит от других искателей государевой милости.

Хитрово провел возле крыльца, сначала стряпчим, затем площадным стольником, почти десять лет, пока не выдвинулся в комнатные стольники, то есть был допущен в комнату, где царь вёл прием ближних бояр, и пробыл им пять лет, до назначения полковым воеводой. Многие здесь его помнили и знали; когда он въехал на царский двор, к нему подбежали несколько стряпчих, уважительно поздоровались и подхватили под уздцы коня.

Возле коновязи стояли несколько десятков лошадей в парадном убранстве, некоторые лучшие люди приехали к государю еще затемно, первенствуя друг перед другом в предстоянии перед очами царя. Хитрово отряхнулся, поправил пояс и, обходя конские шевяки, степенно двинулся к крыльцу. Царская служня, стряпчие и стольники расступались перед ним, давая дорогу. Краем уха Хитрово улавливал шепотки: его пря с Дубровским была свежей придворной новостью и на все лады обсуждалась.

Царское крыльцо было очень большим, на него вели несколько боковых и один центральный вход, по которому Хитрово поднялся к дверям. Для многих право зайти в них было самой заветной мечтой, многие, состарившись на службе при дворе, так этого права и не получили, его давал сам государь, а добиться его расположения без влиятельных родственников и покровителей было невозможно. Хитрово это прекрасно знал. Он, имея в родстве и свойстве Ртищевых и Морозовых, много лет протоптался в зной и стужу на царском дворе под открытым небом, улучая случай войти в дворцовую дверь. Много за это время он перетерпел ругани и тычков от комнатных стольников, пока, наконец, не получил право переступать царский порог.

По бокам двери стояли два рослых стремянных стрельца. Хитрово перекрестился на образ Георгия Победоносца над входом и вошел в царские сени. Это было просторное тускло освещённое помещение, где прохаживались, стояли и вели беседы лучшие люди: бояре и окольничие, думные дворяне и думные дьяки. Многие храбрецы, попадая сюда в первый раз, робели от великолепия убранства царских сеней, вида сановных людей и ощущения, что где-то рядом находится царь. Подобное чувство когда-то испытал и сам Хитрово, но со временем пребывание возле государя вошло у него в обычай, стольник «при крюке» выработал сноровку обходиться, не раздражая их, с первыми лицами государства, что во все времена считалось трудным и смертельно опасным делом.

Федор Ртищев был уже здесь. Он и царский духовник Стефан Вонифатьев подошли к Хитрово.

– Что не весел, Богдан? – спросил Ртищев. – Сейчас у государя боярин Морозов. Следующим выкликнут тебя.

– От местнических челобитных одна докука царю, – сказал Вонифатьев. – Добро бы местничались одни Трубецкие да Шереметьевы, так эта зараза захватила даже подьячих в приказах. Строчат друг на друга челобитные.

– А твой недруг давно уже здесь, – усмехнулся Ртищев. – Затемно примчался.

– Я что-то его не помню, – сказал Хитрово. – Где он?

– А вон с царским тестем Милославским толкует, – кивнул Ртищев. – Забавно смотреть: один долгий, как осолоп, другой как копёшка. Милославский на посулы горазд.

Вонифатьева занимала своя печаль, и он, продолжая прерванный разговор с Ртищевым, задумчиво произнёс:

– Ты, Федор, не в укор будет сказано, молод, горяч. Я отдаю архимандриту Никону должное – он боголюбив, многознающ, но есть в нём изъянец, греховный для пастыря. Я не ревную государя к Никону, упаси Бог! Но Алексей Михайлович не видит в нём опасности для себя, вот беда неминучая!

– И что за изъянец в архимандрите? – заинтересовался Ртищев.

– Неведомо ему смирение, – горестно вздохнул Вонифатьев. – Зело гордыней обуян.

Ртищев от этих слов задумался и смутился. Никон брал всё большую власть над молодым царем, и доброжелатели сулили архимандриту митрополичью кафедру в Новгороде.

Царский тесть Милославский не отличался чувством такта, от Дубровского он направился к Хитрово.

– Будь здоров, Богдан! – во весь голос сказал он, похлопывая Хитрово по плечу. – Каков стал – полковой воевода! А еще недавно стольничал на крюке, двери открывал!

– Будь здоров, боярин! – ответил Хитрово, сгибаясь в глубоком поклоне. – Желаю твоей милости здравствовать многие лета.

– Как там волжская граница? – Милославский любил обнаруживать заботу о государственных интересах. – Как там, калмыки и ногаи не докучают?

– Граница тверда, боярин! Подпираем её, твоими молитвами!

Вокруг зашушукались, запересмеивались: укол Хитрово не прошёл незамеченным. Но Милославский не смутился, опять похлопал Хитрово по плечу и пошел дальше.

По боярам и окольничим, столпившимся возле царской комнаты, прошло движение, дверь распахнулась, и появился боярин Борис Иванович Морозов. Он был явно не в духе, чело нахмуренное, взор неприветливый. Милославский попытался заговорить с зятем, но тот мрачно глянул на тестя и прошёл, стуча палкой по полу, мимо.

Стольник «на крюке» высунулся из комнаты и зычно, перекрывая шум, возгласил:

– Полковой воевода Богдан Матвеевич Хитрово! Тебя призывает великий государь!

Все враз обернулись на того, кто удостоился редкой милости – разговора с глазу на глаз с царём. Хитрово приосанился и неторопливо прошёл в царскую комнату.

Алексей Михайлович сидел в кресле и пальцами правой руки постукивал по столу. Тишайший царь был явно раздосадован.

Хитрово опустился на колени и уткнулся лбом в пол.

– Желаю здравствовать, великий государь!

– Поднимись, Богдан, – промолвил Алексей Михайлович. – Я рад тебя видеть. Подойди ближе.

Хитрово поднялся с колен, сделал шаг вперёд и остановился.

– Я уже не раз пожалел, что отпустил тебя на границу, – сказал государь. – Мысль у меня была поставить тебя на приказ здесь, в Москве. Но мне насоветовали другое – как-де он проявит себя на службе в поле. Советники!..

Алексей Михайлович умолк и явно над чем-то задумался. Хитрово, улучив момент, внимательно посмотрел на него и отметил, что молодой царь за последний год заметно возмужал. «Недавняя женитьба, – подумал Богдан Матвеевич, – пошла ему явно на пользу».

– Советники, – повторил государь, – могут такое наподсказать, что потом волосы дыбом от их советов! Мой дядька Морозов убедил меня поднять налог на соль. Сейчас Москву завалили челобитными. Пишут из Астрахани-де нечем солить на учугах рыбу, а та, что посолена, будет втридорога. Пишут из Ярославля, Рыбинска, Новгорода, в Москве, что ни день, хватают подстрекателей к бунту. Что делать? Ждать, когда толпа явится в Кремль?.. Морозов мне говорит, что отменять налог никак не можно, в Швеции заказаны пищали для новых полков иноземного строя, деньги нужны на жалованье стрельцам, рейтарам, солдатам… Гость Строганов в челобитной советует сократить налог на соль на две трети, чтобы утишить народ. Морозов против. Сейчас только мне доказывал, что он прав. А ты как, Богдан, мыслишь?..

– Затраты на вооружение полков можно сократить, если наладить его изготовление у нас, – сказал Хитрово. – Но деньги потребны на возведение черты, испомещение на ней крестьян, казаков.

– Сколько людишек мыслишь поместить этим летом? – спросил Алексей Михайлович.

– Вместе с Синбирском, до тысячи душ.

Государь задумался.

– Дорогонько выходит. Ежели на каждого дать по пяти рублей, значит, пять тысяч. Сказывают, там большие рыбные ловли, продай их. Челобитная есть от ярославских торговых людей. Не продешеви, деньги тебе будут нужны, а я много дать не могу. Как мыслишь Синбирск строить?

– Прошлой осенью, великий государь, я разведал сие место, – сказал Хитрово. – Над Волгой саженей на сто поднимается великая гора. В полутора верстах от нее течёт другая река – Свияга. На горе и близ неё спелый сосновый бор, годный на строительство. Город мыслю поставить о шести башнях, две, Казанская и Крымская, проездные, стены на тарасах, со стороны Волги частокол, остальные рубленые.

– А что со всех сторон не сруб? – спросил государь.

– Тяжело земле будет, с горы к Волге оползни случаются. Работные люди потребны, великий государь. Строить надо Синбирск, и черта только начата. Сейчас у меня на Карсуне всего две сотни стрельцов и полусотня казаков.

– Князю Петру Долгорукому отписано в Нижегород нарядить на черту и град Синбирск до пяти тысяч работных людей, взяв с каждого пятого двора по одному крестьянину или бобылю. Если замешкается, будет в ответе! Ты отпиши мне, если что.

Алексей Михайлович встал с кресла, сделал несколько шагов по комнате, остановился, прислушался. Из сеней порывами доносился легкий шумок.

– Слышь, шумят, колобродят каждый о своём, – язвительно произнес Алексей Михайлович. – Нигде от них спасу нет. Я уже приказал двери войлоком обить и сафьяном обшить, всё равно слышно. Тут как-то Федя Ртищев принёс мне свой переклад с фряжского учёного мужа Маккиавели, «Государь» называется. Умно писано: всяк государь одинок, как сирота. Если и можно с кем по душам поговорить, то только с Богом, а среди человеков собеседника государю нет. Всяк из людишек норовит вырвать у царя что-нибудь для себя.

Алексей Михайлович сел в кресло, посмотрел на примолкшего Хитрово, улыбнулся и громко вымолвил, обращаясь к комнатному стольнику, который немым истуканом стоял возле двери:

– Степан, кликни дьяка Волюшанинова!

Дьяк резво вошел в комнату и привычно ткнулся лбом в пол.

– Указ готов? – спросил Алексей Михайлович.

– Готов, великий государь!

– Тогда иди и объяви для всех с крыльца. И ты, Богдан, ступай!

Хитрово нагнулся к милостиво протянутой царской руке и, жарко дыхнув, поцеловал потную ладонь Алексея Михайловича.

Выйдя из царской комнаты, дьяк Волюшанинов преобразился, стал выше ростом, могутнее статью, свиток с царской грамотой, который он нёс на вытянутых руках, заставил бояр окольничих и думных дворян отшатнуться к стенам и освободить дорогу государеву глашатаю. Следом за Волюшаниновым шёл слегка остолбеневший от происходящего Хитрово, а за ними двигались лучшие люди. Их появление смело с крыльца площадных стольников и стряпчих. Дьяк развернул начало грамоты и громко стал выкрикивать:

– Божьей милостью Царь и Великий Князь, Алексей Михайлович, всея России Самодержец, Владимирский, Московский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Лифляндский, Удорский, Обдорский, Кондинский и Государь и Обладатель повелел за многия труды, за Керенскую службу, за городовое и засечное строительство, да за Карсунскую службу и засечное строительство пожаловать полкового воеводу и стольника Богдана Матвеевича Хитрово в окольничие и дать ему восемьдесят рублей и триста четей земли в каждом поле в Царевом Сенчурске!

А тебе, страднику, – провозгласил дьяк вырывавшемуся из рук стремянных стрельцов Дубровскому, – ни в какой чести не быть, за облыжные наветы великий государь велел тебя послать в тюрьму!

Вскинувшегося было Дубровского дюжие стрельцы замяли и поволокли прочь от царского крыльца.

Стоявшие на крыльце лучшие люди стали возвращаться в переднюю, скоро должно было начаться заседание думы. Расталкивая стольников, к Хитрово протиснулся брат Иван.

– Наша взяла! – горячо воскликнул он, стискивая Богдана в своих объятиях. – Иди, брат, скоро государь выйдет. Сразу возвращайся домой, я всех своих оповещу. Ох, и пир сегодня закатят Хитрово!

В палате, где должно было начаться думское собрание, царила обстановка важной серьёзности. Сначала бояре заняли свои места на лавках возле стены, и ближе всех к трону – князья Черкасские, Воротынские, Трубецкие. За боярами степенно заняли свои места окольничие, за ними – думные дворяне и дьяки.

Хитрово вошёл в палату, и все устремили на него взгляды. Одни смотрели на него как на выскочку, худую кость, случаем вошедшего в милость царю. Другие, это были думные дворяне, которым окольничество вряд ли светило, злобясь, ему завидовали. Единственным, кто обрадовался Хитрово, был Федор Ртищев. С ним рядом и сел на парчовую лавку новый окольничий.

Двери палаты отворились и, бережно ступая, в неё вошел государь, а за ним, отстав на полшага, следовал дворецкий боярин Морозов. Все поднялись и поприветствовали царя земным поклоном. Он сел в кресло в углу палаты и зорко оглядел собравшихся.

– Все ли на месте? – спросил Алексей Михайлович. Опоздавших, тем более отсутствующих, он строго наказывал.

По думе прошелестел легкий шорох, все завозились, запереглядывались. Думные дьяки, которым садиться не полагалось, вытянув шеи, начали пересчитывать думцев по головам.

– Нет князя Григория Ромодановского, – возвестил дьяк Гавренев.

Алексей Михайлович нахмурился: Ромодановский, при многих достоинствах, был склонен к своевольству, пора бы его осадить, но самому делать это не хотелось, и он выжидательно посмотрел на Морозова.

– Может, приставов к нему на дом послать? – предложил дворецкий. Посылка приставов на дом была предупреждением о возможной и скорой опале.

Государь задумался, готовясь вынести приговор, но двери распахнулись и появился весьма взволнованный князь Ромодановский.

– Не изволь гневаться, великий государь! – воскликнул он, совершив земной поклон. – Добрая весть от воеводы Плещеева из Путивля! – и подал грамоту Алексею Михайловичу.

Царь развернул свиток с начала, но читать не стал и приказал Волюшанинову:

– Огласи, дьяк!

– …Послал гетман коронной Николай Потоцкий в Запороги на самовольных казаков запорожских черкас на казацкого гетмана Хмельницкого сына своего Степана, а с ним послал польских ратных людей и реестровых казаков полем тысяч с пять, да рекою Днепром в чолнах реестровых же казаков с тысяч пять же. И как де, государь, те польские ратные люди пришли с гетманским сыном со Степаном к урочищу к Жёлтым Водам, и тех де, государь, польских ратных людей у Жёлтых Вод самовольные казаки, сложась вместе с татары, всех побили, а и иных и в полон поймали, а гетманского сына Потоцкого взяли в полон жива…

Новость приятно поразила всех, государь, каменно восседавший на своём месте, заерзал в кресле, думные люди заволновались, даже старый князь Черкасский, обычно спавший, уткнувшись бородой в набалдашник своей палки, открыл глаза и приложил к уху ладошку. Известие о казацком восстании на Украине и смычке с ним крымских татар говорило, что всегдашним злодеям Руси этим летом будет не до набегов на русскую землю. Была и еще одна, пожалуй, главная значимость происходящего на Украине: после смуты поляки удерживали за собой Смоленск и многие исконно русские земли. Их необходимо было отвоевать, и восстание, при благоприятном для казаков развитии, могло бы сильно помочь этому делу, над которым государь и дума мыслили давно. Царь православной Руси с затаённым гневом взирал на то, как его единоверцев преследуют на Украине польские католики и униаты, и все православные патриархи постоянно внушали ему, что этому нужно положить конец.

– Как мыслите, бояре? – спросил Алексей Михайлович.

Боярский ряд, ближний к государю, притих, многие из них были глупы и неграмотны, в думе заседали не по уму, а по праву высокородности. Князь Черкасский опять уткнулся бородой в свою палку и смежил очи. Шереметьев и Трубецкой опустили очи долу, боярин Морозов усмешливо смотрел на них и не спешил высказаться. Наконец, поднялся князь Вяземский, старый вояка, поседевший в битвах с крымцами на засечной черте.

– Великий государь! – молвил он. – Все наши беды от поляков, терзавших Русь во времена смуты. От их козней и нестроение на Руси началось. Слава Богу, мы сейчас не те, что были тридцать лет назад. Казацкий бунтишка на Украине – это знак того, что пришла ляхам пора рассчитаться за смуту, за издевательства над православной верой. Я мыслю, великий государь, надо воевать Смоленск!

Алексею Михайловичу решительность боярина пришлась по душе, он одобрительно посмотрел на него и спросил:

– А нашей мочи достанет воевать ляхов?

– Русская земля силами и богатством не оскудела, – твёрдо произнёс князь Вяземский. – Нужно собрать Земский собор, как это бывало, великий государь, при твоём родителе великом государе Михаиле Федоровиче, и взять воинских людей и деньги со всей земли.

Государю предложение боярина пришлось не по душе. Ещё три года назад, когда его, природного царя, на Земском соборе утверждали на царство, те, кого он был вправе казнить и миловать, Алексей Михайлович дал себе слово отказаться от соборов навсегда, и если собирать их, то по крайней нужде. Сейчас, по его мнению, скликать служилых и земских людей нужды не было.

– Не надо торопиться, – возразил Вяземскому князь Барятинский. – Мы будем воевать Смоленск, а хан ударит нам в спину. Если воевать с ляхами, то на черте должна стоять рать, способная дать отпор татарам. Нужно помедлить, выждать. Казачишки сегодня с ляхами воюют, а завтра? Киевский староста Иеремия Вишневецкий бывалый воин. Казакам супротив него не устоять. Прошлым летом Кураш-мурза набежал на Белгород, отбили его с великим для татар уроном, потому что там Большой полк стоял и стоит. А если он будет под Смоленском? Что тогда? Татары прорвут черту и через день будут на Оке.

Своими здравыми предостережениями Барятинский охладил думцев. Желающих ему возразить не находилось.

– Решение воевать Смоленск здравое, но не ко времени, – подытожил мнения боярин Морозов. – У нас мало денег, казна пуста, налог на соль только начал собираться. Нужно копить силы. Великий государь повелел закупить тридцать тысяч мушкетов в Швеции. Это потребует времени. Нужно присмотреться, как у казаков пойдут дела.

– Нечего годить! – снова вскочил князь Вяземский. – Сколько ни жди, а без войны Смоленск не взять!

Морозов усмехнулся и ядовито вымолвил:

– Князю не терпится свои деревеньки возвернуть из-под ляхов.

Сам Борис Иванович покупал поместья подальше от границ государства.

– Мои деревеньки родовые, – побледнел от гнева князь Вяземский. – А твои, боярин, неведомо как нажитые!

Морозов покраснел и покрылся испариной. Обычно сдержанный и медоточивый, он вышел из себя:

– Смотри, князь, много о тебе мне ведомо! И как беглых людишек у себя укрываешь, и твои гулящие люди в Коломне мятеж учинили у соляного амбара!

– А ты, боярин, погоди! Как бы тебе от соляного налога самому солоно не пришлось!

Государь изволил не допустить, чтобы супротивники принялись сгоряча лаять родственников друг друга, хотя был доволен, что князь Вяземский дал укорот Морозову, взявшему в последнее время слишком большую волю.

– Охолоньте, бояре! – нахмурясь, молвил он громким голосом. – Смоленск ещё далеко, так неча идти друг на друга приступом! Дело требует тщательного розмысла. Без войны с ляхами не обойтись, но сейчас ещё не время. Будем копить силы.

Ртищев и Хитрово не вступали в прения. Первый был молод и по характеру не лежал к делам воинским, второй ещё не смог в полной мере ощутить значения, которое ему дало окольничество, пока Хитрово испытывал восторг и парение от высоты своего нового положения при царском дворе.

К государю, воспользовавшись случаем, стали подходить бояре, за ними окольничие и думные дворяне с челобитными. Один отпрашивался в отпуск по личным делам, другому потребовалось отправиться в какой-нибудь монастырь для поклонения и молитв по данному им обету, третьи подносили государю калачи, так являли себя именинники.

– Тебе надо, Богдан, предстать перед государыней, – сказал Ртищев.

– Как её здоровье?

– Весела, улыбчива, – Ртищев пожал плечами. – Не ведомо мне, как живут в царском тереме. Государь увлёкся челобитчиками, сейчас можно удалиться.

Они вышли на крыльцо. Площадных стольников перед царским дворцом стало меньше: кто-то был послан с поручением, а кто-то, наскучив стоять, ушёл восвояси.

– Ты иди к царице сейчас же, – сказал Ртищев. – Скоро она отправится к обедне.

Ответить Хитрово не успел, мимо него, едва не задев плечом, прошёл рослый дворянин и посмотрел на окольничего зло и беспощадно.

– Кто это? – вскинулся, затрепетав от негодования, Хитрово.

– Не вскипай! – остановил его Ртищев. – Это молодший брат Дубровского. Злится, бедняга, от порухи родовой честишки. Ступай к государыне.

Если царя ежедневно могли видеть многие лучшие люди, то доступ к царице был строго ограничен. Она, окружённая толпой служанок, монахинь и верховых боярынь, вела затворническую жизнь, покидая свой терем на время важнейших церковных богослужений. Среди близких к царице людей была Анна Петровна Хитрово, тётка Богдана Матвеевича, постоянно жившая при государыне.

Хитрово решил не гнушаться родственными связями и, пройдя мимо двух стременных стрельцов, которые стояли с алебардами на плечах на царицыном крыльце, вошёл в переднюю. Дежурная служанка встала навстречу окольничему и поклонилась.

– Что желает господин?

– Позови государынину боярыню Анну Петровну Хитрово.

Служанка ушла в покои, а Богдан Матвеевич с любопытством осмотрелся. Мужским духом здесь и не пахло. Кругом вышивка, занавесочки, половички, на подоконниках стрельчатых окон герань, бальзамин, ванька-мокрый.

Анна Петровна появилась одетая в летник из черевчатого атласа, на шее у неё была чёрная тесьма, вышитая золотом и унизанная жемчугом, в ушах тяжёлые золотые серьги с алмазами, на руках драгоценные кольца. Тётка была известная всей Москве гордячка, она не проявила никаких заметных чувств к племяннику и выжидающе на него смотрела.

– Будь здорова, тётушка, – поклонился Хитрово. – Мне бы надо предстать перед государыней.

– Знаю, ты получил окольничего, – сказала Анна Петровна. – Следуй за мной.

Всего три месяца назад Русь отпраздновала царскую свадьбу. Алексей Михайлович, не без помощи Морозова, был влюблён в жену по уши, и молодые жили душа в душу. Свою ненаглядную Машеньку государь баловал, как мог – дарил богатые украшения и различные заморские диковинки. Последним его подарком был немецкий театр механических заводных кукол. Получив его, царица только им и занималась. В свободное от молитв время, накручивала ключиком пружину и смотрела, как на сцене оживают галантные кавалеры, напыщенные дамы и скачут на лошадках рыцари. Она была так увлечена игрой, что хотя и посмотрела на Хитрово, но не заметила.

– Это новый окольничий, государыня, – сказала Анна Петровна. – Богдан Матвеевич Хитрово.

Мария Ильинична оторвалась от забавы и недовольно взглянула на гостя. Она уже вполне усвоила самовластные повадки в обращении с подданными.

– Ты кем служишь?

– Полковой воевода, государыня, на засечной черте, – ответил Хитрово, ничуть не смущенный строгостью царицы: Милославские всегда отличались спесивостью.

Мария Ильинична задумалась, что бы ещё сказать окольничему, но ничего не выдумала и отвернулась к своей забаве. Анна Петровна потянула племянника за рукав.

В Кремле от Успенского собора к Спасским воротам стояли громадные хоромы приказов, ведавших всеми направлениями жизни государства. Окольничий шёл мимо них к царскому крыльцу, где должен был встретиться с Ртищевым, предложившим ему съездить в Андреевский монастырь на Воробьёвых горах.

Возле приказов было суетно и людно: челобитчики, ходатаи по земским и городским делам, служилые люди всяких чинов и званий, приказные служители, торговые люди, инородцы с окраинных земель и чужеземцы в странных одеждах – все они искали удовлетворения своих просьб и чаяний, и всё время находились в движении, уже тогда приказные люди отсылали челобитчиков от одного стола к другому, доводя их до умопомрачения.

– Богдан Матвеевич, годи! – окликнул Хитрово с крыльца челобитного приказа дьяк Гвоздев. – На тебя челобитная явлена от крестьянишек.

Окольничий с нужными приказными людьми не чинился, они всегда могли пригодиться. Он поднялся на крыльцо, и дьяк провёл его через большую палату, где трудились с перьями в руках два десятка подьячих, в свою комнату.

– Из какой деревни челобитная? – спросил Хитрово.

– Из Квашенки, – ответил Гвоздев и достал из груды свитков на столе нужную бумагу. – Так, …челом великому государю, что владеет нами Хитрово без дач и держит за собой сильно и правит всякие доходов с нас беспощадно…»

– Государю челобитную доносили? – перебил окольничий.

Дьяк осклабился.

– Самолично ему вычитывал. Государь повелел отдать челобитную без подписи. Вот прими.

Выйдя из приказа, Хитрово порвал бумагу в клочья и пустил по ветру. Андреевский монастырь, который Фёдор Ртищев построил на Воробьёвых горах своим иждивением, был открыт всего месяц назад. В нём, кроме небольшого числа монахов из русских, находились иноземцы: ученые монахи из Греции, Сербии, Болгарии и Украины, которых, по поручению Алексея Михайловича, Ртищев привлек для исправления ошибок в богослужебных книгах. А в них всяких искажений и неточностей накопилось предостаточно, что мешало русской церкви занять первенствующее положение в православном мире, на которое она справедливо претендовала ввиду большего, по сравнению с другими церквями, числа верующих и мощи Русского государства.

Ртищев и Хитрово гнали своих коней во всю прыть и поспели к началу обеденной службы. Приняв благословение от игумена, они вошли в церковь, где уже собралась монастырская братия, справщики и переписчики книг. Церковь была невелика, но, стараниями Ртищева, богато изукрашена. Некоторые иконы для нее написал славный изуграф Ушаков, над иконостасом работали лучшие резчики по дереву, священные сосуды, паникадила были выполнены из серебра. Началась служба, и душа Хитрово покинула бренную землю и устремилась к горним пределам.

Богдан Матвеевич был искренне верующим человеком с большими знаниями церковных обрядов, святых книг и святоотеческих обычаев. Как и Ртищев, он с шестилетнего возраста начал проходить курс древнерусского образования, или словесного учения. По заведенному порядку его сначала посадили за букварь с титлами, заповедями и кратким катехизисом. Через год ему стало доступно чтение часовника, затем псалтыри, «Деяния апостолов». Затем Хитрово изучил нотную богослужебную книгу Октоих. К десяти годам он мог бойко прочесть в церкви часы и не без успеха петь с дьячком на клиросе по крюковым нотам стихиры и каноны. Ему был хорошо ведом чин церковного богослужения и все претензии, которые он вызывал у иноземных православных людей. Хитрово впоследствии изучил латынь, прочёл много немецких книг, но ни на гран не пошатнулся в вере. Она была ограничительным стержнем его существования во все дни его жизни.

После обедни игумен повел Хитрово и Ртищева по монастырю. Он был небольшим, но уютным. Кроме церкви во имя Святого Андрея Первозванного, в нём строился ещё один храм, тоже деревянный из соснового бруса. Монашеские кельи были населены, над поварней и мыльней вился печной дымок. Монахи после службы принялись за прерванную работу, довершивали бревенчатую городьбу вокруг обители. Невдалеке от скотного двора и конюшни артель мирских плотников строила огромную бревенчатую избу с двумя выходами – в монастырь и за городьбу.

– А это что за изба? – спросил Хитрово игумена.

– Фёдора Михайловича человеколюбивая задумка, – ответил монах, пряча в густой бороде лукавую усмешку, которую Хитрово успел заметить.

Он повернулся к Ртищеву и вопрошающе на того посмотрел.

– Уберечь хочу, хоть малую толику народа, от злосчастной погибели, – сказал Ртищев. – Горе меня мучает, что народ гибнет почём зря, когда напьётся до беспамятства и падает прямо в снег и грязь возле кружал. Каждый день к Земскому приказу свозят трупы замёрзших или утонувших в грязи. Вот и замыслил я сотворить службишку из десятка людей, кои подбирали бы на улицах упившихся и привозили сюда. И больных обезноживших сюда бы свозили. Государь мою затейку одобрил.

– Тут десятком возов не обойтись, сотни мало, – сказал Хитрово, немало удивлённый поступком Ртищева. – А на Масленицу и тыщи не достанет.

– Знаю, что мало, – сказал первый русский благотворитель. – Это начало. Другие достаточные человеколюбцы помогут.

– Ой ли! – усомнился Хитрово. – Государь Иван Васильевич, будь он не к ночи помянут, говаривал: народ что трава – чем его крепче топчешь, тем он гуще растёт.

– Нам, слава Богу, выпало жить при Алексее Михайловиче, – сказал Ртищев. – Такой государь – великое счастье для подданных.

Для справщиков и переписчиков богослужебных книг была построена отдельная изба с большими светлыми кельями, где они работали и жили. В основном это были киевские монахи, хорошо знающие старогреческий язык. Их появление в Москве вызвало среди обывателей враждебные толки, русские люди страшились латинской заразы, им были еще памятны польские бесчинства во времена Смуты. Отторжение киевляне вызвали и среди образованных русских. Недавно на Ртищева в Благовещенском соборе плохие слова говорил служка Лучка Голосов: «Вот учится Ртищев у киевлян греческой грамоте, а в той грамоте еретичество и есть. Я у киевских старцев учиться не хочу, старцы они недобрые, я в них добра не нашёл и доброго учения у них нет». Кто-то донёс об этом разговоре государю, тот намерился учредить над Лучкой розыск с пристрастием, но уступил Ртищеву, который ни на каких обидчиков зла не держал.

В кельях, где жили иноземные монахи, приятно пахло свежим сосновым брусом. Справщики книг и переписчики работали за высокими конторками. Перед каждым пишущим стояли медные чернильницы с красными и чёрными чернилами, в глиняных горшках топорщились гусиные перья для письма.

Богдан Матвеевич заглянул через плечо справщика и увидел, что он подчеркнул то место в чине богослужения, где указывалось, что хождение при крещении вокруг купели нужно совершать посолонь, то есть по движению солнца, что противоречило греческим правилам. Греки ходили против движения солнца. Справщик найденное разночтение записал на отдельный лист бумаги.

– Государь и патриарх указали сделать перечень противоречий между нашими и греческими книгами, – сказал Ртищев. – А что дальше, будет решать церковный собор.

– И много разночтений явлено? – спросил Хитрово.

– Разночтений не так и много, но беда в том, что нужно исправлять книги, которые имеются в каждом захудалом приходе. У нас народ верит книге как иконе, и кто знает, к чему приведут исправления текстов. Надо было заниматься этим до построения книгопечатен, но царь Иван Васильевич другим увлёкся – сводил под корень лучшие боярские роды.

– Ты опасаешься, что возникнут раздоры? – напрямик спросил Хитрово.

– Если правду молвить, то страшусь, – задумчиво произнес Ртищев. – Вчера ты видел лопатицкого изгнанника попа Аввакума. Он из тех, кто не уступит из того, во что верует, ни единого аза. Умрёт, но не уступит. И таких много, готовых пострадать за веру.

Они пришли в другую келью, в третью, везде шла работа, шуршали страницы фолиантов божественной мудрости, скрипели перья.

«Что же здесь готовится для Руси? – размышлял Хитрово. – Чем аукнется эта кропотливая работа? Доброе ли дело затеяно?»

Игумен ненавязчиво напомнил о себе, сказав, что сейчас самое время посетить монастырскую трапезную.

Хитрово спохватился: сегодня предстоит малое пирование, только для родных, в честь полученного им окольничества.

– Времени нет, отче, – сказал он. – Нас родичи ждут.

Утром следующего дня Богдан Матвеевич проснулся с несвежей головой. Вчера пирование затянулось до глубокой ночи, гости, братья, племянники и сродники Хитрово радостно отмечали в своём кругу окольничество старшего рода. Его успех укрепил их в уверенности, что со временем и они достигнут высоких чинов на поприще государевой службы. Иван Матвеевич не скрывал, что метит в окольничие, для других виделось место стольника в каком-нибудь приказе или воеводство в богатом торговом городе. С чашами в руках Хитрово многократно славили великого государя, произнося каждый раз его полный титул и стоя навытяжку. Много раз пили за нового окольничего, за Фёдора Ртищева, который способствовал возвышению своего двоюродного брата.

В доме Богдана Матвеевича уже не блюли старорусского обычая выставлять жену хозяина к дверям для поцелуев гостей. Мария Ивановна поприветствовала всех до начала пирования и затем ушла в поварню, откуда руководила доставкой в парадную горницу печёного, варёного, жареного, хмельного и прохладительного. Слуги, которых по пути неприметно сопровождал ключник Герасим, на подносах, в судках и корзинах доставляли на пиршественный стол всё необходимое, повинуясь приказам хозяйки. Парень, взятый в подносчики из конюхов, пытался утаить пирог со стерляжьей визигой, но был немедленно разоблачен ключником и получил здоровенную оплеуху. Другой по дороге упал и уронил поднос с печеньем и тут же был наказан. Но эта сторона пира была неведома гостям, они веселились, что означало есть и пить без всякой меры, сколько в кого влезет.

На Богдана Матвеевича пьяное кружение родственников навевало скуку, но даже намекнуть на то, что пора, мол, дорогие гости и честь знать, было нельзя, родня бы смертельно обиделась. Выручил его своим простодушным поступком Ртищев. Он встал с чашей в руках и сказал, что благодарит за угощение, но ему нужно в царский дворец. Обычно самые важные гости уходили последними, хозяева удерживали их изо всех сил, а тут окольничий и друг Алексея Михайловича ушёл поперед всех. Нечего делать, за Ртищевым скоренько ушли остальные, а Богдан Матвеевич вздохнул и, с трудом раздевшись, упал на широкую скамью.

Проснувшись, он умылся из рукомойника, взял ножницы и подправил бороду. Стукнула дверь, вошёл Герасим, поставил на стол блюдо. Богдан Матвеевич жестом руки отправил ключника вон, сел за стол и взял ложку. Герасим хорошо знал привычку хозяина – поправлять голову похмельным блюдом, ядрёной и острой смесью из ломтиков баранины, смешанных с мелко искрошенными огурцами, огуречным рассолом, уксусом и перцем. Съев несколько ложек похмельного, Хитрово почувствовал, как всё его тело покрылось острыми пупырышками озноба. Это означало, что похмельное подействовало и скоро появится привычная лёгкость в теле и ясность в голове.

– Герасим! – крикнул Хитрово. – Что хозяйка?

– Изволит быть у себя, – сказал, всунув голову в дверь, ключник.

– Оседлай Буяна!

Последний день в Москве Богдан Матвеевич собирался провести в служебных хлопотах. Нужно было решить в приказах несколько важных вопросов о строительстве засечной черты и нового города, доложить царю о своём отъезде и проститься с Ртищевым.

Подтаявший снег за ночь не подмёрз, копыта жеребца проваливались в снежную жижу и подскальзывались на бревенчатом настиле мостовой. На выезде из Китай-города в лицо Хитрово ударил порыв сильного ветра, он нагнул голову к гриве коня и хлестанул его плетью. Нищих на Красной площади меньше не стало, но холодный ветер заставлял их жаться за лавками, лабазами и рогожными кулями торговых рядов. Из Фроловских ворот выехал изрядно снаряженный возок, похожий на нарядную избушку: патриарх, отслужив утреню в Благовещенском соборе в присутствии Алексея Михайловича, отправился отдыхать на своё подворье.

Стрельцы в продуваемом проеме Фроловских ворот вскинулись было на всадника, посмевшего заехать в Кремль, что было строжайше запрещено, но, узнав окольничего, опустили алебарды. На дворцовой площади, как и во всякий день, толпились стряпчие и стольники. Хитрово оставил жеребца у коновязи и медленно пошёл вдоль палат государевых приказов.

Приказ Казанского дворца занимал здание о двух этажах на каменной подклети с небольшими окнами, забранными крепкими решетками. Из подклети доносился разноголосый гомон, в нём содержались узники, обвиненные по делам этого приказа. При неспешке московского судопроизводства многие из них находились в подвале по несколько лет, и там тощали, вшивели и мёрли, не дождавшись решения своего дела. Большое крыльцо приказа было прикрыто дощатым навесом. Люди расступились перед окольничим, и он прошёл в громадную комнату, где над управлением Казанского уезда и волжского Низа трудились десятка три приказных людей. За этой комнатой была другая, столь же большая, за ней третья, и, пройдя, наконец, семь комнат, Богдан Матвеевич проник во владения начальника приказа князя Андрея Вяземского.

Хитрово был многим обязан старому князю, тот всегда отличал его среди прочих стольников и насоветовал ехать на полковое воеводство в Темников. Мысль Вяземского была проста и здрава: «Ты, – сказал он, – во дворце много не вышаркаешь. Дело тебе нужно, Богдан, мужское, воинское. По нему тебе и цена будет. Хватит тебе шаркать взад-вперёд царской дверью да крюк накидывать. Взлетай выше!»

Вяземский стоял за большим столом, заваленном свитками грамот, и читал одну из них. На поклон и здравие Хитрово он не ответил, а стукнул кулаком по столу и заорал:

– Федька, чёрт! Поди сюда!

Дверь соседней комнаты отворилась, и оттуда вышел подьячий Фёдор Ерзыев, известный всей Москве пронырливый приказной выжига.

– Ты что, сукин сын, на меня опалу великого государя навлечь вздумал! – вскричал князь. – Откуда взялась по приказу недоимка?

Подьячего ругань князя не смутила, он даже бровью не повёл и без запинки ответил:

– Недоимки расписаны. Есть поручные записи должников. А долги образовались из-за дороговизны соли. В Астрахани солить рыбу нечем.

– Ну вот, опять эта соль! – пробурчал Вяземский. – Ладно. Брысь отсюда!

Он повернулся к Хитрово.

– Садись, Богдан! В ногах правды нет.

Вяземский выглядел усталым, под глазами мешки, взгляд потухший.

– Укатали сивку крутые горки, – со вздохом молвил князь. – Вчера, после стычки с Морозовым, упал великому государю в ноги, умолил отставить меня от службы. С четырнадцати лет государям служу, пора и честь знать. Устарел я, стал негоден. Морозов со своей братией, Плещеевым и Чистого, опутали всех тенётами, сил нет на это глядеть.

Вяземский замолчал и мыслью ушёл в себя. Может быть, вспомнил, как подростком отбивался от крымцев за частоколом Гуляй-города под Белгородом, а татары, страховитые в своих вывороченных шерстью наружу тулупах, пёрли со всех сторон на пеший стрелецкий приказ с диким визгом и засыпали русских горящими стрелами. Много раз князь видел смерть, много раз она заглядывала ему в очи, чтобы он не разучился говорить правду всякому человеку, даже великому государю. Вчера в думе он поступил так же. Его не услышали. Оставалось одно – уйти самому, не дожидаясь, пока тебе подставят подножку.

– Уезжаешь? – утверждающе спросил Вяземский. – И правильно делаешь. Я в твои годы Москвы избегал, тускло здесь, маятно. В Москве ты ещё будешь… Ты, я думаю, за деньгами пришел? Федька! Принеси опись расходов Синбирской черты!

Ерзыев подал боярину требуемую бумагу. Тот нацепил на переносье оловянные очки и молвил:

– Великий государь указал дать на черту и новый град три тысячи сто пятьдесят рублей. Думаю, в самый раз, потом у тебя свои прибытки найдутся. Пашенным крестьянишкам выдашь по пяти рублей на домовое строение. Указано государем, что первым делом поставить в новом граде, сразу после церкви, кабак, чтобы прибыток в казну шёл.

– Деньги я могу получить тотчас? – спросил Хитрово.

– Какой прыткий! – усмехнулся Вяземский. – Велено выдать тебе тысячу рублей.

– А остальные деньги?

– Эх, Богдан! Да откуда мне ведомо? На Приказе Большой казны Морозов сидит. От него всё зависит. Великий государь указал дать одно, Морозов махом на две трети урезал. А спроси его, он скажет, что копейка счёт любит. Мол, посмотрю, как окольничий Хитрово распорядится с тысячью рублей, тогда и решу, давать или не давать ему другую тысячу. Ну как, берёшь казну?

– А что делать? Беру!

– Федька! Неси казну и кликни пристава!

Вяземский встал с кресла, сделал несколько шагов по комнате. Луч солнца из окошка осветил князя, и Хитрово поразился желтизне его лица.

– К тебе кто дьяком поставлен?

– Григорий Кунаков, – ответил Хитрово.

– Добрый дьяк. На черте бывал, дела ведает.

В комнату вошли Ерзыев и пристав. В руках у подьячего была кожаная сума.

– Вот, получи, – сказал Вяземский. – Тысяча рублей. Печать цела. Федька, возьми с окольничего поручную запись.

Хитрово осмотрел печать, оттиск был ровным и ненарушенным. Дал расписку в получении денег.

– Возьми двух стрельцов, – сказал князь приставу. – И доставь суму окольничему на дом. Ведаешь где?.. Тогда с Богом!

Вяземский налил в малую чашу из кувшина настой чаги и медленно выпил.

– Хитрый ты, Богдан! – улыбнулся он. – Не торопишься уходить, хочешь всё проведать. Любопытного для тебя у меня ничего нет, разве что князь Василий Петрович Шереметьев скоро будет поставлен воеводой на Казань.

– Слыханое ли дело? – удивился Хитрово. – Шереметьев не ездил дальше своих подмосковных деревень. Сколько себя помню, он всегда на государевом дворе жил.

– Надоел он великому государю своими повадками. Но главное – сын облатынился, бороду сбрил. Алексей Михайлович как узрел его блудодейный облик, так плюнул с досады. Патриарх встал на дыбы, даром что недужен. Прокляну, грозит, идолово отродье!

Засечная черта и новый град Синбирск входили в Казанский уезд, и Хитрово не понравилось, что воеводой назначен Шереметьев. Вяземский понял огорчение окольничего и утешил:

– Не горюй, Богдан! Князь будет выезжать из Москвы полгода. Пока до Казани доберётся, ты успеешь Синбирск поставить. Шереметьев дела не ведает, докучать тебе не будет. Для него Казань – ссылка, станет из неё покаянные челобитные слать, пока государь не помилует. Тем временем и сын бороду отпустит.

– Благодарствую тебя, Андрей Петрович, за отеческое попечение обо мне, хилом, – с чувством сказал Хитрово, поднимаясь со стула. – Век буду благодарен!

Слова окольничего растрогали Вяземского, он был стар и чувствителен.

– Ступай, Богдан! Доброго тебе пути!

Выйдя из приказа, Хитрово с удовлетворением обнаружил, что похолодало, мокрый снег затвердел и в ближайшие дни оттепель вряд ли случится. Это обещало спокойное возвращение по санному пути в Карсун, где он замыслил остановиться до начала похода к Синбирской горе, переждать весеннюю распутицу, собрать под своей рукой всех нужных для исполнения задуманного дела служилых и работных людей.

Поразмыслив над тем, что ему необходимо ещё сделать, Хитрово направился к крыльцу Поместного приказа, который ведал распределением поместий для служилых людей. С началом строительства засечной черты от Инсара до будущего Синбирска у государства появилось много свободной земли, защищённой от набегов степняков, и её стали распределять между дворянами, нуждающимися в поместьях. Хитрово как полковой воевода, ответственный за всё, что происходит в огромном крае, должен был знать о поместном испомещении служилых людей на новых землях.

Начальника Поместного приказа не было на месте, его замещал дьяк Орланов, поседелый на поместных делах.

– Государь многих жалует землицей по Волге. Жалованные грамоты берут, оклад получают исправно, но переезжать на новые места не спешат.

– Отчего же так? – спросил Хитрово. – Места спокойные, черта строится.

– А кто о сём ведает? – рассудительно заметил Орланов. – Всем памятно, как десять лет назад калмыки налетели на Самару, пожгли и разбили деревеньки в округе. А что, всё стало тихо?

Хитрово промолчал, ему было ведомо, что калмыки и башкиры нет-нет да и наскочат на новоселов, сожгут строения, утащат за собой на аркане парня или девку.

– Мне из твоего приказа отписывали, что поместные дачи должны получить иноземцы. Как с ними?

Дьяк вышел в соседнюю комнату, где хранились копии жалованных грамот, и вскоре вернулся со свитком.

– Дадено полоцким шляхтичам по сто пятьдесят четвертей в трёх полях. Жалованные грамоты они взяли.

– Что за люди? – спросил Хитрово. – Добрые?

– Православные русские. За ляхами житья им не стало. Волокли их в унию, вот и ушли на Русь.

– Ты их видел? Как они?

– Мужи в силе, у каждого жена, дети. Видится, что не голь перекатная. Им бы крестьянишек, да у тебя ведь безлюдно.

– С этим у нас недостаток, – улыбнулся Хитрово. – Я сам каждого, кто попадётся в Диком поле, на черту ставлю. А что шляхта на поместья не спешит?

– Тепла ждут и ледохода. Как реки вскроются, так и отправятся, – ответил Орланов.

Поместный приказ был, пожалуй, главным, для служилых людей, среди других приказов, он давал средства для жизни верхнему слою общества – дворянам. И этот государственный организм в своей работе не имел передышек. С темна до темна в окнах приказа горел свет, подьячие скрипели перьями, ежедневно в него обращались десятки челобитчиков по самым разным и болезненным поводам. Просили новых поместий, выставляя боевые заслуги и полученные в сражениях раны. Частым мотивом просьб было то, что крестьянишки исхудали или разбежались и теперь у дворянина нет мочи нести государеву службу. Самыми жалкими просителями были вдовы и дети погибших или умерших служилых людей. По закону за ними оставалась половина поместья, но бывало, что они его лишались совсем. Челобитные подавались в Поместный приказ, и дальше их, по докладу, разрешал сам великий государь. Много здесь случалось неправд, приказные смотрели на каждого челобитчика как на дойную корову или, на худой конец, как на козу, от которых можно попользоваться посулом, так тогда именовалась взятка, эта неистребимая родовая зараза русского чиновничества. Одного подьячего за взятый посул, разложив на земле прямо у приказа, били нещадно батогами, а другой под вопли истязуемого совал за пазуху полученные от челобитчика деньги.

В Кремле у Хитрово оставалось самое важное дело: известить царя о своем отъезде на черту и получить от него последние наставления. Сегодня дума не заседала, все дела решались в приказах, но бояре, окольничие и думные дворяне толпились в царской передней, всяк со своим умыслом: одни просто лишний раз показаться на глаза государю, другие решить какие-то свои нужды или посодействовать родственнику. В царском дворце нужно было жить, как тогда говорили, каждый день, чтобы не упустить чего-нибудь важного.

Из комнат Алексея Михайловича вышел ближний боярин Морозов, улыбаясь во всю тронутую подпалинами рыжины бороду. Разговор с царем получился, не то что вчера, тёплый и доверительный. Царь Алексей не держал долго гнева на людей, обидев кого-нибудь, он спешил помириться и осыпал подарками. Сегодня он ни с того ни с сего пожаловал своему воспитателю – дядьке доходы с одной подмосковной волости.

– Богдан Матвеевич! – сказал Морозов, подходя к окольничему. – Как здрав?

– Челом, боярин, – ответил Хитрово. – Живу, слава Богу!

– Ты у Вяземского был? Я выделил тебе казну на черту. Князь прижимист, держи ухо востро!

– Только что получил тысячу рублей, – ответил Хитрово.

– Тысячу? – удивился Морозов. – Там много больше.

– Я дал поручную запись на тысячу рублей.

– На первое время тебе хватит, а там ещё получишь, – сказал Морозов. – Ты не забывай, мы ведь с тобой свойственники. Чем могу – помогу.

Боярин, улыбаясь, смотрел на Хитрово, но в его глазах вспыхивали острые льдинки.

Богдан Матвеевич не стал ломать голову над тем, кто сплутовал: Вяземский или Морозов в разговоре с ним. Хитрово видел при дворе и не такое. Здесь каждый поспешал обнести другого сплетней или наветом. Тем и жили, иногда даже очень долго и счастливо.

Государь Алексей Михайлович встретил Хитрово милостиво, он был одет по-домашнему – в лазоревого цвета летник из китайского шёлка, красные сафьяновые ичиги. Алмазы на нашейном золотом кресте вспыхивали и переливались солнечными брызгами.

– Моей Марии Ильиничне понравился твой вчерашний поклон, – улыбаясь, молвил он. – Сказала, что ты не утомил её, поклонился и вышел вон. Иные, как попадут к царице, так норовят измучить её лестью, а то и просьбишками.

– Государыня милостива ко мне, – сказал Хитрово и поясно поклонился.

Царь лукаво посмотрел на него и спросил:

– Ну, и каково быть окольничим? Там возле крыльца, – государь указал рукой в окно, – вон сколько толпится стольников. Все тщатся взлететь, да крылья далеко не у всех вырастают. Мыслю, что я в тебе, Богдан, не ошибся.

Хитрово упал на колени и коснулся лбом яркого персидского ковра.

– Великий государь! Все мои помыслы – служить тебе, не щадя живота своего!

– Встань, Богдан, – молвил государь. – Верю, что не ошибся в тебе. Большие дела предстоят, и для них нужны новые люди, такие, кто свободен от воспоминаний времён лжецарей и Смуты.

Слова царя были Богдану Матвеевичу вполне понятны. Алексей Михайлович венчался на царство шестнадцатилетним юношей, и сильные люди – Морозов, Хованский – связали его клятвенным обязательством за любые преступления людей вельможных родов не казнить смертью, а только ссылать в заточение. Эта клятва, данная царём Алексеем, так же как и его отцом Михаилом, была для него всегда тягостным напоминанием о допущенном слабодушии.

– Я не в силах долго гневаться на Бориса Ивановича, – сказал царь. – Мой дядька, как себя помню, он всегда рядом. На него жалуются. Сегодня не успел от утрени выйти, суют под нос ворох челобитных. Обложили соль по совету Морозова, а что из этого выйдет, не ведаю.

Алексей Михайлович замолчал и потупился. Любимый кот царя прыгнул ему на колени и заурчал.

– У тебя недалече от нового града Синбирска соляные промыслы в Надеином Усолье. Виноват я перед Надеей Светешниковым, недоглядел, умер гость на правеже. Сейчас промыслами его сын владеет. Ты проведай его дела в Усолье. И отпиши, что он желает.

– Сделаю, великий государь, – сказал Хитрово.

– Град строй, но и другие дела не упускай. Смотри за ясачными людьми, что-то худо от них куньи меха идут. Пользуйся моим указом: кто из язычников примет православие, тот на пять лет свободен от ясачной подати. Но ни татар, ни чуваш к нашей вере не тесни.

– Просьбишка у меня, великий государь, – сказал Хитрово. – На соборную церковь в Синбирске добрый пастырь нужен.

Эти слова пришлись Алексею Михайловичу по душе. Он был истовым христианином и назубок знал церковную службу, так что даже вмешивался в исполнение обрядов, если они неправильно проводились. А такое случалось даже в присутствии царя.

– Скажу Ивану Неронову, чтобы подобрал попа из своего окружения, – сказал государь. – Вчера он мне представил лопатицкого Аввакума, которого с места воевода вышиб.

– Я его видел у Ртищева.

– Как он тебе показался? – заинтересовался Алексей Михайлович. – Может на Синбирск годится?

Возможность иметь рядом с собой иерея бунташного нрава не вдохновила окольничего.

– Сей протопоп дерзок с начальными людьми. Опасаюсь, как бы он на границе не учинил смуту.

– Ужели он на такое способен? – удивился Алексей Михайлович.

– Тебе ведомо, великий государь, что люди на черте не по своей воле нарушают предписанные церковью обряды. Аввакум в вере неистов, вся опасность в этом.

– Добро, – сказал Алексей Михайлович, чуток поразмыслив. – Неронов даст тебе покладистого иерея. А мне Аввакум своей неистовостью пришёлся по сердцу. Он прав – Богу служить абы как нельзя. У нас много чего негожего накопилось в церкви. Федя Ртищев свой монастырь показал?

– Вчера там был, великий государь, – ответил Хитрово. – Подвигу подобно, как скоро поставлен монастырь.

– С нетерпением жду, когда справщики завершат работу. Книги нужно исправлять.

Алексей Михайлович с улыбкой посмотрел на окольничего:

– Говори свои нужды.

– Великий государь, – с жаром произнес Хитрово. – Я премного вознесен твоей милостью! Дозволь завтра отбыть на черту!

– Поезжай с Богом! Я на тебя в полной надежде. Знай, что скоро ты мне будешь нужен на Москве.

В царских сенях бояр и думных дворян не поубавилось. Одни прохаживались взад-вперед, опираясь на палки, другие, разбившись на кучки, беседовали, некоторые, усевшись на лавки вдоль стен, дремали, коротая время до обедни.

Хитрово увлек за собой Ртищев.

– Ты это должен видеть, – сказал он. – Я сейчас от Неронова, он отправился в Троицкий храм на Никитинках. Там закончил настенную роспись Симон Ушаков. Её ещё никто не видел.

Храм находился в Китай-городе. Путь к нему лежал мимо усадьбы Хитрово. Богдан Матвеевич, проезжая возле дома, пообещал себе, что остаток дня проведёт с родными.

Храм во имя Святой Троицы был невелик, но уютен и весьма хорошо освещен светом, падающим из высоко расположенных окон. Редкой особенностью этой церкви были стеновые росписи, выполненные в несколько слоёв уже известным в Москве изуграфом Ушаковым со своими учениками, над которыми они трудились несколько лет.

Слух об окончании работ в первую очередь достиг кружка «ревнителей благочестия», и почти все они поспешили увидеть творения славного изуграфа первыми из москвичей. Вонифатьев, Неронов, Ртищев, Аввакум и еще несколько неизвестных Хитрово священников в молчании созерцали, пожалуй, главную в храме роспись Ушакова «Брак в Кане Галилейской». Сам изуграф молча стоял в стороне от зрителей и заметно волновался, зная, что от мнения близких к государю людей зависит многое.

Богдан Матвеевич обладал прирожденным художественным чутьем и сразу определил, что эта роспись отличается по манере исполнения от сложившихся в русской иконописи канонов попыткой приблизиться к западной живописи, которую русское православие весьма не одобряло – за обмирщение библейских сюжетов. В другое время работа Ушакова не встретила бы понимания и, скорее всего, была бы уничтожена, но наступала пора церковного обновления, начатая самим государем, и мнение о «Браке в Кане Галилейской» было одобрительным. Сначала духовник государя Стефан Вонифатьев, затем Иван Неронов поздравили изуграфа с успехом, затем Ртищев и Хитрово присоединились к мнению протопопов. Ушаков похвалами был премного доволен, покраснел от волнения и беспомощно улыбался.

– А ты, Аввакум, что скуксился? Не по нраву? – спросил Неронов у беглого попа, который неодобрительно оглядывал роспись.

– Духа святаго не чую, – ответил Аввакум.

Все присутствующие смутились, по сути дела лопатицкий поп отказал изуграфу в боговдохновении, без которого создание иконы просто немыслимо. На Ушакова приговор Аввакума произвёл самое гнетущее впечатление, он подавленно молчал, ужав голову в плечи.

– А ты, Никифор, что скажешь? – обратился Аввакум к стоящему рядом с ним молодому человеку в короткой, чуть ниже колен, шубе, из-под которой выглядывал подол рясы и забрызганные грязью сапоги.

– Судить рано, ведь храм не освящён, – робким тенорком произнёс Никифор, смиренно опустив очи долу.

Аввакум хотел что-то сказать, но сдержался и, раздраженно махнув рукой, пошёл к выходу.

– Не бери во внимание, что сгоряча наговорил Аввакум, – утешающее сказал Неронов изуграфу.

Но Ушакова слова благовещенского протопопа мало утешили, он невольно для себя почувствовал сомнение в своей работе и смотрел на неё без былой радости.

– Тяжёлый человек Аввакум, – произнес Стефан Вонифатьев. – Ему бы только выскочить, ужалить, а всегда ли он прав?

Все разошлись по храму, осматривая другие росписи.

– А это чей поп? – спросил, подойдя к Неронову, Хитрово и указал на Никифора.

– У меня при соборе живёт. Из Нижегородского уезда. Тот же случай, что и с Аввакумом, не угоден стал сильным людям, обличал блудню, понуждал к покаянию.

– И что, он место ищет?

– Много на него хулы наклепали. Сейчас по указу патриарха над ним учинен розыск.

– Жаль разумного попа, – сказал Хитрово. – Розыск кого угодно сведёт со свету.

Иван Неронов всегда искал случая помочь своим подопечным безместным священникам.

– Богдан Матвеевич, возьми отца Никифора к себе на черту, здесь он в ябедах утонет. Кого тебе из Казанской митрополии пришлют, ты не ведаешь, а Никифор добрый поп, и учён, и терпелив.

Назначением священников ведали церковные власти, но мнение окольничего и полкового воеводы значило очень многое.

– Позвать Никифора? – спросил Неронов, которому не терпелось закончить дело.

– Зачем? – отказался Хитрово. – На черте и встретимся. Моё слово за Никифора можешь передать, кому следует.

Отец Никифор не ведал, что в это время решается его судьба. Он медленно двигался от одной росписи к другой, до глубины души поражённый увиденным. Ему, посадскому священнику из нижегородской глухомани, всё в этом храме казалось преисполненным истинного благолепия. Его даже пришлось окликать, когда протопопы, закончив смотрины, собрались уезжать.

Хитрово и Ртищев сели на своих коней и не спеша поехали по улице.

– Как прощание с государем? – спросил Ртищев.

– И в мыслях не держал, что великий государь будет так милостив. Добро, что завтра уезжаю.

– Что так? – удивился Ртищев.

– Милость царя одному у многих вызывает злобу. Дубровские косоротятся, да и другие, кого я обошёл окольничеством, премного недовольны.

– Без этого не обойтись, – пожал плечами Ртищев. – Мне завидуют, что я у царя в милости, так я при царском дворе вырос, меня дитём туда привели.

У дома Хитрово они расстались. Богдан Матвеевич заехал во двор, отдал коня конюху и прошёл на половину жены. Она ждала его и с надеждой спросила:

– Ты сегодня будешь дома?

Он посмотрел на неё и улыбнулся:

– Вроде все дела завершил. Как дочь?

– Вчера о тебе весь день жужжала, как пчёлка.

Окно в горнице заметно дрогнуло от близкого удара церковного колокола. Звонили к обедне, звонили по всей Москве.

– Собирайся, пора, – сказал Хитрово. – Я буду у себя.

В это время дня суетная жизнь на подворье окольничего, как и во всей Москве, останавливалась, все, кто только имел силы двигаться, спешили к ближайшим от них храмам, которых в городе было бесчисленное множество. Купцы и другие торговые люди прекращали торговлю, ремесленники откладывали в сторону рабочие инструменты, нищие торопились на паперти собирать милостыню. Сам великий государь Алексей Михайлович, в сопровождении бояр, выходил из дворца и шёл в один из кремлёвских соборов. Вся святая Русь молилась и была единодушна в своей вере в Бога.

Хитрово шли, как этого требовал обычай, к храму пешком. Люди их узнавали и кланялись до земли, здесь на улице они были лучшими людьми, и всяк это понимал. Но неравенство пропадало, когда молящиеся переступали порог храма. И окольничий, и площадной нищий становились на время службы друг другу равны перед лицом всеведущего Бога.

После обедни Богдан Матвеевич поднялся к себе отдохнуть. Три дня в Москве промелькнули для него одним мигом, и он, лёжа на скамье, застланной азиатским ковром, вспоминал то, что за последние дни с ним случилось. Своей несомненной удачей он считал, что приехал в Москву в спокойное время, ничто не отвлекало государя от взвешенного решения в его местническом деле.

Ключник Герасим знал, что во время отдыха хозяин не имеет привычки спать, и тихонько стукнул в дверь.

– Входи, – негромко сказал Хитрово.

– Господин, там до тебя служилые люди пришли, одеты не совсем по-нашему.

– Скажи, пусть ждут во дворе. Подай сапоги!

Хитрово подошел к окошку, перед крыльцом стояли несколько человек, одетых по-польски, в жупанах, шароварах, с кривыми саблями, заткнутыми за широкие кушаки. Он надел шубу, шапку и степенно вышел на крыльцо. Увидев окольничего, посетители поклонились, затем вперёд выступил осанистый человек в алом жупане.

– Здоровья тебе и твоему дому, окольничий! – важно провозгласил он. – Мы полоцкие шляхтичи, природные дворяне, что поступили на службу великому государю Алексею Михайловичу. Я – Максим Палецкий, а это шляхтичи Гаврила Степанов, Василий Удалов, Сергей Лайков. Великий государь пожаловал нам земли в Казанском уезде, в Диком поле. Проведали мы, что это перед чертой, которую твоя милость строит с прошлого года. Мы тех мест не знаем и крепко надеемся на твою помощь и защиту.

Хитрово внимательно осмотрел шляхтичей, все мужи в силе и, судя по одежде и оружию, небедные. Кроме земли, государь пожаловал им денежное содержание: по десяти копеек в день на каждого и по три копейки на каждого члена семьи.

– Мне о вас ведомо, – сказал Богдан Матвеевич. – Я слышал, что до места вы будете добираться водой. Предъявите в Казани воеводе жалованные грамоты. Он нарядит с вами своего дворянина и откащика земли подьячего. Вижу, вы люди добрые, но как без крестьянишек думаете устроиться?

– Великий государь помыслил об этом, – сказал Максим Палецкий. – Отписал нам своих дворцовых, кому десять дворов, кому восемь. Мы не пустыми едем, добро и пожитки имеются. Одна у нас дума, не налетят ли калмыки или башкиры? Обнадёжь нас подмогой, окольничий!

Хитрово задумался. Строго говоря, он не в ответе за Заволжье, куда испомещались шляхтичи, но и оставить их без присмотра было нельзя.

– Добро! – сказал он. – Пущу на лето сотню казаков за Волгу проведывать степь. Но вы и сами живите сторожко, не устраивайтесь вразброд, держитесь друг друга. А казаков я пошлю.

Будущие заволжские помещики поблагодарили окольничего, простились с ним и пошли со двора. Хитрово задумчиво смотрел им вслед, удивляясь бесстрашию этих людей, сменивших устроенный полоцкий край на Дикое поле. «Видимо, допекли их ксендзы и униатские попы, – подумал он. – Своя вера сильнее собственной земли».

Богдан Матвеевич вернулся в горницу, призвал к себе Герасима и долго внушал ему, что надлежит сделать по хозяйству. Надо было вступать во владение Царевым Сенчурском, пожалованным ему царём. С этим медлить было нельзя, крестьянишки, прослышав, что из дворцовых они попали в поместные, могли разбрестись кто куда. Нужно было немедленно подыскать им твёрдого приказчика, и Хитрово приказал перевести в новую деревню приказчика из Квашенки, откуда была подана на него челобитная государю, пусть на новом месте проявит свой нрав, даст почувствовать твёрдую руку нового хозяина.

Самому Герасиму Хитрово приказал побывать в родовом имении в Григоровке, его беспокоило, что доходы от него были за прошлый год меньше обычного, и он велел взыскать недоимки с задолжавших крестьянишек, если не уговорами, так батогами и отъёмом имущества, а будет приказчик виноват, то бить его нещадно и разжаловать в обычные холопы.

Сказав всё это, Богдан Матвеевич оглядел стены горницы, в которой он поучал ключника, и распорядился избу, где он жил, развалить и на её месте возвести каменный терем о двух этажах на подклети, как у Ртищева: окольничему подобало жить шире, чем стольнику. Кирпичи отпускал Дворцовый приказ по одному рублю за тысячу штук, в том же приказе имелись градодельные мастера, искусные в строительстве каменных хором.

После указа Герасиму, Богдан Матвеевич переоделся в домашнее платье и пошёл на половину жены, где пробыл весь вечер, играя с дочкой и беседуя с супругой. Никто их не беспокоил, это были редко выпадающие им часы семейного счастья, которые быстро проходят, но запоминаются на всю жизнь.

Глава вторая

Весна 1648 года в Поволжье выдалась ранней и дружной. Перед днём благовещенья пресвятой Богородицы с Дикого поля подули тёплые ветры, небо очистилось от тяжёлых хмурых туч, и по-летнему горячее солнце пролило на Карсун и его заснеженные окрестности долгочаемое людьми, зверями и птицами благодатное всеоживляющее тепло. Потемневшие сугробы скукоживались, прятались по тёмным местам, где до них не дотягивались солнечные лучи, из-под их снеговой корки начинали, пульсируя, пробиваться ручейки, к вечеру собирающиеся в большие потоки, которые с возвышенных мест устремлялись в низины и буераки.

По ночам ещё крепко подмораживало, к утру подтаявший снег покрывался стеклянной коркой хрупкого наста. В остроге среди казаков и стрельцов было немало охотников, и они стали поговаривать, что сейчас самая пора устраивать травлю на лосей, которых острый наст, ранящий ноги зверю, заставляет отстаиваться в укрытиях. С дозволения своего полусотника молодые казаки на лыжах обошли ближайшие места, но лосей не нашли. Но в тот же день с дальней сторожи, что находилась в пяти верстах от Карсуна, явился караульщик.

Хитрово и дьяк Кунаков стояли на крыльце съезжей избы, когда к ним в ноги ткнулся чумазый мужик в прожжённой во многих местах шубе.

– Кто таков? – спросил воевода.

– Еремейка Хренов! На дальней стороже зимую. Заприметил я следы лосиные нынче, побрёл следом. В полуверсте от сторожи, в леске стоят быки, коровы и телята.

Хитрово вопрошающе посмотрел на Кунакова, он не понял, к чему это известие.

– В здешних местах гоняют зверя по насту, пока он не изрежет до большой крови ноги и не рухнет, – объяснил бывалый дьяк.

– Что ж, – сказал Хитрово. – Если найдутся охотники на такую забаву, то пусть пробегутся, а то за зиму на лавках залежались. Васятка, кликни сотника Агапова!

Казачьего начальника воеводский посыльщик нашёл на конном дворе, где тот спал, завернувшись в тулуп, на соломе, подставив лицо молодому весеннему солнцу.

– Солому из бороды повытряхни, – сказал воевода, когда Агапов, помаргивая красноватыми глазами, предстал перед ним. – Караульщик с дальней сторожи прибёг, говорит недалече лосей приметил.

С сотника дрёму как рукой сняло, его взгляд приобрёл осмысленное выражение.

– Седни ввечеру надо выезжать, чтобы спозаранку обложить стадо. Они с утра задрёманные, не враз учуют. Скликать ловцов?

– Может, и мне с ними пойти? – спросил воевода Кунакова. – Как мыслишь?

– Стоит ли, Богдан Матвеевич? Не господская это забава бежать взапуски с лосем по талому снегу.

– Добро, – сказал Хитрово. – Раз дьяк мне воли не даёт, поезжай, Агапов, старшим, и чтоб там без баловства!

Говорили о гоньбе лося по ледяному насту многие, но дошло до дела, и желающих оказалось всего четверо – один алатырский стрелец и три казака, все молодые, здоровые парни, только Агапову было лет под тридцать. Он всем распоряжался, дал караульщику лошадь и отправил его на сторожу, высматривать, останутся лоси на месте или уйдут и как далеко. Еремейка должен был известить обо всём вечером, а пока занялись лыжами – снегоступами, которые в остроге имелись для караульных и охотничьих нужд. Сотник из них выбрал те, что пошире, с подбивкой по низу лосиной шкурой, проверил немудрящие крепления и, где они были негожи, указал подправить.

Сёмке Ротову надо было идти за парой гвоздей в кузню, с неохотой он пошёл и встретил того, кого больно было видеть – брата, которого вывели из ямы острожной тюрьмы. Федька Ротов, убийца своего товарища за игрой в «зернь», всё ещё не дождался думского приговора. Его открыли из тюрьмы, чтобы он убрал за собой, а то в яме стало жить невпродых, так она завоняла. Федька деревянной лопатой соскребал свои шевяки со дна ямы и выносил их наружу. Увидев Сёмку, он бросил лопату и кинулся к нему со всех ног.

– Сёмка, брат! – со слезами в голосе вскрикнул он. – Эх, брат! Сколько дней тебя не вижу, куда ты запропал?

– С обозом в Казань ходил, только вернулся.

– Эх, брат! Я столько всего передумал, – горько сказал Федька. – Скоро тепло, волей пахнет. Ты подойди ко мне, как стемнеет.

– Не могу, – Сёмка тряхнул лыжей. – На охоту иду.

– За лосями, – догадался Федька. – Ты смотри, не кидайся на него сразу, как он рухнет. Помнишь, дядю Прохора бык зашиб? В нём силы немерено. Вроде замертво рухнул, а потом как вспрыгнул и копытом дядю Прохора в грудь!.. Тогда завтра приходи!

– Добро, как вернусь, зайду, – пообещал Сёмка и пошёл дале. В кузне Захар откопал в ворохе старья две маленькие железные щепки, загнул и расплющил их на широком конце, и получились гвозди. Тут же Сёмка подбил к лыжне край отставшей от лыжи шкуры и поблагодарил кузнеца.

– Словами сыт не будешь, – сказал Захар. – Жду с добычей, хотя не верю, что такой малец, как ты, с быком совладает.

– Я не первый раз иду, дядя Захар, – обиделся Сёмка.

– А в какой?

– С отцом ходил.

– Тогда слов нет, сразу видно, что ты в этом деле знахарь!

Кузнец повернулся к наковальне и легонько стукнул по ней молотком, призывая к работе молотобойца, а Сёмка направился к избе, где жили казаки. Задумался над горькой братовой судьбой и чуть не выперся к съезжей избе, где на крыльце по-прежнему стоял воевода. Юркнул Сёмка в сторону и пошёл другим путем. Хоть и молод был, но понимал, что нечего начальнику на глаза лишний раз попадаться.

Богдана Матвеевича в избу не тянуло, душно там, сырым дымом пованивает. А на дворе свежо, дышится просторно, небо сине, белые тучи на нём поигрывают. Карсунское сидение изрядно надоело воеводе, прискучил почти медвежий уклад жизни, хотелось вольного движения, но пока за ограду и носа не высунешь, кругом снега, хотя уже изрядно изъеденные дневным солнцем и ночным морозом.

Последние дни Хитрово в основном был занят писаниной. Направлял грамоты в Казань, Нижегород о доставке работных людей не позже как к дню Святой Троицы, писал в Разрядный приказ, требуя пищалей и затинных орудий для Карсунского острога и Синбирской крепости, направил гонца в Темников, чтобы отобрали среди мордвы сотни три крепких лесорубов и, не глядя на распутицу, направили их в Карсун с топорами и трёхмесячным запасом сухарей, толокна и соли. Этих мужиков воевода мыслил отправить сразу же по прибытии на Синбирскую гору валить лес и разделывать на брёвна для возведения ограды и самонужнейших изб – воеводской, поварни и пороховой казны.

У ворот громко крикнул воротник, бревенчатые створы заскрипели, кто-то явился в Карсун. «Видать, чужой, – подумал воевода. – Может, вестник?» Недалече послышался шум, и караульщики вывели к крыльцу съезжей простолюдина в овчинной шубе. Приезжий в землю поклонился воеводе, затем вытащил из-за пазухи свиток грамоты.

– Кто таков будешь? – спросил Богдан Матвеевич.

– Прохор Першин, боярин, – ответствовал приезжий. – Остальное в грамоте прописано.

Хитрово сорвал со свитка печать и развернул её. Глянул в начало письма и удивленно воззрился на Першина.

– Ты моего брата Ивана Матвеевича знаешь?

– Неделю тому простились у него в приказе.

– Добро, – сказал Хитрово. – Заходи в избу!

Он прошёл в свою комнату, сел в кресло и, глядя мимо невзрачного Першина, который робко притулился у дверей, крикнул:

– Васятка, огня!

Денщик схватил кочергу, выкатил из печи несколько раскалённых углей и, дунув на них, зажёг лучину, от которой запалил толстую сальную свечу на воеводском столе.

– Надымил, увалень! – недовольно буркнул Богдан Матвеевич и, развернув свиток, прочитал письмо брата. Затем хмыкнул и с интересом посмотрел на Першина. Тот мял в руках свой овчинный треух и смотрел куда-то вкось от воеводы.

– Значит ты градоделец? Такой человек мне надобен. Брат пишет, что ты был на Тамбовской черте. Так?

– Поставил близ Шацка несколько острогов, – смиренно ответил Першин.

– Как на Москву попал?

– Я Ивану Матвеевичу всё поведал.

– Знаю, что поведал. А сам сказать можешь?

Першин опять уставился взглядом мимо воеводы и молчал.

– Брат сообщает, что ты вино горазд лопать. Так? – спросил Богдан Матвеевич и грозно глянул на градодельца.

– Накатывает иной раз на меня эта зараза, – скорбным голосом произнес Першин.

Хитрово думал над судьбой мастерового человека недолго.

– За пианство, если случится, буду нещадно бить батогами. Завтра начнешь обмерять и осматривать острог. Сможешь?

– Смогу, воевода.

– Жить будешь у казаков. Скажи сотнику Агапову, что я велел.

Прохор Першин шёл следом за Васяткой и был премного доволен. Воевода его не прогнал, дал дело, за ним закреплено денежное содержание в двенадцать рублей на год, которые велено получать семье, пока он будет на засечной черте. На последнем он настоял сам, когда давал поручную запись в Разрядном приказе, чем немало удивил Ивана Хитрово. Жена Першина взяла за мужа задаток и дала ему пятьдесят копеек на житьё. С этими деньгами Прохор и прибыл в Карсун.

Казаки толпились подле своей избы вокруг казана с толокном, каждый со своей миской. Васятка отозвал сотника в сторону.

– Воевода велел поместить градодельца к вам, – сказал он. – И ещё велел не забижать мастерового человека.

Агапов недовольно глянул на Першина, мол, что за птица залетела к ним в казачий стан, его казаки были несдержанны на язык, могла выйти свара.

– Где прикажешь его поместить? Ребята спят вповалку, шагнуть негде.

– Содвинитесь, и будет место. Недолго осталось тесниться, скоро весна.

– Пусть живёт, – сказал Агапов и подцепил из чашки, что держал в руке, полную ложку мучной болтанки.

– Вот и добро, – сказал Васятка. – Живи пока здесь. Скоро на Синбирскую гору пойдём, там всем места хватит. Доволен?

– Ты мне, парень, спроворь что-нибудь поесть. Со вчерашнего дня ни крошки во рту не было.

Васятка заглянул в казан с толокном, там уже было все вылизано дочиста.

– Проворно ложками работают! Ладно, пойдём в поварню.

В низкой, прокопченной насквозь избе повар толок в ступе горох, а его помощник чистил котёл.

– Чисти, Емелька, чисти! – наставлял его повар. – Чисти, чтоб блестел казан, как котовы яйца!

– Дядька Степан, – сказал Васятка. – Покормить бы надо приезжего человека. Он град Синбирск будет ставить.

Повар отставил работу и внимательно посмотрел на Першина.

– Чай, толокно он не станет есть?

– А лучше ничего нет? – спросил Васятка. – С первого раза, и толокно. Ещё натрескается его, за милу душу!

– Тады дай ему своего гороха, вон, чашу тебе с верхом наложил.

Васятка взял пустую миску и наложил в неё варёного гороха.

– Спасибо, парень! – поблагодарил его Першин и, отвязав от пояса деревянную ложку, начал есть.

Васятка достал свою ложку и присоединился к трапезе.

– А ты, Емелька, зачем на людей уставился! – напустился Степан на своего помощника. – Завидки берут?

– Дядька Степан, – сказал Васятка, облизывая ложку. – Кваску у тебя не найдётся?

– Баловник ты, Васятка! – усмехнулся повар. – Попей водички!

Было уже близко к вечеру. Васятка побежал в воеводскую избу, а Прохор Першин пошёл осматриваться по острогу. Всё, что было здесь, он уже многократно видел в других местах на засечной черте, где пробыл много лет. Приходилось ему ставить остроги, строить надолбы и тарасы на разных участках русской границы с крымским югом. В его роду мужики всегда занимались плотницкой работой, хотя и не прибыльной, но дававшей возможность прокормиться самому и содержать семью. Першин был посадским тяглым человеком, подати платил в государеву казну, но работал всегда в отдалении от своего дома, что находился в Земляном городе за Яузой, близ древесного рынка, где продавались лесные изделия и, между прочим, готовые дома, нужные московским жителям по причине частых пожаров в стольном граде.

К двадцати годам он стал умелым плотником, затем старшим артели, выполнявшей крупные плотницкие заказы. Его стали знать в разных приказах как человека, которому можно было доверить сложное строительное дело. Нужда в таких людях появилась, когда государству потребовалось построить на засечной черте десятки новых городов и острогов.

Пограничные воеводы всегда были довольны работой Першина, но имел он негожую привычку – впадал иной раз в пьяный загул. Обычно тихий и покладистый, Прохор становился шумным, дерзил начальным людям и расплачивался за это спиной. Своими привычками он стал известен на всей черте от Тамбова до Белгорода, и когда потребовался градоделец на Синбирскую черту, от него избавились, отослав в Разрядный приказ. Иван Хитрово, сделав Першину грозное внушение, направил его в Карсун.

Першин шёл вдоль ограды острога и всё примечал: колья из доброй сосны поставлены в двухсаженные закопанные тарасы, между собой подогнаны плотно, помосты – обломы на стенах, с которых ратники отражают приступы неприятелей, защищены от вражеских стрел дощатыми навесами. Отметил он и худую работу – слабо укреплённые ворота на одном выезде, над ними следовало бы срубить надвратную башню и поместить в ней затинную пищаль. Степняки при набеге в первую очередь пёрли в ворота, тут-то и нужно их встречать мощным зарядом свинцового дроба.

Решив, что основательным осмотром острога он займётся завтра, Першин пошёл к избе, где его определили на ночлег. Там было шумно. Приехал Еремейка Хренов с дальней сторожки и объявил, что лоси не ушли, а только передвинулись с одного края леска на другой, где были ещё необглоданные молодые деревья.

Сборы были недолгими, ловцы надели овчинные шубы и шапки, взяли длинные ножи, сели в запряжённые низкорослыми ногайскими лошадями двое саней, и, провожаемые любопытными, выехали за ворота острога.

Сёмка Ротов сидел на передке саней, держа в руках верёвочные вожжи, и вглядывался в наступившие сумерки. Мохнатая ногайская лошадка бодро мяла большими копытами ещё не замёрзший снег, пофыркивала и потряхивала длинной гривой. Сани глубоко взрывали крупичатый наст, редкие берёзы белыми привидениями выплывали из полумрака, а за ними стоял стеной непроглядно-чёрный хвойный лес. Из него доносился временами тревожный и загадочный шум, это верховой ветер шевелил верхушки сосен, и они, вздрагивая, начинали поскрипывать, потрескивать и бормотать на своём звучном древесном наречии.

Ветер разогнал тучи, и крупно вызвездило. Ночь обещала быть студёной. «Добрый наст будет!» – обрадовался Сёмка и снова загрустил. Судьба брата во многом была и его судьбой, он её переживал, как свою. Они были погодки, Федька на год старше, видно, бедовая доля ему на роду была написана, вырос беспокойным и азартным парнем, во всем искал край, вот и оступился с обрыва. Гадать, к чему его за душегубство приговорит дума, было не нужно, в любом случае кнута Федьке не избежать, а могут и на веску вздернуть, или решат утопить, как котёнка, в проруби.

Засечная сторожа возникла нечаянно, частоколом брёвен и собачьим брехом. Над низким, наполовину врытым в землю бревенчатым жильём из волокового оконца струился дым и прыскали белые искры. Охотники вошли в избу, и сразу в ней стало тесно. Второй караульщик, по виду чуваш, сидел возле печи и свежевал куницу. Собака сидела рядом с ним и, роняя с языка слюну, ждала, когда хозяин закончит работу и выбросит для неё тушку во двор.

– Укладывайтесь, ребята, – сказал Хренов. – Как забелеет на дворе, я вас шумну.

Все, кроме Агапова, последовали этому здравому совету, упали на земляной пол, завернулись в свои шубы и вскоре запохрапывали, заприсвистывали.

– И часто куница в руки идёт? – спросил Агапов у чуваша.

– Редко, совсем редко, – ответил тот, помещая шкурку на пяла, для просушки. – Те года охота была прибыльней. Распугали зверя, лес валят – гул идёт. Ушёл зверь из этих мест. Белый царь куницу берёт, зайца, белку ему не надо. А где куницу взять?