Дагда – бог смерти

Не убивай

(Библия, Исход, глава 20, стих 13).

Глава первая

Налетевший с моря ветер потоком прошелестел в листве вековых дубов, играючи причесал их необъятные кроны, а затем – спустился вниз, взъерошив волосы молодым людям, почти мальчикам, только что прошедшим обряд посвящения в ученики. «Никогда… Никогда… Никогда…», – замирая, нашептывал он им словно бы из последних сил.

С самого раннего утра – солнце еще только собиралось всходить – стояли они в священной дубовой роще, почтительно склонившись перед лицом иссохшего от немыслимых для обычного человека обетов и медитаций, тоненького как прутик старца-отшельника в белых одеждах – верховного друида. Величественный эвбаг принял у них обет отречения от мирской жизни и выдал каждому аскетический наряд ученика – короткий желтый хитон с узкими рукавами и плащ. Богато расшитые золотом камзолы этих, в прошлом изнеженных детей высшей аристократии были сложены здесь же, словно коконы гусениц, отброшенные после их перерождения в бабочек.

Юношам выпала великая честь – стать учениками друидов. Честь, которой удостаивались только избранные. Они приняли ее с радостью и волнением, но… они были еще такими юными и беспечными. С удовольствием подставляли они лица соленому ветру, долетавшему с побережья, и каждому слышались в его шорохах тревожащие сердце слова: «Никогда, никогда, никогда не вернешься ты к прежней, такой беззаботной и веселой жизни в родительском доме. Подумай! Готов ли ты? Готов ли ты?.. Готов ли ты?..».

Бездонное темно-синее небо, могучие священные дубы, убеленный сединами учитель и даже зеленая легкомысленная трава под ногами – все вокруг словно ждало ответа, заставляло еще раз задуматься о выбранной ими судьбе.

Эвбаг пытливо вглядывался в лица новообращенных. Казалось, тысячелетняя мудрость человечества изучающе смотрит на них выцветшими глазами царственного старца. Изрезанное глубокими морщинами, необыкновенно живое лицо его то становилось неподвижно-суровым, то внезапно светлело, словно отбрасывая на юных неофитов неземной отблеск света. И лишь иногда, на краткий миг, тревога стремительной тенью пробегала по его чертам.

– Двадцать лет! – словно проникнув в их мысли, произнес он неожиданно звучным голосом. – Да, двадцать лет я буду посвящать вас в тайны мироздания. Холодная пещера станет отныне жилищем для вашего тела и, что гораздо важней, для вашего духа. Отныне в вашей жизни не будет ничего, что могло бы отвлечь вас от постижения истины. Ни корысть, ни зависть, ни суетные желания не смогут найти дорогу к вашим сердцам, ибо стены пещеры – надежная защита от них. Вы постигнете природу вещей и природу мыслей. Вам подчинятся стихии, создающие и поддерживающие равновесие в мире. Наконец, вы научитесь самому трудному: различать добро и зло.

Но запомните! Во многой мудрости – многие печали, поэтому мы храним наше знание в строгой тайне, и вам не понадобятся ни пергамент, ни перья, чтобы запечатлеть его. Для неподготовленной души оно может быть смертельно опасным. Вот почему, прежде чем прикоснуться к нему, вам предстоит пройти тернистый и сложный путь самосовершенствования. Лишь когда сердца ваши станут чистыми как горный родник, а разум —таким же глубоким и всеобъемлющим как океан, вы сможете получить это знание. Час ученичества пробил, и, когда закончится обучение, каждый из вас, я надеюсь, выйдет из моей школы суровым и многоопытным мудрецом. Кто-то станет бардом, кто-то – отшельником-сенани, а может быть, найдется и такой, кто достигнет наибольших высот в постижении истины и примет из моих рук скипетр и дубовый венок эвбага.

Его слова, словно капли живительной влаги, орошали души стоявших перед ним юношей.

«Двадцать лет учения и отшельничества – готов ли ты?..» – все тише и тише звучали последние, слабеющие сомнения, пока совсем не отступили.

Смогут ли они?

Снова и снова старец с тревогой всматривался в устремленные к нему открытые юные лица.

Смогут! Это лучшие из лучших. Мне прекрасно знакома беспощадность, с которой они судят себя. Такая строгость к себе в столь юном возрасте недоступна большинству их сверстников. Они так жадно стремятся к духовному совершенству, к познанию истины, что готовы ради этого отказаться от всех мирских радостей, доступных им уже по праву рождения и положения в обществе. И это тогда, когда кровь кипит в жилах и лишает рассудка! Я хоть и стар, все еще помню себя в их годы… Помню сжигавшие мою душу страсти, убивающие мое сердце, но помню и другое – то, что теперь вижу в этих мальчиках – острое недовольство собой, желание обуздать дурные наклонности и взрастить в себе истинную любовь к миру. Я вижу, как страдают они от собственного несовершенства, а это – первый признак благородной, ищущей натуры. Ибо истинный путь друида – это путь неустанного развития личности. Лишь ничтожество и серость всегда пребывают в спокойствии и довольстве собой. Увы! Я нередко наблюдаю и других юношей. Пустая болтовня, скабрезности, пьянство и разврат – вот чем наполнена их жизнь. Мои ученики, к счастью, совсем другие. У них есть стремление к постижению истины, и я верю в их способность понять мудрость, которую мне передали сами боги…

Я выполню свой долг, и через двадцать лет эти мальчики станут жрецами, облачатся в белые одежды и отправятся в мир – возвращать заблудшим душам утраченные истины – добро и справедливость. Да не иссякнет вовек свет разума!

Как все-таки прекрасна молодежь!

– Ну и молодежь нонче пошла, глядеть тошно, – сердито проворчала старуха, до самых бровей закутанная в тяжелый серый платок, с кряхтением бухаясь на скамейку, где уже расположилась с вязанием ее вечная спутница. – Как сама-то, Прокофьевна?

Та, холодно блеснув очочками в металлической оправе из-под аккуратно уложенных белых кудряшек, покосилась в сторону горланящей компании и, не оставляя вязания, сухо бросила:

– У них в голове – пьянка одна! Это они Мишку Бурчилина, вон того – мордастого, в армию провожают. – Подумав немного, она добавила: – Сама-то я ничего, голова вот только с утра побаливает. А ты как, Антонина, к врачу ходила сегодня?

Ответа она не дождалась – возмущенная Антонина, привстав со скамейки, уже грозила палкой вслед отошедшей на почтительное расстояние компании:

– Нет, вы посмотрите только – уже нажрались, на ногах не стоят, а все им мало! Да они и Сабинку за собой тянут, ироды!

– Ну, положим, Сабина там не сама по себе, – не отрываясь от вязания, спокойно уточнила вторая старуха. – Она с Мишкой женихается.

– Да на кой он ей сдался, Мишка-то?! – накинулась на нее не на шутку разошедшаяся Антонина. – Тоже хороша, трясогузка – не понимает, что ли? А ведь семья-то у нее приличная, Мишкиной не чета! А дед! – старуха даже замолкла на минуту, словно давая своей собеседнице возможность оценить этот довод. – Какой хороший у нее дед! Строгий такой, ос-но-ва-тель-ный муж-чи-на…– последние два слова она произнесла как-то особенно аппетитно, одобрительно щелкнув вставной челюстью в конце фразы.

– Да брось ты, Вильяма-то расхваливать! – скептически хмыкнула ее напарница. – Что мы о нем знаем вообще-то? Темная лошадка… Поговаривают, будто он аглицкий шпиён бывший, – понизив голос до шепота и даже оторвавшись от вязания, важно добавила она.

– Да что ты мелешь! – Антонина от возмущения аж задохнулась. – Вот язык-то без костей! Чего только не придумают, лишь бы напраслину на людей возвести, да языком почесать! Шпионы – они же только в телевизоре бывают… А Вильям – ну, какой он шпион? Свой он, свой. А что имя у него ненашенское, так и ладно! Нельзя же из-за такого пустяка про человека всякую чушь городить!..

– Может быть и так, – нехотя согласилась Прокофьевна и добавила уже совершенно примирительно: – Стало быть, враки все это…

– Враки, враки! – убежденно закивала Антонина. – Уж сколько я на своем веку народу всякого перевидала… Так вот, я тебе так скажу – путный Вильям человек. Да и внучка его – девка, в общем-то, неплохая – всегда такая приветливая…

– Зря только она с этими гопниками хороводится, – осуждающе тряхнула белыми кудряшками Прокофьевна.

Тем временем бесшабашная компания в очередной раз поравнялась со скамейкой. Тотчас, словно по команде, обе старухи поджали губы и замолчали – только спицы продолжали тихонько позвякивать в руках одной из них. Бабки старались не смотреть в сторону разбитных юнцов и их спутницы, делая вид, что целиком и полностью заняты своим делом.

Несмотря на предусмотрительную осторожность, впрочем, простительную для столь почтенного возраста, нельзя не отметить, что в своем возмущении «блюстительницы дворовой нравственности» были правы: сборище юнцов производило на редкость отталкивающее впечатление. Словно стая молодых, недавно почуявших силу волчат, шествовали они по двору, поминутно сплевывая и развязно матерясь. Странная и страшная смесь – уже бурлит в жилах молодая кровь, уже требует настоящего, мужского дела, а недалекий разум, не усвоивший еще нравственных законов, не может предложить ничего, кроме пустого эпатажа, агрессии и бессмысленных, часто жестоких поступков. На лицах – смесь пустоты и презрения ко всему окружающему, сознание собственного превосходства и вседозволенности; в движениях – пьяная разнузданность; речь – хоть затыкай уши.

Во главе «стаи» шел высокий плотный, мускулистый парень с грубым, квадратным, как утюг, подбородком. Принятая доза алкоголя превратила его, и без того невыразительное, плоское лицо в застывшую маску глупого самодовольства. Ничего не говорящий, мутный взгляд, раскрасневшаяся физиономия, неуклюжие движения – при всем желании, трудно было обнаружить в этом молодом человеке даже малую способность к искренним и благородным чувствам. Он-то и был «виновник торжества» – Мишка Бурчилин.

Рядом с ним нетвердой походкой семенил его приятель – Володька. Невысокого роста, худощавый, с мелкими чертами лица, он напоминал хищную птицу, еще не оперившуюся толком, но уже потенциально опасную. Его цепкий, холодный взгляд выгодно выделял его на фоне остальной компании, в его глазах, казалось, угадывался интеллект, но интеллект расчетливый и жестокий. Он не обладал грубой силой своего приятеля, даже, пожалуй, был тщедушен, но, тем не менее, от него исходило необъяснимое чувство опасности, исподволь сквозило что-то порочное и преступное – как маленькая червоточина, почти незаметная взгляду, но уже поразившая плод и вызывающая невольное отторжение.

За парой выделявшихся лидеров тащились еще трое парней. Их вид также внушал опасения; они напоминали гиен, повсюду следующих за большими хищниками в ожидании легкой наживы и бесплатных развлечений. Как это обычно водится в стае, они усиленно копировали привычки своих вожаков, преувеличенно громко смеялись их шуткам и грозно поглядывали на окружающих.

И только тоненькая девичья фигурка казалась странным, режущим глаза диссонансом в этой компании. Девушка с красивым, непривычным для русского уха именем Сабина легко ступала рядом с огромным, косолапым Мишкой Бурчилиным, то жмурясь от яркого весеннего солнца, то рассеянно поглядывая на своих спутников и морщась в некоем подобии улыбки над их плоскими шутками.

Как она оказалась там? Никто не смог бы точно сказать. Да и сама она, по всей видимости, тоже. Просто слишком ярким, слишком теплым выдался весенний денек, и ей захотелось почувствовать себя взрослой, самостоятельной, тянуло опереться о чье-то широкое плечо и пройти по пахнущей листвой улице рядом с сильным, уверенным в себе парнем.. Она была в том возрасте, когда начинает раздражать и отталкивать излишняя материнская опека, все эти «не ходи», «не смей», «возвращайся не позже десяти»… Вон ее бывшие одноклассницы уже такое вытворяют и не стесняются об этом рассказывать! А то, что Мишка был груб, неотесан, ей даже нравилось – может быть, именно она призвана облагородить его, научить иным манерам и чувствам.

Компания бодро направилась к единственной во дворе детской площадке, где молодые мамаши в этот час заботливо выгуливали своих малышей. Не обращая ни малейшего внимания на осуждающие взгляды, подвыпившие парни по-хозяйски расположились в самом центре площадки – беседке, предварительно шуганув оттуда двух мальцов, которые поспешно и безропотно покинули излюбленное место для игр. Малыши в песочнице рядом замерли с совочками в руках, наблюдая за непривычным и шумным зрелищем. Самые благоразумные мамаши, не вступая в переговоры с развязной компанией, похватали своих детей и отправились в соседний двор, дабы уберечь их от неприглядной картины «взрослых» развлечений.

А в беседке в мгновение ока закрутился пир горой. На столике появились бутылка водки, бумажные стаканы и немудрящая закуска. Очень скоро весь двор огласился громкой бранью, скабрезными шутками и оглушительным гоготом. Пол беседки покрылся окурками и густыми плевками.

– Ох, неладно-то как! – запричитала вскочившая со скамейки Антонина. – Сил моих нет смотреть на это! Надо бы Сабинку отозвать оттудова. Не место ей с этими иродами.

– Да, как же! Урезонишь ты их, молодых, – философски заметила Прокофьевна и, немного подумав, добавила: – Тут дело тонкое… Им сейчас никто не указ. Супротив пойдешь – врагом на всю жизнь сделаешься, чего доброго – нарвешься на зуботычину. А то и дверь поджечь могут, точно тебе говорю.

– Ну уж ты скажешь! С чего бы это?! – опять бухнулась на скамейку испуганная Антонина.

– Так восемьдесят годков-то мне не всегда было! Сама через это прошла, выросла здесь. Дому-то нашему, слава Богу, уж сколько лет…

– Да-а-а… Как время-то бежит… И верно ты говоришь – стар уже наш дом. Как бы не рухнул…

– Может, и рухнет, – отрешенно, как будто речь шла о чем-то, нимало ее не касающемся, протянула Прокофьевна. – Вот, черт! Весь ряд из-за тебя спустила! Рухнет не рухнет, а теперь все сызнова начинай....

– Неужели вы не понимаете, что Британская империя может рухнуть?! – депутат от Северной Ирландии – огромный рыжебородый детина – заканчивал свою речь в Палате общин. – То, что творится в стране с благословения нашего, с позволения сказать, премьер-министра, напоминает мне ремонт ратуши Гилдхолла после великого пожара!

Сделав эффектную паузу, оратор пригладил бороду и продолжил:

– Тогда, смею вам напомнить, огромная ратуша долгое время стояла в запустении, никто не брался за ее ремонт. Но однажды по ратушной площади, от которой осталось одно название, проезжал тогдашний мэр Лондона, и, указав своим помощникам на изуродованный остов некогда красивейшего здания в городе, призвал немедленно восстановить его в былом блеске и великолепии. Все, что было сил, кинулись исполнять приказ высокого градоначальника, но никто толком не знал, что нужно делать, а мэр не удосужился разработать план действий. Началась сутолока и суматоха, разные начальники давали самые противоречивые указания и, поскольку ни одно из них не выполнялось, народ под шумок принялся растаскивать на личные нужды то, что каким-то чудом сохранилось. Оконные рамы, роскошные дубовые двери парадных залов, бесценный паркет – все потихоньку вынесли домовитые и не слишком щепетильные граждане…

Оратор замолчал, обвел собравшихся ехидным взглядом пронзительно-голубых глаз и, выдержав театральную паузу, словно перед той единственной репликой героя, ради которой и написана вся пьеса, победоносно вопросил:

– Вы, достопочтенные джентльмены, не улавливаете ли сходства между судьбой этой заброшенной ратуши Гилдхолла и нынешним положением вещей в нашей несчастной Британии?!

Палата загудела. Депутаты, хоть и неохотно, вынуждены были признать небезосновательными опасения ехидного ирландца. Все понимали, что единственным средством, которое могло бы остановить катастрофический развал империи и развернуть ее в сторону реформ, без которых невозможно возрождение страны, могла стать только сильная государственная власть в метрополии. Но не власть инфантильных мечтателей, которые оторваны от жизни, а потому обречены наблюдать провал за провалом, которыми завершаются все их начинания. Нет, новое правительство должны были сформировать деловые, целеустремленные люди: практики, которые сделали бы главную ставку на крупных промышленников, банкиров и армию. Только отлаженное как часовой механизм взаимодействие этих трех китов всякой нормальной экономики – тех, кто создает материальные ценности, финансирует их создание и, наконец, защищает от чужих посягательств, могло дать надежду.

Но такой политической платформы в Британии не было, как не было и разумных лидеров, способных ее создать. Премьер-министр, судя по нерешительности предпринимаемых им шагов и туманности его заявлений, не очень-то представлял, каким образом можно вывести страну из того незавидного положения, в котором она оказалась…

Множество голосов и мнений выслушала в тот день Палата общин.

Когда в доме нет хозяина, в нем заводятся крысы, пауки и тараканы. Когда у империи нет разумной и сильной власти, она неминуемо погружается в пучину воровства, коррупции и сепаратизма. Как может народ верить власти, не способной провести в жизнь свои же собственные решения? Вот британское правительство провозглашает борьбу с преступностью своей первостепенной задачей, но кого на деле сажают в тюрьмы? Нечистых на руку рядовых граждан и простых «стрелочников», а главные преступники продолжают жировать, захватывая все новую и новую собственность, монополизируя свое влияние, устрашая и отстреливая несговорчивых по всей стране…

Если власть не может справиться с гнилью, поселившейся у нее внутри, то рано или поздно эта гниль разрушит саму власть. Воровство и коррупция сожрут и погубят на корню все ее благие начинания, словно ржавчина, расшатают государственные устои. И тогда создававшаяся веками империя рухнет и выпадет из обоймы успешных и процветающих стран.

В одно мгновение.

Как гнилой зуб.

Денек выдался на славу – удивительно тихий и ясный. Живительное весеннее солнце нежно прикасалось к проснувшейся земле, и она, оттаяв, уже тянулась ему навстречу островками зеленой травы, улыбалась из асфальтовых проломов крошечными золотыми конопушками неприхотливых городских первоцветов мать-и-мачехи. В воздухе пахло талой водой, мокрыми ветками, теплой, отогревшейся почвой и проклюнувшимися клейкими листочками. Казалось, вся природа и весь город вступали в пору счастливых перемен.

Только одна женщина не испытывала радостного волнения, вдыхая аромат бушующей весны, потому что не замечала его, как не замечала ничего вокруг. Светлана устало плелась к своему дому, волоча в руках две тяжелые сумки. Ее уже немолодое лицо было отмечено той особой печатью безысходности, которая медленно, но неминуемо ложится на лица людей, живущих в постоянной тревоге и безуспешных попытках вырваться из клубка проблем. Она уже не помнила, когда завелась у нее дурацкая привычка – возвращаясь с работы, размышлять о своей несложившейся жизни, но и в этот день, как и в большинство предыдущих, Светлана вновь вела сама с собой нескончаемый разговор, кляня и свою горькую судьбу, и злую женскую долю, и несправедливость мира. Она понимала, что такие мысли не помогают, а только обостряют и без того затянувшуюся депрессию, но ничего не могла с собой поделать. Стоило ей только остаться наедине с собой, как она сейчас же начинала мысленно перекраивать, переигрывать прожитые годы с таким азартом, будто воображаемое прошлое что-то могло изменить в ее нынешней судьбе. Тысячу раз она обдумывала свою жизнь и всякий раз признавала, что она не удалась.

А ведь как хорошо все начиналось…

В юности все кажется незыблемым и вечным. И собственная легкая походка, так изменившаяся теперь, и любовь родителей, как-то истаявшая, словно ее и не было никогда, и благополучный, пронизанный светом и спокойствием родительский дом, в котором она не была уже лет двадцать… Как все изменилось!

Она выросла, окруженная теплом и заботой. В семье она была старшей дочерью, —младшей была Лариса. Как это часто бывает, симпатии родителей разделились: мать больше любила тихую, уступчивую Светлану, а отец – слегка похожую на мальчика, избалованную Лариску-сорванца. Но сестры не особенно страдали от этого разделения – родительской любви хватало на всех.

В дальнейшей жизни Светланы тоже все складывалось гладко. Хорошо окончила школу, сразу же поступила на фармацевтический факультет медицинского института. А спустя всего каких-то несколько месяцев в ее жизни появился Ринат…

Романтическая, взахлеб, юношеская любовь, трогательные ухаживания, прогулки до рассвета и, наконец, – веселая студенческая свадьба. Родители помогли – появилась своя однокомнатная квартирка. Ринат вскоре стал прилично зарабатывать, семья жила дружно, летом отдыхали вместе с родителями и сестрой на даче. Как счастлива она была тогда, каким широким, полным радостных событий и переживаний виделся Светлане ее жизненный путь!

Словно сквозь золотистую дымку представлялись теперь ей картинки из того далекого прошлого, как будто и не с ней все это было… А тогда, много лет назад, как обязательное для всякой счастливой семьи, подоспело волнующее событие – Светлана поняла, что ждет первенца. Правда, мужу она говорить об этом не спешила – хотела удостовериться наверняка и только тогда объявить важную новость.

Все складывалось удачно и радостно. Будущее виделось простым, легким и уютным, как родительская кухня.

Но пришел день, когда вся эта ясность, весь этот порядок рухнули раз и навсегда…

Света уже предвкушала, как откроет Ринату свою тайну – обрадует его известием о скором отцовстве, но тут случилось невероятное. Она вернулась домой из института чуть раньше обычного, открыла дверь своим ключом, легко ступила на порог спальни и… обмерла. На супружеском ложе в страстном объятии сплелись тела любимого мужа и не менее любимой сестры. Ринат был так увлечен, что даже не заметил ее, зато Лариса посмотрела прямо в глаза. И ни раскаяния, ни стыда в этом взгляде не было, лишь торжество ребенка, получившего, наконец, чужую дорогую игрушку.

Если бы кто-нибудь тогда спросил Ларису, зачем она это сделала, она бы ответила просто и коротко: «Захотелось». И, пожалуй, добавила бы с капризной усмешкой: «А что тут такого?» Она и впрямь принадлежала к тому сорту людей, для которых нет ничего главнее, чем собственное «хочу». Впрочем, сама себе она могла признаться, первоначальным толчком к этому ее поступку стало любопытство.

Никто из домашних словно бы и не заметил, как Лариса из милой шаловливой и капризной девочки превратилась в молодую женщину. И чем неотрывнее она наблюдала за Ринатом и Светланой, чем с большим интересом вслушивалась в изредка прорывавшиеся откровения сестры: «Если б ты знала, Лариска, как мне повезло с Ринатом, ему стоит лишь дотронуться до меня, я уже завожусь, вся дрожу… Никогда не думала, что такое может быть!», тем сильнее и навязчивее овладевало ею желание испытать самой то, что испытывала ее сестра. Однажды на даче, когда Светлана с Ринатом ночью уединились в своей комнатке, Лариса долго не могла уснуть, она ловила сквозь тонкую перегородку шорохи, скрип кровати, глухое бормотание Рината и счастливые стоны сестры. Ах, чего только не перечувствовала она тогда, в ту ночь, какие только картины не рисовались в ее воображении! Пожалуй, именно в ту ночь она впервые ощутила какое-то странное, почти болезненное влечение к Ринату. Именно тогда она поняла, что хочет отбить у старшей сестры мужа. Ни тени сомнений или моральных переживаний она не испытывала, ибо с детства привыкла – все лучшее в семье должно принадлежать ей. А если по недоразумению, ошибке случая, не принадлежит, – надо взять самой. Правда, она опасалась встретить сопротивление со стороны Рината, но, к ее удивлению, он поддался ее соблазнам очень легко. Словно сам уже ждал этого.

Радужный мир Светланы, столкнувшись с предательством сестры, с изменой мужа, разбился вдребезги и в одночасье переменил цвет. Вернее, цвет попросту исчез: не осталось больше никаких теплых и светлых красок. Жизнь превратилась в эдакую бытовую чернуху. Любимый муж оказался подлецом, сестренка – ненавистным врагом, а родители, пожелавшие сохранить нейтралитет в щекотливой ситуации, перестали для нее существовать.

Светлана была гордой и, как ей тогда казалось, сильной – она не стала закатывать истерик и устраивать сцен. Заботясь только о том, чтобы сохранить собственное достоинство, она отказалось от мужа, хотя все внутри нее буквально разрывалось на части. Как в детстве, когда сестра отбирала у нее любимую куклу, она, хоть порой и было обидно до слез, выдерживала характер и с обманчивым спокойствием произносила: «Забирай, она мне и не нужна вовсе!».

Простить предательство, коварство, подлость? Простить свои обманутые надежды,

свою растоптанную любовь? Нет, никогда! Она просто вычеркнула этих людей из своей жизни. Думала, что вычеркнула… Однако по прошествии нескольких месяцев горечь обиды улеглась, и Светлана все чаще стала ловить себя на мысли, что ждет, когда если не Лариска, то хотя бы Ринат придет попросить у нее прощения. Она не хотела признаться в этом себе, но понимала – простит. Простит, потому что любит. Дни тянулись за днями, а ни Лариса, ни Ринат так и не появились на ее пороге. Похоже, эта пара не чувствовала за собой никакой вины. Даже наоборот, довольно быстро они обустроили собственное семейное гнездышко, удачно обменяв, с доплатой, большую комнату Рината – наследство его родителей – на трехкомнатную квартиру. По иронии судьбы, словно издевавшейся в последнее время над Светланой, новая квартира супругов оказалась в том самом доме, где жила она.

Впрочем, поначалу, в горячке обрушившихся на нее несчастий Светлана как будто даже и не замечала соседства Рината и Ларисы. Лишь спустя годы она осознала, какого колоссального напряжения душевных сил, скольких нервов ей стоило сохранять лицо. Какой пыткой было каждый день видеть их вместе! Видеть, случайно встретив на улице или спрятавшись за занавеской собственной квартиры, как они, веселые и счастливые, возвращаются вместе с работы или идут в кино по выходным, как у них один за другим появляются дети: сначала Владимир, потом Андрей, а затем дочка – Ольга. Но невыносимей всего был безразличный, словно не замечающий ее взгляд Рината, который иногда – очень редко – Светлана ловила на себе. Сердце сжималось от боли – она все еще любила его.

Чтобы прекратить пустые терзания, Светлана решила, что все произошедшее – правильно: Ринат равнодушен к ней, если так легко забыл ее и так быстро обрел счастье с новой семьей. А значит, все равно рано или поздно им пришлось бы расстаться. Лучше уж рано… Но много позже пришло прозрение: на самом деле никого и никогда не любил Ринат: ни ее, ни Ларису, он всего лишь шел по пути наименьшего сопротивления, не пытаясь противостоять обстоятельствам, плыл, что называется, по воле волн. Так легче и удобней. Была Светлана – хорошо, подвернулась Лариса – еще лучше!

Вот и в тот день, когда Светлана застала его в постели с сестрой, самым легким для него оказалось не бежать за ней и вымаливать прощение, а остаться с Ларисой. Переступи она тогда через свою гордость, закати скандал с угрозами, с обещаниями устроить ему «веселую» жизнь, скомандуй, в конечном счете: «К ноге!», как командуют нашкодившей собаке – и Ринат почти наверняка не решился бы осложнять собственную судьбу, остался бы со Светланой, а со временем зарубцевались бы и нанесенные им раны, простилось бы предательство, забылись бы обиды. И, как знать, может быть, катилась бы сейчас их жизнь по нормальным семейным рельсам. А Лариса… Что ж… у каждой семьи есть свой «скелет в шкафу». Как-нибудь забылось бы и это…

Временами, когда становилось особенно тяжко и хотелось буквально выть от одиночества, она проклинала ту давнюю свою дурь, свой максимализм идиотский. Ведь могла же сохранить свое женское, пусть не счастье, так хотя бы благополучие!

А теперь что?..

Светлана резко повела плечами, словно стряхивая тяжелые раздумья.

Сколько можно ворошить былое!? Двадцать лет уже прошло!

Она мысленно содрогнулась.

Господи, неужели двадцать?! Вот ведь как – промелькнула жизнь, будто один день. Сын уже совсем взрослый…

Ей удалось сохранить свой секрет: Ринат так и не узнал, что рядом – буквально в одном доме – растет его первенец, сын. Долгие годы Светлана отчаянно оберегала эту тайну, грубо обрывая всякие попытки любопытствующих выяснить, кто же отец Олега. «Не ваше дело!», – отвечала она, втайне надеясь, что хоть так – опосредованно —сможет уязвить бывшего мужа, создать видимость, что и у нее был когда-то мужчина на стороне.

И вот теперь, по прошествии стольких лет, она лишь горько усмехалась, вспоминая свое тогдашнее, нелепое упрямство.

Чего ты добилась? Сейчас бы хоть алименты получала, не считала копейки до зарплаты.

Когда-то, в молодости, она принадлежала к тем прекраснодушным людям, которые убеждены, что справедливость в жизни рано или поздно должна обязательно восторжествовать, что добро непременно воздается добром, а зло наказывается злом. Какой же наивной она была!

Жизнь оказалась гораздо грубее и жестче, чем она могла себе представить, и теперь будущее пугало ее. С возрастом становилось все меньше сил и все больше поводов для отчаяния. Как жить ей дальше одной? Ради чего? Нет ни красоты, ни здоровья; словно песок сквозь пальцы, утекают годы, и она уже выжата, как вчерашний лимон на кухонном столе. Кому она теперь нужна? Ее единственная опора и надежда – Олег – вскоре покинет ее. Вот только встанет на ноги. И она не имеет никакого права останавливать его, запрещать уходить в самостоятельную жизнь.

А ведь, и вправду, никого, кроме сына, у Светланы не осталось: она прекратила всяческие отношения не только с бывшим мужем и сестрой, но и с родителями. Это с их молчаливого согласия ей разбили сердце, растоптали жизнь. Они – о, как хорошо она это помнила! – лишь растерянно поохали и… приняли, в конце концов, поступок Ларисы как нечто само собой разумеющееся, судьба, мол, ничего не поделаешь. Еще и упрекали Светлану за неуживчивый характер – почему она отказалась от встреч с родными? – недоумевали: как ты можешь быть такой злопамятной, всю жизнь дуться?! – заранее отметая все возможные обвинения – мы-то здесь при чем?.. Но Светлана ничего не могла с собой поделать – обида не отпускала, не давала сделать шаг навстречу, простить.

Поначалу она была твердо уверена в том, что, несмотря ни на что, даже одна добьется в жизни всего, чего хочет. В конце концов, для нее теперь это было дело принципа. Но время шло: Олег болел, как все дети, потом началась его учеба, и постепенно Светлана поняла, что ничего для себя сделать уже не успеет – все силы тратятся на уход за сыном, на заботы о нем, на его воспитание.

Так проходили годы, и, уже не питая по поводу собственного будущего никаких иллюзий, она в глубине души надеялась только на одно – когда-нибудь ей все-таки представится возможность хоть как-то отплатить своим обидчикам… Она по-прежнему тешила себя мыслью, что рано или поздно судьба их накажет. Но судьба не торопилась воздать им должное: Лариса и Ринат жили дружно, ничто не предвещало угрозы их благополучию и, уж тем более, – кары. В конце концов, Светлана почувствовала, что не хочет уже ничего – ни мести, ни справедливости, ни утешения. Устала…

Что я могу сделать?.. Видно, это моя доля – смотреть издали на их счастье и тихо, исподволь мучиться, рыдать по ночам, чтобы не увидел сын… Ну и Бог с ними, он-то нас и рассудит…

Но Высший суд явно не спешил заглядывать в ее двор.

Глава вторая

– Я слышал от своих родителей, что сила друидов – в их магии. Я тоже хочу постигнуть ее тайны, чтобы стать справедливым вершителем Божьего суда на земле! – голос юного ученика дрожал и срывался, когда он обратился к наставнику – высокому седовласому эвбагу в белых одеждах.

– Хочешь стать колдуном? – Лик отшельника неожиданно оживился лукавой улыбкой. – Что ж, этому я могу тебя научить… Только знай: расправляясь с врагами, даже если это враги богов, ты неизбежно берешь на свою душу грех убийства! Готов ли ты к этому? Не боишься?

– Я не знал, что убийство врага – грех, который так сурово карается… – растерянно ответил юноша. – Я думал, что борьба со злом угодна Богу и не несет в себе греха, – тут он окончательно смешался, покраснел, но, собравшись с духом, продолжал: – Учитель, а как же тогда остановить зло, что с ним делать? Его следует порицать, увещевать или наказывать?

В мудрых глазах жреца промелькнула грустная усмешка:

– У зла нет разума, так что бесполезно пытаться воздействовать на него порицанием или увещеванием. Зло – это такая же стихия, как огонь, вода, воздух или земля – один из тех первоэлементов, которые мы свято чтим. Но, в отличие от созидательных стихий, зло – стихия разрушительная…

– А добро? Разве добро не сильнее зла?

– Нет, – жрец печально покачал головой. – Вы должны знать: добро слишком часто оказывается бессильно перед злом. Добро исходит из законов благородства, добро потому и добро, что всегда готово поверить и простить. А зло коварно.

Пытаясь понять сказанное, ученик спросил:

– Неужели, учитель, ничто не может остановить силы зла?

В ответ жрец вновь лукаво улыбнулся:

– Иногда, сын мой, достаточно легкого усилия друида, и зло будет повержено, – он обвел взглядом остальных учеников. – Я расскажу вам одну историю, друзья мои. Надеюсь, вы поймете заключенный в ней смысл.

Однажды, давно это было, верховный повелитель ирландцев король Кормак решил захватить красивейшее поселение друидов – Друим Дамгайре. При этом он не просто стремился покорить друидов, нет, главной его целью было получить и использовать во зло те тайные знания и магию, которыми они владели. Собрав свое войско у северных и южных ворот города, он тайно переправил двоих переодетых шпионов за городскую стену для того, чтобы они отыскали и убили двух верховных друидов, без которых, Кормак знал это, поселение не смогло бы выстоять. Но когда шпионы пробрались в стан осажденных, те уже были предупреждены, – ветер, птицы и животные донесли до старейшин друидов весть о грозящей опасности. Мудрые старцы покинули город в разных направлениях и, дойдя до двух вражеских лагерей, расположенных к северу и к югу от крепости, каждый из них наслал на воинов Кормака магическое заклинание. И вот, когда начался штурм, две части армии Кормака, приняв друг друга за противника, вступили в яростную битву между собой. Каждый дерущийся находился под влиянием магии и во всяком вооруженном человеке видел друида. В результате солдаты короля погибли, уничтожив друг друга, а Друим Дамгайре, защищенный мудрыми старейшинами, остался целым и невредимым. Так сказано в летописях…

Жрец завершил рассказ и вновь оглядел притихших учеников:

– Зло можно уничтожить, только направив его разрушительную силу против него самого.

– А как же… – начал было тот юноша, что первым задал вопрос. Он хотел напомнить о бесчисленных героях, отважно вступавших в битву со злом, о мужественных рыцарях, спасавших прекрасных дев. Но учитель, подняв руку, прервал его и спокойно произнес:

– А что касается всех остальных способов борьбы со злом, борьбы во имя добра, то они лишь приводят к войнам и приумножают количество зла на земле.

Яркое майское солнце щедро одаривало своим теплом ничем не примечательный старый двор. Казалось, веселые солнечные зайчики играют повсюду – на веснушках детей, копошащихся в песочнице; в каждом начисто вымытом окне; в искрящейся луже и даже в блеклых глазах двух старух, наблюдающих со своей скамейки возле подъезда за кипящей во дворе жизнью. Время уже близилось к вечеру, но вечера в этих краях долгие, светлые, солнце вроде и не собиралось уходить с неба. Отчаянно чирикали в кустах воробьи, чей гвалт напоминал собрание жилищного кооператива. Компания молодых людей, провожающих в армию своего приятеля, оживленно гомонила в дворовой беседке. Над двором плыл, заполняя собою все вокруг, дурманящий запах весны.

В это самое время женщина лет сорока, с усталым, озабоченным лицом, с двумя тяжелыми сумками в руках, медленно вошла с улицы во двор и, не обращая ни на кого внимания, занятая своими мыслями, направилась к парадной. Навстречу ей выпорхнула нарядная белокурая девушка.

– Приветик, тетя Света! – промурлыкала она, вскинув на женщину сияющие, смеющиеся глаза.

– Здравствуй, здравствуй, Сабинка… – женщина немного просветлела лицом и ласково улыбнулась девушке. Горькая складка у рта разгладилась, а в уголках глаз появились лучистые морщинки: стало заметно, что она еще хороша собой. – Ты куда такая красивая?

– Да мы тут с ребятами Мишку в армию провожаем… Вот, за подарком ему бегала, – девушка раскрыла ладонь и показала сверкнувший на солнце медальон с непонятными знаками.

– Красивый… Замысловатый, – одобрила Светлана. – Старинный, должно быть. Ну, беги! Заждались тебя уже, наверное…

Сабина коротко кивнула и побежала дальше, а Светлана, поставив тяжелые сумки на землю, еще пару минут смотрела ей вслед. Она испытывала безотчетную симпатию к этой милой девочке с удивительно теплым взглядом. Какое-то сияние, казалось, исходило от нее, даже здоровалась она по-особому.

Вот и сейчас Сабинкин «приветик!» прозвучал не как дежурное «здравствуйте», а как искреннее пожелание чего-то очень хорошего. Как будто эта девочка передавала вместе со своим веселым приветствием частицу своей юной души, полной надежд и неожиданных радостей, поддерживая и благословляя Светлану, которой этих радостей как раз и не хватало.

Впрочем, в этом доме, наверно, не было человека, кто бы не любил Сабину.

Вот бы такую невесту Олежке…

Светлана вздохнула, и мрачная тень опять набежала на ее лицо.

Только не с Олегом она дружит, а с этим бугаем Мишкой. И что она в нем нашла? Неотесанный, развязный… Неопрятный какой-то весь… Хотя, может, и не его в том вина, раз у такой матери родился. На Елену-то и смотреть иногда стыдно – наглая, задиристая, вечно с соседями воюет… Ну, и пьет, конечно… Где уж тут сыну было воспитания набраться?

Мысли у Светланы скакали, наплывали одна на другую. Домой идти не хотелось, и она нерешительно топталась на месте, наблюдая за Сабиной. А та легкой походкой пересекла двор и направилась прямиком в беседку, которая встретила ее одобрительным пьяным гулом. Мишка, покачиваясь, приподнялся со своего места, шагнул к девушке и обхватил ее за талию, словно «пометил» – обозначил свое право собственности.

Светлана не выдержала:

– Господи! – выдохнула она. – Ну, зачем он нужен этой девочке! Такая умница, красавица, и этот… Куда мать-то ее смотрит?!

– Куда – куда… – недовольно отозвалась закутанная в серый платок старуха со скамейки. – А что? Парень он здоровый, видный. Плохих-то, никудышных в армию, небось, не берут… А там из него человека сделают, воспитают как следоват, уму-разуму научат. Может, девке и повезло еще…

Антонина вредничала. Она прекрасно знала, что Светлана права, и сама еще несколько минут назад говорила то же самое, но возразила просто, чтобы обратить на себя внимание и втянуть в долгий разговор. Но Светлана была не расположена к спорам, поэтому, бросив в ответ:

– Да уж, повезло, так повезло, не говорите, – отвернулась, но все же не торопилась войти в парадную. Так не хотелось подниматься домой, в опостылевшую квартиру. Что там? Уже несколько лет ожидающие ремонта облезлые обои, старая кровать, разваливающаяся мебель и допотопный телевизор с полуслепым экраном. Все незыблемо и неизменно из года в год. И тоска… изводящая, сосущая под ложечкой, ежедневно, ежечасно выматывающая душу.

Что мне делать с ней? Как вырвать – из памяти, из души, из сердца? Разве что вместе с сердцем?

Ну вот, опять заныла!

А там Олежка, наверно, уже заждался. Если, конечно, он дома. А то последнее время что-то часто стал исчезать по вечерам.

Она еще раз оглядела двор и вдруг, к своему удивлению и негодованию, заметила сына в той самой злополучной беседке, куда только что вошла Сабина.

Ну что ты будешь делать! Разве это компания для Олега? Сейчас еще напьется с ними…

Материнское сердце сжалось от тревожного предчувствия и, еще не зная толком, что скажет и как остановит сына, она неуверенно позвала его:

– Олег!

Парень вальяжно, не спеша, обернулся на ее голос.

– Подойди, пожалуйста, на минутку, – попросила Светлана, почему-то стыдясь, что приходится звать его, совсем как маленького мальчика.

Она заранее злилась на себя за свою неуверенность, за страх обидеть сына, показаться ему глупой и жалкой наседкой. Разумом она понимала, что, наверно, ведет себя неправильно, постоянно опекая сына, но ничего не могла поделать с собой: какие только опасности и соблазны, грозящие сыну, не мерещились ей – казалось, оставь она его без защиты и материнского присмотра, все эти беды так и обрушатся на него.

– Олежек, ты зачем там… с ними? – просительно и робко упрекнула она Олега, как только он подошел.

– Ну, мам… – он укоризненно взглянул на нее. – Что ты, в самом деле… Нормально все… Мы же Мишку в армию провожаем: посидим немножко, и все. Не каждый же день… – угадав в глазах матери тревогу, он осторожно погладил ее по голове и примирительно добавил: – Не переживай ты, мам! Здесь же все свои, вон – Толька, Володька, Игорюха – ты же их всех с детства знаешь…

– Да, да, – вздохнула Светлана, и вдруг, неожиданно для себя, попросила: – Ты за Сабинкой там присмотри, ладно? В обиду ее не давай…

– Мам, ну что ты такое говоришь! Какие обиды?! Там же Мишка – жених ее, да и… кому обижать-то?

– Конечно, конечно, – вроде бы согласилась Светлана, но тут же опять тяжело вздохнула. – Что-то нехорошо у меня на душе… Приходи сегодня пораньше домой, ладно?

Олег торопливо кивнул и побежал к беседке, а Светлана подхватила сумки и медленно побрела домой.

Вслед ей понимающе смотрели бабки…

– Ишь, как мается-то… Еще бы, всю жизнь без мужика! Сына вон одна подняла… а от кого парень – бог весть…

Прокофьевна, оторвавшись от вязания, возразила было:

– Да ладно тебе! Совсем даже и не «бог весть»… – но тут же осеклась и прикусила язык.

Тем временем из парадной появилось новое действующее лицо. Видимо, веселое солнце так заманчиво светило в окна, настолько трудно было усидеть в квартире, что даже завзятому домоседу Анатолию Васильевичу захотелось выглянуть на улицу и подышать весенним воздухом.

– Гляди-ка, кто идет – Василич! Давненько мы его не видали! – с преувеличенным восторгом воскликнула Прокофьевна.

Обе старухи, как по команде, обнажили в улыбках вставные челюсти и, словно китайские болванчики, приветственно закивали головами приближающемуся к ним соседу.

– Как дела? Как здоровьишко? – затарахтела Антонина.

– Благодарствую, соответственно возрасту и диагнозу, – сдержанно отозвался старик, как-то особенно аккуратно усаживаясь на краешек скамейки и пристраивая между длинных тощих ног массивную дубовую палку с набалдашником в форме оскаленной собачьей пасти.

Всю жизнь Анатолий Васильевич был человеком общительным и любознательным, но на старости лет его до чрезвычайности начал занимать вопрос смысла жизни. И так он увлекся, что редкие собеседники, которых ему удавалось привлечь к разговору, при последующих встречах, бывало, шарахались от него – такими странными и порой непостижимыми казались им его образ мыслей и темы, которые он выбирал для обсуждения. Но дед не унывал. Разочаровавшись в людях, он ужасно полюбил книги. Часами мог копаться в них, за весь день перебросившись только парой слов с таким же древним, как он, переплетчиком Соломоном из антикварной лавки или с Зинаидой Юрьевной – старой девой и полноправной владычицей филиала районной библиотеки, куда он, если позволяло здоровье, регулярно, как на работу, отправлялся просматривать свежие газеты и подшивки журнала «Вопросы философии».

Он был одинок, но вовсе не тяготился своим одиночеством – ему вполне достаточно было общения с самим собой и со своими книгами. А поскольку, как большинство наших пенсионеров, существование влачил полуголодное (пенсии хватало только на кусок хлеба и необходимые для поддержания жизни лекарства), то деньги на книги добывал, собирая на улицах пустые бутылки да банки из-под пива. Впрочем, на судьбу свою он никогда не брюзжал и не сетовал, привык принимать жизнь такой, какая есть. Жалеть себя никому не позволял – всегда говорил, что знавал времена и похуже, а от трудностей только дух крепчает. Так и жил, собирая бутылки и библиотеку, да философствуя сам с собой…

И кто знает, может быть, именно на них, ничего не наживших за долгие застойные годы и все потерявших уже в нынешние времена доморощенных русских философах и держится невероятная, не поддающаяся логическому объяснению стойкость русской земли? Не они ли, бессребреники, покупающие на последние гроши не хлеб, а книги, пытающиеся, не смотря ни на какие невзгоды, сохранить чистую душу и светлый разум, лелеющие в себе любовь к истине, являются нашей последней защитой от гнева Всесильного, некогда с легкостью спалившего Содом и Гоморру?..

– А это что за пир горой и дым коромыслом? – хмуро кивнул Анатолий Васильевич в сторону беседки.

Старухи принялись, перебивая друг друга, пояснять:

– Мишку Бурчилина в армию провожают! Вся наша шпана собралась!

– Уже надраться успели! Теперь все перебьют, переломают…

– Дожили… Скоро на улицу не выйдешь – страшно! От своих же собственных детей!

– Того и гляди – так разойдутся, что и дом подожгут! – причитали бабки.

Старик невесело улыбнулся этим пророчествам и с печальным спокойствием произнес:

– Может, мы и неверно жили, ошибались и натворили на своем веку немало всего – и хорошего, и дурного… Вот только одно я точно знаю, – жили мы с чистым сердцем. На идеалах воспитывались сами и детей своих старались так воспитывать. Святые вещи чтили: патриотизм, уважение к старшим, помощь слабым, бескорыстие, любовь к матери… А что теперь? У нынешних ребят почву из-под ног вышибли, сказали, что деды и отцы ошибались, не под теми знаменами воевали, а взамен – что?! Ничего! Пусто у них в душе! А природа пустоты не терпит… Дьявольщина да распутство сами в душу заползают, если не занята она ничем. Вот у них в головах и поселились эти пьянки, разврат и деньги! Да что там! Убить человека стало раз плюнуть! И слова-то какие придумали: не убийца, не душегуб, как говорили прежде, а видишь ли, киллер! Да еще добавят: киллер высокого класса! Прямо лопнуть можно от гордости. Эх! – он тяжело вздохнул и оперся подбородком о набалдашник трости. – Должно быть, и мы, старики, виноваты, что не смогли молодых воспитать, объяснить, что к чему… Да теперь уж поздно…

– Страшно жить стало, это верно – дьявольщина какая-то повсюду, – добавил он, помолчав. – И каждый держит в голове нечистые мысли…

– Да-а, все так, все так, – согласно закивала слушавшая его с открытым ртом Антонина.

Прокофьевна оторвалась от вязания и сухо подытожила:

– Ничего не поделаешь – время такое! Тяжелое.

– Время всегда тяжелое, – сурово сказал старик. – А вот Сабинке, – подслеповато прищурившись, он заметил девушку среди парней, – самое время домой закругляться. Она у нас девчонка серьезная, незачем ей с хулиганьем водиться! Да и Олегу Светланиному там делать нечего! Водка до добра не доведет. Натворят чего спьяну – потом всю жизнь не расхлебают. Нехорошо. Пойду, скажу Лизавете.

– Вот и мы про то! – хором подхватили бабки. – Ты уж, Василич, подскажи Елизавете, чтоб дочку свою забрала.

Дед, кряхтя, поднялся со скамейки и, тяжело опираясь на палку, поплелся обратно в парадную. А пока он медленно поднимался по лестнице, останавливаясь передохнуть на каждой пятой ступеньке, подогретая алкоголем компания снялась с насиженного места, как потревоженная стая птиц, и направилась прямо к дому.

– Это куда же они? – беспокойно спросила Антонина.

– Не иначе, в подвал, – предположила выросшая в этом доме Прокофьевна, снова погружаясь в бесконечный процесс вязания, – от глаз людских подальше!

– Ох, молодежь, молодежь… – горестно подхватила ее приятельница.

Глава третья

Убравшись от любопытных глаз, молодые люди расселись в подвале на перевернутых пыльных ящиках, давно уже запасенных для подобного случая. Опять запахло спиртным: разливали в бумажные стаканчики очередную бутылку. Но кураж был уже не тот, и народ поскучнел.

После звонкого, свежего ощущения улицы, будоражившего душу, разгонявшего кровь по телу, мрак подвала, с застоявшимся в нем спертым воздухом и сочащимися сыростью стенами, переплетением ржавых, текущих труб угнетал. Кроме того, дальний угол подвала был раскурочен, там были беспорядочно брошены полупустые мешки с цементом, листы железа и рубероида, лопаты, какие-то доски. Видно, недавно здесь затевали какой-то ремонт, да потом, как это часто бывало в нынешние времена, фирма, начавшая работы, куда-то бесследно исчезла, оставив здесь только беспорядочные следы своего пребывания. Но вот по кругу опять пошла бутылка водки, и оживление, едва не угаснувшее, начало возвращаться. Правда, виновник торжества, казалось, окончательно осоловел и только время от времени угрожающе бормотал что-то нечленораздельное.

Сабина смотрела на него так, будто видела впервые. Она испытывала сейчас и жалость и отвращение. Неужели этот пьяный парень с бессмысленным взглядом и мокрым, слюнявым ртом мог нравиться ей? История их «романа» была предельно коротка и банальна: пару раз сходили в кино и на дискотеку, поели мороженого в кафешке, несколько раз появились вместе в компаниях… Ну и что? А на днях он полез к ней целоваться в подъезде, грубо так… Разве это называется любовью? Разве об этом она мечтала?..

Но его хозяйское, самоуверенное отношение к ней сделало свое дело: во дворе к ней мгновенно и незаметно приклеился ярлык «Мишкиной девчонки». А теперь вот он уходит в армию и, чтобы все было по дворовым понятиям, сделал ей предложение. У них, видите ли, у «пацанов», так положено – уходишь служить, надо, чтобы дома невеста ждала! А она, дура, согласилась! Зачем? Просто не хотела ссориться, огорчать неплохого, как ей казалось, в общем-то, парня…

Сабина внезапно поймала себя на мысли, что слишком многое в жизни она делала именно так, не задумываясь. «Просто!». Потому, что так легче, никому ничего не нужно доказывать, объяснять, отстаивать свое мнение. Наверно, она была слишком мягкой, уступчивой, бесхарактерной – постоянно боялась кого-то обидеть своим отказом или несогласием. А в результате поступала совсем не так, как хотела.

Надо с этим завязывать. Хватит!

Сабина еще раз окинула взглядом грязный полутемный подвал, напившихся парней, с которыми, по совести сказать, ее ничего не связывало, осевшего на пол Мишку…

А вообще, зачем он мне?!

Только для того, чтобы не быть одной, чтобы было с кем пройтись по улице под завистливыми взглядами подруг? Опереться на его широкое плечо? Вот, мол, смотрите, какой у меня сильный парень! Но это же все глупо, глупо… И куда я спешу? Мне ведь только восемнадцать, а я уже дала согласие выйти замуж за человека, которого, в сущности, не знаю. Ждать обещала… Он еще служить не ушел, а я уже разочаровалась в нем… Чушь какая-то! И Мишку я ведь не люблю совсем, ну – ни капельки… Ладно, уйдет он в армию – все как-нибудь само собой разрешится…

Успокоив себя таким, с виду легким решением всех проблем, она повеселела, складки на переносице (когда она задумывалась, то всегда забавно морщила нос) пропали, взгляд стал мечтательным и отсутствующим. Она словно выпорхнула из мрачных стен подвала – обратно на солнце, на улицу. Она уже не видела ни пьяного Мишку, ни его дружков, не слышала их скабрезных шуточек, не чувствовала запаха перегара и дешевых сигарет. Эти посиделки в подвале для нее никогда больше не повторятся – она знала это. Знала твердо, как и то, что, когда этот вечер закончится и Мишка, наконец, отправится в армию, совсем другие люди будут ее окружать и совсем о другом будут они говорить.

Она вдруг вспомнила Андрея, своего бывшего одноклассника.

А ведь он не похож ни на кого из этих… Совсем, совсем другой!

Она внезапно почувствовала прилив нежности к этому парню, такому тихому, вдумчивому…

Удивительно: Андрей с Володькой – родные братья, а такие разные! Володька прямо бандит законченный, в школе одни двойки были, и сейчас в ПТУ еле-еле тянется, только для вида… Все его друзья – сплошь уголовники… Да и к бутылке любит прикладываться… А вот Андрей…

Ее губы тронула мягкая улыбка.

Он совсем, ну совершенно другой…

Перехватив мечтательный взгляд Сабины, Мишка очухался и незамедлительно принял его на свой счет. Он утер рукавом губы и, со всего маху водрузив свою ручищу на ее хрупкие плечи, привлек к себе. Захмелевшие товарищи, в предвкушении очередной развлекухи, обернулись к ним.

– Ого-го! – захлопал в ладоши Толян, радуясь новому повороту сюжета. – Тили-тили-тесто, жених и невеста!

– Горько! Горько! – пьяно загалдели остальные.

Мишка потянулся к девушке, обдавая ее лицо перегаром. Сабине ужасно захотелось брезгливо отвернуться, но что бы там ни было, а сейчас для всех она была «Мишкиной невестой», и она позволила себя поцеловать.

Пересилила себя. Не объясняться же с пьяными!

Ничего, потерпи. Завтра он уйдет…

Однако сегодня, несмотря на то, что попойка, вроде бы, подходила к завершению, расходиться никто не собирался. И без того уже изрядно надравшиеся парни опорожняли один бумажный стаканчик за другим. Сабине, слушавшей их пьяные, нелепые выкрики, все больше и больше становилось не по себе.

Зачем я здесь?

По всей видимости, только одному человеку в компании было так же неуютно и скучно, как ей. Олег тоже оказался здесь случайно. Уж его-то точно ни с кем из присутствующих не связывало ничего – никакой особенной привязанности или дружбы. Так, росли в одном дворе, учились в одной школе… Отчего же не проводить в армию бывшего одноклассника. Он с самого начала, как только присоединился к этой «отвальной», пил мало, а теперь и вовсе перестал: отодвинулся в угол и мрачно наблюдал за сомнительным пиршеством, подыскивая благоприятный повод, чтобы уйти.

Поймав на себе скучающий взгляд Олега, Сабина с новой силой устыдилась и пьяного Мишкиного поцелуя, и чужой руки на своем плече, и всей этой тошнотворной обстановки.

Что он подумает?.. А вдруг он расскажет обо всем моей маме?..

Девушка уныло огляделась вокруг.

Как бы отсюда выскользнуть?

Она увидела, что водка у приятелей заканчивается, а вместе с ней должна была подойти к своему естественному завершению и эта, уже тяготившая ее, вечеринка.

Но тут подвальная дверь заскрежетала ржавыми петлями, и в образовавшемся проеме возникла, кряхтя и бормоча что-то невразумительное, Мишкина мамаша, находившаяся, по всей видимости, в таком же подпитии, как и ее сын, и вся его компания. Она уже давно разыскивала их по двору, а теперь, когда ее поиски увенчались успехом, подвал огласился радостными воплями:

– А-а-а! Вот вы где! Ми-и-шенька, сыночек ты мой род-нень-кий, а про мамку, ма-му-сень-ку-то свою, ты что же, совсем забыл?!

«Надо же, явилась! – С неприязнью подумала Сабина. – Неужели дома, по-человечески не могла сына проводить?! Ведь на два года уходит! А то сидим тут, как собаки в конуре…»

Она с раздражением отвернулась.

– И не-вес-туш-ка моя здесь! – заметив Сабину, Елена потянулась к ней с явным намерением «по-родственному» приобнять, но та непроизвольно отшатнулась, задохнувшись от невыносимого перегара и запаха давно немытого тела.

– А что?! – заметив движение Сабины, пьяно возмутилась Бурчилина. – На-пи-лась?! Да, напилась! Имею право!!! Мой сынок единственный, кровинушка моя… Родину идет защищать, – она горестно всхлипнула. – Вот мы с Алькой, соседкой, и отметили! А я вас ищу, ищу, – Елена печально икнула, ее «повело», и она поспешила приземлиться на ближайший перевернутый ящик, предварительно прицелившись, чтобы не промахнуться. Угнездившись на нем, Елена с пьяным задором оглядела присутствующих и залихватски предложила:

– Ну что, Мишутка, налей-ка мамке родной!

Компания разочарованно вздохнула. Сообразив, что наливать уже нечего, Бурчилина с пониманием произнесла:

– Что, сынуля, водка закончилась, а деньги – йек? То-то! – она радостно погрозила пальцем кому-то невидимому и довольно рассмеялась. – А… не послать ли нам гонца за бу-ты-лоч-кой винца? Держи! – И она с гордостью бросила на замызганный ящик, служивший компании столом, несколько смятых бумажек. – Вот видишь – мамане твоей для сыночечка ничего не жалко!

Мишка неуверенно покосился на деньги:

– Куда ж я такой пойду? Меня ж сразу в ментовку загребут. Ну, кто тут потрезвее? – его мутный взгляд забродил по подвалу в размышлении, кого бы отправить в ларек, и остановился на Олеге. – А ты че, Олег, в угол-то забился? Брезгуешь, что ли? А, плевать, – Мишка безразлично махнул рукой и вынес решение: – Давай-ка ты и сходи. У тебя видуха самая приличная… Только смотри, – он хмуро сдвинул брови, – туда-сюда мухой! Понял?!

Олег покорно поднялся с места, молча взял деньги и с явным облегчением выбрался из подвала. Сабина с завистью посмотрела ему вслед.

Надо было с ним напроситься. Да уж теперь поздно…

С уходом Олега она почувствовала себя совсем неуютно, будто ее оставили одну в клетке с дикими зверями. В облике окружавших ее людей, и правда, уже было мало человеческого, до такой степени они все были пьяны. Ее тошнило от одного их вида, от всего этого дурного, бессмысленного времяпрепровождения. Присутствие Олега хоть как-то сглаживало ее дурное настроение. Теперь же, когда он ушел, ей стало совсем не по себе. Сабина злилась на себя за инертность, неразборчивость, бесхарактерность…

Сама виновата! Сиди вот теперь и мучайся!

Она встряхнула головой. Все, решено, с завтрашнего же дня начинаю новую жизнь.

Уйдет Мишка в армию, через неделю письмо ему напишу, объяснюсь… В конце концов, мне всего восемнадцать, еще встречу свою любовь…

Ожидая, пока вернется Олег с очередной порцией выпивки, компания притихла. Говорить было не о чем. Бурчилина открыто разглядывала Сабину, словно цыган, оценивающий выбранную на рынке кобылу. Наконец, удовлетворившись осмотром, она потрепала девушку по плечу и изрекла:

– Молодец, сынка! Такую девку отхватил! – Елена наклонилась к Сабине и доверительно поведала ей оглушительным пьяным шепотом: – Мишка мой – мужик о-го-го! У него все бабы такие – кровь с молоком! – И она гордо вскинула голову, будто Мишкина разборчивость была ее личной заслугой. – Вкус он на девок, видно, от отца перенял… Тот тоже, первый был ходок по этому делу! – При воспоминании о муже она мечтательно закатила глаза и цокнула языком, но тут же, со свойственной ей сменой настроения, залилась слезливыми причитаниями: – Ой, и где только этот ходок сейчас ходит?! А хрен его душу ведает…

– Замолчи! – сурово цыкнул на нее Михаил.

– А че скрывать-то?! – напустилась на него расчувствовавшаяся Елена. – Мне, сынок, скрывать нечего! Все знают – нагуляла я тебя! – и, махнув рукой, она вдруг заголосила, как на похоронах.

Мишка встал, решительно встряхнул мать за плечи и поднял на ноги:

– Пошли-ка, маманя, домой. Хватит пургу гнать. Давай, давай – шевели батонами! – за внешней грубостью он пытался скрыть от дружков свое смущение перед материнской истерикой.

Повинуясь настойчивым тычкам сына в спину, Бурчилина двинулась к двери. Однако уже на пороге, отвлекшись от воспоминаний о легендарном, невесть куда пропавшем Мишкином батьке и переключившись на мысли о недавно отправленном за водкой «гонце», затормозила: расставив руки и ноги, она уперлась в дверной косяк и застыла в позе распятого Христа, не давая сыну вытолкнуть ее наружу. Но Мишка, с молчаливого одобрения собутыльников, был настроен решительно – он таки выставил мать из подвала, и, хотя сам он уже едва держался на ногах, отправился провожать ее до самых дверей квартиры.

Глава четвертая

– Ну что ж, вы сможете пойти вместе со мной и убедиться во всем собственными глазами, – сказал друид своим не в меру расшумевшимся ученикам.

Накануне они до глубокой ночи спорили о греховности человеческой натуры. Ученики со всей страстью и наивностью молодости пытались доказать жрецу, что человек способен освободиться от заложенного в нем греха, если ему не мешать; что по природе своей он добродетелен. Убеленный сединами старец, улыбаясь в бороду, выслушал доводы своих подопечных, в глубине души радуясь чистоте их помыслов и несокрушимой вере в добро, но, поскольку он был прежде всего их наставником, счел необходимым дать им поучительный урок.

– Хорошо, – поднимаясь со своего места и едва заметным жестом руки пресекая споры, сказал он, – завтра я возьму вас с собой, и вы сможете проверить свои убеждения на практике.

Время от времени друиды покидали уединенные убежища и отправлялись с проповедями в мир – это было их священным долгом, частью возложенной на них миссии.

В этот раз жрец с учениками направились в одну из расположенных неподалеку деревень, дабы поведать ее жителям о вреде пагубного пристрастия к вину и тех тяжелых последствиях для души, которыми оно может обернуться.

Вся деревня собралась послушать мудрого старца. Он говорил о грехе и праведной жизни и, в частности, о том, что пристрастие к винопитию лишает человека самоконтроля и отдает его дух во власть тьмы. Со всем вниманием слушали его речь собравшиеся вокруг селяне.

Закончив проповедь, друид спросил их:

– Согласны ли вы искоренить зло пьянства из своей жизни?

Мужчины – жители деревни покорно и искренне закивали в ответ.

– Тогда, – произнес проповедник, – возьмите эту повозку с бочонками эля, который я привез, дабы укрепить ваши сердца испытанием, и закопайте их в глубине леса, под известным вам священным валуном. Я знаю, соблазн отпить из бочонков велик, но, преодолев его, вы победите в себе тягу к зелью.

Селяне охотно согласились выполнить его наказ, для чего выбрали шестерых самых порядочных мужчин в деревне. Те выслушали последние наставления жреца, и повозка, заскрипев колесами, тронулась с места.

Жрец распрощался с деревенскими, благословил их пашни, дома и детей и отправился с учениками восвояси. Но, отойдя от деревни на почтительное расстояние, он предложил юношам вернуться и пройтись по пути следования повозки, проверить силу произнесенного жрецом наставления.

Ученики послушно последовали за ним, по свежему, еле заметному следу от колес. Но, пройдя совсем немного, жрец и его ученики вдруг ощутили в воздухе слабый запах спиртного и обнаружили у себя под ногами небольшую лужицу пролитого эля.

– Возможно, один из бочонков разбился, и эль вылился на землю, – робко предположил один из юношей.

– Да, несомненно, – сухо ответил учитель и указал пальцем на свежее пятно крови, украшавшее ближайшее дерево.

– Может быть, кто-то из крестьян просто оступился и поранился, – попытался найти объяснение другой ученик.

– Я нисколько в этом не сомневаюсь, мой мальчик, – грустно ответил наставник и, подойдя поближе к дереву, раздвинул кусты орешника за ним. Там, посреди небольшой прогалины, вперив в небо остекленевший взгляд, лежал один из шести мужиков. Голова его была разбита, на лбу запеклись капли крови.

– Наверное, здесь произошел несчастный случай, и остальные просто отправились за подмогой… – неуверенно предположил третий ученик.

– Я с удовольствием соглашусь с тобой, если ты сможешь объяснить мне еще и это, – жрец сделал несколько шагов в сторону, и ученики увидели второго мужчину, который лежал на другом краю прогалины, скорчившись от удара, нанесенного большой дубиной, валявшейся тут же. Крестьянин слабо постанывал…

– Пусть двое из вас останутся здесь и окажут ему помощь, если только это возможно, а остальные следуют за мной, – распорядился наставник.

Они отправились дальше и вскоре увидели то, что лишило их последней надежды на положительный исход эксперимента: их взглядам предстали бездыханные тела еще двоих крестьян. Мужчины лежали навзничь: положение их тел на земле и страшные нанесенные им раны не оставляли ни малейшего сомнения в том, что смерть наступила в результате развернувшейся здесь ожесточенной драки. Над дорогой реял густой запах эля, который указывал дальнейший путь повозки отчетливей, чем следы колес на земле.

Пройдя еще немного, друид и его ученики оказались возле огромного, известного всей округе лесного валуна, который был таким большим и древним, что местные жители обожествляли его и часто приходили сюда со своими приношениями и молитвами. Возле священного камня валялись двое мертвецки пьяных мужчин и перевернутая повозка, а повсюду вокруг были сивушные лужи и разбитые бочонки из-под эля.

– Но, учитель, вы же обрекли людей на верную смерть, введя их в искушение! – возмущенно воскликнул самый юный из учеников.

– Я всего лишь дал им возможность проверить их натуры, – грустно ответил старец. – Грехи, прятавшиеся в душах этих людей, привели их к смерти, а вовсе не я. Но если вы по-прежнему считаете, что мир изначально больше склонен к добродетели, чем ко злу, то можете мне возразить. Я вас внимательно слушаю, – в ожидании ответа он спокойно обвел глазами притихших спутников, но те лишь мрачно потупились.

– В чем заключается самое опасное свойство греха? – продолжил он после небольшой паузы. – Даже единожды заступив за черту дозволенного, человек пробуждает лавину зла, остановить которую – не в его силах. Разбуженная им лавина, в результате, погребает под собой и его самого, и все, что ему дорого.

– А последствия греха, – тут учитель развел руками, указывая на разбитые бочонки и неподвижно лежащие тела, – вы видите: они неотвратимы и смертельны.

«Вот ведь, вроде грубиян, разгильдяй, а стесняется. И мать жалеет…» – с одобрением подумала Сабина, искренне сочувствуя Мишке.

Тяжко ему, наверное, жить с такой матерью, настоящей алкоголичкой. И отца он, отродясь, не знал… Все-таки интересно, кто у него отец? Как-то я раньше об этом не задумывалась…

Девушка устало вздохнула и резко оборвала сама себя.

Все! Хватит! И думать не хочу! Не по душе мне все это, не по душе…

Она уже окончательно утвердилась в своем решении расстаться и с Мишкой, и с его компанией, и со всем своим прежним, легкомысленным образом жизни. Сабина сидела, погруженная в собственные мысли, пока не почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она подняла голову и увидела холодные, и, казалось, совсем трезвые глаза Володьки: из полумрака подвала, он внимательно наблюдал за ней, и ей вдруг почудилось, что его взгляд ощупывает, раздевает ее. Она непроизвольно съежилась, словно пытаясь защититься, провела ладонью по подолу платья, поправляя его, будто стряхивая какую-то невидимую, но накрепко приставшую грязь.

Этот взгляд, спертый воздух и повисшее в подвале напряженное молчание окончательно взвинтили ей нервы. Сабина ощутила резкое желание немедленно, без всяких объяснений и реверансов покинуть этот затхлый подвал, вырваться наверх – на чистый воздух. Она поднялась и двинулась к выходу.

– Ну что, невеста без места? – раздался вдруг насмешливый голос, и свет тусклой лампочки заслонила тень…

Сабина вгляделась в темную, надвигающуюся на нее фигуру, и поняла, что это Володька. Его неожиданное приближение и ехидная реплика привели ее в безотчетный ужас: она почувствовала, что на нее медленно, но неотвратимо надвигается беда. Хищная ухмылка, гулявшая у парня на губах, и его плотоядный, звериный взгляд заставили ее беспомощно сжаться, все внутри нее похолодело, от страха она не могла шевельнуться.

– Жених-то твой тебя бросил, – приблизившись почти вплотную, процедил Владимир. – Для нас оставил, дружков своих верных. Ну, а мы не откажемся! Гулять, так гулять! Заодно проверим, честная ты или нет. А то вдруг ты Мишку обманываешь? Да, Толян?

Да что он говорит такое! Не слышать бы, зажать бы уши, но даже на это у нее не было сил.

Где-то позади Володьки взволнованно и подобострастно хихикнул Толян. Его все в округе знали, как совершенно бесшабашного, так же, как Владимир, способного на всякие, даже самые неоправданно жестокие и неразумные поступки отморозка. Вот и сейчас он оживился в предвкушении нового развлечения, пока еще не двигаясь со своего места, но с интересом наблюдая за развитием событий.

Сабина, парализованная страхом, опустилась на ящик и застыла.

Господи, хоть бы Мишка вернулся! Кажется, его друзья совсем обезумели…

Да нет, не может быть! Ничего они мне не сделают. Так, куражатся… Мы же все с детства друг друга знаем, росли в одном дворе… – Она пыталась смирить леденящий страх, но он все сильнее охватывал ее. От Володьки-то с Анатолием нормальные люди и так-то всегда шарахались. Что же я-то, дура, с ними связалась?

Озираясь в поисках хоть одного человеческого лица, она посмотрела в сторону Игоря. Но тот безучастно сидел в углу, пьяная улыбка гуляла по его лицу. Он пошатывался из стороны в сторону и ничего не видел дальше ящика, на котором сидел, а кроме него, защиты ждать было не от кого.

Часто в детстве, когда она испуганно жалась к деду при виде огромного бродячего пса, шатавшегося у них возле дома, дед одергивал ее и объяснял, что нельзя показывать животным свою слабость и страх, тогда они на тебя не кинутся.

Животные?.. Нет, эти парни сейчас хуже животных.

Промелькнувшее воспоминание о деде, казалось, помогло Сабине справиться со своим испугом. Из последних сил она снова поднялась и с наигранной бодростью, как ни в чем не бывало, произнесла:

– Ладно, ребята, засиделись мы тут. Пойду я, пора…

Но на середине фразы ее слабый голос предательски дрогнул и прозвучал неубедительно, жалко.

– А что это ты так заторопилась? Не-е-ет уж, погоди… – протянул Владимир, загораживая ей дорогу к двери.

В углу что-то невнятно забормотал и зашевелился Игорь, с трудом пытаясь приподняться и разглядеть из-за Володькиной спины, что же там такое происходит…

А Владимир уже стоял вплотную к Сабине.

– Куда ты собралась-то, дурочка? Веселье только начинается!

Он похотливо осклабился. Его голос становился все глуше, зловеще посвистывал и шипел в самое ухо девушки. Ей показалось, что земля уходит из-под ее ног, а она сама стремительно падает в черную бездну страшного колодца…

Сабина уже не видела приблизившегося лица – лишь какое-то размытое пятно со зловонным дыханием, которое закрыло и без того тусклый свет, лишив ее последнего воздуха. Она отступила на шаг назад и почувствовала спиной сырую осклизлую стену.

Все! Пропала!

В следующее мгновение она оказалась впечатанной в грязную стену навалившейся на нее тушей, с отвращением почувствовала чужие потные руки, шарящие по телу… И тут Сабина – словно не осталось ни парализующего страха, ни сомнений – ничего, кроме неведомого раньше, ослепляющего гнева, с неожиданной силой оттолкнула от себя парня, да так, что тот, споткнувшись об ящик, чуть было не полетел на заплеванный пол.

– Да ты что?! – закричала она неожиданно сильным голосом. – Рехнулся?!

Володька, с большим трудом удержав равновесие, выпрямился и грязно выругался. Взбешенный неожиданным отпором, он вновь шагнул к Сабине и, грубо схватив ее за ворот легкого платья – так, что жалобно затрещала лопающаяся ткань, и зазвенели, разлетаясь по полу, оторвавшиеся пуговицы – с силой наотмашь ударил девушку по лицу. Ее голова запрокинулась и тяжело стукнулась о сырую бетонную стену.

– Миша! – отчаянно, из последних сил закричала она. – Миша!

Глава пятая

Был самый ранний, предрассветный час. Мать Сабины, серая от слез и ночного ожидания, бродила по двору, тыкаясь во все углы, и жалобно, протяжно – словно раненное животное – кликала дочь:

– Сабина! Сабина!..

От ее отчаянных, беспомощных криков переполошился весь двор. Соседи высыпали из своих квартир, и каждый старался успокоить безутешную женщину. А она ходила среди людей, с надеждой заглядывая каждому в лицо, задавая один и тот же вопрос:

– Вы не знаете, куда Сабинка вчера пошла? – голос ее то и дело срывался на слезы. – Она ведь никогда… Не было такого, чтобы домой ночевать не приходила… Случилось, должно быть, что-то…

– Да брось ты, Лизавета, дело молодое, – пытались успокоить ее бабы. – Заневестилась девка, ну с кем не бывает?! Придет она, придет! Она же с Мишкой …

– Да это я знаю. Но Мишка-то сам где? – тоскливо вопрошала женщина.

– Так он в военкомат, видать, ушел! Там строго! А оттудова их сразу на сборный пункт, небось, увезли.

– А Сабина-то как же? Сабины разве не было с ним? – в отчаянии допытывалась Лизавета, стараясь уцепиться хоть за какую-нибудь соломинку.

– А может, она с ним прямо в армию пошла? – брякнула вдруг совсем уж нелепое предположение Антонина.

– Это как это? – заржали в ответ собравшиеся во дворе мужики. – Кавалерист-девица? Дочь полка?..

Давно известно, что люди не могут подолгу выносить зрелища чужой беды, поэтому грубоватые шутки мужиков совсем было развеселили собравшихся, но, взглянув на Лизавету, каждый тут же осекся, смех застывал комком в горле.

Сунулась было Лизавета в квартиру Бурчилиных, там долго никто не открывал, а потом на пороге возникла Елена – Мишкина мать, она смотрела на Лизавету пьяными, бессмысленными глазами и сначала никак не могла понять, чего та от нее хочет. Потом забормотала, с трудом подбирая слова:

– Мишка?.. Покинул меня мой сынок, уехал… Проводили его вчера… Хорошо посидели… А что – у нас все как у людей…

Так, ничего от нее толком и не добившись, Лизавета опять вернулась во двор.

– Не переживай, мать, найдется твоя дочка, – утешала ее, тряся белыми кудряшками, сердобольная Прокофьевна. – Подумай сама, ну куда она отсюда могла деться? Да я же вчера ее своими глазами видела! С Мишкой через двор она шла.

– А ты не путаешь?

– Да что я слепая, что ли? Сумеречно уже было, да что я – Мишку с Сабинкой не угадаю? Он, ясное дело, уже пьяный был, а она – ничего, нормально держалась. Из подвала своего они выбрались, да так и пошли рядом. Точно тебе говорю. Так что не паникуй! Погуляет, погуляет, да и вернется…

То же самое на другой день сказали Лизавете и в милиции, куда она отправилась вместе с Вильямом, дедом Сабины.

– Дочка, говорите, пропала? Дело обычное. Сейчас их, знаете, сколько по поездам шастает! Это еще с тех пор, как эти самые хиппи появились, мода такая пошла – из дома бегать. Да не плачьте вы раньше времени, вернется ваша дочка, побегает, побегает и вернется. Розыск? Нет, мамаша, так сразу мы это не делаем. Вот если через недельку не проявится, тогда пишите заявление, объявим вашу дочку в розыск.

Дед Вильям в разговоре участия не принимал, только смотрел прямо перед собой невидящими глазами. Теперь, после известия об исчезновении Сабины, он все больше молчал. Иногда казалось: он уже умер, вот только тело его еще об этом не знает и продолжает совершать привычные движения, бродит само по себе по этой грешной земле.

А когда Лизавета с Вильямом вернулись домой, еще одна новость обрушилась на жильцов дома: оказывается, Мишка Бурчилин на призывной пункт не явился. К Елене Бурчилиной, со стонами и проклятиями выбиравшейся из недельного запоя, уже приходил милиционер с повесткой.

– Вот что, мамаша, если ваш сын не хочет оказаться вместо казармы на тюремных нарах, пусть не ищет приключений на свою задницу и явится добровольно, с повинной. От нас не скроешься, рано или поздно все равно разыщем.

У Елены тряслись руки, разламывалась голова, она плохо соображала. Не зная, что делать, она поплелась в ларек за бутылкой пива, и тут ей навстречу попался Володька. Она бросилась к нему:

– Володичка, объясни ради Бога, куда мой дурак подевался?

– Ну, вы даете, тетя Лена! Пить надо меньше! – привычная наглая ухмылка светилась в глазах Володьки. – Вы что, и правда, ничего не помните?

Она помотала головой и сморщилась:

– Не помню, Володичка. Как пили в подвале, помню, а что дальше было – убей, не могу вспомнить.

– И что вам Мишка говорил – не помните?

– Не помню, Володичка, не помню.

– Ну и ну, клинический случай! Он же вам тогда, в подвале, и сказал, что решил свалить от армии. Что он, лох какой, чтобы в Чечне кровь проливать? И Сабинка его поддержала. Они, я полагаю, вместе и рванули. Вот так-то, тетя Лена.

– А куда? Куда?

– Вот этого я уже не знаю. Это он вам, видать, говорил. А вы по пьянке мимо ушей пропустили. Я и говорю: пить надо меньше. А то чуть что – Володя крайний. Вон и Сабинкина мамаша ко мне пристала: что да где? А я знаю? Я, что, следить за Мишкой и его девкой должен? Ушли и ушли. А куда, зачем – мне без разницы.

Он повернулся и все с той же наглой ухмылкой пошел прочь, оставив посреди двора вконец растерянную и озадаченную Елену.

Впрочем, часа через два, хлебнув сначала спасительного пива, а потом и водки, Елена Бурчилина уже громко разглагольствовала перед дворовыми старухами:

– Не думайте, мой Мишка не пальцем деланный! Он всегда был себе на уме. Он всегда мне говорил: «На дураках, маманя, воду возят!» И то правда: в Чечне этой проклятой, небось, генеральские сынки не воюют. Только таким, как мой Мишка, повесточки свои поганые шлют. А кукиш в ответ не желаете? Найдут они его – как же! Держи карман шире!

И верно: еще дважды являлся к Бурчилиной милиционер, и дважды уходил ни с чем. А когда во дворе Елену спрашивали, нет ли известий от сына, она напускала на себя таинственный вид, хихикала и прикладывала палец к губам: дескать, знаю, да не скажу.

Впрочем, скоро вся эта история стала забываться, дом возвращался к своей обычной жизни. Правда, еще долго на стенах дома и соседних домов, на стволах деревьев белели листки, исписанные рукой Лизаветы: «Сабиночка! Вернись, дочка! Твоя мама и дедушка ждут тебя!» Но со временем ветер и дожди сделали свое дело: текст на бумаге расплылся, а сами листки размокли и постепенно исчезли.

Глава шестая

(Пять лет спустя)

– Кобелина проклятая! Чтоб ты сдох! Сволочь! – неслось из кухни.

У Андрея уже уши закладывало от зашкаливающих децибел этих ежевечерних материнских «концертов», но скрыться от них в его комнатенке было некуда. Когда-то он жил здесь вдвоем с сестрой Ольгой, но, повзрослев, она обзавелась своим углом (в прямом смысле этого слова) – каморкой, отгороженной шкафом и маленькой ширмочкой от гостиной.

Он сидел за столом, точнее – за заваленным книгами подоконником, заменяющим ему стол, и грустно смотрел на улицу. Там было тепло и ясно, весенний ветер шелестел в гибких ветвях деревьев. Воробьи устраивали свои шумные сборища прямо на широком карнизе…

Из кухни, перекрывая воробьиное чириканье, снова донеслись вопли матери:

– Бабник! Потаскун! Опять к Альке шлялся!

Отец что-то смутно пробасил в ответ, видимо, выругался.

– Ах ты, гадина! Еще посылать меня будешь?! – взвилась мать, перейдя в еще более высокий и пронзительный голосовой регистр.

– Видела я тебя сама! Сама, понял? Что, нечем крыть?! У-у-у… Ненавижу!

И так далее, и тому подобное. Этот отработанный до мелочей спектакль родители выдавали каждый день. Его развитие Андрей мог предсказать во всех поворотах и нюансах. Отложив томик любимого Кортасара, он сжал голову руками, но это не помогло. Тогда он встал, вытащил из шкафа наушники, поставил первую попавшуюся пленку в старенький, видавший виды двухкассетник, и на какое-то время нежный, обволакивающий голос «божественной Мерелин» отрезал его от сумасшедшего дома, ставшего в последнее время для него привычным и неизбежным.

Каждый вечер в рабочие дни, и сутки напролет – в выходные, родители лаялись. Вернее, нападала мать, а отец отмалчивался и только время от времени вяло огрызался. Впрочем, потом обязательно наступал момент, когда он уверенно ставил точку на материнском брюзжании, грохнув со всей силы кулаком по столу. После чего раздавались такие же решительные тяжелые шаги в прихожей, и – под конец – финальным аккордом семейных разборок на текущий день раздавался оглушительный звук захлопнувшейся входной двери, от которого содрогался весь дом.

Андрей никак не мог понять, что заставляет этих, в общем-то, нестарых еще, людей тратить свою жизнь на бесконечные, изматывающие душу скандалы. Зачем жить вместе, если все так невыносимо и бессмысленно, если в семье давно уже нет тепла и любви? Родители оправдывались тем, что не разводятся ради детей. Но лично ему – Андрею, разве нужны эти бесконечные крики, материнские истерики и угрюмая, молчаливая ненависть отца?..

Так продолжалось уже не первый год. Вот и сегодня, когда обвинения матери замерли на самой высокой ноте, прерванные оглушительным хлопком входной двери, от которого жалобно звякнули бокалы в серванте и свалилась на пол многострадальная, клеенная-переклеенная фаянсовая собачка, Андрей привычно снял наушники и блаженно прикрыл глаза, наслаждаясь наступившей тишиной.

«Сегодня маманя что-то на редкость быстро допекла папашу…» – равнодушно отметил он, вольготно откидываясь в кресле. Андрей уже хотел положить наушники на место, но в этот самый момент на пороге комнаты появилась разъяренная мать. Гнев и раздражение, которые Лариса не успела в полной мере излить на преждевременно улизнувшего мужа, требовали выхода, и она решила пропесочить младшего сынка.

– Все сидишь, бездельник! Брат твой вон работать пошел – хоть какую-то копейку в дом приносит! А ты?! Книжки разложил! Музыку слушаешь! Думаешь, вся семья на тебя пахать будет?! – в состоянии раздражения она обычно не выбирала ни слов, ни выражений и не стыдилась попрекать детей куском хлеба. – Мать с утра до вечера надрывается, а ты…

Андрей молчал, прекрасно понимая, что никакие попытки прервать поток ее упреков ни к чему не приведут, лишь подольют масла в огонь. В таких случаях он давно научился устанавливать защитный барьер – погружался в собственные мысли, отключаясь от обидных и резких слов, которые выкрикивала мать в запале.

«Надрываться-то она надрывается, но не работой, а криком», – думал он, дожидаясь окончания бури.

В квартире не убирает, одета во что попало, нечесана. И ведь нигде не работает! Все ее занятия – шпионить за отцом, да орать целыми днями. Надорвешься тут, конечно! Невыносимая стала… Говорит об отце, как о каком-то чудовище, будто бы это он загнал ее в тупик! А папа – нормальный человек! Работает, содержит семью. Только мать не любит его, вот и бесится! Но ведь никто не виноват в этом, кроме нее самой. Но так уж она, видно, устроена, что готова в своих бедах винить, кого угодно, только не себя.

Лариса, видимо, сообразив, что ответа от сына она сегодня не дождется, ткнула рукой в упавшую фаянсовую собачку и взвизгнула напоследок:

– Чтобы сейчас же убрал на место! Вечно все роняешь, и в кого ты только уродился, такой косорукий! – и, громко топая, вышла из комнаты.

Андрей аккуратно прикрыл за ней дверь, поднял собачку, внимательно осмотрел – не откололась ли опять какая-нибудь из лапок… Неожиданно откуда-то сверху, словно желая попасть в одну компанию с многострадальным животным, слетела небольшая картинка в картонной рамке. Она мягко спланировала и легла на пол прямо перед Андреем, будто просилась к нему в руки. Он поднял ее…

Это была копия старинной гравюры. На Андрея высокомерно и вместе с тем печально смотрела женщина, выпрямившаяся во весь рост, гордо подняв подбородок. На ней было длинное черное платье, шею обволакивал белый перистый воротник, из тех, что сейчас можно увидеть только в музее… Благородные черты лица, аристократичная осанка и величественный поворот головы – все это говорило о невозможности существования такой женщины в нынешнем мелочном и скандальном мире.

Андрей замер, глядя на эту царственную фигуру в простенькой картонной рамке. На какое-то мгновение ему показалось, что неведомая посланница давно ушедших времен так же пытливо, как он, вглядывается в его собственное лицо, словно пытается понять: кто он и зачем он…

Он хорошо помнил, как эта гравюра попала в их дом. После смерти деда Сабины Вильяма или «сэра Вильяма», как порой шутливо именовали его в доме, Лизавета стала раздавать всем соседям на память какие-то странные картинки из «англицкой» жизни. «Вы уж не сердитесь, – говорила она – уважьте нас, пожалуйста. Перед смертью отец очень просил меня подарить это людям. Каждому – по гравюре… Его посмертная воля… Возьмите, пожалуйста…».

И люди, конечно, принимали подношение, чтобы не обижать Лизавету, и только уже за спиной ее печально шептались, что, похоже, она совсем тронулась умом с горя.

Андрей встряхнул головой, отгоняя воспоминания, и вдруг заметил, что в самом уголке картонной рамки, вместе с гравюрой приютилась крохотная фотография Сабины, сделанная, видно, для какого-то документа. Девушка с фотографии смотрела спокойно и строго – совсем не так, как бывало, давно уже, лет пять назад, смотрела в жизни, вечно улыбаясь, сияя лучистыми глазами…

Внезапно острая болью пронзила душу Андрея. Неужели пять лет прошло?!

Он отчетливо, ясно увидел тот весенний день, будто это было вчера. Молодежь во дворе отмечала «отвальную» – Мишку Бурчилина провожали в армию. Конечно, пили, веселились – все, как положено в таких случаях. В их доме пьянками да гулянками вряд ли кого удивишь, потому никто и не останавливал пацанов – пусть, мол, веселятся, пока молоды… Только вот с утра… Казалось, до сих пор в его ушах звучат тоскливые, жалобные крики Лизаветы: «Сабинка! Сабинка!»

Он помнил, как утешали тогда ее соседи, как убеждали ее, чтобы не теряла она надежду, что не могла ее дочь сгинуть неизвестно куда, что вернется она, обязательно вернется.

Но это самое «вернется» тянулось день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем… И все чаще отворачивались соседи, не решаясь встретить взгляд измученных ожиданием глаз Лизаветы, чье лицо становилось все темнее.

То же самое творилось и с Вильямом – дедом Сабины. После исчезновения любимой внучки он как-то сразу стал быстро сдавать: словно высох весь, и телом, и душой, сильно похудел и равнодушно смотрел прямо перед собой невидящими глазами.

В былые времена его странное для русского уха имя и туманное происхождение порождали среди жильцов дома самые невероятные слухи. Чего только о нем не говорили! То болтали, будто он бывший английский шпион, сдавшийся нашим властям. А то, наоборот, что его завербовала наша разведка в Англии, а когда там случился «провал», его переправили в СССР, чтобы спасти… Много чего болтали… Кем же был Вильям на самом деле – знал один Господь. Однако ни он, ни, тем более, сам сэр Вильям с соседями на эту тему не распространялись. Если же судить по той открытой, видимой жизни, которую он вел в их доме, люди ничего плохого сказать о Вильяме не могли. Все знали его как спокойного, порядочного человека, вот разве только – необщительного. Сам он в разговоры соседские не вступал, а на вопросы отвечал хоть и вежливо, но односложно.

Теперь, по прошествии стольких лет, во дворе уже никто не верил, что Сабина когда-нибудь найдется и что она вообще еще жива, но ради Лизаветы люди продолжали поддерживать самые невероятные и фантастические версии, из которых следовало всегда одно: дочка ее жива и обязательно когда-нибудь вернется. Исходя из нелепой русской жалости, люди считали, что пусть уж лучше Лизавета держится за эту зыбкую ниточку надежды, чем окончательно смирится со страшной реальностью.

Что касается правды, то ее, похоже, никто не знал. По каким-то едва уловимым признакам, взглядам, шепоткам, Андрею порой начинало чудиться, будто в их доме произошло что-то страшное, и тогда у него внутри оживал и шевелился колючий клубок подозрений. Он отгонял от себя эти тревожные фантазии, и никогда никому, включая и приезжавшую несколько раз после исчезновения Сабины милицию, не рассказывал о собственных смутных ощущениях.

В свое время пытался Андрей расспрашивать Володьку и Толяна, но те в один голос твердили, дескать, ушла тогда Сабина вместе с Мишкой, а куда – это им неведомо. Потом сообразил, вспомнил Андрей, что был же в тот вечер вместе со всей компанией еще один человек – Олег. Попробовал поговорить с ним. Но Олег на все его расспросы отвечал сплошными «не знаю». Мол, ходил он тогда за водкой, а когда вернулся, их – ни Мишки, ни Сабины уже не было.

– Я еще спросил тогда, где они? А Володька мне ответил: иди, поищи, может, под кустом где трахаются. Больше я ничего не знаю. Говорю тебе: не знаю, не знаю, чего ты ко мне пристал. Володьку лучше и спрашивай.

При этом Олег нервничал, раздражался, глаза отводил – видно, было ему не по себе ото всей этой истории.

Ровно через год после того, как пропала Сабина, по весне, как-то незаметно угас Вильям. Рано поутру приехала за ним «неотложка», забрала с сердечным приступом, и назад он уже не вернулся.

Несмотря на почтенный возраст Вильяма – он скончался на восьмидесятом году жизни, не дотянув буквально две недели до юбилея – Лизавета до самой его смерти воспринимала отца как единственную свою защиту и опору. Во многом – благодаря неутихающей, деятельной энергии этого человека, проявлявшейся буквально во всем: в том, как он брал на себя всю мужскую работу по дому, не позволяя дочери прикоснуться ни к молотку, ни к плоскогубцам; в том, как элегантно он одевался – мягкая серая шляпа, шелковый галстук, трость; в том, как прямо и гордо держал спину, с каким достоинством раскланивался со знакомыми на улице, как неизменно уступал женщинам место в общественном транспорте; в том, наконец, как ждал приближения каждой весны, с радостной надеждой поглядывая в окно на едва набухающие почки деревьев. Он был «стержнем» семьи. И вот стержень надломился… Семьи не стало…

Долго плакала Елизавета Вильямовна, не в силах смириться со смертью отца, но если бы только она могла спросить его, сожалеет ли он, что оставил мир живых, его ответ, наверное, осушил бы ее слезы. Вильям прожил долгую, насыщенную и честную жизнь. Он не сожалел ни об одном прожитом дне, ни об одном совершенном им поступке. Но, потеряв единственную свою любимицу – Сабину, он потух. Перестал бороться за существование. И Господь, вняв его просьбам, ниспослал ему быструю и легкую смерть. Он умер звонким майским днем, почти мгновенно, не обременив остающуюся дочь ни старческим маразмом, ни мучительной, затяжной болезнью. Он ушел, сохранив здравый ум и твердую память. Он хотел, чтобы случилось именно так, и Бог услышал его…

Муж Лизаветы, Сабинин отец, погиб давно – утонул в реке, когда дочери было всего два года. Отца девочка и не помнила вовсе, всю свою коротенькую жизнь провела с матерью и дедом. Но какая ладная была эта семья… А теперь осталась одна Лизавета, как одинокое легкое перышко в воздухе после улетевшей птичьей стаи, никому не нужное, гонимое ветром… Да, похоже, шептались люди, потеряла Лизавета и себя от горя и одиночества. Вот уж действительно, пришла беда – отворяй ворота!

…Андрей сидел на полу своей комнаты, грустно вглядываясь в фотографию Сабины. Он вспомнил, что когда-то в школе умудрился незаметно стащить эту карточку с ее парты. Они учились в одном классе, и Сабина всегда ему нравилась. Что-то в ней неизменно трогало его душу. Была ли это любовь, он тогда не знал, да как-то и не задумывался, но при взгляде на нее ему всегда становилось тепло и спокойно – так, словно он смотрел на родного, близкого человека. И когда в последнем классе она стала дружить с Мишкой, Андрей вдруг почувствовал, что ему больно и неприятно видеть, как этот бугай уверенно обнимает ее за плечи, как покорно она следует за ним…

Что случилось с тобой тогда, Сабинка? Мысленно спрашивал Андрей у фотографии. Где ты?

Во дворе послышался какой-то гул, раздались тревожные крики. Андрей подошел к окну и увидел, что внизу столпился народ и вьется, и шумит, как растревоженный улей. Он и сам не знал почему, но всякий раз, когда он видел подобное скопление людей, его охватывало неприятное, сосущее чувство тревоги.

Нужно посмотреть, что там случилось!

Надо сказать, что в доме с недавнего времени полным ходом шел крупный ремонт. Круто менялась вся жизнь вокруг, менялся и их дом. Какой-то предприимчивый коммерсант присмотрел себе под офис первый этаж, договорился с нужными людьми и, не откладывая дела в долгий ящик, быстренько выкупил несколько квартир, а заодно, воспользовавшись преимущественным правом – и большой теплый подвал под ними: его он планировал использовать то ли под сауну, то ли под кафе, то ли под какое-то производство. Судя по тому, как энергично кипела здесь работа, планы у него были грандиозные. Люди в спецовках с утра до позднего вечера что-то ломали, выносили, замешивали, принимали машины с кирпичом, вагонкой, кафельной плиткой…

Время от времени новоиспеченный хозяин помещений или его зам (определить, кто из них кто, было довольно сложно, поскольку оба держались вальяжно и высокомерно, всегда при полном параде, в начищенных до блеска дорогих ботинках и шикарных костюмах) приезжали следить за ходом ремонта: то одобрительно кивали, то распекали рабочих на чем свет стоит.

Возникновение всей этой строительной суматохи вокруг дома, появление лощеных бизнесменов на блестящих, как новые игрушки, иномарках, даже шум двусменно производимых работ, как ни странно, не вызывали протеста со стороны жильцов. Дело в том, что очень быстро многие поняли выгоду такого соседства: заботясь о собственных помещениях, коммерсант не забывал и о фасаде дома, и о прилегающей территории. Он хорошо понимал: трудно рассчитывать на успех дела, если человек, приходящий в его офис, будет вынужден бродить по грязному, заплеванному двору и вдыхать запах мусорных баков. А потому на месте грязного, загаженного и затоптанного газона в одночасье появился настоящий образец ландшафтного искусства: аккуратная клумба с цветами, небольшими туями и причудливо уложенными по всем правилам новомодного стиля «феншуй» камнями. Поблизости, на расчищенной и посыпанной ядовито-красным гравием дорожке, установили несколько скамеек со спинками ажурной ковки, рисунок которой в точности повторял узор на решетке, огораживающей клумбу. И уж совсем сразили всех обитателей дома аккуратные урны под мелкий мусор, установленные по обе стороны каждой скамейки: теперь окурок можно было не отправлять в далекий, сопровождаемый неизбежным смачным плевком полет, а «цивильно» опустить в урну и неимоверно зауважать себя за это…

«Похоже, нашли что-то в подвале…– подумал Андрей, спустившись вниз и приближаясь к толпившимся во дворе людям. – Клад, что ли? Неудивительно – дом-то старый. А сегодня с самого утра уже долбили, долбили… Может, и впрямь что откопали!»

Небольшая толпа вдруг затихла, но мгновение спустя вновь раздался сначала слабый, но постепенно нарастающий тревожный говор.

Нет, не клад. Видно, что-то нехорошее…

Он стал протискиваться сквозь толпу, все энергичнее работая локтями. Люди вновь замолчали. Уже в полной тишине протиснулся он почти к самому центру плотного кольца, но спины стоявших впереди по-прежнему скрывали от него то, из-за чего произошел переполох.

Молчат, словно утопленника из реки вытащили…

Он все-таки сумел сделать еще несколько шагов и замер, когда его взгляд, наконец, прорвался туда, в самый центр человеческого круга. В ушах пронзительно зазвенело, мир покачнулся… Он увидел то, к чему были прикованы глаза стоявших вокруг людей, застывших в немом ужасе.

В широкой картонной коробке из-под стройматериалов, пожертвованной, видимо, ремонтниками, лежали человеческие останки. Полусгнившие кости, оголившийся череп с длинными прядями светлых волос, куски платья…

Люди, смотревшие на это – жильцы дома, строители, случайные прохожие, —безмолвствовали. Мужики сняли шапки. Вечернее солнце на минуту выглянуло из облаков и озарило прядь волос в страшной коробке.

И в тот же миг плывущую над толпой тишину разбил, разорвал нечеловеческий крик:

– Сабина! Доченька моя!..

Глава седьмая

– Та-а-к! – прорычал Максим, угрожающе поднявшись с кресла. – Труп, значит? И ты еще так спокойно рассказываешь мне об этом!

Максим никогда не считал нужным скрывать свои чувства, и гнев его и бешенство легко выплескивались на окружающих. Но сейчас он был совершенно вне себя. Еще бы! Столько потратить времени, сил и, главное, денег на то, чтобы сначала получить разрешение на покупку квартир, перевести их (не без помощи нужных людей и взяток, естественно) в нежилой фонд, суметь вдобавок отхватить шикарный подвал, отбиться от конкурентов, которые только и ждут, как бы выхватить у тебя изо рта лакомый кусок, наконец, развернуть необходимые работы, и вот тебе результат – кукиш!

– Сколько было переговоров, стольких уломали – кого деньгами, кого посулами, кого угрозами. И все коту под хвост! – рубанул он рукой воздух, и, рванув ворот шелковой рубашки («Hugo Boss», между прочим!), подвел неутешительный итог: – Полный облом!

Единственным его слушателем был флегматичный исполнительный Федя, его заместитель, который и преподнес ему полчаса назад скверное известие.

А суть известия заключалась в том, что долгожданный офис, необходимый им для работы как воздух, без которого стопорились все дела, выстраданный и выбитый во множестве кабинетов и бюрократических инстанций, наконец-то, уже выкупленный, почти что оформленный и даже подготовленный к евроремонту – похоже, полетел в тартарары!

Не далее, как сегодня, там проводились земляные работы в подвале, тоже уже официально включенном в собственность фирмы, и рабочих угораздило вырыть какой-то зачуханный труп.

Конечно – ужас, крики, милиция! Как же без нее! А главный милицейский начальник – эдакая лоснящаяся крыса с потными ладошками! – прибывший на место происшествия, то есть к Федору на объект, с официальным видом скучно объявил, что вся стройка замораживается на неопределенный срок «в интересах расследования уголовного дела. До окончания следственно-розыскных мероприятий».

Ждать же окончания упомянутых мероприятий, как отлично знал Максим, можно было годами. Годами!

– Ну! – гневно рявкнул он на зама, сохранявшего олимпийское спокойствие и тем раздражавшего Максима еще больше. – Скажи хоть что-нибудь, разродись уже, наконец!

– Я не знаю, Макс, – ответил Федор, растерянно разводя руками и обезоруживающе улыбаясь.

Впрочем, Максим и не ждал от него чуда. Он хорошо усвоил, что по части проявления инициативы его зам был не силен. Зато когда нужен хороший, напористый исполнитель – тут равных Федору не было: точен, аккуратен, обязателен до тошноты. Трамвай! Только по накатанным рельсам и только вперед. Не генератор идей, увы!

Нет, ну это надо же было такому случиться!

Яростно вращая глазами, Максим тяжело бухнулся в кресло и перешел на мрачный молчаливый разговор с самим собой, поскольку общение с Федором было равнозначно беседе с каменным истуканом.

Уже все было в руках – просторный офис в престижном районе, в крепком на вид, хоть и старом, доме. Осталось всего ничего – закончить ремонт на этаже, да привести в божеский вид подвал. И – наслаждайся! Сиди, отбивай бабки!

«А сколько я планов строил!..»

Максиму казалось, что еще минута – он задохнется, приступ ярости не оставлял его. Он судорожно хватил ртом воздух, повернулся, открыл дверцу в шкафу, налил рюмку коньяка и залпом осушил ее, после чего крепко потер виски и снова погрузился в мрачные размышления.

Потеря собственности или денег была для него равносильна потере самого себя. Он не мог этого вынести, потому и метался сейчас по кабинету, движимый единственным отчаянным желанием – удержать, не упустить, не отдать.

Страсть к накоплению зародилась в Максиме давно, еще в школьные годы, когда он, безбожно мотая все школьные уроки, приторговывал у интуристовских гостиниц значками и матрешками. Охота к учебе, интерес хоть к какой-нибудь области человеческих знаний в нем так и не проснулись. Да и о нравственных ценностях он имел лишь приблизительное представление, характеризуя их одним словом: «фуфло». Главным и, пожалуй, единственным смыслом жизни для Макса, свидетельством его собственной значимости, стали ценности материальные.

С юных лет, очертя голову, пустился он во все тяжкие, стремясь разбогатеть и таким образом самоутвердиться. Сперва, как и многие, подпольно спекулировал и фарцевал. Ну, а уж когда в стране наступил переломный момент, подаривший всему миру неологизм «перестройка», и частное предпринимательство было разрешено официально, – он развернулся по полной программе. В рекордно короткие сроки, пустив в оборот средства, нажитые подпольной торговлей, стал вальяжным «новым русским», со всеми прилагавшимися к этому новому его положению вещественными и финансовыми атрибутами.

Заработанные (как он искренне считал) большие деньги освободили его от извечного страха перед нищетой. Но на смену ему незаметно пришел другой страх. Укрывшись за тонированными стеклами дорогих, ежегодно менявшихся автомобилей, за крепкими дверями добротного загородного дома, он и сам не заметил, как стал рабом своих материальных благ. Рабом, вздрагивающим от мысли о том, что может пропасть хоть одна тысяча из положенных на счет в банке денег, что в силу неведомых обстоятельств он в одночасье может чего-либо лишиться. Его душу медленно, но неуклонно поглощала его собственность. Исчезни она – не стало бы и Макса.

Страх поселился в его сердце.

Теперь он находился в постоянном напряжении, чувствуя себя и жертвой и хищником одновременно. Охотился он, охотились и за ним, он знал это. Страх перед более сильными (конкурентами, бандитами, государством, грядущим кризисом, форс-мажором) и страх не поймать, упустить очередную добычу стал его диктатором, его погонщиком

– Ну почему все это на мою голову! – грохнув кулаком по столу, опять запричитал он.

– Да ладно тебе, Макс, не гони волну. Устаканится как-нибудь. Первый раз, что ли. Бывали переплеты и похуже. Сам знаешь. Подождем…– вяло попытался успокоить шефа Федор,

От этих слов тот вновь подскочил, будто получил очередную порцию электрошока.

– Что?! Подождем?! Сколько?! Кого?! – от бешенства голос его сорвался на фальцет.

Но, видимо, эта последняя вспышка гнева настолько вымотала Макса, что он вдруг сразу обмяк – словно резиновая игрушка, из которой разом выпустили весь воздух.

Несколько минут он сидел неподвижно, нервно разминая в пальцах дымящуюся сигарету, потом вдруг поморщился и недовольно буркнул:

– Ну и накурил ты тут, – и замахал руками, разгоняя дым, словно не сам только что дымил, как паровоз, наравне с Федором. – Хоть топор вешай!

С этими словами он кинулся к двери и распахнул ее, чтобы проветрить кабинет. Его взгляд упал на секретаршу, сидевшую за столом в приемной.

Зиночке сегодня явно не везло. Как говорят в американских фильмах, это был «не ее день». Увидев, что круглое, как луна, лицо секретарши полностью сосредоточено на чтении книги, которую она держит на коленях, Максим вконец осатанел:

– Эт-то что за читальный зал?! – взревел он. – Я за это тебе деньги плачу?! Да ты же просто воруешь мои деньги! – Ярость, минуту назад, казалось, затихшая, вспыхнула в нем с новой силой, как огонь, в который плеснули масла.

Ища, на чем выместить свой гнев, он заметался по приемной, а потом с силой ударил ладонью по секретарскому столу, да так, что подпрыгнул и жалобно звякнул телефонный аппарат с кучей электронных прибамбасов. Вместе с телефоном дернулась от испуга и сама девушка. Книжка с ее колен с глухим стуком шлепнулась на пол.

Зиночка подняла на шефа испуганные глаза, полные слез.

Он знал – это было ее главное оружие – чуть что сразу напустить сырости.

Макс поморщился. Как и многие мужчины, женских слез он не переносил.

– Максим Иванович, я же все сде… сде… – дрожащим от обиды голосом попыталась оправдаться Зиночка.

– Заткнись, дура!

Девушку такое обращение отнюдь не удивило и вроде бы даже не задело. Она давно привыкла к взбалмошному характеру начальника, грубому стилю его общения с подчиненными, так что на все его ругательства у нее давно уже выработался стойкий иммунитет, необходимый для профессионального выживания. К тому же, на самом деле, она была вовсе не дура. Усилием воли подавив дрожь в голосе и моментально высушив слезы, она с ядовитой дерзостью сказала:

– При той мизерной зарплате, которую вы мне платите, не грех перечитать хоть всю публичную библиотеку.

– Ах, тебе зарплата не нравится? Так ты и ее лишишься, бездельница! – огрызнулся Макс.

Его выводил из себя один вид этой девицы, которая, напустив на себя безразличие, спокойно почитывает книжки, когда у него, Макса, буквально земля горит под ногами! Да еще имеет наглость возражать! Ему!

Максу нестерпимо захотелось уязвить ее, обидеть, стереть независимую мину с ее лица.

– Про любовь неземную, небось, муть всякую читаешь? – язвительно поинтересовался он и поднял книгу с пола.

На обложке готическим шрифтом было выведено: «Агата Кристи. Десять негритят». Макс пролистал страницы и протянул было томик секретарше:

– Н-да… – разочарованно произнес он.

И вдруг осекся. Лицо его застыло, словно зависший монитор компьютера. Нежданная мысль сверкнула в его голове.

– Вот кто нам нужен! – воскликнул он, врываясь в кабинет и победоносно размахивая книгой перед носом ничего не понимающего Федора.

– Кто? – опешил зам, вглядываясь в мельтешащую перед глазами обложку и тщетно пытаясь угадать ход мыслей своего шефа. – Агата Кристи? Негры?

– Нет! Ну это невозможно! Нельзя работать с такими идиотами! – Макс безнадежно махнул рукой и схватился за голову. – Да пошевелите вы, наконец, мозгами! Или один я должен за вас думать?!

Через некоторое время, справившись со своими эмоциями, он остановился рядом с Зиной и положил перед ней книгу:

– Молодец, Зинаида! – совершенно неожиданно чмокнул он в щеку обескураженную секретаршу. Впрочем, она уже научилась не удивляться постоянным перепадам настроения своего шефа. Бизнес – дело нервное, что поделаешь.

А тем временем Макс, схватив Федора за рукав, поволок его за собой в кабинет. Там в очередной (который уже!) раз подошел к заветному бару в шкафу, налил себе и Федору коньяка, осушил свою рюмку и торжественно, с нажимом провозгласил:

– Частный де-тек-тив – вот кто нам нужен! Вот наше спасение!

Он выдохнул, отломил большой кусок от плитки шоколада и упал в кресло, бессильно прикрыв глаза рукой.

Федор осторожно, дабы не вызвать новой вспышки гнева, осведомился:

– А может, тогда уж сразу – службу спасения?

– Я не шучу! – цыкнул на него Макс. – Ты что, не понял?! Время – деньги! Если мы сами это дело быстро не раскрутим – мы банкроты! А я обанкрочусь – так и ты, мой дорогой, без штанов останешься! Ты что, не знаешь ментов, с их «оперативно-розыскными»?..

Макс взглянул на безмятежное лицо Федора и рассердился еще больше:

– Ты, может быть, только вчера в Россию приехал?! Не знаешь, как у нас государственные службы работают?! Мне, в отличие от тебя, не до шуток. Я их методы хорошо знаю: если мы сами о себе не позаботимся и не найдем способа расследование ускорить, то менты будут тянуть столько, что у нас с тобой внуки успеют родиться! Ты хоть приблизительно представляешь себе, сколько времени обычно ведется уголовное дело?

– Нет, – глуповато усмехнулся Федор, давно привыкший к тому, что его собственные трудности обычно разрешались усилиями шефа.– Не представляю.

Его недоуменную улыбку Макс воспринял, как насмешку.

– Весело ему! – опять рассвирепел он. – Общее дело накрывается медным тазом, а он зубы скалит! Ты, остолоп, довеселишься – вместе на паперти будем милостыню просить! А? Как тебе перспективка? Или ты думаешь, конкуренты наши станут ждать, пока мы со своими заморочками разберемся?! Труп! Откуда, спрашивается, он взялся? А ты не думал, что нам его попросту могли подкинуть?! Такое тебе в голову не приходило?!

– Ну уж, Макс, ты уж слишком… – растерянно пробормотал Федор.

– Слишком?! Или ты еще не знаешь, что в этой стране все возможно?! – и, с раздражением отвернувшись от туповатого зама, Максим крикнул в сторону открытой двери, за которой сидела секретарша: – Эй, ты!

– Ну, Макс, – робко попытался успокоить шефа Федор, – ты это… ты уж поаккуратней…

– Что – «поаккуратней»! С кем?! Заступаться он вздумал! За дело лучше бы заступался, а не за эту… У нас каждая минута теперь на счету, а эта кулема сидит, в рабочее время книжки читает!

– Ну, я не знаю…

– Не знаешь – так не вмешивайся!

Однако замечание Федора все-таки подействовало. Уже гораздо спокойнее Максим позвал:

– Зинаида, иди сюда!

Зина медленно поднялась, не спеша, оправила смявшуюся от долгого сидения юбку, и неуверенной поступью направилась к шефу.

– Значит, так. Срочно найди мне телефоны всех частных детективных агентств, какие только есть в городе. Нам нужно, как можно скорее вызвать этого… детектива.

– Какого детектива? – Зинаида все еще прижимала к груди книгу, реквизированную шефом с таким шумом. – Эркюля Пуаро?

– Нет, ну невозможно работать! Гнать вас всех надо! – снова сорвался Максим. – Идиот на идиоте едет, и идиотом же погоняет! Я хочу, – медленно и раздельно проговорил он фразу, словно обращаясь к малому ребенку, – чтобы ты нашла агентство, где работают детективы. Понимаешь: хорошее, надежное агентство с безупречной репутацией. Мне нужно нанять детектива. Ясно?

– П-п-понятно… Сейчас, сейчас… – Зинаида изобразила на лице готовность сию минуту исполнить задание начальника.

Торопливо, почти бегом, Зинаида вернулась в приемную, и вскоре оттуда послышалось шуршание «Желтых страниц». Максим вздохнул, придвинул к себе лист бумаги, взял ручку, и принялся выводить на листе абстрактные конструкции, размышляя, хватит, ли его секретарше сообразительности взглянуть в оглавление, или она с перепугу перелистает весь толстенный том по одной странице.

Сообразительности, видимо, хватило, поскольку довольно скоро Зинаида вернулась в кабинет шефа с тяжеленным справочником наперевес. Ее ладонь наполовину утопала в толще страниц, заложенная в нужном месте, а лицо сияло таким торжеством, будто она не просто нашла необходимый телефон в справочнике, а проделала гигантскую исследовательскую работу.

– Вот тут, – Зинаида раскрыла том перед начальником, как величайшую драгоценность, – есть два детективных агентства!

– О! – Макс сделал вид, что не умеет читать. – И каких же именно?

– Одно, – Зинаида развернула книжищу к себе, уронив при этом ручку со стола, – называется «Лель», частное детективное агентство. Второе… тоже частное… называется «Пуаро».

– Угу, – Макс в этот момент поднимал упавшую ручку, поэтому наполовину скрылся под шикарным офисным столом, – значит, «Пуаро»…, – ухватив-таки укатившуюся ручку, он снова уселся за стол и потянул справочник к себе. Реклама обоих агентств выглядела довольно чахло, не занимала и двух строчек. Но, кроме них, никаких других организаций, предоставлявших подобные услуги, в справочнике, действительно, не значилось.

– Так вот, – после короткого размышления провозгласил Максим, – чтобы никаких «Пуаро» в моем офисе не было! Где там этот «Лель», или как его? Господи, с таким названием только за неверными женами следить! Понапридумывают черт знает чего… Ладно. Свободна, Зинаида. Я сам позвоню. Разве можно здесь кому-нибудь доверить даже пустяковое дело! – он еще раз грозно сверкнул глазами на подчиненных, поставил телефон прямо на разворот справочника и быстро ткнул пальцем в нужные кнопки.

К его удивлению, трубку подняли так быстро, словно ждали звонка, послышались странные шорохи, потом простуженный кашель, а затем хриплый мужской голос произнес:

– Агентство «Лель». Слушаю вас внимательно. У вас проблемы?

– Да! – живо отозвался Макс. – И весьма серьезные! Мне срочно нужно… Есть ли у вас в штате человек, которому я мог бы поручить крайне важное дело?

На другом конце провода, казалось, были озадачены вопросом:

– Простите, а какого рода ваше дело?

– Мне бы не хотелось обсуждать это по телефону. Вы ведь детективное агентство? Я хотел бы заказать расследование. У вас есть люди, способные его провести?

После короткой паузы ему, наконец, ответили:

– Разумеется, такие сотрудники у нас есть. Но, прежде чем принять ваш заказ, нам необходимо уточнить детали.

– Хорошо, я понял. Присылайте человека, я дам ему всю необходимую информацию. Потом вы сможете решить, возьметесь за мой заказ или нет. Только назовите его имя и фамилию – я должен выписать ему пропуск.

– Варфоломей Николаевич Тапкин, – с готовностью и, как показалось Максу, с гордостью, сообщил голос.

– Как, как? Ну, хорошо, пусть будет Варфоломей… Николаевич, – Максиму не сразу удалось выговорить непривычное имя.

Оговорив время и место встречи, Макс положил трубку и поднял на Федора невеселые глаза:

– Федя, мне кажется, что это лажа.

– Ну, у нас, ты же сам говорил, все может быть, – легко согласился тот. – Но что мы теряем? Давай попробуем, чем черт не шутит…

– Да, другого выхода у нас все равно нет, – задумчиво рассудил Макс. – Либо мы сами пытаемся что-то предпринять, либо нам остается только сидеть и спокойно наблюдать, как весь наш бизнес с треском катится под горку на большой скорости… Ладно! – словно очнувшись, он хлопнул ладонью по столу. – Посмотрим, что там за Варфоломей Николаевич такой.

Ждать долго не пришлось. Ровно через час, точно в оговоренное по телефону время, в дверь очень вежливо постучали. Даже, скорее, поскребли – таким тихим и осторожным был этот стук. Дверь открылась, и на пороге кабинета нарисовалось нечто среднее между голодающим профессором времен перестройки и студентом-раскольником. Мужчина был длинен и тощ и, казалось, весь состоял из прямых линий, беспорядочно пересекавшихся под разными углами. Ни его возраст, ни социальную принадлежность нельзя было определить с первого взгляда. Одежду его, если не приглядываться, можно было бы назвать приличной, но более пристальному взгляду открывалась неприятная истина: приобретено это все в «секонд-хенде», только отчищено, отутюжено, поэтому и выглядит более-менее сносно. И, наконец, венчал этот странный образ нелепый, полыхающий желто-красным огнем мохнатый шарф, длинный и с бахромой, богемно замотанный вокруг шеи.

Поверить в то, что эта странная личность является частным сыщиком, было весьма затруднительно.

Ничуть не смущаясь произведенным на обитателей кабинета впечатлением, угловатая конструкция приблизилась к Максу и дружелюбно протянула опешившему предпринимателю узкую длинную ладонь:

– Варфоломей. Будем знакомы.

Максим, быстро справившись с замешательством, деловито представил себя и зама, и тут же принялся излагать суть дела. По мере того, как он все дальше и дальше продвигался в своем повествовании, он укреплялся в мысли, что напрасно связался с этим кретином. Странный посетитель ни разу ничего не переспросил, не попытался уточнить детали, как (Максим это не раз наблюдал в кино) обычно делали профессиональные сыщики. Он лишь пялился на клиента. Его взгляд, правда, был заинтересованным, живым и острым, но все равно…

«Надо было обратиться в “Пуаро”, – с досадой подумал Макс, закончив рассказ. – Интересно, хоть что-нибудь толковое я услышу от этого придурка? Или я тут распинался зазря? Ишь, еще и руки потирает, будто в лотерею выиграл…»

– Так, – задумчиво изрек Варфоломей после паузы, показавшейся Максиму неоправданно долгой. – Это хорошо.

Что же тут хорошего?!

Максим был готов взорваться и выгнать этого авантюриста (а в том, что посетитель никакой не сыщик, он уже почти не сомневался) взашей, но что-то его удерживало.

Господи, и тут я влип! Уж если не повезет, так не повезет! Впрочем, деньги еще не заплачены… А это что еще такое?!

Увлеченный рассказом о своих проблемах, он почти не смотрел на собеседника. И только теперь, когда все внимание было привлечено к гостю, он заметил странную, необъяснимую деталь: под пиджаком живот Варфоломея ходил ходуном.

Сумасшедший какой-то, честное слово! Косит под частного сыщика… И еще неизвестно, чего от него ждать. Боже мой, кто это?!

Из-под пиджака странного человека вдруг показались рыжие мохнатые ушки, блеснули живые бусинки глаз. Секунду спустя на свет появилась мордочка, очень даже обаятельная.

– Лелька, сиди на месте! – строго приказал мордочке Варфоломей, склонив голову. – Я ведь запретил тебе высовываться в присутственных местах!

Существо, виновато взглянув на хозяина, немедленно юркнуло обратно.

– Что это было? – запинаясь, спросил Максим.

– Этo мой друг и соратник по работе, – ничуть не смущаясь, объяснил сыщик. – Не пугайтесь, она совершенно безобидна.

– Да я и не пугаюсь, только… Что значит «друг и соратник»? Да кто же это, наконец?

– Это? Леля, морская свинка. Можно сказать, брэнд моей фирмы. Так уж получилось, что мое скромное агентство «Лель» получило свое название в честь нее, Лели.

Максим лишь удивленно приподнял брови. Истолковав его удивление по-своему, Варфоломей пояснил:

– Видите ли, у меня в последнее время появились подозрения, что моя Леля – особа мужского рода…

Да что, он издевается надо мной?! Максим не мог больше выносить весь этот бред, поэтому решительно прервал визитера:

– Ну, вот что, – сказал он, поднимаясь с кресла. – Боюсь, что я напрасно оторвал вас от очень важных дел, куда важнее моих, вместе с этой вашей… В общем, вас обоих. Вероятно, мы обратимся к вам несколько позже. Может быть.

– Да-да, – согласился Варфоломей, тоже вставая, – конечно. Вот мой телефон. И, как только произойдет первое убийство, я думаю, – тут он слегка пошевелил губами, словно просчитывая некие варианты, – не раньше завтрашнего дня, но и ненамного позже, сразу же звоните мне. Выглядеть оно будет, скорее всего, как несчастный случай.

Последнюю фразу он произносил, уже держась за ручку двери, ведущей из кабинета в приемную. Макс, пораженный столь странными словами несуразного посетителя, даже не успел сразу как следует вникнуть в их смысл. Он было раскрыл рот, чтобы спросить самозванного детектива, как понимать его дикие предсказания, но когда вновь взглянул туда, где стоял Варфоломей – того уже и след простыл. Он исчез так внезапно и стремительно, что у Максима возникли сомнения, а был ли он вообще? Или этот визит – лишь плод его собственного, взбудораженного последними событиями воображения? И действительно – с чего бы здесь мог появиться какой-то клоун с дрессированной морской свинкой? Но вот на столе – визитка: имя, телефон. Все, как положено… Рехнуться можно. А главное – после этого нелепого визитера осталось – это Макс ясно чувствовал – ощущение какой-то смутной угрозы.

– Да пошел он… со своей свинкой и со своими предсказаниями… – в сердцах выругался Максим, пытаясь прогнать это неприятное чувство…

Глава восьмая

Порой человека начинают одолевать сомнения в том, правильно ли он жил.

И к нему вдруг приходит осознание того, что все в жизни, абсолютно все, могло быть по-другому… Да только уже не будет и не сложится, потому что нельзя переписать прошлое…

Вот и у Ларисы поначалу все вроде бы складывалось хорошо и гладко… Заполучила неплохого мужа, правда, с небольшими неприятностями; пришлось разбить семью сестры… Но в этой жизни – каждый сам за себя. Позволила Светлана отбить мужика – сама виновата! Ринат при Ларисе мужем был, что надо: хозяйственный, деньги зарабатывать умел, о детях заботился. И дети его любили. Все в ее жизни было «укомплектовано», катилось вперед, и сама она чувствовала себя спокойно и уверенно.

Однако в последние годы что-то пошло не так. Будто у машины, на которой она уверенно и с комфортом ехала, вдруг сломалась какая-то важная деталь, и машину стало лихорадить и заносить в разные стороны. Взять, к примеру, детей. Разве мало они с Ринатом в них вложили? И ночей не спали, и образование, какое мечталось, все получили, и шмотками всегда обеспечены! А что вышло? Совсем не то, чего она и Ринат ожидали. Ни опоры, ни поддержки ни от кого из них ждать не приходится. Тот же, скажем, Андрей, второй сын, – ну чего от него ожидать? Он ведь только и умеет, что сидеть со своим плеером в ушах, да предаваться дурацким, несбыточным мечтам. Какая от него может быть поддержка?

Нет, Андрей никогда денег не сделает, еще хорошо будет, если сам хоть когда-нибудь с родительской шеи слезет…

Дочь Ольга… Тоже головная боль. Это же надо, выбрала себе кавалера: Олега, сына Светланы! Неужели никого другого не могла найти! Ну, не досадно ли? И ведь ничем хорошим для девки это не кончится: со Светланой Лариса давно разошлась, да и не простит сестра никогда ни ее, ни Рината, куда уж там их дочь в невестки принимать!

Владимир, старший… Уж он-то был ее любимцем, на него она возлагала самые большие надежды. Все у него есть – и упорство, и воля, и жажда успеха, благополучия, так свойственная и ей самой. Никакой лишней зауми, вроде той, что у Андрея в голове… Закончил восьмилетку, пошел в профтехучилище, выучился на автослесаря. Уверена была – уж из Владимира-то, точно, толк выйдет! Потихоньку обзавелся каким-то своим дельцем, автомастерской. Бывало, от хороших заработков и мать баловал. Квартирку себе прикупил неподалеку. Живет, не бедствует.

Вроде радоваться нужно за него. Вот только… взгляд у него стал чужой —холодный, волчий. Как увидит она своего старшенького – так сердце и обомрет: не знала бы, что родная кровиночка, решила бы, что бандит с большой дороги. Всегда мрачнее тучи, брови насупленные, слова сквозь зубы цедит. А уж как взглянет – словно две льдинки в сердце вонзаются и долго не отпускают…

«Да, – думала Лариса, – неправильно как-то все сложилось, совсем не так, как когда-то хотелось. Хотя, кто знает, – тут же утешала она себя, – может быть, в нынешней жизни только таким и нужно быть, как ее Володька, – иначе ведь сожрут и не поперхнутся…».

И вновь, как часто у нее бывало, от мыслей о своей жизни, о судьбе старшего сына, она вернулась к раздумьям об Андрее. Парень беспокоил ее в последнее время. С того дня, как в подвале отыскали эту страшную находку – женский скелет, он сделался сам не свой. Кто знает, что с ним творится… Надо бы с ним поговорить.

Так решила Лариса и стремительно направилась в комнату сына, как обычно бросалась к любой намеченной цели. Ринат, а иногда и дети, часто высмеивали эту ее порывистость, как правило, не приносившую желаемого результата, но она была такой, и ничего с этим поделать не могла.

«Уж такой я человек! – посмеивалась она и сама над этой своей привычкой, когда была в хорошем настроении. – Если что задумаю – расступись, берегись!»

В комнату к Андрею она влетела без стука и застала сына в обычной для него в последнее время позе. Уронив голову на руки, он сидел за письменным столом, на котором валялась бессмысленная гравюрка, когда-то подаренная Лизаветой. Фотография Сабины теперь перекочевала из угла рамки гравюры в отдельную, недавно приобретенную Андреем, маленькую рамочку. С нее-то Андрей и не сводил печального и какого-то опустошенного взгляда. Его сгорбленные, худые плечи, опущенная голова и, главное, этот отрешенный взгляд, выдавали безнадежное, крайнее отчаяние. Лариса вдруг растеряла весь свой пыл и, осторожно ступая, подошла к сыну.

Вот, растила сына, растила, а он взял да и увлекся каким-то призраком. Молодой ведь, живой парень!

Она тихонько приобняла его за плечи и, как смогла ласково, заговорила:

– Ну что ты так убиваешься, Андрюша? Может, это и не Сабинку вовсе нашли, а другую какую девушку…

Андрей повернулся к ней и взглянул с таким укором, что все слова утешения разом выветрились у Ларисы из головы. Поняв, что отвлечь от горестных мыслей его не удается, она предложила:

– Может, ты к Лизавете сходишь тогда? Утешишь ее? Ей тяжелее во сто крат —она же мать.

В конце концов, пусть хоть что-нибудь сделает. Все лучше, чем здесь, как помешанный, над фотографией будет сидеть.

– Сходи, сходи, сынок, – продолжила она, – спроси, не нужна ли ей помощь какая. Она ведь совсем одна осталась. Поучаствуй. Все ж соседка, да и не по-русски это: человека одного в горе оставлять.

Андрей вновь поднял на мать глаза. Только теперь не безнадежное отчаяние, а как показалось Ларисе, благодарность, засветилась в них.

– Да, пожалуй, ты права, мать. Может, я, и правда, ей чем-то помочь смогу. Представляю, что у нее сейчас на душе творится…

– Вот и молодец, сынок. Вот и сходи.

Андрей с трудом, неуклюже, поднялся.

Господи! Все он делает как-то не так, ходит, как увалень. Что за нескладный мужик у меня получился? Нет, чтоб вроде Володьки!

Она давно уже привыкла сравнивать всех парней со старшим своим сыном, но времена, когда он был для нее эталоном, когда подобные сравнения всегда оказывались в пользу Владимира, уже прошли. Сейчас ей не хотелось бы иметь в доме второго такого же Володьку. Но признаться в этом даже самой себе она не решалась.

Андрей же и сам не знал, шел ли он к тете Лизе, повинуясь лишь настояниям матери, или по зову собственной совести. Все эти дни, с тех пор, как обнаружилась в подвале страшная находка, у него все плыло перед глазами, он почти ничего не соображал.

Дверь в квартиру, где когда-то жила его одноклассница, была приоткрыта.

Зачем я пришел сюда? Не надо бы мне этого делать – малодушно запротестовало в нем что-то, едва он взялся за ручку двери. Но все же, собравшись с духом, он постучал и переступил порог.

В этих комнатах ничего не изменилось, разве что окна были занавешены плотными шторами, отчего стены и вся обстановка казались призрачными, ненастоящими. В воздухе стоял невыветриваемый запах сердечных капель.

Андрей сделал несколько шагов и остановился. Глаза не успели привыкнуть к полутьме, царившей в комнате, он пребывал с минуту в нерешительности и вдруг, по едва ощутимому слабому движению, понял, что совсем рядом, прислонившись к стене, стоит женщина. Но он продолжал молчать, не в силах произнести ни слова. Да и что можно сказать матери, горе которой несравнимо ни с чем? Так и стояли они друг против друга в полном молчании. Наконец, Елизавета Вильямовна грустно и очень тихо спросила:

– Что, Андрюша, хоронить будем нашу девочку?

– Теть Лиз, – выдавил из себя Андрей, с трудом сглотнув комок в горле, – может, это все-таки не Сабина?

Женщина печально покачала головой:

– Сабинка это, Андрюша, Сабинка. Я ее по платью узнала. Да и кому ж еще быть-то? Сам ведь знаешь – пять лет от нее ни слуху, ни духу… Ты ведь в одном классе с ней учился?

– Да, – кивнул Андрей и с неожиданной для самого себя горячностью вдруг выпалил: – И одну ее любил!

Его, такое отчаянное и запоздалое, признание доконало женщину. Она охнула, покачнулась, оперлась на Андрея и слезы, до сих пор сдерживаемые, потоком хлынули из ее глаз.

– Теть Лиз, – решился заговорить Андрей, поддерживая ее одной рукой, – может, вам нужно чего? В магазин сходить, или в аптеку. Вы только скажите,

– Спасибо тебе, сынок,– всхлипнула Елизавета Вильямовна, отстраняясь. – Ты за меня не переживай, я ничего, я… Я скоро к Сабиночке пойду, к доченьке моей… Вот похороню мою девочку, хоть могилка у нее теперь будет, будет, куда цветочки принести. А там и сама, Бог даст, лягу с нею рядышком. Не для чего мне на этом свете задерживаться. А ты, – она ласково, утешительно взглянула на него, – ты живи, Андрюша… Не печалься ты со мной, не изводи себя. Мое это горе. А ты молодой совсем, тебе еще жить и жить. Ты иди, иди, мой свет.

Уйти, конечно, хотелось. Даже не уйти – убежать со всех ног от этого отчаянного, безысходного горя, от смертной этой тоски – на улицу, к свету, к жизни! Тете Лизе уже все равно ничем не помочь, дочь никто ей не вернет…

«Да что это я! – одернул сам себя Андрей. – Что же я живого человека-то хороню?»

– Вы, теть Лиз, если что… если надо будет помочь… – пробормотал он.

– Конечно, Андрюша, конечно, я тебя попрошу, – отозвалась женщина. – Ты не волнуйся.

«Не волнуйся»! Такая беда у человека, а она еще меня утешает!

Совсем смутившись и уже не зная, что еще сказать, Андрей, ссутулившись, побрел к выходу. Уже переступив порог, он решился произнести самое важное, то, для чего он, как с необычайной ясностью вдруг открылось ему, и приходил сюда. Обернулся.

– Я найду того, кто виноват в смерти Сабины. Найду и убью. Обещаю.

Эти слова словно сняли камень с его души. Ему вдруг сразу стало легче, будто он и впрямь запросто мог узнать, кто лишил жизни его одноклассницу. Словно обещание, данное ее матери, придавало смысл всей его дальнейшей жизни…

Но Елизавета Вильямовна отозвалась на его слова совсем не так, как он ожидал.

– Не надо, Андрюша, – совсем тихо, слабым голосом сказала она. – Хватит нам и одной смерти. Не бери грех на душу. Бог накажет. Бог, ты знаешь, никакой грех, тем более такой тяжкий, не оставляет безнаказанным. Не надо… – все так же тихо повторила женщина.

«Бог накажет… А где же он был, этот Бог, тогда, когда убивали Сабину? Почему не защитил ее, если он такой справедливый?» – в отчаянии спрашивал себя Андрей и не мог найти ответа.

А Елизавета Вильямовна, нисколько не заботясь о том, чтобы закрыть входную дверь, вновь отступила в темный полумрак комнаты, слилась с ним. В руках она теребила лоскуток ткани, поднятый из страшной коробки с останками – он еще хранил на себе рисунок последнего весеннего платья Сабины.

Она, как бывает часто с людьми, потерявшими близких, во всем винила себя. Не уберегла, не досмотрела, не спасла… Праведно прожив все свои годы, ни разу не поступившись своей совестью, она и теперь, в этот черный час, никого, кроме себя, не обвиняла, неустанно спрашивая себя: а все ли я сделала, чтобы предотвратить беду? А была ли я хорошей матерью? А разве могло бы такое случиться, если бы я была рядом? И так, день изо дня, она казнила себя и только себя, не сетуя и не ропща ни на Бога, пославшего такое тяжкое испытание, ни на людей, преступивших закон Божий и человеческий.

Господи!

Только и подумал Андрей, тихо затворяя дверь.

Глава девятая

А на лестнице было светлым-светло. Солнце настырно пробивалось сквозь мутные, давно не мытые стекла лестничных окон, сияющими потоками лилось через щели в рассохшихся деревянных рамах, стелило свои лучи под ноги Андрею, словно приглашая сойти по ним, как по ступеням, чтобы скорее окунуться в теплый уличный воздух, наполненный звуками стучавших по асфальту каблучков, веселыми голосами, шумом машин, щебетом птиц, детским смехом…

«Надо же, будто оставил там, за порогом, смерть, чтобы вернуться к жизни…» —неожиданно для самого себя подумал Андрей.

Спустившись на один лестничный пролет, он привычно повернул направо и… натолкнулся взглядом на какую-то нелепую, но явно знакомую фигуру, устроившуюся на подоконнике между этажами. Тощий, небритый парень в засаленном спортивном костюме немыслимой расцветки сидел, поджав под себя ноги, и пристально смотрел на Андрея внимательным и в тоже время отчужденным взглядом.

– Никак, Женька! – удивился Андрей, приблизившись. – Ты-то чего тут делаешь?

– Ничего особенного. Сижу вот, любуюсь на вас, живых – как вы тут суетитесь да шныряете…

Женька приходился ему двоюродным братом, он был сыном Алевтины, младшей сестры Светланы и Ларисы. В семье, да и во дворе, о нем говорили, как о пропащем, совершенно непутевом парне, не от мира сего. Учились они в разных школах, но Андрей знал, что Женька вечно предавался каким-то несбыточным мечтам и считал себя особенным. Он никак не мог найти для себя занятие, которое его полностью бы увлекло. Андрей помнил времена, когда тот хотел вырезать фигурки из камня и дерева, потом, разочаровавшись в этих поделках, он объявил, что нет ничего лучше, полезнее, чем работать в заповеднике с животными, правда, дальше разговоров дело у него не пошло. Еще через год он вдруг увлекся рисованием и стал грезить о карьере великого художника (научившись к тому времени лишь срисовывать из учебника живописи гипсовые вазы), но, видно, не обнаружив в себе то ли таланта, то ли усидчивости, свое намерение быстро переменил, обозвал живопись «вчерашним днем» в искусстве и принялся изучать азы фотографии, чтобы стать фотохудожником и печататься в глянцевых журналах.

Когда Женька посмотрел фильм «Семнадцать мгновений весны», он заявил, что разведка станет делом всей его жизни… Конечно, не нужно уточнять, что и в этом случае дальше пылких разговоров о шпионах и романтических, далеких от реальной жизни, рассуждений об этой профессии дело не продвинулось ни на йоту.

Вообще, Женьке казалось, что как только он выберет то дело, для которого рожден, оно само, без напряжений и усилий с его стороны, пойдет к нему в руки. Он верил, что обладает особым даром, некой сверхсилой, которая, как только он найдет ей применение, высвободится, и сделает его первым среди лучших в той области, для которой он предназначен. Необходимость добиваться всего трудом и упорством, считал он, – участь людей бездарных, к каковым он себя, естественно, не причислял.

С юных лет основным его занятием было – спорить со всеми подряд, будь то взрослый или его ровесник, такой же школьник или учитель. Он объяснял это своей нетерпимостью к несправедливости и лжи, необходимостью бороться со злом в любых, самых незначительных его проявлениях. На деле же, как и во всем остальном, дальше пустой болтовни он никогда не продвигался, лишь тешил свое тщеславие.

Последним из несбывшихся мечтаний Евгения было намерение стать великим путешественником и объездить весь мир. Однако возможности выехать не то что за пределы страны – в другой город, так и не представилось, и вскоре после обнародования этого своего желания, он вдруг как-то сник, потом запил, а вскоре и вовсе пристрастился к наркотикам. Видимо, в них-то он и нашел и свою «сверхсилу», и те самые заветные другие миры, которые можно было достичь без труда и упорства.

Со временем у него выработался и соответствующий стиль жизни, свойственный наркоманам: целыми днями он болтался без дела, тем не менее, где-то, каким-то непостижимым образом доставая наркотики, и, получив очередную дозу, слонялся потом с туманным выражением лица, отрешенный и ничем не озабоченный. До следующего утра… Выглядел он всегда одинаково, неопрятный и грязненький, с вечно мокрыми губами, жалкой бороденкой и нечесаными, давно немытыми патлами.

Людей подобного типа Андрей всегда сторонился, но в случае с Женькой все-таки родственные отношения обязывали, да и, по правде говоря, в глубине души Андрей не очень-то и обвинял его. Конечно, Женька был – сплошное колебание, в общем-то, так ни к чему и не пришел, но ведь – искал! И хоть ни одно из его увлечений не стало делом жизни, но самобытности его натуры нельзя было не признать. К тому же, был он парнем добрым, отзывчивым и довольно умным. Никогда не жаловался, не оправдывал свое нынешнее состояние тем, что вот, мол, я-то хороший, а это жизнь виновата, среда заела…

И, если присмотреться, разве мало вокруг таких же, как Женька, спившихся, сошедших с круга бывших мечтателей?

– Как живешь-то? – спросил Андрей дружелюбно.

– А чего, братец, – парень скривил в усмешке свои влажные губы, – нормально живем, не хуже других. Сам-то как?

– Я? Да, наверное, получше, чем ты. Во всяком случае, обхожусь без разной дряни, – в тоне Андрея невольно появились менторские нотки.

Он выругался про себя.

Ну, что ты будешь делать! Может, это гены срабатывают? Ведь хотел по-человечески поговорить, в кои веки брата встретил, и вот – пожалуйста! Красуюсь перед ним, поучаю… А в чем моя заслуга? Чем я лучше? Тем, что у меня нет наркозависимости? Так по нынешним временам – это мне просто повезло.

Отчего-то у всех при встрече с Женькой появлялся этот поучительный, менторский тон. Наверное, один вид парня провоцировал на то, чтобы всякий мало-мальски приличный человек рядом с ним, шалопаем, чувствовал себя чуть ли не аристократом, чуть ли не образцовым членом человеческого сообщества. Андрей невольно, неосознанно подражал остальным и теперь корил себя за неоправданное высокомерие.

– А ты знаешь, братец, что я тебе скажу, – Женька, казалось, ничуть не обиделся, лишь взглянул в окно и болезненно прищурил глаза, – может, лучше дрянь, как ты говоришь, глотать, чем так жить, как вы.

– Это чем же лучше под кайфом-то? – не понял Андрей. – Жизнь ведь мимо вся проходит! Да и ноги протянуть недолго от этих ваших доз.

– Ну и что? Да, жизнь под кайфом коротка, зато в ней нет вашего лицемерия, вашего подлого вранья.

– Нашего вранья? О чем ты?

– Вашего, вашего! Мне-то что, мне ничего не надо, кроме как прибалдеть. А вы? По головам друг друга лезете, добиваетесь чего-то… И ладно бы – добились и успокоились, так нет – вам все мало! Ни слова правды, ни грамма искренности. Вот мне терять нечего – я ничего ни от кого и не скрываю. А вы понастроили внутри себя заборов, дрожите за ними, душонки свои бережете. А как преграды рушатся – вы от этого звереете, новые возводите, еще крепче. Друг на друга бросаетесь. Человека… живого готовы в землю зарыть, лишь бы самим вылезти!

– Да о чем ты, Женька?! Что ты такое несешь?

– О чем, о чем!.. Сам, небось, знаешь, о чем.

Неужели он что-то знает про убийство Сабины? А что ж тогда молчал целых пять лет?

От этой мысли Андрея бросило в жар.

– Ты, если что-то сказать хочешь, то говори, не крути, – подступил он к брату.

– Да чего там… Вон, покойницу у нас во дворе откопали, хоронить будут, —проговорил тот в ответ, не то мрачно, не то насмехаясь. Странно прозвучали его слова. Андрей насторожился:

– Ну и чего?

– Да ничего. Интересно просто: кого хоронить – все знают, а убийца-то кто? – Женька резко привстал, спустив с подоконника тощие ноги в дырявых разношенных тапках. – Кто убийца, я спрашиваю?!

– Я-то почем знаю? – отшатнулся Андрей, поежившись под его насмешливым, пристальным взглядом. – Если б знал – убил бы.

– Убил бы! – передразнил Женька. – Ха-ха! Да не убил бы, не убил… Кишка тонка. Э-э-э, смотреть на тебя противно! Ты мне, конечно, братан, и все такое… Но знаешь что? Ты такую же лажу гонишь, как и все они, – парень кивнул в сторону улицы. – Все вы заврались! Себе лжете, друг другу – всем! Осточертело на ваши пляски смотреть! А, – он махнул рукой, – лучше денег мне дай. Пойду, куплю себе чего-нибудь, хоть бормотухи самой распоследней, чтобы башка уехала, чтобы не видеть всех вас, не быть таким, как вы. Пусть хуже – но не таким! Лжецы вы все и убийцы! Все убийцы! Каждый из вас!

Женька приблизился к Андрею и вдруг, запрокинув голову, захохотал злобным, дребезщим смехом. Тот не выдержал:

– Прекрати! – решительно произнес он. – Устроил тут… истерику.

– Ну-ну, – Женька успокоился так же быстро, как секунду назад завелся, и расслабленно облокотился спиной об оконную раму. – Истерика так истерика, мне плевать. У тебя в доме, можно подумать, лучше! Вон, твои опять вопят на всю округу! Чего стоишь? Иди, давай, послушай!

Андрей уже давно слышал какие-то крики, доносившиеся снизу, но, потрясенный разговором с Женькой, не понимал, что их источник находится в его квартире. Прислушавшись и сообразив, что Женька прав, он, не попрощавшись, стремглав бросился вниз, на ходу вынимая ключи из кармана. Он уже собирался вставить ключ в замок, как дверь раскрылась сама, и оттуда, чересчур торопливо, боком выскользнула Елена Бурчилина, столкнувшись с Андреем.

– Теть Лен, – спросил он удивленно, – а вы тут чего?

Елена воровато глянула на него и зачастила, словно бы оправдываясь:

– Да я ничего, сынок! Я так, за солью заходила! Да все нормально, нормально…

– За какой солью? – Андрей невольно взглянул на пустые руки тетки. И тон ее, и поведение казались странными, от них так и несло какой-то фальшью. Только чего ей было извиваться перед ним?..

– Да вот, – она не очень уверенно похлопала себя сперва по одному карману, потом по другому, – я это самое… суп надумала варить, а в магазин уже не успеть – кипит у меня на плите все!

– Теть Лен, – вдруг донесся сверху спокойный голос Женьки, – как Мишка-то? Письма пишет? Что слышно?

Совсем смутившись, Елена опустила глаза.

– Ну что ты, Женя, такие вопросы задаешь… Будто сам не знаешь, что с Мишкой! Сидит…

Как сидит? Вот это новость!

По рассказам матери Андрей знал, что Михаил, то ли отслужив в армии, то ли так и избежав солдатской службы, подался на Север, на заработки. Вроде бы, с кем-то из друзей… А тут – на тебе? В тюрьму подсел! И чего ж это он натворить там успел?

– А я не знал, – честно признался Андрей. – За что сидит-то, теть Лен?

– Да что вы за люди такие! – всплеснула руками Бурчилина. – Не знал, не знал! – В ее голосе вдруг появилась злость. – Все про все знают, а никто в удовольствии себе не откажет лишний раз мать помучить, лишний раз спросить! Подрался он там с кем-то, вот и посадили. Ни за что. У нас разве виноватых сажают? Да никогда! Только таких дурачков, как мой Мишка. Он-то у меня всегда за справедливость, да за правду. А таких нигде не любят. Вот и скрутили, – она уже не спешила к своему кипящему супу. – Руку в тюрьме сломали, он даже письма мне левой рукой пишет. Ох, менты поганые!

Елена совсем разошлась и принялась честить и ментов, и тюрьмы, и государство, и армию, на чем свет стоит. Казалось, попадись ей сейчас на глаза человек в милицейской форме – удавит голыми руками.

Поток ругательств, который она извергала на головы всех милицейских начальников и власти, был внезапно прерван явно издевательским смехом Женьки. Андрей даже вздрогнул от звуков этого странного, злого смеха. Его нервы и без того были напряжены до предела, а тут еще этот дурацкий, полубезумный, истерический смех.

– Ха-ха-ха! Левой рукой он тебе пишет! Ну-ну! Несчастный страдалец за правду! То он в Чечне у тебя, то в тюрьме! Как пропал, так и нет его… Ну, ладно, бывайте!

Женька соскользнул с подоконника и своей странной плавающей походкой потопал домой, пролетом выше.

«Удивительно…– вдруг подумалось Андрею. – Как это судьбу угораздило свести нас всех, в одном доме? И родственников, и врагов, и друзей… Все варятся в одном котле… Как в аду, – неожиданно с горечью усмехнулся он. – Хотя – какие друзья! Нет здесь друзей, и быть не может. Даже просто близких людей, и тех – нет».

И так не хочется возвращаться домой, который не стал истинным домом, приютом для уставшей души, а только что и остался – «местом жительства». Но деваться все равно некуда.

Кивнув Елене, Андрей толкнул незапертую дверь, переступил порог своей квартиры, и оказался в самом эпицентре бушующего семейного скандала. Мать, как обычно, чего-то требовала от отца и, видимо, довольно давно, поскольку последний уже был доведен до бешенства. Не желая участвовать в опостылевших семейных войнах, Андрей проскользнул к себе. Из-за стенки доносился разъяренный голос отца (степень его злости Андрей мог распознать даже через стены). На этот раз отец был так взбешен, что в выражениях совсем не стеснялся:

– Осточертели вы мне все! Дочь воспитала – блядь, старший сын – бандит, клейма негде ставить, а этот… – Отец презрительно сплюнул, и Андрея словно пригвоздило к полу презрением, которым были пронизаны отцовские слова. – Да пропадите вы все пропадом!

И Ринат, как обычно в финале семейных сцен, вышел из квартиры, хлопнув дверью так, что с косяков посыпалась штукатурка.

– Господи, господи! Что делать-то?! – завопила Лариса и вдруг кинулась к Андрею.

– Что случилось, мам? – спросил он больше из вежливости, чем из желания вникать в суть скандала.

– Да ничего! – Лариса, будто одумавшись, отстранилась от сына. – Отвяжись ты! Все равно от тебя никакого толку!.. Хотя… Ты знаешь, где сейчас Володька?

– Тебе лучше знать, где он сейчас, – неохотно ответил Андрей, поворачиваясь к матери спиной. – На работе, наверное, где ж ему еще быть.

– Давай, звони ему! – повелительно приказала мать.

– Сама и звони, раз он тебе так нужен.

– Что, по-человечески уже с матерью не можешь? – в ее голосе зазвенела обида. – В кои веки тебя о чем-то попросила, неужели так трудно помочь, брату позвонить? Все у тебя, не как у людей!

– Да что ты орешь на меня, как сумасшедшая?! – не выдержал Андрей. – То «отстань», то «помоги»! Ты уж определись, что тебе нужно!

Он был взвинчен, все сейчас вызывало у него раздражение.

Ну, что сегодня за день такой! Почему я всех должен выслушивать и понимать?! А меня-то кто поймет? Некому!

– Я никогда не ору, – отчеканила Лариса. – И вообще, не твоего ума дело – влезать в мои проблемы, ясно? Давай мне телефон Володьки, живо! Некогда мне тут с тобой балясы разводить!

– Мам, – преодолевая раздражение и стараясь взять себя в руки, проговорил Андрей, – ты скажи мне, что случилось-то? Может, я смогу чем-нибудь помочь?..

– Ты?! Помочь?! – в голосе матери слышалось то же парализующее презрение, какое недавно он услышал в голосе отца. – Лучше заткнись и не влезай, когда тебя не просят! Поймешь ты это, наконец! – она уже сорвалась на истерику, но, тем не менее, принялась с остервенением накручивать телефонный диск. – Не до тебя мне сейчас, не до тебя… Алло, Володенька, это мама, – на том конце провода, видимо, ответили, и тон Ларисы вмиг изменился: вместо деспотичного и жесткого стал до приторности слащавым. – Ты не мог бы приехать, сынок? Дело у меня к тебе есть, очень важное. Нет, лучше прямо сейчас. Дело, понимаешь?! Давай, приезжай. Жду.

Глава десятая

– Ну, чего ты здесь раскорячилась! Тащится, как корова посреди дороги. Не пройти, не проехать!..

Елена, сдерживая уже готовый сорваться с языка достойный ответ, нехотя остановилась и оглянулась. Две суетливые старушенции обскакали ее с двух сторон и, продолжая поносить ее, на чем свет стоит, бодро засеменили впереди, волоча за собой драные «челночные» сумки в клеточку. Елена не удивилась и не обиделась. Лишь жалость и неосознанную тревогу за свое собственное будущее испытывала она, глядя на вредных, но все еще бойких старушек. Быть может, полная горя и лишений жизнь, прожитая ими, давала им моральное право теперь, когда они оказались не нужны ни государству, ни обществу, когда единственное их достояние – жалкий огород в шесть соток, да покосившийся дом, да вот эти старые, выкупленные у «челноков» за бесценок, сумки, так вести себя. Наверное… Но Елена знала и других стариков – тихих, несмотря на вечное отсутствие денег, всегда чистых и аккуратных, приветливых и гостеприимных. Так и не озлобившихся, не потерявших веру в людей, несмотря на то, что судьба у них была, наверняка, схожа с судьбой этих старух: те же война, голод, смерть родных… Видно, во все времена человек человеку рознь… Поэтому, глядя теперь вслед стремительно удаляющимся бабкам и вроде бы не держа на них зла, она все же подумала:

«Господи! Совсем люди озверели. Кидаются друг на друга, из-за пустяка готовы загрызть».

Елена, хоть и проводила большую часть своей жизни в алкогольном дурмане, все же неуклонно, каждый год, «отрабатывала» дачный сезон. В эти короткие летние месяцы она, словно проходя курс реабилитации, упорно вскапывала огород, чтобы по осени собрать нехитрый, но позволяющий половину зимы не думать о хлебе насущном урожай.

Бывало, правда, что и летом у нее случались запои, но на этот случай была у нее соседка Томка, которая присматривала за участком и, при необходимости, поливала грядки.

Однако в глубине души Елена давно уже возненавидела эти поездки на дачу. Обещавшая когда-то стать местом беззаботного отдыха и покоя, дача на деле превратилась в чудовищную, трудоемкую повинность. Да и Елена, чего греха таить, изменилась… Она не хотела об этом думать, но иногда, в редкие минуты просветления, понимала, что держится за эти шесть соток, как утопающий за соломинку. Только необходимость время от времени приезжать сюда и вкалывать, как проклятая, еще удерживает ее на краю бездны, не дает с головой окунуться в алкогольное забытье, которое легко может закончиться – она знала! знала! – вечным сном. А сына дождаться хотелось. Не хотелось умирать, не повидавшись… Если бы знать, что с ним, где он… Михаил и прежде-то не очень посвящал ее в свои дела, а теперь уж и вовсе отрезанный ломоть… Славу Богу, доходили порой до нее весточки от него – передавал он ей, обычно через чужих, полузнакомых людей приветы, сообщал поначалу, что, дескать, скрывается от военкоматов, а потому не может дать свой адрес, пусть, мол, она не переживает, у него все нормально… А потом – как обухом по голове – докатилась до нее весть, что сидит он в тюрьме, в далеких краях, подвел его кореш, который затеял драку, а замели его, Михаила… И письмо она и впрямь получила – то самое, о котором говорила Женьке, написанное левой рукой и переданное опять же с оказией… Впрочем, в ее мозгу, неуклонно разрушаемом алкоголем, нередко все мешалось и путалось. И попытайся кто-нибудь выяснить, что из тех россказней о сыне, которые слышали от нее окружающие, было реальностью, а что существовало лишь в ее воображении, она бы и сама не смогла с уверенностью ответить. Порой перед ее глазами всплывали отрывочные картины того злосчастного дня, когда ее Мишку провожали в армию, и когда он столь неожиданно – если верить Володьке – принял решение закосить от этой самой армии, и она начинала нещадно винить себя за то, что даже не смогла по-человечески проститься с сыном. Но прилив вины так же быстро, как наваливался, откатывал: она легко утешалась тем, что все равно ни в ее власти, ни в ее силах было изменить что-либо – ни тогда, ни сейчас. Судьба, – говорила она себе. И очень бы изумилась, и принялась бы возражать с пеной у рта, если бы кто-то сказал ей, что эту судьбу всю жизнь она творила сама, своими собственными руками.

В выходные дни Елена не знала покоя с раннего утра. Поднявшись ни свет, ни заря, она начинала сборы, долго раздумывая над тем, стоит ли брать с собой то или другое, рассовывала продукты по истасканным полиэтиленовым пакетам, заталкивала весь этот скарб в старенький, выгоревший на солнце за долгие годы, рюкзак. Без завтрака, наскоро выпив пустого чаю, она пускалась в долгий путь, казавшийся ей теперь чуть ли не девятью кругами ада.

Сперва до станции, пересаживаясь с троллейбуса на автобус и ожидая каждого по сорок минут на остановках, потом целый час в электричке, до своего Орехово, в переполненном, грязном вагоне, с такими же, как она, неприкаянными дачниками. Может, и легче все было бы, будь с ней рядом Михаил. Ведь для кого она всю жизнь так старалась, для кого купила этот треклятый дом? Для него, конечно. Все надеялась – отслужит, женится, внуки пойдут… Будет, с кем понянчится на природе, свежими ягодами да овощами накормить. Да вот не вышло… И даже теперь она еще надеялась, верила – вернется Мишка, возьмется за ум. Вот и тянула на себе все это, давно опостылевшее, почти непосильное уже хозяйство.

Всякий раз, втягиваясь в унылый еженедельный ритуал, Елена подумывала – а не плюнуть ли на это дачное хозяйство? Иногда, когда бывало совсем невмоготу, она, наблюдая со стороны за нехитрым старушечьим бизнесом вроде продажи сигарет или самосвязанных носков, примеряла это занятие на себя и находила его куда более выгодным и менее хлопотным, но…

Не для меня это. Да и Михаил, глядишь, вернется. Ну, куда я дом продам?

Вернется… вернется… вернется…

Как перестук колес, как тиканье часов, билась у нее в сердце надежда и не позволяла бросить надоевший, поглощающий последние силы, дом.

«Да и не одна я такая, – утешала она себя. – Вон, в нашем садоводстве, все так живут».

А соседи по садоводству, судя по тому упорству, с которым они разрабатывали свои участки, отчасти разделяли ее мнение – лучше летом надорваться, но потом ползимы жить на своих, честно заработанных, запасах. Правда, и здесь разные люди жили по разному – у кого-то и урожай получше, у кого-то и дом крепче, кто-то себе личный колодец соорудил, а то и водопровод провел. Были в садоводстве и свои дрязги, свои ссоры, свои сплетни, а как же без этого? Но этот маленький мирок, в котором Елена Бурчилина проводила летние месяцы, все же отвлекал ее от постоянного, нескончаемого одиночества и пьянства. То с Алькой, то еще с кем… Так и жила, без смысла и цели, в ожидании сына, который… Она боялась признаться себе, но иногда понимала – быть может, никогда не вернется.

Так или иначе, деваться ей все равно было некуда.

Пусть все идет, как идет, – так решила она однажды и запретила себе думать и о возвращении сына, и о продаже дома.

Сегодняшняя поездка на дачу обещала быть последней в этом году. Елена планировала выкопать остатки хилого урожая, заколотить на зиму домик и, главное, продать кое-что соседу, чтобы на вырученные деньги отметить с Алькой завершение дачного сезона. Все законно, все по-людски, имела она на это полное право.

По весне, разбирая антресоли, Елена обнаружила среди всякого ненужного барахла, хранившегося там, странную картинку. Сперва она долго не могла сообразить, чья она и откуда появилась. Лишь потом вспомнила, что после смерти Вильяма его дочка, Лизавета, всем соседям по дому раздавала подобные вещицы. На картинке была изображена некая графиня Солсбери, что подтверждалось надписью на английском языке, с трудом прочитанною Еленой. В искусстве Бурчилина, отродясь, ничего не понимала, да и не стремилась понимать, но подарок приняла. Все принимали – из сострадания к осиротевшей Лизавете. Вешать на стену, правда, не стала, завернула в первую попавшуюся тряпицу, да и засунула наверх – зачем напоказ выставлять? Не свое ведь, не фамильное! Так и пролежала картинка не один год среди всякого ненужного хлама, однако, сохранилась неплохо, выглядела шикарно, под старину.

«Интересно, что же это за графиня такая была? Уж не родственница ли какая дальняя нашего Вильяма? – раздумывала Елена, тщательно упаковывая картинку в несколько газетных слоев. – Раньше-то о таком родстве никто и заикнуться не смел, а теперь, в кого ни плюнь, все дворянами стали…» Об аристократке, изображенной на парадном портрете, Елена ничего не знала, а если когда что и слышала – так забыла. Неделю назад, между делом, упомянула она о находке своему соседу по даче. Тот, чудаковатый дядька, очень увлекавшийся подобными штучками, всерьез заинтересовался гравюрой и даже предложил купить портрет, если он, действительно, окажется антикварным. И теперь, разузнав подробнее о ценах антикварных гравюр, Елена заботилась только об одном – как бы не продешевить. На дачу она собиралась в отличном настроении, по дороге в который уже раз прикидывая, какие напитки и в каком количестве сможет себе позволить в случае выгодной продажи картинки.

Электричка, как обычно, запаздывала, и народ на платформе, разделившийся на приверженцев первых и последних вагонов, недовольно гудел, нетерпеливо поглядывая то на семафор, то на поворот, из-за которого должен был появиться долгожданный состав. Люди столпились у самого края платформы, вместе со всеми своими сумками, тележками и рюкзаками. Создавалось впечатление, что они ждут не обычного пригородного поезда, который отвезет их всего на пару выходных дней за несколько километров от города, а какого-то фантастического лайнера, следующего по маршруту «Санкт-Петербург – Эдем».

И к этой суете, и к ожиданию, и к толпе дачников Бурчилина давным-давно привыкла, поэтому, не стремясь попасть в самую гущу толчеи, стояла посреди платформы с равнодушно-отсутствующим выражением лица, со стороны спокойно разглядывая суматошных пассажиров, как вдруг…

Нет! Не может быть!

Елена даже перекрестилась. Там, в толпе, у самого края платформы, она разглядела хорошо знакомую высокую фигуру. Волнистые седые волосы мягко обрамляли благородный лоб…

О, Господи!

Все внутри у нее похолодело.

Вильям Эдуардович! Но ведь ты же давно умер… Нет, это невозможно!

Не помня себя от потрясения, Елена шагнула в его сторону, близоруко всматриваясь в его лицо, пытаясь разглядеть, кто же это на самом деле. Вдруг фигура старика резко приблизилась, словно взятая крупным планом, и Елена смогла различить каждую черточку его, такого знакомого, лица.

«Он! Батюшки мои! В самом деле, он!» – шепотом воскликнула Бурчилина и устремилась прямо к нему, не видя ничего вокруг, не слыша нарастающего рева приближающейся электрички…

Отчаянный крик женщины, протяжный гудок электровоза и жуткий скрип тормозов слились в единый надрывающий душу звук.

В последний миг своей жизни Елена Бурчилина успела произнести всего два слова, которых никто, конечно, не услышал. Прежде, чем толчок в спину швырнул ее на рельсы, под лязгающие колеса, она прошептала «За что?!»

– За что? За что? – Пожилая женщина в строгом черном платье до пят нервно ходила по гулким мраморным плитам комнаты, то и дело поглядывая на зарешеченное окно Тауэра. – За что? Я не понимаю…

Несмотря на преклонный возраст (а даме минул уже семьдесят один год), она сохранила удивительную осанку и плавность движений, благородные черты ее лица выдавали в ней аристократку одного из самых древних родов. Именно благодаря своему происхождению, она содержалась в заключении не в сырой темнице с крысами, куда обычно заточали государственных изменников, а в небольшой каменной комнатушке, даже с некоторым, если можно так выразиться применительно к условиям тюрьмы, комфортом. Помимо небольшого окна, через которое каждый день хоть ненадолго, да заглядывали солнечные лучи, в распоряжении узницы имелись кровать, стол и даже кувшин с водой для омовений. Но от всех этих холодных стен, незнакомых казенных предметов, графиня Солсбери не испытывала ничего, кроме ужаса – жуткого, неведомого никогда раньше.

Нет, она не боялась смерти. Она достаточно пожила на этом свете, и теперь где-то в глубине ее некогда лучистых глаз затаилась лишь тоска и горечь по многочисленным возлюбленным, уже оставившим ее. Она с радостью приняла бы смерть, приди она к ней там, где она хотела ее принять. Но позорная, публичная смерть на плахе? По ложному, абсурдному обвинению? Стоять полуобнаженной перед глумящейся толпой, принять смерть от рук палача, не получив даже покаяния по своему вероисповеданию? Вот что страшило графиню, вот что не давало ей покоя.

Генрих, Генрих… Как глупо и как беспощадно ввергаешь ты в пучину ужаса тех, кто мог бы быть тебе полезен, кто мог бы направить тебя и указать верный путь!

Впрочем, графиню не слишком удивило то, что происходило в стране. Она повидала немало деспотов на своем веку, и Генрих был лишь одним из них, и только. Она могла бы предсказать и эти события, и многие другие. Как часто на ее глазах, приходя к власти, будущий диктатор стремился продемонстрировать свою простоту, видимо, желая всех успокоить, уверить, что он вовсе не зверь. Но, утвердившись во власти, жестко и непреклонно начинал проливать кровь своих же подданных.

Графиня Солсбери хорошо видела и понимала, что на королевский трон Британия получила очень амбициозную, тщеславную, мятущуюся личность. Тирана. А что еще можно сказать о человеке, который, ради развода с собственной женой и воссоединения с любовницей пошел против католической церкви, запретив ее на территории своей страны, и выдумал новую, «англиканскую», объявив себя ее главой?

Генрих VIII – всего лишь узурпатор, прикрывающий свои амбиции разговорами о гуманности. А при узурпаторе в стране в принципе невозможно благоденствие. Да и дела его говорят сами за себя: по всей стране каждый день гибнут люди, льется кровь…

И ведь он не терпит никакой критики! Упорно и целеустремленно пробиваясь к своей, лишь ему ведомой, цели, он не хочет слышать никакой другой истины, кроме одной: что его власть священна и незыблема. Каждый, кто пытался образумить его, неизбежно был обречен сложить свою голову на плахе. Генрих уверен, что сам вправе назначать «истиной» на сегодня любую, пришедшую ему в голову, идею. Завтра он изменит мнение, и истиной станет новая ложь, послезавтра ее заменит новейшая, и так дальше и дальше, до бесконечности, до тех пор, пока он и сам перестанет понимать, где вера и правда, а где – безверие и ложь.

По иронии судьбы, Генриха, который был младшим братом в семье, готовили не для короны, а для церкви. Он унаследовал корону по чистой случайности – после смерти старшего брата, который так и не успел занять британский престол. И, как всякий, неготовый к монаршему венцу человек, теперь бездумно и бессмысленно упивался неожиданно полученной абсолютной властью. Он получил католическое церковное воспитание, восхищался Папой, написал ряд религиозных трудов, но, как только интересы католической церкви вступили в конфликт с его собственными, отрекся от своей веры, провозгласив в стране новую религию! Ханжески скрыв за теологическими выкладками простое, животное стремление – узаконить свою похотливую страсть к Анне Болейн, фрейлине королевского двора и избавиться от наскучившей ему Екатерины Арагонской..

И чем дольше этот импульсивный, жестокий король будет у власти, тем явственнее будет для народа его стремление выдать желаемое за действительное, тем больший ужас будет вызывать этот человек у людей, которые так восторженно приняли его когда-то.

Графиня горько усмехнулась.

Правда, кончит он так же, как и большинство ханжей-узурпаторов: примет смерть от кинжала или яда заговорщиков.

Он знает это, он этого боится. И, поскольку не может определить сам, кто является ему другом, а кто – врагом, как проклятый демон, носится по стране. И в каждом шорохе, в каждом взгляде чудится ему грядущий заговор. И, тщетно силясь предотвратить неизбежное, он любезничает с теми, кто точит на него зуб, одновременно изгоняя тех, кто мог бы его поддержать и помочь в трудную минуту – тем самым, загоняя себя в ловушку, подталкивая своих противников к заговору…

За что? – снова и снова мысленно повторяла графиня, нервно меряя шагами свою камеру.

Только за то, что мой род ведет свое происхождение от Генриха VII? Или оттого, что мой отец родился в Йорке? Но ведь повсюду трубят о том, что с приходом Генриха VIII к власти противостояние Йорков и Ланкастеров прекратилось, поскольку в новом короле течет кровь обоих династий! Или это тоже ложь? А, может быть, за то, что я верная католичка? Но ведь не каждый может так легко отречься от веры, в которой прожил всю жизнь! Разве можно вменять это мне в вину? Ведь никакого злодеяния я не совершала и, уж тем более, не состояла ни в каком заговоре против нынешнего короля! Тогда – за что?

И снова в полном отчаянии, графиня принялась ходить из угла в угол, теребя в руках небольшой молитвенничек.

Словно в ответ на мучивший ее вопрос, огромная железная дверь камеры вдруг со скрежетом отворилась, и быстрым шагом, пожалуй, даже чересчур поспешным для столь значительных особ, в комнату вошла целая делегация очень важных с виду людей. Выражения их лиц были одинаковы – они безучастно и мрачно смотрели на графиню так, словно ее уже и не существовало вовсе. Вперед выступил англиканский священник и равнодушно, мерно растягивая слова, спросил, не желает ли она покаяться. Не дождавшись ее ответа, королевский посланник надменно и громко известил графиню о том, что за измену она приговорена к казни через отсечение головы.

Графиня, хоть и предполагала такой исход, все же с трудом сдержала волнение. Разве только чуть дрогнули губы…

«Нет! – изо всех сил стараясь сдержать оглушительный, гулко отдающийся в ушах стук сердца, приказала она себе. – Я не стану унижаться ни перед ними, ни перед собой. Достойно прожив отпущенный мне век, я должна достойно умереть. Так, как подобает графине Солсбери! Если подумать, это не самый плохой конец – сложить голову на плахе во имя священной католической веры. Я беззаботно и празднично жила, и вот теперь, на старости лет, Господь дал мне шанс пострадать за веру! Так я принимаю его, Господи! Принимаю с благодарностью!»

Она молча, отвернувшись к окну, приняла от священника отпущение грехов. Никто не заметил, что ее губы в этот момент шевелились – она шептала католическую молитву.

Генрих ненавидит и боится католиков, ему чудятся заговоры с их стороны. Но мне казалось, я вовремя присягнула ему на верность, и он поверил мне. Тогда – за что?

И снова волна недоумения захлестнула ее, но, справившись с ним, она сумела успокоить себя.

Пусть свершится то, чему суждено.

И гордо, с поднятой головой, все еще прекрасной, несмотря на возраст, в сопровождении целой делегации, присланной за ней, хрупкой женщиной, словно за каким-то бандитом с большой дороги, вышла из своего последнего пристанища и направилась к месту совершения публичных казней.

Король Генрих VIII был импульсивен, горяч и кровожаден. Обиды, нанесенные его величеству, он предпочитал смывать кровью, причем, не своими руками, а руками палача. А поскольку обижался он часто, то за время его царствования не одна голова высокопоставленного англичанина слетела с плеч на этом лобном месте, именно здесь, заподозрив в измене, он казнил и двух своих жен. А уж сколько менее знатных граждан расстались здесь с жизнью – тому и вовсе нет счета! Теперь и ей, графине Солсбери, выпало разделить их печальную участь.

Что ж, – думала она, поднимаясь по скользким камням мостовой к месту казни, – изменить судьбу не в моей власти, но держаться так, чтобы мои потомки не стыдились обо мне вспоминать, я еще в силах, пусть запомнят меня гордой и сильной до конца!

В полном самообладании и с ясным взором приблизилась она к плахе и не спеша возложила на нее голову. Взмах топора – и эта голова упала на эшафот, оставляя за собой густой красный след.

– Сколько крови! Как много крови! – эти слова трагическим рефреном звучали над толпой пассажиров, и, лишь, казалось бы, затихнув на одном краю людского моря, тут же эхом отзывались на другом. – Смотрите: электричка отрезала женщине голову!

Истеричные крики женщин, плач перепуганных детей, лай собак, – все слилось и

смешалось в чудовищную какофонию, имя которой – ужас.

Глава одиннадцатая

Варфоломей сидел напротив Максима. Вообще-то, он предполагал, что этот отутюженный лощеный мальчик, так высокомерно державшийся с ним при первой встрече и в результате практически выставивший его из своего офиса, в конце концов, будет вынужден попросить его приехать вновь. Более того, Варфоломей даже основательно подготовился к этому, повторному, визиту.

Всю свою жизнь Варфоломей презирал людей подобного склада. Везунчиков, ничего самостоятельно не сделавших для того, чтобы достичь успеха, но, тем не менее, кичившихся своими достижениями так, словно все, чего они достигли в жизни, – исключительно их личная заслуга. Варфоломей прекрасно знал, что, как правило, за каждым из этих молодых «хозяев жизни», занимающих хорошие должности, владеющих своими фирмами, стоит высокопоставленный родственник, одноклассник, однокурсник, кореш, заранее облюбовавший для своего протеже и это место, и этот бизнес.

Когда-то и сам Варфоломей стал жертвой подобных милых родственных отношений, что, в конечном итоге, и привело к завершению его карьеры в органах внутренних дел.

Откуда он только взялся, такой румяный и кругленький? – не переставал спрашивать себя Варфоломей, когда на место, которое, по заслугам и опыту, должен был занять он, прилетел, откуда ни возьмись, вот такой же, как Максим, розовощекий, избалованный типчик. Все в отделе, глядя на нового, свалившегося на их головы, начальника, лишь пожимали плечами, разделяя недоумение Варфоломея, но вслух своего недовольства не высказывали. И, когда Варфоломей уже было собрался попросить разъяснений такого неожиданного назначения у вышестоящего начальства, некоторые осведомленные сотрудники по-товарищески объяснили ему, что делать этого не стоит, поскольку парнишка – чей-то важный сынок и, следовательно, ему, Варфоломею, тут ничего уже не светит.

«Теперь такие, как он – хозяева жизни. Вот как история повернулась…—рассуждал Варфоломей, приглядываясь к Максиму. – Ну, что ж, посмотрим, чего ты хочешь от меня, толстенький розовый поросенок…»

Максим, со своей стороны, тоже не испытывал особых симпатий к сыщику, который раздражал его одним своим видом. Случай, как будто нарочно, послал к нему человека, в котором собрано все, что никогда ему не нравилось или даже было противно. Этот болезненный красный нос, вышедшая из моды одежда, вместо галстука – идиотский, эпатажный шарф, угловатость движений, немногословность… И ко всему прочему какая-то мерзкая тварь за пазухой! Нет, в самом деле, как можно являться на важные переговоры, притащив с собой грызуна?! Этого Максим понимать не мог, да и не хотел.

«Какой-то недоделанный… Типичный неудачник», – вздохнул он про себя, в который раз критически оценивая неуклюжую фигуру сыщика.

И, уж наверняка, завистливый, как все неудачники! Я эту породу хорошо знаю! Ничего в жизни не добились, ничего не умеют, не знают, и вот, пожалуйста – сидит, руки скрестил на груди, как Наполеон, глядит высокомерно. Чмо! Только и умеет, небось, что злиться и злобствовать, завидовать успешным и процветающим людям, считать деньги в чужих карманах. Ох, не будет от него никакого толку, зря я все же с ним связался… Хотя… – осадил он сам себя. Не время сейчас разбираться. Выхода теперь у меня другого все равно нет. Так что придется объяснить этому субъекту, что от него требуется.

Максим никогда в жизни не согласился бы вновь увидеть в своем офисе этого человека, которому еще в прошлый раз, после первой встречи, он вынес безапелляционный приговор, если бы не небрежно брошенное им перед уходом предсказание, сбывшееся, как выяснилось, незамедлительно. Вчера в его кабинет заполошно влетела Зиночка, так отчаянно завывая «Убили-и-и!», что Максим решил было, что прямо у дверей произошло заказное убийство. Его опасения, к счастью, не оправдались, но секретарша всполошилась не зря. Оказывается, женщина из того самого дома, где строится новый офис, накануне трагически погибла, попав под поезд.

«Как только произойдет первое убийство… Выглядеть оно будет, скорее всего, как несчастный случай…»

Эти оброненные странным сыщиком слова моментально всплыли в памяти Максима. Получалось, что, раз неудачник сумел с такой точностью предсказать гибель человека от несчастного случая, значит, у него были на то серьезные основания. Но какие? Или совпадение? Чушь. Максим вообще не верил в совпадения, а тем более – в такие. Выходит, этот нелепый субъект либо обладал даром предвидения, либо знал нечто такое, что было неведомо Максиму. А раз так, ничего другого не оставалось, как покорнейше просить предсказателя прибыть в офис для подробного и, как предчувствовал Максим, недешевого, разговора.

Они долго сверлили друг друга неприязненными взглядами. Пауза затянулась намного дольше того времени, которое позволяют приличия, и разговор нужно было начинать. Как ни странно, первым заговорил несловоохотливый Варфоломей.

– Я догадываюсь, по какому поводу вы меня все-таки пригласили. Очередное убийство, не так ли?

Он ухмыльнулся, чем вызвал еще большую антипатию у Максима.

«Тоже мне – прорицательница Ванга!» – с раздражением подумал он, но крыть было нечем: предсказание сбылось, человек погиб, и если сыщик это происшествие считает нужным называть убийством, пусть, ему, вероятно, виднее.

– И как вы только догадались? – Максим очень старался быть вежливым, но желчный сарказм невольно так и сквозил в каждом, произнесенном им слове. – Можно подумать, сами там были.

Варфоломей, от которого не укрылась неприязнь хозяина кабинета, многозначительно хмыкнул и невозмутимо ответил:

– Ну, сам – не сам, но нашлись люди, которые мне сообщили.

Это была сущая, чистейшая правда. За время, прошедшее с момента его первого визита в этот кабинет, Варфоломей уже успел прозондировать ситуацию. Без особого труда он выяснил, что дом этот, который так дорог сердцу бизнесмена, оказывается, числится на особом счету у милиции! Странные вещи с его жильцами происходят там уже давно… И, конечно же, о том, что женщина, погибшая под колесами электрички, проживала именно в интересующем его доме, ему стало известно почти сразу, как только милиция установила ее личность. Недаром же столько лет он сам носил милицейскую форму – чего, чего, а источников информации у него было достаточно. Однако он не торопился раскрывать свои козыри перед хозяином офиса.

– Но, может быть, вы мне объясните, – Максим не выдержал и все-таки заговорил о том, что его больше всего занимало, – каким образом вам заранее стало известно об этом… – он замялся, подбирая формулировку, – об этом трагическом происшествии?

– Мне известно не только это, – сдержанно ответил Варфоломей и сделал многозначительную, долгую паузу.

Вероятно, если бы перед ним сидел сейчас не этот пышущий чувством собственного превосходства бизнесмен, а иной, более симпатичный Варфоломею человек, Варфоломей мог бы объяснить ему, что любому сыщику, помимо умения обнаруживать незамеченные другими следы, сопоставлять разные детали и разрозненные подробности, выстраивать версии, еще нужна интуиция. Именно интуиция, подкрепленная многолетним опытом, подсказывала Варфоломею, что когда внезапно всплывает на поверхность, казалось бы, давно уже забытое всеми преступление, когда вдруг неожиданно обнаруживается тщательно спрятанный в свое время труп, всегда найдутся люди, кому это не понравится, кого это сильно напугает, а следовательно…

Вот такую примерно лекцию он мог бы прочитать сейчас хозяину офиса и тем самым хотя бы частично удовлетворить его любопытство, но, конечно, делать этого Варфоломей не стал. После долгой паузы он сказал:

– Да, мне известно не только это, но боюсь, что я вовсе не заинтересован в том, чтобы делиться такой информацией бесплатно.

– Да, да, конечно, я понимаю, всякая информация стоит денег, это точно, – засуетился Максим. – Сколько же вы хотите за свою работу?

«Как быстро ты теряешь свое лицо, как быстро испаряется твоя спесь, едва лишь речь заходит о деньгах», – с сарказмом подумал Варфоломей, наблюдая за тем, как вдруг изменилось все в поведении Максима: и жесты, и выражение лица, и голос. Он давно заметил этот феномен: исполненные чувства собственного значения владельцы многочисленных фирм и предприятий, державшиеся высокомерно и снисходительно, мгновенно спускались со своего Олимпа, едва лишь начинался разговор о стоимости его, Варфоломея, услуг. Они доверительно заглядывали ему в лицо, надеясь, что он продешевит, пускались на открытую лесть, заводили беседы на личные темы, набиваясь чуть ли не в друзья – и все с одной только целью: сбить цену, заплатить, как можно меньше. Поразительно – эти люди могли просаживать тысячи в казино или в дорогом ресторане, но как только заходила речь об оплате чужого труда, они становились самыми настоящими скупердеями, готовы были биться за каждую копейку. Впрочем, на Варфоломея подобные уловки давно не действовали, поэтому он, сдерживая усмешку, сделал вид, что принимает игру – закатил глаза к потолку, будто бы силясь оценить будущие затраты. На самом деле сумма уже была им установлена и просчитана, даже проставлена в подготовленном накануне проекте договора, но отпугивать клиента сразу не хотелось.

– Я полагаю, что моя работа обойдется вам… Не меньше сотни долларов в день, —после продолжительной паузы объявил он, сделав вид, что только сейчас справился со сложными подсчетами.

Его потенциальный наниматель облегченно вздохнул, что даже заставило Варфоломея пожалеть о скромности запрошенной суммы. Но в таких делах что сказано – то сказано.

– Да, меня это устраивает, – торопливо согласился Максим, опасаясь, что этот странный человек передумает. – Я готов выплатить вам задаток. Тысяча долларов вас устроит? Только я очень прошу провести расследование с максимальной оперативностью. Это дело должно быть закрыто, как можно быстрее. Понимаете, я теряю очень серьезные деньги.

– Что ж, – снисходительно согласился Варфоломей. – Тысяча, так тысяча. То есть вы сейчас готовы оплатить десять дней моей работы? – уточнил он.

– Ну да, получается, что десять, – Максим не предполагал, что этот несуразный, и, на первый взгляд, рассеянный человек так въедлив в денежных вопросах. Почти как он сам. – Но я бы хотел, чтобы вы включились в работу немедленно, поскольку сегодняшний день я считаю первым.

– Как угодно, – сыщик пожал плечами. – Но учтите: вся моя работа может обойтись в довольно весомую сумму. Отчеты я буду вам регулярно представлять. Впрочем, будет проще, если мы с вами подпишем контракт. В нем оговорены все детали.

С этими словами он, к немалому изумлению бизнесмена, никак не ожидавшего от Варфоломея такой дотошности в переговорах, вытащил из-за пазухи два экземпляра заранее заготовленного контракта (при этом щелкнув по лбу некстати высунувшуюся Лельку, которая, видимо, хотела таким образом напомнить хозяину, что часть гонорара по праву принадлежит ей).

Просматривая бумаги, Максим заметил, что составлены они настолько продуманно и безупречно, что недостает на них лишь его подписи.

– Надо же, – не сумев скрыть удивления, заметил он, размашисто подписываясь. – А вы, похоже, неплохо подготовились.

Сам Максим свои контракты вечно переделывал по десять раз, зачастую приходя к партнерам с дискетой, чтобы внести изменения на месте. Он намеревался, конечно, внести какие-либо изменения и в этот договор, но, как он ни вчитывался в текст, придраться было не к чему. Приходилось признать, что этот доморощенный сыщик явно оказался не так прост, как выглядел поначалу. Или он специально прятался за маской недотепы?

Дважды стукнув печатью, Максим вернул один экземпляр Варфоломею. Тот скромно поблагодарил и замолчал.

Еще в ранней юности, начитавшись детективов, Варфоломей понял, что, чем меньше сыщик говорит, тем более значительным для окружающих становится каждое его слово. Работа сыщика – это работа мысли, а не языка. К тому же его главный источник информации, о котором так стремился выведать Максим, был и остается закадычным другом Варфоломея. Это Василий Цветков, опер из убойного, он всегда готов подставить свое плечо Варфоломею. Но знать об этом таким клиентам, как Максим, разумеется, совсем не обязательно. Пусть остается в неведении.

Итак, формальности были улажены, пора приниматься за работу.

– Хорошо, – сыщик мельком взглянул на подпись и печать, – обо всем, что станет мне известно, я вас немедленно извещу.

– Но ведь, кажется, вам уже что-то известно и сейчас? – встрепенулся Максим.

– Есть некоторые данные, – уклончиво ответил сыщик.

– Но скажите мне, как вы все-таки думаете, – не отставал Максим, – вчерашнее происшествие было несчастным случаем, или убийством?

– Дело в том, – немного свысока, словно беря реванш, ответил Варфоломей, – что никто не видел, чтобы женщину столкнули с платформы. С другой стороны, поезд приближался медленно, и нужно было очень постараться, чтобы угодить под него с того места, где она стояла. К тому же, нашлась одна свидетельница, которая заметила, что пострадавшая будто бежала за кем-то. Но милиции, конечно, проще списать все на несчастный случай, чем вешать на отдел очередной «глухарь». Мне кажется, и вам невыгодно, – он ухмыльнулся, – чтобы об этом происшествии поговаривали, как об убийстве.

– Вы совершенно правы, – холодно согласился Максим. – Мне крайне невыгодны и все эти убийства и, главное, слухи о них, всякие домыслы вокруг меня и моего бизнеса, – он начинал злиться. Контракт подписан, этот Шерлок Холмс получил деньги и, – подумать только! – теперь позволяет себе иронизировать над его, Максима, проблемами. – Мне и дом этот проклятый стал невыгоден, да и знакомство с вами, вообще-то, тоже очень и очень невыгодно!.. – он сам не заметил, как сорвался на высокий, почти истеричный, тон.

Сыщик молча смотрел на него, как мудрый старый дед на некстати раскапризничавшегося избалованного внука.

– Черт! Извините… – сразу опомнился бизнесмен. – Нервы совсем никуда стали.

«Нельзя распускаться, надо держать себя в руках», – думал он, провожая детектива к выходу.

Глава двенадцатая

«Так нельзя!» – корил себя и Варфоломей, спускаясь по лестнице.

И чего я разошелся? Кривлялся перед ним, как девица, таинственности какой-то нагонял… Вел себя в точности так, как не терплю, чтобы вели другие со мной.

«И что на меня нашло? Хотя, с другой стороны, – казалось, он нашел для себя подходящее оправдание, – я ведь веду себя так только с теми, кто меня раздражает. Ладно, проехали…»

Дело вырисовывалось вовсе не таким простым, как могло показаться на первый взгляд. Взять хотя бы вчерашний случай. Очень странным было то, что погибшая женщина, собираясь на дачу, взяла с собой не только обычные для таких поездок пожитки. Среди ее вещей была обнаружена небольшая картинка, портрет какой-то старинного вида дамы, аккуратно завернутый в несколько слоев бумаги. Куда и зачем она его везла?..

Вчера Варфоломей, который отправился к своему закадычному другу, чтобы расспросить о трупе, найденном в подвале дома, встретил Цветкова как раз на выходе из отделения с папкой в руках.

– Вот, – недовольно сообщил Василий, – занимаемся всякой мурой. Работать нормально некогда.

– А что случилось?

– Да, тетка тут у нас под поезд угодила. Тоже мне, Анна Каренина! Так, вместо того, чтобы дело это квалифицировать, как несчастный случай, наши раскопали в рюкзаке погибшей какую-то картину, ну, и погнали меня к экспертам. Мол, может, вещь дорогая, может антиквариат, ну сам знаешь… Мотив, короче, ищут. А разгребать, кому? Будьте любезны – Василий Цветков к вашим услугам!

– Да ладно тебе, не кипятись. Дай-ка мне взглянуть.

Варфоломей просмотрел протокол искусствоведческой экспертизы. Из него следовало, что картинка ценности не представляет, поскольку это всего лишь копия со старой английской гравюры.

– Ну вот. Значит, версия о корыстном мотиве отпадает, – усмехнулся Варфоломей, – если такую картинку можно купить в любом магазине за сто рублей, то маловероятно, что из-за нее … – Он оборвал себя на полуслове и попросил вдруг Василия: – Дай-ка мне еще раз на нее взглянуть.

Он вгляделся в портрет, перевернул его обратной стороной и увидел надпись, вызвавшую у него живой интерес:

«Прощай, прощай и помни обо мне».

– Что это еще за ерунда? – удивился Василий, прочитав надпись из-за плеча Варфоломея.

– Я бы не торопился называть это ерундой. Человек, хотя бы немного знакомый с творчеством Шекспира, прекрасно знает, что это – прямая цитата из «Гамлета». Эти слова произнес призрак, прощаясь с сыном и умоляя его о возмездии. Понимаешь?

– Ты что, думаешь, что Бурчилиной хотели за что-то отомстить?

– Не знаю… – задумчиво ответил Варфоломей. – Но думаю, что в этом деле нам с тобой надо бы разобраться. У меня здесь ведь свой интерес. Понимаешь, один из бизнесменов очень обеспокоен трупом, найденным в подвале и, я полагаю, разволнуется еще больше, узнав об этом происшествии. Так что, может, поработаем вместе? У тебя свои каналы, у меня свои. Как тебе перспектива утяжелить погоны на лишнюю звездочку?

– Ага! Раскрывай карман шире!– хохотнул Васька. – Вот тебе, пожалуй, набьют полную мошну портретами американских президентов на зеленом фоне.

– Ну, каждому свое … – философски рассудил Варфоломей. – Что до меня, так лучше коллекционировать зеленые фантики, чем старорежимные бляшки из отходов цветмета.

– Как знать, как знать… – в тон ему ответил Василий. – Ну, ладно, дружба есть дружба.

– Это точно. Дружба есть дружба, – с готовностью подтвердил отставной коллега.

На этом разговор закончился, и друзья, договорившись о взаимопомощи и обмене информацией, расстались.

Разговор закончился, а вот вопросы, напротив, только начинались. Варфоломей, оставшись один, погрузился в раздумья.

«– А что с ней случилось?

– Ей отсекли голову».

Вдруг всплыл в памяти диалог из старого фильма про мушкетеров.

Графине Солсбери отсекли голову на плахе. Призрак просит о возмездии. Бурчилиной отрезало голову на рельсах…

Варфоломей передернул плечами.

Чертовщина какая-то. Свихнуться можно!

Очень велик был соблазн поверить в некую таинственную, мистическую связь между этими событиями, в некое предначертание, реализовавшееся таким чудовищным образом.

Но Варфоломей не поддался соблазну и не позволил себе залететь в мистические дебри.

Бред! А если это умелая инсценировка, плод изощренной фантазии умного и хитрого преступника? Инсценировка, рассчитанная на такого вот впечатлительного человека, как я… Ну, уж нет, будем разбираться по порядку.

Поразмыслив, Варфоломей выделил несколько основных вопросов. Откуда у гражданки Бурчилиной портрет графини Солсбери? Имеет ли он отношение к трагедии на железнодорожной платформе? Связано ли происшедшее с этой странной надписью?

Но на этом загадки не заканчивались, с каждым часом их становились все больше и больше.

Загадки загадками, но контракт с клиентом был уже подписан и задаток получен, а посему Варфоломей решил, что для разъяснения всех этих, мучивших его вопросов, конечно же, необходимо прежде всего отправиться в этот злополучный дом.

Дом, разумеется, на первый взгляд, оказался самым обыкновенным. В городе немало таких зданий, возведенных в послевоенные годы пленными немцами. Варфоломею порой казалось, что, занимаясь в неволе подобным строительством, они попросту отыгрывались за свое поражение в войне. Эти примитивные, построенные из самых дешевых материалов, коробки, может, и вписались бы в затерянный бюргерский городок Вестфалии, но в Петербурге они выглядели слишком уныло. Поначалу в отличие от старых петербургских домов с их дворами-колодцами, с их парадными и черными лестницами, с их мрачными подворотнями, мансардами и чердаками, с их глухими брандмауэрами, эти строения, возведенные с немецкой педантичностью и аккуратностью, казались слишком незатейливыми, бесхитростными, и уж наверняка лишенными каких-либо тайн и загадок. Здесь все было на виду. Но постепенно стены их пропитывались сырым, гнилостным петербургским воздухом, лестницы, разрушаясь, теряли свою геометрическую расчерченность, крыши под бесконечно моросящими дождями оседали и начинали течь, дворы, незаметно обрастая каким-то сараями, убогими гаражами и помойками, редкими беседками, которые тут же становились пристанищем местных пьяниц, обретали свои тайные закоулки, и дома эти, оставаясь изгоями на петербургской земле, казалось, начинали мстить людям своей неухоженностью, отверженностью и запустением. Правда, в последнее время начали появляться крупные фирмы, которые, выкупив такой дом, меняли внутри все инженерные системы, заново штукатурили, ставили пластиковые окна, надстраивали мансарды, покрывали крыши черепицей и устраивали вокруг аккуратный зеленый палисадник. Получался не дом – загляденье! Но и использовался он уже не под жилье, а под большой представительский офис той самой фирмы, которая его выкупала. Там же, где продолжали жить люди, все оставалось по-прежнему. О капитальном ремонте этих домов никто и не помышлял, поэтому они продолжали ветшать и разрушаться.

Один из таких домов и предстояло посетить Варфоломею. Найти его не составило труда. Сыщик окинул здание взором и почесал в затылке.

Да-а… Как говорится: «Без слез не взглянешь…»

Трущобы, настоящие трущобы! Распахнутая дверь ближайшей к нему парадной поскрипывала на одной петле. Перед крыльцом когда-то были ступеньки, но сейчас от них осталось одно воспоминание, и представляли они собой нечто труднопреодолимое для человека, попавшего сюда впервые. Здесь можно было легко свести счеты со злейшими врагами, просто заманив их под любым предлогом сначала войти, а потом выйти из парадной, желательно под покровом ночи: многочисленные переломы разной степени тяжести были бы обеспечены. В подъезде прочно держалась застарелая, въевшаяся в стены вонь, образованная запахами отсыревшей штукатурки, позавчерашних щей, кошачьей мочи и чего-то еще не поддающегося описанию.

Как-то в одной газетной статье Варфоломей наткнулся на фразу, остановившую его внимание: «Трущобы страшны тем, что порождают трущобную психологию. Здесь все дозволено». Теперь эта фраза вновь всплыла в его памяти.

Все-таки не только по одежде судим мы о людях, но и по жилищу. Заходя в грязную парадную или в пестрый от надписей лифт с подпаленными кнопками, видя беспощадно разломанные почтовые ящики, невольно думаешь: а не является ли человек, к которому ты идешь, активным участником и создателем всей этой мерзости? И если нет – то почему он это безропотно терпит? И стоит ли вообще иметь с ним дело, если он живет в такой парадной? «Разруха – не на улицах, – как некогда точно подметил булгаковский профессор. – Она в головах, голубчик. В головах!».

Конечно, Варфоломей не мог не понимать, что многие люди обречены здесь жить, порой с самого своего рождения и до смерти, вовсе не по своей воле. Поражало его другое: как быстро порой обитатели таких жилищ смиряются с подобным существованием, привыкают к нему, считают его естественным.

Однако дело есть дело. Варфоломей стал медленно подниматься по лестнице. На подоконнике между этажами ему бросилась в глаза какая-то шевелящаяся куча пестрого тряпья. Он прошел было мимо, но вдруг услышал позади себя:

– Эй, мужик! Ты к кому идешь-то?

Варфоломей оглянулся. Нечто бесформенное, пребывающее на подоконнике, оказалось человеком мужского пола, давно небритым, в спортивных штанах кричащей расцветки, с головой завернувшимся в ветхое, грязное одеяло и определенно находившимся под кайфом. Правда, хоть и с некоторой натяжкой, взгляд его все же можно было назвать осмысленным. Высунувшейся из-за пазухи Варфоломея Лельке этот сомнительный тип сразу не понравился, и она раздраженно хрюкнула.

– О! – тут же радостно воскликнул парень. – Да ты, никак, крысу сюда приволок? Нам чужих не надо, у нас своих хватает! – довольный своей шуткой, он заржал. – Сам-то ты кто такой будешь?

– Да по делу я, – нехотя ответил Варфоломей.

Связываться с неприятным субъектом ему, конечно, не очень хотелось, но с профессиональной точки зрения даже такая пустая болтовня могла оказаться полезной. Он отлично знал по опыту, что иногда как раз от таких вот придурков и зависит успех расследования: они ничем не заняты, вечно повсюду слоняются и, естественно, нередко подмечают и выбалтывают детали, незамеченные другими.