Мессалина: Распутство, клевета и интриги в императорском Риме

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Переводчик: Мария Елифёрова

Научный редактор: Мария Кириллова, канд. ист. наук

Редактор: Роза Пискотина

Издатель: Павел Подкосов

Руководитель проекта: Анна Тарасова

Арт-директор: Юрий Буга

Корректоры: Елена Воеводина, Ольга Петрова

Верстка: Максим Поташкин

Верстка ePub: Юлия Юсупова

Фоторедактор: Павел Марьин

Обработка иллюстраций: Александра Фридберг

Иллюстрация на обложке: Федерико Фаруффини «Оргии Мессалины» (1867–1868), картина находится в частной коллекции

Карты: Isambard Thomas at Corvo

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Honor Cargill-Martin, 2023

© Издание на русском языке, перевод.

ООО «Альпина нон-фикшн», 2025

Моей матери Пердите,

научившей меня писать и думать

…Он всех лучше, всех он красивей,

Родом патриций, – и вот влечется несчастный на гибель

Ради очей Мессалины…

Ювенал. Сатира десятая, 332‒334[1]

Хронология

31 г. до н. э.: Август побеждает Антония и Клеопатру в битве при мысе Акций и, по сути, становится единоличным правителем Римской империи: начало династии Юлиев-Клавдиев

27 г. до н. э.: Август закрепил за собой верховенство над Римом

1 августа 10 г. до н. э.: рождение Клавдия, будущего императора

19 августа 14 г. н. э.: смерть Августа, Тиберий становится императором

ок. 20 г. н. э.: рождение Мессалины

16 марта 37 г. н. э.: смерть Тиберия, империя переходит под власть Калигулы

37 г. н. э.: первое консульство Клавдия

38 г. н. э.: Мессалина выходит замуж за Клавдия

осень 39 г. н. э.: обвинение Гетулика в заговоре приводит к изгнанию сестер Калигулы

зима 39/40 г. н. э.: у Мессалины рождается первый ребенок – Клавдия Октавия

24 января 41 г. н. э.: Калигула убит вместе со своей женой Милонией Цезонией и дочерью-младенцем

25 января 41 г. н. э.: Клавдий становится императором

12 февраля 41 г. н. э.: у Мессалины рождается Британник

41 г. н. э.: сенат голосует за наделение Мессалины титулом Августы, но Клавдий от ее имени отказывается от этой чести

41 г. н. э.: Юлия Ливилла и философ Сенека обвинены в прелюбодеянии и изгнаны из Рима

42 г. н. э.: падение Аппия Силана, отчима Мессалины

42 г. н. э.: Скрибониан затевает переворот при поддержке ряда видных деятелей; восстание подавлено

43 г. н. э.: вторжение Клавдия в Британию

43 г. н. э.: падение Катония Юста, префекта преторианской гвардии

43 г. н. э.: падение Юлии

44 г. н. э.: Мессалина участвует в триумфальной процессии Клавдия; сенат наделяет ее дополнительными регалиями

47 г. н. э.: падение Помпея Великого, мужа Клавдии Антонии. Клавдия Антония вступает во второй брак со сводным братом Мессалины

47 г. н. э.: падение Валерия Азиатика

47 или 48 г. н. э.: падение императорского вольноотпущенника Полибия

осень 48 г. н. э.: Мессалина якобы вступает при живом муже во второй брак со своим любовником Гаем Силием, что приводит к ее казни и казни ряда связанных с ней лиц

1 января 49 г. н. э.: Клавдий вступает в новый брак, на этот раз с Агриппиной

53 г. н. э.: дочь Мессалины Октавия выходит замуж за Нерона, сына Агриппины

13 октября 54 г. н. э.: умирает Клавдий, Нерон становится императором

начало 55 г. н. э.: сын Мессалины Британник умирает при загадочных обстоятельствах

62 г. н. э.: Октавия, дочь Мессалины, изгнана и убита

Действующие лица

Домиция Лепида: мать Мессалины.

Мессалла Барбат: отец Мессалины. Умер, когда она была еще маленькой.

Фауст Сулла: второй муж Домиции Лепиды. Отчим Мессалины.

Фауст Сулла Феликс: единоутробный брат Мессалины. Позднее женился на ее падчерице Клавдии Антонии.

Клавдий: муж Мессалины. Император Рима.

Клавдия Октавия: дочь Мессалины и Клавдия. Впоследствии жена императора Нерона.

Британник: сын Мессалины и Клавдия.

Антония Младшая: своенравная мать Клавдия.

Друз Старший: покойный отец Клавдия.

Германик: подававший надежды брат Клавдия. Умер при загадочных обстоятельствах. Был женат на Агриппине Старшей. Отец императора Калигулы и его сестер.

Ливилла: сестра Клавдия. Обвинялась в том, что помогла своему любовнику Сеяну убить своего мужа Друза.

Плавтия Ургуланилла: первая жена Клавдия. Он развелся с ней на почве скандала, связанного с обвинениями в инцесте и убийстве.

Клавдий Друз: сын Клавдия от первой жены. Погиб в подростковом возрасте от несчастного случая, когда кидался грушей.

Элия Петина: вторая жена Клавдия. Развелся с ней по несущественным причинам.

Клавдия Антония: дочь Клавдия от второй жены. Падчерица Мессалины.

Октавиан Август: первый император Рима. Носил имя Октавиан, пока не принял почетное имя Август в 27 г. до н. э.

Октавия: любимая и влиятельная сестра Августа. Прямой предок Мессалины.

Ливия: жена Августа. Пользовалась беспрецедентной властью в качестве первой настоящей «императрицы» Рима. Мать Тиберия, преемника Августа.

Юлия Старшая: дочь Августа. Третья жена Тиберия. Сослана по скандальному обвинению в прелюбодеянии.

Юлия Младшая: дочь Юлии Старшей. Внучка Августа. Последовала за своей матерью в ссылку по аналогичным обвинениям в супружеской измене.

Тиберий: сын Ливии. Пасынок Августа. Второй император Рима.

Сеян: влиятельный префект преторианской гвардии при Тиберии. Архетипический дурной советник.

Друз: сын Тиберия. Впоследствии, как считается, отравлен своей женой Ливиллой и Сеяном.

Агриппина Старшая: жена Германика, брата Клавдия, мать Калигулы и его сестер. Объединила вокруг себя оппозицию Тиберию и была изгнана.

Калигула: молодой и знаменитый своей взбалмошностью третий император Рима. Племянник Клавдия.

Друзилла: любимая сестра Калигулы. После смерти почиталась как богиня.

Эмилий Лепид: муж Друзиллы. Якобы имел любовные связи с сестрами своей жены: Юлией Ливиллой и Агриппиной. Казнен по обвинению в заговоре и прелюбодеянии.

Гетулик: наместник Верхней Германии. Казнен за участие в предполагаемом заговоре против Калигулы.

Ливия Орестилла: вторая жена Калигулы, на которой он женился в день ее свадьбы с другим мужчиной.

Лоллия Паулина: богатая третья жена Калигулы.

Милония Цезония: четвертая жена Калигулы и мать его дочери. Убита вместе с мужем и ребенком.

Кассий Херея: выдающийся преторианский офицер с республиканскими убеждениями. Один из лидеров заговора против Калигулы.

Корнелий Сабин: преторианский офицер высокого звания, участвовавший в заговоре против Калигулы.

Катоний Юст: префект претория в ранние годы правления Клавдия. Казнен якобы по приказу Мессалины.

Руфрий Криспин: префект претория. Лояльный сторонник Мессалины.

Лусий Гета: префект претория. Высказывался против Мессалины при ее низложении, но позднее его сочли слишком лояльным к памяти Мессалины и отстранили от этой должности.

Вольноотпущенники, рабы и слуги

Нарцисс: влиятельный вольноотпущенник, ведавший перепиской императора. Ближайший союзник Мессалины, ставший затем ее смертельным врагом.

Каллист и Паллас: два влиятельных вольноотпущенника при дворе Клавдия.

Кальпурния и Клеопатра: две любовницы императора.

Сосиб: воспитатель Британника и союзник Мессалины.

Императорская родня при дворе Клавдия

Юлия Ливилла: одна из сестер Калигулы. О ней вспомнили после воцарения Клавдия. Обвинена в прелюбодеянии с Сенекой и сослана, якобы по наущению Мессалины.

Марк Виниций: муж Юлии Ливиллы. Позднейшие слухи обвиняют Мессалину в его отравлении.

Юлия Ливия: дочь Ливиллы и Друза. Якобы убита по наущению Мессалины.

Помпей Магн: в 41 г. н. э. женился на падчерице Мессалины, но затем казнен.

Луций Силан: помолвлен с маленькой дочерью Мессалины Клавдией Октавией. Принужден совершить самоубийство по приказу Агриппины.

Аппий Силан: третий муж Домиции Лепиды, матери Мессалины. Казнен, якобы из-за ложного сновидения, придуманного Мессалиной и Нарциссом.

Агриппина Младшая: одна из трех сестер Калигулы. Мать императора Нерона. После падения Мессалины вышла замуж за своего дядю Клавдия и обвинялась в организации его убийства.

Пассиен Крисп: второй муж Агриппины Младшей. Известен своим остроумием и верностью режиму Клавдия.

Женщины двора

Поппея Сабина Старшая: знаменитая красавица. Якобы соперничала с Мессалиной за любовь танцора Мнестера. Принуждена совершить самоубийство из-за ее предполагаемой связи с Валерием Азиатиком. Ее дочь, носившая то же имя, заменила Октавию в качестве жены Нерона.

Аррия: близкая подруга Мессалины.

Помпония Грецина: жена Плавтия, военачальника Клавдия. Носила траур всю оставшуюся жизнь в знак протеста против того, как Мессалина обошлась с Юлией Ливией.

Юния Силана: благородная и безупречная жена Гая Силия. Развелась, по-видимому, из-за его связи с Мессалиной.

Юния Кальвина: прекрасная сестра Луция Силана. Обвинения в инцесте привели к ссылке.

Сенаторы

Публий Суиллий: одаренный оратор и печально известный обвинитель. Давний союзник Мессалины.

Луций Вителлий: союзник Мессалины в сенате на протяжении большей части ее царствования. Его сын с тем же именем впоследствии ненадолго станет императором.

Сенека: придворный и философ-стоик. Обвинен в прелюбодеянии с Юлией Ливиллой и сослан, якобы по наущению Мессалины. Впоследствии наставник Нерона.

Камилл Скрибониан: наместник Далмации. Поднял кратковременное восстание против Клавдия и то ли совершил самоубийство, то ли был убит.

Цецина Пет: принужден совершить самоубийство из-за соучастия в восстании Скрибониана. Вместе с ним покончила с собой его верная жена Аррия.

Авл Плавтий: наиболее выдающийся военачальник Клавдия. Вдохновитель британского похода.

Валерий Азиатик: необычайно богатый и знатный сенатор из Галлии. Принужден к самоубийству по обвинению в заговоре и сексуальных прегрешениях, якобы по наущению Мессалины.

Предполагаемые любовники и партнеры Мессалины

Гай Силий: самый красивый молодой аристократ Рима. Якобы любовник Мессалины, ее двоебрачный муж при живом Клавдии и соучастник заговора.

Мнестер: неотразимый актер, танцор пантомимы. Якобы любовник Мессалины.

Полибий: влиятельный вольноотпущенник, литературный советчик Клавдия. Якобы один из любовников Мессалины, убитый по ее приказу.

Травл Монтан: удивительно красивый и невинный юный всадник. Говорят, что Мессалина в одну и ту же ночь вызвала его к себе, переспала с ним и избавилась от него.

Веттий Валент: знаменитый врач. Якобы один из любовников императрицы.

Тиций Прокул, Помпей Урбик, Савфей Трог, Юнк Вергилиан, Сульпиций Руф, Декрий Кальпурниан: также предполагаемые любовники и знакомые Мессалины.

Гельвия, Котта и Фабий: еще трое мужчин, вероятно попавших в опалу вместе с Мессалиной.

Плавтий Латеран: племянник самого влиятельного военачальника Клавдия. Обвинен вместе с Мессалиной, но помилован.

Суиллий Цезонин: сын наводившего страх обвинителя Публия Суиллия. Обвинен вместе с Мессалиной, но помилован.

Женщины Нерона

Клавдия Акта: вольноотпущенница, с которой у Нерона был страстный роман.

Поппея Сабина Младшая: любовница Нерона и дочь давней соперницы Мессалины – Поппеи Сабины Старшей. Нерон женился на ней, разведясь с Октавией.

Введение

В 1798 г. парижский издатель по имени Пьер Дидо решил заняться выпуском порнографии. Он заказал шестнадцать роскошных гравюр, изображающих самые разные позы – от стандартных до впечатляюще акробатических. Чтобы все выглядело достойно, он окутал свой проект флером исторической респектабельности[2]. Название (обманно) декларировало происхождение от самого скандального эротического произведения эпохи Ренессанса: I Modi, т. е. «Позы». Это собрание из шестнадцати гравюр и шестнадцати сонетов католическая церковь посчитала столь опасно откровенным, что целых два тиража были арестованы и уничтожены, так что книга сохранилась только в виде скудных фрагментов и скандальной репутации{1}. Дидо также снабдил каждую из поз античным заголовком, взятым из греко-римской истории или мифологии, и несколькими страницами квазиинтеллектуальных исторических разъяснений; на одной гравюре Геркулес применяет свою знаменитую силу, держа Деяниру на весу, другая изображает Вакха, который занимается любовью со стоящей на голове Ариадной, а на третьей мы застаем Энея, ласкающего стоящую на коленях Дидону сзади.

Поза XIV называется «Мессалина». Мы в римском борделе, и Мессалина – владычица мира, жена императора Клавдия – лежит навзничь на ложе с ножками в виде львиных лап, переодетая в обычную проститутку. Мы почти не видим лица анонимного мускулистого клиента, готовящегося проникнуть в нее, но это и неважно. Нога Мессалины лежит у него на плече, а рука – на спине, притягивая его к себе. Гравюра иллюстрирует знаменитый пассаж из написанной в начале II в. н. э. шестой сатиры поэта Ювенала, в которой он утверждает, что императрица, отчаянно стремясь утолить свое ненасытное сексуальное влечение, дожидалась, пока ее муж уснет, а затем изменяла внешность, надев белокурый парик и плащ, и ускользала из роскоши Палатинского дворца на темные улицы Рима, к убогому лупанарию{2}. Там она, голая, в тесной каморке, душной и вонючей, «всем отдавалась под именем ложным Лициски», означающим «маленькая волчица». «Ласки дарила входящим и плату за это просила», лишь поутру, когда поднималось солнце и сутенер начинал ворчать, она нехотя уходила. Она возвращалась во дворец грязной – покрытой потом любовников и сажей от дешевых масляных ламп – и более счастливой, но все еще, как утверждает Ювенал, не вполне удовлетворенной.

Текст, сопровождающий гравюру XIV, описывает невероятную сексуальную жизнь героини. Мессалина, говорится в нем, переспала с каждым преторианцем во дворце своего мужа; более того, во всем Риме трудно было найти мужчину, который не мог бы похвастаться, что поимел императрицу. В нем утверждается, что она не задумываясь убивала мужчин, когда им, истощенным ее бесконечными требованиями, уже не хватало выносливости или искусства, чтобы удовлетворить ее. Рассказ заканчивается утверждением, что имя Мессалины бессмертно; оно будет жить в веках как обозначение женщины, ненасытной в своих сексуальных аппетитах и непревзойденной в своей репутации развратницы{3}.

По крайней мере, в этом отношении Дидо не ошибся. В течение столетий после казни Мессалины в 48 г. н. э. ее имя стало метонимом нимфоманки, femme fatale, женщины, осмеливавшейся выражать сексуальное желание. В иллюстрированном средневековом манускрипте из Франции мы видим, как удивительно расслабленная Мессалина, горящая в пламени вечного проклятия, ведет яростный спор с императорами Калигулой и Тиберием о том, кто из них больше нагрешил. Французские революционные памфлетисты порицали Марию-Антуанетту как новую Мессалину, а о ее сестре Марии-Каролине, могущественной королеве Неаполитанской, один блюститель нравов говорил, что она соединила в себе «всю похотливость Мессалины и нетрадиционные склонности Сапфо»{4}. В одном из пригородов Британии в 1920-е гг. некая женщина, осужденная за то, что она подговорила любовника убить мужа, была увековечена как «Мессалина предместий», а в 1930-е гг. табачная компания Player's Cigarette выпустила сигаретные карточки (в серии «Знаменитые красавицы») с изображением Мессалины с накрашенными губами: она раскинулась на кушетке в платье, спадающем с одного плеча, и, демонстрируя неприкрытое высокомерие, хладнокровно выливает бокал вина на пол. Афиша к фильму 1977 г. «Мессалина, Мессалина!» изображает императрицу в тунике с таким глубоким вырезом сзади, что обнажены ягодицы; его слоган обещает зрителям «разнообразные амурные приключения самой ненасытной пожирательницы мужчин». Мессалина стала архетипической «дурной женщиной», чудовищным олицетворением мужских фантазий и мужских страхов.

Наследие Мессалины в западном культурном сознании едва ли удивительно, учитывая, как о ней писали в античных источниках. После казни императрица подверглась «проклятию памяти» (damnatio memoriae); ее имя сбивали с монументов, ее статуи уничтожались, ее репутацию больше никто не защищал. Историки, поэты, даже ученые не упустили возможность обвинить Мессалину в прелюбодеянии, жадности, проституции, двоебрачии и убийствах: так мужчины прорабатывали свою тревожность по поводу нравственности и власти женщин.

Попрание и искажение ее истории затрудняют воссоздание точного «фактического» рассказа об истории жизни Мессалины. Многое вызывает сомнения; даже самые основные факты можно оспаривать. Взять хотя бы такой пример: оценки предполагаемой даты рождения Мессалины колеблются от 17 до 26 г. н. э. Для женщины, почти наверняка не дожившей до тридцати, разница почти в десятилетие принципиальна. Если принять как дату рождения Мессалины 17 г. н. э., то ей было 21, когда она вышла замуж за Клавдия в 38 г. н. э. и 31, когда она погибла в 48 г. н. э. Если, однако, исходить из того, что она родилась в 26 г. н. э., то ей было лишь 13 лет в момент брака и всего 22 на момент смерти. Это, несомненно, имеет значение для нашего анализа личности этой женщины и ее поступков. Была ли она девственницей, выданной замуж за человека втрое старше нее? Подростком, исследующим свою сексуальность? Девчонкой, совершенно не разбиравшейся в делах двора, кишащего политическими интригами, в которых она ничего не понимала? Или молодой женщиной, отлично осознававшей свою сексуальную власть и вполне способной устраивать заговоры совместно со знатью?

Итак, Мессалина – безнадежная тема для историка? Возможно, я необъективна, но я бы сказала, что это не так.

По меркам Древнего мира время и место жизни Мессалины связаны с огромным количеством информации. Период, начавшийся за сто с лишним лет до ее рождения и закончившийся через столько же лет после, вероятно, наиболее хорошо задокументированная эпоха западной истории до Ренессанса. Римское общество того времени было чрезвычайно, неприкрыто, даже демонстративно грамотным. Городское население обитало в среде, насыщенной письменностью: законы и указы были начертаны на камне или бронзе, панегирики в адрес усопших вырезаны на могильных плитах, стоявших вдоль дорог, на табличках под статуями значились имена и достижения тех, кого они изображали; а надписи на стенах гласили, кого следует избегать, за кого голосовать – и с кем спать.

Образованные жители умели читать и писать – как на латыни, так и на греческом. Они знали наизусть целые литературные произведения – эпические поэмы Гомера, трагедии Эсхила, речи Демосфена – и, обмениваясь письмами, с самодовольной непринужденностью сыпали цитатами. Причем обмен был непрерывным. Письма формировали костяк управления империей; именно новая имперская почтовая служба (cursus publicus), учрежденная Августом для рассылки директив и отчетов по всей империи, сделала возможным централизованное управление обширными римскими владениями. В то же время эпистолярный жанр начинал восприниматься как вид искусства, после того как Цицерон и Плиний Младший собрали и обнародовали объемистые тома частной переписки. На Капитолии в архивах сената хранились протоколы, вердикты и постановления, чтобы ссылаться на них в будущем.

Процветала и латинская литература: в своей «Энеиде» Вергилий дал наконец Риму эпос, способный потягаться с греческим; Катулл и Овидий изливали элегическую тоску по запретной любви; Гораций, Персий и Ювенал оттачивали едкий и специфически римский жанр сатиры. Тексты нескольких десятилетий до и после нашей эры, вскоре признанных золотым веком литературы, сохранялись для потомков в монастырских библиотеках на протяжении христианского Средневековья в виде копий копий копий, сделанных монахами, которые чтили их литературную значимость или нуждались в пособиях по обучению «надлежащей классической латыни».

Неизгладимый след оставила эпоха Мессалины и на физическом ландшафте. Имперская элита возводила памятники, призванные противостоять разрушительному воздействию времени. Многие впоследствии стали органической частью Вечного города католической церкви: храмы старых богов стали церквями для новых, арки и колонны стали украшать палаццо знати. В других местах сохранение ландшафта Италии времен Мессалины носило более случайный характер. Извержение Везувия в 79 г. н. э. хотя и принесло несчастье жителям Помпей, словно в капсуле времени, запечатлело повседневную жизнь римских городов и вилл такой, какой она была на самом деле – а не такой, какой ее придумали для увековечивания памяти, – в середине I в. н. э.

Из этих разнородных источников можно воссоздать удивительно богатую картину мира, в котором жила Мессалина; его законы, социальные нормы, политические институции и родовые связи, его экономику, его облик, идеалы и тревоги. Поняв обстановку, в которой жила Мессалина – и в которой были написаны первые истории ее жизни, – мы сможем поставить вопрос, правдоподобны ли рассказы о ней, а если это не так – исследовать предрассудки и скрытые мотивы, которые могли лежать в основе их создания.

Этот процесс кропотливый, но вместе с тем многообещающий. Иногда выдумки, которые общество сочиняет о себе, говорят нам об этом обществе не меньше, чем факты. А порой и больше. Реальные события могут происходить и случайно, но в мире, где была распространена устная история, а письменные принадлежности были дороги, создание легенды требовало согласованных усилий – сознательных или бессознательных.

Рассказы о Мессалине все как на подбор. Она расправляется с одним из самых богатых и влиятельных мужчин Рима, потому что ей нравится его сад; убивает мужчин, отказавшихся с ней переспать; бросает вызов самой скандальной проститутке Рима, соревнуясь с ней в двадцатичетырехчасовом марафоне на сексуальную выносливость – и побеждает; замышляет заговор с целью свергнуть императора и открыто выходит замуж за своего любовника, пока ее мужа нет в городе.

В противоположность образу «Мессалины» – женщины, целиком определяемой через сексуальность, – сформировавшемуся впоследствии в западной культурной традиции, реальная Мессалина была неменьшей силой в политике, чем в сексе. Предполагаемые интриги императрицы, ее внезапное падение и сверхэффективный процесс уничтожения памяти о ней после ее смерти немало говорят о внутренних механизмах новой придворной политики, сложившейся при переходе Рима от республики к империи, и в этом процессе, как я собираюсь показать, Мессалина сыграла ключевую роль. Происходящие перемены приводили в ужас современных ей историков – выходцев из старого сенаторского сословия. Политика теперь была им неподвластна: темные и скользкие дела, вершившиеся за закрытыми дверями, определяемые личным соперничеством и внутренней борьбой фракций, осуществлялись через предполагаемые отравления и ложные обвинения, а не через публичные собрания и дебаты.

Этот процесс в наши дни беспокоит нас не меньше. Избрание Дональда Трампа в 2016 г. должно было развеять миф – столь модный в двадцатом столетии, – что историю можно объяснить системно, не обращаясь к индивидуальному, иррациональному и эмоциональному. В Белом доме Трампа характер, эго и личные связи, несомненно, повлияли на ход президентства. Не стану пытаться делать бойкие заявления о том, что история Античности остается жизненно важной для нашего понимания современной политики – она не так уж актуальна, она интересна (что лучше), и в основном новые глобальные проблемы, с которыми мы сталкиваемся сегодня, требуют новых решений. Скорее, наш опыт современной политики личности должен напомнить нам, что нельзя недооценивать роль личного темперамента, любви, похоти, семейных связей, ревности, предрассудков и ненависти как движущих сил реальных исторических перемен. Ученые, по большей части мужчины, долгое время игнорировали Мессалину как объект серьезного исследования, отмахиваясь от исторических свидетельств о ее жизни как от не внушающих доверия и от нее самой – как от не представляющей никакого интереса шлюхи. Но я постараюсь показать, что ее история играет центральную и неотъемлемую роль в истории ее эпохи; она заставляет нас встретиться лицом к лицу со всеми не поддающимися количественной оценке иррациональными факторами, которые определяют этот период римской политической истории.

Проблемы, с которыми мы сталкиваемся, пытаясь понять Мессалину, следует рассматривать как часть ее истории и часть истории женщин в Античности вообще. При всем своем богатстве дошедший до нас от Античности литературный корпус практически не включает женских голосов. Сохранились фрагменты творчества поэтесс Сапфо и Сульпиции, но в общем и целом слова великих женщин античной истории и мифологии – грозных, могущественных женщин, таких как Елена, Медея, Антигона, Пентесилея, Артемизия, Лукреция, Клеопатра, Ливия, Боудикка, – написаны мужчинами. Горькая жалоба Медеи, что «между тех, кто дышит и кто мыслит, / Нас, женщин, нет несчастней», принадлежит перу Еврипида; призыв Боудикки к оружию сочинен Тацитом{5}. Вновь и вновь мы обнаруживаем, что эти женские персонажи превращаются либо в образец совершенства, либо в кошмар женского рода на службе идеи автора-мужчины.

За последние две тысячи лет мы так и не смогли полностью избавиться от этой тенденции – нашей культуре до сих пор, по-видимому, непросто иметь дело с женской сложностью. Современные женские персонажи и теперь гораздо чаще, чем их мужские аналоги, предстают черно-белыми; в культурном сознании находится меньше места для сложной героини, чем для сложного героя.

Женщины, чьи слова записаны авторами мужского пола, – исключения; чаще женщины античной истории не говорят вообще, и о них не говорят тоже. Женский идеал в античном мире подразумевал непритязательность и скромность; в греческих судах просто назвать женщину по имени в публичной речи было все равно что назвать ее шлюхой{6}. Вот что было написано на надгробии женщины по имени Мурдия в I в. н. э.:

…похвалы всем хорошим женам обычно бывают просты и сходны, так как их естественные добрые качества ‹…› не требуют особенного разнообразия в описании. Для нее достаточно делать то, что делает всякая хорошая жена, чтобы снискать достойную репутацию. Непросто, в конце концов, женщине снискать новые похвалы, когда в ее жизни так мало разнообразия. Поэтому нам надлежит восславить их общие добродетели… моя дражайшая мать заслужила величайшую похвалу из всех, ибо в скромности, честности, чистоте, послушании, прядении, трудолюбии и верности она не отличалась от всякой другой достойной жены и безусловно являла собой ее образ{7}.

«Хорошая» женщина, занятая домашними обязанностями, не представляла интереса для большинства греческих и римских авторов – поэтому они ее просто не упоминали. За пределами мира элиты молчание усугубляется. Жизнь бедных женщин – будь то рабыни, жены ремесленников или проститутки – нам приходится реконструировать по осколкам керамики, потертым пряслицам, следам огня от очагов на античных полах и обрывкам оскорбительных надписей на стенах.

Тот факт, что мы так мало знаем о жизни Мессалины до брака, что даже не можем уверенно датировать ее рождение, не аномальный случай исторического упущения, он указывает на культурную установку: женщины просто не представляли интереса до тех пор, пока их жизнь не пересекалась с жизнью мужчин. Эта установка была столь глубинной, что отразилась в языке: ни в древнегреческом, ни в латыни нет отдельного термина для обозначения незамужней взрослой женщины. Безвестность и безгласность «настоящей Мессалины», которой ни в одном ее жизнеописании не предоставляется прямая речь, отражает безвестность и безгласность подавляющего большинства античных женщин.

Очернение Мессалины – самый наглядный пример того, как опасно проявлять женское начало в условиях мизогинного патриархата, который мы называем колыбелью западной цивилизации, демократии и свобод. Но нервозность по поводу влиятельной женщины – хуже, молодой влиятельной женщины – еще хуже, молодой влиятельной сексуальной женщины, – осязаемо сочащаяся из каждой фразы, написанной про Мессалину, это не просто хорошее введение в реалии античных предрассудков. Она остается узнаваемой для современного читателя. Знакомы и рефлекторные реакции, вызываемые этой тревожностью; сексуальный скандал, осуждение женского бесстыдства, изображение женщины эмоционально нерациональной. История Мессалины – насколько ее возможно воссоздать – в некоторых отношениях очень современная: это история женщины, осмелившейся добиться власти в мужском мире и пострадавшей от последствий этого выбора.

Помимо актуальности фигуры Мессалины для современного мира, важно восстановление ее истинного места в историческом нарративе. Ее история – не притча о претерпевшей несправедливость женственности; Мессалина – не просто невинная жертва в женоненавистническом нарративе. Она была сформирована той жестокой патриархальной системой, в которой жила и действовала и которую порой увековечивала.

Ее история – это в некотором смысле история укрепления императорской власти в середине I в. н. э. и конституционного преобразования Рима из республики в то, что было монархией по всем признакам, кроме названия. Август установил автократию и посеял семена династической системы – но по-настоящему ловкий его ход состоял в том, что он ограничил скорость этой трансформации и ее проявления. Ситуация была все еще неопределенной, когда Мессалина и Клавдий пришли к власти в 41 г. н. э., лет двадцать пять спустя после смерти первого императора Августа. В качестве императрицы Мессалина станет активной участницей неспешной революции римского политического ландшафта, проложив новые пути реализации власти, которые эксплуатировали или обходили старые, чисто мужские институты римской общественной жизни. Она создала новые модели женской власти, которые будут использованы ее последовательницами и которые помогут определить римские представления о том, что значит быть императрицей.

Мессалина, как я утверждаю, была важнейшей фигурой в истории имперского Рима I в. Наша одержимость ее половой жизнью заслоняет этот факт – в ущерб не только памяти о ней, но и нашему пониманию этого периода.

Прелюдия

Античные хроникеры Мессалины

Большая часть известных сведений о жизни Mессалины исходит из серии письменных источников на латыни и греческом, составленных в следующие столетия после ее смерти, основные среди них – это «Анналы» Тацита, «Жизнь двенадцати цезарей» Светония и «Римская история» Диона Кассия. Тацит и Светоний были почти современниками, писавшими на заре II в. н. э.; Дион писал около века спустя, на рубеже II‒III вв. Каждый труд написан в собственном формате, и у каждого автора собственные предубеждения, что необходимо понимать, прежде чем мы начнем разбирать их представления о Мессалине. Разумеется, есть и другие источники, упоминающие Мессалину, но к ним мы будем обращаться по мере необходимости.

Публий Корнелий Тацит родился всего через несколько лет после смерти Мессалины, в середине 50-х гг. н. э. Его происхождение не вполне ясно, но он, по-видимому, был выходцем из семьи провинциальной знати, жившей на территории современной Северной Италии или Южной Франции; его родители безусловно обладали достаточным богатством и связями, чтобы дать сыну лучшее образование не где-нибудь, а в Риме. Тацит подавал надежды и скоро занялся общественной деятельностью при императоре Веспасиане, удачно женился, получал магистерские должности и, по-видимому, в начале 80-х гг., при императоре Тите, вошел в состав сената. Он поднимался по службе – тирания Веспасиана не помешала его карьере – и в 97 г. н. э. стал консулом.

Как многие из его собратьев-сенаторов, Тацит не был чужд литературных стремлений, но после своего консульства он обратился к истории всерьез. Его первая книга, «История», охватывает период между падениями двух тиранов – Нерона в 69 г. и Домициана в 96 г. В предисловии к этому труду Тацит обещал посвятить следующий труд более современной истории правления Нервы и Траяна, но, когда до этого дошло дело, переключился на еще более далекое прошлое, чтобы написать то, что и поныне остается лучшей историей Юлиев-Клавдиев, первой и самой скандальной династии Рима.

«Анналы», как называлось это сочинение, были созданы после пребывания Тацита на посту губернатора провинции Азия, вероятно на рубеже 110‒120-х гг. н. э. По завершении эти шестнадцать или восемнадцать книг составили непрерывный рассказ о периоде между воцарением Тиберия и низложением Нерона. В предисловии Тацит признавал, что «деяния Тиберия и Гая[3], а также Клавдия и Нерона, покуда они были всесильны, из страха пред ними были излагаемы лживо, а когда их не стало – под воздействием оставленной ими по себе еще свежей ненависти». Теперь, утверждал Тацит, он напишет историю этих времен «без гнева и пристрастия, причины которых от… [него] далеки»{8}.

Стремление Тацита к объективности было похвально, но нереализуемо. К тому времени, когда Тацит засел за «Анналы», он был сенатором уже лет сорок – более половины своей жизни. Его сенаторский статус был центральным для его идентичности, особенно потому, что он добился этого статуса сам, как novus homo (новый человек) из рода провинциальных всадников. У него тоже был собственный опыт тирании, при деспотическом правлении Домициана, однако этому императору Тацит был обязан крупнейшими достижениями своей карьеры – факт, который ему приходилось признавать, и, вероятно, он думал об этом с чувством вины. История Юлиев-Клавдиев была историей превращения Рима из сенаторской республики в автократию – Тацит никоим образом не мог быть нейтральным.

Тацитовы темы тирании, династии и узаконенной коррупции вплетены в самую структуру «Анналов». Тацит начинает повествование не с правления Августа, а с воцарения его преемника Тиберия – в момент, когда отпадают всякие сомнения в том, что Август создал не просто систему единоличной власти, но квазимонархическую династию. Та же самая тема отражается в противоречии между формой и содержанием у Тацита. «Анналы» написаны, как и предполагает название, в анналистическом формате, где повествование разбито по годам, представленным именами действующих консулов. Это была традиционная форма римской историографии, предназначенная для того времени, когда события года контролировались выборными сенатскими магистратами. Используя эту структуру, чтобы рассказать историю, в которой все чаще правят бал личные причуды и придворные интриги, Тацит вновь и вновь привлекает наше внимание ко лжи и лицемерию Ранней империи.

У Тацита была точка зрения, которую он доказывал, и история Мессалины могла оказаться очень полезной для него. Ее власть как императрицы (совершенно неконституционный титул, не имевший республиканских прецедентов) демонстрирует, насколько Рим был близок к монархии и как далеко он ушел от сенаторского правления. Слухи о том, что она использовала эту власть для утоления собственной жадности, капризов и сексуальной ненасытности, прекрасно совпадали с версией об опасной нестабильности и коррупции новой придворной политики. История Мессалины была слишком заманчивым примером, чтобы Тацит мог рассказывать ее беспристрастно.

Есть и более практическое препятствие для использования Тацита в качестве источника: сохранилась лишь часть «Анналов», а книги 7–10, охватывающие целиком период правления Калигулы и начало правления Клавдия, утрачены полностью. Тацит не оставляет нам никаких сведений о восхождении Мессалины; в уцелевшей части его повествования мы встречаем ее непосредственно перед ее низвержением.

Светоний, скорее всего, родился около 70 г. н. э. в семье всадников, ведущих свою родословную от Гиппона Регия (на территории современного Алжира). Он был всего лишь на поколение моложе Тацита и, будучи протеже своего друга Плиния Младшего, мог быть даже знаком с ним, но их профессиональные пути разошлись. Вместо того чтобы сделать карьеру сенатора, Светоний поступил на службу в императорскую администрацию в качестве литературного советника, библиотекаря и секретаря по переписке при императорах Траяне и Адриане, откуда в 120-е гг. был уволен (за какую-то неизвестную провинность).

Интеллектуальные интересы Светония отличались широтой, и он писал труды на самые разнообразные темы – от «О знаменитых гетерах» до «Об именах ветров». Однако больше всего его интересовал жанр биографии, и здесь речь пойдет о «Жизни двенадцати цезарей» – императоров от Юлия Цезаря до Домициана. В то время – может быть, еще больше, чем в наши дни, – биография была особым жанром историографии; рассказы о знаменитых людях, как достойных, так и внушающих ужас, служили дидактическим целям, и их изложение подчинялось сложившимся жестким структурным принципам.

Как биографа Светония интересовали в первую очередь его персонажи. Он обладал знаменитым чутьем на анекдоты, а его жизнеописания исследуют в равной степени характеры и события. Их содержание определяется также античными представлениями о том, что такое мужчина, а женщины появляются в повествовании лишь тогда, когда они непосредственно влияют на становление того или иного императора или помогают раскрыть его образ. Если Тацит обращается к портрету Мессалины, чтобы показать моральные и политические условия ее времени, то Светония интересует главным образом то, как она отражает нравственность и личность своего мужа.

Хотя сенатор Тацит и происходивший из сословия всадников Светоний, должно быть, по-разному воспринимали себя, свою принадлежность и литературные цели, оба писали в сходных условиях. Они вращались в одних и тех же кругах – имели связи с Плинием Младшим и императорскими дворами Траяна и Адриана – в начале II в. н. э., в эпоху, когда активно обсуждались темы тирании и хорошего правления, тогда как новая правящая династия активно стремилась противопоставить себя деспотизму и нестабильности предшественников.

Наш третий автор, Дион Кассий, писал совершенно в иной обстановке. Он родился в середине 160-х гг. н. э. в Никее (северо-запад современной Турции) и приступил к своей «Римской истории» только в начале III в. н. э. Жил он в менее стабильные времена, чем те, что предоставили Тациту и Светонию простор для научной деятельности: они были свидетелями начала римской эпохи знаменитых «пяти хороших императоров»; Дион же увидел ее завершение со смертью Марка Аврелия в 180 г. н. э.[4] Последующие годы ознаменовались чередой тирании, гражданских войн и кризисов в провинциях, и на протяжении большей части этого времени Дион, в силу своей профессии, находился в центре событий.

Хотя Дион был выходцем из влиятельной семьи в Вифинии, он (как ранее его отец) сделал успешную сенаторскую карьеру в Риме. Он служил военачальником, управлял провинцией, дважды побывал консулом и, наконец уйдя в отставку в 229 г., вернулся в свою родную провинцию Вифиния и Понт. Непростая культурная идентичность Диона нашла отражение в его произведении: это история Рима, часто продиктованная сенаторскими заботами о государстве, свободе и тирании, но написанная на языке и в рамках литературной традиции классической Греции.

В отличие от Тацита и Светония, Дион не выбрал для себя поджанр исторической литературы (анналистический, биографический и т. д.), который накладывал бы ограничения на его тематику или структуру текста. Он взялся писать историю Рима от прибытия легендарного Энея в Италию до его собственной отставки в конце третьего десятилетия III в. н. э. Его труд – общим счетом 80 книг – занял у него около двадцати двух лет: десять на исследования, двенадцать на написание. Структура в целом хронологическая, но Дион позволил себе больше гибкости, чем Тацит: он вводит недатированные анекдоты, когда они лучше всего характеризуют развитие его персонажа, или объединяет нити повествования разных лет в один раздел в интересах краткости и ясности.

Не вся «Римская история» Диона сохранилась до наших дней. Та часть труда, которая охватывает период с 69 г. до н. э. по 46 г. н. э. (туда входит почти все царствование Мессалины), сохранилась такой, какой ее написал Дион, – в традиции непрерывно переписывавшихся манускриптов. Остальные книги дошли до нас лишь частично в выдержках и кратких пересказах, сделанных более поздними авторами.

Ни один из наших трех основных историков не был непосредственным современником Мессалины, и их рассказы о ее деяниях явно не свидетельства из первых рук. Скорее, эти авторы полагались на совокупность утраченных источников, на которые они дают прямые ссылки редко и с удивительной непоследовательностью. Некоторые из них были официальными: например, acta diurna, где ежедневно фиксировались официальные мероприятия, судебные процессы и речи, и acta senatus, архив протоколов собраний сената, который был доступен Тациту и Диону, так как они были сенаторами. Всадник Светоний мог не иметь прямого доступа к acta senatus, но у него было другое преимущество: он служил секретарем и архивистом при императорах Траяне и Адриане – и эта должность давала ему привилегию доступа к частным императорским запискам и корреспонденции, которые он порой цитирует прямо. Все трое также пользовались письменными свидетельствами современников – записями речей, недавними историческими сочинениями и автобиографиями – и обращались к устной традиции[5]. Например, Тацит, рассказывая историю падения Мессалины, заявляет: «Я передам только то, о чем слышали старики и что они записали»{9}.

Наконец, важно отметить, что римский взгляд на историю как таковую фундаментально отличался от нашего. В античном мире исторический труд предполагал в равной мере и реконструкцию исторической реальности, и упражнение в литературном творчестве, и внимание в этих текстах беззастенчиво уделяется персонажам, повествованию, обстановке, жанру, риторическим и текстуальным аллюзиям. Женские образы были особенно подвержены этим процессам нарративной манипуляции. Жизнь женщин была обычно хуже документирована, чем жизнь мужчин, – их поступки зачастую не принадлежали к числу тех, что попадают в официальные протоколы типа acta, а их власть почти всегда реализовывалась через частные каналы влияния – поэтому их истории было легче исказить. Творческий элемент римской историографии может многое предложить современному историку – при надлежащем анализе в литературных решениях римских историков можно почерпнуть немало информации об их идеях и пристрастиях, – но они могут ввести в опасное заблуждение, если их изобретательность окажется незамеченной.

I

Одна свадьба и одни похороны

Двор принцепса охватила тревога…

Тацит. Анналы, 11.28

История падения Мессалины в изложении Тацита выглядит примерно так{10}.

Свадебные торжества в императорском дворце на Палатине были в полном разгаре. Уже наступила ранняя осень 48 г. н. э., но вечера в Риме все еще были достаточно теплыми для празднеств на открытом воздухе. Невеста была в традиционном красно-желтом покрывале, мужские и женские хоры возносили песнопения Гименею, богу брака, собрались свидетели, гостей чествовали и угощали. Не скупились ни на какие расходы, это было свадебное гулянье на века.

К несчастью, невеста была уже замужем. И что особенно прискорбно, человек, за которым она была замужем, являлся верховным правителем большей части известного мира. На увитом цветами брачном ложе в объятиях Гая Силия, красивого молодого патриция и будущего консула, возлежала Мессалина, императрица Рима и законная жена Клавдия, императора земель, простиравшихся от острова Британия до сирийских пустынь.

Едва ли Мессалина и Силий вели себя осторожно в своем любовном торжестве, и это, по выражению Тацита, «в городе, все знающем и ничего не таящем»{11}. Нигде эта врожденная римская склонность к сплетням не проявлялась так ярко, как при императорском дворе, разросшемся, богатом и преисполненном безжалостной конкуренции, где уже около восьмидесяти лет, с тех пор как он появился, слухи и скандалы всегда были вопросом жизни и смерти. И вот уже, когда Мессалина и Силий проспались от вина и секса, из Тройных ворот по Остийской дороге на юго-запад в Остию выехали гонцы.

В середине I в. н. э. портовый город Остия поддерживал жизнь Рима. Он был расположен примерно в 25 км к юго-западу от столицы, и именно там легионы рабочих ежедневно разгружали товары, прибывавшие со всего Средиземноморья и других стран, и складывали их горами на баржи, направлявшиеся вверх по Тибру, к многолюдному городу и его миллиону потребителей. Именно через Остию богатые римляне получали жемчуг из Персидского залива, испанское серебро, благовония из Египта, пряности из Индии и китайские шелка. Благодаря этим предметам роскоши город и его купцы невероятно разбогатели, но шла там и более важная торговля – та, от которой могла зависеть императорская корона и даже жизнь.

Вопрос поставок зерна – его привозили по большому торговому пути, благодаря которому миллион римлян мог кормиться с пойменных равнин Египта, – привел той осенью Клавдия в портовый город. Он собирался проконтролировать логистические цепочки и возглавить церемонии жертвоприношений, которые должны были обеспечить безопасность кораблей, отправлявшихся из Александрии с зерном из дельты Нила, чтобы предстоящей зимой городское население было должным образом накормлено и политически благонадежно. Вместо того чтобы появиться рядом с мужем в качестве первой леди, императрица Мессалина сказалась больной и осталась в Риме.

Гонцы, прибывшие к воротам Остии с вестями о «свадьбе» Мессалины и Силия, не рискнули приблизиться к самому императору. В конце концов, фраза «не убивайте гонца» становится не столько идиомой, сколько мольбой, если адресат управляет величайшей армией мира, а сообщение гласит, что его жена выходит замуж за другого. Вместо этого гонцы отправились прямиком к его советникам – Каллисту, Нарциссу и Палласу. Бывшие рабы императора, стремительно ставшие самыми близкими и влиятельными конфидентами Клавдия, они были в числе самых успешных игроков придворных политических игр, каких когда-либо видал Рим.

Новость поставила императорских вольноотпущенников перед серьезной проблемой. Мнение было единодушным: если Мессалина так открыто отмечает бракосочетание, то ее следующий шаг очевиден; любовники демонстрируют свои намерения столь откровенно, что это явно походит на начало государственного переворота. Гай Силий был тем человеком, который мог стать императором. Он был голубых кровей, обладал харизмой, благородной внешностью и умом, отточенным лучшим образованием, какое только можно купить за деньги. В политические игры Силий играть умел и желал: он уже был избран консулом на следующий год. Мессалина, по их предположению, планировала свергнуть Клавдия, велеть Силию усыновить ее сына Британника и посадить своего любовника на императорский трон. Это был не просто роман; это был заговор с целью свержения императора – чтобы спасти Клавдия, требовалось избавиться от Мессалины.

Но как обрушить эту новость на императора? Советники Клавдия знали, что Мессалина имеет над ним власть; знали все. Стареющий император так же пылал страстью к своей молодой жене, как его молодая жена – к Гаю Силию. Если он увидится с ней, игра будет кончена; нельзя было допустить, чтобы Клавдий выслушал свою жену. Чем больше советники обсуждали проблему, тем яснее им становилось, что при всей очевидности вины Мессалины ее низвержение не гарантировано. Паллас устранился, Каллист советовал проявить осторожность и не спешить, что, по сути, было тем же самым. Поэтому задача придумать, как сообщить Клавдию о предательстве жены, выпала Нарциссу. Действовать следовало быстро. Мессалина, решил он, не должна получить предупреждение об обвинениях против нее. Но от кого эти обвинения должны были исходить в первую очередь? Не от него, конечно: ему было что терять, и слишком много.

Вместо этого Нарцисс привлек к делу двух фавориток Клавдия, Кальпурнию и Клеопатру. (Любовь к жене – что, возможно, неудивительно – отнюдь не требовала моногамии от самого могущественного человека в мире.) Нарцисс надеялся, что удар по гордости императора будет не так силен, если он услышит вести о предательстве жены от двух своих любовниц. Кроме того, заставив Кальпурнию и Клеопатру сделать первый шаг, вольноотпущенник выигрывал драгоценное время, чтобы оценить реакцию Клавдия, прежде чем запачкать собственные руки. Взамен, по мнению Нарцисса, женщинам стоило подумать о дарах, возможностях, влиянии, власти и даже положении, которые сулило им падение супруги их любовника. Что касается иронии ситуации, когда две любовницы мужа обвиняют его жену в прелюбодеянии, тут Нарцисс был уверен: Клавдий ее не заметит.

Кальпурнии и Клеопатре не составило труда добиться приватной аудиенции у императора. Как только трое остались наедине, Кальпурния со слезами бросилась в ноги Клавдию и объявила, что Мессалина в Риме вышла замуж за Силия. Император, не веря своим ушам, обратился к Клеопатре, которая кивнула и попросила его, как было спланировано, позвать Нарцисса. Вольноотпущенника пригласили, и он подтвердил, что слухи правдивы. Он сказал Клавдию, что все были свидетелями бракосочетания его жены – народ, сенат, армия – и что, если не действовать быстро, новый муж его жены захватит город.

Клавдий созвал своих советников. Когда придворные (у них были конкурирующие интересы, и каждому было что терять) принялись кричать друг на друга, вместо совета начался хаос. Вскоре, однако, стало понятно, что совет всерьез обеспокоен ситуацией и оценивает угрозу правлению Клавдия как реальную. Они согласились, что нельзя терять время, и императору следует не мешкая отправиться к армии. Его статус для элитных преторианских когорт имел решающее значение: как единственные военные, расквартированные в городских пределах Рима, они поддерживали порядок и обладали полномочиями ставить и низвергать императоров. Личная месть могла подождать, вначале надо было заручиться лояльностью армии и убедиться, что положение Клавдия надежно.

Клавдий ударился в панику. Говорят, он вновь и вновь переспрашивал, остается ли Силий его подданным и сохраняет ли он еще власть над своей империей.

А в Риме Мессалина и Силий продолжали веселиться. Осень была в самом зените, и празднование набирало обороты в расточительности и распутстве. Дворец был полон давильнями для вина, из каждой текли потоки, наполнявшие амфоры прежде, чем гости императрицы успевали их осушить. Женщины были одеты как вакханки – дикие спутницы бога вина Бахуса – в венки из виноградных лоз и звериные шкуры. Они и вели себя как вакханки, выплясывая экстатические танцы и хором исполняя ритмические песнопения.

Мессалина появилась во главе сборища, с распущенными по плечам темными волосами; подле нее был Силий, увитый плющом, в шнурованных котурнах, какие носили актеры античных трагедий. Это было уместное дополнение к его костюму, учитывая, какой поворот вот-вот примут события.

Вино, опьянение и жара поздней осени, должно быть, оказались забористой смесью; в какой-то момент среди ночи Веттий Валент, знаменитый врач и один из бывших любовников императрицы, выбрался из толчеи и залез на высокое дерево. Перед ним простирались Рим, окружающие его холмы и сельская местность до самого побережья. Когда он добрался до верхних веток, толпа внизу стала спрашивать, что он видит. Странно, сказал он, но похоже, что над Остией бушует страшная буря.

Вскоре открылась и природа этой бури. Несмотря на указание Нарцисса, что императрица не должна услышать о выдвинутых против нее обвинениях, из Остии стали прибывать гонцы с сообщениями, что Клавдий обо всем знает, что он уже выехал и намерен отомстить. Вечеринка прервалась; гости торопливо расходились, чтобы оказаться подальше от предполагаемого противостояния. Мессалина и Силий тоже уехали: он направился прямиком на Форум, чтобы обратиться к своим должностным обязанностям и сделать вид, будто ничего не случилось; она искала убежища в так называемых Садах Лукулла на Пинции, которыми недавно завладела.

Тем временем во дворец прибыли центурионы, и всякий гость, который там остался или попытался спрятаться, оказывался арестован. Когда Мессалины достигли вести о том, что ее приближенных хватают, она пришла в ярость и начала действовать. Она приказала отправить своих детей от Клавдия – Клавдию Октавию, которой было около девяти лет, и почти восьмилетнего Британника, – к их отцу. Она также призвала весталку Вибидию – старейшую среди девственных жриц, которые поддерживали символический огонь в очаге империи и обладали чрезвычайными полномочиями правового заступничества, – ходатайствовать за нее перед Клавдием.

Наконец, сама Мессалина отправилась пешком через весь город в сопровождении всего лишь трех верных приближенных, внезапно оказавшись в изоляции среди городских толп. Она не сомневалась в том, что, стоит ей увидеть своего мужа – или, возможно, стоит только мужу увидеть ее, – как ситуация разрешится. Достигнув городских ворот, императрица села на единственное транспортное средство, которым смогла воспользоваться, и отправилась в Остию на телеге с садовым мусором.

Атмосфера в карете Клавдия, катившей по дороге из Остии в Рим, была напряженной. Императора раздирали противоречивые чувства. Он то обличал беспутство Мессалины и проклинал ее неверность; то пускался в воспоминания об их свадьбе, их отношениях, о двух маленьких детях. И вот, как того опасался Нарцисс, показалась Мессалина. Она стояла посреди Остийской дороги, крича, плача и умоляя мужа – ради Британника и Октавии – выслушать ее.

Нарцисс перекрикивал ее, перечисляя ее преступления, обзывая Силия, описывая грязные подробности их романа и их свадьбы. Одновременно он передавал Клавдию документ за документом, где сообщалось о мнимом распутстве его жены. Он знал, что в присутствии Мессалины нужно отвлекать не только ум Клавдия, но и его глаза. Все это время император оставался странно молчаливым. Он видел свою жену, он взял досье Нарцисса, но ничего не сказал.

Кавалькада двигалась к Риму. Когда она приблизилась к воротам, Британник и Октавия попытались выйти навстречу отцу. Нарцисс просто не пустил их. Труднее было избавиться от весталки Вибидии. Она требовала, чтобы Мессалине предоставили суд и защиту, отказываясь уходить, пока не получит гарантий. Нарцисс пообещал, что император, конечно, выслушает жену – назавтра у нее будет возможность опровергнуть обвинения, если на то есть основания. Вибидии тем временем было велено вернуться в храм и заняться своими религиозными обязанностями.

Очутившись в городе, Нарцисс повез Клавдия прямо к дому Силия и устроил ему экскурсию. В вестибюле среди других портретов предков Силия висело изображение его отца – того самого отца, которого судили за заговор против императора Тиберия[6]. Зная о неизбежном приговоре, отец Силия совершил самоубийство, а сенат конфисковал большую часть его имущества и постановил уничтожить его изображения. То, что его сын вывесил его портрет, без сомнения, было нарушением указа сената, но вдобавок это можно было интерпретировать как декларацию революционных намерений. Экскурсия продолжалась. Нарцисс показал Клавдию предметы мебели, когда-то стоявшие в его дворце, и вещи, унаследованные от его предков, Друзов и Неронов: краденые подарки, которые могла отдать Силию только жена Клавдия.

Гнев Клавдия, закипавший, пока он молчал, теперь выплеснулся наружу – вместе с угрозами и проклятиями в адрес жены и любовника. Нарцисс сопроводил императора прямо в лагерь преторианцев. Они были уже там, готовые к собранию, организованному Нарциссом. Обвиняемые тоже были там – схваченные, закованные в кандалы и ожидающие приговора. Клавдий воздержался от своих обычных пространных речей; в этот раз он произнес всего несколько слов, тщательно взвешивая каждое и, насколько возможно, скрывая свои эмоции.

Реакция преторианских когорт не соответствовала сдержанному тону Клавдия. В их рядах поднялся шум; яростно крича, они требовали назвать имена всех сопричастных и позаботиться об их должном наказании.

Начали с Силия. Обвинения против него были зачитаны, и он не сделал попытки их опровергнуть. Как и его отец, он знал, что обвинение в преступлении против императора могло значить только одно, и при взгляде на толпу ревущих солдат справедливо решил, что приговор уже вынесен. Он попросил лишь о быстрой смерти. Эту просьбу охотно и немедленно удовлетворили.

Убийство Силия стало первым в потоке казней без суда и следствия. Ряд богатых и знатных всадников последовали примеру Силия, стойко приняв казнь. Первым был Тиций Прокул, затем Веттий Валент – буря, которую он увидел над Остией, наконец настигла его. Оба признали вину, и обоих тут же казнили. Затем последовал некто Травл Монтан; совсем юный, почти подросток, он был скромен и ошеломляюще красив. Он провел в постели императрицы всего одну ночь, но не снискал милосердия императора. Затем – Помпей Урбик; Савфей Трог; сенатор Юнк Вергилиан; Сульпиций Руф, прокуратор гладиаторской школы, и Декрий Кальпурниан, префект ночной стражи. Земля была усеяна мертвыми телами бывших любовников Мессалины.

Теперь на сцену вышел актер. Мнестер был ярчайшей звездой своего времени; Калигула был таким горячим его поклонником, что всякого, кто разговаривал во время представлений Мнестера, он приказывал стаскивать с места и пороть. На этом, последнем своем спектакле, Мнестер дал публике тот драматизм, которого она желала. Он не отрицал, что спал с Мессалиной; напротив, он сделал скандальное заявление, что она его принудила к этому – отметив, что, в отличие от своих влиятельных товарищей по несчастью, он был не в том положении, чтобы отказывать императрице. Чтобы подчеркнуть свою мысль, он разорвал на себе одежду и показал толпе шрамы от плетей рабства, пересекавшие его спину вдоль и поперек. Впервые в тот день Клавдий заколебался, но Нарцисс убедил его продолжать – отметив, что Мнестер все-таки спал с Мессалиной, хотел он этого или нет. Так что Мнестер был тоже убит, и свита императора возвратилась во дворец ужинать.

На противоположной от лагеря преторианцев стороне города, в Садах Лукулла, Мессалина готовилась защищаться. Императрица не испытывала отчаяния, заставившего Силия просить лишь о быстрой казни; она была убеждена, что, если муж услышит ее, увидит ее, он не сможет отдать приказ о казни. Мессалина не сомневалась: если она будет просить, молить и отрицать, муж простит и забудет. Более того, она была настолько уверена, что страх уже начинал превращаться в гнев, а гнев – в планы: планы, направленные в первую очередь против Нарцисса.

Уверенность Мессалины была не совсем безосновательной. Ужин в императорском дворце был в самом разгаре; вино лилось рекой, и Клавдий достиг той стадии опьянения, когда мысль помириться с бывшей кажется хорошей идеей. Он подозвал слугу и приказал сообщить «несчастной», чтобы она явилась к нему наутро для объяснений. Нарцисс запаниковал. Он видел, что решимость Клавдия ослабевает, и знал, что император скоро закончит ужин и удалится в спальню; ту самую спальню, которая в мягком свете ночи будет наполнена самыми приятными воспоминаниями Клавдия о жене. Нарцисс выскользнул из пиршественного зала и отвел в сторонку стражника. Мессалину следует казнить в этот же вечер, сказал он. Приказ Клавдия. Времени терять нельзя.

С Палатина немедленно двинулась группа солдат, пересекла город и начала обыскивать сады. Мессалина была со своей матерью, Домицией Лепидой; они не были близки, но теперь, в роковой для дочери час, мать была рядом. Пока солдаты приближались, Лепида уговаривала свою дочь не ждать, а взять дело в свои руки и убить себя, чтобы избежать позора и бесчестья казни. Игра окончена, говорила она; единственное, что может сделать Мессалина, – это храбро встретить смерть. Но Мессалине под силу было только лежать ничком на земле, плача и причитая.

В таком положении солдаты и нашли ее. Трибун приблизился к императрице в молчании, но, когда вольноотпущенник, отправленный Нарциссом проследить за исполнением приказа, выкрикнул грубое ругательство, до Мессалины наконец дошла реальность ее положения. Она взяла дрожащими руками кинжал, поднесла его к горлу, потом к груди, потом опять к горлу, но не смогла решиться. В конце концов трибуну, уставшему смотреть на ее нерешительность, пришлось прикончить ее.

Клавдий еще ужинал, когда получил весть о гибели жены. Гонец не сказал, было ли это самоубийством или убийством, а Клавдий не спрашивал. Он не выдал ни малейших эмоций – ни печали, ни радости, ни гнева, ни жалости. Он лишь подозвал слугу и велел налить себе еще вина.

II

Мраморная сцена

На Капитолий взгляни; подумай, чем был он, чем стал он:

Право, как будто над ним новый Юпитер царит!

Овидий. Наука любви, 3.115–116[7]

Когда родилась будущая императрица Мессалина – скорее всего, в начале 20-х гг. н. э., – Рим был величайшим городом величайшей империи, которую когда-либо видел мир. Римская империя представляла собой обширную сеть провинций, простирающихся от Рейна до Евфрата, окруженную широкой буферной зоной вассальных царств, что cделало город в ее центре чрезвычайно богатым.

Раскинувшийся на знаменитых семи холмах, Рим был основан (в результате братоубийства и божественного вмешательства, если верить легендам о его мифическом основателе Ромуле) в середине VIII в. до н. э., но Рим I в. н. э. изменился до неузнаваемости даже по сравнению с тем городом, каким он был столетием раньше. Небольшие храмы из кирпича и туфа, возведенные конкурирующими аристократами Поздней республики, сменились огромными комплексами, предназначенными для политики, коммерции, обрядов и игр и облицованными сияющим отполированным мрамором, что доказывало величие и щедрость одного императора. Мессалина родилась в период правления Тиберия, но город, в котором она родилась, был творением его предшественника Августа. Это было место невообразимой роскоши – живой памятник имперской власти Рима и, не столь очевидным образом, династической власти его императорской семьи. Это был город, который не мог не формировать своих детей.

В конце I в. до н. э. Август построил целый новый форум, ныне известный как Форум Августа. В то время как старый Рим с его древним Римским форумом рос медленно и стихийно, превращаясь в неправильной формы плавильный котел из различных стилей и материалов, Форум Августа был спроектирован и построен одним махом с нуля на месте снесенных трущоб{12}. Комплекс обладал как стилистической, так и тематической целостностью: каждая деталь была рассчитана на то, чтобы донести до зрителя идею превосходства Августа.

Обширная площадка из полированного мрамора простиралась перед храмом Марса-Мстителя, который возвышался на подиуме на северо-восточном краю Форума. Октавиан (будущий император, который с 27 г. до н. э. будет известен как Август) дал обет построить это святилище Марса-Мстителя в 42 г. до н. э., после битвы при Филиппах, когда он окончательно разгромил войска, возглавляемые Брутом и Кассием, убийцами его приемного отца Юлия Цезаря{13}. С каждой стороны возвышались колоннады, скрывавшие тенистые галереи с полукруглыми экседрами. Вдоль колоннад стояли статуи «выдающихся мужей» (summi viri) римской истории, а в экседрах – изображения мифических основателей Рима. На западной стороне можно было увидеть торжествующего Ромула с доспехами поверженного врага в руках. На восточной – Энея, предка Ромула и, как утверждалось, приемной семьи Августа, Юлиев, – бегущего из горящей Трои в Италию с престарелым отцом на спине и малолетним сыном рядом. Наконец, там была статуя самого Августа, правящего колесницей с четверкой лошадей – прямого наследника всех прошлых героев Рима.

Молодой император также перестроил древний Римский форум, примыкавший к его новому комплексу{14}. Новое здание сената, начатое при Юлии Цезаре, было наконец достроено, и новые ростры – возвышение, с которого произносились речи, – были украшены носами кораблей Антония и Клеопатры, захваченных в сражении при мысе Акций в 31 г. до н. э., и увенчаны конной статуей 19-летнего Октавиана, изготовленной по заказу сената в 43 г. до н. э.{15} Будучи женщиной, Мессалина никогда не выступала в сенате или на рострах от своего имени, но сначала она будет оказывать влияние на речи и дебаты, а затем сделается их темой. Взглянув перед собой поверх толпы слушателей, оратор на рострах видел новый храм, высившийся на юго-западном конце Форума. Это был храм Божественного Юлия, построенный Октавианом в честь Юлия Цезаря (постановлением сената его объявили богом в 42 г. до н. э.). Его освящение после триумфального возвращения Октавиана в Рим в 29 г. до н. э. ознаменовало новую эпоху, в которой римляне станут поклоняться людям, вначале строго посмертно, но со временем все чаще и при жизни{16}.

Не все было новым. Август постарался сохранить великие древности старого Римского форума на их изначальных местах{17}. Там был Черный камень, как считалось, отмечавший древнее культовое место или даже могилу Ромула. Сохранялся и umbilicus Romae – «пуп Рима» – по легенде, место, где плуг Ромула впервые вонзился в римскую почву и откуда все еще измеряли все расстояния от Рима и обратно. Император также проводил программы реставрации, и чуть ли не все великие постройки времен республики приобрели новые сверкающие имперские одежды.

Он не скупился ни на какие расходы. Полы в зданиях времен Августа были вымощены геометрическими узорами из разноцветного мрамора. Пурпурный порфир из Египта, серо-зеленый циполин с Эгейского моря, золотистый нумидийский из Северной Африки{18}. Эта география приглашала каждого римлянина совершить путешествие по миру, завоеванному Августом, не покидая центра своего родного города.

Эти строительные проекты были политическими заявлениями, но они же были и подарками для общества. Прогуливаясь по Форуму Августа, римский плебей мог вкусить немного жизни аристократа. Он получал доступ к материальной роскоши – колоннам, экзотическим материалам и ярким краскам, – украшавшей пространства элитных домов. Он мог гордиться статуями великих героев раннего Рима. Для римского народа это были общие предки и образцы для подражания – они заменяли портреты поколений семей, украшавшие атриумы аристократических домов.

Столь величественная обстановка разительно отличалась от того, что основная масса римлян видела у себя дома. Город стал миллионником: такой численности населения Лондон достиг только в 1810 г., а Нью-Йорк – и вовсе в 1875 г., и скорость и неожиданность римской урбанизации давали о себе знать{19}. Планы новых городов, выстроенных в Средиземноморье при римском правлении, знамениты своей регулярностью, строгой прямоугольной сеткой и зонированием (что впоследствии будет считаться символами римской рациональности и практичности), но сам город-прародитель был муравейником. Земля была дорога; хозяева трущоб строились вверх, и доходные дома, известные как insulae, то есть «острова», достигали высоты в пять этажей. Пожары были постоянной опасностью, как и инфекционные болезни, несмотря на достаточно развитую инфраструктуру канализации, акведуков и бань. Улицы в этих частях города, где свет заслоняли монолитные «острова», были тесными и лихими местами: вся мостовая была занята лотками и лавками, от торгующих едой навынос угловых заведений неслись кухонные запахи. А еще шум – торговли, криминала и семейной жизни, – должно быть, был непрерывным и неизбежным. Идеальная среда для распространения слухов.

Мессалина и ее родня занимали противоположный конец спектра. Блеск имперского золота, заманивший столь многих новых городских бедняков в трущобную жизнь, позволил городской элите обустраивать свои дома с невиданной до тех пор роскошью. В 78 г. до н. э., когда Марк Лепид построил себе новый дом по необычайно роскошному на тот момент проекту, наблюдатели сошлись во мнении, что он был самым лучшим в Риме[8]. К 45 г. до н. э. – не прошло и тридцати пяти лет – он уже, как говорили, не входил в первую сотню{20}. Марка Лепида в 78 г. до н. э. критиковали за использование кроваво-красного, с пурпурными прожилками нумидийского мрамора для порогов дверных проемов; через двадцать лет, в 58 г. до н. э., миллионер Марк Эмилий Скавр украсит свой атриум колоннами из цельного блестящего черного мелийского мрамора, вознесшимися на двенадцатиметровую высоту{21}. В 40-х гг. до н. э. талантливый и упорный Мамурра, служивший главным военным инженером Цезаря во время его галльских кампаний, пошел еще дальше: он облицевал мрамором все стены сплошь, а все колонны в его доме были сделаны из цельного каррарского или каристийского камня{22}.

Если мрамор от пола до потолка, допустим, казался кому-то холодным, аляповатым или просто слишком дорогим, хватало и других вариантов убранства. Классический вариант – фрески. Огромные пейзажи по всему периметру комнат погружали зрителя в иные миры: роскошная вилла на берегу моря, или пышный итальянский сад, или даже экзотический ландшафт недавно покоренного Египта, где в волнах Нила появлялись и исчезали бегемоты, крокодилы и тростниковые лодки, а между выстроившимися вдоль его берегов храмами пировали и предавались оргиям люди. Потом мода изменилась, и на красном, охряно-желтом или лаково-черном фоне, в обрамлении тонких колонн, украшенных гирляндами лотосов в египетском стиле, стали изображать мифологические сцены. Сюжеты были часто связаны между собой неочевидными тематическими или генеалогическими нитями, демонстрируя гостям знакомство не только с новейшими модами, но и с эпосом Гомера, и с запутанной греко-римской мифологией.

Залы богатых людей, и без того блиставшие фресками или экзотическими породами мрамора, тогда, как и теперь, были заполнены коллекциями разорительно дорогих предметов античного искусства. Римляне знали, что их прославленные предки на самом деле были неотесанными головорезами, и это их раздражало. За искусством достаточно было отправиться в Грецию. В Грецию они и отправлялись. С конца III в. до н. э. римляне покупали, воровали или вымогали греческие шедевры в невероятных масштабах. Один за другим корабли, груженные бесценными мраморами, бронзами и живописными панно отправлялись из центров греческой культуры к центру римского богатства.

В городе состоятельные люди скупали и сносили целые кварталы, устраивая для себя сады наслаждений. В этих обширных городских парках, как и в своих просторных загородных владениях, удаленных от жары и грязи города, они стремились перещеголять природу, возводя горы, выкапывая пещеры, создавая искусственные реки, которые они называли «Нилом» или «Евфратом»[9]. Как раз на этой волне состязаний в садово-парковой архитектуре Лукулл разбил свой террасный парк на холме Пинций – во владениях, ради которых Мессалина впоследствии, по легенде, пойдет на убийство и в которых она потом будет убита сама.

По крайней мере на первый взгляд, Мессалина выбрала подходящее время, чтобы родиться в семье римской элиты. Однако римская аристократия все еще приходила в себя после столетия гражданских раздоров и пятидесяти лет гражданских войн, предшествовавших единовластию Августа.

В 146 г. до н. э. Рим получил неоспоримое господство над Средиземноморьем. Разрозненные города-государства, составлявшие в то время Грецию, полностью капитулировали после захвата и разграбления Коринфа. Весной того же года был полностью разрушен Карфаген, так долго соперничавший с Римом за морское превосходство. Но даже когда Карфаген сгорел, победоносный римский военачальник Сципион Эмилиан размышлял о потенциальных последствиях неоспоримого господства для Рима. «Славный миг, Полибий, – якобы заметил он, – но есть у меня ужасное предчувствие, что однажды та же участь постигнет и мою собственную страну»{23}. Его комментарий оказался удивительно прозорливым.

Вознаграждение за политический успех теперь принципиально отличалось от того, что имели в виду аристократы VI в. до н. э., когда создавали республиканскую систему распределения власти. Тогда ценность государственной должности заключалась в уважении и почете, которые общество оказывало кандидату. Теперь же за должностью магистрата в Риме автоматически следовала должность «промагистрата» в провинции{24}. Она давала лицу, занимающему ее, право командовать армией и прямую власть, причем его решения сенат мог контролировать только в ретроспективе, после того как истекал год его полномочий{25}. Он мог вести завоевательные войны, обогащавшие его войско и делавшие его по возвращении богом в глазах публики. А если он был готов допустить чуточку коррупции, то можно было заработать большие деньги. По мере того как ставки росли экспоненциально, система сдержек и противовесов, предназначенная обуздывать индивидуальные амбиции, под напряжением давала трещины. Влиятельные политики начали собирать личные армии и слагать с себя полномочия. Заключались и разрывались союзы, а частные разногласия, спровоцированные эгоистическими устремлениями отдельных людей, разрешались на полях сражений по всему Средиземноморью.

На эту арену и ворвался будущий император Август в 44 г. до н. э. Тогда он был известен под именем Октавиана, ему было девятнадцать, и он, по собственному утверждению, был законным наследником как состояния, так и политической должности своего погибшего двоюродного деда и приемного отца, Юлия Цезаря. Когда Цезарь был заколот в мартовские иды группой сенаторов с Кассием и Брутом во главе, Октавиан проходил военную подготовку в Аполлонии, городе в Балканском регионе, тогда называвшемся Иллирия (на территории современной Албании). Как только весть об убийстве Цезаря дошла до Октавиана, он сразу отправился на корабле в Италию.

Именно с этого момента, а не с рождения в 63 г. до н. э. начинает Октавиан Res Gestae – описание своей жизни и достижений – «Деяния божественного Августа», и начинает с таких примечательных слов: «В 19 лет я по своей инициативе и на свои средства снарядил войско, с помощью которого я вернул свободу государству, угнетенному господством (одной) клики»{26}. Кто именно входил в эту «клику», по-видимому, зависело от личных интересов Октавиана в тот или иной момент.