Житие Сам Няма или записки агента межгалактической разведки

ЖИТИЕ САМ НЯМА или записки агента межгалактической разведки седьмого класса

ГЛАВА ПЕРВАЯ о том, что я такое, и как стал странствующим рыцарем.

ПРОЛОГ

Вы знаете, я часто сомневаюсь в том, что я – человек. Это началось давно, еще в шесть лет. Я тогда заболел какой-то неизвестной болезнью и всё изменилось. Думали даже, что я откину копыта, но я выжил, всем на удивление. Мои родители радовались, что я жив и здоров. Но если бы они знали, что вместо их сына, у них в семье теперь растет Нечто, что и само не знает, какой оно породы. Вероятно, они бы ужаснулись, и может быть, стали испытывать ко мне отвращение и стыд, смешанные с ненавистью, как к существу, отнявшему у них сына и паразитирующему в его теле. Да я и сам тогда не понимал, что я такое, и когда меня привезли «домой» из больницы, первое время чувствовал себя не в своей тарелке. А ведь так оно и было! Некоторые странности в моём поведении тогда списали на последствия болезни. Но с тех пор, относились ко мне настороженно, видно что-то чувствовали такое. Однако, потом привыкли, заставили себя верить, что всё у них нормально, и всё пошло своим чередом. Вообще-то я старался не расстраивать понапрасну своих стариков, хорошо учился, помогал по дому и всё такое. Теперь-то, когда остался только один старикан, я могу смело обо всём рассказывать, не боясь его травмировать. Он-то давно считает меня чокнутым. Старикан тогда первым почуял неладное, как-то сразу ко мне насторожился, но мозгов, чтобы понять, что произошло с его сыном, у него не хватило, и он сменил первоначальную враждебность на полное ко мне равнодушие. Только иногда, когда «принимал лишнего на грудь», его неосознанная враждебность принимала агрессивные формы. Однажды, когда мне было по вашему летоисчислению уже пятнадцать, он даже отважился на то, чтобы убить меня. «Матери» дома не было, она находилась в командировке, и старикан гонялся за мной по всему дому с огромным кухонным ножом, выкрикивая самые страшные ругательства. Мне то его было даже по своему жаль. В конце концов, мне надоело уворачиваться от его выпадов и бегать по комнатам, изображая смертельно напуганного подростка, и я просто отобрал у него нож, а самого «обесточил», выкачал из него большую часть энергии, оставив только то количество, что необходимо для поддержания жизнеобеспечения и уложил спать. Пришлось, правда, еще поработать над его памятью, найдя и стерев эту часть воспоминаний, чтобы потом не мучился.

Старик жив и до сих пор. Ему за семьдесят. Он еще здорово «закладывает за воротник», успевая при этом жаловаться на свое здоровье. Заниматься его жизнеобеспечением мне некогда, да и надоело «подкручивать гайки» в его биомеханизме выпуска 1932 года, к которому он сам относится хуже некуда, потратив большую часть своей жизни на его активное разрушение. Конечно, можно было бы подкорректировать его «отдел управления», но это уже было бы грубое нарушение каких-то там норм, о которых я всегда знал, с самого начала, но до сих пор не подозреваю от кого. Тогда мой старикан превратился бы в биоробота, перестав быть индивидуальной человеческой единицей. Хотя по мне, большинство из них неплохо бы перепрограммировать. Насмотрелся я на них! Нерациональность их поведения просто ужасна. Они вытворяют такие вещи, которые невозможно ни понять, ни как-то объяснить. Я смотрю на свою фотографию тех лет и вижу огромный, чуть не раздавивший меня тогда ужас, навсегда застывший в моих визорах. Еще бы, очутиться в 1969 году по новому земному летоисчислению, в «стране победившего социализма», как они ее тогда называли, в одном из безликих поселений на берегу реки Долга, где все пропахло гниющей рыбой и хлоркой. Этот запах преследует меня до сих пор. Из-за жутких антисанитарных условий и летней жары, местные жители периодически страдали кишечными инфекциями, самые страшные из которых – холера и брюшной тиф. С шести до двенадцати лет я пережил там только холеры, три большие эпидемии, не считая остальных видов массовых заболеваний. Мне то всё это было совсем не страшно, потому что сам я никогда и ничем не болею. Однако, вся эта суета с эпидемиями очень утомительна. Кстати, холера – довольно забавная болезнь. Когда, заболевший ею человек, за пару дней выпустив из своей задницы, вместе с обильной кровью всё, кроме мозгов, наконец, испускает дух, то в нём, если оставить его лежать при сорока или даже сорокапятиградусной температуре, что бывает там летом, происходят необратимые биохимические процессы, вытворяющие с его телом всякие штуки. Представьте, лежит себе смирно воняющий труп, и вдруг, часа через два, начинает двигаться – садится или переворачивается, жутко корчится, у него начинают сокращаться все мускулы, в том числе и лицевые. А так, как при этих деформациях, из него выходят образовавшиеся внутри газы, как через задний проход, так и через глотку, то можете себе представить, как это шокирует новичков! Извивающиеся, орущие на разные голоса, корчащие рожи и при этом, еще пукающие трупы, кого угодно могут привести в ужас.

Используя неуклюжую метафору, можно сказать, что моё детство щедро присыпано солью и хлоркой. Если ваше детство присыпано тальком, пудрой, и сладкой ванилью, то вам, можно сказать, повезло.

Когда мне было двенадцать, мы переехали, сменив одну дыру на другую. Неизвестно, что руководило моими стариками, когда они совершали переезд через всю огромную страну, чтобы поселиться в таком месте, где добывали один из радиоактивных металлов, так необходимый в то время «нашему» военно-промышленному комплексу, чтобы изготавливать ядерные боеголовки для ракет и топливо для атомных станций и атомоходов. Я везде ставлю кавычки, когда пишу «наш», «наши», «наша», потому что никогда не чувствовал своей внутренней причастности ко всему, что волновало аборигенов страны в которой я жил. Поначалу, я даже шокировал иной раз своих одноклассников, выказывая пренебрежительное отношение к какой-нибудь из их святынь. Например, к законсервированной в мавзолее тушке основателя их государства в его современной редакции или выбрасывая недоеденный кусок хлеба в урну. Многовековой голод аборигенов, периодически умудряющихся голодать и даже вымирать миллионами из-за нехватки пищи, живя на одной из самых богатых всяческими ресурсами части планеты, приучил их обожествлять хлеб, этот обычный кусок углеводов.

Вообще, многочисленные табу и культы, разбросаны здесь в таком же изобилии, как человеческие, собачьи, и кошачьи фекалии, на которые можно наступить в любом месте, даже входя в лифт или ступая за порог собственной квартиры. Ко многому я так и не смог привыкнуть, живя среди них долгие-долгие годы.

Как бы то ни было, я жив до сих пор. И это удивительно, так как большинство моих ровесников уже перекочевали в мир иной, не дожив, даже до сорока. Вы спросите почему? Если бы я знал! Почему тот поселок, в который переехали мои родители, был построен в непосредственной близости от карьера, где добывают радиоактивный металл? Карьер расположен так близко к жилым домам, что от ежедневных взрывов в нём, все здания в поселке сотрясаются и чтобы они не развалились, к ним пристроены специальные бетонные фундаменты, метра в полтора высотой. А ядовитая пыль после взрывов летит прямо на головы людей, живущих в этом месте. «Логика» устроителей всего этого была очень простой – строить жилой поселок рядом с карьером надо было «для удобства», чтобы людям, работающим на этом опасном производстве, было ближе добираться до места работы. Продолжая «логический» ряд, можно сказать, что поселковое кладбище, в которое органически перетекают жилые постройки, расположено так, чтобы всем живущим в поселке, было удобнее и ближе перебираться сюда на захоронение.

Общественная некрофилия пустила такие глубокие корни в сознании аборигенов, что они теперь вымирают в геометрической прогрессии, даже не обращая внимания на катастрофическое убывание своей популяции. Здесь на полные обороты работает машина самоуничтожения в виде периодических военных агрессий против других стран, чудовищной коррупции, нищеты, запущенных и никем не лечимых болезней, регулярных употреблений пищевых и алкогольных суррогатов, не исключающих при этом из «меню» еще целого ряда отравляющих веществ наркотического свойства. Есть и любители быстрых разрушений тела путем убийства и самоубийства. Каждый год, миллионы местных двуногих просто не рождаются, избавленные от жизненной докуки многочисленными, работающими круглосуточно абортариями.

Тем не менее, бодрые дикторы телевидения и радио вещают об успехах, повысившихся показателях чего-то там… и по ТВ периодически показывают радостно суетящихся правителей этой Богом проклятой страны. Как это ни странно, беды её, в последнее время, стали очень волновать меня, хотя я, по сути своей, лишь инородное существо, по странной прихоти судьбы или тех, кто меня сюда послал, лишь наблюдаю за жизнью аборигенов. Время от времени я составляю отчёты, которые мне даже некому посылать. Кое-кто из моих знакомых, этого, то есть появления знакомых, вероятно, не избежать, если живешь на одном месте более года, считает мои отчёты романами, рассказами, новеллами или даже стихами. Вот чудаки-то!

Они всерьёз полагают, что все написанное мною, лишь плод моей болезненной фантазии. А мне всё на руку. Не надо ничего прятать и зашифровывать. Возможно, моё начальство это и не одобрит, но пока я не получал на этот счет никаких инструкций. Писать отчёты я начал в шесть лет, сразу после моего прибытия сюда. Помню самый первый из них. Вот как он выглядел:

«Вышел на море петух, улыбнулся и протух».

Как-то мне в руки попала книжка, которую написал в тюряге один испанский отморозок, наемник, потерявший в морском сражении руку и слегка погревший оставшуюся руку на военной казне королевской армии. Этому парню, чтобы не сойти с ума или не подохнуть от тоски несвободы, надо было как-то создать себе свободное пространство, в котором он мог бы проявлять свое волеизъявление. Во, как! Ну и загнул же я! «Волеизъявление»… Откуда у меня в башке это слово?…Ладно, не буду отвлекаться. Вернёмся к испанцу.

К счастью, он обладал сокровищем воображения, которое помогло ему создать свой мир, в котором он мог как-то существовать, и влиять на героев своего романа. Иной раз, я думаю… Ха-ха – я способен иногда даже на такой сложный процесс. Так вот, пришло мне как-то в голову, что Бог создал этот мир примерно в сходной ситуации. Может быть, он чем-то провинился перед другими богами, ну, там, спёр что-то или набил другому богу физиономию, а может быть, взбунтовался против их божественных порядков. Короче, его посадили в их тамошнюю кутузку и держали там довольно долго. И он, от тоски или той страшной скуки, которую англичане называют «сплином», создал этот мир и скрасил своё одиночество, наблюдая за всем этим бардаком, именуемым «ИСТОРИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА». Потом его выпустили и он забыл о созданном им мире или ему вконец наскучила такая забава? А может быть, он так и помер в тюряге? Кто знает, как там всё было? А созданный им мир продолжает существовать и ещё пытается искать себе подобных, даже не представляя, что Бог то на такую пошлость, как создание других модификаций своей одноразовой фантазии, вовсе не способен. Недаром ведь говорят, что шутка, повторенная дважды – глупость. А этот мир, не что иное, как шутка… Чёрт! Если меня не останавливать, я могу уйти в импровизациях так далеко, как не заходил даже наш преподаватель философии, совершенно чокнутый тип, на лекциях которого мы пили дешёвое вино или играли в карты, почти не прячась.

Так вот, вернёмся к бедному испанцу и к созданному им миру, в котором действует некто, по имени Дон Кихот. Это довольно забавный, пожилой парень, который путешествовал верхом на своем коне Росинанте и совершал всякие несуразные поступки, которые он сам считал подвигами и посвящал какой-то земной самке по имени Дульсинея. Такой способ существования мне понравился и я решил стать странствующим рыцарем. Сначала я поехал в деревню, где есть лошади. Надо заметить, что большую часть своей сознательной жизни я прожил в городе и если бы был человеком, то меня со всей уверенностью можно было отнести к тому типу двуногих, который называют «хомо урбанус», что значит «человек городской». Поэтому, прежде чем взгромоздиться на коня, и куда-то там на нём отправиться, мне необходимо было научиться, не только им управлять, но и ухаживать за этим удивительным и достойным всякого восхищения животным. После того, как я сознательно «отбатрачил» почти год на небольшой конеферме у одного сельского жителя и приобрёл у него же отличного вороного трехлетка, я уже настолько уважал и любил этих благородных животных, что готов был сам возить их на себе, если бы только смог. С тех пор я несколько иначе воспринимаю конные памятники, и те каменные или чугунные, двуногие твари, что сидят сверху, да еще, как правило, вооружённые шпорами, вызывают у меня чувство глухой ненависти и запоздалого, иногда на пару веков, протеста.

Мы с Нуаром, так я назвал своего вороного друга, договорились сразу о взаимовыгодном сотрудничестве. Это было нетрудно, так как я всегда лучше, чем двуногих, понимал животных и растения. Одному моему однокласснику было даже невдомек, за что я сломал ему руку. Он верно и до сих пор не может понять, что это было наказание за убитого им из рогатки моего дружка-воробышка, с которым мы часто разговаривали, и я угощал его семечками, а он меня – мухами. Точно также, я готов даже убить двуногого, если он на моих глазах попытается ударить топором дерево, с которым я только что тепло общался и обменивался энергиями. В общем, мы с Нуаром договорились: никаких шпор, плёток, стеков и прочих гадостей, а также, там, где этому нет необходимости, я буду просто бежать рядом с ним. Я довольно хорошо бегаю и мне это нравится. Зато Нуар будет тащить на себе всё наше хозяйство в седельных сумах. Если не брать в расчет кондиции коня, способного тащить на себе значительный вес на большие расстояния, то человек гораздо выносливее его. Как мне рассказал Нуар, хорошая лошадь с наездником может одолеть за один перегон не более сорока пяти – пятидесяти километров, тогда как двуногая тварь может протрусить иной раз и двести километров без остановки. Так бегают бушмены в Африке и индейцы тараумара в Америке.