Блюз

Время Начала

I.

Константин Токарев стоял у края платформы в ожидании поезда. Это была уже седьмая ночь июня, а снег местами ещё лежал, и дневная температура в тени доходила максимум до одного – двух градусов тепла по Цельсию; в эту ночь, судя по ощущениям, температура понизилась до восьми градусов мороза.

Токарев сонно опустил голову и усталыми глазами принялся внимательно разглядывать изогнутые рельсы и поломанные под ними шпалы. Он не спал уже тридцать восемь часов и не ел полтора суток, а только пил… пил воду с металлическим привкусом, добытую на одной из заброшенных подмосковных скважин, чтобы хоть чем-нибудь заполнить пустой желудок. Токарев рассматривал железную дорогу и всё, чем она была застлана… он не находил другого занятия и не мог уйти с платформы. Нигде нельзя было скрыться от этого кошмара. Слева направо: окурки, гильзы, мёртвые зловонные собаки, тела которых уже немало поели другие псы и, возможно, крысы, снующие здесь толпами. Его взгляд медленно передвигался по ломаным шпалам, окуркам и телам, и плавно уходил в ту сторону, куда лежал его путь.

«Поезд будет здесь через сорок минут, а может быть и через сорок часов, – думал Токарев, – теперь расписаний не существует. Может быть, через сорок дней. Теперь всё равно и все равны. Поезд рано или поздно придёт, главное вовремя подать сигнал, чтоб состав остановился; главное не забыть пароль: «Ридикюль, набитый кокаином».

Он глядел на оборванные провода вдоль железной дороги, теряющейся где-то в сумерках, и ему на мгновение показалось, что эти рельсы бесконечно обвивают планету своими извилистыми путями… сотнями, тысячами путей… ему показалось, что есть какое-то вечное движение, но он тут же опомнился и вернулся в реальность.

А реальность говорила:

– Какой бы ты не выбрал путь – всё равно закончишь тупиком.

– Да. Тупиком. – Константин вслух отвечал этой холодной пустоте. – Тупик – за каждым поворотом; куда не кинь – тупики, а между ними едва заметная тропинка. И если я здесь стою живой… и пускай голодный, сонный, но живой… значит, до сих пор я двигался именно по этой нужной тропинке… хотя… – Токарев смущённо и даже с некоторой долей стыда оглядел окрестности, когда заметил, что беседует сам с собой. Он боялся, не услышит ли кто-нибудь его сонный голос; но мир вокруг него утопал уже в предрассветных сумерках и по близости не было ни одной живой души – только крысы шелестели целлофаном около ж/д полотна и тараканы копошились в билетных кассах.

У парня случались такие порывы, когда хотелось говорить самому с собой, а чаще – кричать, даже что-нибудь несвязное, лишь бы вытащить из себя всё, что накопилось внутри. Но в этом не было ничего такого, за что стоило бы краснеть… в эти смутные времена, на этой оставленной тараканам и голодным псам платформе уже некому было судить человека за слабость. Но Токарев молчал, опасаясь, что сейчас метрах в ста от него в бинокль могут наблюдать оседлые, и что в любой момент из-за сумрачных ветвей деревьев может вылететь пуля, и эти обезумевшие от голода люди съедят его без всякой термической обработки.

– С продовольствием нынче сложно, – еле слышно прошептал Токарев и прижался спиной к стене билетных касс, покрепче сжав в руках свой карабин «Вепрь-223». По его рукам поползли тараканы. – Первого, кто приблизится – убью. Мне не в первый раз, – продолжал он, всё внимательнее вглядываясь в полусухие заросли кустарника недалеко от разрушенной автомобильной дороги. За той дорогой начиналась территория оседлых, а значит, оттуда и нужно было ждать угрозы… если, конечно, они не схитрили и не устроили засаду на этой стороне, где-нибудь недалеко от платформы.

Через двенадцать с лишним часов до полусмерти замёрзший Токарев заметил вдалеке большой столб пара, что означало приближение поезда. Большинство проводов на путях либо не работало, либо было порвано или обрезано; на многих участках дорог лежали столбы, по которым когда-то проходили лини электропередач и которыми оседлые или Правительственные Войска зачастую перекрывали дорогу нашим составам и устраивали засаду. Своеобразный шлагбаум. Поезда ходили на пару, чаще всего с простой многоцилиндровой паровой машиной и со средней скоростью 120 – 150 км/ч. Это был французский паровоз «3.1174» 1935-го года выпуска, непонятно как попавший на подмосковные рельсы с Северной дороги Франции. Вероятно, его одолжили нам наши французские товарищи. Константин, недолго думая, отставил карабин и красными от холода руками стал судорожно копаться в рюкзаке. Он достал фаер, дёрнул за нитку, и столб огня и дыма рванул из его рук. Это был сигнал.

Недалеко от платформы паровоз начал притормаживать и снизил скорость почти до минимума (где-то 10-12 км/ч), но совсем останавливаться не стал. В одном из вагонов открылась дверь. В проёме стоял человек с автоматом, которого Токарев на своём недолгом веку ещё не встречал. Тот человек что-то кричал сквозь шум состава; Константин бросил фаер под платформу… крысы разбежались. Паровоз гудел, и сквозь этот шум до Токарева не доходило ни единого слова человека в проёме.

– Ридикюль, набитый кокаином! – С надрывом прокричал Токарев, так и не разобрав, что от него добиваются, но пользуясь инструкцией: «Делай, что должен, и будь, что будет».

Он угадал – человеку нужен был пароль. Поезд перестал гудеть и со стороны дороги послышались автоматные очереди; слышно было, как пули и ружейная дробь ударяется о бронированную обшивку вагонов. Из окон состава, переделанных под бойницы, давали ответный огонь. Токарев запрыгнул в вагон, и локомотив снова начал набирать привычную скорость. Дверь закрылась.

– Скрылись! По норам, бля! Разбежались все! – разъярённый крик матёрого усатого пулемётчика перебивался звуками стрельбы и падающих на пол пустых гильз.

На этот раз всё обошлось. Состав набрал скорость, и выстрелы прекратились. Все живы, никто в поезде не ранен, никто не пострадал. Дорога до назначенного места по времени должна была занять около четырёх часов. Перед глазами стояла апокалиптичная картина: больные и хрипящие люди, отстрелявшиеся и садящиеся прямо на заиндевевший пол, курили одну сигарету на четверых; ржавчина во всех углах… в одном из них кто-то блевал желчью; всё это расплывалось в пару, исходящем из теплых ртов, и сигаретном дыму… дыму сожжённого пороха. Токарев достал тетрадь, завёрнутую в целлофан, и карандаш из вещмешка.

«Седьмое июня, – писал он, – первая запись. Благополучно добрался до назначенной станции, нахожусь в локомотиве и направляюсь в сторону назначенного места, во Владимир… Я принимаю непосредственное участие в этом хаосе и разрушении уже неполных четыре года – почти с того момента, как всё это началось. Время писать мемуары.

Честно говоря, момент, когда всё это началось на самом деле, определить невозможно. Всё произошло как бы спонтанно и стихийно. По документам, никакой войны объявлено не было ни в одной из стран мира, так что официально Мир живёт и прогрессирует по сей день. На самом деле всё началось ещё задолго до нашего пришествия на эту убогую планету – в древности; когда возникли первые государства, научно-технический прогресс и экономика… потом – мануфактуры, заводы… позже – телевизоры, радио, Интернет и информационная война. Всё то, что мы имеем сейчас – всего лишь следствие многовекового развития – тупик. Куда бы ты ни шёл – в конечном счёте, упрёшься в тупик. Возможно, и была какая-нибудь узенькая тропка, и если бы человечество шло по ней, нам бы не пришлось сейчас делать то, что мы делаем. Но даже если она и была, то, скорее всего, была кому-то экономически невыгодна.

Это послание тебе, приятель, ты унаследуешь планету.

В начале XXI столетия известные представители искусства и науки начали твердить о том, что мир потребления доведёт людей до умственного и эмоционального истощения, а планета будет терпеть ужасные климатические катастрофы и стихийные бедствия. В недрах души это понимали все, но отказаться от общепринятых благ сумели лишь немногие… как раз потому, что потребление сделало людей глупыми и слабыми – недееспособными и одинаковыми… серыми. А те, кто заправлял всем этим процессом, продолжали своё дело в силу экономического и политического интересов – сфер жизни, до которых нам, голодным и замёрзшим в этом паровозе, всё равно, что до снегов Сахары на санях. Вроде бы и самый сезон, да развлечения кончились… Время переходить от теории к практике.

Всё начиналось с малого: к примеру, на Байкале стали вырубать леса, температура воды поднялась на два градуса и все бобры подохли. Потом землетрясения, цунами… пустыню Сахару замело снегом и, по неподтверждённым данным, сейчас там где-то около минус двадцати по Цельсию. Чем богаты, тем и рады – данные сейчас всё равно нигде не подтвердишь. Многие виды животных вымерли. Ещё говорят, что вследствие мощнейших землетрясений нижняя часть Африканской литосферной плиты откололась, а потом Мадагаскар и весь юг Африки до Южного тропика ушёл под воду.

Если ты читаешь это, я надеюсь, тебе интересно, каким был мир до твоего прихода.

И все эти климатические неурядицы возникали и возникают повсеместно: говорят, что в прошлом году на Магадан обрушился град размером с футбольный мяч и шёл около двух суток. И это в тридцатиградусную жару в феврале. Говорят, от города ничего не осталось… говорят, спаслись немногие. Есть информация, что Казань рассыпалась, как песочный город, из-за землетрясения, мощность которого нельзя измерить шкалой Рихтера… а придумывать новую шкалу – нет времени. Ледники на Северном Полюсе продолжают таять с ещё большей скоростью и это уже никого не волнует. В какой-то момент все религиозные организации в один голос закричали, что наступило Initium Temporis – Время Начала. Так они назвали падение старого человечества, которое даст начало новому человечеству.

Поздравляю тебя, ты счастливчик – представитель нового первобытного человечества. Чтобы тебе прочитать мои каракули, придётся сначала выучить язык своих предков, извини…»

Машинист резко дал по тормозам и некоторые партизаны, матерясь, попадали на пол или поприжимались к стенам; по полу покатились подписанные вещмешки. Токарев аккуратно встал и подошёл к бойнице, узнать причину незапланированной остановки. Но снаружи был только белый день, что бывало очень редко в этих краях; разбитые соседние пути, по которым бегали крысы, размером со взрослую кошку; и на шпалах и не дотаявших горах снега чернела кровь; полуразрушенный забор, исписанный уже приевшимися фразами довоенного времени, типа: «Хуй», «Кони лохи», «Путин – Вор», «14/88» и т.п. и более современные надписи в стиле: «Не стой на пути у машины прогресса», «Играй навылет!» «Никого не люби!», «Annuit Coeptis – Наши начинания благословенны» и, само собой, «Initium Temporis – Время Начала». Эзотерика в стиле Новой России. В эту минуту в вагон завалился человек, больше похожий на джазмена, чем на партизана. Скейтерские тапки, тёмно-синие брюки-дудочки, красный свитер с чёрными полосами, коричневое пальто и чёрная шляпа – если бы всё это не было грязным и рваным, Токарев точно бы подумал, что перед ним богатый музыкант. Это был тот человек, который запустил его в вагон. Проводник… главный по этой половине паровоза – такова была должность этого парня. Он громко, быстро и внушительно начал говорить:

– Кто-то положил на рельсы здоровенный столб. Скорее всего, засада! Так что все по местам! Те, у кого есть оптические прицелы – крутите их к своим винтовкам, занимайте позиции и ищите стрелков. Кто с гранатомётом или чем-нибудь таким, идите к выходам из вагонов… У них может быть техника. – В вагоне Токарева оказалось двое стрелков и двое гранатомётчиков, в других вагонах таких персонажей могло не оказаться вообще. Все по большей части были лишены малейшей информации о внешнем мире… Даже о соседнем вагоне. Фраза «делай, что должен, и будь, что будет» – была единственным и главным законом, заменяющим и армейский устав, и конституцию, и уголовный кодекс и все другие законы, которые обыватели так старались блюсти до Времени Начала. Главная проблема состояла в том, чтобы понять, что именно ты должен делать. Джазмен продолжал. – Остальные идут со мной, убирать столб с дороги. Предупреждаю, если стрельба – всем бежать обратно в поезд, раненых и мёртвых не подбирать.

Остальных оказалось одиннадцать человек. Все они вместе с Джазменом выбежали из поезда и рванули к вагону машиниста, перед которым лежал большой железобетонный столб, переломленный пополам. Невдалеке валялась дохлая собака без глаз и челюсти.

– Ну! Раз, два, три, взяли! – Надрывисто прокряхтел кто-то из этих одиннадцати человек, и столб оторвался от железнодорожного полотна. В эту секунду одна из секций забора с грохотом рухнула, и в том месте стали подниматься клубы серой пыли. Стволы всех пулемётов направились в место разлома и открыли огонь, а тем временем там уже разрасталась большая завеса от брошенной дымовой шашки.

– Вправо! Вправо давай! Тащи! – Кричали партизаны, перенося на замёрзших и слабых от голода и бессонницы руках сколько-то сот килограммов железобетона. В это время рухнуло ещё две секции забора, но уже с другой стороны полотна. Всё залило дымовой завесой.

По ним стреляли… откуда – никто не понимал. Потихоньку начиналась паника. Глаза слезились от едкого дыма. Кто-то рядом с Токаревым издал жалобный визг и повалился на острый щебень, потом – кто-то ещё. Нести груз становилось всё тяжелее. Кто-то споткнулся об рельсы. Пулемёты из поезда лупили по пустому месту, стрелки не засекали никаких передвижений в дыму, а гранатомётчики – курили возле входов в вагоны за отсутствием вражеской бронетехники. Обстрел не прекращался, причём палили с двух сторон. Дым, шум и суета.

– Бросай! – Еле расслышал Токарев глухой голос, пробившийся из-за свиста, стрельбы, дыма, других шумов и, наконец, опустил руки. Столб рухнул на щебень. – Бежать! В вагон! – Продолжал этот голос и, пробегая, его обладатель задел Константина плечом. Метрах в двадцати произошла вспышка от свето-шумовой гранаты – Токарева на мгновение ослепило, и к тому же неслабо ударило в виски и лишило слуха. Он на ощупь двинулся в сторону состава, который тем временем уже трогался с места… он подбежал к двери, ведущей в кабину машиниста. Кто-то за руки втащил его в вагон – это был Джазмен, у него из ушей сочилась кровь… у Токарева тоже. Они оба стояли возле открытой двери, под обстрелом; оба смотрели друг на друга слезящимися от дыма глазами, и ничего не понимали… их оглушило: мысли путались, в голове шумело. Токарев видел, что Джазмен что-то ему говорит, но ничего не слышал и отвечал на не услышанный вопрос, но так же не слышал и сам себя. На самом деле, они оба стояли друг перед другом, мутно смотрели и просто двигали губами, не издавая ни звука. Тихий психоз и истерика – побочное действие смертельной опасности. Они истерично расхохотались.

– Давай, моя Ласточка! – Суетно и нервно машинист просил паровоз скорее набрать скорость. – Давай, милая!

Из тех, кто убирал помеху, из одиннадцати человек осталось только трое: Джазмен, Токарев и ещё один… сейчас он сидел в углу, судорожно трясся и через слёзы, сквозь зубы выговаривал проклятия.

Локомотив тронулся и начал набирать скорость, пулемётчики по-прежнему лупили в пустоту. Колёса паровоза давили мясо… мёртвых и раненых, оставшихся на ж/д полотне. Этот звук, когда хрустят кости, превращаясь в муку, мясо прессуется колёсами тяжёлой техники… этот звук Токарев выделил бы из миллиардов звуков. И пусть даже пули свистят вокруг, и паровоз пыхтит под ухом, этот звук Токарев бы не спутал ни с чем. Если бы на данный момент он не был почти абсолютно глух.

II.

Через полтора часа все волнения полностью улеглись, и в кабине машиниста начался разбор полётов, анализ всех действий.

– Мы сейчас чуть не сдохли, считай второй раз родились! – Прокричал Джазмен, ещё не совсем восстановившись со слухом и доставая две сигареты из помятой пачки: одну себе, одну Токареву; они оба закурили.

Тот парень, что совсем недавно судорожно трясся в углу с искажённым от страха и сожаления лицом, теперь мирно спал и совсем не волновался на счёт того, сколько друзей он сегодня потерял и кто в этом виноват. Как раз эти вопросы теперь обсуждали Токарев с Джазменом.

– Нас определённо обстреляла Армия. – Продолжил Джазмен, потихоньку потягивая сигаретку и с задумчивым взглядом рассматривая мрачный постапокалиптичный пейзаж за пыльным окном.

– С чего ты взял? – Спросил Токарев, приняв такой же задумчивый вид, расслабленно выпуская дым и ищущим взглядом рассматривая Джазмена. – Могли же это быть… ну, к примеру, оседлые.

– Нет, точно не они, – собеседник сделал отрицательный жест головой, – уж точно не эти. Оседлые бы уничтожили пути, пустили бы весь состав под откос, а эти провели такую сложную операцию… и всё ради чего? Мы потеряли восьмерых человек, хотя в поезде едет человек двести пятьдесят. Какой резон? Почему не уничтожили поезд совсем? Или почему не захватили его? Не понимаю.

– Да, скорее всего, Армия, – согласился Токарев, – рельсы они берегут, чтоб потом пускать по ним свои поезда – это верно. У них на наш счёт, вероятно, были мысли похитрее, но что-то у них там пошло не так, и это нас бесспорно спасло. – Константин говорил с видом учёного следопыта, разгадывающего запутанное преступление. – Ты не допускаешь ошибку, сбой в системе? Может, они думали, что мы окажемся немного человечнее, начнём спасать раненых и убирать тела с дороги, чтоб не давить их паровозом? Может, они предполагали какую-то задержку, а мы резко тронулись и они ничего не успели предпринять?

– Может быть и так… а, впрочем, мне всё равно. – Джазмен откинулся на спинку сиденья, заложил руки под голову и расслабился. Он бросил окурок на пол. – Я бы сейчас поел и помылся… и, пожалуй, поспал бы. И пусть у меня это получится ещё не скоро, и пусть от меня воняет, как от свиньи, но зато я сижу здесь – живой, а они все – там, на дороге – мёртвые… навечно. Хотя, – Джазмен задумался ещё больше, – это ещё не известно, кому из нас повезло больше. Как думаешь, Вечность это хорошо или плохо?

– Смотря, как она выглядит… – Токарев слабо улыбнулся, – смотря, что там есть и насколько она разнообразна.

Джазмен значительно взглянул на собеседника:

– Как выглядит Вечность? – сказал он. – Это весьма сложная тема. Сложно говорить о том, чего не знаешь. Если, например, взять мысль Свидригайлова из «Преступления и Наказания» Достоевского, то Вечность – не очень приятная вещь. Ты читал?

– Нет, не доводилось…

– Он говорил, что это маленькое тёмное помещенице, вроде предбанника… и во всех углах – пауки… пауки.

– Ну что ж, если так и есть на самом деле, тогда и есть хотя бы смысл пожить подольше. – Смеясь, в разговор вклинился Машинист. – Война, голод и боль – это всё же лучше, чем постоянная скука, одиночество и пауки.

Их разговор был похож на добрую беседу студентов, только что познакомившихся и поступающих в один и тот же ВУЗ.

Джазмен поставил стул, сел лицом к его спинке и опёрся на неё руками:

– А знаете, если бы я попал в такую вечность и имел бы возможность написать только одно короткое письмо в мир живых, тогда я описал бы свой быт. Я бы написал:

«Каждый раз, когда я просыпаюсь в своём предбаннике, я начинаю новый отрезок вечности. Первым делом, я беру поломанный веник, собираю на него пауков и давлю их ногами – да, я перестал бояться пауков… (Вообще, у меня на них фобия). Затем я пишу рассказы или стихи, которые никто и никогда из вас не прочитает, хотя некоторые из них мне самому очень нравятся, а некоторые – я даже считаю по-настоящему гениальными. У меня здесь нет окон, нет двери, нет стола и кровати; у меня есть вечная зажигалка, чтоб зажигать вечную лампадку, нескончаемый вечный карандаш; каждый отрезок вечности кто-то как-то доставляет мне новую пачку бумаги… есть ещё поломанный веник… – Джазмен говорил об этом с такой лёгкостью и так складно, что слушатели – Токарев и Машинист – ясно понимали, что план своей Вечности он обдумывал уже не однократно. – Есть и пить в Вечности нет необходимости, мыться и справлять нужду – тоже, надо только спать, чтобы начать новый отрезок… сигарет здесь тоже нет, поэтому мне пришлось бросить курить. Когда мне надоедают рассказы и стихи, я рисую на стенах, порой, гениальные картины. Сначала я рисовал животных, потом пейзажи… когда я достаточно набил руку, то восстановил по памяти Мону Лизу с её загадочной улыбкой. Жаль, что здесь нет красок. Потом я начал писать свои картины. Когда мне надоедает умственная работа, я занимаюсь спортом: отжимаюсь и приседаю, качаю пресс. Вечность – фабрика идеальных людей, которые от нечего делать совершенствуют себя в искусстве и спорте. Проблема в том, что здесь это никому не нужно. Иногда я собираюсь с силами и долблю деревянную стену своей Вечности, чтобы выйти за её пределы. Стена здесь очень толстая, так что чаще всего я ломаю себе руки, прежде чем мне удастся её пробить. Однажды я здесь убил себя, но этим только начал очередной отрезок вечности – я очнулся, цел и невредим. Здесь нельзя умереть – это тоже большая проблема.

Я здесь стараюсь не спать, как можно дольше… насколько это возможно. Когда я чувствую себя сонным и понимаю, что рано или поздно мне придётся уснуть, мне становится страшно и обидно. Я засыпаю, чтобы начать всё сызнова, а когда просыпаюсь – нет уже гениальных картин и Моны Лизы на стене; руки, которыми долбил стену, опять не разбиты и не поломаны; и нет дыры в стене, которую я выдолбил. Только боль в мышцах после занятий спортом и никому не нужные рассказы. Я просыпаюсь и с каждым разом всё больше схожу с ума… есть ли предел безумию? Я просыпаюсь и всё начинается по новой: всё та же Вечность, тот же веник и пауки… во всех углах – пауки».

Джазмен закончил свой монолог.

– Браво. – С некоторой депрессией в голосе сказал Константин Токарев. – Я думаю, если б не война, ты мог бы быть отличным писателем. А?

Машинист подтвердил эти слова, одобрительно кивнув головой. Джазмен философски улыбнулся и ответил:

– Зачем мне писать, если я музыкант?

– А, так всё-таки ты музыкант! – оживился Константин и его взгляд воскликнул «БИНГО!» – Я так сразу и подумал.

– Да, всё это рваное тряпье – память о былой славе. – С ностальгией ответил музыкант. – Я помню, наш джазовый «Квартет имени Достоевского» знало полстраны. Ты сам, наверняка, что-нибудь слышал. А? – обратился он к Токареву.

– Да уж, – ответил тот, в удивлении оглядываясь на Машиниста, – кто бы мог подумать, что я когда-то буду сидеть рядом с этим человеком и называть его на «ты»!

– Ты это брось! – Джазмен махнул рукой резко и раздражительно. – Когда мне снова понадобятся почести и слава, я тебе сообщу… А пока, со Времени Начала до самого Времени Конца, мне от тебя никаких лавров не нужно.

Побеседовав ещё с минуту, Токарев отправился туда, где оставил все свои вещи, а вместе с ними – «Послание для наследников планеты». Во всех вагонах воняло потом, кровью и болезнями; кое-где гниющими конечностями. В одном из вагонов кого-то напаивали водкой, давали ему покурить и готовили его к ампутации правой ноги. У него развивалась гангрена. Этот кто-то допил стакан, затянулся и запел, нескладно и не попадая в ноты, что-то про питерские «Кресты». Рядом сидел человек в драных джинсах, двух балахонах, в марлевой повязке и со скальпелем в руке – очевидно, доктор. Сквозь нестабильное пение Токарев слышал, как врач, к кому-то обращаясь, шутит:

– Может ему ещё и язык отрезать? Хе-хе…

«Врачебный юмор – особенно актуален в наше время, – думал Токарев, проходя по вагону, – юмор людей, лишённых всякой человечности. До войны я презирал их так же, как и они меня – у нас с ними была какая-то подсознательная борьба философий. Теперь же, когда у меня есть моральная способность, и даже потребность, отсекать людские конечности в любое время суток, при любом настроении, в любую погоду (просто потому, что я должен это делать) – теперь и я, и этот врач, мы с ним одинаковые, мы теперь понимаем друг друга, и каждый в этом поезде нас понимает. Оседлые, Правительственные Войска, Партизаны, все кому довелось участвовать в этом хаосе – они такие же, как я и этот доктор. Добро пожаловать на планету Земля… добро пожаловать на хирургический стол».

Тот, у кого была гангрена, через пару-тройку часов умер от сепсиса – никого не волнует. Врач улыбнулся и сказал:

– Все там будем!

А что сказали бы вы?

Токарев вернулся в свой вагон и принялся писать «Послание…» дальше. Паровоз шёл медленно, так что ещё оставалось немного времени. Константин взялся за карандаш:

«Продолжаю запись от седьмого июня. Всё тот же паровоз, температура за бортом упала до минус одного градуса, через пару вагонов от меня кому-то отрезают ногу. Очень хочется есть и спать.

Итак, пришло время рассказать о том, как устроился мир после Initium Temporis – Времени Начала.

В какой-то момент автомашин стало так много, что пробки строились уже на выездах из дворов. Извержения вулканов, землетрясения, потопы. Когда природа начала щедро одаривать нас климатическими катастрофами, немалая часть населения всего мира поняла, что дальше прогрессировать нельзя… мало того – мы поняли, что нам нужен регресс – движение обратно. Это уже нельзя назвать «борьбой за Зелёную Планету», скорее всего, это борьба за наши жизни. Мы – Партизаны, а не вегетарианцы. Года четыре назад по телевизору говорили, что нужно просто перейти на безопасное для атмосферы топливо и снизить выброс химикатов; они говорили, что как-то собираются очистить реки от мусора и перестать сливать в них жидкие отходы. Слова, слова, слова. Ничего не менялось, всё шло по-старому.

Население начало делиться на два фронта: почти в каждом государстве образовались автономные партизанские бригады, которые, рассеявшись по территориям, совершали диверсии на всевозможных заводах и фабриках, грабили банки и оружейные склады, уничтожали милицейские участки. Государства в своё время, кроме регулярных войск, собирали добровольные войска из граждан, поверивших глупым обещаниям: высокие зарплаты, достойное образование, профессиональная медицина… вечная жизнь. Как ни странно, таких дураков тоже оказалось немало. Государства всеми силами пытались спасти экономику и предпринимали различные попытки, но все их старания оказались тщетны – финансовая система рухнула. И тогда к непонятному климату, всяким погодным сдвигам и другим аномальным явлениям прибавилась настоящая беспощадная война и голод. В течение последних трёх-четырёх лет все партизанские бригады с запада России сарафанным путём просили друг друга прибыть всех, кто может, к десятому июня этого года во Владимир, где мы должны будем собрать все возможные силы и дать генеральное сражение государственным войскам, защищающим этот город. Там, во Владимире, каким-то мистическим способом ещё сохраняется баланс, работают заводы и фабрики и даже строятся новые объекты – люди работают за еду. Но когда мы придём туда, то не будем их спасать от этого рабства – мы убьём всех, чтоб не путаться. Я получил извещение письмом от партизана из другого отряда, а сам известил ещё две бригады: Волоколамскую и Наро-фоминскую. (По названию городов, где отряды впервые собрались). Не знаю, как оповещали остальных… Говорят, в Германии, например, как-то научились использовать голубиную почту. Четыре года подряд мы – партизаны – бродили, рассеявшись по городам и лесам, чтобы нас вдруг не засекли и не вдарили по нам ракетой. Теперь это будет первое масштабное сражение на территории России за всю войну.

Оседлые. Ты наверняка спросишь меня, кто такие оседлые?

Это часть населения, неудачно занявшая место под перекрёстным огнём; люди, не разделяющие ни одной, ни другой точки зрения. Когда наступило Время Начала, все разбрелись кто куда, но появился третий вид. Они начали группироваться в коммуны и занимать заброшенные деревни, сёла и мелкие города – любое место, где у них была бы крыша над головой и хоть какое-то продовольствие. Каждая коммуна защищает свою деревню, каждый мужчина в коммуне защищает собственный дом, семью и пищу. Такие правила. Они просто хотят жить и живут в тех местах, которые заняли, в которых осели несколько лет назад… и оттуда – ни с места. Поэтому у всех принято называть их оседлыми. Продовольствие они добывают методом грабежа: грабят любые проходящие составы на железных дорогах, нападают на небольшие истощённые отряды (на наши и правительственные)… если не находят продовольствия – питаются мёртвыми.

Посоветовавшись, наши проводники решили производить высадку на расстоянии 15 км от города. Джазмен – наш проводник – сам родом из Владимира. Он говорит, что знает деревню километрах в пяти от железной дороги, в которой можно будет поесть, помыться и поспать на мягких кроватях. Ещё он говорит, что недалеко от деревни есть вход в подземный город, и что он знает, как по подземелью попасть в самый цент настоящего, наземного Владимира.

Если ты спросишь меня, какая жизнь мне нравилась больше: жизнь в системе или выживание в хаосе – я не смогу тебе дать чёткого ответа.

Я просто уверен, что если населению предложить выбор: непредсказуемая война или стабильная система – население большинством голосов, конечно же, теперь выберет войну. Да, мы страдаем от голода и лишений, от болезней; мы не знаем, что будет завтра (и наступит ли оно вообще), в конце концов, нас убивают. Но знаешь, что: это сделало нас чистыми, свободными, это отсеивает слабых, и делает нас немного честнее в своих чувствах. Это то, чего нам всегда не хватало, то, почему мы сохли. И как бы для тебя это не звучало – ты скоро и сам поймёшь, как это важно. Никаких законов и морально-этических норм. Мы больше не боимся тюрьмы, потому что тюрьмы теперь не работают; мы не боимся сумы и голода – потому что мы и так уже голодные, а деньги теперь ничего не стоят; нам больше не нужно носить «маски» – никто не осудит нас за искренность. Чтобы утолить свою жажду к потребностям, мы лишили себя всех благ и просветлели. Теперь мы не забиваем себе голову ненужными вещами: следить за модой, выражаться грамотно, иметь достойное положение в обществе и т.п. Теперь мы убиваем и хотим ещё… раньше бы это расценивалось как психическое отклонение – теперь это обыденное явление – человеческая природа, а для большинства – потребность. Что лучше: честное выживание в хаосе или лживая ванильная жизнь в системе? Конечно, первое… но есть один нюанс: и здесь никому нельзя доверять!»

Паровоз остановился. Токарев очень хотел спать. В вагон вошёл Джазмен; он встал в проходе, облокотился на стену и сказал:

– Ну что, пираты! С вещами на выход! Приехали. – Он прикурил. – Тех, кто живым не доехал – лучше оставляйте здесь… от них никакого проку.

Партизан за партизаном брали свои мешки и, общаясь между собой, выходили из вагонов. Джазмен затягивался, пускал дымные кольца и продолжал:

– Сейчас, подождите меня возле вагона! Пойду, скажу остальным и тоже выйду. Пока что осмотрите прилегающую местность.

Токарев вышел из паровоза, стрельнул сигарету и закурил. Солнце всё ещё тускло светило. Энтузиасты бродили недалеко от паровоза, отыскивая врага, но никого не находили. Кругом, чуть ли не вплотную друг к другу, стояли лиственные деревья, возле которых партизаны справляли нужду. Листья на них были зелёные, что странно для этого времени года, когда ночная температура может опускаться до десяти градусов мороза. Почти на всех листьях были твёрдые бугорки, если нажать на которые, оттуда вытекала бесцветная жидкость. Это говорило о том, что здесь был либо повышен радиационный фон, либо деревья подвергались химической обработке, либо что-нибудь ещё в этом стиле… или просто так.

«Природа ведёт себя так, чтоб её не поняли, – думал Токарев, – потому что если мы начнём её понимать, для неё это будет конец».

III.

Когда вышел Джазмен, у него на шее болтался бинокль, а в руках он держал всё тот же автомат, модели которого Токарев не знал (видимо это был новый автомат), на поясе висел среднего размера нож.

– Эй, пираты! – Громко сказал он, по какой-то, известной лишь ему одному, причине, всегда называя партизан пиратами. – В пяти километрах отсюда есть деревня, куда я предлагаю и направиться. Там можно будет поесть, помыться и поспать на мягком… А оттуда мы отправимся в подземный Владимир. Я знаю дорогу.

– А если там щакалы? – прохрипел чей-то голос с кавказским акцентом. По всей видимости, это был Ахмед из Хасавюртинской бригады, он стоял, прислонившись плечом к вагону. По неподтверждённым данным, его бригаду из двухсот человек засекли со спутника где-то под Воронежем и дали по ним залп из новенького лёгкого ракетного комплекса «Нептун – 20..» (Дальность стрельбы до 151, 4 км). Это было ещё в начале войны. Тогда спутники ещё действовали. Теперь они уже не обслуживались и не работали. В живых из бригады остались только шестеро: Ахмед и пятеро его товарищей – в тот момент они находились далеко от места, где расположился отряд, и ловили рыбу в озере. Чуть позже они присоединились к Воронежской бригаде (вот они – стоят справа от Токарева) и, пока добрались досюда, пятеро партизан погибли. Ахмед остался один. Ну, так вот… Ахмед сказал:

– А если там, в деревне, щакал сидит, э! Тогда щто дэлять буим?

– Щакаль буим рэзать, как баран, э!. – Артистично жестикулируя и передразнивая Ахмеда, отвечал Джазмен. По рядам партизан прокатился сдержанный смех. Ахмед одобрительно улыбнулся.

– Ладно, кто-нибудь и ещё кто-нибудь, пойдёмте со мной, – продолжал проводник, – поглядим какая там обстановка, в деревне.

Токарев и ещё двое парней вышли вперёд и пошли за проводником. Эти двое, шли по левую сторону от Константина и о чём-то разговаривали, Джазмен шёл впереди. Они шли через лес, вокруг повсюду были деревья с этими «геномодифицированными» листьями на ветвях. Токарев, спотыкаясь об коряги, сонными полузакрытыми глазами смотрел прямо в спину Джазмену и думал:

«Я сейчас усну. Надо думать… чтобы не уснуть, надо побольше двигаться и думать. Иначе, если я всё-таки упаду, Джазмен подумает, что я умер… и пойдёт дальше… и всех поведёт за собой. Это лидер… он видит всех нас насквозь… а мы его – нет. Талантливый лидер, музыкант и философ – философию этой войны он знает, как самого себя… как «дважды два». И поэтому он без всякого зазора совести, без моральных колебаний, без эмоций пойдёт по трупам детей и женщин, стариков и мужиков в той деревне, а потом и во Владимире… и дальше. И мы тоже пойдём за ним. Никто из нас даже не заметил, как он стал нашим негласным главнокомандующим, командиром который не командует. Он просто предлагает своё решение любой проблемы, и мы его принимаем. Он предлагает нам путь, и мы идём за ним, как по единственно правильному пути – по узкой тропинке, которая проходит между всеми тупиками. Это проводник. Но, несмотря на весь его цинизм, он способен понять, а значит, и простить нас всех: партизан, оседлых, Армию – каждого из нас. И он прощает, но знает, что его не простит никто. Он знает единственный закон: делай, что должен и будь, что будет.

И мы с ним пойдём по трупам… но он будет делать это с особым энтузиазмом. Это суровый и циничный лидер, и в то же время – это самый настоящий человек! Концентрат человека без посторонних примесей.

Природа принесла нам Время Начала, а он принесёт Время Конца. Мне кажется, что так и будет. Мне кажется – это его истинная сущность. И ещё мне кажется, что это только вершина Айсберга. Ещё одна неподтверждённая информация».

Об этом думал Токарев, спотыкаясь закоченевшими ногами об коряги и, как дозу адреналина или удар током, получая по лицу холодными заражёнными ветками деревьев. Он не без причины видел своего проводника жестоким и способным расстреливать детей прямо в колыбелях. Ему вспоминалось всё, что говорил Джазмен о мёртвых и раненых партизанах: «Не берите… оставьте здесь… теперь от них никакого проку»; о мёртвых врагах он не говорил ничего и никогда.

Лес заканчивался, из-за ветвей деревьев виднелась большая холмистая местность, усаженная редкой пожухлой травой. Метрах в пятистах от леса была расположена небольшая деревня, как видно, даже не тронутая войной. Джазмен, оставил оружие под деревом, забрался повыше на берёзу, поднял с груди бинокль и стал рассматривать в него деревянные и, по большей части, кирпичные строения, находившиеся за оградой из колючей проволоки с висящими на ней консервными банками.

– Вон они… шляются. – Пробормотал он себе под нос, а потом тихо обратился к партизанам. – Эй, вы глядите в оба глаза! Деревня занята! Это оседлые (он понял это по тому, что у жителей деревни не было униформы и в одном из дворов играли дети), они могут здесь рядом находиться. Мало ли, окрестности обшаривают. Следите! – Он снова уткнулся глазами в окуляры и, произнося только одними губами, начал считать:

– Раз, два… восемь… двенадцать… и в итоге – сорок.

Он слез с дерева и взял автомат. Один из партизан (Артём из Выборгской бригады) спросил:

– Ну, что там? Есть резон брать-то?

– Что ж, сорок домов, женщины, старики, дети оторжратые бегают… это уже значит, что поесть найдётся… сразу видно: недавно продовольственный поезд ограбили. Мужики с оружием ходят. (Он закурил). Ну, два «козелка» с пулемётами разглядел, но, мне кажется, у них в гаражах и в сараях ещё всякого дерьма навалом. По периметру всё колючей проволокой сделано, на ней погремушки висят. Не удивлюсь, если всё поле вместе с холмами заминировано – у них для этого было много времени. В общем, узнаю родные места! Хе-хе. Это ж моя деревня, я тут вырос! Хе-хе. Короче, резон есть, кончено, но тут хитрость надо проявить. Ладно, пошли-ка обратно, там уж что-нибудь придумаем.

Выслушав отчёт проводника, партизаны направились в сторону паровоза. По дороге Дмитрий – последний партизан – рассказывал историю о своей «довойне». Он говорил:

– Не, а я, помню, тоже в деревню летом ездил. Шалаши строили, в войнушку резались: «Тррр… Ты убит!», а тебе в ответ: «Ни хрена! Я ранен!» Всё то же, что и сейчас, только тут тебе никто не скажет, что он ранен. Убит – ну, значит, убит… с кем не бывает?.. Хех.

– Да! да! это точно! Это я тоже помню! – оживлённо соглашались слушатели.

«Ещё один пример того, что война и хаос – честнее мира и Системы».– С удовольствием от собственной правоты подумал Токарев.

– А ещё, помню, у меня кровать была большая, мягкая, и на стене картина висела – тоже большая, тяжёлая. – Дмитрий, сморщившись, сделал особенное ударение на слове «тяжёлая». – Ну, помню, спал-то я всегда головой к стене, а тут, однажды утром просыпаюсь, только привстал и картина как с гвоздя слетит! И «хлоп!» прям в то место, где у меня шея была!

Никто не знал, для чего Дмитрий рассказывал эту историю. Бывают такие моменты, когда просто хочется о чём-то рассказать – пусть даже о чём-нибудь отвлечённом; пусть даже не в кассу.

– Ещё бы минуту пролежал,– продолжал он,– так бы и остался лежать! Как говорится, проснулся бы мёртвым! Хе-хе!

– А я это называю – отправиться в Вечность. – Сказал Джазмен, и всем показалось, что его глаза уставились в пустоту… а может быть, как раз в тот момент он и увидел эту самую Вечность.

– Ну да, точно! – поддакнул Дима и оскалился улыбкой блаженного непонимания.

«Ну да, точно! Ну да, точно! – Мысленно искажая голос, мысленно передразнивал его Токарев. – Если б ты знал, что Вечность это предбанник с пауками, думаю, ты бы сейчас не скалился».

Когда парни подошли к железной дороге, Джазмен умилённо улыбнулся. Возле леса партизаны копали большую яму и сбрасывали в неё тела тех, кто умер в поезде: вот этот старый солдат – схватил инфаркт, этот – застрелился в проёме между вагонов; а вот как раз тот, без ноги, который умер от сепсиса. Все здесь.

– Правильно, правильно! – Подбадривал Джазмен. – Пока не завоняли. А то ещё трупным ядом отравимся. Так держать братва!

Никто не обращал внимания – продолжали закапывать. Интересующиеся лица подошли узнать результаты разведки, чтоб принять участие в составлении плана дальнейших действий; среди них был и проводник второй половины состава. Все почему-то называли его Рубанок.

– Ну что там? – спросил он.

Выслушав отчёт, он присел на насыпь и задумался. Джазмен с не прикуренной сигаретой примостился рядом:

– Дальше ехать нельзя категорически, – отметил он, – там Владимир, целая армия, приедем на станцию, упрёмся в тупик и нам хана.

«Тот, кто поведёт нас мимо всех тупиков…» – ещё раз подумал Токарев, стрельнул сигаретку и отошёл в сторонку.

– Да, деревню надо брать. – Согласился Рубанок. – Что ты предлагаешь? Напролом идти?

– Да я же говорю, поле там стопроцентно заминировали, демоны! Надо стратегию какую-нибудь придумать. Не всё же время напролом ходить, как болваны – а то от нас так ничего и не останется!

Они помолчали.

– Знать бы только, где заминировано. А? Они же ведь как-то оттуда выходят. А? – Рубанок заострил на этом всеобщее внимание и закурил.

– Да, пожалуй, от этого и будем отталкиваться…

Джазмен поднёс к сигарете огонь.

Смеркалось.

IV.

–Полночь. – Пробормотал Рубанок. – Через пятнадцать минут начнём.

Рубанок, Ахмед и один партизан из Оренбургской бригады залегли в овраге возле леса с северной стороны. За их спинами находилось ещё около восьмидесяти человек. По большей части периметра заседали стрелки. Решение было принято, партизаны разработали нехитрую стратегию: разделить периметр на части света. Всего их – партизан – около двухсот человек: три бригады заняли западный рубеж (с ними Токарев и Джазмен), ещё пять бригад – южный, остальные – заняли север. Восток был никак не защищён, так что партизанам оставалось только надеяться, чтобы выход из деревни не пролегал именно с восточной стороны. Атака была назначена на пятнадцать минут первого.

– Ну что, пора, что ли. – Сказал партизан по кличке Пися и положил на плечо гранатомёт.

– Ну, дауай! – прохрипел Ахмед.

Пися прицелился.

– А куда стрелять-то? – Растерянно спросил он.

– Первую в дом какой-нибудь пальни, а остальные по Уазикам. – Сказал Рубанок и закурил. – Или по людям. Не все же дома крушить, нам же в них домах ещё переночевать надо.

Пися заметил движение в окне двухэтажного кирпичного дома, и первый его снаряд отправился аккурат в то место. Второй этаж рухнул. По деревне покатились крики оседлых:

– Это атака! Атака!

Кто-то, оглушённый взрывом, кричал:

– Они взорвали мой дом! Суки! Там были дети! – И этот кто-то безрассудно полез в завалы, отыскивать своих детей. Всё это стрелки мельком замечали в своих оптических прицелах, после каждого выстрела отыскивая новую цель.

– Вон, закопошились! – С довольной улыбкой произнёс Джазмен на западной стороне.

Пися зарядил второй снаряд. К этому времени часовые были уже мертвы или бились в судорогах, а из домов выбегали мужики с оружием и, не зная куда стрелять, палили вверх.

Чтобы оседлые окончательно заметили, откуда идёт стрельба, Пися стрельнул ещё раз, но уже в скопление людей, которые метались возле колючей проволоки, как в собственном заточении.

«Стрелять в людей из гранатомёта, – думал стрелок, – гораздо легче, чем из ружья. Не видишь их искажённые лица, не видишь их судорог, эти утробные крики. «Бах!» и он как будто исчез, испарился. Главное, не смотреть по сторонам… потому что его останки разбросаны повсюду метров на двадцать, и это – жёсткое зрелище. А самого его – нету».

Всё шло по плану.

Партизаны увидели горящие фары. «Козелки» с пулемётами на крышах двигались по внутренним улицам деревни к западной стороне периметра. На некоторых участках открывались гаражи, и оттуда выезжали ещё такие же «козелки». По внешней улице поехала БМП.

– На запад едут! – Заметил Токарев. – К нам…

– Они не к нам едут, а к северным! – Перебил кто-то из партизан.

– Они думают, что нас тут нет. – Дополнил Джазмен. – Пропустим их. Пока северные будут их там окучивать, мы уже деревню займём.

«Западные партизаны» лежали вдоль оврага числом около шестидесяти человек. Густо посаженные деревья позади них всё больше освещались электрическим светом. Уазики с фарами и пулемётами подъезжали к лесу вплотную, а потом сворачивали к северным частям. Над головами партизан мелькали световые лучи; с северной стороны палили уже четверо гранатомётчиков. С юга – играючи, со своей работой справлялись стрелки. Некоторые пешие оседлые ныряли в овраг, спасаясь от обстрела с севера; в овраге их встречали партизаны с запада, деревню обстреливали снайперы с юга, путь к спасению лежал через восток. Но там было минное поле.

Нехитрая стратегия удалась!

Когда последний пеший солдат пробежал по дороге и удалился метров на сто, Джазмен приподнялся сказал:

– Ну всё, пираты, наш выход!

И «пираты», тихонько, вереницей начали выбираться из оврага, и пошли по дороге, начерченной для них оседлыми. Они шли в полный рост «по тропинке, мимо всех тупиков». Зайдя в деревню, весь отряд из шестидесяти человек рассыпался по сторонам. В домах вершилось страшное.

Токарев старался держаться поближе к Джазмену, чтобы не растеряться. Так они подошли к первому попавшемуся дому. Джазмен, саркастически проявляя тактичность, косточкой среднего пальца постучался в металлическую дверь, и, не дожидаясь гостеприимства хозяев, дернул за ручку. Дверь была заперта. В это время Токарев заглянул в окно и, убедившись, что опасности нет никакой, начал ломать его раму прикладом «Вепря». Всех переполнял азарт и адреналин: никто ничего не слышал, не видел, и все действовали по находке. Токарев с проводником забрались в дом. На стене висела репродукция картины Сальвадора Дали «Предчувствие Гражданской Войны». Под ногами лежал мягкий ковёр, возле стены горел камин – как будто войны не существует.

Проверив все комнаты, и даже заглянув под ванну, Токарев с проводником отправились на второй этаж. В одной из комнат, обитых сосновыми досками, они нашли пустую колыбель, а в углу сидела женщина с младенцем на руках. Токарев решил остаться в дверях и следить за каким-то своим порядком. Одна из комнат открылась, и оттуда выбежал парень, на вид лет пятнадцати, и бросился к лестнице. Токарев попал ему в висок со второй попытки, и тело по инерции покатилось по ступенькам. На лакированных перилах осталась кровь и кое-где – куски биоткани. Женщина в комнате завизжала, ребёнок сорвал голос от неистовых рыданий. Женщина положила младенца на пол, встала и с дрожащими коленями подошла к проводнику. Константин наблюдал. Она что-то сквозь слёзы говорила, можно было понять, что она просила отпустить её с ребёнком из деревни, оставить в живых. Она распахнула халат, надетый на голое тело, и сказала, что за это они могут отыметь её вдвоём. Джазмен с серьёзным видом осмотрел её с ног до головы, заглянул в её удивительно молодое красивое лицо и сказал:

– Да что ж мы… варвары, что ли? – И всадил ей прикладом по лицу, а когда она упала – всадил ещё раз по затылку; голова промялась. Красота не спасала мир, она истекала кровью на глазах своего младенца. Женщина билась в судорогах; на полу образовывалась кровавая лужа. Джазмен направил автомат на младенца и спустил курок.

«Сбывается!» – подумал Токарев.

Константин оказался прав в своих предположениях. Совершать такие жестокие убийства даже он себе не мог позволить, а если когда-то и смог бы, то совесть съела бы его заживо. Когда Джазмен повернулся, всё его лицо было забрызгано кровью, похожей на гранатовый сок. Оно улыбалось сытой улыбкой. Проводник сказал:

– Пошли, приятель! Покажу тебе дом своего детства! – И они спустились по лестнице, переступили мёртвое тело подростка, вышли на улицу и пошли искать дом, где Джазмен провёл своё детство. Сон и голод отступили.

На севере периметра партизанский отряд из восьмидесяти человек отстреливался от сорока оседлых, девяти «козелков» и уже подбил БМП. С юга им помогали снайперские винтовки. Из всех домов деревни слышались истошные крики. Женщины предлагали себя в обмен на жизнь. Кругом творился ад.

– Ну, ты и деспот! – Сказал Токарев, глядя прямо перед собой.

– А! Так ты всё-таки хотел её трахнуть? – Ответил проводник и засмеялся в голос.

– Их можно было бы отпустить…

– Так. – Джазмен принял серьёзный вид и так же, не глядя на Токарева, приступил к ответу: – Только не начинай тут мне читать морали! Ты такой же, как я, ты тоже кровожадный убийца! Если я на пол литра кровожаднее тебя – это нас не особенно разделяет. Сечёшь? Ну, мы бы их отпустили… допустим, они бы добрались живыми до другой деревни. Допустим, этот ребёнок бы вырос и стал бы сильным мужиком.

– Ну?

– Это был бы человек, который будет искать тебя всю свою жизнь. Искать, чтобы убить. За свою деревню, за брата, которого ты, между прочим, сейчас завалил. Мать во всех подробностях опишет ему твою внешность и…

– Даже, если так… он не знал бы, как меня зовут, не знал бы, что со мной. Как бы он меня нашёл?

– О, парень, не будь скептиком! Всё, что нужно – это внешность. Давай, лучше, я тебе историю расскажу.

Они уже подходили к дому Джазмена. Во всех окнах горел свет.

– Итак, – начал он, – у меня был друг, – он дёрнул металлическую ручку двери, дверь не открылась, – а у друга была девушка, – он выстрелил в замок, – а друг был медбратом. – Он открыл дверь и пошёл по комнатам. – Девчонка была умницей и красавицей, и любила его – дурака, – продолжал Джазмен, – до тех пор, пока не полюбила меня. – На кухне он открыл дверь под раковиной, кого-то застрелил и со спокойным лицом продолжил. – Она ушла ко мне, я её тоже любил. Готов был всё отдать за неё! Не волнуйся, это не любовная история. – Джазмен зашёл в большую комнату и начал открывать шкафы, один за другим. – Но однажды случилось ужасное. – Сказал проводник и достал свой среднего размера нож. – Десятиэтажка, где жила моя Любовь – обрушилась. Мою Любовь завалило камнями и арматурой. Взрыв бытового газа, плюс непрочная конструкция… ну, ты понимаешь. – Проводник открыл последнюю дверь шкафа и за волосы вытащил оттуда двенадцатилетнюю девчонку. Он зашёл сзади и приставил к её горлу свой тесак. Она рыдала.

– Ну, не надо! – Нервно и брезгливо просил Токарев.

Джазмен продолжал:

– Я думал, что она умерла. – И перерезал девчонке горло. Токарев схватился за голову. – Я помню, как стоял в пятидесяти метрах от руин, пока спасатели искали людей под завалами. – Проводник пошёл к туалету. – Каждый час объявляли минуту тишины. Я готов был сделать всё, чтоб спасти её, но ничего не мог сделать. Я не мог даже молчать. – Зайдя в туалет, совмещённый с ванной, он отодвинул занавеску и, не найдя никого, поставил автомат к стене и приспустил штаны. – Её спасли и без меня, – помочившись в раковину, он продолжил, – она выжила… сначала. – Токарев с проводником отправились на второй этаж. – Она в тяжёлом состоянии попала в реанимацию, – они прошли уже пол лестницы, – а потом её перевели в обычную палату, и к ней, конечно, пришёл я. – Джазмен открыл дверь в одну из комнат и тот, кто был в комнате, пальнул в него из пистолета, но не попал. Проводник закрыл дверь и пустил в неё несколько очередей. Когда дверь открылась, тот, кто секунду назад держался за жизнь из последних сил, уже лежал в углу под столом и истекал кровью. – В тот день в стационаре была смена моего друга, моего лучшего друга, медбрата. – Они опять пошли по коридору, расстреливая кого-то, кто бежал по лестнице вниз. – Медбрат зашёл в палату и, не здороваясь, ушёл. Но потом он вернулся. – Джазмен развернулся и снова зашёл в ту комнату, откуда только что пытались отстреливаться. – Медбрат подошёл к нам, показал мне шприц и сказал, что это обезболивающее. Она была без сознания. – Джазмен достал из-под кровати ещё какую-то девчонку и приставил к её шее нож – Ты слыхал про эвтаназию?

– Ну, не надо, – точно так же, как в прошлый раз, простонал Константин.

Но Джазмен продолжал:

– Он ввёл ей ударную дозу адреналина… Он убил её! Сердце просто разорвалось от такой перенагрузки. – И проводник рывком перерезал девчонке горло. Она дёргалась на ковре и издавала утробные звуки. – Говорят, хоронить легче, чем расставаться. – Сказал проводник, и парни отправились в последнюю не осмотренную комнату. – Потом тот парень уехал жить куда-то в Сочи. – До двери оставалось несколько шагов. – Суть в том, что после того, как наступило Время Начала, прошло уже три года… и забавно, но я встретил его. – Они остановились возле двери. – Он, так же как и ты, стоял на платформе, а я, как и тогда, стоял в дверном проёме вагона. Это было где-то под Ярославлем. Ты, наверное, не знал, что наш паровоз идёт последним рейсом на Владимир. Уже целая армия таких, как мы, собралась вокруг города и ждёт одного – когда наступит день и время атаки. Но это не важно… Он стоял на платформе и говорил «Ридикюль, набитый кокаином» – этот пароль придумал я. – Джазмен открыл дверь; в комнате возле стены, обнявшись и держась за руки, стояли женщины, дети и подростки до шестнадцати лет (в основном женского пола). – Как вас сегодня много! – Сказал Джазмен и поднял дуло автомата. Безоружная бабская стая завизжала. На какой-то момент Токарев усомнился в том, что война – наилучший вариант, но потом – вернулся в реальность. Проводник ставил жирную точку в своём монологе: – Медбрат, мой наилучший друг, убийца моей Любви, сказал: «Ридикюль, набитый кокаином». И знаешь, что я сделал? – Он открыл огонь по беззащитной толпе возле стены, и всю комнату забрызгало кровью и биотканями. Джазмен не отнимал пальца от курка, пока автомат не перестал попусту щёлкать у него в руках. Это была точка. Он опустил оружие и повернулся к Токареву. Только теперь Константин видел слёзы, катящиеся по его щекам. Проводник присел на стул возле письменного стола. – Я выпустил в него тридцать два патрона и всем сказал, что он не назвал пароль… Я хочу сказать, не будь скептиком – все те, к кому мы проявим слабость, кого мы отпустим – найдут нас… рано или поздно (если, конечно, мы или они не умрём). Наша планета слишком маленькая и круглая: на ней люди находятся сами собой. – Он осмотрел запачканную комнату. – И ещё, бывают такие случаи, когда ты можешь простить, но долг за тобой остаётся. Делай, что должен – сам знаешь. Друга-то я простил, а вот долг вернуть ему – был обязан…

Джазмен ещё раз взглянул по сторонам:

– Вот это я называю «БЛЮЗ»!

– Пошли на кухню, я есть хочу. – Грустно и устало опустив голову, сказал Токарев и вышел из комнаты.

На кухне парни нашли масло, несколько пакетов гречки и целую полку, заставленную банками с тушёной говядиной. Слюна стала вырабатываться интенсивнее. Через пару часов партизаны со всех периметров собрались в деревне и заняли почти все дома. Конкретно в дом к Токареву и Джазмену пришли ещё шестеро человек. Общими силами они свалили тела предыдущих жильцов в компостную кучу, пока Джазмен готовил ужин. Опасаясь правительственных вертолётов, во всей деревне погасили свет, и Токарев принялся слушать рассказ этих шестерых про то, как обстояли дела на северном периметре, пока остальные тут «развлекались». Константин засыпал и умирал от голода. Бывает такое, что не можешь понять, чего тебе хочется больше… как раз та ситуация. Он улавливал суть рассказа: операция прошла успешно; соотношение потерь – десять партизан к двуустам оседлым (если считать и тех, что были в деревне); Северный отряд долго держал оборону, а потом подтянулись ребята с юга, и всё закончилось.

– Получился некий бутерброд, так сказать. – Заметил рассказчик.

Этот ужин прошёл в полной темноте. Когда все поели и поблагодарили Джазмена за хлеб-соль (ведь это когда-то был всё-таки его дом), Токарев пошёл спать. Он пришёл на второй этаж, в ту комнату, где этим вечером из-под кровати Джазмен доставал свою очередную жертву. Белое бельё на кровати было испачкано красными пятнами. Токарев сбросил простыню, перевернул матрас и подушку, разделся и после двух суток бодрствования забылся глубоким-глубоким сном. Наступило восьмое июня.

V.

……………………………………………………………………………

Пасмурный день. Пасмурный оттого, что всё небо загажено дымом сгоревшего пороха и сожжённого леса. С запада дует лёгкий ветерок. Он пахнет порохом, сгоревшим чёрным порохом. Пустынная местность. Мрачный, унылый пейзаж усыпан большими и маленькими камнями, и чрезвычайно редкой, низкой и пожухлой растительностью. Пыльная тропинка уходит вверх.

Токарев был врезан в этот пейзаж. Он стоял на месте в чёрном костюме-тройке, белой рубашке и шляпе с узкими полями. Они шли вдвоём по этой дороге, ведущей вверх, взявшись за руки, и Токарев испытывал горькую обиду. Эти двое – стройная девушка с выкрашенными хной волосами, собранными в хвост на затылке и… кто-то ещё. На ней – чёрный жилет, белая рубашка; чёрные брюки, белые кеды. Всё это идеально обволакивает её стройное тело… она чиста и красива. Она держит кого-то за руку – это точно не Константин Токарев. Он смотрит на всё это и боится о чём-либо думать; обида не даёт дышать, он едва держится на ногах, еле держится, чтоб не зарыдать. Эта рыжая девушка держит за руку абстрактного кого-то, и они вместе идут по тропинке вверх… медленно.

– Ну! Вот видишь! – Слева послышался знакомый голос. Токарев повернулся… Это был Джазмен, который говорил:

– Не трогай их. Не видишь? им хорошо вдвоём. Ну, зачем ты будешь мешать чужому счастью? Не вмешивайся.

Девушка медленно обернулась через плечо, и тревожный наблюдатель увидел её значительный взгляд, который выражал прощальную нежность.

Токарев хотел что-нибудь крикнуть ей вслед, но у него получилось лишь прошептать: «Не уходи!» Девушка отвернулась. В какой-то момент Константин с чем-то смирился… он сам не знал, с чем.

Они, эти двое, были уже далеко от него, а Джазмен всё ещё стоял по левое плечо и говорил:

– Видишь, она его любит…

– Не верю! – Прокричал Токарев в припадке бессилия. – Будь ты проклят, Диоген херов! Этого не может быть! Так не бывает! – Мир в его голове разрушался; его душу и характер сломали одним махом. Он отмахнулся от Джазмена и побежал вниз по тропинке… за ним поднималась пыль. Пробежав метров десять, Константин рухнул на мелкие серые камни, свернулся и зарыдал, вырывая волосы на голове.

……………………………………………………………………………

Когда он проснулся, его подушка была влажная. Время было уже около трёх часов дня, партизаны топили баню и парились. В доме был душ. Оклемавшись, Токарев нашёл в шкафу полотенце и пошёл мыться.

«Вот оно, моё уязвимое место. – Думал он, смывая шампунь с головы. Сколько перевидано и пережито! Да взять хотя бы вчерашний вечер – весь этот кошмар. Какой-никакой, я оставался твёрд в душе… А она меня сломала. Вот так, одним взглядом – напополам. А если она меня во сне сломала, значит ли, что это может сбыться и наяву? И увижу ль я её когда-нибудь ещё? О, сколько ещё таких вечеров, как вчерашний, я готов пережить, только чтоб не случилось этой встречи!»

Рыжая девушка не была абстракцией из глубокого сна – это был очень конкретный человек, которого Токарев любил, уважал и даже боялся. Боялся непредвиденной встречи с ней – она забирала всю его свободу и дар речи, вызывала в нём жалость к самому себе и непреодолимую ревность. Он свято любил её, а она его – нет, поэтому с ней – он был слаб и жалок – и от этого страдал.

Когда Константин вернулся в комнату, у него на кровати лежало пальто, чёрный костюм, белая рубашка и шляпа – всё как во сне.

«Сбывается!» – С некой долей таинственной тревоги подумал Токарев.

Дверь в комнату отворилась, и в неё весело вошёл Джазмен в таком же одеянии.

– Это я у хозяев здешних нашёл, – сказал он, – одевай. У нас сейчас все пираты новьё надели. Под землю полезут. Предыдущим хозяевам эти вещи теперь не нужны.

Из прихожей на первом этаже был слышен смех и разговор. Партизаны жаловались друг другу на то, что потолок протёк, и на них всю ночь капала кровь. Все они были свежи и чисты, как и их новая одежда. Токарев надел костюм, который был сшит как будто для него. Он забрал из вещмешка пакет с тетрадью и карандашом, запихнул их во внутренний карман пальто и вышел из комнаты, оставив свой мешок, как бесполезную обузу.

Отряд потихоньку собрался и двинулся ко входу в подземный Владимир, месторасположение которого было известно одному лишь Джазмену. Поэтому тот шёл впереди, а Токарев старался не отставать и держался рядом.

– Ну, как думаешь, похож я теперь на блюзовика? – улыбаясь и держа сигарету в зубах, спросил своего соседа Джазмен.

Токарев с ног до головы осмотрел Джазмена, остановил взгляд на автомате, и на его лице промелькнула вполне понятная ухмылка. Он сказал:

– Скорее на чикагского бандюгу Джонни… 1920-е… Чикаго… который торчал от кровавого блюза.

– У меня на счёт тебя та же ассоциация, – ответил Джазмен, – только твой «Джонни» предпочитает андеграунду более раскрученную музыку.

Под мышкой он нёс небольшую коробку. (Вещмешок Джазмен, как и многие другие, оставил в деревне – почти у всех в мешках лежали совершенно ненужные вещи. Всё нужное партизаны распихали по карманам.) Он открыл коробку и достал из неё фотоаппарат. Это был старинный Polaroid 80-А 1957-го года выпуска: главный плюс таких аппаратов в том, что сразу после съёмки ты получаешь готовую фотографию. Проводник дал его в руки Токареву и сказал:

– Пользоваться умеешь? Щёлкни-ка меня… на память наследникам. Пусть думают, что до цифровой фотографии мы так и не додумались. – И он сделал серьёзное выражение лица, отбросил коробку, взял автомат одной рукой и положил его на плечо.

Через несколько секунд после щелчка Токарев уже держал в руках чёрно-белую фотографию с изображением «Чикагского Джонни» на фоне мерзлоты, проходящих мимо сытых и разодетых партизан, поля с пожухлой травой и пасмурного дня.

Они двинулись дальше. Токарев вложил фотографию в тетрадь и начал вслушиваться в диалоги соседей, как будто пытаясь в них что-то для себя отыскать. Слева двое учёных, бывших учёных, опровергали «Теорию относительности» Альберта Эйнштейна, а справа – парни травили друг другу анекдоты.

– Красный анекдот слыхал?.. про Ленина.

– Про Ленина много анекдотов. Ну, давай, расскажи, может, я не знаю.

– Ну, умирает Ленин и попадает в ад. Через три месяца Сатана смотрит, а у него там, в аду, черти в пионерских галстуках маршируют, всё красное, везде портреты Ленина висят. Сатана подумал-подумал… К Богу поднимается и говорит:

– Слушай, у меня там мужичок есть один деятельный. Хороший мужик. Возьми себе его, он тебе тут чего-нибудь сделает.

А Бог ему отвечает:

– Ну, давай сюда, раз деятельный…

Проходит три месяца: в аду всё улеглось. Сатана думает: «Надо пойти Бога проведать». Поднимается в рай, а там – всё красное, ангелы строями ходят, плакаты Ленина висят. Сатана к Богу подходит и говорит:

– Слышь, Бог, чё у тебя тут творится-то?

А Бог ему отвечает:

– Во-первых, не Бог, а Товарищ Бог; а во-вторых…

Бога нет!

Конец анекдота. Оба хохочут в голос, Токарев заулыбался. Тем временем 190 человек партизан приблизились к входу в подземный Владимир. Посреди леса стояло двухэтажное кирпичное строение с выбитыми окнами и поломанными оконными рамами. Джазмен вышел на несколько шагов вперед, показал рукой на здание и сказал:

– Вот он!

– Кто… он? – С недоумением вышел чей-то голос из толпы.

– Владимир! Эврика!

– Где? Какая эврика! Ты что несёшь?! – Волновались некоторые партизаны. – Ты нам подземный город обещал, а вместо этого ты нас в эту халупу привёл!

– Ты, если не знаешь, что-как устроено, просто делай, как я! – Джазмен отвечал раздражённым, но тихим голосом. – Пошли за мной! – Сказал он.

Партизаны, толпясь, заходили в здание; особенно недоверчивые – оставались какое-то время снаружи.

– С виду – обычный дом, – говорил проводник, – но есть нюанс! Толщина этих стен – около трёх с половиной метров! – Его голос был похож на голос отличника, пересказывающего зазубренный урок. – Его построили, когда я был ещё ребёнком. Сейчас мне двадцать пять, значит, тогда было девять. Это вход в подземный Владимир… или один из входов. Когда руководству страны доложили, что назревает война, они решили построить город под Владимиром, чтоб укрыться там во время чрезвычайной угрозы, а наземному городу – дать наилучшую охрану; потому что именно во Владимир была перенесена вся важнейшая промышленность. И люди там всё ещё работают за еду и верят в светлое будущее, которого никогда не наступит. Да, они думали, что мы сразу бросимся на Москву, которая, как вы уже знаете, погибла в первый год войны; а в прошлом году на неё упал спутник. Они думали, что всё пойдёт по-другому, они не представляли себе масштабов событий. Спутниками некому управлять – вот они и падают. Сигналы пеленговать почти невозможно. Они не узнают, когда мы нападём; они не будут знать, что мы внизу, прямо под ними. Тихая, невидимая война… Чёрт возьми, я философ! – Они спустились в подвал, где их ждала тяжёлая металлическая дверь, ручку которой едва можно было разглядеть. Ручка была большая и круглая, но в силу того, как падал на неё свет (который горел здесь всегда), как идеально она была выкрашена, её формы и т.п. она абсолютно сливалась с дверью и была почти невидима. Визуальный обман. Джазмен нащупал ручку на двери, прокрутил её несколько раз и сказал:

– Не удивляйтесь, если увидите рельсы. Объект секретный, поэтому людям говорили, что строят метро.

Дверь открылась, и от неё вниз уходила крутая лестница. Справа на стене был рубильник. Джазмен поднял его, и лампы на стенах под потолком замигали и загорелись. Партизаны тихо начали спускаться по лестнице: по левую сторону от них была надпись большими буквами: «ОБЪЕКТ СЕМЬСОТ СОРОК ВОСЕМЬ. СЕКЦИЯ ТРИСТА ДЕВЯНОСТО СЕМЬ». До конца лестницы отряд дошёл только через пятнадцать минут. Никаких рельсов партизаны не увидели.

– Нам туда! – Сказал Джазмен и показал на сумрак в западной стороне.

Они проходили секцию за секцией, включая один рубильник за другим. На стенах красовались надписи: «Секция триста восемьдесят два», «Секция двести семьдесят», «Секция двести пятьдесят четыре». Это был настоящий подземный город с широкими улицами, просторными перекрёстками, кинотеатрами и нерабочими светофорами. Через решётчатую вытяжку в стене иногда виднелись поезда неоткрытого метро – вуаль секретности. Когда на стенах появились указатели с названиями улиц и домов, проводник сказал:

– Поздравляю, мы прошли пригород! Теперь двинемся в центр.

По разветвлениям и названиям улиц – это была точная копия наземного Владимира, поэтому Джазмен знал, как попасть в центр и надеялся, что он не заведёт отряд в какие-нибудь дебри. Токарев заглядывал в вытяжки: в одной из них он увидел платформу и гравировку на стене «Клязьменская». Это была станция метро, которая могла быть открыта для «простых смертных». Шёл третий час дороги – партизаны устали и заблудились. В какой-то момент они услышали гитарный бой; кто-то на подземной улице Токарева (слева от Октябрьского проспекта) пел:

Дождь над заброшенной бензоколонкой –

Вот красота нынешних дней!

«Песни «Адаптации»? – Подумал Токарев, – будем надеяться, что это партизанская бригада».

Они повернули на эту улицу Токарева и, прижимаясь к стене, пошли на звук. На стене была надпись «Секция сто пятьдесят девять». Выглянув из-за угла, Джазмен увидел десять человек без определённой униформы – все были одеты по-разному. Один из них играл на гитаре и пел, а другие – поедали стратегический запас тушёнки ножами из консервных банок. С подземной улицы Горького доносился гул людских голосов.

«Оседлые, – подумал, было, проводник, – они тут не одни». Он с трепетом прислушивался к гитарным аккордам и пытался поймать самые громкие моменты песни, чтобы достать магазин из автомата и проверить его на наличие патронов. Патронов не было. Джазмен аккуратно положил пустой магазин на землю и достал из внутреннего кармана ещё один. На этом песня прекратилась, и Джазмен тряхнул головой, выражая досаду. Он уже хотел, было, резко поставить магазин и открыть стрельбу, но в этот момент люди с тушёнкой заговорили:

– Когда Владимир захватим, куда пойдём? – Спрашивал один голос.

– Не знаю, – отвечал другой, – может, за рубеж рванём. Там, говорят, полякам помощь нужна.

– А я бы в Калининград рванул, – вступил третий, – у меня там когда-то дом был.

«Нет, не оседлые, – решил про себя Джазмен, – точно, наши!» Через минуту партизаны начали медленной вереницей выходить из укрытия. Они по очереди клали оружие на землю и один за другим поднимали руки. Те, кого Джазмен сначала посчитал оседлыми, отбросили тушёнку и схватились за винтовки.

– Не стреляйте! – Быстро крикнул проводник. – Свои! Последние прибывшие на локомотиве от Архангельска.

Бойцы замялись и молчали с минуту. В какой-то момент один из них тихо и решительно сказал своим парням:

– Этих – держите на мушке… я – сейчас приду.

Он удалился, но уже через минуту вернулся и привёл с собой человека в грязном и потрёпанном офисном костюме. Это был проводник одного из их поездов, прибывших сюда из Петербурга. Он взял толстый блокнот и сказал:

– Пароль на вашем поезде! Какой был пароль?

– «Ридикюль, набитый кокаином!» – Загудела толпа вместе с Токаревым и Джазменом.

Человек в костюме долго вглядывался в свой блокнот и листал страницы, а потом сказал:

– Верно! – Его ребята опустили оружие. – Добро пожаловать в Петроградскую бригаду! Чувствуйте себя, как дома!

VI.

Никто не знал, откуда в блокноте у петроградского проводника появились записи паролей всех поездов. На следующий день партизаны в отряде Джазмена шептались:

– Знаешь, на чём сюда петроградские приехали? – Говорил кто-то из них. – На Сапсанах!

Поезда Сапсаны на солнечных батареях – последнее слово техники. Последнее – во всех смыслах этого слова.

«Петроградских» на тот момент по всему подземелью бродило около десяти тысяч человек. Они попали сюда через вход на северной стороне пригорода. Это была одна из самых больших и дисциплинированных бригад на всей территории России. Больше была только Московская бригада, правда, об её численности в это время никто не знал.

«За Уралом бригад нет вообще, – продолжал Токарев своё Послание Наследникам Мира, – все территории до самой восточной границы гибнут от капризов погоды. Недавно на Тюмень упал ещё один спутник; в Сургуте, непонятно откуда, взялись сумасшедшие торнадо. Там людям не до войны. Климатические пояса расположились чёрт знает как – в хаотичном порядке.

Наш отряд в составе Петроградской бригады на данный момент времени находится в подземном городе под Владимиром. Некоторые проводники показали нам несколько выходов наружу. В день атаки бригада разделится на три части, и один отряд будет выходить куда-то на Октябрьский проспект, второй отряд – на улицу Большая Московская, а мы – количеством в три тысячи человек – будем толпиться у выхода на Соборную площадь.

Если всё идёт по плану (который никто не утверждал), то сейчас – Московская и многие другие бригады уже должны были взять город в кольцо. Там – десятки тысяч партизан. Они располагаются в глубоких лесах вокруг города и прячутся от пролетающих мимо патрульных вертолётов. А мы – сидим здесь, под землёй, на глубине ста метров, и наша одежда – преимущественно, тёмных тонов. Да, вот и мы – Чёрные Всадники Апокалипсиса, время которого придёт десятого июня в два часа дня по Московскому времени. Стоит ожидать ещё одного пришествия Иисуса».

– Мы не имеем никакого пъедставления о владимиском ганизоне. Их может быть тысяча человек, может быть и миллион! – Распинался перед Джазменом один картавый проводник. – Въемя атаки – четынадцать ноль-ноль, значит, нам нужно выходить на два часа позже.

– Кстати, у наших парней из других бригад наверняка имеется артиллерия, – голосом профессора МГУ продолжал кто-то ещё, – так что сначала они проведут артиллеристскую зачистку.

– Ладно, – согласился Джазмен, – как хотите. Пойдём в четыре часа.

Наступило десятое июня. На улице крепчал мороз, а в подземелье партизаны готовились к выходу: собирали силы и мысли воедино. Часы Токарева показывали тринадцать часов, пятьдесят девять минут. Где-то в коридорах под Соборной площадью Джазмен играл на чужой гитаре свои песни. У него оставалось ещё целых два часа спокойствия.

Стрелка на часах плавно перекатилась на два часа дня, и снаружи из вентиляции начал доноситься сумасшедший грохот. Петроградский проводник не ошибся – у партизан была артиллерия. Всё подземелье замерло и прислушалось. Подземелье нервно дрожало. Джазмен остановился на полпесни и начал другую. Он пел:

Дождь начинал сначала

Лупить сквозь бетонную арку,

Город курил устало

Свою заводскую марку.

Это была песня «Квартета им. Достоевского». Одна из самых легко воспринимавшихся его песен. Теперь её можно было назвать стопроцентным андеграундом.

Кеды совсем стоптали,

И люди пошли босыми,

Они убеждённо считали

Иконы Земли – Святыми!

Там, наверху, надо всем брал верх кромешный Ад: никто в городе не был готов к массивному наступлению. Старенький кинотеатр «Русь», улицу Комисарова, Егорова, Суздальский проезд стирали с лица Земли. Люди метались из стороны в сторону, из их ушей текла кровь; многие – погибали в завалах, так ничего и не успев понять. Ракеты и мины падали на дома, дома падали на людей. За городом работал ракетный комплекс «Нептун 20…»

Дождь окропил завалы

Улиц и небоскрёбов,

Город курил устало

Трубы своих заводов.

Дождь из ракет и миномётного огня – ещё один каприз природы. Скрыться было негде.

Тучи опять смыкались,

Дождь уходил за крыши,

Наши следы смывались,

Мы становились чище!

Разбивались памятники культуры и кладбища – вдребезги. Уничтожались все следы человечества. Чёрным дымом горел лакокрасочный завод.

Дождь- священник,

кропи по углам и капотам машин,

По пачкам денег,

и смой все следы от моих мокасин,

В понедельник,

начнётся новая жизнь, в тёмных сумерках дрожь…

Дождь-священник,

спаси нас от прошлого.

Правительственные войска, коих было в городе около двадцати тысяч человек, давали ответные залпы из тех же ракетных комплексов и высылали за черту города вооружённые вертолёты. Все бегали и копошились… бегали друг по другу и рыдали от безысходности. Город накрыла паника и непроглядное облако дыма – люди падали в Вечность.

Ливень лупил сильнее,

Люди скрывались дома

И запирали двери,

Но капли летели в окна.

Артиллерия била вслепую, безжалостно, и каждым разом снаряды приземлялись всё кучнее и ближе к центру. Это была война, на которой не берут пленных. Жалеть было некого: ни партизаны, ни Армия, ни оседлые не могут знать, где находятся ихние же войска. Войска не сообщаются и бродят отдельно друг от друга, и значит задавать вопросы пленным – бессмысленно. Никого не щадили.

Люди закрыли окна,

Ливень сменился градом.

Всюду летели стёкла

С карнизов домов водопадом.

Стёкла разбитых витрин впивались в ноги босым горожанам, выбегавшим из падающих на дороги домов. Многие, спасаясь от пожаров, жалостливо просили помощи на каком-то из верхних этажей офисных зданий; но потом, когда никто не приходил на помощь, они вслух прощались с жизнью и выпрыгивали из окон, чтоб не задохнуться в дыму. Одна смерть заменялась другой. Способов умереть была уйма, а выжить – ни одного.

Град награждал «героев

Дебрей дорожных пробок».

Небо зашлось грозою,

Ветер рванул из сопок.

Холодные потоки воздуха мешались с тёплыми, и получался ветер. Там, наверху, стоял пятнадцатиградусный мороз. Снаряды с пересвистами бились о поверхности, образуя гром. Машины, застрявшие в пробках, которые возникли здесь ещё до времени атаки, переворачивались и разлетались на запчасти во все стороны. Люди, сломя голову куда-то бежали… наверное, в Вечность… Туда, где у каждого будет свой предбанник с пауками.

Он посрывал все маски

И в переулках свищет,

Дождь в наши окна хлыщет,

Так мы становимся чище.

Всем было страшно, а многим даже – за что-то обидно. Страх открывал истинное лицо людей. Один из главных плюсов этого глобального очищения планеты – честность эмоций. Теперь большинство людей понимало, что это дороже любых денег. Выглядело – ужасно; ужас очищал забитые ненужным хламом черепные коробки.

Град-художник,

нарисуй светлых нас на холсте из дождя,

Мудрый Ветер,

помоги мне идти и поверить в себя.

В маскараде,

грянет гром и гроза осветит нашу суть.

Дождь-священник,

смой все наши следы,

мы начнём новый путь.

Здесь, под землёй, на глубине ста метров, Джазмен с размаху лупил по латунным струнам и пел о том, как, избавившись от прошлого, люди станут абсолютно чисты друг перед другом и перед Матерью- планетой. Именно сейчас, в момент кошмара, эта песня была как нельзя кстати. Город рушился дом за домом – горожане избавлялись от прошлого. Просветление мира шагало траурным маршем по Золотому Кольцу России.

Дождь уходил за крыши,

Мы шли по воде босыми,

Мы становились чище,

И стали почти святыми.

Для горожан, судорожно метавшихся в бетонной пыли, бегавших в слезах от едкого тумана, образованного сгоревшим толом и тетрилом… для них наступил Судный День. Люди сходили с ума. Им казалось, сам Господь Бог спускается с неба из чёрного облака дыма, заслонившего и без того пасмурный день. Спускается, чтобы спасти их от ужаса; казалось, что он забирает души спасённых. На самом деле, всё было гораздо прозаичнее. А выглядело ещё прозаичнее.

Город курил устало,

Остановилась стрелка,

Прошлое исчезало –

Так мы дождались снега!

Гулкий звук просачивался сквозь землю, в подземном городе моргали лампы. Температура на поверхности продолжала опускаться… пошёл снег.

Он опускался плавно

И приземлялся в лужи…

Пусть это даже странно,

Но мы становились лучше.

Улицы и площади разрыхлялись воронками и превращались в грядки, на которых потом произрастёт новая культура, новое человечество.

Ночью прошла метель,

Снег заполнял пробелы…

Я на свой след посмотрел –

И он оказался белый!

Снаружи – разбитые окна, сравненные с землёй дома, люди и прочие непотребности; в душе – чистота и полное миропонимание. Отсюда начнёт свой путь человечество, у которого не будет прошлого.

Белый лекарь,

залечи нашу грязь, не дающую встать,

Дай мне силы,

всех на свете простить и, возможно, понять,

Дай им силы,

чтоб простить и меня и, возможно, понять!

Белый лекарь!

Лечи нас от прошлого!

Чистота и миропонимание… чистота.

Ближе к четырём часам дня раскаты артиллерии поутихли; возможно, многие из орудий уничтожили вертолёты. Лишь изредка на землю падали то мины, то ракеты, выпущенные наугад горе артиллеристами с образованием врачей, управленцев, экономистов, менеджеров и т.д. многие из них имели докторские степени и звания профессоров. В пятнадцать часов, пятьдесят минут по московскому времени всё подземелье было готово к своему выходу. Всадники Апокалипсиса были готовы к завершающей части Судного Дня. Точно по плану, в шестнадцать ноль-ноль, проводники открыли двери, и гигантские массы партизан начали просачиваться на улицы, загаженные хламом, руинами и изуродованными телами людей и животных. В воздухе витал едкий сладковатый запах. В первые несколько минут стояла полнейшая тишина: пробиваясь сквозь завесу дыма, тихо падал крупный снег. Он покрывал собой пустынные улицы и нетронутый ни одним снарядом Успенский собор. Безмятежно, как будто так и должно было быть, горели заводы и дома. Токарев, как и большинство партизан, наблюдающих этот спокойный день, подумал: «Это победа…» – но уверенности в мыслях он не испытывал. Это было лишь затишье перед бурей; тревожное состояние во время тишины, звенящей в ушах. Недалеко от Соборной Площади упала ещё одна мина, и Джазмен закричал:

– Врассыпную! – И побежал куда-то в Почтовый переулок.

Каждый понимал, что враг где-то здесь, рядом, и то, что его надо искать, но нарушать такую атмосферную тишину никому не хотелось. И, тем не менее, партизаны, малочисленными группами, разбрелись по сторонам. Токарев и ещё человек десять, прижимаясь к руинам или остаткам стен, шли по Ерофеевскому спуску с двух сторон, прикрывая друг друга. Прямо посреди улицы, не обращая ни на что внимания, волочился какой-то солдат с пробитой головой, винтовкой и вещмешком на раненном плече. Он не понимал, где находится и что происходит; он почти без сознания волочил ноги по растрескавшемуся снегу. Не нарушая тишины безмятежного дня, несколько партизан подбежали к нему вплотную, зарезали ножами и вытащили из мешка несколько гранат, отняли винтовку. Тот не сопротивлялся, он был готов. Через десять – двадцать метров от Токарева из дворов вышел Джазмен. Он увидел компанию и присоединился.

– Ну что, как тебе прогулка? – Спросил он у Токарева. – Благодать! Не воюешь, а гуляешь!

– Да уж, – ответил Токарев, всё с тем же состоянием внутренней тревоги и плохим предчувствием, – в городах я такой тишины не слыхал.

– А тишина для того и существует, чтоб ты её не слышал.

Где-то вдалеке упала ещё одна мина.

Недалеко, за поворотом, послышался приближающийся рёв мотора и лязг тяжёлой техники. Эти звуки приближались очень быстро. Ещё через несколько секунд на улице появился танк, он развернул башенное орудие в сторону партизан и открыл огонь из пулемёта. Партизанам пришлось бежать во дворы. Где-то далеко, в конце Второй Никольской, тоже послышалась стрельба и крики, и уже через пару минут весь город снова охватил хаос. Повсюду велись бои местного значения. Правительственные Войска, рассыпавшиеся по городу во время артподготовки, собирались в маленькие отряды; партизаны так же рассыпались в разные стороны. Защитники города искали атакующих, атакующие – искали защитников; в местах столкновений вершился Апокалипсис. Основное действие происходило на окраинах города, где вели атаку другие бригады.

Партизаны сбежали во дворы, а танковый расчёт пальнул им вслед из главного орудия.

– Здесь делать нечего! – Бросил на бегу Токарев. – Я так и знал! – Но, как ни странно, к этому времени чувство тревоги заменилось адреналином и чувством азарта.

Они бежали сквозь руины, натыкаясь на разобранные лавочки. Снег и дымовая завеса мешали видеть. Кто-то сзади спотыкался и падал… Джазмен упал и порезал руки битым стеклом, но потом встал и, вслух пересказывая весь словарь русского мата, побежал дальше. Так они добежали до Комсомольской, где их встретили пятнадцать человек солдат. Отстреливаясь из-за обломков рухнувших домов и ныряя в воронки, парни пересекли улицу и снова попали во дворы… но и там их ждали неприятности в лице вооружённых солдат. Все партизаны в этой компании, кроме Джазмена и Токарева, впервые пробовали на себе роль мишени или жертвы. Им это не нравилось: из десяти человек за две минуты осталось только четверо. Кто-то из них кинул во двор гранату и его тут же пристрелили. Оставшись втроём, они скрылись в то, что осталось от дома под номером десять: камни, обгоревшие доски, чугунная ванна и как будто откусанная сверху стена. Казалось, всё – выхода нет. Партизаны нервно оглядывались то в одну, то в другую сторону переулка, не зная, откуда ожидать нападения. С Ерофеевского спуска танк через те же дворы отправился на Комсомольскую, а снизу по улице бежали ещё сорок человек партизан… благо, среди них было пару гранатомётчиков. Они сцепились с солдатами на Комсомольской. «Делай, что должен, и будь, что будет» – единственный закон со Времени Начала пришёл в негодность. Никто не знал, что он должен делать. Никто не знал, что будет. Кисло-сладкий едкий запах порохового дыма обжигал ноздри – Джазмен с Токаревым отстреливались вслепую, пока третий партизан выбрасывал остальные гранаты… так же вслепую.

В это время партизанские оравы пробирались всё ближе и ближе в центр – кольцо сужалось. В город вошла тяжёлая техника, а мины так и падали на город с периодичностью – две или три мины в минуту. Те, кто стоял за городом у орудий и те, кто сейчас входил в город на танках и пешком, ломая ряды обороны… они даже не могли и подумать, что Петроградская бригада давно уже находится в «эпицентре шторма» и потеряла треть состава.

– Так, ну ладно, поиграли и хватит!– Кричал охрипший и оглохший Джазмен. – От сюда надо валить!

– А?! Что?! – Переспрашивал ещё более глухой Токарев. Третьему партизану вообще был неинтересен план, который хочет предложить Джазмен.

Проводник повторил:

– Я исчезаю!

– Да? Как же?! – С какой-то нервной ухмылкой поинтересовался Токарев.

– Очень просто! – Ответил Джазмен и, сделав кувырок, подобрался к перевёрнутой ванне, приподнял и залез под неё.

– Эй! Он что, с ума сошёл? – Спросил третий партизан, выбрасывая последнюю гранату.

Токарев только пожал плечами, а потом вставил в карабин запасной магазин и сказал:

– Он музыкант! Они все такие!

К этому времени улица Комсомольская, вместе со всеми дворами и переулками, была свободна, в окно какого-то из выстоявших домов улетело дуло танка. В танк никто не стрелял – по чистой случайности рванули снаряды внутри него.

Рядом с Токаревым лежал третий партизан, кашлял кровью и стонал – его ранили в правую часть груди, задели лёгкое. Всё закончилось. Токарев, расслабленно прислонившись к тому, что осталось от стены, закурил, взглянул на перевёрнутую ванну и сказал:

– Всё, баста… вылезай!

Третий партизан в агонии несвязно твердил о каком-то кузове, о деле и о дизентерии, о поносе. Ванна не двигалась.

– Слышь, что говорю! – Повторил Токарев. – Выбирайся! Можно идти дальше!

Никакого ответа. Ванна стояла на месте.

«Неужели скончался! – Подумал Константин. – Неужели этот не убиваемый человек, почти персонаж из фильма про крутых парней, этот философ и музыкант… не уж-то он просто взял и задохнулся в пыли там, под ванной, или застрелился, чтоб никто не видел?»

Токарев тихонько встал и подошёл к ванне. На заднем плане третий партизан что-то говорил о чипах у всех в мозгах, о Времени Начала, всеобъемлющей и вездесущей кровавой, заполняющей рты,

сперме… или о пене, заполняющей рты… – Токарев не разобрал. Он пошёл к ванне, взял её обеими руками и перевернул. Он чуть окончательно не сошёл с ума, когда увидел под ванной только доски, камни и пустоту. Ни Джазмена, ни его автомата – не было. Токарев начал судорожно рыться в завалах, отбрасывая камни назад и иногда попадая в третьего партизана, уже почти мёртвого. Никакого люка, никаких лазеек, ничего, куда можно было бы переместиться.

«Это что ж получается? Мистика? И как в нём всё это сочетается!» – Думал Токарев, глядя на пустое место, где только что лежала ванна.

Немного оклемавшись от шока, он вышел на улицу Комсомольскую. Присоединившись к толпе измученных партизан, он говорил себе:

«Это всё иллюзия… выдумки травмированной психики… Джазмен умер, точно умер. Покончил суицидом. Когда я поднял ванну – на самом деле, он был там… мёртвый. Оттуда было не сбежать».

Каково было удивление Токарева, когда он увидел Джазмена в конце улицы!

«Иллюзия. – Он упорно успокаивал себя. – Я совсем запутался в этом хаосе!»

– Ну, можно сказать, что и на этот раз повезло! – Сказал голос справа.

Токарев пришёл в тихий ужас… его глаза чуть не выпали из орбит от удивления, когда он увидел перед собой Джазмена, который говорил:

– Знаешь, когда мы здесь закончим – я напьюсь! Так напьюсь! И станцую Джигу-Дрыгу. Чего ты так на меня пялишься?

– Как ты выбрался? – Спросил Токарев и начал ощупывать Джазмена, тем самым проверяя его на подлинность.

– Откуда выбрался? – В недоумении переспросил проводник, отталкивая от себя руки собеседника.

– Откуда, откуда… из-под ванной!

– Что ты несёшь? Из-под какой ванной?

Смеркалось. Снова настала гробовая тишина. Была слышна лишь тяжёлая поступь партизанской обуви по только что выпавшему снегу, укрывшему белой пористой накидкой обломки домов и остывающих мертвецов. И тихие разговоры. Большое количество партизан собралось на улице Комсомольской, и уже оттуда они пошли прочёсывать город, искать новые проблемы. Где-то в черте города гусеницы партизанских танков жевали землю и попадающую под них закоченевшую и обезжизненную пехоту.

Токарев продолжал:

– Тогда объясни мне, почему я видел тебя в конце улицы… и в следующий миг ты уже шёл рядом со мной? Как ты это делаешь?

– О, парень! – Ответил Джазмен с видом доктора, ставящего смертельный диагноз. – Ты точно хочешь, чтоб я тебе ответил?

– Да, в чём секрет? – Токарев сказал это, потерянными, и даже одержимыми, глазами разглядывая всё вокруг.

– Секрет прост! – Ответил проводник. – Ты спятил, приятель! У тебя шарики за ролики заехали. Ну, конечно, немудрено. Не всякая психика выдержит такое. Когда ежедневно получаешь такую дозу разврата и смертей, трудно остаться в своём уме. Хотя на моей памяти ты первый такой слабенький. В общем, ты теперь у нас сумасшедший! А сумасшедшим жить легко, так что будь счастлив! – Проводник подвёл итог, оскалился ясной и искренней улыбкой и похлопал Токарева по плечу.

Константин тоже рассеянно улыбнулся и ничего не ответил.

– Ну, сумасшествие – это ещё не конец. – Продолжил Джазмен. – Я, конечно, не психиатр, но, возможно, это просто спутанность сознания от перенапряжения – видишь, как глазёнки-то бегают. Это больше может и не повториться. В общем, надо бы нам с тобой нахерачиться как положено.

Когда они дошли до конца улицы, Токарев пришёл в своё обычное состояние. Где-то в Манежном тупике взорвался снаряд… и снова – тишина.

Партизаны опять разделились. С Токаревым и Джазменом осталось около двадцати человек. Они шли напрямик, по выжженным оврагам, руинам, и воронкам и так дошли до улицы Горького. Они беспрепятственно прошли почти через всю улицу, свернули во дворы, и так же беспрепятственно пересекли улицу Белоконской. Партизаны уже расслабились, но в какой-то момент из дома девяносто пять, от которого осталось только два этажа, разразился пулемётный огонь. (Причём, изо всех возможных дыр обоих этажей). Партизаны нырнули в глубокие воронки, оставленные минами, и кто-то из них пальнул в здание из гранатомёта – ему сразу отстрелили руку.

– Это бывшее здание Горводоканала. – Сказал Джазмен, как всегда, с лицом, выражающим полную апатию относительно происходящего и презрение к смерти.

– Ты лучше скажи, что делать будем? – Спросил кто-то из партизан.

– Да ничего! – Ответил проводник и расслабленно закурил. – Ждать, пока нас спасут. – Он взглянул на Токарева. – А я под ванну сейчас полезу. Где тут ванна? – Джазмен засмеялся в полный голос. – Давайте лучше анекдоты травить! – Проводник начал рассказывать какой-то анекдот, надвинув на глаза свою чёрную шляпу, защищаясь от летящего сверху песка.

У других партизан нервы были сделаны не из титана, так что им было не до шуток – они матерились, и изредка высовывались из убежища, чтоб дать ответ пулемётному огню.

Джазмен закончил анекдот и сам над ним посмеялся, потом молниеносно, не сказав ни слова, высунулся из укрытия и перекатился другую воронку… и начал рассказывать анекдоты там. Через пару минут он заметил канализационный люк, разрытый прямым попаданием снаряда. Он находился на расстоянии около шести метров от воронки, где сидел Джазмен. Проводник оповестил всех о находке и сказал:

– Залезайте, только быстро и по одному! А я с остальными буду прикрывать. А там по говну дойдём куда-нибудь. – Он несколько секунд подумал. – Есть у кого-нибудь граната? Я последним пойду. Кого убьют – я не виноват! Погнали!..

И партизаны по одному стали падать в канализацию, оказываясь по шею в дерьме. Тем, кому не повезло, пули отрывали конечности, пробивали грудь и вылетали через спину. Большинству не повезло: из двадцати человек осталось только шестеро. Джазмен метнул гранату наугад и, дождавшись взрыва, бросился в яму. Из пулемёта в него не попали, зато он сильно разодрал себе левое плечо. Когда проводник падал, он зацеплялся им о заострённые кирпичи колодца. Проводник вынырнул из омута фекалий и брезгливо выплюнул изо рта смешанное с мочой и талой водой дерьмо. Повсюду было темно и скверно пахло. Лишь бледный круг от тусклого света пасмурного дня падал в то место, где из канализации можно было видеть небо.

Вскоре партизанское кольцо – танки и пехота – сузилось до центра. К тому времени, когда Джазмен и Токарев выбрались наружу где-то на улице Токарева (так она и называлась), бои прекратились… город был взят. По неисправной канализации парни прошли добрый десяток километров. Тысячи оставшихся в живых партизан – ликовали, палили вверх и плясали на безжизненных телах своих врагов. Тем, кто только что выбрался из коллектора, было не до веселья.

Проводник брезгливо соскабливал ножом холодное склизкое дерьмо со своей одежды:

– А теперь это всё ещё и замёрзнет! – Возмущался он. – Будь оно всё проклято! Лучше бы сидел в воронке и анекдоты рассказывал. Всё равно бы наши потом пришли.

Токарев, морщась, глядел то на себя, то на Джазмена.

– Нам бы сейчас помыться где-нибудь! – Заметил он.

– Да, иди! Тут баня недалеко была… наверно, и сейчас работает. – Злобно шутил Джазмен.

«Минус войны в зимнее время, – промелькнуло в голове у Константина, – негде отмыться от фекалий».

Через некоторое время парни узнали, что неподалёку от улицы Токарева есть небольшое озерцо. Отвечающие зажимали носы и показывали пальцем местоположение озера. У танкистов Джазмен выпросил мыло, а Токарев залез в подвал какого-то из магазинов одежды и достал два комплекта костюмов, похожих на те, которые теперь пришли в негодность. Всё те же костюмы-тройки, чёрное пальто себе и коричневое полупальто Джазмену… там были даже шляпы с узкими полями. Где-то ещё он раздобыл и обувь.

Константин думал: «Всё бесплатно – ещё один плюс войны».

Парни пришли на лёд маленького озера, отлепили от себя одежду пропитанную замёрзшими фекалиями и долго не решались нырнуть в холодную прорубь, проделанную случайной миной. Потом всё же с криком и визгом они погрузились в воду и наспех стали оттираться мылом, передавая его друг другу замёрзшими руками. Наступала ночь, мороз крепчал. Купающиеся в судорогах выбрались из грязной воды, второпях оделись и побежали обратно – в город. Токарев, забрал из старого пальто пакет с «Посланием для Наследников Мира», отмыл его в озере и переложил в новое пальто. Там, в городе, они попросили какого-то танкиста, который оказался бывшим преподавателем юриспруденции в РГСУ, подбросить их до Соборной Площади. Успенский Собор – так и стоял не тронутый. Многие партизаны говорили, что без настоящего Чуда здесь не обошлось. Снаружи людей практически не было, зато весь подземный город кишел партизанами, которые пили водку или виски, попусту ругались матом и рассказывали друг другу истории – каждый про свои партизанские будни. Парни, одетые с иголочки в стиле Чикагского Блюза, присоединились к партизанам на улице Урицкого и начали пить с ними водку, которой в подземелье могло хватить ещё лет на двадцать. Стратегический запас элитного алкоголя.

Джазмен снял пальто, рубаху и жилет, и, морщась, стал осматривать свою раненную руку: всё плечо было разодрано настолько глубоко, что местами там даже отсутствовали куски мышечной ткани.

– Целый день проходил – не болело, – сказал проводник, – а теперь… наверно, заражение пойдёт. – Он зажмурился, закусил рукав своего пальто и вылил гранёный стакан водки на оголённое мясо.

– Да тебе врач нужен! – Воскликнул Токарев и, проявляя искреннюю заботу, как к какому-то особо дорогому человеку, отправился кричать врача по всему подземелью. Проводник опрокинул ещё один стакан, но теперь уже в себя.

Через несколько минут Константин вернулся с человеком, чья одежда с ног до головы была залита кровью. Этот человек выглядел лет на пятьдесят, имел учёную степень доктора медицинских наук и был пьян до состояния одноклеточного существа. Ещё он держал в руках заряженное ружье.

– Вот, – с какой-то досадой и безысходностью в голосе сказал Константин Токарев, глядя на врача, – чем богаты. Трезвее не нашлось.

Пьяный врач прислонил ружьё к стене и, шатаясь, подошёл к своему пациенту. Он, щурясь, с минуту вглядывался в мышечные волокна плеча, а потом сказал:

– Давно это у тебя?

– Сегодня, часов в восемь вечера. – Ответил проводник и прикурил от бычка соседа.

– От чего? – Заплетающимся языком спросил доктор.

– Кирпичи. В канализацию нырнул, кирпичи поломанные задел. Километров десять по говну прошёл.

– Какая боль? – Методично спрашивал доктор, продолжая осматривать рану.

– Ноющая, – отвечал Джазмен, – последний час – полтора очень чешется.

– Нужна дезинфекция. – Сказал доктор и взял со стола бутылку водки.

– Я уже продезинфицировал…

– Надо ещё! – Доктор сделал несколько глотков прямо из горла и вылил всё, что оставалось в бутылке на плечо проводнику. Джазмен стиснул зубы от щиплющей и жгучей боли.

Доктор перевязал рану какой-то тряпкой, встал и, так же шатаясь, подошёл к Токареву.

– Всё, что могу. – Сказал он. Его язык заплетался – У меня ни инструментов, ничего… Но этот, (он бросил свой мутный взгляд на Джазмена) этот – скорей всего, нежилец. Плечо будет гнить, в нём заведутся паразиты. Нужно отсекать.

– Нет, руку резать не дам! – Послышался у него за спиной полный решительности голос.

– Ну, на нет и суда нет. – И доктор ушёл.

В подземелье было гораздо теплее, чем на улице. Токарев подошёл к партизанам, снял пальто и попросил, чтоб ему налили.

– Ничто не вечно… даже я. – С улыбкой, полной философской грусти, сказал Джазмен.

– Когда умрёшь, что будешь делать? – Спросил его Токарев. Другие партизаны недоуменно переглянулись.

– Отправлюсь в Вечность, займусь работой: буду писать стихи, рассказы, картины, пауков гонять – Отвечал проводник.

На заднем плане дребезжала гитара. Кто-то горланил пел песню Адаптации «Партизанские будни»:

И кто-то всё-таки выжил, он пытается встать!

Я ненавижу партизанские будни!

Прошло уже три с лишним года, как Токарев не слышал ни одной весёлой песни.

– Как тебя хоть зовут? – Поинтересовался он. – А то с вашим сверхсекретным андеграундом даже имени не узнаешь. Да, чёрт возьми! Ты же известный музыкант, люди должны знать твоё имя!

– Я тебе уже говорил, что когда мне понадобятся почести, я сообщу… Да? А по поводу имени – лучше тебе не знать. Я твоего имени не знаю, и тебе моё знать незачем. А то ещё привяжешься, хоронить будешь весь в соплях.

Джазмен выпил ещё один стакан, перехватил гитару и заиграл блюз.

К тому времени, когда Токарев напился до животного состояния, проводник уже крепко спал, прислонившись к стене. Константин отошёл на противоположную сторону улицы, лёг возле стены, положил под голову свёрнутое пальто и тоже уснул. В ту ночь ему снилась Вечность; десятки тысяч людей, сегодня ушедших туда; снились их лица. Повторился сон с участием рыжей девушки, которую никак не мог забыть и отпустить Токарев. Та, перед которой он был так слаб и жалок.

VII.

Токарев проснулся одиннадцатого июня в четыре часа дня, и у него очень болело горло после вчерашнего купания. Мимо него проходили толпы партизан, уходящих из подземелья в неизвестном направлении. Позади мелькающих лиц Токарев разглядел ведро с белой краской и кисть, лежащую на полу – как раз в том месте, где спал Джазмен. Теперь его там не было. Зато на стене была надпись с подтёками: «Здесь были мы», чуть ниже: «Меня зовут Николай Кусков. Одиннадцатое июня пятого года от В.Н. (Времени Начала)». Теперь Константин хотя бы знал, как зовут проводника. Похмелья он не испытывал – вот, что значит «Водка для Высшего Общества». Когда он засыпал, у него под ухом кто-то тихонько играл песни Саши Башлачёва:

Я знаю, зачем иду по земле:

Мне будет легко улетать.

Теперь, видимо, всё тот же горе вокалист пытался вытянуть Веню Дыркина:

А смерти нет!

Она может быть там, где есть жизнь,

А на войне…

И ещё один день без весёлых песен. Токарев встал и пошёл искать еду… и зубной порошок… он очень давно не чистил зубы и надеялся найти в городе, построенном для элитных слоёв общества, хотя бы зубной порошок… и не прогадал. Когда Токарев позавтракал банкой тушёнки, и влил в себя пару стаканов виски, он пошёл искать туалет. (Да, в подземелье есть туалеты). Там он оправился и почистил зубы: унитазы не работали, и вода не смывалась, так что Токареву пришлось полоскать рот, набирая воду прямо из сливного бочка. Когда он вернулся на своё место, чтоб взять пальто, там уже, скорчившись от боли, сидел Джазмен, заматывающий своё плечо бинтами, смоченными водкой.

– Помоги завязать. – Он процедил сквозь зубы. – Покрепче затягивай!

За эту ночь партизаны уничтожили почти всю водку, запасённую на десять лет… и это с расчётом на пятнадцать тысяч человек… по пол литра ежедневно.

– Куда дальше пойдём? – Спросил Токарев, затягивая бинты на травмированном плече проводника.

– Куда мы без пушек-то пойдём?! – Небрежно ответил Джазмен и закурил. – Мы ведь свои вчера в говне утопили.

– Что будем делать?

– Бля… – Ответил проводник и почесал затылок. И в этом слове были и страдания, и полное ощущение своей безысходности, и мысли о том, что будет дальше, и даже радость вчерашней победы. Но он просто сказал: – Нам нужно узнать, кто сегодня умер в подземелье, и взять их оружие.

Так и сделали. Токарев добыл себе весьма неплохое средство для выживания: Сайга МК с магазином на тридцать патронов и ещё один запасной магазин. Хозяин карабина умер этой ночью… точнее, напился водки и застрелился. Ещё у кого-то Константин забрал десяти зарядный пистолет «Смит – Вессон» в кобуре… Его хозяин застрелился в районе пяти утра. И старинный шести зарядный револьвер… тоже в кобуре. Хозяин застрелился ближе к рассвету.

Джазмен где-то достал пистолет-пулемёт Томпсона с барабанным магазином на пятьдесят патронов и съёмным деревянным прикладом. США, Чикаго, 1928 год, бандюга Джонни и его кровавый блюз. Гангстерский раритет идеально подчёркивал стиль Джазмена, несмотря на то, что всем было плевать, кто во что одет. На поясе пальто у него висел новенький нож «Жар-Птица» работы тульских мастеров двухтысячного года: сочетание простой и дамасской стали, рукоятка из орехового дерева, украшенная золотом и серебром. Ковка, гравировка, резьба, художественное травление… одним словом, кто знает, тот поймёт: нож – верх мастерства оружейников. Создан для коллекции, но идеально подходит для того, чтоб проводник смог утолить свою жажду крови.

– Ты где это отрыл? – С удивлением спросил Токарев, когда увидел проводника. Он спрашивал про Томпсон.

– Хозяин состоял в Махачкалинской бригаде и умер несколько минут назад после операции по удалению гниющей руки. Истёк кровью. – Любуясь на новое приобретение, ответил «бандюга Джонни».

– И что, тебе так просто его отдали?

Джазмен почесал затылок:

– Ну, как сказать, – подумав, ответил он, – пришлось сыграть в «Камень, ножницы, бумагу»… – Он снова с наслаждением посмотрел на раритет и добавил. – Тот парень, с кем я играл, оказался настоящим профессионалом в этой игре. Так что это было непросто!

Подземелье пустело, поредевшая Московская бригада отправлялась в путь. Все расходились кто – куда. Всю ночь на город падал град размером с футбольный мяч. Тысячи партизан выходили из тёмного подземелья, щурясь на свет очередного пасмурного дня, и шли по разным направлениям. У них под ногами хрустела ледяная пыль разбитых ледяных глыб, упавших с неба… некоторым казалось, что это стекло. Токарев с Джазменом остались одни в подземном городе. По крайней мере, в окрестностях не было ни души. Тускло светили лампы, и Токарев сказал:

– Давай задержимся здесь ещё на несколько часов. Хочу здесь пообедать.

– Да без проблем, – ответил проводник – спешить всё равно некуда. Ещё один плюс войны: всё время в твоём распоряжении.

Через какое-то время парни взяли себе по банке тушёнки и открыли ещё одну бутылку виски. На бутылке не было этикетки и акцизной марки. На всех продуктах в этом городе были приклеены одни и те же ярлыки: «Стратегический запас». Они сидели под той надписью с подтёками, которую Токарев увидел, как только проснулся.

– А я всё-таки знаю, как тебя зовут. – Сказал он и, мелко улыбаясь, показал пальцем наверх.

– Браво! – Джазмен саркастически похлопал в ладоши. – Ты разгадал ещё одну тайну Бытия. Если бы за такие достижения вручали Нобелевскую премию, ты бы её обязательно получил.

Токарев промолчал. Его пояс обвивал кожаный ремень брюк, на котором висело ручное оружие: револьвер – слева, пистолет – справа.

Проводник обратился к нему и сказал:

– Дай-ка посмотреть. – И показал пальцем на револьвер.

Константин достал оружие из кобуры и подал его дулом к Джазмену. «Джонни» повертел револьвер в руке и с видом оружейного мастера на одном дыхании выпалил его характеристики:

– Рюгер, старый добрый Рюгер – соточка. США. Четвёртая категория, барабан на шесть патронов. Ствол – пятнадцать сантиметров. Весь из стали, только рукоятка сделана из дерева и резины. Вес – тысяча двести граммов в незаряженном виде. Калибр – ноль целых, триста пятьдесят семь дюймов, если мерить по американским критериям. Девять миллиметров – если мерить по нашим.

– И что, – равнодушно и как бы в отместку сказал Токарев, поедая тушёнку, – наступил тот момент, когда тебе понадобились восторженные аплодисменты, да? – Он сказал это и посмотрел в глаза собеседнику, как будто теперь и он видит проводника насквозь.

– Не без греха. – Не принимая близко к сердцу, спокойно ответил Джазмен. – Я раньше увлекался оружием… револьверы – моя любовь… как и музыка.

«Как и война, – подумал Токарев, – как и постоянная жажда кого-нибудь убить. Маниакальный синдром. Чума, пришедшая со Временем Начала».

Джазмен продолжал:

– Отдай его мне.

– Тебе что, Томпсона мало?! – Как бы обалдев от такой наглости, возмутился Токарев. – Или ты на стиле помешался?.. перед смертью-то.

– Дурень ты, – Ответил проводник и постучал себе по лбу, – разве с этим Томпсоном в Русскую Рулетку сыграешь?!

В голову Токарева пулей влетела какая-то ясность и ощущение понимания всех намерений Николая Кускова. Теперь не только Джазмен видел Константина насквозь, но точно так же и он видел Джазмена. Теперь Токарев бы, молча, распознал его блеф даже за покерным столом.

И он сказал:

– Ну, забирай. – Токарев снял кобуру и отдал её проводнику.

Он уставился куда-то вдаль, в глубину подземных улиц. Лампы в секции сто девяносто замигали и погасли… потом – в секции двести десять… затем – в триста четвёртой секции. Из приближающейся темноты вырвался бешеный ветер. Джазмен не обращал внимания, а Токарев просто наблюдал за происходящим.

«Перебои с электропитанием. – Подумал он. – Не удивительно: этой ночью весь город был стёрт с лица земли».

Тьма к этому времени уже объяла секцию четыреста шесть – она была совсем близко к партизанам, и вскоре стало темно и в их секции.

– Пойду, найду фонарик. – Сказал Константин. – Тут наверняка где-то есть.

Но в этот момент из тёмных закоулков раздался оглушительный выстрел, как по звуку определил Токарев, стреляли из СВД. Это был трассирующий патрон. Светясь и оставляя за собой дымный след, он погас в том месте, где сидел Джазмен.

– Шухер! – Закричал Токарев и сделал рывок ближе к центру улицы. – Это атака! Эй, ты! Это атака!

Он достал из кобуры пистолет и выпалил пол обоймы в темноту.

Свет загорелся. В подземных улицах всё ещё гуляло эхо выстрелов.

Джазмен сидел всё в таком же положении с револьвером в руке, и его глаза были открыты. Но он был мёртв. У него в голове была сквозная дыра. Токарев бросился к нему и (что странно) стал в слезах и в истерике хлестать проводника по щекам, надеясь, что тот оживёт. Проводник с огромной дырой в голове отвёл руки Токарева, заглянул ему в глаза и сказал:

–Ну что, опять?! – И со средней силой всадил ему кулаком справа по челюсти. Токарев упал и отполз на несколько метров. Его глаза были полны сумасшедшего страха перед необъяснимым. Джазмен добавил. – Это тебе, чтобы к реальности вернулся! – И ещё раз добавил, но уже посильнее. – Мразь…

Больше никто ничего не говорил. Наступило молчание. Константин Токарев подполз к стене, достал из внутреннего кармана пальто тетрадь с «Посланием…», взял карандаш и записал:

«Одиннадцатое июня. пятого г. от В.Н. Вчера мы разгромили город Владимир и искупались в канализации. Теперь я заболел из-за того, что мне пришлось мыться в ледяном озере. Болит горло, насморк и озноб. Возможно, температура. Я пишу тебе это послание, находясь в городе, расположенном прямо под Владимиром на глубине ста метров. Там, на верху, лежат тысячи, десятки тысяч людей, и все они мертвы. Генетический мусор.

Когда кто-то, кого ты хоть немного знал, умирает… В такие моменты ты по-настоящему чувствуешь себя живым. Я это знаю – так же, как и все остальные. Рядом со мной сидит проводник нашего поезда… вот его фотография. – Он положил на следующий лист ту фотографию, которая была сделана им, ещё когда они уходили из деревни оседлых. Пасмурный день, сытые разодетые партизаны на фоне пожухлой травы на полях и «Чикагский Джонни» с автоматом на первом плане. Мерзлота. Токарев продолжил: – На этой войне он стал мне самым близким человеком. Я не говорю, что он мне близок… Я говорю, что он мне ближе всех. Последнее время у меня бывают приступы сумасшествия, и только что я подумал, что этого парня убили. Сначала я впал в истерику (что весьма для меня странно), но когда выяснилось, что проводник жив, я, где-то глубоко в душе, был даже огорчён тем, что он не умер. Меня гложет желание опять почувствовать себя живым. Здесь, на этой планете, в эти смутные времена, это так важно. Именно поэтому и я, и этот парень на фотографии, и все остальные так любим лишать жизни других людей… Чтобы чувствовать себя живее всех живых. Это тоже своеобразное выживание…»

– Ладно, писатель, – закуривая, сказал Джазмен, – давай уходить. А то тут, в этих катакомбах, на самом деле с ума сойдёшь.

Когда парни вышли на улицу, было около десяти вечера. Темнело. Стоял крепкий мороз – около восемнадцати градусов. Они шли по мелкой ледяной пыли, оставленной разлетевшимся градом. Под плотными сугробами этой пыли были заморожены и похоронены десятки тысяч людских тел. Токареву, временами, казалось, что это не лёд, а стекло. Они шли в неизвестном направлении… куда-то на юг. Джазмен скоро должен был умереть от заражения крови – в самом медленном варианте это, обычно, занимает от одного до нескольких дней. И Джазмен сказал:

– Может, за Урал рванём? А?

– За Урал нельзя, – ответил Токарев, – там погода.

– Так и здесь погода! – Как будто недоумевая, воскликнул проводник.

– Но там она какая-то аномальная. – Уточнил Константин.

Джазмен бегло взглянул на всё вокруг и сказал:

– А, по-твоему, минус пятнадцать в середине июня – это в порядке вещей?

Токарев промолчал.

– Ладно, пойдём на юг, – проводник отбросил прежнюю идею, – Будем искать другие бригады, устроим гастроли.

VIII.

В эту ночь луна была похожа на глаз человека, больного циррозом. С неба на всех смотрел огромный ядовито-жёлтый глаз. В общем, в эту ночь луна имела свой обычный цвет.

Партизаны шли на юг к Великому озеру. Когда им становилось очень холодно, они селились в заброшенных домах, топили печи. В лесах питались камышами и верхушками ёлок. Камыш по вкусу не отличить от огурца, а верхушки ёлок – не такой уж и деликатес. В средней полосе в лесу можно есть почти всё; подозрения может вызвать только наличие радиационного фона. Парни брали в доме лесника плетёную сеть, набрасывали на сугробы снега лапы елей и ждали, пока сова начнёт плести там своё гнездо. Когда это всё-таки случалось, Токарев набрасывал сеть на гору еловых веток, и сова попадалась. Через час ужин был готов. Они чувствовали себя живее всех живых.

Путешествие до первой, попавшейся на пути бригады, длилось трое суток. Это случилось где-то возле города Гусь-Хрустальный, там они встретили Череповецкую бригаду. Потом, вблизи Курлово, им попалась Новомичуринская. Восьмьюдесятью километрами западнее Великодворского – Рыбная Ватага… удмурты. Во всех бригадах парни рассказывали об одном и том же: «Мы ехали на последнем паровозе к Владимиру… Вы были там, во Владимире? Наш паровоз шёл из Архангельска» и т.д.

В каждой бригаде Джазмен искал умирающих партизан… живых мертвецов. Он играл с ними в Русскую Рулетку. В Адищевской бригаде он нашёл партизана, у которого был туберкулёз кости, и предложил ему сыграть.

– Хочешь поиметь шанс, облегчить себе страдания? – Сказал он.

Тот согласился.

Проводник достал револьвер и ссыпал все патроны из барабана себе в ладонь. Игроки сидели на пне, а между ними стоял импровизированный стол. Слева от них протекал какой-то из притоков Оки. Джазмен взял один патрон тремя замёрзшими пальцами и показал его сопернику. Каждый из них хотел скорее умереть, и оба были спокойны, как удавы. Этот «Чикагский бандюга Джонни» вертел патрон тремя пальцами и говорил:

– Патрон с оболочечной пулей… Знаешь, что это значит?

Соперник мелко улыбнулся и промолчал.

– Это значит, что оболочка пули кроме свинца в себе содержит ещё и медь. Большая пробивная способность. – Он погладил кончиком пальца плоскую… не заострённую на конце, а плоскую, пулю и сказал: – Это пуля с передней плоскостью. Знаешь, что это такое?

Страсти накалялись, но только среди тех, кто не умирал от болезней и разложения. Только среди зрителей. На вопрос Джазмена соперник ответил «нет».

Джазмен заглянул ему в глаза и сказал:

– Разрывное действие. Твои мозги разлетятся по всему лесу. Шансов выжить – ноль. То, что нужно, правда?

И оба соперника улыбнулись. После такого разговора эти улыбки казались ещё более циничными, чем обычно… Даже не циничными, а необъяснимыми с точки зрения философии, а значит, и лишёнными всякой романтики. Эти улыбки казались самым ужасным, что только может быть на этой кошмарной планете. Все вокруг, кроме этих двоих, в полной мере ощущали внутреннюю пустоту и пустоту этого Мира. Эти двое улыбались друг другу в лицо, улыбались в лицо самой Смерти. Игра началась.

Джазмен вставил патрон в барабан и закрутил револьвер на столе по часовой стрелке. Когда он перестал крутиться, его дуло показывало на проводника. Джазмен взглянул на толпу партизан, наблюдающих это зрелище, подмигнул им одним глазом и, не задумываясь, поднял револьвер, приставил к виску и нажал на курок… Раздался щелчок… но не выстрел. Соперник охотно перехватил оружие, раскрутил барабан и крутанул револьвер против часовой стрелки. Дуло «Рюгера» снова показало на Джазмена… Он без эмоций приставил дуло к виску и взвёл курок. Щелчок… просто щелчок… не выстрел. Джазмен закрутил револьвер. На этот раз «Рюгер» выбрал соперника. Тот даже с какой-то жадностью поднял оружие со стола, взвёл курок и приставил дуло к подбородку. Он на секунду задумался и взглянул на внимательную толпу. Он спустил курок, и пуля разворотила ему всю черепушку. Соперник рухнул с пня.

Джазмен перегнулся через стол, посмотрел на его спокойное лицо (хотя, в тот момент всем казалось, что оно даже улыбается) и сказал:

– Поздравляю, приятель… ты победил.

И так прошла неделя. Джазмен не умер от заражения, хотя его рука гнила, и он сам был с каждым днём всё бледнее. Мало того, за семь дней, он сыграл около ста пятидесяти партий в Русскую Рулетку… и ни разу не проиграл. Хотя, по критериям его оценки, он проигрывал всё время. Проводник искал смертников и играл со всеми подряд. Патроны в револьвере заканчивались, и он находил новые… и снова играл.

– В Рулетку можно играть по-разному. – Говорил Джазмен. – Кто-то по очереди крутит револьвер на столе и не важно сколько раз он покажет на одного и того же участника. Лично я практикую этот стиль игры: так интереснее… да и шансов больше. Некоторые сначала крутят револьвер, а потом приставляют его к своему виску по очереди. Некоторые вообще играют так: на кого укажет дуло, тот берёт револьвер и приставляет его ко лбу соперника… и нажимает. И так, пока кому-то не повезёт больше.

Когда проводник понял, что с помощью Русской Рулетки ничего не добьётся, то стал предлагать другую игру. Он заряжал в барабан все патроны и вынимал только один. До Времени Начала это называлось Кавказской Рулеткой. Некоторые чеченские боевики заставляли играть в неё русских военнопленных. Джазмен вынимал всего один патрон, и дело оставалось за малым. Когда шанс выжить один к шести, застрелиться – плёвое дело. И они снова крутили револьвер. Проводник почти молился на то, чтобы «Рюгер» повернулся к нему своим дулом, и тогда закончатся все эти боли в плече, слабость во всём теле, холод, жара, война и голод. Он хотел приблизить Время Конца. «Очень часто бывают такие моменты, когда самоубийство честнее всего», – говорил сам Джазмен и курил одну за одной – всё больше. Но револьвер выбирал соперников, и они, улыбаясь, пускали себе пулю в висок. Один за другим. Девять раз из десяти сыгранных партий соперники побеждали и падали в Вечность. Они синели, потом чернели, их скидывали в овраг и поджигали. И всё-таки была одна партия, где у Джазмена появился шанс: дуло повернулось к нему, он жадно схватился за револьвер и, приставив к виску, нажал на курок. Это был единственный случай, когда пустое отверстие попало под удар бойка. В общем, «Рюгер» не выстрелил.

Шла вторая неделя неспешного путешествия. В каждой бригаде умирающих было несметное количество, так что Джазмен находил новые патроны в револьвер и устраивал турниры по Русской Рулетке… и всегда выходил победителем. Он играл целыми днями и каждый раз надеялся, что это именно тот случай, когда всё закончится моментально и безболезненно. Это был грандиозный моральный труд. Мясо в его руке чернело. Самые лучшие и самые трезвые доктора не могли объяснить такую живучесть проводника. Заражение крови определённо имело место, но процесс протекал настолько медленно, что никто не знал, когда всё это закончится. Иммунитет боролся за жизнь, которая была не нужна его хозяину.

Казалось, сама Смерть боится с ним связываться и поэтому обходит его стороной.

Так они с Токаревым дошли до Великого озера. Там на тот момент находилась Вельская бригада из Архангельской области. Они тоже были во Владимире. Почти все, кроме бригад Калининградской области, участвовали в разгроме Владимира. Все Калининградские отряды к этому времени уже считались либо уничтоженными, либо совсем малочисленными.

На вторые сутки абсолютного безделья, на озере появилась ещё одна бригада – Липецкая, и по всему берегу и в глубине леса зашуршали тетрадные листы. Где-то то ли старый, то ли просто седой партизан играл замёрзшими пальцами на аккордеоне, иногда промахиваясь мимо клавиш. Играл песню Юры Шевчука и охрипшим голосом пел:

«Умирали пацаны страшно,

Умирали пацаны просто…

И не каждый был снаружи прекрасный

И не все были высокого роста».

Тут и там партизаны вырывали тетрадные листы, передавали друг другу карандаши и записывали один и тот же текст: «Двадцать второе июля этого года. Город Приморье, Калининградская область». Все снова решили собраться в одном месте и повоевать – всем просто стало холодно и скучно.

Луна той ночью закрыла собой всё небо, она была огромна: не было видно звёзд и падающих комет, падающих спутников, сорвавшихся с орбиты. Зато было видно каждый кратер, каждую шероховатость лунной поверхности. Она была аномально гигантской и ярко-красной, как спелый помидор. Если верить примете, то чем ярче луна, тем теплее будет следующий день. Луна была почти кровавого цвета: вероятно, это означало какое-то аномальное потепление, причём такое, которое снова может привести к каким-нибудь страшным катастрофам…

На следующий день у всех ужасно болела голова, просто раскалывалась; температура воздуха повысилась до плюс десяти градусов по Цельсию, и над озером собрались чёрные тучи. Сначала многие «синоптики» утверждали, что это снеговые тучи, но потом из них почему-то пошёл дождь. Поднялся ураганный ветер.

Партизаны начали собираться и поспешно уходить с Великого озера, опасаясь, что вода выйдет из берегов. В этот момент Джазмен доигрывал партию в Русскую Рулетку с очередным своим соперником. Токарев подошёл к нему и сказал:

– Пойдём, надо идти.

– Подожди, – ответил Джазмен, – подожди, может, я ещё никуда и не пойду. Может, не придётся… – И он снова взял со стола «Рюгер» и приставил его к своему виску. Щелчок. Под холодным дожём, в ураган, под серым небом, с уходящими толпами людей на заднем плане – эти двое пытались себя убить. Партия продолжалась уже около двадцати минут.

– Слушай, – сказал Токарев, – если ты так хочешь поскорей откинуться, почему бы тебе просто не зарядить весь барабан и не застрелиться?

Джазмен крутанул барабан и закрутил револьвер на столе.

– Не поверишь – боюсь!

Константин усмехнулся:

– А в Кавказскую Рулетку играть – не боишься. Так получается?

Проводник бросил свой одержимый взор на Токарева и на первый взгляд даже не уловил суть вопроса.

– Ну конечно! Это же всего лишь игра!

После нажатия на курок револьвер щёлкнул.

И так ещё десять минут, пока тот, с кем играл Джазмен, не застрелился.

– Да что ты будешь делать! – Проводник в бешенстве перевернул стол. – Обыграл меня! Мразь! – Он подошёл к сопернику, вырвал «Рюгер» из его мёртвой руки и харкнул на его улыбающееся лицо.

Потом проводник немного успокоился и сказал:

– Ладно. Сегодня не мой день. – Он убрал револьвер в кобуру, взял свой Томпсон, и они с Токаревым отправились в путь. Но на этот раз они уже точно знали, куда им надо попасть: Город Приморье, Калининградская область. Они обогнули озеро и зашагали строго на запад. В запасе у парней было ровно тридцать дней.

– Нам нужен какой-то транспорт, – сказал Джазмен, – а то за месяц не дойдём.

Тебе-то чего волноваться? – Ответил Токарев. – Тебе не сегодня – завтра помирать.

Он говорил это с холодным цинизмом в голосе, но в глубине души понимал, что за это короткое время настолько привязался к проводнику, что будет чувствовать искреннюю скорбь, когда его не станет. А пока, он чувствовал безысходность… очень скоро Николай Кусков либо умрёт, либо, наконец, застрелится.

– Да я о тебе забочусь, – Ответил Джазмен, – ты же сумасшедший! Как припадок случится, так ты и подумаешь, что Армия – это партизаны. Будешь лыбу тянуть, обниматься полезешь, скажешь: «Братва!» а тебе яйца отрежут и сожрать заставят. А ещё хуже, если к оседлым попадёшь. Эти тебя с говном съедят.

Он говорил это с какой-то дружеской заботой в голосе, но в душе его зарастал инеем стержень холодного цинизма. Человек без страха и жалости, без любви к ближнему своему. Человек со своей, уникальной философией жизни. Он шёл, и под его ногами проваливался снег. Он придерживал шляпу, чтоб её не сорвал сумасшедший ветер. Он искренне никому не верил и никого не любил, и поэтому был сильнее всех… поэтому он был непобедим.

Они с Токаревым шли вдвоём и молчали. Снег проваливался под ногами, ядовитый кислый дождь хлестал обоих по лицу. Все сигареты промокли.

IX.

Парни шли двенадцать часов без передышки, по прямой, строго на Запад, пока не наткнулись на одну из уцелевших деревень, километрах в пятидесяти от Воскресенска. В их новых полуботинках, которые Токарев достал в какой-то из подсобок разрушенных универмагов Владимира, хлюпала вода – это были дождь и растаявший снег. К счастью в этой уцелевшей деревне никого не было в живых: полусгнившие трупы оседлых лежали штабелями на главной улице. Около шестидесяти человек: всех возрастов и обоих полов. Запах трупного яда разносился на многие километры вокруг. Чем ближе Джазмен и Токарев подходили к деревне, тем тяжелее становилось дышать; и, тем не менее, парни шли на запах. Скверно пахло, повсюду скверно пахло…

Когда они вошли в деревню, то первым делом оглядели окрестности: украдкой проходя по всем улицам, глядя на разлагающихся женщин и детей, от которых уже почти ничего не осталось. Потом парни вернулись к началу улиц, и Джазмен сказал:

– Что ж, на безрыбье… сам знаешь. – Он улыбался. Этот человек, для которого такие понятия, как дружба и любовь потеряли всякую ценность, человек, гниющий заживо, страдающий заражением крови и испытывающий медлительный и болезненный, мученический приход смерти. Этот человек по-прежнему искренне улыбался, когда видел гниющие останки, когда резал младенцев прямо в люльках, а потом отправлялся искать их матерей. Улыбался и находил радость в том, от чего мы бы сошли с ума. Возможно, Токарев переносил припадки сумасшествия именно из-за этого.

Они вошли в дом и начали искать еду. В доме почти не пахло смертью, там был специфический запах застоявшейся в вазах воды.

– Оседлые. – Говорил Джазмен, ставя на стол две банки свинины и бутыль самогона. – Оседлые – эволюционировавшие хиппи. Так же не хотят войны, собираются в коммуны, рожают детей, выращивают цветы – всё то же самое… И всё это в то время, пока весь Мир тонет в крови и хаосе. Правильно это или нет? Не мне судить. Наше дело нападать, их дело защищаться. Быть пацифистом во время вселенского геноцида – бесперспективное решение проблемы.

Во время таких монологов Джазмена Токарев приходил к заключению, что это он развязал Вторую Мировую Войну, взорвал башни близнецы в две тысячи первом году в США, и ради разнообразия прошёл все три Чеченских компании от начала до конца. (Третья масштабная компания началась в пятнадцатом году и закончилась в девятнадцатом). Это было не так, но могло бы быть, если бы Джазмен родился ещё раньше.

«Это он развалил СССР!» – Думал Токарев.

В центре скатерти на столе был вышит пацифик – символ мира… и он был испачкан давным-давно засохшей кровью.

Проводник рылся в шкафчиках во всех комнатах и находил в них сигареты, охотничьи спички и сухие носки. Обувь сушилась возле растопленной печи в гостиной. Если бы не кровавые следы и гильзы, лежащие даже в туалете, это напоминало бы одинокий Дом Солнца посреди бесконечного Города Тьмы.

Вечером Токарев лежал на одной из чистых кроватей на втором этаже в комнате, где окна не были выбиты. Джазмен сидел за столом в той же комнате и курил – одну за другой. У Токарева иногда случались моменты душевной меланхолии и слабости – сейчас наступил именно тот момент. Они с Джазменом долго молчали, а потом Константин сказал:

– Тебе когда-нибудь снятся те, кого ты убил?

Проводник подавился дымом и прокашлялся.

– Нет, конечно. С чего бы им…

– А мне каждую ночь снятся, – продолжил Токарев, – и каждый раз разные.

Кроме лиц своих жертв, Токарев постоянно видел один и тот же сон с участием рыжей девушки, встречи с которой он боялся до дрожи. И эта картина вставала перед ним каждую ночь, то есть умственно он почти не отдыхал. Про этот сон он говорить не стал – Константин во сне видел то, о чём боится думать наяву. Джазмен потушил окурок об скатерть, а Токарев продолжал:

– Знаешь, не смотря на все плюсы этой войны, мне иногда хочется всё вернуть. Вернуться обратно – к законам, торгашам, тюрьмам, социальному строю. Дышать автомобильными выхлопами вместо того, чтоб травиться трупным ядом в разграбленных деревнях. Так иногда хочется скучной жизни по системе «дом – работа – дом»… какой-то уверенности в завтрашнем дне… хотя бы её иллюзии.

Джазмен всё так же сидел возле стола, и он сказал:

– А ты знаешь, почему так?

– Только предполагаю… – Ответил Токарев.

– Во-первых, ты слабак… – Проводник загнул один палец.

– Я так и знал…

– А если серьёзно, – Джазмен снова прикурил сигарету от охотничьей спички, – если серьёзно, то однажды ты понял, что дальше развиваться нельзя. И ты оставил цивилизованную жизнь в прошлом. Правильно?

– Ну, раз уж я здесь, видимо, правильно.

Джазмен нагнулся вперёд на стуле и ткнул пальцев в то место, где лежал Токарев. Мимика проводника в это время восклицала: «В точку!» Он сказал:

– И всё то, что осталось в прошлом, ты таскаешь с собой.

« Он видит всех нас насквозь!» – Промелькнуло в голове у Токарева. Дождь барабанил по подоконнику и заливал все комнаты с выбитыми окнами.

– Ты хоть понимаешь, в чём смысл фразы Время Начала?! – Продолжал Джазмен. – Конкретно для нас с тобой… Это начало новой жизни, это же новое рождение! Мы должны были войти во Время Начала, как новый дом, построенный специально для нас – чистый, убранный дом. Это здание без истории… Мы должны были стать людьми без прошлого! Так выкинь его из головы! Это новый отсчёт времени: ещё год – два и от прошлого не останется вообще ничего… одни руины. Это наш шанс очиститься от скверной памяти, вернуться к нулю. Я отпустил последний эпизод из прошлого ещё в поезде под Ярославлем. Он, этот эпизод, бежал по платформе и кричал пароль… ну ты сам знаешь – я уничтожил всё своё прошлое. Так сделай это и ты!

– Это будет непросто. – Сказал Токарев и отвернулся к стенке, чтоб уснуть. Он прекрасно понимал, что и этой ночью ему приснятся лица его жертв и, что самое страшное, эта пыльная тропа, уходящая вверх и этот священный образ из прошлого, который не отпускал его ни на минуту.

Наутро он проснулся очень рано для себя – было десять часов утра. За окном всё ещё продолжался ливень, но теперь он запросто сбил бы с ног любого пешехода; снег таял, температура воздуха застряла на отметке около шестнадцати градусов тепла. Удивительно, но за ночь вода поднялась метров на восемь. Это был настоящий потоп. Затопило достаточно высокий первый этаж дома и половину лестницы, ведущей на второй этаж – вода продолжала подниматься. Джазмен всё ещё спал за письменным столом, а возле его стула стояло две пары полуботинок. Проводник предвидел потоп и спустился ночью на первый этаж, чтоб снять обувь с печи. Токарев встал, обулся и пошёл в умывальник, расположенный на втором этаже. Он открыл кран и стал пить воду, поступавшую откуда-то из скважины. Металлический привкус. Затем Токарев намазал палец зубной пастой и стал елозить им во рту. Константин побрился опасным лезвием, и, полностью умывшись, он посмотрел на себя в расколотое напополам зеркало. Он не узнавал себя: мешки под глазами; седые виски; взгляд, выражающий то ли мудрость, то ли старость, то ли слабоумие; морщины. Ему было всего лишь девятнадцать лет. Он был так молод и так стар… и так давно не видел себя в зеркало. Константин тихо смирился со своей внешностью и отправился будить Джазмена, который спал за столом и выглядел моложе его самого, и у которого во взгляде невооружённым глазом можно было увидеть и силу, и мудрость, и жизнь, и даже какую-то справедливость. Рядом с письменным столом из красного дерева стоял Томпсон, а на столе лежали «Рюгер», нож «Жар-Птица», спички, несколько пачек сигарет без марки и джазовая шляпа с чёрной ленточкой.

Токарев точно знал, что Джазмена зовут Николай Кусков, но он уже настолько привык называть проводника «Эй, ты» или никак его не называть, что просто не мог назвать его по имени. Бывает такое, когда в голове встаёт какой-то барьер. И Токарев подошёл к проводнику, толкнул его в плечо и сказал:

– Эй, ты, просыпайся.

Джазмен так и лежал за письменным столом, сложа руки, и тихо посапывал. У него изо рта всю ночь текли слюни.

– Нас сейчас затопит! – Уже громче сказал Токарев и отклонил стул, на котором сидел Джазмен, назад. Тот проснулся от ощущения падения.

– В чём дело? – Пробормотал проводник, растирая глаза и почёсывая затылок.

– Всемирный потоп… – Ответил Токарев и надел на пояс кобуру с пистолетом.

Джазмен подошёл к окну и увидел, что вода поднялась почти до второго этажа. Повсюду плавали обломки домов, мусор, пустые бочки из пластика и некоторые человеческие тела. Вода была коричневой и настолько грязной, что глубже, чем на миллиметр в ней невозможно было разглядеть ничего, кроме собственного отражения.

– Надо что-то делать! – Сказал Токарев, глядя в окно на проплывающие мимо деревья.

Джазмен почесал затылок и закурил:

– Нужна лодка или плот…

– И где их взять? – С некоторым недоумением спросил Токарев.

Джазмен мудро на него посмотрел, как он это обычно делает, и ответил:

– Всё в этом доме… осталось только собрать все детали воедино.

Токарев вопросительно пробежался глазами по комнате.

– Знаешь, что, – продолжил проводник, – сходи на чердак и достань оттуда весь лёгкий пластик и пенопласт. Всё, что сможешь найти. – Он выкинул окурок в окно. – И если будет монтажная пена, её тоже неси сюда.

Токарев поднялся на чердак, а Джазмен высунулся по пояс в окно и стал вылавливать, проплывающие мимо, пластиковые бочки. Эти бочки плыли по течению со всей деревни, и в них ещё оставались следы от раствора марганцовки. В комнату задувал шальной ветер, оконные рамы ходили ходуном и ежесекундно били проводника по голове, по рукам, по больному плечу. Он вылавливал бочки, каждая из которых была емкостью двести двадцать семь литров. Константин собирал на чердаке пенопластовые поддоны и запасы монтажной пены и думал: «Видимо, хозяева дома были готовы к наводнению». Он брал всё, что мог, спускался обратно, в комнату, сваливал всё это на пол, и снова отправлялся на чердак. Там были настоящие залежи пенопласта и монтажной пены… по счастливой случайности. «В такие времена надо быть готовым ко всему. – Думал Токарев. – Хозяева были предусмотрительными».

Когда он вытащил с чердака всё, что могло бы пригодиться для строительства плота, вода уже поднялась по лестнице и начала заполнять второй этаж. В комнате стояло шесть пластиковых бочек.

– Заполни бочки всем этим мусором и залей пеной, – распорядился Джазмен, – а я пока что кровать разберу.

Токарев ломал поддоны на мелкие части и наспех запихивал их в бочки, а проводник откинул большой мягкий матрас с деревянного остова кровати и начал осторожно отрывать те доски, на которых и лежал, собственно, этот матрас. Вода тем временем потихоньку просачивалась сквозь закрытую дверь в комнату, а дождь – так и лупил в открытое окно. Это был самый сильный ливень, который только мог бы быть на этой загаженной планете. Казалось, что ещё немного и дом рассыплется. Поднялся ветер, и створки зашатались то в одну, то в другую сторону. Токарев набивал бочки мусором, а Джазмен с большим энтузиазмом ломал чью-то кровать. Со стороны это выглядело бы, как программа «Сделай сам. Экстремальная версия». Джазмен оторвал все доски, побросал их в центр комнаты, и побежал в другую комнату, где стояла точно такая же кровать. К тому времени, когда Токарев подготовил все пластиковые тары, а Джазмен – доломал кровать, воды уже было по щиколотку, и она на этом не останавливалась. Вода всё ещё поднималась. Дождь всё ещё хлестал. Джазмен вбежал на чердак и нашёл там гвозди на сто и молоток.