Хобот хоботу глаз не выклюет

(Автор хочет повториться и принести извинения читателю, кому нестандартная лексика, местами используемая в тексте, прямо или косвенно нанесла вред через благородные, канонические чувства. В качестве своего оправдания автор высказывает предположение, что сохранившиеся до наших дней фрагменты этого, частично ушедшего, языка, отсылают нас ко временам, когда этот язык, в целом, являлся обиходным и привычным. Первоисточники, позволившие бы подтвердить или опровергнуть мнение автора, отсутствуют или безвозвратно утрачены.)

Есть женщины такие, они как птицы,

Навстречу далям всем раскинуты их руки.

Лица освещены, рассветным небом ли, полуденным ли солнцем -

Они обласканы вниманием природы,

В тон всем вокруг звучит их голос…

Но,

Они внушают страх.

Беспечность их, их красота,

Открытость и отзывчивость, для многих, ну, как движенья паука,

Настолько непохожие на всё, что их в привычной жизни окружает,

Что пугает. Так безотчётно.

Так пугает.

Когда тем страхом поглощён,

Тех женщин раздавить готов любой,

Протест в котором, против жизни той простой и лёгкой, отчаянно силён.

Противиться ему им – гибельно опасно.

Как они несчастны! Так несчастны,

Пока источник их проблем так ясно виден, весел и открыт

Им всем.

Я вижу вас на острове, с воздетыми руками.

Вы там, с глазами острыми, с растрёпанными волосами,

Остаток человечности изводите на крик,

Вымаливаете у вечности, чтобы послали кару

Напрямик, на головы всех тех, кто вас пугает.

И это вам внушает: возмездие вот-вот уже падёт

И всем вам полегчает.

А! Вот и та огромная волна, которая приблизилась,

Нависла и накроет. И остров нахер этот смоет.

Со всеми страхами утащит в глубину

Многоголосую Вину.

(Каракули, обнаруженные в усыпальнице фараона, на жирном клочке газеты, рядом с головой селёдки и окурком.)

Килгор Траут разлепил веки, сказать, что это далось ему с трудом – ничего не сказать. Он сразу же обратно, с силой, зажмурил глаза – вместе со светом, заставившим зрачки измениться в размерах, в голову проникла и заполнила все её закоулки невероятная, полноводная и полнокровная боль (да, сносные, вполне, эпитеты – ощущение потока и заполнения хорошо передают).

– Ещё бы минутка-другая и ваш желудок бы прохудился, – раздался мелодичный голосок рядом с плотно нафаршированной болью головой Килгора, – прошу, убедительно, скажите мне, что вы по ошибке выпили залпом эту бутыль с «Drano», канализачку эта жидкость, уверена, чистит «на ура», а с трубами и трубками в организме справляются другие бренды.

– Например? – сам себе не веря, что участвует в этом трёпе в своём состоянии, подхватил беседу Траут (видимо, не поддержать дамский интерес не позволила врождённая деликатность, будь она неладна).

На самом деле, прозвучал его вопрос не так внятно, потому что дама услышала только скрипучий звук, который попытался стать голосом, но застрял в узком пространстве между стенкой гортани и оранжевой резиновой трубкой, которая свисала хоботом изо рта старика, делая его похожим на пришельца.

Глаза всё-таки пришлось открыть, когда картина счастливого спасения себя проступила в сознании достаточно ясно и появилось потребность лицезреть спасительницу (судя по голосу, именно, «-цу», причём, возраста, вероятно, ещё такого, когда поступки ещё не стали седыми былинами, а отражают активную повседневность).

Лысая дама медленно вытянула трубку из горла Траута, перебирая руками шланг, при этом смешно повторяя движения матросского танца «Яблочко».

– Например? – прокашлявшись повторил спасённый, – что надо пить, чтобы очиститься? Тьфу, то есть, да, я выпил эту дрянь по ошибке, знаете, возраст и усталость, не отдавал себе отчёта и хлопнул, не глядя, – мотая головой туда-сюда, неправдоподобно добавил Килгор.

– Ваш вопрос, мой ответ! – пропела безволосая избавительница, – надо уметь вовремя закинуть «писярик», когда «возраст» и, там, «усталость», как вы говорите, прям, накрыли люто. С жёлчью в организме самый уверенный борец – «пи-ся-рик».

– Вы так смешно букву «я» в этом незнакомом слове выговариваете, смею предположить, что вы русская. «Тьятья-тьятья нажьи сетьи притажьили мьедвьеррзаа», – знаком я с кое чем, вашим, – предположил старик, прищурившись.

– Пока вы не вполне свободны от отягчающих мозг инсинуаций, поэтому, я поясню только про «писярик», я здесь именно для этого. Слово означает, буквально «пятьдесят грамм», – улыбнувшись, мягким тоном проговорила Лысая.

– Водки? – тут же последовал вопрос старика.

– Во-во, я об этом и говорю, меньше тяжести для мозга, это вам дастся без усилий, я знаю, – поморщилась дама, – насчёт алкоголя, это вы угадали. Но, такая доза, обязательно приправленная и одушевлённая этим нарицательным, с нашим мягким «я» в недрах, сама по себе – символ во всей красе, символ запятой, а не точки, следовательно, не имеет отношения к пьянству и прочим проявлениям распущенности в этой связи. Главное, когда познакомитесь с «писяриком» лично, дайте ему проявить себя, прежде, чем ваше чуткое «я» не станет отвечать взаимностью. Для этого, найдите время, место и обстоятельства. Удачно хлопнуть «писярик» – и сам собой появится ответ на главные вопросы, связанные, например, с сегодняшним вашим состоянием и возможными разрушительными другими, подобными ему. Желаю вам плодотворных экспериментов, теперь я уверена, что встретимся мы с вами ещё не раз, – закончила речь женщина, поднимаясь, чтобы уйти.

– Как ваше имя, дорогая, я и не спросил? – привстал с коленей Траут (он до сих пор стоял на коленях у ванны).

– Бонд! Нуу, шучу, юморю, где надо и не надо, вторая натура, – хохотнула дама, – зовут меня, чаще, «сестра». А так – Вася! Ваше мягкое «я» в конце, битте, как заказывали. Хотя, я бы такого уж значения имени не придавала. Я слышала, что «как вы яхту назовёте, так она и поплывёт», но, сколько живу, столько сталкиваюсь с обратным – такие Навуходоносоры, бывает, мимо гордо проплывают – мамочки мои. Не могу, кстати, не обратить ваше внимание, что пращуры ваши не спроста нарекли вас Kill-gore, полагаю, что призваны вы уничтожать горести, а не самого себя. Про вашу фамилию, вообще, молчу – форелька ваша исполнять желания должна, а не руки, то есть, ха-ха, плавники на себя накладывать, пусть, через вас, служить сварливым бабкам, но с русским (подкормите, ладно, вашу подсознательную образность) размахом. Забегая вперёд, если сильно вас, в отношении употребления алкоголя, будет ломать, то русский же, наш, творец-классик свидетельствовал, что если быть избирательным и тратить силы челюстей на ценное, то пугающая белка оказывается ручной затейницей, а не какой-нибудь своенравной и неуправляемой, при этом, со средствами у неё проблем нет и с духовной состоятельностью. Творческих вам успехов и, – она подмигнула, – вы справитесь, куда мы без вас.

Дверь хлопнула, скрыв за собой загадочную посетительницу, а у Килгора Траута нестерпимо защипало грудь (едкая химия пропитала весь фасад одежды), он резко стянул через голову блузу, при этом вырвав «с мясом» пару пуговиц. Так же нервно содрал с себя брюки и бросил комок одежды в угол.

Яростно скребя грудь, так что ногти оставляли красные следы среди седой редкой растительности, старик направил свои стопы, мысленно повторяя изгибы саднящих тропинок на коже, прямиком к нижней полке кухонного шкафа. Там ждал своего часа забытый пыльный графин с чем-то горячительным, готовый поделиться со взалкавшим заветным «писяриком».

***

– Хайнрикус, душа моя, да не убивайся ты так, забудь, у нас с тобой дел – по горло, ещё и с твоими персональными травмами теперь возись, жалко времени, помилуй, братан! – Примерно такими словами всю ночь утешал своего верного соратника и коллегу по инквизиционному движу Иаков-следопыт Брызгун.

По всему было видно, что плановые разборки в пригороде не просто пошли прахом, а ещё и морально повредили одного из самых лучших сотрудников, похоже, безвозвратно. Иаков крепко задумался, по-отечески, но брезгливо гладя сальные волосы на голове безутешного компаньона, чей гипоталамус начал терять в вышине свою контрольную точку, отчего плечи вздрагивали от рыданий с пулемётной частотой. Всхлипы и завывания, перемежающие конвульсии, добавляли концентрации прагматичному мозгу декана, в котором уже, в общих чертах, созрел недурственный планчик.

– Хайнрикус, душа моя… – начал было опять Иаков, но осёкся, внезапно поймав на себе полный гнева взгляд рыдающего мужчины.

– Ты чё, декан, меня специально так длинно называешь, чтобы ещё унизить? Я же Геша, как и всегда было, глаза разуй, что изменилось? Я понимаю, когда у тебя гордая фамилия Брызгун, мать его за ногу, на чужие, мои-и-и, проблемы можно свысока взирать. А как нам, Мелочёвщикам по жизни себя ставить, когда акцент всегда на «мелочь» приходится?? – стеная, начал предъявлять безутешный.

– С этим, погонялом, кстати, проще простого. Будешь Инститором! Не благодари, как тебе вариантик? Да, завязывай с предъявами своими, ты на стрессе сейчас, но не надо близких гвоздить, не по понятиям это. Пока прощаю, но, на будущее, не забывай, что замут у нас парный и баланда на двоих, – подняв вверх указательный палец, вернулся к своим дежурным жестам Иаков.

– «Инститор»?? Ты обоснуй, звучит, вполне, как «Брабус», конечно – значительно и хрен поймёшь, почему, – вытирая слёзы спросил Геша, глядя красными глазами снизу вверх на своего коллегу.