Странный преступник

НЕОЖИДАННОЕ ЗНАКОМСТВО

После восьми лет работы в научно-исследовательском институте Григорий Поленов все чаще сталь себя ловить на мысли о какой-то однообразности его жизни, самоуспокоенности при достигнутом положении. Ему недоставало полета, покорения новых вершин, заново приобретенного опыта в других сферах деятельности. Отчеты об исследованиях, аналитические записки не доставляли уже ему внутреннего удовлетворения, выводили на некоторую кривую насыщения, неспособную прекратить бег вверх по параболе, и потому подвигали его к тому, чтобы он переосмыслил себя заново.

И не вспомнить ему сейчас, с какого бока подкатила к нему идея испытать себя на стезе международных отношений, помнит только, что сразу энергично включился в водоворот подготовки многочисленных ходатайств, входивших в перечень документов, подлежащих представлению в Академию международной торговли. Содержание этих бумаг, где сдержанно, где в превосходной степени касающихся деловых и моральных качеств рекомендуемого, выводило его за рамки самых радужных ожиданий работы в разных странах, посетить которые даже в качестве туриста раньше ему не представлялось возможным. Он и предположить не мог, чем завершаться его усердия на дистанции длинной почти в девять месяцев, предшествовавшей принятию решения о зачислении или отказе в зачислении его слушателем академии.

Первый этап марафона Григорий преодолел без каких-либо осложнений, хотя изредка он ощущал неприятное касание мысли, что пути к получению престижного образования для простого смертного, не поддерживаемого серьезными коммерческими или государственными структурами, закрыты. Однако это касание шло до поры до времени несущественным фоном, не затмевая удовлетворение Григория от продвижения своего плана, не вызывая чувства беспокойства за свое ближайшее будущее. Унизительную пощечину он получит позже, а пока все шло без сучка и задоринки, не рождая у него сомнений в правомерности помыслов, побуждающих двигаться по выбранному им пути.

Интересно, понимал ли он, во что втянулся, какой самоотдачи потребуется от него подготовка к вступительным экзаменам? Пожалуй, нет, хотя он отдавал себе отчет, что входная дверь данного учебного заведения весьма узка и не готова впустить многих желающих, будь они даже самыми высококвалифицированными специалистами. Время с осени до середины весны тисками сдавило Григория: работа, вечерние подготовительные курсы, поездки в переполненном транспорте, наполненные повторением про себя бесчисленных данных о численности населения разных стран, объемов добычи в них угля и нефти, выплавки стали, урожайности зерновых, экспортируемой и импортируемой продукции, производственных мощностях перерабатывающих отраслей и многом другом. Плотный жизненный график не только уверенно вытеснял из него желания расслабиться, передохнуть, но и неустанно подталкивал его в русло собранности, а искусные соблазны, побуждающие организовать себя иначе, отступали, тускнели, таяли. Он истреблял в себе намеки на прощение лености в мыслях.

Цифры были для него чуть ли не главным, что занимало его в то время. Он довел себя до того, что пропал сон, а если и засыпал, цифры приходили к нему во сне, давили со всех сторон. В зашоренную лошадь – вот в кого он превратился. Но, тем не мене, он не ощущал досаду от того, что будто упускал что-то важное в жизни, а только предвкушал встречу с далекими странами и невольно смущался грандиозных планов, выстраиваемых тайно в уме.

Подчас на него наплывали философские размышление о важности образования. «Высшая школа, – рассуждал он, – это совершенно другой мир, значительный уже тем, что в нем осуществляется передача накопленных человечеством знаний новому поколению, которому суждено не только примени8ть их на практике, но и приумножить, вложить в умы поколению следующему. Однако усвоенные знания – не последняя ступенька лестницы, а лишь шаг к способности расщепить ядро чего-то неизвестного. Студент подобен сосуду, наполняемому фундаментальной и прикладной влагой, а полученный «коктейль» перестраивает его мозг на объяснения таинств природы, жизни, вселенной».

«Необразованный человек, – убеждал он себя. – наоборот, сродни закупоренной бутылку, – из нее не испробуешь вкус свежих мыслей и суждений. Он более подвержен мифам, оказывает безграничный кредит доверия сотворяемым себе кумирам. Необразованность служит базисом безыдейности, расовой и религиозной ненависти, явления на свет инстинктов пушек и свинца».

С такими серьезными мыслями продвигался Григорий сквозь насыщенные учебой будни. И неоткуда, казалось бы, взяться легкому настроению, если бы в перерывах между вечерними лекциями не случайные встречи на перекурах с Германом – слушателем третьего курса академии. Выше среднего роста, крепко сложенный шатен, он привлек внимание Григория открытым взглядом, приветливой улыбкой. Черты лица его переплетались настолько необычным образом, что, как ни пытался Григорий определить его национальность, прийти к какому-либо уверенному суждению не мог. «И за русского сошел бы, и за грузина, и за еврея, – весело оценивал его про себя Григорий. – Для всех, кажется, он был бы своим парнем».

Как-то, разговорившись по пустякам, они выяснили, что болеют за разные футбольные клубы. Это несущественное само по себе открытие привело к обмену между ними насмешками по поводу странных притязаний каждого. В другой раз они разошлись уже в оценке политических движений, набирающих силу после распада Советского Союза. Каждая их мимолетная встреча заканчивалась столкновением противоположных стихий, и, казалось, понижала шансы найти какое-либо сходство между ними, ног именно это внешнее различие оставляло право надеяться на рождение в скором будущем их дружественных отношений. Поэтому Григорий не удивился, когда однажды Герман предложил посетить каким-нибудь вместе пивной ресторан. У Григория был на счету каждый час, но он не жалел времени на встречу с новым знакомым, общение с которым ему доставляло большое удовольствие. И не удивительно, ведь тот умел так ярко окрашивать каждую свою мысль, у него был чрезвычайно развит дар речи красочного описания даже самых обыденных житейских ситуаций.

Со временем подобные предложения стали поступать с обеих сторон все чаще, а в конце апреля Герман пригласил Григория домой с целью познакомить его с Викторией – своей возлюбленной. С ней он уже год как проживал вместе, правда, не оформив официально брак. Григорий с готовностью откликнулся на его приглашение, поскольку в последнее время его все чаще грызла мысль о том, что годы идут, а он так и не обзавелся крепкими друзьями. Такое впечатление, будто он только что приехал в чужой, холодный к нему город.

В субботу, в пятом часу дня Григорий отправился в гости. В пути его мучили сомнения: идти ли ему с пустыми руками, или купить что-нибудь в подарок? Слабые попытки объяснить свои колебания незнанием хозяйки, ее вкусов не оправдывали отсутствие знаком внимания к ней со стороны впервые приглашаемого в дом гостя. Он еще не знал, на чем остановит выбор, но ему хотелось сделать приятное незнакомой женщине. Однако даже слабые потуги встать на ее место не помогали ему определить природу ее предпочтений. Наконец, освободившись от внутренних сомнений, он купил у метро букет цветов, а в ближайшем магазине подарков – высокую стеклянную вазу с цветными листьями, созданными легкими стеклодува, после чего ему ничего не оставалось, как убеждать самого себя в безграничной полезности подарка в хозяйстве. В подземке цветы издавали иные, более тонкие запахи, чем на улице у ларька, где они затмевались прочими букетами, и этим открытием он остался доволен.

В ответ на звонок в квартиру Германа дверь открыла хрупкая женщина с белокурым и до плеч волосами, в сиреневом платье с брошью в виде бабочки, привлекшей внимание Григория разноцветным и отливами. Потом он не раз будет вспоминать, что в первое мгновенье он разглядывал не лицо Виктории, а именно ту бабочку, из-за чего будет неизменно подвергаться ее шуточным сравнение Григория с сорокой, выделяющей из окружающих предметов самое сверкающее. Женщина отозвалась радостными приветствием.

– Здравствуйте, Гриша, много хорошего слышала о вас. Виктория, – протянула она руку.

Она просила Григория проходить, не стесняться, украдкой разглядывая мужчину, ради которого и был устроен торжественный обед. Из ее слов следовало, что сведения о Григории опередили его появление в этом доме.

– Очень красиво и оригинально, – сказала она, прищурив слегка глаза, разглядывая врученный Григорием подарок, – но не надо было тратиться.

Из комнаты вышел Герман.

– Добро пожаловать, Григ, – улыбнулся он и крепко пожал ему руку.

Цепко оказывая внимание гостю, он открыл дверь в ванную, предложил помыть руки, указал на чистое полотенце, вдвое вложенное на сушилке. Теплый, радушный прием добавлял Григорию ощущение, что в этом доме он бывал уже не раз и с хозяевами его связывают давние, теплые отношения.

Виктория проводила его в гостиную. В центре ее размещался большой стол, накрытый белой, тщательно выглаженной скатертью; закуски, винные бутылки, цветные салфетки оттеняли ее крахмальную белизну. «Не было случая на моей памяти, – подумалось Григорию, – чтобы в процессе застолья не загадили белую скатерть. Хорошо бы нынче обошлось без этой нелепой традиции». Вдоль одной стены привлекал внимание своей массивностью диван с двумя маленькими подушечками по краям с вензелями ручной вышивки. На нем, по словам Германа, приятно проводить вечера за чтением или в дреме под говор телевизора. По другой стене размещались старинной работы буфет и застекленный шкаф с книгами. Во всей обстановке чувствовались какие-то прочность и основательность, не навеваемые, как правило, при виде современной мебели, не связывающей ценности своего существования с присутствием в ней натуральной древесины. Все здесь дышало уютом и покоем. Григорий тронул беглым взглядом корешки книг и отметил, что издания большей своей частью касались экономико-политический проблем Канады. Добрая половина названий их была на английском языке, и это слегка парализовало его раскованность.

– Не пугайтесь, Григорий, – пояснила Виктория, отметив его интерес к библиотеке, – здесь стоят книги, связанные с моей работой. Художественная литература – в другой комнате. Не подумайте, что нам чуждо высокое – русское слово. Мы не замыкаемся только в своих профессиональных рамках, – мило улыбнулась она.

– Виктория, вы напрасно подумали, будто эти книги навевают грусть. Наоборот, содержание полок характеризует ваши научные предпочтения. Более того, откровенно признаюсь: я удивлен, что в круг ваших интересов входят вопросы международного разоружения, с одной стороны, и насилия в семье, с другой.

– Удивляет? Ну, конечно, женщина и занимается такими проблемами?

– Нет, что вы. Просто хотелось бы понять, неужели вопрос насилия над женщинами актуален в нашей стране? Я понимаю – на Западе…

– Вот видите, даже вам, образованному человеку, это не очевидно, – Виктория с оттенком сожаления глубоко вздохнула. – Что же говорить о других. Насилие в семье в любой форме его проявления – будь то физическое, сексуальное, психологическое – ведет к деградации личности. Как насильника, так и его жертвы. Насилие разлагает не только семью, но и общество.

Григорий только теперь смог лучше разглядеть ее. Темные с зеленоватым оттенком глаза за небольшими стеклами очков без оправы, резко очерченные губы, подвижные брови. Говорила она неторопливо, но убедительно. Заметно было, как Виктория оседлала своего «конька» и с особой горячностью поясняла, почему столь важная проблема не попала еще в центр широко обсуждаемых болевых точек общества.

– Представьте, в стране до сих пор нет официальной статистики по этому вопросу. Однако некоторые исследования показывают: насилие в разных формах наблюдается у нас в каждой пятой-шестой семье, до двадцати процентов от общего числа убийств совершается в семье.

– Да что вы? – деликатно изумился Григорий, но прямой взгляд собеседницы ожидал от него более яркой и содержательной реакции. – Внушительные цифры, – добавил он, – но в прессе мне не доводилось сталкиваться с озабоченностью по поводу этой болезни общества.

На Викторию находило нечто такое, что позволяло ей забыть на время о гостеприимстве и привычно входить в роль научного оппонента.

– Ничего удивительного в этом нет. С одной стороны, в уголовном кодексе о насилии в семье не выделено в отдельные статьи и вообще не считается правонарушением. С другой стороны, многие жертвы насилия не обращаются в правоохранительные органы из-за неверия найти в них защитников от своих истязателей. В стране отсутствует законодательная база по ответственности за домашнее насилие в отношении женщин. Но еще более важным мне представляется осознать, что жестокость должна рассматриваться не как частное семейное дело, а как социальное явление, требующее внимания всего общества.

В комнату вошла яркая женщина. Яркость эта просматривалась во всем: в ее веселых глазах, в игривых изгибах пышных темно-каштановых волос, в улыбке, обнажающей белизну ровных зубов, в скрытой энергии, которая чувствовалась в ее походке, в прекрасно сложенной фигуре. Она призналась, что из коридора слышала оживленную беседу и решила вывести гостя из научной полемики.

– Вика, расслабься хоть сегодня, – сказала она. – Что подумает Григорий? Попал, мол, в компанию сухарей от науки.

– Ой, действительно, – спохватилась Виктория и, улыбнувшись, представила новое для Григория лицо. – Знакомьтесь. Светлана, моя подруга. Гера, – вдруг обратилась она к мужу, размещавшему большое блюдо с жареными стейками в центре стола, – как всегда, мы про хлеб забыли. Порежь, пожалуйста. Это еще не все наши домочадцы, – обернулась она опять к Григорию. – Пойдемте, я познакомлю вас с моей бабулечкой.

Они прошли на кухню, где пожилая женщина невысокого роста, седая, как лунь, в бежевом платье, поверх которого был повязан фартук с ярко-красными маками, опершись одной рукой на подоконник, следила за кастрюлькой на огне и тихо говорила что-то себе, словно напускала заклинания на приготовляемую еду. Завидев гостя, она приветливо улыбнулась, вытерла насухо руки полотенцем, представилась: «Марина Николаевна». Настроение у нее было приподнятое. «Как же хорошо выглядят пожилые люди, – отметил про себя Григорий, – когда их не мучают ни болезни, ни хандра». Марина Николаевна призналась, что рада гостю, а также возможности угостить его своим фирменным блюдом. Она отметила, что не испытывает беспокойства насчет сегодняшней и завтрашней погоды, поскольку чувствительный к ней организм не подсказывает ей резких перемен. По словам Виктории, будучи в свои двадцать четыре года уже сложившимся хирургом, ее мама оперировала солдат в полевых госпиталях на протяжении всей Великой отечественной войны. В семейном альбоме сохранились фотографии той поры, запомнившие Марину Николаевну в гимнастерке и шинели. Виктория обещала непременно показать их Григорию, когда образуется подходящая пауза. Посмотрев на плиту, она выразила озабоченность по поводу неготовности маминого угощения, однако Марина Николаевна строго заявила об отсутствии необходимости проведения референдума по этому вопросу, – у нее все готово, после чего она решительно выключила газ, обхватила полотенцем ручки кастрюли и скомандовала: «Все за стол». Григорий шагнул в сторону, уступив ей место для прохода в тесной кухне.

За то, что Григорий был так принят, обогрет вниманием, за то как с ним обращались, он чувствовал признательность этим приятным людям. Ему не требовалось предпринимать усилий в достижении внутренней согласованности с этой милой компанией. Ему отвели место за стол рядом со Светланой, и он был рад этому обстоятельству, поскольку с первой минуты знакомства с ней ощущал на себе исходящие от нее волны женского обаяния. Виктория поставила Григория в известность, что за столом собралась не вся семья хозяев. У нее есть еще младший брат Дмитрий – студент театрального училища, но сегодня он гостит у друзей на даче. За рассказами, сменяющими друг друга, – иногда вполголоса, иногда на высоких тонах, – от Григория, словно при морском отливе, отхлынула внутренняя скованность. Наряду с откровенностью, царящей за столом, в темах присутствовала деликатность, не затрагивающая подробности излома судьбы Григория, связанные с его первым неудачным браком.

Волнами набегали вечные темы, вроде дачных проблем, отношений с коллегами на работе. Больше говорила Светлана. Она очень умело приправляла свои суждения четко излагаемыми мыслями, критическими замечаниями. Когда она перехватывала взгляд Григория, каждый раз он невольно улыбался, пытаясь не выдать, что у него на уме: он любовался ею, был пленен ее очарованием. Она притягивала его к себе точно магнит. «Надо же было проделать столь загадочный путь, – говорил он себе, – приведший к встрече с этой удивительной женщиной». Понятно и то, что оказалась она здесь не случайно. Вероятно, Виктория про информировала ее: он не женат. Обе они проявляли к нему некий интерес, как к любому новому знакомому. «Но, стало быть, – рассуждал Григорий, – велика вероятность ее необремененности семейными узами. Если судить по ее реакции на его взгляды и реплики, так оно и есть».

Лишь раз плавные повествования, кружащие вокруг стола, внезапно прервались громким замечанием Светланы, вызванным пролитым Германом красным вином на белую скатерть. Ее женское естество не могло смириться с нанесением ущерба красоте и порядку:

– Герман, у тебя шо, очи повылазали?! От, поскребыш.

Григорий вспомнил опасения по поводу будущей судьбы скатерти и мысленно ухмыльнулся: «Вот и началось, лиха беда – начало. С почином, Гера».

Как всегда, в таких неуклюжих случаях, в Германе обострилось чувство юмора. Он перевел конфуз в шутку, успокаивая женщин тем, что так или иначе, стирка ляжет на него, что соответствовало действительности, – обязанности по уборке квартиры, стирке и приготовлению стола при большом стечении гостей в семье закреплялись за ним. Мимолетное раздражение тут же спало с сердца Светланы.

– И то верно, сам испачкал – сам и почистишь. А вообще, Герочка у нас – большая умница, – поясняла она Григорию. – Берет на себя все тяжелые работы по дому и не считает при этом, что идет на какие-то жертвы. Вот какая сила должна таиться в настоящем мужчине. А не в бицепсах.

Виктория принимала хвалебные слова в адрес мужа из уст подруги с видимым удовольствием, она по-настоящему гордилась им, хотя и не баловала его вслух комплиментами. Однако присутствие Григория подталкивало ее выпустить эти чувства на волю.

– Хочу признаться: я – счастливая женщина, – сказала она, накрыв ладонью руку Германа. – Гера даже отдаленно не представляет, насколько каждый прожитый мною день согрет его вниманием. А в политических дебатах по гендерным проблемам он помогает мне приводить реальные примеры мужчин, выстраивающих партнерские отношения с женщинами на любом уровне, в том числе в житейских ситуациях.

– Григ, – Герман наклонился в сторону гостя, – ты не все принимай на веру, что они говорят. Уверяю: это они морковкой дразнят меня, как запряженного вола – только бы не останавливался и тянул плуг до конца борозды.

Однако за «гнусное влияние на хорошего мальчика Гришу» он едва не получил шутливый подзатыльник от жены.

– Гриша, не обращайте на него внимания, – рассмеялась Виктория. – Он, как выпьет, становится болтлив. Почти так же, как мы, женщины, трезвыми.

Воспользовавшись паузой, Герман торжественно сообщил Григорию о намеченной свадьбе с Викторией через две недели и просил его, если он не возражает, быть у него свидетелем. Ну и ну! Теперь было очевидно, что визит Григория был плодом тщательно продуманного плана. Он, конечно же, согласился и благодарил за оказанную ему честь. Свидетелем со стороны невесты выступит Светлана. Проявляя должную дипломатичность, Григорий одобрил решение будущих супругов заранее познакомить свидетелей. Он не хотел бы шокировать присутствующих своим откровением, но он пребывает в полном восторге от Светланы. После этих слов на лице его заиграл румянец. Светлана мило ответила ему тем же: Григорий тоже произвел на нее благоприятное впечатление, а затем вернулась к годам, когда она познакомилась, а, познакомившись, крепко сдружилась с Викторией. Определенным толчком тому послужила их работа в стройотряде после первого курса университета. Григорий внимательно слушал историю, не отрывая от Светланы глаз. Особенно ему нравились те места повествования, где она рассказывала о своих комиссарских обязанностях, передавая разноцветный дух ее отряда, насчитывающего около ста бойцов из самых разных частей света: трудолюбивые вьетнамцы, пунктуальные немцы, горластые венгры, медлительные африканцы. Перед студентами стояла задача ударным темпом построить коровник в селе, где и дислоцировался отряд. Работали ребята споро, дружно, чему способствовало умелое руководство Светланы, обеспечивавшей своевременное снабжение стройки материалами, распределение работ между студентами в зависимости от их наклонностей, характера, способностей, организацию досуга в вечерние часы после ужина. Ее появление солнышком пробегало по лицам студентов, задорное слово поднимало в них дух, никто не хотел подвести своего комиссара ни словом, ни делом.

От рассвета до заката несла она тяжелую и ответственную ношу – то требовала самосвал в сельсовете, то лопаты и носилки, часто выходившие из строя, то, между делом, проверяла продукты питания и согласовывала меню с поварами. Все в отряде исходило от нее, а все просьбы, жалобы, советы приходили к ней.

Однажды поздно ночью к речному причалу подошла баржа, груженная мешками с цементом. На уговоры подождать до утра мотористы отказались наотрез и угрожали перевести груз на соседнюю стройку. Светлана пожалела будить уставших ребят – многие из них так не очень-то были приспособлены к физическому труду, и отправилась с Викторией разгружать баржу. Две девушки, которым под стать собирать цветочку на лугу да неспешно поведывать девичьи тайны во время праздной прогулки, в больших, не по размеру, брезентовых перчатках переносили по одному мешку с баржи по раскачивающемуся под ногами деревянному настилу на берег, разгибали с трудом поясницу и направлялись за следующей ношей. Часа полтора мотористы посмеивались между собой, покуривая папиросы, и спорили, насколько еще хватит сил у этих девчонок. Однако, когда половина груза уже перекочевала на берег, а девушки и не думали останавливаться, у мужиков проснулась совесть и, крепко ругнувшись, они включились им в помощь. Еще через час баржа освободилась от груза, а девчата так намяли мышцы, что они еще несколько дней напоминали о себе болью в пояснице, в плечах, в руках, вызывая смех и слезы почти не верящих в свой подвиг подруг.

Григорий наблюдал, как быстро Светлана перестраивается от темы к теме, словно переменчивая погода: несколько минут назад глаза ее сияли весельем, сейчас они стали серьезными, брови чуть сдвинулись. Виктория и Светлана еще несколько минут, перебивая и дополняя друг дружку, вспоминали занятные истории их дружбы с большим стажем. Григорий переводил взгляд то на одну, то на другую, умилялся их полному взаимопониманию и простоте общения. Как все это было трогательно.

– У меня есть тост, – поддерживая веселую атмосферу, объявила Светлана. Она откинулась на спинку стула и, перейдя на грузинский акцент, обрисовала преамбулу: царица Тамара объявила турнир среди джигитов, победителю в награду была обещана самая красивая девушка царства. Условия состязания заключались в следующем: претенденту на руку красавицы предстояло перепрыгнуть на коне глубокое ущелье и на лету сорвать кончиком сабли тонкую вуаль с обнаженной девушки, не окропив ее ни каплей крови.

Слушая ее с улыбкой, Григорий вдруг почувствовал, как все происходящее сегодня с ним поворачивало так, будто судьба сжалилась над ним, барахтающимся в нескончаемом водовороте волн, и выбросила его на берег к ногам незнакомки именно в тот момент, когда благодаря счастливому лотерейному случаю она проходила по этому берегу. На то и предназначена она – эта судьба, чтобы хоть раз в жизни крутануть рулевое колесо так, что и не удержаться на ногах невозможно, а очнешься, поднимешь голову – Господи, где я, с кем я, какая невидимая сила допустила коснуться краешка счастья, ради которого, может, и стоило появиться в этом мире? Вот и не верь после этого в судьбу свою.

– Сотни джигитов провалились в пропасть после неудачных попыток, – продолжала тост страшно-мрачным тоном Светлана. – И тут нашелся один герой, которому удалось выполнить условия состязания. И что же, вы думаете, объявила царица Тамара? – она сделала паузу, потом резко выдохнула: – В пропасть!

Григорий вопросительно посмотрел на нее.

– Вот-вот, – как бы отвечая на его немой вопрос, интригующе продолжала Светлана, – на возгласы изумленной толпы: «За что, Тамара?» – та отвечала, махнув рукой: «За компанию». Так выпьем же за нашу замечательную компанию, – с огоньком завершила она тост.

Григорий подался вперед, потом назад, сопровождая телодвижения слишком уж громким смехом, а, остынув немного, с энтузиазмом наполнил бокалы.

– Не скажу, что мало слышал тостов: их было предостаточно, но ваш – очень сказочен и оригинален, – все еще заикаясь от смеха, выдавил он. – Сразу видно – вы человек, богато одаренный во многих отношениях. Признаюсь: будучи очарованным вами, не могу не отметить, что ваш притягательный для глаза внешний образ обрамлен еше и красотой душевной.

Ему хотелось еще добавить что-нибудь приятное в ее адрес, но сразу не нашелся. Разговор постепенно переключился на какого-то пожилого мужчину, с которым Марина Николаевна часто встречается, об их совместных походах в музеи, выставочные галереи, а порой даже в «МакДональдс».

– Вы знаете, Гриша, – пожаловалась Марина Николаевна, – порою я изнемогаю под прессом насмешек этих молодых.

– Мама, ну как тебе не стыдно говорить такое, – обиделась Виктория. – Ни у кого и в мыслях такого не было.

– Будет тебе, – незлобно отмахнулась от нее Марина Николаевна. – Никто не усомнится, что, двигаясь к старости, каждый меняется. И меняется не в лучшую сторону. По крайней мере, что касается здоровья. А чем нам, старикам, заменить прежний энтузиазм? – спросила она и сама же ответила. – Надеждой. Надеждой на доброго, верного друга, с которым хочется разделить и печали, и болезни на двоих.

– А мы тебе уже о вовсе не нужны? – серьезно озаботилась Виктория.

– Вам и своих забот хватает.

– Мне кажется, – вступил на сторону Марины Николаевны Григорий, – это естественное желание для человека ощущать не только помощь детей, но и иметь рядом близкую тебе душу.

– Правильно, Гриша, – воодушевилась Марина Николаевна. – Они воображают, будто старикам не должно быть никакого дела до сердечных влечений. Если меня лишить общения с Евгением Сергеевичем, то жизнь моя будет неполна. Вот что я вам скажу.

– Простите, – обратился к ней Григорий, – а о ком идет речь?

– О, это отдельный разговор, – подмигнула Светлана. Это мой дед. Он художник. Я как-нибудь расскажу вам о нем. На просьбу Светланы положить ей ложечку свекольного салат Григорий охотно откликнулся, но, столкнувшись с рукой Германа, потянувшегося к бутылке вина, увесистый бордовый снежок смачно плюхнулся на скатерть. «Вот дьявол!» Тщетные попытки Григория вернуть ножом комок салата в ложку приводили к тому, что свекольная краска все глубже впитывалась в белоснежную ткань. Под деликатными отводами глаз очевидцев конфуза, лицо его по цвету стало под стать салату.

– Брось, Гриша, – успокаивал его Герман, – пятном больше, пятном меньше.

«Сбылись-таки мои опасения. Черт неловкий», – ругал себя Григорий.

Чтобы загладить вину, он попросил разрешения произнести тост. Он поблагодарил хозяев за оказанную ему честь войти в дом интеллигентных, интересных собою людей, за то, что вынес много приятных впечатлений от общения с ними, посоветовал более молодому поколению решительно ломать представления о возрасте, в котором могут прийти больше чувства, а Марине Николаевна пожелал, чтобы солнце и ее близкий друг как можно дольше одаривали ее теплом и светом. Его горячо поддержали, а Светлана призналась: ему удалось привести к компромиссу два разных взгляда.

Виктория внимательно присматривалась к гостю и, когда почувствовала, что он несколько разморился от еды и выпитого спиртного, предложила сделать небольшой перерыв и пройти мужчинам покурить на кухню. Разгоряченный духовкой кухонный воздух утекал сквозь щелочку приоткрытого окна. Герман и Григорий закурили, и табачный дым, чувствуя, что ему не найти прямого выхода из помещения, медленно кружил и вяло тянулся в сторону оконной щели. Герман приоткрыл створку окна, и белые клубы устремились на волю, ловко скользя по стеклу и обтекая свежевыкрашенную раму.

Как только мужчины вышли на кухню, лица подруг приняли заговорщические выражения. «Ну, как?» – спросила Виктория, кивнув в сторону двери. «Во!» – Светлана выставила большой палец вверх. Обе рассмеялись.

Время близилось к одиннадцати. Светлана засобиралась, засуетился с уходом и Григорий. В дверях он смотрел на просветленные лица хозяев, получая истинное наслаждение от причастности к их союзу, верному теплым отношениям. Судьба предоставила ему шанс присоединиться к этому замечательному союзу, и внутренне он уже был готов к вступлению в него.

А может, спрашивал себя Григорий, он стал сентиментальным после нескольких бокалов вина? Но какова бы ни была причина его блаженного состояния, он готов отдать все за счастье проводить Светлану до дома. Непонятно, куда летела стрела Амура, но попала она в самую точку. Трудно было поверить, что еще несколько часов назад он рассмеялся бы, если бы кто-нибудь его уверял, будто существует нечто более важное, чем его скучные конспекты лекций. Он ощущал, что присутствие Светланы в гостях придало праздничность его настроению, и уже у подъезда дома Светланы он сказал ей это. Пытаясь удержать обе ее руки в своих, он робко предложил им встретиться, не дожидаясь свадьбы Виктории и Германа. Светлана высвободила руки, но внутренне простила его порыв за комплимент в свой адрес. Между ними, казалось, проскочила та самая искра, рождаемая между мужчиной и женщиной в момент зарождения взаимного понимания. Он не понял, действительно ли она удивилась, или это только показалось ему, но, задумавшись на миг, она ответила: «Почему бы и нет?» Окрыленный ее ответом, он пригласил ее к себе домой в следующую субботу. При этом активно жестикулировал руками, громко уверял, что позвонит ей накануне, скажем, в четверг, и подробно объяснит, как к нему проехать. Сердце его радостно колотилось. Однако Светлана настаивала на встрече у нее дома. Он не возражал, на том и решили. Они распрощались, Светлана направилась в сторону подъезда, а Григорий горячим взглядом провожал ее, пока она не скрылась за дверью.

Поздно вечером у экрана телевизора, просматривая новости о событиях в зарубежных странах, Григорий, что ему было совершенно несвойственно, шумно выражал солидарность с бедными народами Африки, а также гнев по поводу истребления морских котиков.

ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ

Правду сказать, подготовка к свиданию с Григорием далась Светлане нелегко. Дело состояло в том, что у соседки по лестничной площадке, одинокой пожилой женщины, бывшей ее учительницы английского языка, Ольги Афанасьевны, случился сердечный приступ. Светлана вызвала скорую помощь, а после ухода врачей надо было сходить в аптеку, сварить куриный бульон, проследить за давлением соседки. За двадцать минут до прихода Григория ей предстояло успеть накрыть стол, облачиться в выбранный заранее наряд, подкрутить волосы. Совершая быстрые пробежки между гостиной и кухней, она каждый раз выглядывала в окно и за две-три минуты до условленного часа разглядела его, широко и быстро шагающего по тротуару, подобно водомерке, рывками бегающей по глади заросшего деревенского пруда. Наложение последнего штриха тушью на ресницы совпало с резким звонком в дверь, отчего она чуть не смазала веко.

Григория с записанным на бумажке номером квартиры в руке на лестничной площадке коснулось большое волнение, ощущаемое в момент сокровенного перехода от состояния одинокости к власти любви. Дверь отворилась, и нежные слова, приготовленные им в дороге, растаяли, как туман после восхода солнца. На пороге его встретила женщина в длинном, по щиколотку, хлопковом белом платье с ярко синим орнаментом вдоль смелого треугольного декольте. Краски ее наряда вызывали ассоциацию с гжельским народным творчеством, однако, как выяснилось позже, это было национальное марокканское одеяние. В ее приподнятых феном волосах алел бархатный цветок, заимствованный экспромтом с растения на подоконнике во время суеты на кухне, а умелый макияж дополнял и поднимал ее красоту до недосягаемой высоты. Нет большего комплимента для женщины, как застать ошеломленного, с широко открытыми от изумления глазами, мужчину, потерявшего на краткий миг возможность выразить даже вежливое приветствие. Придя в себя, Григорий притворно переводил взгляд с нее на номер квартиры и обратно.

– Позвольте, я сюда попал? – с трудом молвил он.

– Смотря к кому вы собирались попасть, – окончательно Светлана ослепила его улыбкой.

– Света, вы ли это? – рассмеялся он.

– Отгадайте. Здравствуйте.

– Здравствуйте. Вы – просто прелесть.

Григорий наклонился, поцеловал ее руку. В следующий миг они оказались в объятиях, теряя терпение, словно созданные для этого страстного поцелуя, назначенного в таинственный час. Их зарождающаяся любовь чувствовалась во всем: в боли на губах, неровном дыхании, натянутых струнами телах.

– Что же мы на пороге стоим? – перевела дыхание Светлана. – Проходи, – перешла она сразу на «ты».

Григорий переобувался, но взгляд его ни на миг не отрывался от нее.

– Светлана, ты не принимаешь, случаем, участия в международных конкурсах красоты?

Она провела медленно язычком по верхней губе и томно ответила:

– Я им отказываю. И так знаю: я – лучше всех.

Казалось, она нравилась самой себе, ей нравилось ее экзотическое платье, и она знала, что он было ей к лицу, нравилось ощущение легкости в теле, нравилась возможность играть и шутить, не сомневаясь, быть понятой и поддержанной во всем.

Григорий наконец обул тапочки, выпрямился, огляделся кругом, повел носом.

– Здесь русской кухней пахнет.

– Ты выглядишь, как голодная собачка, – ухмыльнулась Светлана. – Сейчас накормлю. Хотела провести для тебя сначала экскурсию по квартире, но раз такое дело – покажу позже.

Она едва заметным движением поправила платье на боку, провела Григория в гостиную и проследила, как изменилось выражение его лица при виде красочно накрытого стола. По ней пробежал даже импульс ревности: «кто же ему сейчас дороже: я или еда?»

– Что больше всего тебе нравится в этой комнате? – решила она проверить свои сомнения.

Григорий обернулся к ней, притянул за талию, погрузился в ее чудно ароматную шею.

– Конечно, ты, Света.

Получив удовлетворительный ответ, она предложила не терять времени и сразу усаживаться за стол. Словно надуваемый воздушный шарик, Григорий наполнялся ожиданием момента начала общения с ней. Чувство голода не мешало ему ловить блеск в ее глазах, лукавую улыбку. В комнате веяло домашним надежным уютом. Было видно, как с каждой минутой он все более погружался в атмосферу блаженства и покоя. На его вопрос – почему Светлана почти ничего не ест – она просила не беспокоиться и пояснила, что во время приготовления хозяйка обычно имеет привычку все пробовать, потому и не столь голодна как гости.

– Однако, что же не пьем? – воскликнула она с удивлением. – Как всегда, у меня есть тост.

Григорий положил приборы на стол, промокнул салфеткой губы, с искренней заинтересованностью приготовился слушать.

– Знаешь ли ты семь чудес света? – порывисто спросила она.

Напряжение сосредоточенных воспоминаний заметалось вокруг Григория.

– В общем-то, знаю, но, боюсь, все сейчас не перечислю. Александрийский маяк… – он начал было загибать пальцы, но был остановлен нетерпеливым жестом ее руки.

– Я хотела бы упомянуть те величайшие чудеса, которыми мы пользуемся ежеминутно, не задумываясь о них, – полуприкрытые глаза придавали ей некую таинственность загадочность. – Вот эти чудеса: способность видеть, слышать, осязать, обонять, понимать, помогать, любить. Эти чувства возвышают нашу жизнь до степени разумности, позволяют наполнить ее истинным смыслом.

– До чего просто и понятно, – откликнулся Григорий, – но эта простота заставляет сжиматься сердце. – Он взял ее руку и крепко прижал к губам. – За семь чудес!

– За чудеса. И особенно за одно из них – за любовь, – завершила она тост.

Из разговоров Григорий выяснил, что Светлана преподает в институте, довольна своей профессией, друзьями и вообще жизнью. На его вопрос, дружно ли живут Герман и Виктория, она предложила ему самому испытать крепость их чувств, попробовав обидеть кого-нибудь из них. «Нет уж, увольте», – рассмеялся Григорий. Опьяненный пряными запахами еды и вином, он все пристальнее рассматривал обстановку и зацепился за картину на стене, с нее будто пахнуло теплотой южного моря, омывающего скалистый берег. Воображение рисовало далекую-далекую страну.

– Что это за картина? – спросил он. – Кто автор?

– Мой дед, – с гордостью ответила Светлана.

– Серьезно? – он еще внимательнее вгляделся в полотно.

– Помнишь, я предлагала тебе экскурсию? Теперь, если не возражаешь, давай немного прервем официальную часть приема, и я поведаю тебе о моем легендарном деде. Между прочим, кавалере ордена Ленина.

– Оказывается, ты – не единственная легендарная личность в семье? – улыбнулся Григорий.

К его большому удивлению выяснилось, что дед Светланы – Евгений Сергеевич Свешников, – почти ровесник века. Пока он, сын батрака, с малых лет приобщался к полевым работам, выпасу скота, все более в нем просыпалось художественно тонкое восприятие окружающей его природной красоты. После окончания сельской церковно-приходской школы и получения его отцом места дворника в Царском Селе Женя был определен учеником в булочную. Повинуясь внутреннему желанию поскорее освоить профессию, он работал с раннего утра до позднего вечера, подмечая хитрости хлебопекарного дела. Невысокий ростом, худенький телом подросток, месивший тесто, готовящий формы для выпечки хлеба, должно быть, и не сознавал, как раскачивались в нем воображения, разворачивались просторные идеи испечь что-то оригинальное, но строгий хозяин немец не позволял ни на йоту отступать от строго соблюдаемой технологии.

Вскоре Женя переехал в Москву, устроился подмастерьем в пекарне на Мещанской улице. Городская жизнь не загасила детства, озаренного сельским пейзажем, отблеском месяца на мокрых крупах лошадей в ночном, утренним солнцем, ласково заглядывающим в глаза сквозь камыши, алмазами сверкающей росы, рассыпанной по травам. Под его ловкими пальцами рождались сдобные изделия в форме лошади, петуха, собаки, которые стали пользоваться необычайной популярностью. Ступив на забавный путь творчества, фантазии весело гудели и кружились вокруг него, и на прилавке появлялись необыкновенно милые сдобные домики, телеги, листья деревьев.

Весть о природном таланте, отраженном в булочках, разносилась все шире. Случилось так, что попались живописные хлеба на глаза художнику Большакову. Восхищенный ржаными конями с развевающейся гривой, он пригласил Женю в свою мастерскую, где часто бывал и Коровин. Перед юношей постепенно приоткрывалась тайна создания рисунка разной техникой: карандашом, углем, красками. Он отдавал любимому делу все свое время, впитывая каждое слово учителей. Его кисти все уверенней касались холста, определяя нужное место.

Но все техники и знаний не хватало, и в стремлении постичь великие таинства художественного мастерства он с отличием оканчивает Пензенское училище живописи и ваяния, Московскую школу поощрения художеств по классу живописи и портрета, а после Октябрьской революции становится бессменным председателем Ржевского филиала Ассоциации художников революционной России.

– Вообще, – продолжала рассказывать Светлана, – дед – плод своего времени. Большевистская идеология во многом определяла тематику его произведений в двадцатые-тридцатые годы. Вот смотри, – она открыла буклет с каталогом его картин, – названия их говорят обо всем: «Первомайская колхозная ярмарка», «Первое заседание Ржевского горсовета», «Первомайская демонстрация». А вот интересно: картина «На Ржевской льночесальной фабрике», изображающая работниц в красных платочках в лучах солнца, пробивающихся сквозь окна в цех, стала известна на всю страну. В ответ на злые выпады на молодую страну Советов бывшего хозяина фабрики Рябушинского, эмигрировавшего к тому времени за границу, работницы опубликовали открытое письмо в его адрес, в котором прославляли свободный труд. В честь этого события большим тиражом была выпущена листовка с репродукцией картины деда и письмом работниц. Со второй половины тридцатых годов дед перешел на пейзажи, натюрморты, портреты. К сожалению, во время войны его дом сгорел, а с ним – большая коллекция его работ и богатая библиотека.

Картина же, которая привлекла внимание Григория, по разъяснению Светланы, вошла в африканский этап творческой биографии художника шестидесятых годов. В течение шести лет он работал в странах Африки, по большей части, в Марокко. Колорит людей и природы привел его к открытию новых красок и образов, подтверждая вывод о необъятности живописного искусства.

– Эта картина, – поясняла Светлана, – называется «Средиземное море. Лазурная бухта».

– Действительно, лазурная, – мечтательно растягивал слова Григорий. – Удивительные краски.

– В Марокко дед стал настоящим маринистом. Вот рядом картина – «Атлантика. Перед бурей». Синий столб надвигающейся стихии между тучами и волнительным океаном всегда завораживает меня. А это, – вела она вдоль стены, – «Мечеть Кутубия», дальше – «Рабатский дворик». Совсем другой стиль – много желтого, солнечного, каменного. Кстати, он привнес русский дух в работы народных умельцев. Как-то он предложил мастеру по керамике вплести в национальный орнамент веточки мимозы, и по его совету тот стал изготавливать блюда с этим мотивом.

Светлана пожалела, что много рисунков родные так никогда и не увидят: наблюдая за работой ткачей, гончаров, камнетесов, ее дед выполнял жанровые зарисовки с колоритными лицами, которые, как правило, оставлял в подарок своим натурщикам.

– Я тебя не утомила экскурсом? – поинтересовалась она.

– Что ты, очень занятно. На противоположной стене, как я понимаю, уже подмосковные леса, не так ли?

– Да, – оживилась она. – Это, – указала она рукой, – «Лесная просека».

Сосны на полотне высоко парили над кустарником, их верхушки склонились под ветерком, выдувая сквозь иголки гулкую лесную мелодию. Ближние деревья – крупные, смелые, а дальние – робко выглядываю и жалуются на стесненность. В воздушно-голубом небе – облачно-прозрачная пыль. Чувствуется, будто от земли восходит сжатый теплом воздух и вот-вот раздастся звонкое нытье комаров.

– Талантливо подсмотренная лесная жизнь, – оценил картину Григорий. – Но все же самое лучшее творение – это ты, – он поцеловал Светлану в висок. – Жаль, я – не художник. А платье твое так оттеняет твою фигуру и глазки, что я начинаю сильно волноваться.

Светлана покружилась вокруг себя, заигрывая и распаляя его воображение, а потом предложила отведать новое блюдо. Григорий с некоторым сомнением сел за стол, сознавая, что где-то рядом ходит необыкновенное возбуждение от близкого присутствия обворожительной женщины. Но стоило ей выйти на кухню, он вспомнил о неутоленном голоде и с жадностью набросился на сочный, с хрустящей корочкой, ломтик свиной отбивной.

– Не стучи так зубами, – смеясь, крикнула Светлана издалека, – мне страшно становится.

От далекого замечания Григорий едва не подавился и ощутил некую неловкость.

– Ты же сама говорила, – крикнул он в ответ, – будто я – голодная собака. А мы, собаки, всегда так едим.

Светлана вошла со свежевыпеченным тортом, покрывающим пленительным ароматом все и вся в гостиной, предупредила, что она вовсе не торопит с переходом к десерту.

– Выходит, у Марины Николаевны роман с твоим дедом? – осторожно спросил Григорий.

– Выходит, так. Дед смешной такой: скрывает, когда едет к ней, но его всегда выдают горящие при этом глаза. Демонстративно поставил ее фото на тумбочке у кровати.

– Но, позволь, – Григорий что-то подсчитывал в уме, – ему же лет под девяносто.

– Все верно. В ноябре девяносто один будет. Но он всем нам еще фору может дать. Голова светлая, рука до сих пор твердо держит кисть. Второй портрет Марины заканчивает.

– Странно как.

– Что странно? – не поняла Светлана.

– Не станет же он утверждать, будто у него серьезные намерения… как бы это сказать… создать семью в таком возрасте.

– А ты считаешь это невозможным?

Григорий неуверенно повел плечами.

– Если здесь, – Светлана указала себе в область сердца, – не пробуждаются высокие чувства, считай, у того человека что-то вроде преждевременной смерти. Кстати, встречи с Мариной Николаевной прогнали от дела все болячки.

– Восхищаюсь этой парой, – признался Григорий. – Наверно, любовью только и можно уберечься от унылого увядания. Как Марина Николаевна принимает ухаживания?

Светлана пояснила, что та поначалу не понимала подоплеку частых визитов деда. Потом осознала, смущалась, повторяла: время ее уже утекло, перед внуками неудобно, смеяться будут. Евгений Сергеевич не отступал, убеждал, что нельзя жить одним прошлым, рано им следовать философии безнадежного будущего. «Испанцы говорят, – все повторял он, – вдвоем привидения не увидишь. А мы с вами вместе и не такое увидим. Нельзя в наши годы одинокими оставаться, ведь осталось совсем немного». Марине Николаевне было интересно с ним, а мысли его все ближе проникали к ее сердцу.

И пришли бы их встречи к счастливому разрешению, если б не жилищный вопрос. Евгений Сергеевич проживает в двухкомнатной квартире с братом Светланы, его женой и правнуком. В квартире Марины Николаевны после вхождения в ее семью Германа тоже не развернешься. Есть, правда, квартира покойного мужа Марины Николаевны, но она давно сдается в наем разным жильцам, что поддерживает семейный бюджет, особенно с приходом в Россию «дикого» рынка. Переезду в эту квартиру Марины Николаевны, а тем более Евгения Сергеевича, возражают как Виктория с Германом, озабоченные, как многие россияне в начале девяностых, своим нестабильным положением на работе, так и внук Дмитрий, уверившийся почему-то в своих правах привести на эту площадь в скором будущем невесту. Каждый защищает эту территорию, исходя из своих интересов. Эта тема оставляла у всех неприятный осадок, а пожилой паре – все меньше шансов на уединение, на отдельное проживание от детей.

Марина Николаевна считала нечестным вызывать на поединок по столь щекотливому вопросу своих близких, а те не шли ни на какие компромиссы, не сознавая до конца, что желания бабушки должны иметь наивысший приоритет. Хотя бы уже потому, что они ближе них стоит к миру иному.

– А где же родители Виктории и Димы? – спросил Григорий. – Почему они живут с бабушкой?

– На эту тему они не любят говорить, – печально вздохнула Светлана. – Мать умерла, когда ей было всего лишь тридцать пять лет. При родах Димы. Между ним и Викой десять лет разницы. А отец погиб лет шесть назад в автомобильной катастрофе. Ужасная история. Ладно, – тряхнула она головой, – пойдем за стол.

Григорий шел за ней, рассматривая еще раз на ходу картины ее деда. Все вокруг казалось ему очень близким, знакомым, как названия переулков рядом с домом, в котором прошло его детство: Банный, Слесарный, Яблонный, Безбожный.

– Я тоже как-то пробовала свои силы в акварели, – созналась Светлана, усаживаясь за стол. – Дед не считает мои работы искусством, хотя признал, что, как наброски, они были недурны. По его убеждению, я могла бы писать несравненно лучше.

– Если ты рисуешь не хуже, чем готовишь, тогда все в порядке, – хитро улыбнулся Григорий. – Пусть твои работы не блещут дарованием, зато в других отношениях в тебе много замечательного.

– Звучит необычайно мило и сердечно. А что во мне замечательного? – лукаво спросила она, приподняв игриво одну бровь.

– Ты ослепительно красива, – признался он, чуть сконфузившись.

– Я едва слышу, говори громче, – подзадоривала его Светлана.

– Ты воплощение красоты, – растягивал слова Григорий, словно читал стихи.

– Правда? – она подыгрывала ему таким же тоном.

– Ты – спасительный круг моей судьбы.

– Охотно верю, – подмигнула она.

– Ты – моя крепость от всех бед, – горячо продолжал Григорий.

– Ты хочешь сказать, что выгляжу, как каменная стена? – шутливо нахмурилась Светлана.

– Нет, – спохватился он. – Ты – самое прекрасное создание.

Он бросился на колени перед ней, обхватил ее за талию, уткнулся в грудь, покрывая ее жаркими поцелуями, шептал ей горячие слова, желая дать своему бьющему через край желанию сказать ей что-то приятное. Он почувствовал, как напряглось ее тело, как сбилось ее дыхание, ему стало так хорошо, что по всему его телу прошел трепет, защемило сердце. Светлана давала ему почувствовать, что приветствует его порыв. Рука ее вдруг растрепала его волосы, он поднял к ней лицо, их губы потянулись друг к другу, горя желанием заглушить лишние в эту минуту слова.

КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

Налетевший в последующий месяц ветер деловых проблем, связанных с отчетами в институте и вступительными экзаменами в академию, пытался раскачивать устоявшийся деловой ритм Григория, однако, благодаря внутренней сосредоточенности он выдержал этот напор. Листки настольного календаря на его рабочем столе перелистывались все быстрее, будто страницы раскрытой книги, забытой кем-то на скамеечке в парке. Вот уже на них появился шестой месяц – июнь.

Подавляющая часть слушателей академии формировалась за счет целевого направления специалистов от предприятий и ведомств, поэтому оценки экзаменов для них фактически не имели никакого значения. Именно по этой причине абитуриентам не сообщали выставляемые баллы, чтобы не привносить в их души смятение и неопределенность. Для тех же, кто приходил, так сказать, «с улицы» и без блата, надо было выдержать испытания по полной программе. На собеседовании после вступительных экзаменов по лицам приятно удивленных членов комиссии, просматривающих заключения преподавателей с оценками, Григорий интуитивно угадывал, что его ненапрасные мытарства успешно завершены. За волнением он не помнил, что именно говорил важный такой, представительный мужчина, перед которым лежала стопка личных дел – видимо, председатель комиссии, – помнил только, что он похвалил его за весьма редкую высокую оценку знаний по всем предметам и пожелал успехов в учебе.

Про счастливого человека говорят: «летит на крыльях», – и правда, из здания академии Григорий вылетел окрыленным, даже не стараясь скрывать своего состояния от окружающих. Сомнения и самоедство улетучились, как имеют способность исчезать мелкие проблемы в миг осознания достижения долгожданной цели. Казалось, все развивалось своим чередом, и он даже ощущал умиление от того, как рады будут за него родители, как по-разному будут реагировать коллеги и заведующий лабораторией, огорченный необходимостью поиска срочной замены практически сложившегося уже ученого.

Однако через несколько дней события развернули его настроение совершенно в обратную сторону, опалили крылья воодушевления и благих порывов. Словно предупреждая подобный поворот в его жизни, погода в тот день на что-то обиделась: небо хмурилось, извергая раскатистые громы, порывы ветра сдували и закручивали пыль, окурки, обрывки газет, пересиливали сопротивление веток в споре «кто сильней». Намеки природы не увязывались с настроением Григория, уносящим его ввысь за облака, к слепящему солнцу. Приглашение зачем-то в отдел кадров академии ему представлялось просто очередной формальностью в бесконечной череде бюрократических процедур формирования новоиспеченного состава слушателей. Да и какая несуразица могла вмешаться в выстроенный свыше ход событий? Ведь за последние дни не произошло ничего существенного, за исключением малозначащего эпизода – заполнения личного листка нового образца. Правда, в нем требование указать, был ли он женат ранее, а если да, то сведения о бывшей супруге. Этот пункт анкеты неприятно кольнул его. Да, в жизни много странного происходить, невозможно предсказать, как она сложится, чем обернется тот или иной ее эпизод. На третьем курсе института Григорий женился, причем так же скоропалительно, как и развелся. Через полгода его брак распался. Про такого неудачного супруга обычно говорят: женился по глупости. Заполнив этот пункт анкеты, он вскоре предал его забвению.

Через пару дней Григорий предстал перед очередной группой солидных людей в кабинете начальника отдела кадров. Он сдержанно поздоровался, будто стесняясь от чересчур пристального внимания к его персоне за последнее время руководства разного ранга, видано ли дело – третья комиссия за десять дней. Начальник отдела кадров, не поднимая глаз на вошедшего, враждебно просматривал документы, заполненные рукой Григория. Какая-то информация вызвала у него крайнее удивление, брови его изогнулись, он несколько раз моргнул, как бы проверяя себя, не обманулся ли, поправил указательным пальцем очки. И если вначале Григорий не мог определить причину обескураженного вида начальника, то после грубого его замечания в адрес коллег: «Как вообще допустили прием документов от него в самом начале, да еще позволили дойти почти до финиша?» – интуитивная догадка безжалостно ужалила его: «неужели развод отзовется так больно?»

От этого председателя комиссии, привыкшего по скупым записям кадровых документов мерить достоинства абстрактно существующих для него людей, исходили такие враждебные волны, что Григорий невольно как-то сжался. Мужчина по правую руку от начальника, – по речи и позе в нем угадывалось какое-то раболепие, как бы оправдывая свою оплошность пытался обратить внимание шефа на высокие оценки экзаменов стоящего перед ними человека, но тот резко отстранил протянутую ему справку, буркнув через губу: «Теперь это не имеет никакого значения». Для него заполненный пункт анкеты о бывшей супруге не увязывался с трагическим этапом в судьбе Григория, измеренным горькой мерой пережитых страданий, а означал лишь наличие сведений, подтверждающих моральную неустойчивость абитуриента. Против фамилии Поленова он вывел жирный крест.

Григорию было досадно, унизительно неприятно, что эти люди вершат так просто, мимоходом его будущее в его же присутствии, не обращая внимания на него, не удостоив его хотя бы одним, из любопытства, внимательным взглядом. У него нашли изъян там, где ему самому не пришло бы в голову искать. Он хотел было втянуться в спор, попытаться вить себя в их глазах в ином свете, но почувствовал, что любое его слово отзовется еще более гневной реакцией важного начальника, и окружил себя корректной немотой. Надежды на помощь сидящего рядом с начальником подчиненного, корнями уходящего в сложившуюся бюрократическую систему и опасавшегося быть выдернутым из нее за нарушение жестких инструкций, не оставалось никакой; тот только кивал и поддакивал, уловив настроение шефа, и решил лучше вовсе не лезть со своими советами и сомнениями («себе дороже будет»). Вынесенный Григорию приговор был лаконичен и по-хамски невежлив: он должен забыть об этом учебном заведении раз и навсегда.

Выйдя из кабинета, Григорий старался казаться равнодушным перед другими абитуриентами, ожидавшими своей очереди под дверью, но это плохо удавалось ему. Он был в подавленно состоянии духа. Чем дальше продвигался он по коридору, тем делался меньше в собственных глазах. По дороге на работу Григорий раскладывал на хранение в памяти неожиданные развороты этого дня. Хорошо или плохо, что подобным образом все так закончилось? Грустное и смешное перемешалось в нем, высокие намерения, неимоверные усилия при подготовке к экзаменам оказались перечеркнутыми одним крестом. Все события последних девяти месяцев, будто костяшки домино, падали друг на друга в обратной последовательности, подводя его мысленно к тому дню, когда впервые он задумался о поступлении в академию «Сколько разных по высоте и звучанию переживания вместили в себя эти месяцы, – с горечью думал он. – Вот из них, как из кубиков, и выстраивается, по существу, судьба человеческая. Мечта, ранение, исцеление… Что ж, наступает, видимо, пора исцеления, – грустно ухмыльнулся он – Не вешаться же теперь, в самом деле».

Удивительная штука: невольно откуда-то отголосками доносились отрывки прочитанных книг и учебников. Помнится, особенно понравилось ему определение Ломоносовым географии, как науки: «Она, – писал он, – всея обширная вселенность единым взглядом повергает». Более поэтичное, нежели научное, определение очень тронуло его в свое время.

Добравшись до своего института, Григорий зашел в туалет, а, оглядевшись, невольно сморщился: чья-то рука выписывала долгое время на стенах похабных выражения и омерзительные рисунки. «В общественных туалетах наш человек звереет, – подумалось ему, – и нет никакой разницы: на неухоженном вокзале он расположен или в научном заведении. Интересно бы написать трактат о странном поведении наших собратьев в общественных туалетах, исследовать мотивы, побуждающие их к подобной настенной живописи. Зашел некто в кабинку – и превратился тут же в оборотня, и по боку ему великие науки и теории, которым внимал несколько минут назад. Нет, ему надо опуститься пониже, до звериного состояния, достать авторучку, оставить память по своему хамству и другим дать понять, что они, мол, ничем не лучше его, раз смотрят на его творение. И немудрено, что именно в закрытом от сторонних глаз пространстве рождается подобная мерзость, – значит, авторы сознают, что не достигли полного падения, балансируют еще на грани зла и блага. Эх, мне бы психологическое образование надо было получать, цены бы не было».

Григорий вошел в знакомый до запахов рабочий кабинет. С его появлением начался настоящий переполох: поздравительные рукопожатия, дружеские похлопывания коллег в честь поступления в академию. В глазах многих он представал проводником научного потенциала лаборатории до государственного уровня. Кто восторженно, кто сдержанно рекомендовал ему, чтобы он не зазнавался, не отгораживался от знакомых бюрократической маской поднявшегося креслом чиновника.

– Подумать только, – говорил один, – пришел к нам совсем юнцом, а уходишь солидным мужем.

– Вылетишь отсюда, – вторила другая, – как птенец из гнезда, а мы только со стороны теперь будем наблюдать за траекторией твоего полета.

– И нам надо было вовремя уходить, – басил третий, – заработок, поди, будет неплохой?

– Не подсчитывай чужие выгоды, – весело ответил Григорий. – Задним умом мы все крепки.

Впрочем, не все одинаково были охвачены желанием поздравить своего коллегу. За спинами сослуживцев промелькнуло надменное выражение доцента Халилова, с которым у Григория складывались достаточно прохладные, не согреваемые разговорами по душам, отношения. Он постоянно противоречил себе собственными поступками: то осуждал коллег, собирающихся отпраздновать какой-либо повод в ресторане, но после предложения присоединиться к ним на условии, что платят другие, тут же охотно менял свое мнение. То отговаривал окружающих от публикации статей. Мол, кому предначертано достигнуть ученый высот, добьется этого и без них, а сам в тайне слал свои статейки во всевозможные издания, получая, правда, от них и частые отказы в опубликовании его работ. Вообще, в нем отражалась какая-то заурядность, а с годами, как часто свойственно людям с тяжелым характером, на лицо его выползали жадность, глупость, зависть.

Григорий поблагодарил всех и сообщил, что слухи о его поступлении оказались, как писал классик, несколько преувеличенными. Объяснения в его устах выглядели не очень содержательными («извините, не хочется говорить сейчас об этом»), а истинная причина провала и вовсе отсутствовала. Сослуживцы советовали ему не падать духом, подавать апелляцию, на что он отрешенно мотал головой. Ему и без того предстоит немало усилий вернуться в свою колею, и такой жесткий жизненный урок пойдет ему впрок. Однако копить злобу и обиду – не для него, их он отправляет в мусорную корзину. Отныне успешная научная карьера в будущем будет служить ему единственным утешением.

Как ему хотелось поделиться печальным настроением со Светланой. Ей он полностью доверялся, она умела искусно убеждать его в том, что во всяком плохом непременно таится нечто хорошее. Но сегодня она была в разъездах, а вечером собиралась в театр с Викторией. Разговор откладывался до завтра.

Выключив дома телевизор в первом часу ночи, он свернулся в постели «калачиком», чтобы быстрее согреть замерзшие ступни, – после душа он весь вечер ходил босиком, – и стал ждать сна. Но он все не шел. Перевернулся на другой бок, пробовал вообразить, как долго он скользит на лыжах: толчок, еще толчок, катиться, катится, долго катится, далеко катится. Нет, этим сон он не обвел вокруг пальца. Тогда он попытался долго плыть по водной дорожке бескрайнего бассейна, но из этого ничего не получилось. Периодически в темноте он напрягал зрение – не покажется ли намек на появление признаков бледности на небе, но оно по-прежнему отвечало чернотой. Наконец, в пятом часу утра, чтобы не пропадало впустую время, он решил мысленно пробежаться по клавишам, исполняя любимый романс, но на припеве бесшумно пришел долгожданный сон и забрал его куда-то далеко-далеко.

РИСКОВАННАЯ АФЕРА

Поначалу у Алексея Павловича Журавлева, начальника отдела кадров Академии международной торговли, по жизни все складывалось как-то очень гладко и складно. Хотя это не имело никакого отношения к действительной сущности этого человека, ибо проживал он сразу две жизни: одну – показную, за нее он получал грамоты, поощрения, благодарности, другую – настоящую, скрытую от чужих глаз. В этой, второй, жизни он не любил свою работу, презирал людей, его окружающих, однако неизменно превозносил вслух их дарования и способности. Он настолько свыкся со своим расщепленным характером, что в одно мгновение безболезненно для своей совести мог переходить из одной жизни в другую.

На третий год войны, как только ему исполнилось восемнадцать, он оказался в рядах ополченцев второго эшелона и, не успев понюхать, как говориться, настоящего фронтового пороха, приболел – большой чирий вскочил на месте, которое плотно соприкасается со стулом – ни встать, ни сесть. И надо было тому случиться: после хирургического вскрытия предмета, причиняющего немалые страдания новобранцу, к полевому госпиталю, где он лежал, забросило заблудившегося, видимо, немецкого бомбардировщика. Кружа над незнакомой местностью, фашистский ас все более сознавал необходимость избавляться рано или поздно от боевого груза и потому решил сбросить бомбы на здание школы, в которой и размещался госпиталь. Оставленные лохматые взрывы вырыли крупные воронки вдоль здания, причинив ему незначительные повреждения. Одна бомба разорвалась рядом с палатой, где, лежа на боку, Алексей со страхом смотрел в грязное окно. Стекла, разлетевшиеся на мелкие кусочки, посекли его лицо и руку, а от столь близкого взрыва он получил легкую контузию. Когда он пришел в себя, к нему наведалась мысль – он же получил самое настоящее боевое ранение, и оно требует документального оформления. И полетели с тех пор на домашний адрес матери многочисленные справки, документы – на всякий случай в нескольких экземплярах – об операциях, ранениях, контузиях, вывихах, стертых в сапогах ступнях от неумелого обращения с портянками. Эти документы, спустя многие годы, действительно, сослужат ему хорошую службу для оформления ему как участнику и даже как инвалиду войны различного рода привилегий. Через неполный год списанный в запас по состоянию здоровья солдат вернулся домой в свою московскую коммунальную квартиру, вроде как изрытым вражескими пулями героем. Ни у кого не возникало сомнения в совершенных им боевых подвигах.

Случилось так, что вскружил он голову новой соседке своими байками, ну, не внешностью же – с его ростом метр шестьдесят и с картавой «р» в произношении. Впрочем, вскружил – это мягко сказано, а проще говоря, сначала дал волю рукам, а потом и обрюхатил девушку с цветочным именем Лиля. И хоть бы посочувствовал ей при этом, попытался бы обсудить с ней создавшееся положение, ан нет, стал избегать ее, утратил всякий живой интерес к вчерашней возлюбленной, она стала ему совершенно безразличной. Все казалось ему вполне естественным: молодые погуляли, взыграла кровь, а проблему с ребенком должна решать женщина, и не надо в эти дрязги впутывать мужчину с большими видами на будущее. Однако подобный взгляд на вещи не устраивал Михаила – брата Лили, действительно боевого офицера, человека чести.

Однажды тихим вечером, когда Алексей ужинал за скрипучим столом, прижившимся посреди комнаты между окном и кроватью с металлическими набалдашниками, в комнату без стука вошел Михаил и кратко скомандовал: «Выйдем, разговор есть». Алексей в пижаме с сальными пятнами на животе семенил за широко шагающим Михаилом, они вышли на лестничную площадку, где их ожидал еще один офицер, по всему виду недюжинной силы – косая сажень в плечах, кулаки – молоты.

– Когда свадьба? – жестко спросил Михаил.

В предчувствии неприятного разговора у Алексея пересохло во рту, движения давались с трудом, он прокашлялся:

– Какая свадьба? Никакой свадьбы не планируется.

– Как же ты можешь, сморчок поганый, есть, пить, спать, – заиграл желваками Михаил, – когда женщина в положении от тебя? Как же не тошно тебе жить так? Совесть не гложет, в петлю не тянет?

– Насчет петли это вы поосторожнее, – съежился «сморчок», но продолжал стоять на своем. – Свадьба – дело добровольное, а я не имею такого желания. Ваша сестра – взрослая женщина и должна бы все понимать, на что шла.

– Значит, не тяжело тебе, бурлачок, тащить на душе груз такой? – спросил Михаил, сам же и ответил, – вижу – не тяжело. Это твое последнее слово?

– Последнее, – опустил голову Алексей.

Ненависть к «сморчку», обесчестившего сестру, так распалила Михаила, что довела его до воспаленного осознания полученного права судить человека здесь, на лестничной площадке, без суда и следствия. Он, молча кивнул напарнику, тот подошел к двери лифта, дернул пару раз, она открылась. Внизу чернела шахта. Заподозривший неладное, Алексей не успел опомниться, как повис вниз головой в колодце лифта, молотобоец держал его за ноги. Михаил по-деловому, тоном, будто выносил приговор, не подлежащий обжалованию, предложил приговоренному сию же минуту сделать выбор: жениться на сестре или разжать руки богатырю-офицеру. Дикий страх помутил рассудок Алексея, убил последнюю волю в нем. Умереть из-за бабы, – глупее и не придумать. Без размышлений предпочтение было отдано первому варианту.

С трудом передвигающегося по коридору Алексея Михаил хлопал ободряюще по плечу, дескать, мы, мужчины, понимаем друг друга. То кивал в ответ, воровать оглядываясь на богатыря, следовавшего за ними с целью проконтролировать, не передумал ли Алексей на счет выбора варианта. Губы Алексея как-то расползались и подрагивали: не то перед улыбкой, не то перед плачем. Мысли его бежали по мелкому кругу, не могли выскочить куда-нибудь на периферию, в голове стало тесно, что-то сдвинулось в ней, выперло, перегородило все пути замыслам, ведущим к спокойной холостяцкой жизни. Сплошные шлагбаумы.

– Ну, смотри, – на всякий случай пригрозил Михаил на прощание, – если передумаешь, убью. Под трибунал пойду, а тебя, крысеныша, закопаю.

Другой бы задумался, как жить с нелюбимой женой? Но Алексей быстро освоился с новой ролью мужа, будто и не было никакого разлада с молодой супругой. Все прошло мимо него и краешком не задело, не ударило. Однако у Лили получился выкидыш, а Журавлев, выражая ей сочувствие, думал про себя: «Ничего лучшего нельзя было и желать. Зачем мне сейчас ребенок? Одна обуза». Вообще Лиля не унаследовала от родителей крепкого здоровья, у нее рано появились морщинки на лице, складки на лбу, седина в волосах. Жизнь супругов, мягко говоря, не изобиловала добрыми отношениями и интимной близостью.

Получив высшее образование, Журавлев был распределен на машиностроительный завод. Эта работа не приносила ему удовлетворения, однако, часто выступая на партсобраниях, он убедил себя, что обладает умением логично излагать мысли, и решил испытать свои силы на поприще преподавательской деятельности. И как только представился удобный случай, он перевелся в учебный институт. Продвигаясь по партийной линии, сначала он оказался в райкоме, а затем был назначен секретарем партийной организации Академии международной торговли.

История знает такие случаи, когда дети рождаются в нелюбви. В семье Журавлева был тот самый случай. На сорок первом году его жизни у него родилась дочь Лана. Поначалу он пренебрегал своими отцовскими обязанностями, но постепенно привязался к ней и даже позволял себе в часы досуга с известной сдержанностью повозиться с малышкой. До четырнадцати лет воспитанием дочери занималась исключительно ее мать, поэтому после ее смерти из-за рака груди Журавлев совсем потерялся. Без Лили жизнь его стала казаться совсем тусклой. Странно, ведь он не любил ее, навязанную ему насильно почти четверть века назад. Привык, что ли? Понимая всю серьезность ситуации, он пытался оказывать на дочь некоторое влияние, но, большей частью, довольно безуспешно.

Работая ведущим специалистом по мировой экономической географии, Алексей Павлович слыл знатоком душ слушателей академии, а заодно и их семейного положения, биографий их родителей, поскольку согласно распределению партийных обязанностей, за ним закреплялась оценка моральных качеств будущих работников торговых представительств, достойных представлять Россию в зарубежных странах. И даже после развала единой партийной системы и в стране, и в академии, ныне эти обязанности сохранялись за ним. Вот и сегодня у него была намечена беседа с одним из слушателей с третьего курса.

Герман Громов шел на встречу с Журавлевым, интуитивно чувствуя приближение какой-то неприятности. «Почему из всего курса только меня, – недоумевал он, – вызвали на собеседование. Год завершен с хорошими оценками, можно сказать, вошел в первую десятку успевающих, по медицинским показаниям претензий нет. В чем же дело? Может, какой секретный инструктаж?»

– Здравствуйте, Алексей Павлович, – приветливо поздоровался он с порога кабинета. – Можно?

– Проходите, проходите, Герман Петрович. Присаживайтесь, – указал хозяин кабинета на стул. Журавлев снял очки, аккуратно сложив душки, положил их перед собой на стол верх линзами, провел ладонью по полированной поверхности, вытирая невидимую пыль и устраняя белесые следы от пальцев. После этого ритуала огн уставился на Германа, проворачивая между пальцами авторучку. – Вы уже знаете страну вашей первой командировки?

– Венгрия, – старался держать ровный тон Герман.

– Да, да, Венгрия, – машинально повторил Журавлев. Худощавый, маленького роста, с сединой в волосах, он выделялся мягкими манерами даже тогда, когда требовалось принимать жесткие воспитательные меры. – Герман Петрович, просматривая ваше личное дело, я задался вопросом: «Можем ли мы быть уверены в вас, как сегодня выражается молодежь, «на все сто»?»

Солнце внезапно для Германа пошло на закат.

– Не понимаю, чем вызваны ваши сомнения, Алексей Павлович.

– Сомнения мои вызваны некоторыми звеньями вашей биографии. Давайте по порядку, – сдержанно рассуждал Журавлев. – Ваш первый брак распался на втором курсе. Судя по тому, что другую семью вы создаете уже на третьем курсе, личные переживания, по-видимому, изводили вас непродолжительное время. Печаль от распавшегося брака ненадолго зацепилась за вашу душу. И сквозь призму этих рассуждений я остановился на распутье: совестливый ли был Громов, когда потерпел крушение его первый семейный корабль? Все ли он сделал, чтобы сохранить семейный очаг, и кто, наконец, виновен в разводе: Громов или его жена? Туманом стелются эти вопросы над вашим личным делом, и развеять его, а, следовательно, и определить возможность направления вас в ответственную загранкомандировку сможет ваша бывшая супруга.

Герман понимал, что необходимо было тщательно взвешивать каждое слово, выверять каждый следующий шаг, совершаемый по краю пропасти.

– Алексей Павлович, но в этом нет ничего криминального. Со всей откровенностью я хочу заверить вас…

– Остановитесь, Герман Петрович – Журавлев приподнял ладони от стола в сторону растерянного собеседника, – не надо лишних слов. Это нам ничего не даст. Все, что я услышу от вас, не будет служить объективной оценкой. У меня нет личных претензий к вам, более того, я причислил бы вас в разряд успешных и подающих надежды слушателей, но дело – есть дело. Кадровый вопрос – главный вопрос внешнеэкономической деятельности, ошибки здесь дорогого стоят, а лучше – не допускать их вовсе.

Теперь Герман окончательно прояснил для себя то, ради чего он был приглашен на беседу. Он быстро оценил, что рождающийся в нем внутренний протест предстоящего исследования его личной жизни лучше оставить при себе. Вокруг него создавался вакуум, подкралась хрупкая зависимость его будущего от чужой оценки, от субъективного, пусть даже и неверного в отношении него, мнения сидящего перед ним человека. «Как все зыбко на этом свете», – волновался его ум.

– Договоримся следующим образом, – определял спокойно, но настоятельно Журавлев, – организуйте мне встречу с вашей бывшей супругой, – он надел очки, поискал что-то на последней странице личного листка Громова. – С Анной Юрьевной. И в ваших интересах не затягивать это свидание. До оформления выездных документов остается совсем немного времени. Что вы мне можете сказать на это? – спросил он, откладывая личное дело Громова в сторону.

Что Герман мог ответить ему? Какой-то голос сверху подсказывал: «назначай на завтра». Он так и ответил, хотя наверняка знал, что Анну ему не удастся уговорить ехать куда-то по его прихоти, да и представить его она могла в таком свете, что до последних дней по эту сторону бытия его никогда бы не подпустили и близко к границе.

«Отчего мне так плохо? – спрашивал себя Герман по дороге домой, находясь под давлением неприятного ощущения прошедшей беседы. – Зубрил предметы, осваивал этот проклятый французский, которого не преподавали в школе, уплотнял до предела каждый день. А теперь фактически без моего ведома определяют мое будущее». Знания, полученные с таким трудом до сего времени, хранились в его пытливом мозгу, но теперь они могут не понадобиться, как, впрочем, может не понадобиться академии и сам их обладатель. Бывают черные дни в жизни каждого, таков был и этот день для Германа.

В записке, обнаруженной на кухонном столе, Виктория сообщала, что вернется из театра поздно со Светланой. «Когда, бывало, едешь вечером домой, ожидаешь, что тебя встретят, накормят ужином, тишина замрет вокруг тебя, – ворчал Герман, наблюдавший со злобой на капли начинающегося дождя, разбивающиеся в бесформенные пятна на запыленном со стороны улицы оконном стекле. – Только гостей мне сегодня не хватало. И тебя тоже», – последнее негодование относилось к дождю.

Надо было созвониться с Анной, но для этого требовалось найти старую записную книжку, помнившую институтских друзей, мимолетных подружек, имена которых сегодня уже ни о чем не говорили и не трогали воспоминания – ни теплые, ни холодные. В ней же был записан телефон Анны. Он открыл нижний ящик письменного стола, куда годами за ненадобностью ссылались разные предметы: старые тетради, никчемные подарки. Выбрасывать их все же пока не поднималась рука. «Какое запустение всюду и пыли сколько, – с некоторой брезгливостью поморщился он, перебирая содержимое ящика. – Фу, вот она», – с облегчением перевел он дух.

Пальцы по старой памяти безошибочно открыли нужную страничку на замусоленной букве «А». При наборе номера легкий холодок пробежал по затылочной части – она могла переехать или сменить телефон. После четвертого длинного гудка из трубки донесся знакомый голос.

– Алло.

– Здравствуй, Анна, как поживаешь?

После секундной паузы разговор возобновился.

– Ты, что ли, Герка? – и тут же, качнувшись в сторону недоброй подозрительности, последовало, – чего тебе надо, случилось что?

– Просто хотел тебя услышать, – как можно бодрее пытался держаться Герман.

– Ладно, не валяй дурака, говори быстрее, что надо.

– У меня к тебе большая просьба, выручи меня по старой дружбе.

– Какой еще дружбе, ты в своем уме? Друг тоже нашелся.

Герману показалось, что он увидел рядом злобные искорки ее глаз. «Главное, чтобы не бросила трубку», – опасался он.

– Ну, будет тебе за слова цепляться. Кто знает, может, это последний наш разговор, не горячись.

– Ладно, бреши дальше.

Герман спокойно пояснил свою проблему, а разрешение ее – в руках Анны.

– От тебя только потребуется подтвердить, что мы разошлись по обоюдному согласию. И это – абсолютная правда. Укажи банальную версию – не сошлись характерами, никто не виноват, такое часто бывает.

– Вот что, дорогуша, – в ее голосе слышались зловещие нотки, не предвещавшие мирного завершения разговора, – во-первых, ты от меня ничего не можешь «требовать», – передразнила она его голос, – во-вторых, ты что же думаешь: после того, как ты истрепал мне все нервы, я буду выгораживать тебя, как смиренная монахиня? Выкарабкивайся из своего дерьма сам!

От последних, прилетевших на взводе, слов у Германа зазвенело в ухе. «Вот сумасшедшая баба», – скрежетнул он зубами.

– Не горячись, Анюта, – остужал он себя, – я к тебе, тем не менее, питаю большое уважение, – при этих словах он сложил фигу в кармане. – Дым разлада между нами давно развеялся, и нет причин сегодня держать зло друг на друга. Всего-навсего одна просьба, первая и последняя, уверяю тебя. Я же не прошу тебя взять всю вину на себя.

– Взять вину на себя? – снисходительно усмехнулась Анна. – Думала, отстранилась от тебя насовсем, ан нет. До чего же ты мерзок, Герка, и академия твоя – такая же; пожираете друг дружку, как пауки в банке. Все в вас нечеловечно. Скатились до постельной любознательности? Так тебе и надо, и вот что: еще раз позвонишь, заявлю в милицию или ректору, что ты меня домогаешься.

При этих словах она бросила трубку, а Герман с полминуты еще растерянно слушал частые гудки, напоминающие далекий лай злой собаки. «Ну, правильно, – кивал он головой, – все прошло так, как и должно было пройти. Другого исхода и не ожидал – Анька была бы не Анькой. Та карьера, ради которой пренебрегал сном и усталостью от учебы, – думал он, – теперь вряд ли будет достижима». Но как бы ни был он погружен в себя, голод привел его к холодильнику. Он разогрел котлеты и жадно глотал их, плохо прожевывая, помахивая внезапно кому-то кулаком в воздухе.

В начале одиннадцатого вернулась Виктория со Светланой. Они шумно ввалились в квартиру, в один голос выкрикивая имя Германа. Он взял себе за правило никогда не жаловаться перед близкими, но, явив себя черной тучей перед счастливыми лицами женщин, громко вызвонил о своей беде.

– Гера, что с тобой, что случилось? На тебе лица нет, – забеспокоилась Виктория.

– Живот пучит, – отмахнулся он.

– Я знаю, когда у тебя живот пучит, не ври мне в глаза.

– Гера, миленький, выкладывай немедленно, какая у тебя беда, – присоединилась к переживаниям Светлана. – Все равно, рано или поздно узнаем.

Обе подхватили его под руки и повели, не колеблясь в выборе маршрута, на кухню.

– Присаживайся, Гера, – суетилась Виктория. – Извини, я только чайник поставлю.

После невнятного, косноязычного рассказа Германа, подруги, наконец, докопались до причины упадка его духа. И хотя оставалось еще много вопросов, которые они хотели бы задать, но большие сомнения в получении подробностей от «бестолкового, впавшего в горе мужика» остановили их от дальнейших расследований. Светлана приняла из рук подруги чашку душисто пахнущего чая, осторожно – чтобы не обжечься – отхлебнула, потом, как бы между прочим, сказала: «Какие проблемы, я могу пойти на встречу вместо нее», – отхлебнула еще раз и опустила чашку в блюдце.

– Мне не до шуток сейчас, – отвернулся к окну Герман.

– Какие шутки? – не унималась Светлана. – Фотографии твоей бывшей в деле нет?

– Нет, – ответил Герман, будто цепляясь за бледную, еще неясно выраженную в его мозговых извилинах, но уже надежду.

– В академии ее тоже никто никогда не видел, так?

– Так, – более энергично и собранно реагировал он.

– Вот тебе и выход, нет причин для переживаний.

– А ты сможешь? – светясь изнутри, но с сомнением, спросил он.

Потрясенная нелепым вопросом, Светлана задержала чашку в воздухе.

– Ты понял, что ты спросил? Это вы, мужики, ничего не можете. Чтоб вас раскусить, одного женского взгляда достаточно.

– А ведь правда, – оживилась Виктория, – лучше ее никто эту роль не сыграет. Давайте обсудим детали.

На следующий день Герман созвонился с Журавлевым и сообщил о готовности подъехать с бывшей супругой в районе обеда. На встречное предложение Журавлева не беспокоить ее и самому подъехать к ней домой, Герман, охваченный беспокойством, экспромтом придумал версию о соблюдении жесткого режима Анны по уходу за матерью. Потому она может отлучиться лишь с двух до четырех часов дня, оставив на это время мать под присмотром соседки. «Но даже и не в этом дело, – включил воображение Герман, – она была бы не прочь, честно говоря, вырваться из домашней рутины».

– Хорошо, – согласился Журавлев, – я скорректирую свои планы и буду ждать вас в два часа, – завершил он разговор и повесил трубку.

Полуденное солнце мягко нагревало город и старенький «жигуленок», в котором сосредоточенный Герман ехал со Светланой на встречу. Внешне он выглядел спокойным, однако внутреннее его состояние оставляло впечатление, словно он впервые поднялся с кровати после продолжительной болезни – все еще слабый и неуверенный в своем полном выздоровлении. «Альтернатива бывшей жене в лице Светланы, – прикидывал он, – была идеей прекрасной, но весьма опасной, рискованной. Достаточно было одного телефонного звонка на квартиру Анны, и вся афера рассыплется, как карточный домик, с самыми неприятными для меня последствиями». Но отступать уже было поздно и некуда. Светлана, напротив, чувствовала прилив энергии, источала оптимизм и уверенность в себе. С утра она сделала завивку, а перед выездом облачилась в воздушное, облегающее ее прелестную фигуру платье с декольте «взгляни и упади», промокнула горлышком флакона духов пульсирующие жилки на лице, шее и кистях рук.

Герман с проходной позвонил Журавлеву и сообщил, что он с Анной ожидает его внизу на улице. Через пару минут тот деловым шагом вышел из здания, всем своим видом давая понять, насколько у него загружен рабочий день. Действительно, он привык завершать все дела сегодня, не откладывая их на день грядущий. Вот и сейчас планировал отвести не более пятнадцати минут на выяснение моральных качеств Громова. Сейчас его интересуют только сухие факты.

– Где же Анна Юрьевна? – сурово спросил он Германа, оглядываясь по сторонам, не замечая присутствия рядом какой-либо женщины.

– Она сидит в машине, – Герман указал жестом в сторону своего авто. – Я могу пригласить ее сюда.

– Не надо, не надо, – остановил его Журавлев, – так будет даже лучше, никто не помешает.

Усаживаясь на заднее сидение рядом со Светланой, он попросил Германа оставить их наедине и предложил ему «прогуляться рядом и поскучать недолго в одиночестве». Журавлев захлопнул дверь, развернулся в сторону женщины и несколько оторопел. Он ожидал увидеть изнуренную бесконечными домашними заботами женщину, с лицом, излучающим скорбь при одной только мысли о необходимости возвращения к далеким событиям, наносящим ей душевные раны, вызывающим невольные слезы. Каково же было его удивление, когда он внезапно окунулся в ее открытую улыбку, солнечные глаза, ярко накрашенные губы. Обаяние волнами исходило от нее, а реальность им придавал тонкий, чуть терпкий аромат духов. В одно мгновение он словно переместился из ночи в рассвет, заполнивший не только салон автомобиля, но и всю окрестность. Вид этой женщины вырвал из его далекой памяти поэзию моря, на берегах которого, будучи помоложе, он отдыхал в санатории, и где на набережной он встретил как-то невероятно красивую женщину в таком же воздушном платье. Одинокая, она удалялась медленно, а он смотрел вслед этому прекрасному созданию, упрекая себя за свою робость, нерешительность. Давно забытый образ вновь проплыл по набережной, и в груди он ощутил особую теплоту.

– Анна… – отчество ее напрочь вылетело из головы Журавлева.

– Юрьевна, – быстро пришла ему на помощь женщина. – Но можно просто по имени – Анна.

– Как самочувствие вашей мамы? – спросил он как можно деликатней.

– Спасибо, сегодня лучше.

– Извините, что вынужден оторвать вас от забот. Понимаю, как это обременительно для вас и несвоевременно.

– Нисколько не обременительно. Герочка подвез меня с комфортом.

– Я вижу, у вас сохранились добрые отношения, – вздернутые брови Журавлева отозвались на это промелькнувшее «Герочка».

– А разве может быть иначе с таким мужчиной, -как бы в продолжение своих слов Светлана наклонилась, высматривая Германа, вросшего в асфальтовую дорожку метрах в десяти от машины.

Светлана перевела взгляд, не меняя своего положения, на Журавлева и поймала его жаркий взгляд у себя на груди. Она расчетливо использовала женскую уловку. «Ага, клюнул старикашка», – отметила она на удачно заброшенный ею с умыслом крючок. Пойманный с поличным взгляд Журавлева с неловкостью переметнулся на приборную доску машины. Мочки его ушей подернулись розоватым оттенком.

– И все-таки я вынужден задать вас, Анна Юрьевна, несколько вопросов, чтобы снят некоторые сомнения. Устранить, так сказать, причины их возвращения.

Светлана приняла вид ученицы, внимательно слушающей преподавателя.

– Скажите откровенно, что послужило поводом вашего развода с Громовым?

– Спросили бы вы меня года полтора назад об этом, я, наверное, слукавила бы, придумала невероятные обстоятельства, но сегодня подобные мысли мне чужды. Признаюсь, как на духу: поводом развода послужила моя былая ветреность, – она игриво подбросила пальцами левой руки прядь волос, – чего нельзя сказать о Германе. Все вечера он проводил за занятиями. Иногда мне приходилось по десять раз повторять ему одно и то же, прежде чем до него доходил мой вопрос. Страшно сердилась на него за это. Он же все повторял, что учеба – дело серьезное. Эта фраза все чаще стала пользоваться популярностью у нас в доме.

– Подобные воспоминания придают ему честь, – Журавлев склонил голову к плечу. – Хотя не следует учебой замещать супружескую жизнь.

– Вот-вот, – оживилась Светлана. – И мне подумалось, хорошо бы противопоставить всему этому другую жизнь. Я увлеклась одним мужчиной. Поначалу убеждала себя: «просто для пробы», – и не предвидела, к каким последствиям приведет мое движение в сторону от мужа. Мыслила старыми шаблонами: «никто не узнает, а потом и сама успокоюсь». Что могло быть бесполезней искать счастье на стороне? И хоть бы какой голос свыше предостерег бы меня от глупостей. Совсем не имела целью разбить наш брак, а когда пелена глупости спала с моих глаз, ошибки мои уже достигли критической массы, и я поняла: мой голый эгоизм, злоупотребление доверием мужа привели у незаживающим ранам в отношениях с Германом, к глубокому, непреодолимому кризису. Готова была пойти на все, лишь бы жизнь сложилась, как нам мечталось обоим. Но отступать было поздно. Герман все повторял: «Нельзя сочетать несочетаемое».

Журавлев искренне удивлялся хорошо поставленной речи этой женщины. Вообще-то он привык считать, что женский пол головой ниже мужского.

– И вот, – продолжала Светлана, – передо мной явился Герман, освещенный высоким духовным светом, – при этих словах она закатила глаза вверх, но не переигрывала, это получилось у нее очень естественно, – он не кричал, не ругался, не обвинял, только смотрел мне в глаза и тихо так спрашивал: «Зачем так больно?» Он не способен на зло. Как ни каялась я потом, но не могла обернуть его к себе, до сих пор помню его слова: «Видимо, плох я был для тебя, с другим желаю тебе обрести счастье». Представляете? Что-то жарко стало, – она вынула из сумочки платок, промокнула им влагу на верхней губе, а затем намеренно задержала его в глубокой ложбинке на груди.

На этом движении Журавлев еще глубже заглотнул крючок.

– Можно поинтересоваться, – спросила Светлана, помахивая платком перед собой, все более смущая собеседника невинным простодушием, – чем вызваны ваши вопросы?

– А что, Герман Петрович ничего не объяснил вам? – вопросом на вопрос ответил Журавлев.

– Нет, да разве из него вытянешь правду. Он вообще очень скрытым становится, когда речь заходит об учебе. Я грешным делом, иногда задумываюсь: не на разведчика ли его тут готовят. Для секретных заданий, – зашептала она на ухо Журавлеву, – он в самый раз подходит.

– Разведчиков готовит другое ведомство, – улыбнулся Журавлев, – мы по другой части. Но и в нашей работе предъявляются высокие требования к моральной чистоте кадров, к их глубинной стойкости. Большие государственные дела должны делаться людьми с крепким духом.

Светлана с пониманием приоткрыла ротик, приподняла брови, покивала головой.

– Итак, с ваших слов, Анна Юрьевна, выходит, что брак распался по вашей вине, а Громов – просто святой?

– Святых не бывает. Вот вы, – она приблизилась к нему и шепотом завершила вопрос, – разве святой?

Журавлев несколько обмяк, приподнял левое плечо, будто на этот вопрос нет однозначного ответа, мягко заурчал:

– Не обо мне сейчас речь, Анна. Проблемы могут коснуться Громова, и о нем мне нужна правдивая информация.

– Именно такую информацию вы и получили от меня, – уверяла его Светлана. – Несмотря на то, что древние философы утверждали: «мысль изреченная не является истиной», – мои заключения о нашем расколе с Германом не грешат искажениями. Открыла вам всю правду, как на исповеди.

Пытался уловить настроение на лице приближающегося к нему Журавлева, но оно не желало с ним делиться какими-либо эмоциональными выводами. Журавлев остановился перед Германом ровно настолько, насколько потребовалось произнести одну фразу: «Ну и дурак ты Громов. Такую женщину потерять…»

– Так что же? – спросил опешивший Герман у спины удаляющегося. Не оборачиваясь, та ответила: «Оформляйте документы на выезд».

Светлана нарушила заповедь «не обмани», но совесть ее в своих основах не пошатнулась. Ее обман, убеждала она себя, вдохновлялся высшей целью оградить друга от несправедливости, готовой принести его на жертвенный огонь в угоду отвратительного лицемерия и ханжества. Миссия ее была высока и благородна.

СВЕТЛАНА НЕ УНИМАЕТСЯ

На следующий день Григорий услышал, наконец, милый голос в телефонной трубке. Он словоохотливо пересказывал Светлане о настроении, которое он вынес из последнего собеседования в академии.

«Как обидно, – стучала кулачком по кухонному столу Светлана, когда он донес до нее печальное известие. Бывают обстоятельства, сокрушалась она, когда от тебя практически ничего не зависит, и на первый план выходят мелкие, ничего незначащие помехи. Чем меньше помеха, тем больше находится лицемерных охотников превратить ее в по меху серьезную, затмевающую прочие достоинства личности. Конечный исход многомесячной истории поступления Григория в академию не поддавался ее понимания и не выводился из его способностей. Беда, к сожалению, всегда проходит без расписания.

Пересказав Григорию блестяще выполненную ею накануне рискованную операцию, она предложила вместе с ним навестить Журавлева и уговорить его изменить решение. Григорий отныне ничего не хотел больше слышать об академии и наотрез отказывался от сумасбродной идеи. Он довольно нервно просил ее не вмешиваться в это дело. Из этого все равно ничего не получится.

– Получится или нет – еще неизвестно, – не соглашалась она с ним. – Все, что доподлинно известно на сию минуту, Журавлев не только мне полностью доверился, но и не прочь свидеться еще раз. Фу, а я-то надеялась, что после разыгранной трагикомедии у меня наступят спокойные деньки. Не огорчай меня, своим отказом ты не добьешься справедливости. Какой бы не был величины, но это наш шанс. Рассматривай сегодняшний день как критический.

– А я думал, что критические дни бывают только у женщин, – нечаянно пошутил Григорий.

– Будем считать, что я не слышала этой глупости. Сейчас переговорю с Журавлевым. Жди моего звонка.

Журавлев, когда позвонил телефон, никак не рассчитывал так скоро вновь услышать Анну Юрьевну. Еще больше он был удивлен ее просьбой свидеться с ним вместе с каким-то ее родственником. «Интересно, – сказал он, – каким таким неотложным делам я обязан честью увидеть вас вновь. Но не буду сейчас донимать вас расспросами, хотя и заинтригован. Завтра днем, к сожалению. Не имею ни минуты свободной. Если это не затруднит, буду рад вас видеть у себя дома вечером. В шесть – шесть тридцать».

К назначенному времени Светла аи Григорий приехали по указанному Журавлевым адресу. Прежде чем нажать кнопку звонка, Светлана шепотом еще раз предупредила, что здесь ее знают как Анну Юрьевну. Посоветовала Григорию быть осторожным, не раскрывать отношения между ними. На очередной вопрос Григория: «Почему?» – она лаконично ответила: «По кочану. Так надо. У меня свой план».

Дверь открыл сам Журавлев. Он радостно приветствовал гостью, поцеловал ее руку, услужливо пригласил ее проходить. Настороженно посмотрел на Григория, после представления его Светланой достаточно холодно пожал ему руку.

– Можете помыть руки с дороги, – порекомендовал он, – а я с дочкой закончу приготовления на кухне.

– Я не прощу себе, если доставила вам излишние хлопоты, – громко известила Светлана удаляющегося Журавлева.

– Какие хлопоты? Что вы, – доносился ответ с кухни. – Встреча с вами для меня поистине памятное событие. Располагайтесь без всяких церемоний.

Выходя из ванной, Светлана натолкнулась в коридоре на Журавлева – он нес кастрюлю с вареным картофелем. Оба вежливо уступали друг другу дорогу. Журавлев ощущал в себе подъем джентельменских начал и настоял, чтобы она прошла первой, а, следуя за ней в комнату, предложил ей занять стул с торца стола – по его мнению: «самое удобное место».

– А вы, молодой человек, – обратился он к Григорию, – садитесь напротив меня. Ланочка сядет рядом, чтобы ухаживать за гостем, – кивнул он в сторону дочери. – Ну, что же, пора и подкрепиться. Извините, может, стол выглядит пустовато, но мы заранее не готовились. Вам можно вина? – спросил он Светлану, показывая ей этикетку на бутылке.

– Не откажусь, – ответила она с милой улыбкой. – Если не произведу этим плохого впечатления.

– Помилуйте, будьте искренней.

Он наполнил бокалы, поднялся и на правах хозяина произнес тост в честь «дорогой гостьи», честно признался в радости ее лицезреть, чем бы ни был вызван ее визит. Светлана чуть пригубила вино, еще раз представила Григория, пояснила, что он приходится ей каким-то дальним родственником – «такая вода на киселе, что не возьмусь восстановить узы, какими мы связаны».

– Я рада, что вы родственники, – сказала почему-то Лана. – Вы женаты? – спросила она с подковыркой Григория.

– Нет, – ответил он с некоторой неловкостью.

– Лана, – Журавлев укоризненно посмотрел на дочь.

– А что такого? Симпатичный молодой человек. Мне же интересно. Разрешите я положу вам горячее, – томно обратилась она к Григорию.

– Будьте любезны, – он откинулся на спинку стула, чтобы не мешать ей.

– Кто вам больше всего нравится сегодня на эстраде? – спросила она, ловко поддев ложкой кусок мяса, покрытый пассированным луком.

По-видимому, она стремилась с самого начала обратить внимание Григория на себя и расшевелить несколько скованного гостя. «Неужели она думает, будто меня сейчас интересует эта тема?» – удивился Григорий и уклончиво ответил, что он не очень-то следит аза современными исполнителями и не имеет потому какого-либо определенного мнения по этому поводу.

– А за кем вы следите? – Лана кокетливо заглянула ему в глаза.

– Ланочка, перестань, – осадил ее отец. – Может создаться впечатление, что моя дочь легкомысленна. Не трогай спящего льва, может не поздоровиться. Правда, Григорий? – подмигнул он. – Она любит устраивать затейливые игры с новыми гостями, особенно, если среди них есть привлекательный мужчина, – как бы оправдывался за дочь Журавлев.

Это открытие вовсе не обрадовало Григория. Как, впрочем, и Светлану. Создавалось впечатление, что Журавлев привык закрывать глаза на подобные шалости дочери.

– Звучит многообещающе, – сдержанно улыбнулась Светлана и пристально, чуть прищурив глаза, посмотрела Григорию прямо в глаза. Этот взгляд говорил обоим о многом. «Все же впечатление о ее легкомысленности у нас успело сложиться», – подумалось обоим.

– Григорий, подлейте мне еще вина, – попросила Лана.

Григорий вопросительно обернулся к Журавлеву, но тот сосредоточенно орудовал ножом, отрезая очередной кусочек мяса.

– Не беспокойтесь, – успокаивала Лана, – я уже взрослая и знаю свою меру.

– Ну да, конечно, – тут же спохватился Григорий и от души плеснул вина в ее бокал.

Светлана спросила Лану, не помешает ли она «уважаемой дочери», если перейдет к обсуждению с ее отцом проблемы, ради которой она и приехала нежданно-негаданно.

– Нисколько, – простодушно ответила Лана.

– Продолжайте, Анна Юрьевна, – улыбнулся Журавлев Светлане.

– Я испытываю угрызения совести, обращаясь к вам с подобной просьбой. Но другого выхода я не вижу.

– Я весь – внимание, – Журавлев сдвинул указательным пальцем очки к переносице.

Светлана изложила вкратце предысторию поступления Григория в академию. Ее поражала его способность к усвоению наук, более полугода он провел за книгами, не щадя ни сил, ни здоровья. Подчас не смыкал глаз по несколько дней к ряду. Она сравнивала его с альпинистом, упорно искавшими путь к вершине горы, гордилась им, восхищалась его целеустремленностью. В то же время, она никак не может понять, как можно ставить крест на таком специалисте по той лишь причине, что у него когда-то в прошлом не сложилась семейная жизнь. «Где же здравый смысл? Сколько же человека можно преследовать волна осуждений? Ведь это бестактно, в конце концов, – горячилась она. – Сильную личность провалы только вдохновляют на новые победы, а у нас, выходит, таких еще и унижают, доводят до удрученного состояния».

Слушая эмоциональную речь гостьи, Журавлев все более и более тускнел. С кем бы ни доводилось ему встречаться, сетовал он про себя, все неизменно обращались к нему с просьбой посодействовать кому-то. И хоть у каждого случая была своя окраска, суть их сводилась к одному: помочь родственнику или поступить в академию, или не отчислять из нее.

– Уважаемая Анна Юрьевна, – неспешно ответил Журавлев, – я прямо пленился вашим близким участием в судьбе вашего родственника. Не хочу показаться невежливым моментальным отказом, но должен сообщить следующее. Гражданская ответственность – вот чем должна руководствоваться совесть мужчины, принимающего решение о расколе семьи. Я не скрываю своих левых взглядов и, будучи консервантом, считаю развод большой жизненной ошибкой. Не являюсь сторонником язвительного отношения к таким ошибкам, но мой опыт свидетельствует о наличии причинно-следственной связи между разводом и профессиональным успехом в нашей области деятельности. Не умаляя достоинств вашего протеже… Кстати, я вас что-то не припомню, – обратился он к Григорию.

– Так получилось, что вы не взглянули на меня во время собеседования, – пояснил Григорий.

– Вас это покоробило? Если да, то это еще один довод против вашей учебы у нас. Нашим выпускникам свойственна высокая психологическая устойчивость. Впрочем, я и так держу все сведения о вас в голове. Лучше разъясните-ка мне вашу политическую платформу.

– Что вы подразумеваете под платформой? – подбросил вверх брови Григорий,

– Какие политические силы вам ближе?

Григорий еще раньше выделил фразу Журавлева о его приверженности левым взглядам. «Раз уж попал в театр абсурда, – размышлял он, – почему бы не сыграть чужую роль? Зачем в моем хлипком положении создавать атмосферу инакомыслия? Попробую подыграть ему».

– Я считаю, – начал свой монолог Григорий, – доверие народа к способности власти навести экономический порядок в стране сильно подорвано.

Поскольку Григорий избрал роль адвоката коммунистических взглядов, он наносил удары по идеологии демократов, сторонников антиинфляционной политики, выступал с лозунгом финансовой поддержки слабых отечественных предприятий, ограждения национального рынка от дешевых импортных товаров таможенными барьерами. Не преминул он и высказать недовольство результатами приватизации, призывал к справедливому переделу собственности. Вдохновение от обоснования якобы своей позиции к нему приходило из текущей прессы, содержащей оценки разных политических взглядов. Неизбежное столкновение их являлось отражением действительности нынешнего времени.

Если для Светланы Григорий с патриотически-красным вздором был неузнаваем, то для Журавлева с каждой минутой он становился все ближе. Ему казалось: их мысли пульсировали синхронно, такт в такт. Поскольку даже косвенное упоминание о близости Григорию демократических, умеренно-либеральных ценностей могло бы насторожить Журавлева, он решил завершить изложение личной платформы козырным тезисом о восстановлении сильной руки в стране.

– Что ж, вы скрасили мое первоначальное мнение о вас, – заявил Журавлев. – Нашли хорошие, верные слова. Они сочетаются и с моими мыслями. Думаю, ваш визит будет не бесполезен. Я готов пожертвовать строгостью моих принципов и обещаю еще раз просмотреть ваше дело. Прелюбопытны ваши слова о концентрации власти в руках сильной личности. К сожалению, все реже их можно услышать от молодого поколения.

Григорий расслабился, сложил руки на коленях. Неожиданно его левая рука оказалась покрытой горячей ладонью Ланы. Он обернулся к ней, но она невинно сделала вид, будто внимательно слушает впечатления отца о выступлении Григория. Ему показалось даже, что в глазах ее блеснули искорки хищного зверька, учуявшего жертву. Он осознал, что попал в силовое поле агрессивного женского флирта. Затеянная Ланой игра неприятно тревожила его, он почувствовал себя не в своей тарелке. По счастью Светлана ничего не заметила. Поначалу он посчитал необходимым высказать Лане тихо о неуместности этих интимных заигрываний, но потом решил повременить со своим намерением из чисто практических соображений. Вероятно, интерес дочери к нему устраивал Журавлева, поскольку тот мог при таком раскладе плотнее общаться со Светланой, менее отвлекаясь на общие разговоры. Кроме того, сделав откровенное замечание Лане, Григорий нарушил бы деликатную атмосферу за столом, мог показаться грубым, невежливым по отношению к Лане и ее отцу. И еще неизвестно, какой реакции можно было ожидать от этой взбалмашной девицы.

Осторожно высвободив руку, Григорий поднял бутылку и осведомился, кому еще налить вина. Вероятно, голос его приобрел странный оттенок, поскольку Журавлев и Светлана удивленно уставились на него. А, может, он просто некстати проявлял заинтересованность к алкогольным напиткам. В его-то положении, когда надо было вести себя тише воды, ниже травы.

– Раз уж мы затронули неким образом исторические темы, – торжественно заявил Журавлев, – то позвольте, Анна Юрьевна, познакомить вас с некоторыми набросками своего труда. Знаете ли, третий год работаю над книгой. Надеюсь, скоро завершу ее. Одну минутку, – он поднялся и поспешно вышел в соседнюю комнату.

– Ну, сейчас он утомит вас, – тихо уведомила Лана, как только отец скрылся за дверью. – Я этого не вынесу.

– Нам, напротив, это очень интересно, – твердо сказала Светлана. – Гриша, мы немного послушает Алексея Павловича, – она посмотрела на часы, – и поедем. Уже пора.

– Конечно, – с готовностью откликнулся Григорий. – У меня дел еще невпроворот.

В комнату вернулся Журавлев, положил на стол пухлую стопку рукописных листов. То, что он собирался поделиться со Светланой результатами своих исследований, свидетельствовало о большом расположении к ней, поскольку другим знакомым он, как правило, их не раскрывал.

– Мне важно услышать ваше мнение, – прошептал он, придвигая стул поближе к Светлане. – Мой труд, – пояснял он, – посвящен истории становления государственного контроля в России. При этом излагаю биографии наиболее влиятельных деятелей, причастных к этой сфере деятельности. Отправной точкой исследования служит середина семнадцатого века, когда в Москве был учрежден Счетный Приказ. На него были возложены задачи проверки раздачи полкового жалования в условиях военного времени.

По словам Журавлева, Петр I, недовольный сложившейся системой финансирования в Счетном Приказе на фоне роста государственного бюджета, расширения внешнеторговых связей, подготовки к войне со Швецией, в 1699 году создал особый контрольный орган – Ближнюю Канцелярию. Ей поручался тщательный анализ приходно-расходных книг, подлинных докумен6тов всех приказов и канцелярий. Не мудрено, что многие чиновники противились направлению дел на ревизию. Для пресечения взяточничества в 1714 году он учреждает институт фискалов, тайно доносивших о замеченных нарушениях. Фискалы подчинялись обер-фискалу в генеральском чине. Однако первый генерал-фискал Нестеров сам оказался крупным казнокрадом, за что был приговорен к смертной казни. В 1775 году с опубликованием Екатериной II «Учреждения для управления губерний Всероссийской империи» стали создаваться казенные палаты в целях ревизии отчетов губернский учреждений.

Светлана слушала повествование Журавлева, стараясь поддерживать заинтересованное выражение на лице, однако, исподтишка оценивая количество листов, исписанных неровным почерком автора, прикидывала, сколько же еще времени потребуется ему., чтобы удовлетворить свое тщеславие. «Минут через десять, – задумала она, – скажу, что мне, к сожалению, необходимо откланяться. Маме надо делать процедуры».

Григорий также деликатно подавлял зевоту. Внезапно в его ухо проник горячий шепот Ланы, не оставшийся незамеченным и остальным присутствующим: «Знаешь, я подумала, что тебе интересно будет посмотреть наш фотоальбом».

– Вы не возражаете? – спросила она уже в полный голос, обращаясь к отцу и Светлане.

Вместо ожидаемой поддержки со стороны Светланы Лана натолкнулась на ее холодный взгляд. Подоплека столь крепкого внимания Ланы к Григорию для нее было совершенно очевидна. Да и Григорий более всего опасался, как бы легкомысленное поведение молодой хозяйки не сошло за его собственное,

– Спасибо, в другой раз, – ответил он.

– Как знаете, – нас упилась Лана. – Я давно не была в театре, – пожаловалась она. – Давайте сходим куда-нибудь.

Беспардонное поведение Ланы начинало раздражать Светлану. Чтобы как-то заставить ее успокоится, она сказала, что один ее знакомый учится в театральном училище и он мог бы достать билеты на хороший спектакль.

– А можно вашего знакомого попросить достать билеты на послезавтра? – оживилась Лана.

– Безусловно. Я сегодня же позвоню ему и попрошу достать билеты.

– Ланочка, – Журавлев укоризненно посмотрел на дочь, – я прошу тебя не прерывать меня.

– Жарко стало, – устало вздохнула Лана. – Одену что-нибудь полегче. Женщины, знаете, много переодеваются, – пояснила она, вставая из–за стола.

– Может, пойдешь, Гриша, поможешь, – шутливо, но с угрозой в глазах, предложила Светлана.

– Это для меня слишком ответственно, – уклонился он.

– Не слушайте вашу родственницу, – поддержал свою дочь Журавлев, – Совершите мужской поступок. Я серьезно, идите, Григорий, развлеките Лану. Иначе она нам с Анной Юрьевной не даст поговорить спокойно. Тем более вашу проблему мы уже обсудил и. Больше ничего не обещаю. Повторяю: я подумаю.

Слабая улыбка сползла с лица Григория. Не взглянув на Светлану, он нехотя поднялся. Он шел за Ланой будто на казнь. «Скверно»– сверлило у него в мозгу. В этот момент он пожалел, что вообще пришел сюда, поддался на эту нелепую авантюру, у которой не может быть хорошего конца. Однако теперь, хочешь – не хочешь, надо было доигрывать роль до конца. Войдя в комнату вслед за Ланой, он застал ее, снимающей через голову платье. «Прошу прощения», – воскликнул он, готовый уже с радостью ретироваться обратно, но она без всякого жеманства и стеснения небрежно бросила: «Проходите, только не смотрите на меня».

– Я думал, вы пошутили по поводу переодевания, – смущенно оправдывался Григорий.

Он прошел к открытому секретеру, заваленному книгами, альбомами, коробочками, разглядывал поддерживаемый в нем беспорядок. За дежурными, казалось бы, расспросами Лана уяснила для себя, что Григорий проживает один в двухкомнатной квартире, работает в исследовательском институте. И не только ради куска хлеба, а стремится определить для себя более возвышенные ориентиры. Разговаривать Григорию приходилось, стоя спиной к ней. Внимание его привлекла обычная общая тетрадь. Такие тетради он и сам обычно использовал под конспекты. Машинально перелистал ее, в глазах мелькали разноцветные записи, неумело выполненные рисунки, вклеенные фотографии.

– Это мой дневник, – без особой резкости, но холодно пояснила Лана.

Григорий отдернул руку назад, точно ошпарился.

– Извините, я не предполагал. Что-то у меня все выходит невпопад.

– Я бы так не сказала. Вот и все, я готова. Можете поворачиваться.

Она предстала в легком коротком платье с большим вырезом, совершила игривый поворот вокруг себя.

– Так я вам больше нравлюсь?

– Безусловно, – каким-то дежурным тоном отреагировал он.

Она подошла к нему вплотную, взяла дневник, покачала им, словно взвешивая в руке.

– Знаете, как я называю личный дневник? – И сама же быстро ответила, – Показания против самой себя. Здесь все обнажено, как на исповеди: что мне нравится, чем возмущена, что сделала не так. Сегодня и про тебя что-нибудь напишу. Но еще не знаю, что. Скажи прямо: есть у меня основания для записей о тебе?

– Разве что, если возмутил вас чем-нибудь, – уклончиво ответил Григорий.

Лана рассмеялась, положила руки ему на плечи, посмотрела пристально в его глаза.

– Ты с юмором. Это хорошо. Садись в кресло, я поищу альбом.

Она порылась в секретере, наконец нашла, что искала, смахнула ладонью приставшие к обложке крошки, подошла к Григорию, попросила его подвинуться. Он смешно закряхтел, когда ему пришлось настолько потесниться и немного выдвинуться вперед, чтобы она с трудом могла усесться рядом. И не удивительно, ведь кресло было рассчитано лишь на одного человека.

– В тесноте, да не в обиде, – быстро прокомментировала Лана свой решительный поступок.

«Такой уж у нее, видимо, простодушный стиль поведения, – подумалось Григорию. – А может, эту бесцеремонность ему просто следует расценивать как акт доверительного отношения к нему?»

– Здесь фотографии моего отдыха в Турции, – живо пояснила Лана.

Она перевернула обложку, разместила альбом на коленях у себя и Григория, склонилась над ним таким образом, чтобы отошедший от тела вырез платья мог привлечь внимание Григория к полуобнаженной груди. И не то, чтобы Григорий поддался некому мужскому инстинкту, просто в создавшемся положении его взгляд, прежде чем упереться в демонстрируемую фотографию, невольно пробегал по ее упругим прелестям. Он сразу ощутил исходящее от нее сексуальное влечение к нему. И, правда, ее смело можно было назвать привлекательной: крупные глаза, чувствительные губы, густые черные волосы, не требующие подкраски, живая мимика, стройная фигура. «Вероятно, она была бы неплохой любовницей, – подумалось ему, – но это уже не про меня. Мой выбор сделан. Нет, – говорил он себе, – она отнюдь не легкомысленна, как ему показалось поначалу. – Это расчетливая женщина, способная манипулировать мужскими инстинктами, с ней надо ухо держать востро. Не застала бы Светлана этой сцены, иначе можно будет обжечься таким скандалом, что мало не покажется. А угроза такая, тем не менее, реально существовала».

Рассматривая фотографии, Григорий вежливо отмечал вслух, что объектив выхватывал Лану в море, на песчаном берегу, в баре во всей ее естественности, хотя ему быстро наскучили повторяющиеся сюжеты. Все же интересно было другое: море, пальмы, гряда расплывчатых холмов на заднем фоне соответствовали образу, возникающему в его воображении, когда пытался представить пейзажи Турции. В какой-то миг Лана вдруг выпрямилась, развернула лицо Григория на себя, провела медленно большим пальцем по его нижней губе, прильнула к нему с жарким поцелуем.

– У меня такое предчувствие, – прошептала она, глядя ему прямо в глаза, – что мы должны ближе узнать друг друга.

– А вас не смущает то, что вы меня совсем не знаете? – уклонялся от прямого ответа Григорий.

– Смущает положение, в котором мы находимся, – она кивком указала на соседнюю комнату. – Отец и не подозревает, чем мы тут с тобой занимаемся.

– Это только доказывает, как мало он знает свою дочь, – хрипло ответил он. – Впрочем, у вас обоих это, наверное, семейная черта – быстро составлять мнение о людях.

– Фактическая история государственного контроля России в девятнадцатом веке, – тем временем вкрадчиво излагал Журавлев в гостиной, – официально начинается с издания Александром Первым манифеста от двадцать восьмого января восемьсот одиннадцатого года, в основу которого балы заложена смелая мысль выдающегося деятеля Сперанского о независимости государственного контроля от других ведомств. Она нашла свое воплощение в создании Главного управления ревизии государственных счетов по гражданской части и части военной. К сожалению, в годы Отечественной войны восемьсот двенадцатого года влияние контрольного ведомства стало урезанным. Позднее, в двадцать шестом году Николай Первый в поисках частичных преобразований создает третье отделение Собственной его Императорского Величества канцелярии с корпусом жандармов при нем.

Светлана исподтишка поглядывала на часы, контролируя себя, не превышено ли мысленно отведенное ею время на изложение Журавлевым набросков своей книги. Разговоры в соседней комнате между Григорием и Ланой вроде бы и не стихали, однако она каким-то чутьем ощущала некоторые перемены, происходящие там.

– Интересно, чем они занимаются там, – заинтересовала она, прервав Жу3равлева на полуслове.

– Предпочитаю не знать, – ответил он, стараясь не терять мысль. – Надеюсь, они подружатся.

– Это было бы мило, – сухо отреагировала Светлана.

– Продолжу, однако, – стоял на своем Журавлев. – Последовавшая впоследствии реформа контрольного дела в шестидесятых годах девятнадцатого века тесно связана с именем другого талантливого государственного служащего Татаринова, который на основе изучения опыта западноевропейских стран подготовил проект введения типовых смет доходов и расходов, консолидации всех средств в кассах министерства финансов, распыленных ранее по многочисленным ведомственным кассам. С этого периода начала формироваться отечественная сметно-бюджетная дисциплина и отчетность.

Светлана положила руку поверх страниц. Журавлев замолчал.

– Извините, Алексей Павлович. Очень интересно, и какой огромный труд стоит за всем этим. Но мне пора собираться, не обижайтесь. Гриша, – позвала она и направилась в соседнюю комнату.

Григорий уловил эхо легких шагов Светланы, быстро встал и через миг оказался у книжной полки, закрепленной на противоположной стене. Свет от окна проявил на книгах тонкий слой пыли. Видимо, книги эти давно не брали в руки. Как только дверь открылась и в проеме двери появилась Светлана, Григорий прочитал вслух название женского романа, делая вид, что заканчивает очередную фразу. И хотя он ждал появления Светланы, все равно она застала его врасплох. Он выглядел каким-то растрепанным, на лице выступили розовые пятна.

Светлана цепким взглядом изучила Лану, потом Григория.

– Не скучали? – спросила она. – Что интересного было?

– Ты интересного ничего не пропустила, – уверил ее Григорий.

– Пошли, Гриша, нам пора.

– Ах, Анна Юрьевна, – воскликнула Лана, – не будьте так требовательны. Пусть Григорий еще побудет немного.

– Нет, нам пора.

– Вы, прямо, как мамка ему будете, – пробурчала недовольно Лана.

– Спасибо за комплимент, Ланочка, – снисходительно улыбнулась Светлана.

Журавлев пытался удержать Светлану, просил дослушать историю становления Полевого контроля. Он уверял, что это займет еще минуту-другую. Она, помедлив с ответом, согласилась.

– По инициативе либерального военного министра Милютина, – быстро тараторил Журавлев, – было учреждено Временное положение о Полевом контроле, предусматривающее создание специальных органов Государственного контроля при действующей армии с возложением на них функций проверки расходования материальных и денежных средств, продаж и уничтожения казенного имущества. В период русско-турецкой войны с семьдесят седьмого по восемьдесят девятый год этими органами были вскрыты крупные злоупотребления монопольными поставщиками продуктов в армию компаниями Горвич, Когана, Грегора…

– Грегора? – вдруг заинтересовавшись, переспросила Светлана.

– Грегора. Что вас так удивило?

– Знакомая фамилия. Я знаю одну женщину, урожденную Грегор. Но так сложилось, что живет она с малых лет под другой фамилией.

Журавлев выронил на пол чайную ложку, которую вертел в руках.

– Не может быть, – прохрипел он. – Если эта та самая Грегор, то у меня в руках окажется последний недостающий элемент. Поиск этой ниточки я веду давно и уже смирился с невозможностью воссоздать древо этой семьи. Анна Юрьевна, голубушка, вы должны непременно познакомить меня с ней.

Журавлев находился во власти обуревающих его планов знакомства с потомком самого промышленника Грегора.

– Обещаю. Мне самой стало безумно интересно. Кто бы подумал, что у этой тихой на вид особы могут быть такие известные в России предки.

– В таком случае имеются серьезные основания для продолжения нашего знакомства, – заискивающе улыбнулся Журавлев. – Главное, не выплеснуть все факты разом, чтобы всегда оставался повод для последующих наших встреч.

По дороге домой Светлана давала выход своему негодованию: как только Григорий мог волочиться за новой юбкой. Он, в свою очередь, обвинял ее в непонимании его чувств, валил всю ответственность за нелепую ситуацию на нее. К тому же он задавался вопросом: чем истолковать столь нежные ее отношения с Журавлевым? Эти поцелуи и поглаживания ее рук, надежды на будущие свидания. Это ни в какие рамки не укладывается. Откуда же взяться его душевному покою после всего этого? Светлану, в свою очередь, впечатляла наглость Григория: как ловко он перешел от защиты к нападению, обвиняя ее в симпатии к невзрачному старичку. Взаимные обвинения усиливались, и неизвестно, чем бы закончилось все, если бы Григорий не остановился вдруг, не взял бы ее руки в свои, не сказал бы ей: «Что мы делаем? Бросаем друг в друга обвинения в том, чего не было на самом деле. И быть не может. Стыд и срам. Мне не нужна академия ценой твоей потери». Эти слова перевели ее в спокойное состояние. «Действительно, – согласилась она, – как можем мы пачкать подозрениями выпавшую нам привилегию любить друг друга». Они покачались в объятии, пошептали нежные слова, условились о завтрашней встрече. Тем и кончилась не разгоревшаяся до нежелательных масштабов ссора.

ПРОКАЗНИЦА ЛАНА

Воскресное утро, в половине одиннадцатого тишину в квартире Григория нарушил резкий телефонный звонок. Он вздрогнул, недружелюбно посмотрел на аппарат. Неужели даже в выходной нельзя спокойно позавтракать, побыть немного в одиночестве? К большому удивлению. На проводе оказалась Лана. Она говорила быстро и так громко, что пришлось отстранить трубку от уха. Через минуту ему стало ясно, что Журавлев намерен встретиться с ним в двенадцать часов в бассейне, что у метро «Октябрьская».

Что за спешка? Почему в бассейне? Чем вызвано желание встретиться в выходной день? Почему он сам не позвонил ему? Может, у Григория намечены уже другие планы. Лана ловко уклонялась от расспросов, говорила, будто ее отец не желал даже слушать, что Григорий не сможет прийти.

– Не станет же он вызывать тебя по всяким пустякам. Возьми плавки, мыло и полотенце, – верещала Лана. – Шапочку можно взять прямо в бассейне. Встречаемся без десяти двенадцать у входа. Пока.

В трубке послышался щелчок, после чего последовали частые гудки. Григорий жутко разозлился на то, что им кто-то распоряжается как собственной вещью. Что ж, делать нечего, придется уступить старикашке, тем паче, что судьба его полностью находится в его руках. Надо только передвинуть на пару часов свидание со Светланой.

Григорий едва успел, до начала сеанса оставалось пять минут. Сияя от радости, Лана бежала ему навстречу.

– Я уже начала волноваться, – призналась она. – Держи пропуск в мужское отделение. Встречаемся на дорожке.

Григорий прошел в раздевалку, сложил одежду в шкафчик под номером тринадцать, натянул синюю купальную шапочку. В душевой настроил теплую воду, намылил тело, подставил лицо под жесткие струйки, фыркая и отплевываясь. На кафельном полу он поскользнулся и чуть не грохнулся. Чертыхнулся, протер глаза, дверь с матовым рифленым стеклом вывела его в бассейн с характерным запахом хлорированной воды. Посетителей было немного. Ни Журавлева, ни Ланы среди них не было. Он неспешно спустился в воду по пояс по металлической лесенке, держась за поручни, плюхнулся, разогнав вокруг себя волны, поплыл брассом. Дважды проплыв всю длину водной дорожки, он заметил Лану, плывшую ему навстречу. Она повисла на белых поплавках, вызывая фонтаны брызг мерными ударами сильных ног. Сбившись с ритма, Григорий глотнул воды, зашелся кашлем и тоже ухватился за поплавки.

– Ты чуть не утонул при виде меня, – засмеялась Лана.

– Где ваш отец? – спросил Григорий, разглядывая лица пловцов на других дорожках.

– Его не будет. Он передумал.

– Вы шутите? – Кажется, Григорий начинал что-то понимать, лицо его стало сосредоточенно серьезным. – Он и не собирался приходить, не так ли?

– К чему эти вопросы? – Лана подумала секунду-другую и добавила: – Так.

– Но вы понимаете, что подобная бесцеремонность неуместна по отношению ко мне? – воскликнул он.

– Здесь не принято кричать, – прошептала она, склонившись к его уху. – Не выбрасывай слякоть из-пол колес. Считай, что это компенсация за твой вчерашний ранний уход, – невинно заявила она.

После подобного разъяснения злость Григория моментально сдулась. Ее непосредственность, пусть и рисуемая, оказалась для него каким-то успокоительным снадобьем, нервы сами собой мгновенно пошли на покой. «Разве можно обижаться на больного человека?» Ситуация представилась ему настолько нелепой, что на лице его выступило нечто вроде грустной полуулыбки. Лана продолжала строить ему глазки, ход ее мыслей не отличался сложными разворотами: главное нащупать верный подход к мужчине, а дальше верти им, как хочешь.

– Я прошу вас, – требовательно заявил Григорий, – не выкидывать впредь подобных фортелей со мной. Впрочем, мы видимся, думаю, в последний раз.

– Как в последний? – широко открыла глаза Лана. – А театр? Ты, верно, забыл: завтра мы идем в театр.

– Ах, да, театр, – вспомнил Григорий. – Театр остается в силе. Тогда, до завтра, я пойду.

Он уже было развернулся, но Лана удержала его за руку.

– Погоди. А тебя не интересует, как ты будешь выглядеть в глазах моего отца? Попытайся провести параллель между твоим отношением ко мне и шансом поступить в академию.

Какая-либо связь между Ланой и его поступлением в академию представлялась Григорию логически невыводимой. Поэтому ему не оставалось ничего другого, кроме как прибавить от себя:

– Может, вам известно нечто большее о моих шансах, чем мне. Но неужели вы в самом деле увязываете мое будущее с моим отношением к вам?

– А на что же ты рассчитываешь? – вскипела Лана. – Что бы ты не воображал о себе, а батя прислушивается ко мне.

Она вдруг чихнула и с улыбкой заявила: «Это означает, что в моих словах есть доля истины».

– Мне кажется, вы много берете на себя, – с напряжением выдавил из себя Григорий.

– Много или мало – посмотрим.

Потупив глазки, не очень убедительно изображая скромницу, она добавила, что отнюдь не хотела оскорбить чувство независимости Григория и приносит извинения, если обозлила его розыгрышем. Беседа с ней Григорию была менее всего желанна, но все же жалко было сразу уходить, не воспользовавшись редким случаем хоть немного поплавать. Будто подслушав его мысли, Лана предложила устроить соревнование наперегонки и, не успев получить согласия, поплыла в сторону дальнего бортика, забавно покручивая головой в разные стороны. Движениями гибкого тела она напоминала крупную сильную рыбу. Григорий нырнул вслед, в конце дорожки догнал ее, у бортика развернулся в обратную сторону, но Лана ухватила его за ногу. Он встал на дно, она обхватила его за шею, поджала ноги под себя.

– Возьми меня на руки. Кажется, я прибавила в весе, – пожаловалась она.

– В воде это не ощущается.

– Мог бы найти и более деликатный ответ, – надула она губки.

Сформировавшаяся в Григории репутация Ланы, как проповедника свободной любви и обнаженного тела, подвигло его броситься памятью в прошлое.

– В нашей прежней коммуналке, – вспоминал он, – проживала сердитая, одинокая женщина. Ей не было еще и сорока, но за глаза соседи называли ее «старой девой». Но вот познакомила она, наконец, с одним… Постойте, и звали его как-то странно, дореволюционно – ни то Никодим, ни то Никанор. Впрочем, и внешность его, не привлекающая ничем к себе, вполне соответствовала его имени. Но я не об этом. С появлением его в качестве мужа она немного смягчилась, стала чуть дружелюбней, но избавиться от прежних условностей одинокой жизни так и не смогла.

По словам Григория, соседкой туго воспринималась неизбежность пускать в свой интимный мир мужчину, хотя бы и числился он супругом – не могла раздеваться при нем. И ничего с собой поделать не могла. Как время ко сну – она выставляла мужа в коридор. Даже утрата невинности не примиряла ее с мыслью явить взору мужа свое обнаженное тело. Пытался он и возмущаться, и убеждать ее: мол, он не сторонний ей человек, да и кровать они делят одну, не говоря уже о супружеских утехах. Где же та высшая справедливость дозволения зреть ему женино тело?

– Она ни в какую, – продолжал Григорий под усмешки Ланы, – стоит на своем, а то и завизжит на него с угрозами. Наша дверь располагалась ровно напротив – хочешь, не хочешь, а слышно все. И ходит, ходит бедолага по коридору, поскребется в дверь: «Можно?» А в ответ: «Еще нельзя», – и опять он меряет шагами темноту. А если кто из соседей выйдет, он трубку телефонную схватит со стены и изображает, будто с кем-то общается. Неудобно ведь перед соседями, на смех поднимут. Бывало, говорит в трубку, а по коридору несется громкий зуммер со стороны несуществующего абонента. Но никто над ним не смеялся, разве что перемигивались в своих комнатах, сочувствуя ему и мысленно осуждая странности его жены. И вот упакуется она в ночную сорочку, выключит свет в комнате, ляжет в кровать и громким шепотом дает знать: «Можно».

До сих пор не понимал Григорий, то ли работа в жилконторе выжгла в ней терпимое отношение к людям, теплоту живой женской плоти, то ли просто была напичкана большими комплексами. Но как бы там ни было, невозможно осознать, как двое счастливчиков, погруженных в волны любви, могут стесняться своей наготы. Это так неестественно, вне природного естества.

– Глупая твоя соседка, – вынесла Лана свой вердикт, выслушав историю. – Может, муж у нее был неприятный тип? Не могу себе представить, как можно не любоваться красивой наготой. Взять мое тело, разве не прелесть? Посмотри, – она потянула пальчиком за чашечку лифа, все более обнажая грудь.

– Лана, перестаньте, – Григорий осмотрелся по сторонам. – Не место здесь.

– А почему нет? Признайся: ничего подобного ты еще не видел. Прикоснись. А еще лучше поцелуй.

Эксперименты над его выдержкой зашли слишком далеко, Григорий не собирался принимать в них дальнейшее участие.

– Лана, давайте расставим все точки, пока не дошли до конфуза недопонимания. Вам не следует строить планы на мой счет. Между нами ничего не может быть серьезного. И не серьезного тоже. Я не могу вам дать того, чего у меня нет. Извините за прямоту.

– Никогда не говори «никогда», – спокойно ответила она, будто ничего не слышала. – Запомни: все зависит от женщины. Если у тебя кто и есть, это не проблема. Захочу – отобью у любой.

Она плеснула ему в лицо водой и непринужденно рассмеялась.

– Только я могу знать, что будет в будущем времени и пространстве. Так у вас выражаются в научных кругах? – с ухмылкой спросила она.

– Примерно так, – согласился Григорий, протирая глаза. – Однако давайте обойдемся без псевдонаучных прогнозов. Уф, я замерз, – он передернул плечами. – Застоялись мы. Лана, я поехал домой, а вы можете еще поплавать.

– Я бы не отказалась сейчас от чашечки горячего чая. Составишь компанию?

– Не могу, у меня встреча. До свидания.

– Иди, если это так важно для тебя, – надулась она. – Завтра жду тебя дома, – крикнула она ему вслед. – Одна я в театр не поеду. Слышишь?

С бортика он помахал ей рукой – «слышу». Никакие оправдания Григория не могли рассеять сомнения Светланы относительно отсутствия уважительных причин сдвига во времени их свидания.

Задыхаясь от быстрого шага, Григорий при встрече со Светланой довольно нескладно пытался объяснить причину своего опоздания.

– Я правильно поняла, что, не встретившись с Журавлевым, ты все же провел в бассейне сеанс с этой наглой девицей? – прямо спросила она. – Оно и понятно: молода, глуповата. Такие нравятся мужчинам.

– Прошу тебя, остановись, – взмолился Григорий. – Полет твоих домыслов делаем меня во всем виноватым.

– Попробуй разуверить, что мои сочинительские потуги не верны, – предложила она спокойно, но в тоне ее ощущалось что-то неладное.

Он быстро начал пересказ своего спонтанного похода, потом стал как-то сдавать в темпе, заикаться, поскольку ему следовало умолчать о некоторых невинных с его точки зрения эпизодах. Как никак причина его задержки в бассейне должна была выглядеть правдоподобно и убедительно.

– С твоих слов я увидела все, как наяву, – холодно заявила Светлана. – Какое же милое недоразумение приключилось с тобой, бедненький мой.

– Хватит, мне все опостылело! – повысил голос Григорий.

Он жарко говорил о своем несогласии участвовать в ее же и затеянных играх. И завтра ни в какой театр он не пойдет, черт знает в какую передрягу влип с ней. Хватит делать из него шута. С полминуты между ними повисло напряженное молчание.

– Зачем же так в се усложнять? – наконец тихо произнесла Светлана, разворачивая в себе какую-то только ей известную думу.

Она дала ему понять: все пока идет по разработанному плану.

И поспешила его уверить в целесообразности составить завтра Лане компанию. По ее глазам Григорию трудно было понять, что у нее на уме. Настойчивость ее ошеломила его. Свидание с Ланой непременно привело бы к очередной размолвке со Светланой, однако на получение разъяснений у него уже не было сил. «Как сочтешь нужным, – повел он безразлично плечами. – Только упреки больше не принимаю».

НЕУДАЧНЫЙ ПОХОД В ТЕАТР

Как ему и предписывалось, Григорий приехал на квартиру Ланы без пятнадцати шесть. Звонил в дверь, долго никто не открывал. Наконец щелкнул затвор, Лана одарила его открытой улыбкой, с подобострастной учтивостью присела, словно барышня на балу, энергично выпрямилась, поставила его в известность, что будет готова минут через десять.

– Поживем – увидим, – произнес Григорий с сомнением, обусловленным наличием на ней халата и сооруженной на голове чалмы из полотенца. – Вы не представляете, с каким трудом я вырвался с работы раньше времени, – посетовал он.

Она бросила несколько невнятных слов, которые по интонации можно было бы признать за выражение ему сочувствия, взяла его за руку, провела в свою комнату, где нынче было прибрано, если не считать вечного беспорядка в секретере. Весь ее вид свидетельствовал о том, что она радуется его приходу.

– Присаживайся, я скоро, – сказала она, вытирая на ходу волосы.

Уже из другой комнаты до него доносилось, как она громко расхваливала его за пунктуальность. Григорий заложил руки за спину, прошелся из угла в угол, остановился у секретера, рассеянно изучал корешки потрепанных книг. Одну из них раскрыл на оглавлении. Взгляд перескочил в сторону и зацепился за дневник Ланы. В нем, наверняка, появились новые записи. Записи о нем. Он, все же порицая себя за подобный поступок, пролистал последние страницы, готовый к появлению своего имени в ее последней хронике. Что заставило его пойти на этот непорядочный шаг? Теперь он и сам не мог бы объяснить. Из-за временной утраты совестливости в нем перестали работать формулы приличного поведения. Словом – попала шлея под хвост.