Приключения трупа

Размер шрифта: 13

А.Р.

ЭТО – ШЕДЕВР!

Да, эта книга – новый шедевр мировой литературы.

В ней столько небывалого, мудрого и загадочного, что, возможно, пройдут годы, десятилетия, столетия (кто знает?), и каждое поколение будет находить в ней новые достоинства.

Перед нами – волшебная шкатулка, полная драгоценных, хотя иногда страшных, бриллиантов. Объяснить их так же нелегко, как одному человеку познать мир: их нужно изучать долго и сообща.

Кто из нас не боится смерти?

Только бездумные счастливцы, не способные отличить покойника от живого тела!

За чтением "Приключений Трупа" распознать мертвеца трудно и несчастному. Но страх от этого не убывает: в мыслях он растет.

Эта книга – удивительные похождения мертвеца среди живых.

Она – веселая, жуткая и похожа на сказку, но в ней почти нет невозможного. Многое такое происходит и в жизни. Да, кажется, это – полное собрание случаев с мертвецами! Вспомните любую свою историю с покойником и наверняка найдете ее в этой книге.

Но вместе эти истории порождают еще более чудесные события, и так получаются "Приключения Трупа", где невероятное, но бывшее превращается в вероятное, но небывалое.

Трупы захватывают власть. Чудеса?

Нет! Наш прозорливый и, может быть, гениальный автор не только предсказал такой поворот истории, но и обрисовал путь к столь ужасному исходу. И он рискует стать пророком! Не секрет, что уже сегодня мертвые влияют на земные дела сильнее, чем миллионы живых: их завещания исполняются, как приказы, их памятники собирают толпы, их кладбища захватывают города…

Хотел автор или нет, но эта книга – грозное предостережение: культ мертвых поставит их над нами.

Знакомая опасность: механизм покоряет своего творца. Кстати, в "Приключениях Трупа" мертвец с приборами выполняет и роль машины. А если машины и трупы объединятся против людей?

Невероятно? Но и полеты в космос казались сказкой. Зато причина для союза у них есть, и она прослежена автором этой книги: мертвецу от машины нужно "оживление", а машина получит от покойника тело, в котором ей отказывают живые люди!

История знает два десятка способов обращения с покойниками.

(продолжение статьи А.Р. см. в конце книги)

ПОКОРЕНИЕ УСТУПА

И ДРУГИЕ ЛИХИЕ

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТРУПА

Сочинение в прозе

в позе стихотворения

о пользе захоронения

населения в навозе

Собрал из мистерий и пересудов

контргенерал Лаверий Упдов

ЗАГОЛОВКИ В НОМЕРОВКЕ

I. ИСЧЕЗ – НАОТРЕЗ

II. ЖИВОЙ, ДА НЕ СВОЙ

III. ПРИЧИНЫ МЕРТВЕЧИНЫ

IV. ОТРЯДАМИ – ЗА ПАДАЛЬЮ

V. ОВЛАДЕЛИ – В ПОСТЕЛИ

VI. КРУЧИНЫ СКОТИНЫ

VII. СМОТРИНЫ КОНЧИНЫ

VIII. БЕДНЯЖКА И БУМАЖКА

IX. БУКСИРЫ ИЗ КВАРТИРЫ

X. ПО ДОРОГАМ – К МОРГАМ

XI. ПОД НЕУМЕСТНЫМ АРЕСТОМ

XII. ПОПАЛ НА ФАЛЛ

XIII. СЛЕЗ С НЕБЕС

XIV. МУКИ В НАУКЕ

XV. ЛЮБОВЬ И МОРКОВЬ

XVI. НЕУДАЧНЫЙ НОВОБРАЧНЫЙ

XVII. РЯДОВОЙ НА СТРОЕВОЙ

XVIII. БОЕВОЙ ГЕРОЙ

XIX. ИЗ ДРАКИ – К КЛОАКЕ

XX. БЕЗ ЧУВСТВА – В ИСКУССТВО

XXI. С УРОДИНАМИ – НА ПОДИУМЕ

XXII. РАБОТЯГА – В ПЕРЕДРЯГАХ

XXIII. НЕ ЖИЛЕЦ, А ДЕЛЕЦ

XXIV. ЛУКАВЫЕ РАСПРАВЫ

XXV. ДИРЕКТОР ПРОЕКТА

XXVI. ИЗ НЕЧИСТОТ – В ПЕРЕВОРОТ

XXVII. НЕ ЖИТЕЛЬ, А ПРАВИТЕЛЬ

XXVIII. СВЕРЖЕНИЕ ГЕНИЯ

XXIX. У МУХИ В ЗАВАРУХЕ

XXX. И МОРГ, И ТОРГ

XXXI. МЕТАМОРФОЗА ОТ НЕВРОЗА

XXXII. РВЕНИЕ К ПОГРЕБЕНИЮ

XXXIII. В КАТАФАЛКЕ – К СВАЛКЕ

XXXIV. КЛАДБИЩЕ НА ПАСТБИЩЕ

XXXV. ЖИВИНКА НА ПОМИНКАХ

XXXVI. УКЛАДКА С ПЕРЕСАДКОЙ

XXXVII. НАДМОГИЛЬНЫЕ ИДИЛЛИИ

XXXVIII. ИСТОРИИ БЕЗ ТЕРРИТОРИИ

XXXIX. ОЖИЛ НЕГОЖИЙ

XL. СКАЗКА С НАТАСКОЙ

I. ИСЧЕЗ – НАОТРЕЗ

Во вторник полковник Труп исчез наотрез, как упал в провал земли, канул пьяным в воду или в суп – или в непогоду метели унесли с постели.

Не зря предрекли ему, дуря не по уму:

– Жил – видели: гож. Но не знаем, как помрешь. На кителе жил не разберешь. А вот пойдет гнилая слизь – берегись!

И оттого его история – сказка с натаской, но без территории.

Случилась она неизвестно где, как вошь по пороше заблудилась в хорошей бороде: и не простудилась, а кругом – сырость, и не репей, да и не холка, а тесно ей и колко, и не одна, а с притопом, но одиноко ей и скопом. Сама – ком больше изотопа, а не найдешь без бинокля, не возьмешь без ума и не поймешь без микроскопа.

Ни дать, ни взять – карнавал загадок: муштра генерала достала, для разрядки лег, как без ног, на кровать, но сыграл в прятки, и игра не подкачала, а увлекла в осадок – не много и не мало, а не счесть у порога отгадок.

Но порядок есть порядок: хоть плоть в утайку рада поиграть, байку надо рассказать!

Не ясно, правда, в каком году был на виду тот несчастный вторник, а не среда, когда шалопутный полковник припустил вперед и угодил в сложный поворот светил. Но с попутным ветерком на темени можно унять и ход времени. Куранты бьют, как выстрелы, а варианты ведут – к истине: многочисленны, как пистолеты, значит, и тут задача – не без ответа. Взвод стрельнет наугад в сад, разнесет тын – а один солдат без промашки попадет в апельсин!

А труд писак и суд перетрут бумаг – пуд!

И глядишь, в случайной бумажке не знакомую мышь найдешь, а искомую, тайную вошь!

Поэтому надо писать о Трупе и так, и сяк, и вкупе.

Поэту отрада – скорее допевать свой пустяк и отдавать в печать за пятак.

А правда – длиннот ряд, лотерея без нот и наград: коли кавардак событий не иссяк, то не обмяк и град тирад.

Всяк косяк плывет за судьбой под водой и поневоле обогнет маяк: пройдет без всплытий и предпочтет мрак!

Не досчитались его в среду, к обеду.

А был зван: хулиган, да должник – постыл, да золотник!

Сначала догадались, что у него – зависть к соседу.

Из-за сала.

Но свинью свою не резали: не трезвые!

И сомневались:

– Не рано ли?

А глянули в календарь и ахнули, как встарь:

– Сгинул во вторник – покойник!

– Не мину ль заклал? Не к праху ли?

Заспорили:

– Да горе ли?

– Учти: почти генерал.

– Не в сети ли попал?

– Погоди! Не из мелюзги!

Впереди – не заметили, позади – ни зги.

И жалость разбежалась – аж мозги, петли за петлями, раскалило горячо. Едва ли затосковали, но выходило, было о чем. Человека упустил за стеной – не жука в кармане пальто: кумекай, пока не остыл, а не то – потянет за собой. А на что?

С того испугу и пыл рос, и вопрос:

– А кто его, бандюгу, порешил? Или занес?

И вот, от ворот до ворот, от земли до запруды, пошли пересуды.

Видели соседки-шептуньи: накануне открылась дверца его обители и сошел он с курса под уклон, как козел без кола с межи или сердце с пульса. И, скажи на милость, ни с того, ни с сего споткнулся о свои объедки и – вернулся.

Не мила, а позвала постельная диета. Довела! А это – смертельная примета.

Но она – не одна.

Днем на крыше ворон трижды каркнул, крылом шаркнул и заодно ласточка – ишь ты, лапочка – тише вора в окно – шасть подарком и – играть на кровать, где лежал перестарком мерный метр – тоже верная к беде примета.

А как позже без пяти генерал снова покажись на пути, конь и облизнись: всего обнюхал. А для чего? Не вилы, однако, не слизь, не супонь – рубака, а не овес! Аж корову прохватило – понос! И собака взвыла натощак, и не гордо, а так – мордой к брюху, как в разруху.

– А боле, – сказали шептуньи, – едва ли что ли видали. Не вруньи. Был из чудил: хам и шулер. Жил – не сосед, умер – не покойник, знать, и нам знать не след, где пригрет полковник!

Но под настроение признали видение во сне: гроб – в езде по воде, а у палубы – святитель, и греб – вдвойне:

– Ищите, стало быть, на дне!

Но охотники рассказали другое: и одно – трое.

Дело приспело в лесу, а не в реке, и шумела не вода за стремниной, а ежевика с малиной.

Когда на привале расстилали они на пни потники и открывали на весу вино на коньяке, то услыхали, как трещали под ним, таким тучным, кусты, опилки и сучья.

На волоске с половиной от страха посчитали неряху дикой скотиной, похватали шесты и крючья и закричали:

– Ого-го!

Но не увидали никого.

Побросали туда бутылки и палки – брали на испуг.

А в ответ – не дуплет, а тишина пошла унылым волоком: без следа, как стрела и утюг.

И вина было жалко: не дичь в кулаке, не бурдюк, но и не бурда в ларьке!

И вдруг – бам! – колокол сам едва зазвонил вдалеке, а был не ровен час, а два с полтиной. А это – примета с кручиной!

И тут же сыч заголосил хуже и реже: то ли вой из-под бревен, то ли от боли плач – словно живой полковник-усач! Так кричат, когда режет вас враг, уголовник и врач:

– Не виновен! Ой-ой-ой! Не напортачь!

Пальнули из двустволок по туше. Да звук от пули забрел глуше и выше, вбок и в тыл, и поплыл без зацепки по кругу, и так был долог и ныл, что уши зажимали друг другу – попали, слышимо, на отскок в кол из стали или в крепкий дуб, а не то бы ушел из чащобы в труп.

Побежали за ним наперерез, в дым, без дороги – не рохли, да промокли ноги, а на суше лес исчез, как отсохли уши.

Драчуны отвечали, что повстречали его в поле.

Но дали клятву, что ничего не нарушали, а самого не признали – поспешали на жатву:

– Нам – не вам: карачуны на воле – ни к чему. И на огни не мани. Да и бьют тут надысь на авось, а не в слизь, не наскрозь, а всклизь.

Бормотали, что им с него – ничего: дали по роже молотком, но – любя. Посчитали его своим двойником:

– А молодец – боец бойцом, и похожий на себя лицом. Мы – из тюрьмы, а ему шили проверку, да по всему, не уследили, что смел, и тыл не прикрыли. И кулак имел – в силе, а шаг – что два, но мерку – не прихватили.

Твердили, что бил по мозгам, как рубил дрова, молотил по зубам, засадил в глаз и пережил экстаз.

Уголовник с пеной у рта стонал:

– Сволота! Шпынял по рогам с разбором, как сам полковник по военной тревоге. В пыли совсем очумели – еле унесли ноги косогором. А достал плеть – подгонял приговором: "Сучьи грабли! Лучше умереть по случаю в поле, чем по-рабьи хиреть в бабьем подоле!"

За рассказом рвали материал на груди, как металл на помосте – разом трещали кости.

Уверяли, что не убивали:

– Погоди, не суди! Когда удирали, генерал дышал в китель. А пропал в беженцах – ищите на складе. Учтите, дядя всегда мечтал зарезаться на параде.

Но наводка по гряде не помогла и прополке. Мало бить со зла по воде сковородкой: прыть без штурвала – нить без иголки.

А склад с поклажей сгорел от земли до крыши – не нашли ни тел, ни лопат, ни даже – мыши.

Три попытки подсказали: нет на свет и слух и рука далека – бери без ошибки след на нюх – на дух мужика.

У ловца не зря на овале лица ноздря!

Повели у земли носами, осторожно подмели усами ров – шагов на двести – и расковыряли придорожные вести.

Запах пропащего и глину сохранял плащ его – да сгинул в лапах у перекупщика, что сторговал его за бесценок – за пальто натурщика – у одного ключника, взятого за хрящ у вороватого грузчика, которому горе-генерал проиграл в пристенок рельсы, когда подбивал попутчика к скорому рейсу на море, душистое от пенок, а поезда стояли в заторе из-за пушистых расценок.

Тогда, сказав, что говорящий – не прав, поймали у рва за рукава из кружев гулящих подружек, и три девки-однодневки признали вслух, что до зари услаждали своего любовника и дух от того полковника – не ромашка на вспашке, а бражка. Ожидал, прошептали, к площади машину и срывал с ними по очереди малину.

– С такими, – проворковали, – и захудалая вонь – разудалая гармонь! А снял генерал левака – и не тронь: погнал наверняка в огонь!

Добавляли девки, что вначале шагали со спевки, собирали цветы, откопали и гриб, да вдруг сшиб в кусты аромат, дремучий, как туча, испуг, сапог и мат:

– Но просвистал нахал между ног, как под одеждой ветерок: не сыскать и с овчаркой. А жалко! За ним – должок, а не дым из корыта!

Поправляли за прядью прядь – уточняли:

– Вранье! Наш дядя не имел ни подарка, ни корыта!

– А мое? Напрострел изрыто!

Объясняли детали:

– Кабы ромашил ваш маршал с дояркой немытой, по коровьему маршу от бабы накрыли бы простофилю, как солдата в самоволке. А так – что ему, помойному волку? Наши ароматы – нештяк: греют, как лучшие, но – не летучие. Номер – дохлый. Помер пахучий без расплаты, и не в вонючей куче, а в сохлой. Или, скорее, убили в автомобиле!

Балуй – не балуй, а выдаст – поцелуй!

Случилось, что на вокзале, где торговали распивочно и на вынос, ошибочно, не любя, поцеловал отъезжающего женатый дед, амбал, живучий и в беде, как земная твердь, а не фифка, тощий и бородатый, как заливная щучья гривка.

Лохматый старикан утверждал, что стакан – мера, и называл себя провожающим офицера на морскую помывку.

Вспоминал, что отправлял, тоскуя, как на смерть, а полагал – к теще на блины да на побывку.

Сели на рельсе, пели от хмеля песни, как умельцы.

Кутили без бормотухи – пили наливку и мус от преданной дедовой жены-старухи:

– Губы полководца на вкус были кислы: не квас, а плешь или мослы канатоходца, что допрежь для смеха едали с голодухи. А доехал едва ли, раз куски поврозь и в мыле сквозь зубы валились, что волоски с башки, известь со стены или с облезлого козла шерсть. И икал, небось, как самосвал на подъем. А честь? Не при нем! Для резвости – не гож. Молодежь пошла: и мерзости не пригубили, и на трезвого не похож!

Упрашивал его дед остаться. И не на танцы, а на обед:

– Для того, чтобы по-нашему, особо, лапти доплести. Да куда там ребятам до мастерства! Не в кости! Ему в пути ни к чему вдругорядь ни дрова колоть, ни полоть у межи, ни рубежи охранять. Хоть власти не пусти, хоть трава не расти. Хоть морошка. А на подножке вагона он да скажи: "Умирать – не лапти ковырять: лягте на лавке и лапки – задрать!»

К общему удивлению, и от полковника получали вести: с почтою, оживлением и даже приветом от любовника чужой невесте.

Читали и над конвертом вздыхали, как над паршой:

– Накропал неровно, словно крале: с камуфляжем и большой душой!

Сначала писал, что проезжал город. Намекал, бродяга, на голод, а бумага источала пары икры.

Гадали:

– Не облизали ли осетры?

Потом оповещал, что пристал в другой и здоров, отыскал и кров со столом, и дворец с королевой.

А писал, удалец, как левой ногой иностранец.

Предполагали:

– Не больной ли дрожал палец?

И вдруг – телеграмма с полустанка:

"Аврал! Драма – не пьянка. Хрясь – и нить оборвалась. Фюить! Алкаш подкачал. Без кошелька. Хоронить монеты нету. Пока. Недосуг. Ваш друг.

Наследники – вскачь, за передники и – в плач.

Заказали портрет и букет.

Собрали от тоски на венки и ленты.

Послали аккредитив.

Ждали момента.

Но узнали по радио: жив. Ссадина! И – обругали:

– Рвач! Гадина!

Проверяли в зыбкой надежде:

– Ошибка? Едва ли.

– Прежде или теперь?

Из-за неточной почты не желали потерь.

И вот следом – письмо:

Пообедал. Люби́м. От забот отдыхаю. Весной – красным-красно. Люди – перегной и дым. Но одна – нежна. Хата – с краю. Опять нужна доплата. Ерунда. Будем помирать – тогда и горевать".

Подсчитали сроки строже – и не рады: телеграмму и драму отправляли позже. От мороки зашептали по углам:

– Правды – ни там, ни там.

– По̀ миру нам, бедноте, без пути пройти присудят в награду за килограмм усилий.

– Померли те люди, что правду любили!

Затем – еще одно письмо:

"Всем, всем, всем. Люблю горячо. Загораю у огня. Ай-лю-лю бедламу. Разъясняю телеграмму. С краю – немножко оплошка. Хоронить – не меня, а монету. А нету – кошелька. А нить – от трусов. Коротка была. Хвала, здоров".

Закричали:

– Здрасьте! Вот-те раз! А вздыхали о живоглоте!

– Без морали дикобраз!

И от счастья отозвали заказ на букет, портрет и раму.

И вдруг – телеграмма:

"Проклятый головорез исчез без оплаты услуг. Обратиться в больницу. Друг.

А за ней – иная, переводная, доплатная, из-за границы, но страшней:

"Погиб героем, без боя, в походе, от своего. Ушиб или в роде того. Без валюты – круто".

А прямо за той, ужасной, очередная:

"Одна телеграмма вручена не туда".

А какая, не ясно.

Беда!

А куда она адресована? Кому уготована?

И почему возвращена?

Из пыли стена!

– Ну и ну! Происки! – завыли на луну – все.

И засудачили о незадаче, о себе и о судьбе покойника.

И – ну крутиться, как спицы в колесе!

И – ну на поиски полковника!

II. ЖИВОЙ, ДА НЕ СВОЙ

Искать труп – не суп хлебать: невпроворот кладь.

Мертвый предмет мордой привет не передает – гордый!

А вот живое хватать – что мочало мять: на такое никто – не твердый!

И оттого сначала предположили, что пропавший – удал и в силе, здоров, но удрал подальше от врагов.

И опросили – его друзей.

Но получили от них рой дурных вестей.

Один пробурчал, что кретин не умрет без прикола.

Другой протрубил, что тот дебил полон идей и если пропадет, то из мести уведет за собой города и села.

Третий заметил, что сущий урод – всегда веселый, но идущий по следам мед не пьет, а везет по усам.

Четвертый изрек, что мертвый он будет опасней живого, но срок не истек и люди должны не пугать власть басней о нем, а любого, кто в пальто под стать и в масть лицом, сажать без вины в дурдом.

– Но у подлеца, – предупредил он, – ни рыла не видать, ни лица!

И больше, кроме: "И в дурдоме не трожь его!" – не узнали от приятелей ничего хорошего.

Затосковали искатели горше страшного, издали смех невпопад и стали опрашивать всех подряд.

Тайком, в темноте, обошли врагов.

Те прямиком сказали, что охломон – жив:

– А сбежал генерал от долгов и чужих жен. Из-под земли бы достали, но – вооружен. Нищий – очень, а тыщами ворочает. Вам – едва ли найти. Нам – не по пути!

Втихую, как в плохую кастрюлю, заглянули к Трупу на работу.

Там затянули скупо, не в охоту:

– Чубатый – беда бюрократа. Ходит сюда вроде по субботам, за зарплатой. А сейчас – среда: рано. Вначале и увольняли, да профсоюз твердолобый спас хулигана. А чтобы хам сам с нас груз снял, шанс мал!

По секрету нашептали, что бездельник пустил в распыл смету на ракету без винта, но не внедрил ни гайки, ни болта. Изобретал зато и без денег, но хуже не слыхали: то металл для пайки аномалий, то веник для водородных деталей, то посуду для голодных, то чудо-мужа для бесплодных гениталий:

– Отшельник, а пропал – от прыти! Ждите событий!

Побывали и у полковничьей крали.

Состояла веселой горничной при генерале и изображала игрунью: встречала с голой грудью без размеров, а под одеялом скрывала от мух двух младших офицеров, уплетавших глазунью.

Но кавалеров называла сволочью и пробой материала:

– Нахватала чудил в суете, а оба – не те!

И с горечью кивала соском на подоконник:

– А полковник – изменил. Прокатил с ветерком без коляски. Погубил свою мамзелю. С неделю даю без ласки!

Рассуждала – давала совет:

– Ловкий шулер – для страховки умер. Кидала! В кювет! От своего и подлог – вдвойне: лег на дно, а по губе – мне! Возьмите его за китель, нет, за хребет, а заодно скажите: жду. Себе на беду. Хмурая, как купюра. Дура я дура!

После крали гости посещали многих: обивали пороги у знакомых и свойственников, у законных родственников и пугливых свидетелей, у говорливых радетелей беглецам и очевидцев интриг, которые в разговоры не вступали, а представляли в лицах: "Вам – фиг!"

И вскоре осознали, что заплывали из моря в лужу: что живой Труп, как гнилой дуб, никому не нужен, что ему и враг, и подхалим – что пятна чужой плоти и кожи, а им в охоте на бродяг бесплатно никто не поможет.

И тогда передали в эфире и шире, что потеряли без следа чубатого молодца, творца и любимца женщин, и не проходимца из деревенщин, а бойца, проповедника и богатого наследника – не меньше.

И обещан, мол, за находку и стол с хлебосолием, и сад орхидей, и, более того, вклад на разработку его идей.

Призыв – не допрос: красив и богат!

И принес результат: Трупом назвались лучшие люди, видные и не пьющие.

Однако зависть – орудие, присущее глупым зевакам – исказила правосудие до обидного брака.

Голодный ученый принародно, для всего света, провозгласил, что Труп – это он, что не туп и наделен даром, а для старых и облеченных его любовью изобрел эликсир здоровья.

А на раздольный хлебосольный стол и бровью не повел.

Но при вручении направления на работу заглотнул орхидеи и вместо известной идеи изрыгнул на стол рвоту.

Получилось, что едва неуклюжий нахал прибрал к рукам права на особое пособие, тут же доказал, что сам – обреченный на хилость ублюдок, а изобретенный настой – пустой предрассудок.

Ради морали невежде в награде отказали:

– Прежде, – втолковали, – лечи свой желудок, а диплом во врачи и ключи от хором получи потом!

Молодой политик признал на демонстрации, что – не юнец, а Труп, отец и пуп нации. И не меньше.

Заверял вдогонку, что – не больной паралитик, а любимец женщин.

И каждую мать своего ребенка призывал, как отважную женку, голосовать за него, а не его противника – циника и подонка.

Обещал за успех гостинец для всех: материал на пеленки и сад.

Но сыграл – невпопад.

Бывшие крали Трупа собрали группу избирателей, поймали говорившего как предателя и клопа и – разодрали на нем одежду до пупа и ниже, а между тем кричали:

– И стати оторвем, и совсем забьем!

– Хватит брюхатить! Кот бесстыжий!

Но раздев пылко, отступали с ухмылкой:

– Не тот!

– Не на дев женилка!

– Не любимец, а проходимец!

– Не кот, а пес!

И хохотали – до слез.

А прогнали – не отдали ни трусов, ни голосов.

Ветеран без мундира доложил, не тая:

– Полковник – я. И громила, и любовник, и задира. Сила – моя. А угодил в тыл – от ран, из-за командира.

Предупредил, что суров и зол, раскрыл вещмешок, предъявил наган и попросил кров и стол.

За столом заговорил о привале, схватил котелок и уполовник, но зацепил крючком шиповник в бокале, уронил горшок с борщом на сапоги и обварил кипятком мысок ноги.

Подбежали к нему со сноровкой, сняли сапог, бахрому, носок – и прочитали татуировку:

"Бьют – беги, командиру – клистир, миру – мир".

На ожог наложили компресс и жгут, но интерес к верзиле сменили на слова для простофили:

– Приютили артиста – оголили пацифиста. Катись ты!

И от свиста из нагана ветерана засеменили два таракана.

Подшутили и над ними, игрулями с шальными пулями:

– Кино!

– Аврал!

– Давно не стрелял!

И таких самозванцев развелось, как городских собак и голодранцев, которым натощак обещали кость.

И от тоски двойники желали и медали, и коня, и с конем – прыть. И с задором верещали:

– Живьем меня не зарыть! И огнем не спалить!

И воочию развивали волчью сыть.

Чаще других выступали тишайшие с виду, но неряшливые и мычавшие, что сохраняли в груди незряшную обиду.

Среди них бывали и непризнанные таланты, и замызганные коммерсанты, и отважные лейтенанты, и продажные депутаты: осознавали, что небогаты, не попадали в золотую струю и – излагали по чутью чужую повесть, кивали на державу и претендовали на доплаты, но не по праву и не за совесть, а на халяву.

С воем присвоить на славу имя, без забот пристроить рыло в газету – вот что руководило ими: на то и это!

Ходила и другая разгадка самозванства: не простая, но бередила пространство – с постоянством.

Словно сам Труп любовно собрал своих в клуб: образовал по углам артели для беспорядка и драм.

И цели – приспели: не от того, что ропщет или псих, а якобы возмечтал, чтобы воспели его особу как всеобщий и одинаковый идеал!

Или впал в неуместную диверсию за лестную пенсию!

И урок, получалось, жесток: искать живого – опять подбивать любого не на жалость, а на агрессию!

Так ли, сяк ли, а родные и иные искатели не обмякли и не взвыли сгоряча на боль от неприятеля, а соорудили сообща совет и решили:

– Чтобы иссякли в силе пробы на роль живого беглеца, нет другого пути, как найти и принести на свет потайного мертвеца.

Приложили печать и постановили: искать до конца!

И вдруг – эпизод: навстречу идет.

Тот!

Берет за плечи, как коня за круп, и – на испуг:

– Я – Труп!

Ему:

– Ерунда. Докажите.

А он:

– Ни к чему. Умерщвлен.

– А почему говорите?

– Я – вода в сите. Вытекаю.

– А поймаем? Чревато!

– Моя хата – с краю.

– Где? Покажите.

Отвел носок и изрек вбок урок:

– Везде и нигде. Не ищите у дыр пол, у начал запал, а у пчел пуп. Познал мир – нашел труп, нашел труп – исчерпал мир. Тайна – случайна и не нужна, а разгадка важна для порядка, но секрет – рассвет, а расчет – убьет.

Помолчали.

Покивали:

– Плетет!

– Не тот!

Невзначай пробормотали:

– Каково? Чай, за воротник заливали?

Не сказал.

На груди у него сверкали медали.

– У менял достал? Али украл? Почитай, генерал!

И на это ответа не дал: изображал, что – крут.

И тотчас – прогнали:

– Ну, иди, плут. Ступай на авось. Развелось вас тут!

А исчез – разобрали по косточкам:

– Загадки его – для разрядки: ничего не дают. Головорез с тросточкой! Услыхал про вклад и рад. Из прилипал. Раскатал губу на сад, как ворона на дубу – на сыр. Ни поклона, ни закона. Напал и на мир! Зверь на пути граждан! Кочет! И глазищи – разбойника!

И снова признали, что живого теперь не найти:

– Каждый гад захочет наград! Ложь – экономика!

– Ну что ж, поищем – покойника!

III. ПРИЧИНЫ МЕРТВЕЧИНЫ

В начале охоты за мертвым созвали планерку и от корки до корки разобрали типичное устройство неотступной смерти и хищные свойства трупной круговерти.

Обсуждали за бутылкой вина, и потому – до дна.

А ко всему – и пылко, и дотошно.

Да и суматошно.

И сразу, без подсказок, по первому слову, взяли за верную основу, что смерть по красоте – невеста в фате, но смурнее на личину. Имеет и место, и причину, но – не твердь, а реет, как жердь, над теми, кто живы. То в темя огреет, то игриво засеет семя, то раздобреет и перемелет жилы.

Пугливым о ней и читать неприятно, как сметливым – плевать без затей, а брезгливым – утирать неопрятных плаксивых детей.

Но она – не жена: при обмане – не прогнать.

И не мать: обратно не станет пускать.

Своя не известна очно, но точно – интересна: как тайна бытия, необычайно прелестна.

Чужая – неприглядна и заурядно легковесна: докучает – досадно, а не угрожает – и ладно.

Свою смерть не узреть и в бою – не почесть и награда.

А чужую встреть не вслепую: и не хочешь, а надо.

Потому что свой труп – вечный невидимка, хоть и спешит на вид, как встречный.

А чужой лежит послушно, как дуб засечный, и плоть не замельтешит в ужимках – не дымка.

А не плачет и в дым не утек, значит, за ним должок!

И оттого под стать свое с него взять!

Но чтобы искать мертвечину честно, хорошо бы знать ее причину и место.

О том и рассуждали вначале – как долотом проем расширяли.

Различимо, сказали, что причина всего – место: его и в идеале мало.

Одному бы хватало, но людей – что кудрей в овчарне, теста – в пекарне, на псарне – блох и грубых затей – у детей и выпивох.

И далее – развивали скрижали идей детальнее.

Вот двое метят в одну точку – укорот к страшному бою.

А третий накроет, и ко дну идет – живое.

Или зацепят мамашину дочку не двое в силе, а туча женихов. И – не согласны. Несчастный случай – готов.

А взгреет начальник подчиненного – и хмуро тлеет не чайник, а пожарище. И ждет самодура не компот, а уединенное кладбище! Куда яснее? Без продвижения по службе и повышения зарплаты – и мщение не по дружбе, и беда от утраты.

Однако если шеф – сущий лев в кресле, то в гнетущей обиде провидит угрозы, и негожий служака должен скрыть прыть и молить о пощаде, а иначе может лить слезы и в плаче копить сдачу на розы в ограде.

И в целом везде, где крайние интересы и бескормица, где за скромным делом – достойная концессия, заранее готовятся заупокойная месса и похоронная процессия.

Обычно один делец обещает другому шалопаю приличный доход, магазин, красавицу и хоромы к паю. Ан вышла промашка – и не ромашка в венец, а дышло в рот и клин в торец: подлец, наоборот, разоряет и не кается подобающе, а насмехается над грустью товарища. Но тут-то и прикусят плута, будто гуся: не струсят и пустят в распыл, чтоб жадный жлоб ощутил озноб и не шутил сурово! Да и другим злым темнилам чтоб неповадно было опять нарушать слово!

Отсюда и совет пропет для шебутного люда:

– Хочешь дольше жить, не обещай невзначай больше и что есть мочи смиряй прыть! А кто месть точит, дай прикурить!

Планерка – не война за честь, каравай или корку. Она – к толку. А есть, говорят, шестерка – дай по затылку и посылай в наряд за бутылкой. И – продолжай разборку.

Работу искатели знали: внимательно обмозговали детали и кого-то – послали.

А получили свое питье – и обсуждение продолжали.

Разобрали как причину исчезновения кончину от нападения:

– Неплохие губители – и лихие грабители. У них – не труд, а блажь, но скупых сотрут – в фарш. Не отдашь лишнего, возьмут последнее из нижнего. А не снимешь, войдут усерднее в раж (с ними нельзя так – разят за пустяк, а превратят – в гуляш) – и как по усам ни вмажь, не побегут в кусты: если ты – не кряж со стажем, сам на месте ляжешь, как на пляже. А поймут, что засутяжишь и сочтут свидетелем – ввернут в трубу и губу прижмут вентилем. Из-за живого под суд не пойдут: за слово разнесут в щепки, сомнут в жмых – и слепков твоих не будет! Крепкие люди!

Но и грабитель – житель не застрахованный: насел на промысел без скромности и на удел – рискованный.

На страже закона – машины и экипажи, дубины и патроны. А приползешь с повинной и без боязни орудий, за ложь к картинной казни присудят. Да и жертва ограбления от огорчения и забот прибьет этажеркой и – кумекай, на какой покой заметет с такой меркой!

– А законопослушные лица даже от тщедушных едва ли могут защититься! – в стоне от распорки добавляли тихони планерки. – Без стражи в дорогу снарядиться – что в манто и с поклажей топиться!

И тревожно, как затыкали у яхты течь, напоминали факты придорожных встреч:

– У чужака на слово готово два, а скажи у межи три – нос от кулака утри. На вопрос у хамья дубина, а голова твоя – не резина. А припасешь нож, и без силы – на вилы. А без сабли на грабли – скулёж! А найдешь трубу – попадешь под стрельбу. Бронежилет на пистолет – гож, а подожгут – не зальешь. А унесешь ноги с дороги направо, к дому – пришлют отраву и допекут по-другому. А сиганешь налево, за посевы, и тут – не защита, не приют, не мамаша – ваша карта со старта бита тузом: на езду верхом – узда с винтом! А не доймут свинцом, кирпичом или гаечным ключом, празднично сожгут голого в печи – и не кричи, что не топят в мадере: в глотку зальют не водку, а олово, а голову к жопе припрут двери. Или в лесу сожрут, как колбасу, дикие звери. Или домашние, но безликие и оголодавшие без гостинца кошки. Им одним не прокормиться у чужбины от малины да морошки. Не птицы! И ввысь – не устремиться! А на пашне удобней в гладь укатать оглоблей! А на нови злобней – лопатой: размахнись и с хрипатой песней, если не страшно от крови, тресни!

Тихоням возражали в запале – как от погони без штиблет отступали:

– Нет для убийства лучше орудий, чем неистовые в буче люди!

– У изувера, – объясняли, – манеры плохие!

И примеры затем давали – такие:

– Хулиганы при встрече кистенем изувечат и ремнем задушат. А встанут в ряд, пряжкой череп раскроят – и черви бедняжку не подъедят: есть и ком со лбом, и туша, а не влезть и в уши!

– Депутаты – завзятые холуи, а хранят свои козыри: прожужжат мозги до одури – и ни зари, ни зги не зри! Убедят, что впереди – враги, а позади – глиста, что днем – закат, а суета – темнота и что сам во всем виноват и интрига – нечиста, посулят из-под ноги фигу, объяснят, что срам – неспроста, и – беги от брюзги, мигом прыгай с моста! А узрят тело, нагородят, что – перегиб, но погиб – за дело!

– Хороши и торговки! Из чего беляши у плутовки? Из того, от кого и обновки! Заведет ловкая девка в огород упитанного горожанина, а за спевкой у сарая и любовь, рассчитанная заранее: ночь напролет разгоняет в нем нежную кровь, за сном освежует втихую, как невежду-крестьянина, а днем несет прочь и продает израненного как свежую баранину. Прибежал на сеновал от резвости – пропал без вести!

– Кончина неизбежна и на улице, и на работе. Дисциплина не в почете, трудятся небрежно, ни шатко, ни валко, и вот: то кадка упадет, то балка, то зальет кипятком, то свернет клубком и зажмет в тиски, то отравой рот забьет, то кучерявый клок с головой отдерет, то взорвет станок, а то и завод разнесет в куски – и нечего нести от увечного до гробовой доски: носки да мазки!

– И совсем не объять рать мертвецов на войне: врагов-подлецов и убивают без проблем, и считают без долгов – вдвойне. А орудий в заварухе – от края до края – что сыпи на спине! И люди там – что мухи на стене: выпив водки, не стой при посуде, ужиная до упада, а лупи прямой наводкой сплошь по головам гада – доживешь до парада, будет на цепи заслуженная награда! Да и вошь твоя, натруженная у старья, будет рада!

Перечисление умерщвлений закончили озабоченно – в похмельной икоте на семейной ноте:

– Прячутся от гибели в домашние очаги, но там-то их и видели всегдашние враги! Качеством семья – однообразная, а у двоих талантов колея – разная: заартачатся и – расплачутся.

Расплата за вчерашнюю измену – без нежности: ухватом и об стену. По резвости – и кручина, а из ревности любимые руки придушат и невинного семьянина.

От скуки плюют родимые на уют, бьют баклуши, пьют и от винного пара упруго бьют супруга и режут друг друга, как свежую грушу – для отвара.

Детки изводят предков за средства – объедков вроде мало и прочего наследства.

А не перепало за счастливое детство ласки и калача от малолеток – гневливые предки без опаски, сгоряча, в клочья раскурочат деток.

Братья и сестры одного хотят остро – того, что, как имя и платье, не делится. Из-за чего и разлад между ними – снежной метелицей.

Тещи и тести – проще и хлеще: резво лезут не в свое дело, в одежду и белье для тела. И вещи у них – в кучу, и вести – в тучу, и учат молодых здраво, пока не получат от них мышьяка в приправу.

А бывает, ночь нашептала супругам любовную забаву, а вьюга – кровную расправу. Толочь плоть пристало до зари, но если родичи – вместе, то полночью – хоть умри! Сначала – не заходи, как в сарай, без стука и не смотри, как злюка, за трахом. Потом не досади тайком сапом и не мешай храпом под страхом нахрапа с кляпом. А невмочь терпеть третьего – впереди безмерная разлука: прочь, прощай! Верная смерть, встреть его и без звука укрощай!

Оттого-то и в родстве с Трупом до удобного случая не спешили признаваться: во вдовстве – дремучие счеты, а в могиле – загробные пертурбации.

Завершили планерку глупыми овациями:

– Конец разборки – мертвец на закорки!

– Смерть – солнце: не рассмотреть и в оконце!

И заключили, что смерть – такова: невеста и вдова, круговерть и личина, а место и причина мертвечины – никогда не ясны, как беда, сны и дожди весны, и потому – не жди наводки по чужим молодкам, да и по сводкам никому не найти пути: охота за неживым – не работа для разметки, а задача наудачу – без разведки!

IV. ОТРЯДАМИ – ЗА ПАДАЛЬЮ

За мертвым Тpупом снарядили группу с крупным эскоpтом.

Предположили, что, по всему, благодать ему – в почве, и срочно – в мыле спи́ны – стали проверять глубины.

Без оплаты труда, но и без бунта лопатами рыхлили чернозем, кольем долбили горы льда и просторы грунта, разрозненными бульдозерами прочищали магистрали.

Прочесали долины, равнины, теснины и ложбины.

И аврал дал охват, а результат не отстал от затрат.

Из-под засеянной земли, растерянно ахая, извлекли пахаря. У дороги набрели на ноги неистового автомобилиста. Бывшего вора откопали в подвале у конокрада, а остывшего ревизора вытащили из-под забора убыточного склада.

И многих убогих мертвяков достали из тайников.

Но ликовали едва ли: бренные останки военного в отставке пропали.

Утешением пособникам садовников стали приращения.

Пока приглашали полковника наружу, сдали в арсеналы немало оружия, а в музеи, для запасника – любезные взгляду клады: гинеи и камеи, алмазы и топазы, пещерные эскизы и древние фризы. Отрыли от бездны нечаемые полезные ископаемые. Просверлили забитые трубопроводы. Возвратили из утиля производству в руки забытые отходы. Открыли для науки сходство свежих изобретений и корпений прежних подмастерий.

Если бы вместе падаль из недр отряды не добывали, едва ли узнали, сколь щедр на соль и награды земной покров: взяли недурной улов!

Одного не поймали – того, кого искали.

Тогда допустили, что неживой – в другой могиле, под зеленой водой, и тонны труда положили – туда.

Собрали на причале уйму народу и буйно ныряли в воду – вслепую и в любую погоду.

Заодно ковыряли дно шестами, баграми и батисферами.

С сетями-шлейфами шельфами проплывали и шхерами.

Отважно дренажили глубину, скребли на мели низину, обнимали пучину и фильтровали тину.

И снова прополка – не без большого толка.

Растерзали плотную болотную вязь, отодрали от природы негодную грязь, расчистили подходы к пристани и на трале подняли дыбом – глыбы рыбы.

Распахали и исчерпали водную гладь так, что дважды стали загонять косяк туда, куда не рисковали и однажды плевать.

Не пропускали и сто̀ящие сокровища: от старинных кораблей, литых якорей и золотых цепей до неоприходованных винных бочек и, увы, обглоданных невинных дочек. А по словам молвы и гадалок, прибрали к рукам и всякую накипь: от чертей до русалок.

Затраты на иле окупили стократно.

Материала со дна хватало и для научных работников – судя по груде откликов.

Одна тоска – не перепало главного: в куче утопленников – ни куска от желанного.

Из ложбин и глубин снова – для верности – призвали к поверхности: адресовали запросы с намеком о повинной повсюду, откуда тянуло жестоким уловом – мертвечиной.

Косо взирали на бедствия от производства, загулы бедовой жены, суету и уродство медицины, да и последствия войны за версту с половиной отдавали кончиной.

Вначале прислали ответ с завода:

"Привет! Мрёт в труде от забот много необученного сброда, измученного алкоголем. Всех не перечесть. Ротозеям везде дорога. Холим и лелеем без помех. Рабочий класс – точен: стаж и честь. Неосторожный, но прыткий! Возможно, и ваш есть в убытке, но не у нас. Технику безопасности днем блюдём, а вечером – усиленная. И нечего скептику для ясности гладь копать. А застряла в паркете отпиленная рука – никакая мамаша пока не доказала, что загребало – ваше. Желаем следствию с этим происшествием разобраться. Ну дела, братцы! Мура! Пора на обед. Привет!"

Из комендатуры доносили в хмуром стиле:

"Ваш – не наш. Похожий ненадежный был, да угодил в тыл. Он у нас зачах и сейчас в бегах. Снаряжён: противогаз, миноискатель, пара гранат. Высылайте с тарой назад".

Отвечал военком и на повторный запрос (в нем намекали о трибунале за вздорный донос), и во втором штабном пакете материал представал в другом свете:

"Из комендатуры. Несмотря на процедуры, прилюдно опознать богатыря трудно. Рать – большая. Высылаем на терминал тех, кто искорежен. В цинке – половинки: сто – в кусках, но в волосах – кант (паковал сержант). Успех непреложен, стяг набряк, враг в тисках и жарит не горячо. Твари! Днем не добьем, а ночью – точно. А коли герой не подойдет, соберем на поле еще. Народ – боевой: не лом – не пропадет! Вперед!"

Но и из полного военного ответа приметы незабвенного искомого едва ли вытекали.

Тогда без лишнего труда посчитали, что на войне потеряли не полковника, и написали бывшей жене покойника.

Письмо от нее само говорило, что исходило не из штаба, а мило голосила свое – баба:

"Как ушел родимый на большую дорогу, мрак, вестимо, тяжел. Тоскую понемногу. Видала в кустах прах. Инициала не разобрала. Страх! Упала моя вечерняя заря! Не стало соловья. Под одеялом – черви и я. Зря не иду замуж. Куда уж! На беду? Опасно! Так – согласна, а в брак – никак. Убьют дорогого снова, пойду на дорогу и тут – сама найду ногу. Сойду с ума: чья? Не моя? Тяжко. Так что не ищите гада, не надо мне новых приключений. Во сне не сплю – в корыте тлю топлю. И прощений бестолковых не просите. Не люблю".

Затем обратили усилия на больницы.

Звонили с поклоном по всем телефонам – вереницей.

Рассудили, что и там может случиться и негожее, как неухоженная кошка, и неуклюжий срам, и оплошка.

Обнаружат с порога изжогу, а не уследят и дадут яд. Поднесут к губам ложку, а поймут, что – худ, без морок нальют пузырек. То укол в живого производит околелого, а от мази у больного вылазят кишки, то положат на стол целого, а уберут на колоде куски.

Врач лечит да в могилу мечет: и не горяч, а не глядя покалечит, и не кастетом, и не локтем, а надсадит стилетом, как кречет ногтем и – изувечит.

Из больниц отвечали – по-разному.

То снимали вину с лиц – по-безобразному:

– К чему, – рычали, – помяну мать, ему помирать, такому грязному, ни с того, ни с сего, от глаукомы? Взят из палат для исхода полгода назад!

То излучали печали:

– А вино под рукой? Без дураков. Давно окоченел ваш лихой в кровати. Таков наш удел. Забирайте.

На зов прибежали – в сердце гвоздь и перца гроздь.

А он, родимый – зримый поклон и улыбка. И плачет – рекой! Значит, ошибка: живой!

Но проверили по документу – растерянно попеняли:

– Не тот. Не из лихих.

А узнали, что этот своих ждет с год (отправляли на перевод и потеряли) – передали о том родным.

Те в простоте бегом – за ним! К живому и немытому примчались с корытом и рукомойником!

Ан повстречаться домочадцам довелось – с покойником.

Не успели. И в теле не поглядели: от него всего и осталась малость – не кость и не мразь, а горсть и грязь.

– Пустяк! – утешали врачи-молодцы, как ключи к морали подбирали мудрецы. – Правда – что дышло для конокрада: нужна для поворота. Зато бравада – она что сдоба для живоглота: чтобы не вышла хвороба или икота. Мы – не отроки, а умы постарше. А ваши обмороки на месте от наших известий – не беда, а ерунда: смех навзрыд. Кому жить невмочь, тому, ведь, не помочь. Всех победит ночь.

И за литром спирта циклами хихикали в пуп, галстук и к халату в пройму:

– Ребята! А Труп – хитрый: остался не пойман!

Где еще мертвеца искать?

Везде – горячо, а на ловца не спешит вылезать.

Осторожный! Или укрыт надежно!

А может, загадали, тело согрела кровать?

– Кровать, – подсказали, – для мертвеца – что стать для юнца и печать для дельца!

Не стали ждать и побежали проверять.

Призвали к морали в затеях и посмотрели в постелях.

Там, рассудили, уют для гнили, а мрут что ни час, как мухи: у старухи – ишиас, у молодухи – рак, и всяк люд худ, коли пьет по ночам от боли и забот денатурат и касторку – то инфаркт, то закупорка вен, то лежа угорят, то рот прижмет подушка, и не поможет ни рентген, ни корвалол, ни укол в зад, ни крапива, ни кружка пива.

Вначале прочесали старух.

Но – ни в какую: впустую выпускали в окно пух.

Застали двух или трех с мертвецом в покрывале:

– Ох! – вздыхали бабки при том. – Какие шутки? Спим с ним в тряпке вторые сутки!

Оберегали своего, но – не того, кого искали.

Потом навещали молодух.

Попадали – на шлюх.

Одна сказала, что не жена, а мертвец в кровати – не приятель, а поп. Другая, рыдая, простонала, что усоп под одеялом нечестный подлец из разбойников. Третья зазывала от дверей к покойнику: "Скорей! Известный головорез, пугая плетью, залез!" А четвертую клушу с мертвой тушей в простыне из плюша на спине поймали под окном: в чужом душе.

Остальные показали на койке кой-какие иные обильные детали для могильной помойки.

Но нужного – не обнаружили.

В печальном отчаянии кредиторы полковника посулили населению горы изобилия и премию за покойника.

И вдруг быстро и без потуг преуспели.

Хотя вскоре не шутя пожалели об этом нечистом деле.

Известия о месте лёжки мертвеца полетели по стёжкам-дорожкам в несметном задоре без конца.

Из-за каждого угла и куста присылали и тела, и петиции, и новейшие счета на дальнейшие экспедиции.

Отряд отважных ловцов рос без помех и преград.

И всерьез подозревали всех мертвецов подряд.

Доставали их даже из сажи, мимоз и экскрементов.

Не забывали и своих конкурентов: в доказательство их обманов обещали ручательство ветеранов и воз документов.

Передавали и подробности о беглеце: о морали, злобности и лице.

Уверяли, что пропал и генерал, и адмирал, и рядовой, и ездовой, что влип гражданский и хулиганский тип, что погиб с чахоткой и чесоткой, сожрал отравленный гриб, упал с перерезанной глоткой, придавленный лодкой, растерзанный плеткой, обезглавленный сковородкой, прибитый одежной щеткой, залитый таежной водкой.

Чтобы их находку взяли для пробы, украдкой предлагали подарки и взятки, наливали для сыскных чарки, танцевали вприсядку с ищейками, накрывали на столы блины с икрой, пихали из-под полы штаны с модными наклейками, подавали быстроходные машины и рисовали антикварные картины, завлекали на товарные склады и игрой в рулетку, а для услады угощали не конфеткой, а девицей: едва ли из-за границы, но убеждали, что сгодится – не королевка, не гейша, но милейшая и для отпада – девка что надо!

Желая отличиться, даже убийцы образовали из-за пая свой клуб. Вставали стеной и в раже кричали:

– Труп – мой!

Объясняли:

– Сидим из-за помойной шалавы – срам! Хотим достойной славы! И по другим статьям!

Страсть уголовника – отважная, и не малость – не долька. Но у покойника оказалось не только много тел, но и каждая его часть разбежалась , как колчан стрел, орда и дорога из ничего в никуда. Останки выскочили, как метан из-под земли и рубли из банка: тысячами голов и шей, костей и кистей, ушей и почек – улов без одиночек! Не герой из-под кустов, а рой кусков! И как разобрать такой кавардак?

Но отовсюду – предлагали и утверждали, что на материале – печать причуды вояк.

А когда откопали половой член и зашептали, что ерунда – от самого̀, сотни женщин, не меньше, завизжали:

– Его!

А сводни залепетали, что с ним бы не пропали.

И уличали повесу по изгибу вен, либо по длине, толщине и весу.

Отмечали, что и крен наружный – под нужным углом:

– Не хрен, а лом!

Подгоняли бедствие под неприличный синдром и явно толкали следствие в бесславный публичный дом.

А едва показали образец на экране и подверстали в газетах, нашли других, и не два, а кучку. И заранее бормотали о дорогих приметах, как кобели узнавали вдали сучку. Объясняли и район, и наклон: куда и как удалец-мастак направлял штучку.

Наконец под светом прочитали татуировку с приветом подруге за сноровку, услуги и счастье. И – напоминали, что ждали от суда наследства, которое матерый генерал оставлял за соседство и накал страсти.

Но сторонники проказ даже на показ интимных трасс получали рутинный отказ.

Озорник со стажем проник в сердца масс, но его поклонники не доказали, что детали – от того беглеца, а всевозможные покойники – не подложные: от начала и лица до кала и конца.

Да и методы собирателей напугали искателей.

И поэтому для тихого выхода из положения премию населению отозвали, наводки и находки признали нечуткими шутками и жуткими утками, а грузы посчитали обузой, собрали в ряд, упаковали в тюки и отослали назад: отправляли и конгломерат лишних костей, и склад бывших людей, и штуки для услад лебедей.

В итоге объявили, что безногий пуп – не полковник, а Труп – не покойник, но враги простили ему долги, и потому бред из-за гнили чрезмерен, а след того, кого травили, утерян.

– Обормоту, – пошутили, – ни к чему простофили!

И охоту на него – прекратили.

V. ОВЛАДЕЛИ В ПОСТЕЛИ

И вдруг вспомнили о квартире, откуда давно не выходил никто: на запоре – и окно, и двери, на стук – ни ответа, а в коридоре – без потери – гири и пальто.

Удивленные пересуды – у перил, на лестнице:

– Что это? Сонные? С полмесяца!

– Газет не тащат, а ящик – забит.

– Не звери, а в клозет не спешит. Стыд!

– Пиявки в банке!

Для справки растерянно проверили доходы в банке.

И узнали: переводы поступали, как вначале.

Встревоженные захохотали:

– Живи по любви и всласть – урви и не вылазь!

Но осторожные сказали:

– Не снимали на расходы ни гроша. Связь не хороша!

И пока обсуждали в красках приметы мертвяка и ждали развязки наверняка, пересказали случай другой – и занимательный, и дремучий – с бородой: о почке одной дочки.

О ПОЧКЕ ДОЧКИ

"Дочка с матерью жила. Мать от почки умерла. Дочка мать приберегла и в кладовку заперла. Людям стала ловко врать: мать устала, любит спать. Ну и – прочь гонять гостей: нет ума от новостей. А сама – считать втихую: переводы на живую от невзгоды мне как раз и вдвойне в мошне запас.

И с тех пор не горевала. От своих беду скрывала. На двоих еду скупала. На виду у всех гуляла. На укор кричала: "Вздор!" – и плела двойной забор. Стала деньги получать и на серьги, и на кладь. От стола с лихвой вкушала, да и жажду знала мало. Спелым телом расцвела. Что хотела – то могла.

Но однажды заскучала, помрачнела и упала не на печь, а на косяк, и ни лечь, ни встать – никак. А присела и – слегла, побледнела добела, а затем и посинела и совсем занемогла: свеч не жгла и спать не смела, есть не ела, петь не пела и не млела под гармонь – одолела ее вонь.

Что старье и прах в кладовке, то гнилье на страх плутовке!

С перепугу из-за смрада и недуга от засады ком волос она сжевала, нос зажала одеялом и признала: дом – тюрьма, виновата в том – сама, воровата – от каприза , а расплата – тело сизо. Угадала, что жадна, а за дело – и цена.

День и ночь она хрипела: "Деньги – прочь! Рожна хотела!" От тепла и мук взопрела, отекла и вдруг – истлела.

Так, как мрак, приспела кара и угаром от кошмара низвела в пустую дымку молодую лихоимку.

Снизу вверх при всех смотрела экспертиза тело дочки, что, как жердь, дотла сгорело, а узрела – смерть от почки!"

В байке без утайки признали и скотство, и сходство.

Но случай могуч, как сказка для детей, а лучшая развязка – ключ от дверей.

Искали его в металле, в куче, но с непривычки не подобрали и отмычки.

Озадаченные, снова встали в коридоре и со слова "мать" начали выяснять, кого обвинять в запоре.

И вдруг кто-то сказал, как утюг растерзал нарыв:

– Забота – моя, а я – прозорлив.

Дал сигнал не мешать с околесицей, заглянул в замочную скважину и упал на стул под лестницей:

– Точно видно: дуралей – с напомаженной киской. Перегнул на кровать. Обидно ей, низко. Не рада уступать.

В ответ – вопрос:

– А фекалий нет?

На вопрос – ответ:

– Нос – крючком: не при моем рыле встревать. Надо вскрывать!

Собрали за домом двух понятых, пригласили здорового участкового с ломом, встали по парам паровозом – чух! пых! – разогнали машину, наддали жару и – прыг! – ударом взломали древесину!

И вмиг упали в беспорядке, как посуда с воза.

Пахнуло оттуда не разгулом, а сладким навозом.

Пролежал он там, углядели, не дни, а недели.

И вылетели вон, как влетели: в мыле – на теле, трусцой – по углам, и косой шквал ругни – в щели.

Только участковый, не знакомый с волнением жил, стал в стойку дога для исполнения правил и долга: поддержал ранг, сохранил такт, зажал нос, взбил начес, достал бланк и бойко составил акт.

Акт явил и факт, и пыл:

"Труп на дому замечен один. На чуб нанесен бриолин. В постели с неделю. Не вечен. По всему видно, гражданин без панталон. Не обеспечен. Обидно, что лица у мертвеца нет, а скелет от зоба до утробы обнажен. Но должно быть, он.

Документов и позументов полковника у покойника не обнаружено. Где они утеряны, нам невдомек. Одни уверены, что в заслуженном труде. Но дам осторожный и простой намек: возможно, рядовой. Или в суете подлог.

У ног на плите яснее. Тлеет огонек. Жалобно и с угаром. Стало быть, для ужина. Недаром сорочка с оторочкой отутюжена.

Какого дня и съеден ли, для меня непонятно. Судя по людям, обстановке и подготовке, нет сведений, клиент ограблен, ослаблен или был беден. Чертил на плече – смесь чернил. Занятно! А вообще здесь – отвратно.

Под потолком – корзины, но не с молоком. Не для нянек. Тянет коньяком. Не яд. Нужно, говорят, отпить, но я – на службе. Струя – не моя.

В углу, на полу, спѐреду – упаковка из дерева. Стало быть, гроб. Из осины. Без шпица. А в упор к стене – топор. Ловко! Провалиться мне чтоб, если сам не стесал на месте, стерва!

Извините, дурак, что так написал. Гам, накал событий. Нервы – нити.

Посреди комнаты – памятник надмогильный. Вона ты, срамотник, да двужильный – поди, один приволок!

Здесь и венок. Цветок – не обильный. Определяю: по краю весь поутек.

Постановляю итог: картина ясная, гладь, эпилог, никакого чуда, не вру, ужасная скотина и неряха, убрать отсюда подобру-поздорову махом!"

Однако уносить вояку было некому.

Ни друзьям, ни лекарю.

Ни целиком, ни крохами.

Соседи прыть сдержали.

Стояли по углам и охали:

– Медали тайком украли.

– Рыло медведи сожрали.

– Нищета!

– От винта!

– А борода – на зависть.

– Бедненький.

Но куда подевались наследники?

И не сказались!

Следствие копало не глубоко: искало мало и недалеко.

Силу применяло без огня – на происшествие хватило и дня: материал, указало, раздут, а криминал – крут.

Тут как тут и в других квартирах взяли останки Трупа.

И тоже – он, но богаче: в банке, похоже, миллион, не иначе.

Глупо? Едва ли и в сатирах о таких читали?

Но не на тех напали!

Инспектор по этому делу сначала был изумлен: вектор тайных сил мотало к раздетому телу со всех сторон. Необычайно совпадало и имя, и остальное: не смех, а вредный уклон! Двое, трое – негоже, а кто же – неделимый он?

Но бедный чинодрал не ждал подсказки от министра и воспрял без натаски и быстро.

Сдержал страх, признал, что материал – швах (а может статься, множат провокации), и в сердцах приказал:

– Ну и прах с ними! И кал!

И впопыхах написал:

"Обыск – утвердить, розыск – прекратить, происшествие – не плодить, нить следствия – не длить, полковника быть – не могло, а покойника схоронить – сейчас. Раз мурло нашли, не жалеть на него земли!"

И тут же снял накал: натружено встал, взял плеть и отхлестал полированную медь в кабинете.

Махал, как раздирал сети.

Поддавал наоттяжку, поднимал ляжку и разбивал разом чашку и фляжку.

А наливал вино в бокал – заодно порвал и подтяжку.

И за экстазом потерял и кованую пряжку, и бумажку с приказом.

И стал найденный мертвяк – как незаконный сорняк: из опасных элементов, но – без ясных документов.

VI. КРУЧИНЫ СКОТИНЫ

Биография Трупа известна с его слов, оттого и круто запутана при старте и на поворотах.

Так неуместна география островов, вычерченных с позолотой на карте вычерпанного болота.

Но детали – пустяк, а не печать на фото: их надо отличать от законных устоев и больших расчетов.

Иначе не пересказать эскапады, взгляды и заботы утраченного героя исступленной охоты.

Кто о чем, а угрюмый Труп с детства думал о том, что с ним будет потом: люди уйдут без наследства, как дым в раструб, или, как солнечный зайчик, с огнем оживут.

Днем беспомощный мальчик бередил пыл на воле, а ночами жил мечтами о лучшей доле: устало пучил глазки и читал до дыр сказки.

Сначала узнал, что мир бесконечен, а люди мрут – от простуд. Загадал, что и сам будет вечен, а уют дают за труд: по утрам убегал для зарядки в спортзал и, как смелый герой, без оглядки закалял тело игрой в прятки.

Но вот страницы книжки стали лосниться, а переплет расклевали птицы. И от печали мальчишка обхватил рукой темя: старье гниет, а свое берет – время. Глухо запукал от звука часов и поразил клюкой железный засов.

И бил со всех сил, пока не натрудил плечи.

А у замка – ни прорех, ни трещин, ни течи.

Отступил и извлек полезный урок чисел: вещи крепче – из металла, а срок зависел – от материала.

Отсюда заключил: для продолжения века надо перевернуть суть человека. Груда костей – не преграда для движения, толчка и удара, но можно втихую натянуть на кожу стальную рогожу! И скорей, пока не старый!

И стал с натугой гнуть кольчугу.

Теперь смотрел на дверь без скуки. Ждал чар от науки. Верил, что передел начал – безмерен, и искал под основы другую природу: живую воду, целебный отвар, волшебный эликсир, палочку-выручалочку для людского племени и машину времени, доставляющую желающих на чужбину – в вечный эфир и бесконечный мир.

Но протекали, как воды, годы и шептали: "Едва ли".

И вдруг умер старый дед.

Напоследок предок обеззубел, но образумил:

– Эксперимент – безумен. Бубен – ударный инструмент, а загублен. Надежд, внук, недаром нет.

И изрек впрок завет:

– Думы за горами – сеть, смерть за плечами – твердь. От мозгов – невроз, от дураков – навоз. Живешь – арбу прешь, помрешь – на горбу уснешь. От нош – воз, от гроз – газ, от нас – вошь. Приговор – не орлий вздор: кабы прежде навсегда не мёрли, нас бы туда невежды не допёрли. Вечно, без конца, будет жить нечеловечья прыть: люди без лица.

Ребяческие угадайки исчезли немедля, как муть, а старческие байки пролезли – в суть. Дед обозначил след лукавее – точно морочил тоской: начал за здравие, кончил – за упокой. И выходило на вид веселее мыла, что скользило и потело на столе: живее человека тело старика – по земле бежит с полвека, а в земле пролежит – века̀.

Три дня и три ночи не смыкал глаз внук:

– Смотри, не смотри вокруг, а шанс для меня очень мал. Час рос, а стал – грош, а от слез – невтерпеж. Умирать – не хочу, а врачу – не сказать. Вопрос – не пустяк: как выживать?

В кровать мальчишка лег не спать, не в игрушки играть, не книжки читать, а рвать: платок – на полосы, на макушке – волосы. Не смели и поднять с постели.

А за окном – канительный, смертельный дурдом.

Свинья и кочет три дня и три ночи, от зари до зари, плачем исходили – жмых рыли. На поминки приговорили их за прелести к подаче на стол для разминки челюстей, и столб стоял от пыли, как вал в шторм и кол на могиле.

Чахлый мальчик сжал пальчик меж губ и огорченно пробормотал, как пнул дряхлый дуб:

– Обреченная скотина – не животина. Ей милей кручина.

Перекочевал на стул и – уснул.

Отнесли пониже, на пол, а он сквозь сон ляпнул:

– Час о̀т часу – к концу ближе. Брось у земли! Не к лицу почести. Задержать время – не для нас бремя. Не переключишь вспять – лучше спать и не видать.

Но очнулся – крутанулся, как вертел:

– К врачу – не хочу. Пульса – не мерьте!

И с тех пор укротить смех, задор и прыть не могли и по смерти.

Пока был юн, разносил пыл и флирт, как вьюн, дотошный и настырный. Говорил, что ловил за бока жистуху. Нарочно нюхал спирт нашатырный – для бодрости. Будто мало перепадало бунта молодости.

Способностей проявил – горы, но – не пустил в разборы: когда учился числам, сообщил, что рассчитал начало всех начал, но успех затаил, как ротозей – провал.

Уроки пропускал и чертил закорючки, но для мороки задавал взбучки: друзей подводил с яслей, начальства часто не замечал, а учителей честил кислыми и нечистыми не руку. Не подарок был!

Недаром и сто правил ни во что не ставил.

Истину представил верой, веру – мистикой, мистику – химерой, химеру – эквилибристикой, эквилибристику – манерой, а манеру – рвотной рутиной, болотной тиной, потной серой стервой и чрезмерной спермой. Ну, а меру сравнил с авторучкой без чернил и икотой без счета.

В конце учебы учинил при народе что-то в роде погрома и со злобой на лице соскочил в обрыв, не получив диплома.

Потом говорили тайком, что он не воплотил усилий, но был рожден для науки и от скуки сочинил закон и даже открыл частицу, которая бродяжит, как скорая колесница, от живого к мертвому и от мертвого к живому, но сурово закрыл ее, чтоб не попала, как жало, в лоб к другому:

– Свое, – объяснил, – открыл не чужому! От спертого к незатертому путь протянуть – не любому!

Женщин он не любил:

– Поклон, – твердил, – грязный пережиток!

Но наплодил детей не меньше, чем море – улиток, за что и был назван горем мужей и кормом паразиток.

Но всем отвечал без печали:

– На то и подбивали!

Вел себя с ними вздорно, грубя, как с рядовыми – командир, под началом которого – не подол, а мир.

На укоры величаво отпускал тираду: у живых, мол, одна дорога, зато ног – много, и надо их умножать вовек, как волна – вал, а кто не смог, тот – идиот или не человек, а металл. Если, поучал, не рожать, не воскреснет и рать.

Намекал, что на века зачал зверька, который хоть и мал, да и плоть легка, зато не хворый и удал, а шире в мире никто не видал.

Когда призвали его от труда в ряды, нагородил ахинеи:

– Мы – ломы: богатыри из стали. Ах, умеем! Для того и сады, и песни, и свет. Если на любовь сил нет, тресни, но умри в строю без бодяги, отвори свою кровь на стяги!

Но передавали также, что нахал дрожал и, если не сбежал от присяги, то из-за стражи и тюряги.

Не раз сообщали, что на месте убит, что укрощали экстаз и нож, и динамит.

Но всегда добавляли, что беда – галиматья, а ложь раздували врали, а герой – с нами, как знамя на древке, оттого и злой, как улей, хотя и звали его девки лапулей.

Объясняли, что пошлют его за кордон, на раздрай, флаги рвать – глядь: на бедняге рать! – не подождут и – давай оплакивать! А он – тут как тут, и ничего – без боли: "Врешь, не возьмешь!" – и сплошь мат, не разберешь, то ли у него редут от засады, то ли скат, то ли снаряды не берут оттого, что – свят.

Но шептали еще за плечо, что рассказ – едва ли хорош, и раз он спасен и живой, то – не дурной, как молодежь, шагать строем ради дяди трижды на день, а выждал срок, устроил дебош и под шумок закосил за гать в рожь и – моментом – в тыл: документы сменил и – не найдешь. А кто известен как он, попал под трибунал и осужден ни за что как дезертир, который не за честью побежал, а под заборы и – по борозде – в сортир, подальше от рыл, где и сидел не у дел тишайше, как тончайший тюль, а не сруль, пока не накрыл его патруль.

Был он награжден или дрожал за бока, не избегал пуль или удрал без штанов в ров, никто про то не знал наверняка. Но с его слов – и арсенал оберегал, и воевал сгоряча, и выживал, и не давал стрекача.

Что его подменили, что не однажды спросили: "Ты ли?" – говорили часто, и дважды – домочадцы, но ничего не подтвердили ни в части, ни у начальства.

А сам герой хранил и пыл, и прядь, и любил повторять:

– Сетям с горой не воевать: не обойми и не сними. Семи смертям не бывать, а одной не миновать – и не уйми!

Однако замечали, что вояка – не обормот и едва ли обесславил родственное имя – наоборот, везде, где на постылых могилах – камень, вне правил своими руками ставил собственные инициалы, с низкой припиской по краю:

"Так поступают генералы!"

– Вот, – заключали, – обиход: бывалый мастак на подлоги, но и род блюдёт!

И в итоге война для него – позади и без печали: ждали – покойника, а встречали – полковника, и на груди его, как бигуди, бренчали ордена и медали.

Работал отставник без заботы о карьере и в дневник строчил:

"Какая зарплата, такая затрата: по мере сил".

Зато, подтверждая слухи, по ночам, устав от заварухи, но не залегая в кровать, намечал не то пустяк, не то устав, не то требник, не то учебник о том, как потом из мухи изъять особу, из свинца изваять амебу, из старухи сверстать зазнобу, из яйца – утробу, из сивухи – сдобу, из хворобы поднять молодца, а из гроба – мертвеца, и чтобы из разрухи встала страна, а из шлюхи сделать слона.

– Смело и немало для скромника, – обсуждали полковника, – но едва ли основа для очередного питомника!

А люди, которые не объясняли следствий причиной, считали его виновником бедствий, колдуном и дурачиной:

– Будет, – причитали, – скоро от него для всех дом ходуном и вверх дном!

Те же, кто читал его свежий учебник, восклицали, что на то оригинал и волшебник. И периодически предрекали, что когда от космических гроз мир сгинет без следа в пучине звезд, этот факир раскинет мозг, найдет метод, разинет рот, уймет народ и сразу спасет разум от невзгод.

Но растерянное большинство не верило в волшебство.

А рассерженное меньшинство клеветало на отверженного оригинала, кричало, что он доведен до точки, и потому считало за благодать дать ему ссуду и фонарь и прописать зануду, как встарь, в бочке, отчего нахал забудет о дерзкой мерзости, а люди будут, как сказал художник, плевать на его алтарь и в детской резвости колебать его треножник.

Однако Труп критику не любил.

И был груб: заводил драку и не плакал, а бил.

– Нытику, – грозил, – свет не мил, а дам по рогам – и привет: твой след простыл, а мой – нет!

Предупреждал, что навечно проник в быстротечный миг, да и мрак сплошной постиг до краев, но, как рак клешней, готов поражать наповал рать врагов:

– Простофили, – пугал, – с возу, кобыле – дозу!

И подозревали, что исполнял угрозу.

Но признавали, что не искал беды, а ждал чуда и повсюду – для того и повторял зады – оставлял следы.

Передавали, что руки его марали тюки бумаги, пятки топтали грядки и овраги, а отпечатки устилали даже пляжи и магистрали.

И везде, уточняли, в любой среде, рисовал отставной маньяк свой чудной знак: в круге – дуги и пунктиры вплотную, как забор, и эти сети и дыры образуют узор. А на нем, как вязал узлом излом, писал, тая пыл в спесь: "Я был здесь". И добавлял в упор: "Сеть стереть не сметь!"

Объяснял, что это – не вздор для мороки, а что планета, ведь, попадет в глубокий переплет, но спасется понемногу лазаньем из колодца по указанной схеме.

И рычал затем сильней, чем марал в гареме:

– Живей дорогу моей теореме!

А еще носил под плащом овальную крупицу.

И твердил, что открыл не тротил, а фундаментальную частицу.

Но не спешил выставлять ее напоказ:

– У нее, – бубнил, – стать не для глаз!

А получил золочёный билет на ученый совет, для проверки, в ответ нагрубил не по мерке:

– Вы – без головы! Клерки!

Ценил не авторитет, а приоритет на раритет:

– Наука, – учил, – не суд: зевая, сопрут. Круговая порука – и тут!

Но приоткрыл секрет:

– Летит – без края, на вид – пустая, идея – срок, отскок – любой, быстрее – нет, а след – мой.

И для острастки распространял сказки.

Будто что ни утро швырял частицу в прохожих: убил наповал, сломал ключицу, помял кожу.

А один гражданин исхитрился уклониться и заорал:

– Мразь бестолковая! Тело – не стена дубовая!

И она тогда улетела, и зажглась новая звезда.

А планета обалдело загудела и подалась не туда.

Но он, как патриот света, разорвал рот криком:

– Слазь вон, мигом!

Неделю – рыком и рыгом – ругал звезду за езду – не сходил с места: еле уговорил, как невесту.

Потом бил в грудь кулаком:

– Не будь я чудаком! Вот вся суть! Умчусь на ней за границу дней, когда сожрет вас ил, газ и ртуть. И грусть удалится, и беда, и жуть. Рванет коллапс – и атас: от Земли не сохранится и тли. Нишкни! А мне – и во сне – ни-ни!

Пока легковеры с испугом ждали от земляка передряги, корпел он над цугом, лишенным тяги.

При том считал решенным вначале, что с телом без меры подъем протекал без грыжи, а дальние дали мелькали ближе.

Когда же расчет стал глаже, дал сигнал, что подведет итоги и изобретет универсальные скорые ноги, которые пойдут вперед астрально и без дороги. Там и тут найдут путь, обогнут хлам и муть, пробегут и вброд, и в поворот, и вкось, и насквозь, и встык, и напрямик. Проскочат и туда, куда никогда не захочет прочий.

– Электричество – бремя, – тормошил он зевак, как шилом крошил собак. – Быстротечно! А они одни избороздят подряд и количество, и время. Сложением неземных сил для них движение – вечно. А любая колея – родная и своя.

Произносил речь, как об темя точил меч:

– Я введу племя героических людей в череду космических идей! Не приемлю гать в глуши! Умирать не спеши и не землю паши!

Но позже того узнали от него пытливые лица, что вечные ноги уложат в дали одну фундаментальную частицу.

– Ну и ну! – зарыдали с переливами. – А прохожим по млечной дороге, что же, не прокатиться? Или изнежен нормальный народ и неизбежен летальный исход?

– Отпетые образины! – отвечал оригинал словами нехорошими. – Ноги с вами – ракета с галошами. Сгорит резина, как метеорит, скользя в атмосфере. В пучину нельзя без потери!

Подступали к нему и специалисты. Держали за дегенерата и кандидата в артисты, но мечтали приобрести материал как архивисты и дознавались:

– А свойства терминала? А чисто ли в дыму поддувало?

Отослал ловчил пастѝ зависть.

Но пожалел, что без дел зажрались, и обронил, что устройство состояло из шести сил: ловитель ловил, делитель делил, губитель губил, творитель творил, носитель носил, водитель – водил.

– По-причудному загадочно, – отскочили инженеры.

– Умному достаточно, – получили вслед. – В почине – бред веры, полынья – без травы, я – сед, а вы – серы.

Был Труп жизнелюб. И жил, не жалея жил на затеи.

Но вдруг – захандрил: возомнил, что всех главнее, но от потуг не воплотил ни идеи.

А манил успех иначе – снова без улова и удачи.

Заводил торговлю – забыл, что не картежник, подменил чеки и чуть не угодил по здоровью в калеки.

Норовил в проповедники – не скрыл, что сам безбожник, и процедил спьяну, что суть учебы беднякам в передниках – не по карману.

Выставил кандидатуру в правители – чтобы жители быстрее сменили бестолковую натуру – но любители изобилий провалили новую фигуру. И еще укорили, что смещен нахал: на носу, мол, идеал, а колбасу на стол не обещал.

– Тут живут от голода не молодо, мрут от слабости не по старости, – уяснил он со стоном унылым тоном. – Перед смертью не надышишься сполна: берег с твердью свергнет хищница-волна. Значит, задача ясна: дыши в смерть, и она разворошит круговерть.

Добавил, что годы берут свое, но тут, без вечных правил и свободы – не житье:

– Верьте, не верьте, угрюмые тучи, но думаю о смерти беспечно, на досуге, как о лучшей подруге.

Прогундосил, что ощутил в жизни осень, забросил вычисления начал, потерял фундаментальную частицу и совсем прекратил изобретения, а отчизне дал отвальную – для примирения.

Затем сообщил мирам и морям, что поступил в больницу – и не на лечение, а на съедение к докторам, и с той поры загрустил в непростой кручине и посвятил остаток дней и сил заботе о кончине.

И в бегах от хандры служил ей в поте пяток и лица, как монах на помине – до конца.

VII. СМОТРИНЫ КОНЧИНЫ

Сначала Труп проверял больницы: сто̀ит ли там лечиться.

Сам изучал персонал, покои, залы для операций.

Понуро глотал суп, жевал таблетки, опорожнял пипетки, чихал от ингаляций.

Хмуро наблюдал процедуры акупунктуры и ампутаций.

И везде, где посещал палаты, внимал беде: рычал на ароматы карбола, визжал от укола, ругал безнадежных больных за их ложные мучения, возражал против платы за лечение и от чужих увечий ощущал кровотечение.

Потом, бросив речи и отсрочив изучение, послал с письмом министру здравоохранения свой неистовый личный протест: в нем описал нечеловечий надлом из-за мест в душевой и нарисовал неприличный жест.

Затем прибежал на съезд врачей, обещал, что рвачей не съест, но здесь – смесь проблем, встал во весь рост и, плюя на помост, зачитал манифест:

– Лучше бы я рожал, чем дрожал, как сучий хвост! Я – гражданин и вправе оставить след. А в больнице отрежут под бредни сестрицы последний свежий член – и от меня сохранится один тлен! Лучше умереть в деле от удара по роже, чем совсем замучить смерть, лежа на постели без бара! Для человека жизнь – потеха, калека – помеха. Не держись за ложь – вѐка не проживешь. У одного – ничего, у масс – шанс: прыть без опоры на гарем – дремучий стыд всем. Лучше быть гнилым мертвецом, который освободит людей от печальных забот, чем больным подлецом, который, не глядя вперед, отвлечет народ от глобальных идей и рассад ради прощальных укоров и уколов в зад!

Но после острых тирад озорник остыл и сник.

Объявил, что – старожил, а не урод под колпаком, и умрет без хлопот и целиком.

На том и прекратил зычный крик: осудил больничный торг и засеменил напрямик в морг.

Но и морги пришлись ему не по нраву.

Глазами сверкал, как рысь.

– Оргии! – кричал. – И не стыдно никому? Обидно с вами за державу! Остерегись!

У входа он издавал стон и шептал, что природа зовет отсюда вон. Утирал пот, зажимал нос, краснел до корней волос, озирал груду тел и добавлял, что дурнѐй не знал хлопот и дел.

– Народ, – рассуждал, – не гад, а сброд дает смрад. Формалин – не клин, а дерет всерьез. Ксилол – не кал, а довел до слез!

Пробегал по углам и ворчал на завал:

– А еще расчленёнка: тут плечо, печенка и аппендиксы, там – выкидыши и пенисы! И не плоть, а муть, но ждут, как выигрыша, когда их, смурных, пришьют хоть куда-нибудь!

Критиковал с издевкой и зал, и обстановку:

– Чтобы услужить посетителям, и ножи подобрали из стали, и ванны – каменные лиманы, и простыни – вафельные, и убрали служителей в робы, а камеры – пестрым кафелем. И медсестрами компосту потрафили!

Атаковал каталку, выгружал гнилье на свалку, обтирал карету мочалкой, залезал в нее сам, толкал палкой, мчал по костям и при этом поучал:

– Срам! Персонал с запросами – кровать с колесами! Злодейское разгильдяйство! Передать бы коням и поднять сельское хозяйство!

Наблюдал в окно за экспертизой и удивлялся, что мясо – сизо и черно, а в нем принародно ищут, словно оно годно на прием в пищу. Изображал голодный оскал и скрежетал:

– Тертый мертвый сыт, но живого и крова лишит, и порешит. Поступили на склад гнили, как скот, а получили уход, как отряд господ!

Замечал, что вентиляция, подобно вьюге, тянет вонь от операции по округе, и подробно разъяснял, что мир сыр, но со смогом станет не баней, а моргом.

А однажды схватил гармонь и, ёрничая, как горничная, на месте и без чернил сочинил песню о продажной подруге.

О том, как она презирала испуги и за бокал вина тайком изменяла бандюге, но матерый головорез не спал на досуге и сломал о приживалу обрез и флюгер, и она потом отдыхала от ссоры в морге и принимала половые услуги от ворюги, который пролез в гидротрубы, чтобы выдрать у зазнобы золотые зубы, и оргий не хотел, но закусил, пострел, губы, проявил пыл и был в восторге от голубы.

– Спел, – пошутил, – без печали для тел, чтоб не скучали.

– Талант! – подхватил озноб лаборант. – Оставайтесь с нами на запись с мертвяками!

Но полковник вспылил, как уголовник:

– Ваши жмурики багровы и без сурика. И не пляшут, ханурики, и не здоровы. Им и жим от земли, и поклон – натуга, им и шансон – фуга. Нашли друга!

Наконец подсчитал, как купец капитал, катафалки и каталки для перевозки, морозильники и холодильники для заморозки, ванны для погрузки и багры для утруски окаянных тел, топоры и скобы для заплечных дел и – проревел, как в оба глядел:

– Оборот дает расход! И странно, что народ живет в каморках, а беспечные дяди ради этой гнили океаны монеты совсем угробили. Уборка расхожей пыли дороже, чем вечные мо̀били! Взамен арен и дворцов для мертвецов давно бы защитили живых от неземных микробов. Куда там! Горячо! А еще и зарплата лаборантам и практикантам! Благодать! Надо запускать сателлиты и сажать розы, а тут переймут от гадов дерматиты и туберкулезы!

– Ну и ну! – заметили ему свидетели протеста. – Побереги спесь: не лезь в тесто! Здесь, на груде костей, не место для торга!

– Ноги моей впредь не будет у морга! – он швырнул на стол стул, срыгнул в грязное капище и пошел вон – смотреть разные кладбища.

Но и захоронения проверял – без одобрения.

Цены, ритуал и суету осуждал – до пены во рту:

– За ямы на пути плати, как за храмы! За булыжник на могиле сквалыжник дерет, как за форт! Были бы умней, стены из камней возводили, а землю пустили под севооборот. Дешевле насовсем во вселенную улететь, чем пригреть презренную смерть!

Рассчитал всемирную площадь земель, отведенную под кладбища, и закричал, как на сонное пастбище:

– От сель и до сель – мощи. Завал! Не жирно ли для пристанища костей? Собери и склей – страна! А кому отдана? Героическим народам? И не смей! Органическим отходам! Упыри тут на дому: из живых монету сосут, а их за это берегут! Мало у человечества забот – стало отечеством нечистот! Цивилизацию спасать пора, а не играть в демонстрацию добра! Страна упырей скорей собьет нас с ног и упрет в падь, в песок, чем война систем, недород, смог, газ и рок!

Огласил урок и подбил итог:

– На краю дорог зарок даю: восстаю!

И как объявил, так и поступил.

И вершил свой шальной суд не за пуд соли, а за мозоли: крушил надгробья, честил кладбищенских воротил нищенским отродьем, тащил из могил мертвяка за мертвяком и лупил кулаком по вихрам, а багром по буграм, пока не угодил – к докторам.

А там вдруг проскулил, что свой круг очертил и остыл, попросил срок на упокой, совершил побег домой и слег, как снег зимой.

Стал собирать капитал: братве – на ритуал, себе – на пьедестал.

Продавал кладь, вышивал по канве сериал о борьбе за популяцию, организовал с домочадцами спекуляцию.

Без лишних проб древесины сколотил приличный гроб из осины, смягчил настил, положил внутрь утварь, сладости и подушку и заложил за ненадобностью раскладушку.

Пото̀м с по̀том возвестил народу:

– Лбы! Смотри! Гуртом и оптом продал бы свои кости на трости, черепушку на кружку, глаза на образа, кожу на рожу, челюсти на прелести, член на хрен. Ходовые почки и мозговые оболочки, селезенку и печенку отдам в розницу, но за тысчонку в твердой чеканке. За переносицу и надкостницу просится с вас мадам с гордой осанкой. Можно и девчонку без юбчонки, но не стерву, не зараз разъезжих: за останки – непреложно первый класс и свежих. За сердце, товар ходкий, незавалящий, навар – ящик водки с перцем хрустящим.

Прокричал – натощак и наугад, но попал – не впросак, а в завал бумаг: заинтересовал деляг и подписал контракт и на подряд, и на фрахт.

Оказалось, что и жалость к телесам заслужил, и цена годна для воротил, и сам – сполна получил.

Для поминок купил не только самогонку, но и сходил на рынок и прихватил настойку из слив, говяжью тушенку, горку мандаринов и даже горстку заморских олив.

Был весел заново, как у дамбы – река, а зять – от приданого, но провиант загрузил в пять корзин и подвесил на бант под потолком, дабы не слизать, пока жив и игрив, языком.

Завел сиделку – за стол, соседство, тарелку жиру и квартиру в наследство.

За посул приживала сажала его на стул, сдувала без следа пылинки, чесала, как господину, щетинкой спину, поправляла одеяло, когда из-под него вылезала, вякала на всякого третьего у дороги, обмывала благодетелю ноги, подтирала травой попку, затевала с иглой штопку, охлаждала веером компот и насчитала около двадцати забот, а лелеяла своего сокола, как деверя: с душой и почти за свой счет.

Приложил он и усердие, чтобы без препон сохранить от своей особы наследие.

Раскрутил нить пути и по ней завещал идти: разносить прыть, копить пыл, ярить оскал и не косить в тыл.

Подрядил писателей на итоги и злопыхателей – на некрологи: попросил изложить в воспоминаниях искание дорог и терпение, отразить колебания и рвение, проследить оттиски ног и осветить проблески гения.

Написанное – проэкзаменовал, присланное – сжег как хлам, материал переписал сам, убрал в котомку и закопал – сказал, что потомку.

Тайком образовал кружки для освоения своего учения.

При том за взятые контрамарки раздавал дорогие горшки и другие богатые подарки.

Наблюдал, как шакал из засады, за тем, как читали его доклады, рисовали чертежи его схем и бюстов, создавали с чувством его муляжи и подражания в металле его прилежанию, переживаниям и искусствам.

Навещал и огороды, но не защищал ничьи всходы и не отгонял ворьё и вороньё, а искал угол зрения на свое изображение и надевал на пу̀гал свои бесценные подношения: военные мишени, скорострельное ружье, нательное белье и прочее рабочее тряпье.

Там же, у стражи, запричитал в самозабвенном настрое, стоя по колено в дерьме и гное:

– Мое будет долго пугать с толком и кормить, как на блюде кашей. Наша сыть – и на дне, и по смерти – наша! Ее в старье не вмять и не врыть! Верьте мне, люди, мать вашу крыть!

Вдобавок к вещам лукавый даритель завещал:

– Вам, раззявам, и в ските не забыть мое имя и дело. А тело – не сгноить своими руками. И потому созовите на кутерьму и враньё сборище и помяните – стояще. Разгоните грусть! А сохраните память – заберите и сокровища. Пусть мой труп, как живой, служит народу. Берегите, как свой ужин, в любую погоду. Тем, кто не глуп и в строю, всем за то дарую мою породу – без исхода свободу! А сожгут в чаду тело – и тут пойду в дело: раскидайте прах в песочных часах и гоняйте в веках – для точных понятий о временах порочных занятий!

Наобещал забияка – вал, однако слукавил: ни письменных правил по распоряжению имуществом не оставил, ни численных расчетов об участи оборотов к рассмотрению не представил.

И с той поры ни слова толково не добавил. Будто намекал круто: от бытовой мишуры кули с барахлом раздуты и скандал – мелкий.

А у него – понимай! – другой запал: для большой горелки!

Оттого и пошли потом враздрай подделки!

Труп исчез, как дуб залез в огромный лес.

Рожден в чистом поле – совсем изможден в темном лесе.

И шумен в частоколе, как бубен – тем и интересен.

Но водить круговерть в лесу – носить прыть на весу, а смерть – на носу.

А залез вчуже – задача похуже: лес по неуклюжим не плачет, не тужит.

Так и получилось: чудак пропал – чаще на милость.

Угадал подходящий срок и – в прогал утек.

Одно не сходилось: окно за ним не закрылось.

А заиграл шаловливый ветерок, и оттуда, как дым, побежал говорливый шумок.

А в пересудах и падь – что гладь, и лесок – что дубок, и дубище – что лесище, и ни за что не понять, кто кого и для чего ищет.

И неспроста поползла из-за угла путаница, как глиста или гусеница.

То ли, говорили, убит из-за доли, то ли – от усилий угар, то ли – сам устал, то ли – стал стар.

То ли по кустам лежит, то ли по долгам бежит, то ли он – запечный таракан, то ли – вечный истукан.

То ли он – не он, а шпион, разбойник, позорник или озорник и мясник.

То ли он – умный дворник без штанов: с уймой паспортов и на тюрьму – готов.

По тому документу – полковник из агентов, при спеси и награде: пенсии ради.

А по тому – шорник: засел в кожу – наел рожу.

По тому – медник: надел передник, а у дел – посредник.

А по тому – евгеник: резанул фурункул, а надул – гомункул.

По тому – священник: грош – в кружку, брошь – под подушку.

А то – никто: нахал – брал веник, махал не глядя, подметал уголок, очищал городок ради денег и доплат – и не наследник, а богат.

А то – солдат: взят в строй и не рад, что живой.

Уследить за живыми не сложно: можно затвердить имя молодца и кличку подлеца.

Но уличить мертвеца – перемудрить: птичку на нить ловить и доить.

Гнильца – без лица: ни имени, ни вымени.

А призови покойника на поклоны – и без любви поклонников миллионы.

Труп – куб: что ни сторона – одна, зато черчение одной – приключение другой.

И потому, по всему, заключили в стиле кадрили, круп – обреченная скотина, а труп – отвлеченная картина!

VIII. БЕДНЯЖКА И БУМАЖКА

Справка о кончине – отставка из жильцов и первый верный документ для мертвецов. В ней без затей говорится о причине перехода границы человечьего рода и отмечен момент встречи у брода.

С этой бумагой, приметной без ложного глянца, можно призвать к ответу и живого самозванца.

А без нее и гнилого беднягу не смей, лиходей, не твое, зарывать: ни в глину под гладь, ни под перину в кровать.

Без бумажки ты – не труп, а букашкин суп!

А с ней и совсем живой – не живей, чем гной: от суеты – промашка, но чтобы воспрять, хорошо бы на бумажку достать бумажку, а клерки, недомерки со лбами глазастыми, на взятки натасканы, зубами лязгают. И не ласково!

Наскоро покушались на свидетельство о смерти Трупа люди разные: и за порядки волновались, и по причуде глупой, и подкупались на соблазны. Такое радетельство за итоги мило для покоя, как корыто с мылом в ноги – от запоя, но породило и волокиту, и зависть, а подлоги разворошило вдвое: на тело в квартире сбежались, как на дело, и папаша, и мамаша, и прочие родичи, охочие до прозвища наследников. Гири, пальто без манто и огарки ужина не показались привередникам заслуженным подарком, но одни признались, бледнея, что они обознались, и ретировались, а иные, не родные, да беднее бедного, остались до победного.

А каково было соседям убогого? Не медведи у своего логова! И рыло не в ските! Ни смраду не рады, ни падали, ни волоките!

Клерки застучали зубами при первом сигнале о драме.

И зарычали нервно, как тигры на примерке к крупу жертвы.

А заиграли в игры: паспорт Трупа взяли, а справки о смерти не дали. Заверещали зато – что пастырь на шалунишку:

– Поверьте, тут – не пиявки, не отсосут лишку!

Потом пожевали ртом, подняли тон и указали на закон:

– Вручали покойнику талон. А он против правил и толику не отоварил. Не успел. Опять прочерк. Коли цел, верните, что ли, кусочек.

Просители им возражали:

– Искать в покойнике – что дым полоскать: в сите ли, в уполовнике…

Но визитеру не унять контору – хору не умять гору.

От начальства домочадцы убежали в одночасье. Надев на зев противогазы и презрев метастазы от заразы, смело обыскали до̀ма и тело, и хоромы.

И опять в приемную – играть втемную:

– Привет! Нет бумажки ни в тельняшке, ни на кухне. А бедняжка тухнет и пухнет.

Контора – не лаской, так скорой встряской:

– Не шастать! Вам – услуги, а нам – гам? Хапуги!

От неистового лязга пришельцы искусали заусенцы и испытали приступ маразма: снова не угадали игры, пожелали в тартарары и удрали бестолково – без поклона.

А на улице стали сутулиться, как попрошайки, и собрали в банной шайке талоны со всего своего района.

С жаром передали ярым казнокрадам.

Но в ответ услыхали с бранной прохладой:

– Привет! А с него, с гада?

Зарыдали просители – пронзительно.

А мучители – прочитали морали:

– С чего печали? В зобу пусто – раскатали губу на капусту? По справке о смерти в лавке – льготки: и тапки по мерке, и колготки, и шляпки, и кальсоны, и булавки, и к тряпкам для добавки – закусоны, патиссоны да заправки, да и вино уценено. Упорство – средство, но от кончины – за помины, а от обжорства – за наследство?

Изобличали начальники печальных гостей, будто пиявки терзали бока до костей, будто заливали с бухты бассейн: до потолка из баллона, от галлона до галлона. И справки не дали – пока не найдут талона! Проскрежетали зубами:

– С вами – шут, а тут – заперто! – и прогнали без паспорта.

Конец – хуже экскремента: мертвец тужит без документа!

И тогда пришел к мертвецу папаша:

– Ваша беда по лицу – наша!

И – под стол: искать кладь для чемодана.

Еле успели опознать ветерана!

Его история – лаборатория обмана.

Начинал хитрец с того, что прибежал как отец к конторе и описал горе: в пожар попал его законный сынок, да не утёк, а испытал угар и удар ломом, опоздал к оконным проемам, запылал комом и сгорел, пострел, с домом дотла – осталась малость, зола, да развал смели до земли, нанесли песок и в короткий срок и ларек возвели, и шмотки завезли впрок.

Старожил хлопотал не о лавке: просил о справке.

Из улик старик собрал горсть пепла и кость из пекла.

Решил заручиться и явкой очевидцев: один свидетель заметил огонь и уловил вонь, а другой подтвердил, что такой сын был.

Но в конторе не зарыдали от горя, страха и печали: праха на пробу не взяли, родителю приказали, чтобы кончал скандал и убрал мерзости, а свидетелям ответили, что помогали заявителю в нетрезвости. Несчастье растолковали на бланке с печатью:

"По пьянке пропал без вести".

Старик не вник и в плаче рявкал:

– Козявки!

Пока чинодрал не надоумил:

– Без справки, значит, наверняка не умер!

И с тех пор ветеран по фамилии Труп ковырял успех, как монтер – шуруп, изображал, что во флотилии – капитан, бланк применял, как танк и таран, и в изобилии набивал карман.

Осторожными усилиями искал гражданина, похожего на сына по фамилии. Когда узнавал, что мертвец не завещал и горсть на род, хитрец приставлял кость и заверял народ:

– Ерунда! Не тот! А мой – живой!

Когда же выпадало покойному к достойному финалу немало поклажи, деляга совал бумагу:

– Мой! Без вести от нетрезвости! Помотало беднягу! И забирал что мог впрок как свое, а гнилье сбывал с рук – кивал на недосуг и бросал на подруг.

Нахал чередовал прием: выступал то хворым отцом, страдавшим без советчика, то истцом, потерявшим ответчика, то кредитором издалека, разыскавшим должника, то принимал пособие для помина и надгробия, а то снова менял версию и получал на живого сына пенсию.

Однако слух о затеях лиходея бежал быстрее мух, и когда папаша сказал, что беда – наша, а вояка в постели – сынок, мальчик, то наполучал в бок и в нос горячих, а в итоге еле унес ноги.

Потом пришла мамаша и ничком, из-за угла – на чашу:

– Стильная! Фамильная! Старо, а серебро! Наша!

А чаша – не мертвецкая, а соседская!

Ошибка – малость, а рыбка – попалась!

Ее история – лаборатория папашки, но враньё – без бумажки.

Однажды мамаша приползла из роддома одна:

– Каждому, – изрекла, – сполна знакомо наше лихо, мальца со зла не сберегла врачиха, от резвого огольца отрезала, змея, смотрите, я принесла, с кожей пуп, и родитель у него – тоже того: Труп.

Затем ловчила объяснила всем, отчего на малявку не получила справку:

– В больнице – проходимцы: за рожденных, но не сбереженных ребят не хотят в тюрягу и хранят от гостей причины смертей, а от писанины – бумагу. В статистике без детей – чистенько! Я лежала и дрожала, а они твердят: "Не рожала! Верни на склад одеяло!» Я, скорбя: "А бледность моя? А сынок?"– а они: "С тебя за бездетность налог!»

Отрыдав в рукав, засеменила темнила на кладбище и попросила там земли для могилы.

Но заслужила не товарищей по делам, а угрожающие посылы:

– Засекли, что брюхо носила. Потаскуха! А затаила кормильца – убийца! Где о беде справка? Не получила? Мерзавка!

Пройдоха прекратила охать и отступила, а ночью проломила забор, схоронила кого-то меж кочек и куп, навалила бугор и начертила, как по нотам: "Сыночек. Труп".

Засада проследила игру, и бригада отрыла длинный – решила, козлиный – пуп, но ловчила в суд не пожелала, угомонила любопытных словом да водкой, ненасытных одарила за труд одеялом, а находку снова закопала.

И вскоре заварила мамаша из горя кашу. Била на то, что никто не знал, когда рожала. И разила наповал – всегда голосила одно:

– Давно!

Где ни объявись сирота-покойник и денег рой, заводила в повойник вой:

– Катись, суета, от печали вон! Он – мой! Видали, надысь, пузо было с грузом? Милый! Родной!

Входила в родство с пупком да с матерком, а уходила от него – тишком, да с мешком, да со смешком.

Сначала считали – рожала двойню, потом – тройню, потом подсчет кончали многоголосым вопросом о чине:

– Не дали еще медали матери-героине?

А иной раз приятели впопыхах прибегали к ней:

– Живей! Не твой протеже в долгах погряз и уже труп?

Но мамаша на вести без чести машет:

– Отлуп! Мой козел нашел пристанище на кладбище. Спит услада. И другой на вид – надо, бригада подтвердит.

Случалось, сыщик вскопает холмик и от колик – в окрик:

– Злая бабища! Шалость – не на стольник, а на тыщи!

Она тогда провожает крикуна для суда в роддом, раскрывает тетрадь "Прием" и вопрошает о своей вине:

– Закон – на моей стороне!

Он – глядь в тетрадь, а там – срам:

"Лежала. Дрожала. Потеряла одеяло. Не рожала".

И ни дать, ни взять, а вам – по губам за сало, чтоб на зоб не отвисало!

Насобирала немало сынов и трюков мастерица на улов трупов. Не забывала исхитриться и плутовала тонко: лисицей шныряла на огородах – и не обидели, в ров мозгов не выбили, да и справки на ребенка у мерзавки не увидели – ни о родах, ни о гибели.

А к полковнику примчалась в спешке и оплошала: упала не к покойнику, а не мешкая – на чужое добро, и досталась ей от людей не жалость, а насмешка за серебро, и вдвое – под ребро.

Забега̀л в квартиру с покойным и известный миру ловкач – предлагал достойный первач.

Угощал честно, а обещал особый деликатес – но чтобы генерал исчез: под бревна, в отвал, но словно бы не умирал.

– Без бумажки, – растолковал, – с ним оттяжка всего, а без него с ней живым веселей.

Плана пьяным не излагал ни за что, но его узнал кое-кто.

Один врач верховодил судьбой, а лечил – нарыв и геморрой. Но на чистом бланке от министра хохмач для разрядки чертил: "Жив" – и без догадки выводил останки в прорыв.

Ловкач приходил к нему как больной и незаметно выносил из кабинета бумаги, а на дому игрой чернил вершил передряги: без пылкой суеты, за бутылкой анисовой, вписывал в листы имена трупаков, а затем, с утра, всем находил и пыл, и договора̀ – и сполна морочил простаков.

При этом учитывал, что клиентам вера в форму – без меры и нормы, а общипанные кости, пуп и экскременты сгниют и не пройдут суд как документы. Труп на погосте отпоют, а по справке он – на поправке, угодил в тыл, занесен в студенты, вступил в брак, расплодил вояк, получил пенсион как многодетный фронтовик, проник на ставку в секретный павильон, заключил сделки на поставку белки, исколесил мир и прикупил для ребяток с десяток квартир.

– Пока у мертвяка в червяках задница, он – вон, размножается! – изрек без сурдин один паренек.

И потому первачу воздали должное, а самому ловкачу обещали надежное: снесут дохляка в лес – тут наверняка возьмут деликатес!

Но едва ли понимали, как выполнять так обещанное:

– Кровать с изувеченным, – признали, – не женщина: не поднять, не подмять, не унять и не венчана!

Бедняжка – мертвец: без бумажки и конец – не венец.

Покушалось соседство на его наследство, но просчиталось: осталась всего – малость. Для отправки генерала в отставку пожелало справку – а и справка не получалась.

Узнавали о пристанище на кладбище – и там отказали:

– Нам – останки бродяги? Ком с дерьмом? Без бумаги и по пьянке едва ли возьмем!

И разбрелись соседи тихо по углам, как рысь – от медведя, а лихо – по горам.

IX. БУКСИРЫ ИЗ КВАРТИРЫ

Тело не терпело бумажной отсрочки и уныло доходило до точки. А однажды ночью услышали из квартиры писк на полмира: то ли мыши раздирали в клочья лысый мениск, то ли крысы рвали мозоли – вдрызг.

Соседи – не медведи в спячке: не спали из-за драчки до утра. А встали – осознали: не игра.

И созвали в прихожей сбор на разбор ссор и поддержали разговор, похожий на раздор: за укором – спор, за спором – вздор.

– Злой бузотер, – прокричали, – плох! Слышны баталии блох! А от войны из квартиры – ни ногой. Заглох мотор у задиры! Нужны буксиры!

И орали наперебой, пока не издали вой:

– Долой мертвяка любой ценой!

А закончили сбор – убрали труп в коридор.

Привязали раскуроченного за чуб над лестницей:

– Скажем, там и повесился. Из-за кражи и дам.

– Доневестился!

Минуты в коридоре мертвели от смуты, а часы ползли еле-еле, как корабли в открытом море, и сиротели без событий на просторе, как трусы, забытые под корытом на заборе.

Прохожие избегали негожего и только стойко вздыхали:

– Видали? Едва ли ему ловко тут.

– А почему к конторе не унесут страшилу?

Но путевку не обещали – ни на море, ни в могилу.

Нашлись и такие, что запищали:

– Брысь в ящик!

Другие висельника приласкали:

– Кисонька! Настоящий!

Но чаще причитали:

– От духа – невмоготуха! Выносите, братцы!

Но ни один житель не поступил, как гражданин порядка.

Отвечали вкратце:

– Некрофил – не я.

– Площадка – не моя.

Самые слабые устали от висячего прикрываться и со щенячьими плачами начали выселяться: достали пакеты и заказали на вокзале билеты.

Но самые упрямые не сдали, канюча, вонючих позиций, обругали прочих за стоны в платочек: "Мокрицы!" – и стали набирать, опять и опять, телефоны больницы.

И вот – поворот: из больницы – двое.

Один – удивительно примирительный господин:

– Чуда не случится. Не сто̀ит лечиться на покое. Оттуда не возвратится. А возиться с трупаком – что с полком постояльцев: докука. И не отмоешь добела пальцев: не дошла наука.

Другой – поразительно подозрительный:

– Ну и штука! Бесстыжий подлог! Не слепой – вижу: сам труп за чуб не мог повеситься – хлюпик. А кто помог волосам, за то – преступник. На лестницу вздернули за покорную прядь не здорового! Вызывать участкового!

С тем и укатили в особом автомобиле оба.

И совсем загрустили плаксы – почернели без ваксы на теле и заторопили отъезд:

– Худо, но мест много, а отсюда одна видна дорога!

Но самые упрямые сохранили между сборов надежду и норов, изобразили от идеи восторг и позвонили – в морг:

– Лиходеи наградили нас карой: плоть забыли. Заберите сейчас хоть на старой кобыле, увезите хоть в корыте!

Но их огорчили:

– У нас от таких – чирей.

И объяснили, что подвалы забили под завязку и закрыли для учебы персонала, а фургоны с особой окраской день и ночь – на перегонах, там или тут:

– Нам – ни к чему и невмочь. А кому не лень, мрут!

И без робости сообщили подробности:

– Мрут – в забаву, а соберут ораву – подорвут державу. Без спроса пьют отраву и суют коноплю в папиросы, головы – в петлю, ноги – под колеса. От изжоги – недотроги, а наживут геморрой и голые прут из окон, с крыш и карнизов. И каждый мнит, что отважный на вид герой и улетит, как сокол и стриж, не книзу. А иногда голосит о достижении и норовит – на провода с током: на высоком напряжении. А у нас на вас работников – не рать: подбирать – не выдавать сальто. Мало стало охотников соскребать лопатой ошметки с асфальта и базальта. Ребята поддаты ужасно и без водки не согласны. Зуд и чесотка доведут. А зальют глотку – и, веселясь, идут в грязь. Пьют много, но больше и дольше не могут. Полны туго, как штаны от испуга.

От такого веселья соседи сели и заревели, как при езде на мопеде, захрипели о беде, как коровы на медведя, и зашипели, как леди – не глядя – о пледе на бляди.

Так сурово не стервенели и от ночного писка и труда втихаря, когда упорная крыска забралась натощак в башмак коридорного чубаря, нажралась от пятки, а прочь – никак, и слюна – в кляп: кап-кап-кап. Ребятки ее – за хвост, а она – за свое: шасть в нос! И ночь лилась всласть, как бенефис лауреатки и богатыря: и страсть, и стриптиз, и прятки, и заря.

И вдруг Труп пропал.

То ли друг прибрал, то ли шакал сожрал, то ли сам от неволи волосам устал и от боли встал и удрал.

Радости было – не для мерила: достали сладости, шали и самопал – собрали пир, карнавал и тир, распивали шипучку, гуляли, как в получку, стреляли – в тучку.

Под вольную шалость забывали смутьяна – отмечали конец печали.

Но оказалось – рано.

Ураганом прозвучали вести: мертвец – на месте.

Хуже не желали бед.

Тут же узнали и секрет: сердобольная путана дала приют крамольному буяну, презрела людской суд, развела городской блуд, раздела тело догола, провертела как хотела и могла, оторвала золотой зуб и принесла неопрятный труп на позор обратно в коридор.

Остолбенели соседи, как в колоннаде из меди, оцепенели, как на расстреле и параде при команде "цыть!"

Потом просипели с пеной у рта:

– Дурдом – отменный!

– Сволота!

И осмелели:

– Надо гада выносить!

Хотя горе-генерал пугал не шутя, решили, не споря, совершить дело как надо, от уклада, и проводить тело усопшего вон в стиле хорошего обряда похорон.

С почтением уложили непризнанного гения в собственный гроб, по-родственному подсурьмили лоб, прикрыли раздрызганную грудь манишкой, за ризами не забыли обуть героя в тапки, обили крышку гроба атласной тряпкой и, глядя строем в оба, ради нормы учинили опасные маневры.

Оказалось, что на лестнице – узко для спуска.

В поте лица крутили мертвеца и так, и сяк, а при повороте твердили в косяк:

– Малость не поместится никак!

И от труда угодили впросак.

Тогда подступили с мерилом, прочертили ориентиры пунктиром от земли по перилам и понесли командира по квартирам: звонили в двери, просили о пути по вере, спешили с домовиной в прихожую, к гостиной, да и к отхожим местам – там, чтобы соблюсти для гроба ход ногами вперед, семенили кругами наугад, а затем, совсем вприсядку от усилий, выходили по порядку назад на площадку.

Водили груз с риском: не на всякий вкус угодили костями и больно прибили недовольных гостями с огрызком вояки, но усмирили добровольно – без драки.

Допустили и потери: из-за тесного прохода раздавили киску артистки и неизвестного зверя-урода в миске для приплода, а при атаке по наводке проломили вдове две перегородки, обмочили у собаки подстилку, истребили на сковородке сосиски и запили очистки бутылкой виски, а бутылку водки захватили в плен у красотки в обмен на ее же колготки, но лежа в ее же постели, да на ее же пригожем теле, не уронили гробовой находки, а с неуклюжим мужем на страже даже закусили от дармовой селедки и сохранили с похоронной колонной салонный строй сонной походки.

И вдруг – остановка: дверь – на запоре.

В восемь глоток просят отомкнуть:

– Друг, поверь, горе, неловко, путь короток, но не пустяк, выносим, но никак не повернуть.

В ответ – рычание:

– Нет! Чтоб в квартире нечаянный гроб? Гирей в лоб! А потом помрем фифти-фифти! А стояком – в лифте?

На том и застыли с мертвецом наизготовку.

Предположили, что за дверью – воровка с подмастерьем, разоблачили маскировку жулья и обсудили планировку жилья.

Объявили, что архитекторы нагородили крупные навесы, а трупные интересы и векторы упустили: забыли про люд, что мрут, а прах к могиле в гробах несут, и не заложили в ходовые чертежи и нагрузки гробовые виражи на спуске – всего ничего, а оттого и сдуру!

Решили впредь пересмотреть архитектуру и написать в газету, как спускать эту кладь, а пока, чтоб так, за дурака, не стоять при полковнике, гроб накренили и, навзрыд клеймя стыд, стоймя притулили в подъемнике, а чтоб мертвец не падал, хлястиком прикрутили к ящику грудь и, наконец, робко надавили кнопку:

– В путь!

Были рады: сбыли жуть! Но поспешили чуть-чуть…

Лифт издал стук и вдруг застрял (штифт, уследили, отстал), и генерал без погон покачал задом, попугал взглядом, странным и угрюмым, отдал поклон чести и с шумом упал вместе с деревянным костюмом.

Тут-то, будто от возни блох, настал переполох!

С криком: "Бомба! Рок!" – одни угодили в обморок, другие, тугие кожей, припустили с гиком: "Ожил!» Лихие завопили: "Пни в рожу!" – и с рыком вскочили на бой, а простофили от ругни родни завыли на огни: "Упокой!»

Разворошили рой – час приводили экстаз в строй.

Для пробы повторили падение гроба и – озарение:

– Не прикрепили голову, а у тяжелого – тяготение!

Остыли и предложили спускать кладь на веревках:

– Детину – в домовину, и обоих – в любое окно!

Возразили взахлеб одно:

– Гроб – не аэростат на тренировке. А улетят? Издевка!

Возник тупик: ни конца, ни остановки.

И тогда рассудили, что и обряд – свят, но и беда – не позор, отделили мертвеца от упаковки из дров и, поборов страх, спустили во двор на руках.

Сохранили и обиход: чтоб вперед проходили ноги.

А уложили труп в гроб – у дороги.

Накрыли крышкой пуп с манишкой и объявили итоги:

– Прости, брат, за вред, но назад пути нет!

А сами – не по словам: ногами – кругом и бегом – по домам.

С шепотком:

– Срам!

X. ПО ДОРОГАМ – К МОРГАМ

Чтоб гроб простоял у дороги час!

А оскал воров? А колдобины? И особенно – дети?

И безногий бы удрал с этих трасс!

И потому через час с половиной сидел Труп без домовины, спиной – в стенной уступ, не у дел, никому не люб, ощерясь, как живой, но без сил, и словно скромно просил у проезжей тачки о подачке, но без надежды на успех, в глазах – колеса, вопросы, тросы, а на зубах – смех.

Один прохожий подошел:

– Гражданин, а без одёжи! А впереди – гол!

Другой монету ногой швырнул:

– На это сходи пи-пи и купи стул.

Третий заметил:

– Нищий? К чему игра? Ему подавай тыщи на каравай да на осетра. Или корешки подсадили тут на поклоны, а гребут в горшки вершки – миллионы.

Его попутчик обобщил посыл:

– А лучше всего – примостят в ряд по перекресткам мертвяков: и просто, и улов – один господин без больших забот соберет с них затем быстрей, чем с людей.

А соседи глядят из-за кустов и дрожат, как леди в борделе без трусов на теле:

– Срам! Раздели до пят беднягу!

– Нам – намек: на срок в тюрягу.

Скок-поскок – и собрали в подвале совет. Дали обет и кто что мог, чтобы доходягу уволок – но кто бы?

Проголосовали у обочины – сказали, чем озабочены:

– Генерал совсем устал – отвезите на вокзал.

Водитель понюхал – строго прошептал в ухо:

– Дорога – не вакса. За такую кутерьму – в тюрьму. Рискую – я. Такса – моя.

Показали ему то, что собрали в подвале.

Он посчитал и взял:

– Кон – внесен, извоз – не вопрос, генерал – не кал.

Пулей метнули товар на сидение – в стекло пяткой:

– Стар, – подмигнули, – гадко! – а вздохнули, будто утром светло стало, а под одеялом – гладко.

С треском и глухо в кресло упала и старуха:

– Тут и ежу – бредни и жуть, а провожу в последний путь. А кто глуп и вор, на то не всяк суд мудёр.

Так и покинул Труп свое жилье: сгинул в машину, и вместо оркестра – вранье.

В дороге старуха брила ноги, сухо кашляла (объяснила, от вчерашнего), цедила помидор и бубнила непрерывный заунывный вздор.

И вдруг – обронила на испуг:

– Известно миру, что генерал завещал мне квартиру. Честно водила в дерьме к сортиру. Приучила к клистиру: на дому ему ставила. Приставал, шакал, и не по правилам. Насилу простила. Намедни, фу ты, ну ты, до последней минуты сидела у тела, кричи, не кричи, и везде посмотрела у задиры, но не узрела, где ключи от квартиры!

– В распыл, – шофер подскочил, – без документов?

– Сделка! – спела сиделка. – Вор не платил алиментов!

Водитель врезал по тормозам:

– На что – не трезвый, а себе – не вредитель. И тебе – не трамвай. Вылезай, мадам, а то в закут сдам!

Но тут – постовой, сапоги не с ноги, а с подковкой:

– Остановка не у места. На протокол! Что везете?

– Позвольте! – шофер – в спор. – Вел не по охоте!

– Я – его невеста, – перебила попутчица, – и вина – одна, моя, а милый – того: учится.

– Улица – не класс, водила! – уколол постовой. – И прокол – твой. Что у вас под пальто? Живой?

Старуха – назойливая муха – измозолила ему ухо:

– Кирнул злой водицы и от осадка – под стул, потому и не добудиться: заснул. Хотите понюхать папаньку?

Хранитель порядка вдохнул и – прочь:

– Родная дочь? Водитель, сходите вместе с тестем в баньку. Желаю смачную брачную ночь!

Машина заныла миной и припустила кобылой.

– От тюрьмы отмыла, – буркнул шофер. – Ну переделка!

– Мы с придурком – соседи, – уточнила сиделка.

– Хороший набор! Проедем бугор – брошу под забор!

– Ась? – сиделка мелко затряслась. – Водитель, вы – без головы. Чего приключится – засужу: скажу, что вы – его убийца. Не спешите к гаражу – некрасиво! Везите в больницу живо! Папка в тряпку скрючился, мучается, генерал, – попутчица игриво скосила глаз, и шофер заикал, нажал на газ и торопливо погнал на бугор.

И до больницы обронил в окно одно слово:

– Хреново!

И колесил напролом, а рулем крутил сурово, будто на арене бродил из-за денег по спицам и вводил кому-то шило в поясницу.

Поездка с невестой грозила продлиться.

У больницы дежурный сунул нос в машину, пронес наполовину, проворно отдернул и сплюнул в урну:

– Лечиться? Твой? А увез – был живой? Не дурно!

Попутчица, растопырив оскал пошире, моргнула:

– Старожил упал со стула, а в кровати – охлаждение.

– Не получится. Давайте – в отделение.

– Приятель, заплатим, – поддержал разговор шофер.

– Кончайте на переправе торг, соблюдайте такт, составим акт, доставим в морг, – дежурный изобразил бурный фонтан сил, но открыл карман, впустил подачку и изменил подначку – на машину закричал: "Открывайте, приятель, тачку!" – мертвеца за штанину взял и потащил в холодильный зал.

Сиделка в спешке за ним – белка за орешком своим.

Но тут – не горе, а морозильный подвал – на запоре.

Двое, что стерегут покои, выдают устную справку:

– Ключи улетели на неделю в переплавку.

– А куда грустного? – кричит старуха. – Закавыка!

– А туда, копуха, и поди-ка…

А между собой – наперебой:

– Мальчики с юга привезли кули и ящики с товаром. Продукты – нежные: фрукты. Услуга – не задаром. Коньяка на распитие – крынка. Не утекли б до открытия рынка.

Учли расклад и поволокли мертвяка назад.

И еле успели: зарычал мотор, и чуть не удрал шофер.

Хитер! Но сумели вернуть во двор: догнали, обняли, сняли башмак с педали и – в навал, за разбор – показали кулак, обещали в пятак, сжали бедро, примяли ребро, сказали "забудь", взяли за грудь и на спор – об забор!

А наломали бока – отдали трупака с подругой и пожелали со злой натугой подлечиться, но – в другой больнице.

Утешили, как фельдшеры, без стыда:

– Плюха – не беда.

Старуха, когда отъехали от лекарей, провозгласила:

– Эка ли? Сила – не в охране ли? И морду всмятку раскровянили, и взятку гордо прикарманили!

В другой больнице – тоже оборона:

– И прихорашивай, не годится. Похоже, гнилой, да не из нашего района. Готово нарушение. И не ясно, где и с какого момента помер, и в езде без документа – преступление. Опасный номер! Рвы крутые! Где понятые?

Разжали губы и пересчитали детали:

– Откуда зазоры? Вы ковыряли золотые зубы? Воры?

Оттуда сам шофер выручал тело, как белка – орешки.

Сиделка там смело отбивала напор персонала, в спешке потеряла челюсть, а по машине расселись – проворчала:

– На мертвечине спелись!

Накал у гонки крепчал, как прелесть у чемпионки.

На переходе старуха открыла дверцу, вроде подышать, вроде у нее напасть: шило вступило в сердце – и шасть!

Но шофер за ухо ее на краю – хвать:

– А гнилье мне? Позор, мать, вдвойне! Набью пасть!

И – хрясть!

В клинике по месту жительства покойного заседали.

– Ждите, – приказали, – водитель, как невесту, достойного окончания собрания в зале. Циники разругали правительство в дым. Мало им дали на врачевание материала!

– Поглядим! – шофер сиганул в коридор, толкнул дверь и скакнул, как зверь, на стул: – О чем разговор? О своем? Хлыщи! Не спасли хрящи старика – тащи за мослы дохляка!

Суровое собрание забурлило:

– Новое задание? Мило!

А оратор сказал:

– В зал попал провокатор, но дело – ясное: тело – несчастное, а мы – умы в белых халатах, живем на зарплатах, и живьем бедных довели до мели. Баста! Прижаты к стенке. Голодные, как мыши. Каста врачей – выше мелочей: свободные расценки на прием мертвого тела! Облом – черствому беспределу!

Призывы повторили красивым хором, а затвердили – с ретивым напором схватили шофера за ворот и в стиле победителей, к хвалебному восторгу зрителей, с позором проводили в город.

Отпустили – научили:

– Пилите, водитель, к судебному моргу. Не дрожите впустую. Там не судят, не бастуют, там давно не протестуют, там не люди, там дерьмо, там ярмо – и не ярмо. там одно, и не одно, и равно, и не равно, а чему – никому там оно не дано!

Шины машины избороздили простор, а старуха и шофер тормозили разговор – глухо копили задор.

Комом пыли подкатили к судебному моргу и знакомым обиняком подрулили к торгу: лечебному усердию и врачебному милосердию посулили и ком с мертвецом, и с добром торбу.

Но не угодили – ни торгом, ни горлом, ни горбом.

– Перед концом били никак? – спросил здоровяк с кровавым тесаком. – Не вы ли? С перец синяк – у дохляка под пупком. Отравой поили, пока не остыл? Волочили на отсыл за штанину, замочили и – в машину? Двое? На чужое добро – по наклонной? Старо, как тракт конный!

Сиделка подлила беседе в горнило мелких слёз:

– Сами мученики! Едем-едем, а с везеньем – отсос!

– Составим акт, наденем наручники. Сиделки губят, как девки любят: обняв, голубят, а рукав – не к шубе.

– Нашли вдали, в лесу, на весу, на осине, уж синий, в отрубе!

– Хуже – вам. Чащу не обслуживаем. Пропащих не нужно нам. Узрели, мамаша, опушку? А сарай? Доставляй, водитель, без канители вашу игрушку к нему. Лесные – там приписные. Мчите, пока не сели в тюрьму на преступном трупном извозе. Там вам и мертвяка заморозят. А к ужину – и дюжину!

Но шофер – снова в бестолковый спор:

– А умер бы на дороге? А у вас сейчас на пороге?

Здоровяк на уступку не идет:

– Остряк! А флюгер в рот? А ступку? А шиш? В обход закона шалишь, плохиш? Вперед, кидала! Но сначала – так: о беде сообщишь в больницу района, где жил трупак. Они одни и возьмут его под крышу, и на рассыл отпишут. А случится, найдут, что почил не сам, привезут к нам: и бедолагу, и на него – бумагу!

Шофер попёр без учтивости в вопросе:

– И там его не берут, и тут! А подбросим?

– Милости просим. Смотри-ка: мал кусок, да улика!

Здоровяк встал на мысок, достал с полки аппарат и – рад щелкать так и сяк: заснял в кино и рот, и висок, и зад гнилого, а заодно и живого рулевого.

Шофер – за руль, как куль – в забор:

– Не играй, слон! В сарай так в сарай, в район так в район! – прикрыл тыл от тумаков, получил ездоков – да и был таков.

Но до опушки не стал стелиться – сказал старушке, что не шакал и боится примет, кукушки и сосен, и нет горючего до больницы.

– Сбросим чучело в хоромы власти, к большому дому, ей к позору, и живей, без дрёмы, от напасти – дёру!

Но сиделка запела умело, как свиристелка:

– Здрасьте! А я? Ничья соломенная вдова? Согревала без одеяла, как сова, взглядом и, как печь доменная, когда прилечь случалось рядом. А награда за жалость? Ерунда? Лоб на грудь? Милый, чтоб твоя изменила? Ни буя̀! Будь спок – или шило в бок!

– Я себе не вредитель, – изрек водитель. – И тебе – не труповозитель. И не смотритель при нем. Соблюдём закон. Отвезем в известный дом, где он как житель знаком. Из местной больницы к беде примчится костолом с экипажем. Голуба, скажем, дядя, чай, дал дуба, забирай в подвал что туда положено, а не то засадим куда не хожено!

Попутчица стала ревниво кукситься, как сало у ленивой ключницы:

– Взял на лапу за вокзал, хапнул знатно и папу – обратно? Нахал двукратный! Наперед скажу: засужу!

Настал черёд дележу:

– Пополам.

– Гроши. Колесо почеши.

– Всё отдам!

– А ключи – что?

– Пихнем в окно.

– Настучит кто?

– Не днем! Темно!

Согласовали детали и – за дело: примчали тело домой, подняли, будто над бухтой парус, на свой ярус и показали оговорённый прием – наклонной головой в оконный проем.

Желали – тайком, но звонким стеклом перепугали сонный дом с тонким чутьем, и когда сбежали вниз, у машины их поджидали для суда: мужчины из злых держали карниз, а женщины рыдали об обещанном и причитали:

– А заём взяли! – и мяли шали.

– Забьем кольем! – пророкотали мужчины хором и заскрежетали забором.

– Держите товарку, ребята, – гаркнул от машины водитель. – Берите свое – у нее деньжата! – швырнул посул и вдруг юркнул за дверцу, сердцем на рулевой круг, как сторожевой пес – в конурку, на посуду, газанул, пуганул, отвернул и увез ссуду на увоз дяди – ради азарта и бокса от подарка не отрекся.

– Обманул и – в загул! – гукнула бедная сиделка, бледная, как побелка, пукнула, рухнула на пухлого хлыща и ухала свое, трепеща, пока не обмяли в запале бока ее фигуры, ища у плаща купюры.

И кавардак, и скандал, и страх, и смех!

Так постылый Труп на глазах у всех упал в свою серую квартиру: как печаль – в полынью, мыло, для жиру – в суп, а медаль – в шкатулку, и так, без сил, как и был, завершил первую вдаль прогулку.

Ночевали соседи в подвале: до рассвета искали совета, отпускали тирады о победе генерала и трепетали, будто армада мощной державы прочно прижала в бухту их корабли, а самих завязала в кули, обваляла в пыли и до конца стирала с лица земли.

А утром мудро рассудили:

– Чужой покойник – живой разбойник: на вид – худой, а грозит бедой.

И тогда же установили: не родной – вражий! Подменили! На пересыле! Или в дороге. Или в больнице. Или могло случиться – на то и зло! – что угодно. А в итоге – не повезло, как в кино, принародно.

Одно утешало их, а потом и других тоже: генерал поутих немало и лицом стал моложе.

Кое-кого напугал пёсьими блохами на шёрстке – но оттого и подбросили его снова, и не тетке к дому, под подмётки, а толково, со вздохами, постовому на перекрестке.

XI. ПОД НЕУМЕСТНЫМ АРЕСТОМ

Едва рассвело и распрямила крыло горихвостка, на перекрестке уныло завыла собака, и два постовых прибежали на зов от постов и замахали руками:

– Драка?

И сами разобрали:

– Живой?

– Мертвец!

И вой затих наконец.

В стремительном стиле хранители порядка вприсядку изучили нарушителя и засучили рукава:

– Голова цела.

– Блохи.

Открыли веки и – закрыли:

– Дела плохи.

Установили жестокие кровоподтеки:

– Били зэки.

Рьяно замелькали по карманам руки:

– Из-за нагана. Отобрали, суки.

Припомнили укромные детали:

– На вокзале наши потеряли пушку. Подозревали папашу одного и его старушку, а по ошибке, из-за улыбки на рыле, отпустили. Потом искали хмыря почем зря.

– Кого? Этого?

– Похоже, а нет на рожу примет его.

Исчерпали слова и встали. Сняли пух с погонов.

Вдруг закричали:

– Друг, находка – четко у шва двух районов!

– Стой! Голова – на твой край. Забирай!

– Здрасьте! А ногами – на твоей части.

– Не пинай сапогами. Хватай быстрей!

– И ладонь – на твоей.

– А вонь – на чьей?

И заспорили об останках ускоренно, как старики – об истории, мужики – о пьянках, а рыбаки у реки – о приманках: обругали и родное, уставное, и вдвое – чужое, потом признали, что кругом – мишени и трупы, достали лупы, встали на колени в позе ищейки без хвоста при угрозе дубинки и хлыста, обыскали тени под скамейкой у куста, ложбинки у моста и другие такие места с лазейкой, обсчитали с линейкой окрестности, прочитали с листа и азартно разодрали карту местности, рассказали о риске и развале в работе, со слюной прошептали о близкой выходной субботе, прорычали об увечиях по трассам и авралах в подвалах, где человечье мясо, неопознанное, навалом, а служивый люд в труде – грозный, но не двужильный – на плоть не найдут никак, хоть жуй рукав, морозильный шкаф, простонали:

– Не прав!

– Вам – почечуй, граф!

– Сам жираф!

И – замолчали. Устали от бурного стона.

Встали, перевели дух, отогнали мух и пронаблюдали, как клевали в пыли пух пурпурного тона петух и ворона.

И вдруг – заметили дежурного из третьего района.

И пришли к одной шальной идее:

– Друг, с земли – в коляску, быстрее!

И учли подсказку без вопроса: в охотку схватили находку, косо, но уложили на колеса, вприпляску отвезли к чужому участку и сгрузили у жилого дома местного постового, честного и простого.

– Подарили, – съязвили, – живому простофиле-соседу гнилого непоседу.

Победу над тяжелым смрадом усладили веселым парадом: мысы – врозь, носы – ввысь, кисть в висок наискосок – честь. И пошутили – всласть:

– Удалось, кажись, разгрызть кусок.

– Есть!

– Совершили марш-бросок.

– Есть!

– Заслужили посошок.

– Есть!

Отпили из бутыли (нашлась!) и укатили, смеясь:

– Почисть матчасть и держись, власть!

Третий постовой шагал по мостовой в берете и с топотом, но отстал с опытом – взглядом пронзал пылко и смело, а поступал неумело: увидал тело, а рядом бутылку и самосвал – признал водителя за нарушителя строя и разбойника, а покойника – за грабителя и алкоголика, рапортовал о побоях с перепоя (в сводку передал, что негожий вину не признал, а к вину, похоже, добавлял водку), обоих арестовал и убрал за одну решетку.

А за решеткой, известно, с чесоткой каморки, а вдвоем с врагом и тесно, и разборки от корки до корки, и порки.

Для драного покойника слава и беда пьяного невольника – ерунда, а водителю попасть к блюстителю в управу – что в пасть к волкодаву: узнает родная работа – рассчитают без почета.

Потому и не усидел шофер на месте: посмотрел в упор – пострел вроде одурел, но цел и годен для мести – и к своему обидчику – шмыг, как к прыщику – остриё иголки:

– Мразь, слазь с полки!

И каверзно хрясть под суставы! И – матерной приправы!

А для внимательной камерной оравы – забавы.

А мертвец с нар упал: и не жилец, а товар – не запал, а пар.

И орава – гнусаво:

– Молодцом! Колесом не переехал – кулаком заехал. Потеха! Дебил: не задавил – добил!

Водитель – глядь: а любитель полежать у обочин дышать не очень хочет.

Серьезно!

И мать поминать – поздно.

А смыться – что родиться: без ходу не пробиться на свободу – не птица.

Но шофер – в напор: труп – за чуб, в охапку и – в кадку, где в воде – суп горячий.

Братва орет:

– Ботва растет!

– А тот и не плачет!

– Пьет, не иначе!

– Вот задача: овца – в загон, мертвеца – в бидон!

Тут как тут уборщица – так и морщится в глазок:

– Как суп?

– Как суд.

– Сырок?

– Как срок.

– Мой труд, сынок, суров.

– Как твой плов.

– Ребятки, а кусок топорщится из кадки – не лапка?

– Забери харчи, поди ты, бабка, сыты!

В двери ключи прозвенели и охранники проревели:

– Без паники!

Орава коряво с постелей – в стойку, бабка тряпку – на кадку, кадку – в охапку, надавила с тыла и гладко, бойко покатила на помойку.

У всех – смех, а один карманник:

– Гражданин начальник, сперла пай! Бабка, лапку – за горло кусай!

Но холодный затвор – щёлк, и голодный, как волк, вор смолк: живой, да не едал, а гнилой – и удал, и удрал! Пристал к народу покойник – сбежал на свободу помойник!

Продолжить чтение