Размышления на каждый день. «Имей мужество пользоваться собственным умом»

300 лет назад родился философ Иммануил Кант. Это один из немногих юбилеев, которые отмечают во всем мире. От Пекина до Берлина, от Москвы до Лос-Анджелеса. Почти всю жизнь мудрец-домосед провел в одном городе – Кенигсберге. Сегодня это Калининград, российский город, доставшийся нашей стране как символический дар от мира после Второй Мировой войны. Собственно говоря, в Восточной Пруссии в незапамятные времена жили славянские и балтские племена. Правда, их огерманили. И говорить по-немецки тамошние жители стали сравнительно недавно – примерно в XVI веке.

Житель Кенигсберга

Но в XVIII веке Кенигсберг – королевский город – входил в державу Фридриха II, прусского монарха, которого по праву называли и Великим, и Непобедимым. Именно так – с большой буквы. Но тамошние крестьяне еще помнили славянские традиции.

Кант не сразу снискал лавры великого мыслителя. Он окончил Кенигсбергский университет, но защитил магистерскую диссертацию достаточно поздно, на тему, выдвинутую Прусской академией наук – изменяла ли Земля движение вокруг своей оси со времён возникновения?». Он стал магистром философии и принялся преподавать в родном университете. При этом, Кант хорошо знал и другие науки – в том числе, математику. В научных вопросах был задирист. Не боялся заочно спорить с теми, кого считали непоколебимыми светилами – например, подвергал сомнениям учение Исаака Ньютона. Это не помогало в карьере. Кант стал доцентом – и никак не мог получить лавров профессора или академика, что резко повысило бы его благосостояние.

Иммануил Кант

«Вечный» доцент

Правда, он побаивался церковников – и весьма осторожно рассуждал на космические темы, которые остро его интересовали. Так, трактат «Всеобщая естественная история и теория небес», посвященный происхождению Солнечной системы, он опубликовал анонимно. И побаивался, что доброхоты раскроют истинного автора этого произведения, суть которого отличалась от церковного представления о мироздании. Впрочем, его девиз звучал дерзновенно: «Имей мужество пользоваться собственным умом».

К началу 1758 года он достиг в науке многого. Но – не официального признания. В университете он был всего лишь доцентом, жалованье получал скромное, и зависел от того, сколько студентов приходит на его лекции. Не мог похвастать богатством.

Присяга Елизавете Петровне

Шла война, которую впоследствии назовут Семилетней. Европа разделилась на два враждебных союза. Пруссия и Россия оказались противниками. Императрица Елизавета не спешила бросить свои войска в бой, но в 1757 году армия фельдмаршала Степана Апраксина вторглась в Восточную Европу – и сразу одолела пруссаков в битве при Гросс-Егерсдорфе. Вскоре и крупнейшие порты на Балтике оказались под контролем русских. В январе 1758 года Кенигсберг наша армия заняла без осады, без кровопролития. Елизавета учредила новую губернию Российской империи – Восточную Пруссию, со столицей в Кенигсберге. Первым российским губернатором края стал генерал Вилим Фермор, которого очень скоро сменил Николай Корф. Он и принял присягу от всех сословий жителей Кенигсберга, а затем и всей Восточной Пруссии. Никаких эксцессов при этом не было: пруссаки присягали русским дружно, как будто вспомнили о своем славянском прошлом. Принес присягу императрицу Елизавете Петровне и Иммануил Кант.

Первые меценаты

Так совпало, что именно после прихода русских у Канта появились поклонники и меценаты из числа прусской знати. Он стал настоящим франтом. Пошил себе пальто с золотым кантом (в соответствии с фамилией) и даже иногда носил церемониальный меч. В свете к нему стали относиться с интересом. Кант понимал: без таких эффектов успеха не добиться.

Обеды с Кантом

Кстати, Кант – большой педант – принимал пищу лишь раз в день. Во время обильного обеда. Как правило, обедал он в компании пятерых сотрапезников. Часто таковыми становились русские офицеры, с почтением взиравшие на чудаковатого мудреца и провозглашавшие тосты за его здоровье. Кант с интересом беседовал с ними, а они, как могли, помогали доценту деньгами.

Господин лектор

Он дорожил и русскими студентами, которые щедро платили доценту. Кант читал офицерам лекции по математике, по пиротехнике и фортификации. Бывал на этих занятиях и будущий фаворит Екатерины II Григорий Орлов, в то время – один из самых отважных офицеров русской гвардии.

Прошение императрице

В декабре Кант попытался направить российской императрице пространное и комплиментарное прошение, надеясь получить вакантную должность ординарного профессора логики и метафизики в Кёнигсбергском университете, заметив, что считает Елизавету Петровну «всемилостивейшей покровительницей наук». Правда, письмо не дошло до императрицы, а губернатор Корф утвердил на профессорскую должность кандидата с большей выслугой лет. Кант остался доцентом. А летом 1762 года новый император Петр III отказался от русских завоеваний в Пруссии. Кенигсберг снова официально стал прусским городом.

«Русские – наши главные противники»

Кант редко высказывался о России. Но однажды – лет через 30 после прихода русских в Константинополь – Кант за обедом сказал очередным собеседникам-пруссакам: «Наши главные противники – русские». Впрочем, об этом мы знаем не достоверно, а только по записям свидетелей. Сказано это было в то время, когда Пруссия была союзницей России, и наши страны вместе делили Польшу…

Но вообще-то философ (в отличие, например, от Гегеля) политикой не интересовался. Хотя… В его книгах есть рассуждение о национальном характере. Он никогда не бывал в России (как, впрочем, нигде, кроме Германии), но любил читать книги путешественников и географов – и делал выводы на основе прочитанного.

О жестком русском характере

Он любил рассуждать о национальном характере. Но сперва нужно было доказать, что такой феномен вообще существует. И Кант утверждал, что тот, кто видел русскую армию, точно знает, что национальный характер – это не химера: ведь все русские солдаты как будто из одной закваски, примерно одинаковые на лицо, а по характеру – бравые, терпеливые парни. Он считал, что в России принято жестко воспитывать детей – и те, кто выживает, получает невиданную закалку. Он сравнивал мягкотелых поляков с твердыми русскими. И, видимо, побаивался воинственных соплеменников Петра Великого. Кстати, Кант взял на вооружене одну русскую поговорку: «Гостя встречают по одёжке, а провожают по уму». Видимо, он слыхал ее от своих гостей или студентов.

Не покидая Кенигсберга

Он был высокого мнения о русских землепашцах. Они не ведали грамоты, не знали техники, но кое-чего добились. По крайней мере, выжили. Русский крестьянин по Канту – это самоучка, который владеет разными ремёслами и может всё сделать своими силами, будь то дом или телега. Он отдавал должное русской смекалке. Хотя, судя по своим студентам, считал, что из всех наук наши соотечественники могут ярко проявить себя только в математике. Для занятия другими науками и искусствами русским, по мнению Канта, не хватает свободного полета ума. По крайней мере, такова была, в восприятии Канта, реальность XVIII века. Он читал научные труды российских академиков – например, в исследовании одного из них было сказано, что с Калмыкии живут люди с мохнатыми хвостами. Кант поверил петербургскому ученому и воспользовался его информацией в одной из своих географических книг. Все-таки трудно писать о далеких странах, не покидая родного Кенигсберга.

Поздние регалии

Кант все-таки стал профессором – но это случилось через много лет после ухода русских из Кенигсберга. Ему стали платить крупное жалованье. К философу пришла слава. Ученики открыто называли его гением, ловили каждое слово мэтра. Между тем, Кант постарел, стал терять зрение и, что было наиболее печальным для него, цепкую память. В преклонном возрасте он не раз говорил, что потерял смысл к жизни. Он ждал смерти с тех пор, как понял, что больше не напишет ничего великого. Да и ученики говорили, что гений почти впал в детство и стал рассуждать, как ребенок.

Историки отмечают, что он так и не отказался от присяги Российской империи и заново не присягнул прусскому королю. Правда, скорее всего, Кант просто не придавал этому значения.

Прожил он, по понятиям того времени, долго – почти 80 лет. Умер, переев за обедом своего любимого сыра. Ученики записали последнее высказывание философа. «Хорошо!», – так он встретил смерть.

Любимец товарища Сталина

Книги и идеи Канта ценил Иосиф Сталин – еще с тех пор, когда учился в Горийской семинарии. Поэтому, когда Кенигсберг стал Калининградом и вошел в Советский Союз, к могиле философа стали относиться как к памятнику архитектуры.

В книге, которую вы держите в руках, можно найти размышления великого Канта на каждый день. Они не столь сложны для восприятия, как мы привыкли думать о высоколобых философах. В них есть остроумие, немало парадоксов, есть всепобеждающая логика и глубокое убеждение в том, что на первом месте в человеческой жизни должна стоять нравственность.

Сергей Алдонин

Все природные задатки живого существа предназначены для совершенного и целесообразного развития. Это подтверждают внешнее наблюдение над всеми животными и изучение их анатомии. Орган, не имеющий применения, устройство, не достигающее своей цели, представляют собой противоречие в телеологическом учении о природе. В самом деле, если мы отказываемся от этих основоположений, то имеем не закономерную, а бесцельно действующую природу; и, как ни печально, вместо разума путеводной нитью становится случай.

Природные задатки человека (как единственного разумного существа на земле), направленные на применение его разума, развиваются полностью не в индивиде, а в роде. Разум, которым наделено существо, – это способность расширять за пределы природного инстинкта правила и цели приложения всех его сил; замыслам его нет границ. Но сам разум не действует инстинктивно, а нуждается в испытании, упражнении и обучении, дабы постепенно продвигаться от одной ступени проницательности к другой. Вот почему каждому человеку нужно непомерно долго жить, чтобы научиться наиболее полно использовать свои природные задатки; или если природа установила лишь краткий срок для его существования (как это и есть на самом деле), то ей нужен, быть может, необозримый ряд поколений, которые последовательно передавали бы друг другу свое просвещение, дабы наконец довести задатки в нашем роде до той степени развития, которая полностью соответствует ее цели. И этот момент должен быть, по крайней мере, в мыслях человека, целью его стремлений, иначе природные задатки следовало бы рассматривать большей частью как бесполезные и бесцельные; а это свело бы на нет все практические принципы и позволило бы заподозрить природу, мудрость которой должна служить правилом при рассмотрении всех прочих установлений, в том, что только с человеком она сыграла глупую шутку.

Иммануил Кант в молодые годы

Средство, которым природа пользуется для того, чтобы осуществить развитие всех задатков людей, – это антагонизм их в обществе, поскольку он в конце концов становится причиной их законосообразного порядка. Под антагонизмом я разумею здесь недоброжелательную общительность людей, т. е. их склонность вступать в общение, связанную, однако, с всеобщим сопротивлением, которое постоянно угрожает обществу разъединением. Задатки этого явно заложены в человеческой природе. Человек имеет склонность общаться с себе подобными, ибо в таком состоянии он больше чувствует себя человеком, т. е. чувствует развитие своих природных задатков. Но ему также присуще сильное стремление уединяться (изолироваться), ибо он в то же время находит в себе необщительное свойство – желание все сообразовать только со своим разумением – и поэтому ожидает отовсюду сопротивление, так как он по себе знает, что сам склонен сопротивляться другим. Именно это сопротивление пробуждает все силы человека, заставляет его преодолевать природную лень, и, побуждаемый честолюбием, властолюбием или корыстолюбием, он создает себе положение среди своих ближних, которых он, правда, не может терпеть, но без которых он не может и обойтись. Здесь начинаются первые истинные шаги от грубости к культуре, которая, собственно, состоит в общественной ценности человека. Здесь постепенно развиваются все таланты, формируется вкус и благодаря успехам просвещения кладется начало для утверждения образа мыслей, способного со временем превратить грубые природные задатки нравственного различения в определенные практические принципы и тем самым патологически вынужденное согласие к жизни в обществе претворить в конце концов в моральное целое.

Величайшая проблема для человеческого рода, разрешить которую его вынуждает природа, – достижение всеобщего правового гражданского общества. Только в обществе, и именно в таком, в котором членам его предоставляется величайшая свобода, а стало быть существует полный антагонизм и тем не менее самое точное определение и обеспечение свободы ради совместимости ее со свободой других, – только в таком обществе может быть достигнута высшая цель природы: развитие всех ее задатков, заложенных в человечестве; при этом природа желает, чтобы эту цель, как и все другие предначертанные ему цели, оно само осуществило. Вот почему такое общество, в котором максимальная свобода под внешними законами сочетается с непреодолимым принуждением, т. е. совершенно справедливое гражданское устройство, должно быть высшей задачей природы для человеческого рода, ибо только посредством разрешения и исполнения этой задачи природа может достигнуть остальных своих целей в отношении нашего рода. Вступать в это состояние принуждения заставляет людей, вообще-то расположенный к полной свободе, беда, и именно величайшая из бед – та, которую причиняют друг другу сами люди, чьи склонности приводят к тому, что при необузданной свободе они не могут долго ужиться друг с другом. Однако в таком ограниченном пространстве, как гражданский союз, эти же человеческие склонности производят впоследствии самое лучшее действие подобно деревьям в лесу, которые именно потому, что каждое из них старается отнять у другого воздух и солнце, заставляют друг друга искать этих благ все выше и благодаря этому растут красивыми и прямыми; между тем как деревья, растущие на свободе, обособленно друг от друга, выпускают свои ветви как попало и растут уродливыми, корявыми и кривыми. Вся культура и искусство, украшающие человечество, самое лучшее общественное устройство – все это плоды необщительности, которая в силу собственной природы сама заставляет дисциплинировать себя и тем самым посредством вынужденного искусства полностью развить природные задатки.

Проблема создания совершенного гражданского устройства зависит от установления законосообразных внешних отношений между государствами и без решения этой последней не может быть решена. Что толку добиваться законосообразного гражданского устройства для отдельных людей, т. е. создания общественного организма? Та же необщительность, которая заставляет людей объединяться, опять-таки служит причиной того, что каждый общественный организм во внешних отношениях, т. е. как государство по отношению к другим государствам, пользуется полной свободой. Следовательно, государства должны ожидать друг от друга таких же несправедливостей, как те, которые притесняли отдельных людей и заставляли их вступать в законосообразное гражданское состояние. Природа, таким образом, опять использовала неуживчивость людей, даже больших обществ и государственных организмов этого рода существ как средство для того, чтобы в неизбежном антагонизме между ними найти состояние покоя и безопасности; другими словами, она посредством войн и требующей чрезвычайного напряжения, никогда не ослабевающей подготовки к ним, посредством бедствий, которые из-за этого должны даже в мирное время ощущаться внутри каждого государства, побуждает сначала к несовершенным попыткам, но в конце концов после многих опустошений, разрушений и даже полного внутреннего истощения сил к тому, что́ разум мог бы подсказать им и без столь печального опыта, а именно выйти из не знающего законов состояния диких и вступить в союз народов, где каждое, даже самое маленькое, государство могло бы ожидать своей безопасности и прав не от своих собственных сил или собственного справедливого суждения, а исключительно от такого великого союза народов (foedus Amphictyonum), от объединенной мощи и от решения в соответствии с законами объединенной воли.

Мы чересчур цивилизованы в смысле всякой учтивости и вежливости в общении друг с другом. Но нам еще многого недостает, чтобы считать нас нравственно совершенными. В самом деле, идея моральности относится к культуре; однако применение этой идеи, которое сводится только к подобию нравственного в любви к чести и во внешней пристойности, составляет лишь цивилизацию. Но пока государства тратят все свои силы на достижение своих тщеславных и насильственных завоевательных целей и потому постоянно затрудняют медленную работу над внутренним совершенствованием образа мыслей своих граждан, лишая их даже всякого содействия в этом направлении, – нельзя ожидать какого-либо улучшения в сфере морали. Ибо для этого необходимо долгое внутреннее совершенствование каждого общества ради воспитания своих граждан. А все доброе, не привитое на морально добром образе мыслей, есть не более как видимость и позлащенная нищета. В этом состоянии род человеческий останется до тех пор, пока он не выйдет указанным нам путем из хаотического состояния отношений между государствами.

Попытка философов разработать всемирную историю согласно плану природы, направленному на совершенное гражданское объединение человеческого рода, должна рассматриваться как возможная и даже как содействующая этой цели природы. Правда, писать историю, исходя из идеи о том, каким должен быть обычный ход вещей, если бы он совершался сообразно некоторым разумным целям, представляется странным и нелепым намерением; кажется, что с такой целью можно создать только роман. Если, однако, мы вправе допустить, что природа даже в проявлениях человеческой свободы действует не без плана и конечной цели, то эта идея могла бы стать весьма полезной; и хотя мы теперь слишком близоруки для того, чтобы проникнуть взором в тайный механизм ее устройства, но, руководствуясь этой идеей, мы могли бы беспорядочный агрегат человеческих поступков, по крайней мере, в целом, представить как систему.

Только ученые, которые с момента своего появления до нашего времени существовали всегда, могут засвидетельствовать древнюю историю. Вне их сферы – все есть terra incognita (неизвестная земля); и история народов, живших вне их сферы, начинается только с того времени, когда они в нее вступили. Это случилось с еврейским народом в эпоху Птолемеев благодаря греческому переводу Библии, без которого не было бы доверия к их разрозненным сообщениям. Отсюда (когда начало предварительно изучено) можно следовать дальше за их рассказами. И так со всеми другими народами. Первая страница Фукидида, говорит Юм, единственное начало истинной всеобщей истории.

Что толку прославлять великолепие и мудрость творения в лишенном разума царстве природы и рекомендовать их рассмотрению, когда часть великой арены, на которой проявляется высшая мудрость и которая составляет цель всего творения, – история человеческого рода – должна оставаться постоянным возражением против этого. Зрелище ее заставляет нас с негодованием отворачиваться от нее и, поскольку мы отчаиваемся когда-нибудь найти здесь совершенно разумную цель, приводит нас к мысли, что на нее можно надеяться только в загробном мире.

О просвещении

Просвещение – это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! – имей мужество пользоваться собственным умом! – таков, следовательно, девиз Просвещения.

Леность и трусость – вот причины того, что столь большая часть людей, которых природа уже давно освободила от чужого руководства (naturaliter maiorennes), все же охотно остаются на всю жизнь несовершеннолетними; по этим же причинам так легко другие присваивают себе право быть их опекунами. Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т. п., то мне нечего и утруждать себя. Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить; этим скучным делом займутся вместо меня другие. То, что значительное большинство людей (и среди них весь прекрасный пол) считает не только трудным, но и весьма опасным переход к совершеннолетию, – это уже забота опекунов, столь любезно берущих на себя верховный надзор над этим большинством.

Почти неизбежно, что публика сама себя просветит, если только предоставить ей свободу. Ибо тогда даже среди поставленных над толпой опекунов найдутся самостоятельно мыслящие, которые, сбросив с себя иго несовершеннолетия, распространят вокруг дух разумной оценки собственного достоинства и призвания каждого человека мыслить самостоятельно. При этом следует иметь в виду, что публика, до этого поставленная ими под это иго, затем заставит их самих оставаться под ним, если ее будут подстрекать к этому некоторые ее опекуны, не способные ни к какому просвещению. Вот как вредно насаждать предрассудки, которые в конце концов мстят тем, кто породил их или кто был предшественником тех, кто породил их. По этой причине публика может достигнуть просвещения только постепенно.

Если задать вопрос, живем ли мы теперь в просвещенный век, то ответ будет: нет, но мы живем в век просвещения. Еще многого недостает для того, чтобы люди при сложившихся в настоящее время обстоятельствах в целом были уже в состоянии или могли оказаться в состоянии надежно и хорошо пользоваться собственным рассудком в делах религии без руководства со стороны кого-то другого. Но имеются явные признаки того, что им теперь открыта дорога для совершенствования в этом, препятствий же на пути к просвещению или выходу из состояния несовершеннолетия, в котором люди находятся по собственной вине, становится все меньше и меньше. В этом отношении наш век есть век просвещения, или век Фридриха.

Государь, который не находит недостойным себя сказать, что он считает своим долгом ничего не предписывать людям в религиозных делах, а предоставлять им в этом полную свободу, который, следовательно, отказывается даже от гордого эпитета веротерпимого, – такой государь сам просвещен и заслуживает того, чтобы благодарные современники и потомки их славили его как государя, который избавил род человеческий от несовершеннолетия, по крайней мере когда речь идет об опеке со стороны правительства, и предоставил свободу каждому пользоваться собственным разумом в делах, касающихся совести.

О власти, революции, просвещении

Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но никогда нельзя посредством революции осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассудки, так же как и старые, будут служить помочами для бездумной толпы.

Для этого просвещения требуется только свобода, и притом самая безобидная, а именно свобода во всех случаях публично пользоваться собственным разумом. Но вот я слышу голоса со всех сторон: не рассуждайте! Офицер говорит: не рассуждайте, а упражняйтесь! Советник министерства финансов: не рассуждайте, а платите! Духовное лицо: не рассуждайте, а верьте!

Меньшая степень гражданских свобод дает народному духу возможность развернуть все свои способности. И так как природа открыла под этой твердой оболочкой зародыш, о котором она самым нежным образом заботится, а именно склонность и призвание к свободе мысли, то этот зародыш сам воздействует на образ чувствования народа (благодаря чему народ становится постепенно более способным к свободе действий) и наконец даже на принципы правительства, считающего для самого себя полезным обращаться с человеком, который есть нечто большее, чем машина, сообразно его достоинству.

Политика и мораль

Политика говорит: «Будьте мудры, как змии», мораль прибавляет (как ограничивающее условие): «И чисты, как голуби». Если то и другое несовместимо в одной заповеди, то действительно существует спор между политикой и моралью; но если они во что бы то ей стало должны быть соединены, то понятие о противоположности абсурдно и вопрос о том, как уладить этот спор, не будет представлять собой проблемы. Хотя положение: «Честность – лучшая политика» – содержит в себе теорию, которой практика, к сожалению, очень часто противоречит, однако точно так же теоретическое положение: «Честность лучше всякой политики» – бесконечно выше всяких возражений и есть даже непременное условие политики. Бог-хранитель морали не уступает Юпитеру (богу-хранителю силы); последний находится еще во власти судьбы, т. е. разум недостаточно просвещен, чтобы осмыслить предопределяющие причины, позволяющие в соответствии с механизмом природы уверенно предсказать счастливый или дурной результат поведения людей (хотя и дает надежду на то, что этот результат будет соответствовать желанию). Но разум указывает нам, что следует делать, чтобы остаться на стезе долга (по правилам мудрости); для этого, а тем самым и для конечной цели он светит нам повсюду достаточно ярко.

Тот, в чьих руках власть, не позволит, чтобы народ предписывал ему законы. Государство, имеющее возможность не подчиняться никаким внешним законам, не будет ставить в зависимость от суда других государств тот способ, каким оно домогается своих прав в отношении их; и даже целая часть света, если она чувствует свое превосходство над другой, ни в чем ей, впрочем, не препятствующей, не замедлит ограбить или даже поработить последнюю для усиления своего могущества. Таким образом, все планы теории права государственного гражданства, международного права и права всемирного гражданства превращаются в бессодержательные, неисполнимые идеалы; напротив, только практика, основанная на эмпирических принципах человеческой природы, которая не считает слишком унизительным извлекать уроки для своих максим из того, что́ происходит на свете, могла бы найти прочную основу для здания государственной политики.

Конечно, если нет ни свободы, ни основанного на ней морального закона и все, что происходит или может происходить, есть исключительно механизм природы, то политика (как искусство использования этого механизма для управления людьми) воплощает в себе всю практическую мудрость, а понятие права есть бессодержательная мысль. Но если признать, что это понятие безусловно необходимо соединить с политикой и сделать его ограничительным условием последней, то следует допустить их совместимость. Я могу, конечно, представить себе морального политика, т. е. такого, который устанавливает принципы политики, совмещающиеся с моралью, но не могу представить себе политического моралиста, который приспосабливает мораль к интересам государственного мужа.

Моральный политик будет исходить из следующего принципа: если в государственном устройстве или в отношениях между государствами будут обнаружены какие-либо недостатки, предотвратить которые было невозможно, то необходимо – и это долг прежде всего глав государств – как можно скорее устранить эти недостатки и привести государственное устройство или отношения между государствами в соответствие с естественным правом как идеей разума и образцом для нас, сколько бы жертв это ни стоило их эгоизму. Так как разрушение государственного или всемирно-гражданского объединения, до того как оно будет заменено более совершенным устройством, противоречит политике, согласной в этом с моралью, то было бы нелепо требовать решительного и немедленного устранения этих недостатков. Но можно, по крайней мере, требовать от власть имущего, чтобы он глубоко понимал необходимость изменений такого рода и постоянно стремился приблизиться к цели (к лучшему по своим правовым законам устройству). Государство может управляться как республика, даже если оно по существующему устройству еще обладает деспотической верховной властью, до тех пор, пока народ постепенно не приобретет способности воспринимать чистую идею авторитета закона (как если бы закон обладал физической силой) и тем самым окажется способным к выработке собственного законодательства (первоначально основанного на праве).

Итак, очень может быть, что деспотически действующие (делающие промахи на практике) моралисты различным образом грешат против политики (слишком поспешно принятыми или рекомендованными ими мерами); однако опыт должен, несмотря на эту погрешность их против природы, мало-помалу вывести их на лучший путь. Морализующие политики, наоборот, оправдывают противные праву государственные принципы, ссылаясь на человеческую природу, которая якобы не способна к добру в соответствии с идеей, предписанной разумом. Тем самым они, насколько это зависит от них, делают невозможными улучшения и увековечивают правонарушения.

Вместо практики (Praxis), которой похваляются эти политики, они прибегают к уловкам (Praktiken), думая лишь о том, чтобы, раболепствуя перед ныне господствующей властью (с целью не упустить своей личной выгоды), тем самым предать народ, а если возможно, и целый мир, – словом, они действуют наподобие заправских юристов (занимающихся ремеслом, а не законодательством), когда им удается приобрести влияние на политику. Так как их дело – не мудрствовать о самом законодательстве, а применять действующие законы местного права, то для них должно быть наилучшим каждое существующее в данное время правовое устройство, а если оно будет изменено свыше, то следующее, где опять все будет находиться в надлежащем механическом порядке. Но если это умение приспосабливаться ко всем обстоятельствам внушит им иллюзию, будто они могут судить о принципах государственного устройства вообще по понятиям права (стало быть, a priori, не эмпирически); если они кичатся тем, что знают людей (этого, конечно, можно ожидать, потому что они имеют дело со многими), не зная, однако, человека и того, что́ из него можно сделать (для этого необходимо рассмотрение с более высокой, антропологической точки зрения), и, составив себе такие понятия, подходят к государственному и международному праву так, как его предписывает разум, – то они могут совершить этот переход, только проникшись духом придирок, следуя своему обычному образу действий (способу действия механизма по деспотически установленным законам принуждения) даже тогда, когда понятия разума требуют обосновать законосообразное принуждение исключительно по принципам свободы, благодаря которым только и возможно устойчивое в правовом отношении государственное устройство.

Можно было бы усомниться в некоторой порочности, коренящейся в человеческой природе, поскольку дело идет о людях, совместно живущих в государстве; если вместо нее можно было бы с некоторым правдоподобием указать на недостаточность слишком слабо развитой культуры как на причину противных закону явлений их образа мыслей, то во внешних отношениях государств между собой она бросается в глаза как совершенно явная и неоспоримая. Во внутренней жизни каждого государства эта порочность прикрыта принуждением гражданских законов, так как склонности граждан к актам насилия по отношению друг к другу в огромной степени противодействует более значительная сила, а именно сила правительства, которая, таким образом, не только придает целому моральный оттенок (causae non causae), но тем, что проявлению противных закону склонностей ставится преграда, чрезвычайно способствует развитию моральных задатков непосредственного уважения к праву. – В самом деле, каждый уверен относительно себя самого, что он свято хранил бы понятие права и верно следовал бы ему, если бы он мог ждать того же от каждого другого; отчасти ему это гарантирует правительство, благодаря чему совершается большой (хотя еще не моральный) шаг к моральности, к преданности этому понятию долга также во имя его самого, без мысли о воздаянии. – Но так как каждый, будучи хорошего мнения о себе самом, предполагает у всех других дурные намерения, то они выносят друг другу такой приговор: все они, что касается фактов, немного стоят (причину этого можно оставить неразъясненной, ведь винить в этом природу человека как свободного существа нельзя). Но так как даже уважение к понятию права – человек не может просто отречься от этого уважения – самым торжественным образом санкционирует теорию, утверждающую возможность стать сообразным этому понятию, то каждому ясно, что он со своей стороны должен поступать в соответствии с ним, каково бы ни было мнение других.