Советская кинофантастика и космическая эра. Незабвенное будущее

Эта книга написана из восхищения утопиями прошлого и размышлений о замечательных кинофильмах, событиях и людях. Она – результат обширной исследовательской работы, проводившейся с 2013 года, институциональной поддержки и бесчисленных бесед с коллегами, друзьями и родными, а также целого ряда удачно сложившихся обстоятельств.

Хотелось бы выразить особую благодарность редактору отдела истории и исследований в области Азии и славистики Lexington Books Эрику Кунцману, без чьего горячего энтузиазма эта книга просто не увидела бы свет, а также всей команде редакторов и издателей за их слаженную и профессиональную работу над книгой и за ценные советы, полученные автором в процессе.

Я сердечно признательна Антверпенскому университету и функционирующему при нем Исследовательскому центру визуальной поэтики за аспирантскую стипендию, позволившую продолжить работу над проектом в 2017–2018 годах. Особую благодарность я выражаю Курту Ванхаутту за то, что вдохновил меня написать монографию (поначалу это вселяло некоторые опасения) о советском научно-фантастическом кинематографе; он был весьма щедр на ценные теоретические наблюдения и в целом всячески поддерживал меня в работе над книгой.

Я выражаю благодарность Люблянскому университету, все прошлое десятилетие поддерживавшему мои исследования в области советской и постсоветской космической культуры. В основу настоящей книги легла моя докторская диссертация, написанная в 2015 году под руководством Петера Станковича и Михи Яворника, научивших меня диалектически подходить к традиции и эксперименту. Я признательна Центру культурных и религиозных исследований при Люблянском университете и его руководителю Мите Великонии за искреннюю поддержку на завершающей стадии работы над проектом в 2020 году.

Также я благодарю Католический университет Лувена, где с 2018 по 2020 год я имела возможность довести до ума черновой вариант работы. В этот период будущая книга значительно обогатилась за счет познавательных бесед о форме научной фантастики с Филиппом Марионом.

Книга представляет собой сочетание моих новых исследований с уже публиковавшимися работами; вклад в качество представленной здесь аргументации внесло множество людей. Так, я сердечно признательна Элане Гомель за ее проницательные и конструктивные замечания к первому варианту рукописи. Я выражаю благодарность Тэе Синдбек Андерсен и Барбаре Торнквист-Плева, побудившим меня задуматься о (пост)советской космической кинокультуре в аспекте исследований памяти, проводившихся в рамках проекта 2012–2017 годов, под названием «В поисках межкультурной памяти в Европе»1. Я также благодарна Александру Гепперту, Людмиле Партс, Биргит Боймер, Евгении Звонкиной, Нилу Баскару, Марио Слугану и Наташе Друбек за их отзывы на отдельные тексты, вошедшие в настоящую книгу.

Я признательна всем коллегам и друзьям, которые – подчас невольно, но с неизменным терпением – выслушали за эти годы множество рассказов о моих исследованиях и процессе создания этой книги. Я особенно благодарна Михе Туршичу, Блажу Шефу и Драгану Живадинову, чьи работы и проекты о космосе в культуре во многом сформировали образ данной книги. Я также весьма признательна Осне Хегетвэйт за меткие наблюдения в области гендера и научной фантастики; Ясмине Шепетавц и Нине Квар за многолетний плодотворный диалог о различных аспектах кинематографа и научной фантастики; Алеше Пужару за ценные советы по теме лиминальности и жизнерадостность; Року Бенчину за вдохновляющие беседы об эстетике, эвентуальности и мироустройстве; Сане Водовник за весьма ценные и остроумные ссылки и наши беседы о разобщенности; Даше Церар и Ане Банко за наш по сей дней длящийся диалог о русской и советской популярной культуре; Филиппу Морозу за меткие эстетические суждения и ценнейшие замечание о кинематографии; Верану Павлаковичу за особое понимание научной фантастики и эстетики; Кристине Пранджич за бережное отношение к памяти об авангардных космических проектах; Аделаиде Макгинити-Пиблс за преданное пестование академического диалога; Андрею Рогачевскому и Ирине Суш за проявленный энтузиазм в отношении данной книги.

За то, что взрастили во мне любовь к изучению культуры, научили упорству и усердию и в целом всячески меня поддерживали, позволив пуститься в непростой аспирантский путь, я сердечно благодарна своим родителям – Елене Ганкиной и Алоизию Пунгаршеку. За первые книжки братьев Стругацких и заразительный интерес к научной фантастике я благодарю своего покойного отца Николая Майсова.

Ранее публиковавшиеся работы, использованные в настоящей книге

Глава 1 и параграф Введения о неместной фантастике:

Majsova, Natalija. In Space, Violence Rules: Clashes and Conquests in Science Fiction Cinema // Geppert, Alexander C. T., Brandau, Daniel, Siebeneichner, Tillmann (eds.). Militarizing Outer Space: Astroculture, Dystopia and the Cold War. (Palgrave Studies in the History of Science and Technology, European Astroculture, vol. 3). New York: Palgrave Macmillan, 2021. P. 119–146.

Глава 6 (фрагменты):

Majsova, Natalija. Articulating dissonance between man and the cosmos: Soviet scientific fantasy in the 1980s and its legacy // Beumers, Birgit, Zvonkine, Eugénie (eds.). Ruptures and continuities in Soviet/ Russian cinema: styles, characters and genres before and after the collapse of the USSR. (Routledge contemporary Russia and Eastern Europe series). Abingdon; New York: Routledge, 2018. P. 183–199.

Глава 7 (первоначальная публикация):

Majsova, Natalija. The province called earth: the chronotope of the post-Soviet province explored through contemporary Russian cinema on outer space. Studies in Russian and Soviet cinema // ISSN 1750–3140. 2016. Vol. 10. Iss. 3. P. 223–237, illustr. URL: http://www.tandfonline.com/doi/full/10.1080/17503132.2016.1218622?scroll=top&needAccess=true, doi: 10.1080/17503132.2016.1218622.

Глава 8 (первая публикация):

Majsova, Natalija. Enhanced Documents of a Past Future: Re-interpretation of the Soviet History of Spaceflight in Contemporary Russian Blockbusters // Fiction in Central and Eastern European Film Theory and Practice / Ed. by J. Alexander Bareis and Mario Slugan. Special Issue of Apparatus. Film, Media and Digital Cultures in Central and Eastern Europe 8. DOI: http://dx.doi.org/10.17892/app.2019.0008.159

Космическая эра как память

К 2010-м годам «космическая эра» прошлого века перестала быть «грядущей». Первый спутник (1957), первый космонавт (1961), первая женщина в космосе (1963), высадка на Луну (1969) – все, что традиционно ассоциируется с зарей космической эры, – стало делами более чем полувековой давности. В контексте сегодняшних космических программ все эти изобретения, персонажи и события представляют собой монументальные вехи, сделавшие возможными и вдохновившие дальнейшие изыскания. Более того, они распахнули новые горизонты, породив качественно новую идею «космической эры» – идею, уже не так неразрывно связанную с физическим присутствием человека в космосе, как ее понимали в XIX и в начале ХХ столетия идеологи-пионеры космизма в философии, искусстве и технике. Космические миры популярных фантастических сериалов 1960–1980-х годов, таких как «Джетсоны» (1962–1963), «Тайна третьей планеты» (1981) или «Космический патруль – Корабль “Орион”» (1966), сегодня представляются столь же чуждыми, сколь и пятьдесят лет назад.

Вместе с тем чужды они сегодня не в том смысле, в каком, вероятно, были на момент их изобретения. Американо-советская завороженность перспективой «космического будущего» ничуть не удивительна и вполне объяснима: подстегиваемая холодной войной, космическая гонка набирала обороты, обильно проявляясь в главенствующих форматах популярной культуры ХХ столетия – кино, телесериалах и, конечно же, литературе. Подобные отсылки в массовой культуре указывают на особый аспект минувшей космической эры, а именно ее культурное и социополитическое измерение, позволяющее декодировать те пласты философского, научно-популярного, эстетического, технического, а также национально-политического воображения, к которым эта эра принадлежала. В то же время все эти представления прошли длительный путь развития и давно уже встроились в нашу коллективную память, служащую совокупностью средств, или путей, ведущих к прошлому (таких, как медиа, технологии и нарративы), а также к связанному с ними содержанию (слова, идеи, сюжеты и физические объекты, либо непосредственно происходящие из прошлого, либо о нем напоминающие) [Assmann 1995: 65]. Соответственно, сегодня заря космической эры ассоциируется с конкретными, уже каноническими художественными произведениями (например, рассказы и романы А. Азимова и С. Лема, фильмы «День, когда остановилась Земля» и «Солярис» (1972)) и культурными событиями, такими как Международный день космонавтики, приуроченный к первому полету Юрия Гагарина (12 апреля 1961 года), или годовщина высадки на Луну экипажа, возглавляемого Нилом Армстронгом (21 июля 1969 года).

Годовщина исторического события всегда служит одновременно и утверждением его значимости, и проверкой актуальности таковой. Масштаб мероприятий, расстановка смысловых и эмоциональных акцентов, использование памятной символики, такой как сувениры, но также и всевозможные плакаты и открытки, фильмы и сериалы, песни и книги, выпущенные в честь юбилейной даты, позволяют проследить различные трансформации, имевшие место в коллективной памяти о событии. М. Хальбвакс, автор классической концепции социальных рамок (своего рода «фильтров», посредством которых общество может интерпретировать и запоминать события, то есть воспроизводить их ход по прошествии времени и в различных контекстах), выдвинул метафорическую концепцию «коллективной памяти». В свою очередь, Я. Ассман уточняет его терминологию, проводя аналитическое различение между «коммуникативной» и «культурной» памятью [Assmann 2008: 109–118; Ассман 2004: 50–59]. Первая представляет собой воспоминания, действующие в области устного предания и относящиеся к относительно недавним событиям, о которых еще могут поведать те, кто был ими затронут напрямую; вторая же относится к материальным воспоминаниям о событиях далекого прошлого. Вместе с тем такое разделение не всегда бывает четким. Или, точнее, две эти категории нередко приводят к противоречивым выводам: социально транслируемое о событии вовсе не обязательно совпадает с материальными его последствиями. Ассоциации, рождаемые, скажем, фактом запуска на орбиту «Спутника-1» при рассматривании его макета (например, размышлении о его размерах, символике формы или советском происхождении), могут и не совпасть ни с предлагаемой философами интерпретацией значимости события (вспомнить хотя бы знаменитую теорию мира как «глобальной деревни» М. Маклюэна), ни с мнением непосредственных очевидцев запуска, разработчиков аппарата, журналистов и, разумеется, сторонних наблюдателей. Более того: за прошедшие с тех пор пять десятилетий видоизменились и сами эти разнородные свидетельства, переплетясь между собой и окрасившись в те или иные идеологические цвета. Говоря проще, коммуникативная и культурная память в значительной степени зависят от политической ситуации и форс-мажорных обстоятельств, выносящих на поверхность одни тексты, хороня в глубине архивов другие; в этой связи обращение к архивным данным особенно приветствуется в периоды обострения полемики о смыслах и нарративах. Подобное неоднократно имело место и в новейших дискуссиях о социокультурном и концептуальном значении космической эры.

Помимо же потенциальной неразберихи, возникающей вследствие наличия различных интересантов и сдвига временной рамки (ведь, действительно, какое именно событие следует считать подлинным восходом зари космической эры, а какое – ее закатом?), коллективная память о таких событиях, как начало космической эры, в нашем XXI столетии существенно искажена и в силу иного фактора. Годовщины событий космической эры во всеуслышание напоминают о том, что история освоения космоса в ХХ веке – это по-прежнему и преимущественно история финансируемых государством космических программ, в немалой степени отражавших политические интересы ведущих холодную войну сторон; проще говоря, космическую эру прошлого века чересчур часто изображают в виде «космической гонки» между СССР и Соединенными Штатами. Об этом с очевидностью свидетельствует как характер приуроченных к годовщине события мероприятий (так, высадка на Луну с куда большим размахом отмечается в США, нежели в России, где, напротив, с помпой отмечают запуск «Спутника-1» и первые полеты в космос), так и корпус появившейся в прошедшие полвека научной литературы, посвященной истории освоения космоса и различным интерпретациям культурного, философского и соци(ет)ального значения этого процесса [Dick 2008]. Несмотря на недавнюю волну попыток отмежевать ключевые области космической истории, социологии и (популярно-)культурных исследований от присущей им траектории «методологического национализма», работы в этом отношении остается по-прежнему много, а с ней и ожидающих своего решения важных эпистемологических вопросов3.

Было бы бесполезно (не говоря уже о ненужности и излишней амбициозности таких поползновений) полностью отрицать роль государственных структур, благодаря которым в освоении космоса в прошлом столетии было достигнуто столь многое. При этом, возможно, будет весьма полезным – именно эту позицию я отстаиваю в книге – рассмотреть национальный (и националистический) аспект космических программ вне соответствующих стереотипов; как я утверждаю, ключевое значение здесь имеет методологический инструментарий культурологии и науки о памяти. Говоря конкретнее, хотя «американская», «советская» и прочие космические программы действительно развивались, так сказать, в полугерметичных политических, технических и культурных рамках, резонанс начавшейся космической эры наблюдался также на межнациональном и на глобальном уровне, сказываясь в философской, концептуальной и социокультурной сферах. Чтобы предметно коснуться этих последних, предлагаю обратиться к культурному производству, а именно кинематографу, и рассмотреть фильмы в свете их «мнемонического посредничества», то есть способности транслировать, рассказывать, трактовать и тем самым как намеками, так и напрямую затрагивать темы, формы и вопросы, представляющие собой составные элементы коллективной памяти о космической эре в сегодняшнем российском контексте. Конечно, может показаться несколько странным выступать против методологического национализма на страницах книги, привязанной к совершенно конкретному – советскому и российскому – национально-культурному контексту; в то же время именно подобная контекстуализация позволяет освободить целый ряд концепций и идей, затрагиваемых в предлагаемой киноподборке, от стереотипов, связанных с их, опять же, советским и российским происхождением, и получить таким образом возможность рассмотреть их куда пристальнее. Задачи этой книги состоят в том, чтобы: указать на динамику концепций, значимых для советской и российской научной космической фантастики4; высветить внутренние дилеммы и неоднородность жанра; а также реконструировать эстетику и нарративы культурного мифа о советском превосходстве в космосе с точки зрения кино – пожалуй, важнейшего аудиовизуального средства информации ХХ столетия.

Место действия: фантастика «не-места»

Одна из целей этой книги – отразить те аспекты освоения космоса, что нередко остаются в тени как в рецензиях на кинофильмы о космосе, так и в работах, посвященных истории космических программ. Так, как утверждает С. Шукайтис, современный подход к этим программам исходит из репрезентативной концептуализации космического пространства, при которой оно используется как ответ на запросы земных политико-экономических кризисов и прочих обстоятельств [Shukaitis 2009: 101]. При таком подходе, по мнению Шукайтиса, космос воспринимается как пространство «не-места». Космос как «не-место» понимается и в терминах М. де Серто, то есть как «место», устроенное по правилам, установленным какой-либо идеологической инстанцией, например, правовым институтом, школой или политическим деятелем, и так, как его понимал М. Оже: как пространство перехода, регулируемое текстами и знаками, вроде аэропорта или торгового центра [Оже 2017: 18; Серто 2013: 85]. Это означает, что мы с легкостью предугадываем тематику данного фильма о космосе и образ действий героев этого текста. Так, в голливудском кино времен холодной войны пришельцы, скорее всего, окажутся противниками, напоминающими зрителю о восточно-европейской угрозе со стороны социалистического блока; в постсоветских российских фильмах космонавты непременно героически выходят из самых безнадежных ситуаций, коль скоро сохраняют веру в правое советское дело и т. п.

В отличие от подобных утверждений Шукайтис подчеркивает, что космическое пространство может пониматься в терминах «машины желания»5 Ж. Делеза, то есть как среда, благоприятствующая появлению новых сводов правил, идей и миров. Космос, согласно Шукайтису, вполне может выступать таким делезовским пространством радикального воображения – пространством новых понятий, идей и социальных структур, однако на данный момент таковым не является. Космос, скорее, оказывается сродни плавающему означающему6, систематически наполняемому человеческими проекциями, отражающими текущие социополитические обстоятельства – скажем, романтический утопизм, зовущий на поиски новых миров, или холодную войну, возбуждающую параноидальные страхи перед вездесущим идеологическим врагом. В области же кинематографа космическое пространство выполняет еще одну функцию. Будучи гостеприимной ареной, на которой разыгрываются наши земные междоусобицы, космос служит и главнейшей сценой для представления последнего, «ультимативного» спектакля. На это метко указывает С. Сонтаг в классическом эссе 1965 года об американской кинофантастике:

Научно-фантастический фильм – одна из чистейших форм зрелища. […] Главную роль в этих фильмах играют вещи, предметы, механизмы. По большей части этические ценности представлены скорее в декоре этих фильмов, чем собственно в людях. Предметы, а не беспомощные люди воплощают здесь ценности, поскольку мы видим в них, а не в людях, источник силы. По версии научно-фантастического кино, человек без созданных им предметов – как будто голый. Они [sic] символизируют те или иные ценности, они дают власть, они должны быть разрушены, но они же – незаменимые орудия победы над враждебными пришельцами и средства восстановления изуродованной окружающей среды [Сонтаг 2014: 229].

Это утверждение Сонтаг выдвигает на передний план весьма важный момент: несмотря на опору на повествовательность, свойственную нф-фильмам, нередко являющимся экранизацией фантастики литературной, сам кинематограф как среда делает нечто куда большее, нежели просто «адаптирует» сценарный нарратив. Научно-фантастическое кино, будучи аудиовизуальным произведением, обеспечивает известную «непосредственность» переживаний, недостижимую, пожалуй, при чтении. Кино не изображает переживание, но, скорее, его конструирует. Как следствие, в подобных фильмах, особенно в наиболее интроспективных, такие артефакты, как машины, памятники или здания, подчас функционируют как продолжение сценарной мысли. То есть некоторая монументальная конструкция – как, скажем, Эмпайр-стейт-билдинг в ленте «День, когда остановилась Земля» – может концентрировать вокруг себя мир, превращая его в особое место, маркирующее весь остальной мир как центр и периферию, героев – как «хороших» и «плохих», решения – как приемлемые и неприемлемые и так далее. Человек более не единственный носитель субъективности, как и не единственный возможный локус идентификации зрителя.

Антропоморфическая субъективность – лишь один из множества возможных вариантов, существующий наравне с прочими, такими как неорганические культурные артефакты. Сама ткань кинематографического мира, задействующая такие факторы, как мизансцены, сценарий, персонажи и отсылки к внекинематографическим современным и историческим реалиям, – сама эта текстура допускает смелый эксперимент и одновременно устанавливает рамки для представления радикальной инаковости. В то же время в плане способности визуализировать радикальную инаковость кинофильм нередко – и, как правило, не в его пользу – сравнивают с литературным произведением.

Разумеется, возможности воображения на тему космоса в научно-фантастическом кино ограничены реалиями кинопроизводства. Так, в голливудском кинопроизводстве активную роль играло Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА), действовавшее согласно Национальному закону об аэронавтике и космосе от 1958 года, предписывавшему организации как можно шире информировать общественность о своей деятельности. В 1960-е годы при НАСА появился и особый отдел связей с индустрией развлечений, отвечавший за сотрудничество в сфере популярной культуры. Вплоть до 1990-х годов, когда НАСА напрямую начало сотрудничать с кинопроизводством, агентство следило преимущественно за точностью изображения в кинофильмах космических технологий и значимых вех научного прогресса в целом7. Сотрудничество с индустрией развлечений также помогало НАСА поддерживать реноме, несмотря даже на такие связанные с космосом трагедии, как крушение шаттла «Челленджер» в 1986 году (см. [Kirby 2010а: 52–53; 2018: 305–317]). В Западной Европе руководство космических программ не слишком заботилось о систематическом сотрудничестве с киноиндустрией, зато в СССР подобные отношения, пусть и косвенные, имели место. Советскую кинопромышленность курировало Госкино, одобрение которого было необходимо для съемок любого фильма8. В целом комитет вполне благожелательно относился к лентам о космических путешествиях, если в сюжете не было явных двусмысленностей: научная фантастика считалась жанром потенциально образовательным, так что идеологически верные фильмы, прославляющие былые и грядущие свершения советской космической программы и зачастую (особенно в 1970-е) адресованные юному зрителю, получали поддержку [Lawton 1992: 106].

Немалая доля научно-фантастических фильмов на космическую тему была также подчинена репрезентативным функциям, а именно визуализации будущего, и представляла амбиции и достижения космической программы, тем самым скрыто транслируя идеологические смыслы: надлежащие ценностные иерархии, национальные стереотипы, видение будущего и так далее. По сути, в научно-фантастическом кино ХХ века космическое пространство, как правило, конструировалось в рамках бинарной оппозиции внутреннего/внешнего. При этом использовались различные связанные с космосом стереотипы (освоение космоса и/или вторжение извне), посредством которых данная бинарность выстраивалась в соответствии с идеологическими, геополитическими, гендерными, психологическими и биополитическими осями; об этом и пойдет речь далее в главе 1.

Утопии космической эры в советском контексте

Не менее важной, чем социально-политический контекст ХХ столетия, серьезнейшим образом определявший социокультурные представления, репрезентации и в конечном счете интерпретации космической эры, была и традиция особых литературно-кинематографических жанров, к которой большинство обсуждаемых в этой книге фильмов либо непосредственно принадлежало, либо черпало в ней вдохновение. Если космос чаще всего воспринимается не как машина желания, но как не-место, гостеприимное к проекции тех или иных земных ценностных бинарностей, ожиданий и морально-этических моделей, то и космическая научная фантастика в популярной культуре, включая кино, уже сама сделалась источником отсылок и сравнений.

В противовес научно-фантастической литературе, превозносимой как первостепенный инструмент воображения и осмысления радикальных различий и инаковости, научно-фантастическое кино (за редкими исключениями вроде «Космической одиссеи» С. Кубрика) зачастую подвергается нападкам как унылое и разочаровывающее иллюстрирование литературного жанра в целом или приспособление к возможностям экрана конкретного произведения. Сказанное особенно верно в отношении разбираемых в книге советских и российских фильмов: подавляющая их часть являлась киноадаптацией романов и иных видов прозы отечественных авторов. Как будет показано далее, многие из этих фильмов поначалу вызвали разочарование именно потому, что в них видели слабые и упрощенные визуализации серьезных литературных идей; однако по мере того как культурная ценность этих фильмов сдвигалась от обнадеживающих изображений будущего к ностальгическим символам идей минувших лет, менялось и их критическое восприятие. Поэтому в книге «Советская кинофантастика и космическая эра» советские кинорепрезентации космической эры и их наследие рассматриваются с позиций изучения памяти: неспешно распутывая процессы жанрового «взросления», которыми отмечены конкретные утопии прошлого, мы проследим историю формирования корпуса фильмов, ставших для сегодняшних поклонников научной фантастики и советской истории «культовыми».

Концентрируясь на космической нф, я надеюсь, что данная книга обогатит исследования в области научной фантастики и утопий. Согласно часто цитируемому определению Д. Сувина, утопия – это «социополитический поджанр научной фантастики» и, следовательно, в конечном счете оказывается пространством социально-социетальной критики, а заодно и изображения лучшего общественного порядка [Suvin 1979: 4, 7–8]. Развивая идеи Э. Блоха, Сувин продуктивно объединяет политический потенциал научной фантастики с утопическими устремлениями к лучшему и более справедливому обществу. Подчеркивая заинтересованность научной фантастики в некоем научно-техническом novum9, Сувин осмысливает глубинное политическое измерение научной фантастики через механизм когнитивного отчуждения, то есть способность нф-литературы побудить читателя взглянуть на собственное общество со стороны, одновременно пользуясь когнитивными механизмами как надежной сцепкой вымышленного с возможным. Этот давний тезис Сувина был воспринят как преимущественно политическая позиция (а не сугубо академический аргумент), зависимая от собственной его интерпретации марксистской теории. И действительно, в эссе 1997 года, посвященном связям между научной фантастикой, утопией и коммунизмом, Сувин писал:

Нам требуются лишь радикально освобождающие novum. И под «радикальным освобождением» я разумею не только лишь качественную новизну, противопоставленную обычной товарно-рыночной разности: речь о таком новшестве, которое находится в критическом противостоянии деградирующим отношениям между людьми, равно как и коммодификации самого человека и окружающей его природы, и при этом пребывает в плодотворной связи с памятью о культурном прошлом [Suvin 1997/2019: 146].

Отсюда же и полемическое уравнивание утопии с научной фантастикой как потенциально наиболее продуктивных утопических литературных жанров – вследствие опоры на познание, препятствующее соскальзыванию в область чистого вымысла и «полетов фантазии». Эти взгляды поддерживал и развивал также Ф. Джеймисон, в своей знаковой «Археологии будущего» предложивший дальнейшие возможные аналитические различения, весьма полезные при анализе утопических текстов, – например, разделение на утопическое воображение и утопическую форму [Jameson 2005: 1]10. Эти различения будут рассматриваться в соответствующих главах книги, в том числе в свете продуктивной критики таких авторов, как Ч. Мьевиль, М. Боулд, К. Фридман и С. Зепке, оспоривших в своих недавних работах столь строгое предпочтение, отданное Сувином и Джеймисоном научной фантастике перед иными способами воображения будущего [Freedman 2000; Moylan 2001; Bould 2009; Zepke 2012]11. С помощью рассмотренных здесь фильмов я постараюсь схематически обрисовать нарративное, визуальное и инструментальное, то есть специфически кинематографическое присутствие ряда утопических идеалов, кочующих по научно-фантастическим поджанрам (от собственно научной фантастики до более спекулятивных и фэнтезийных ее вариаций, мелодрам с нф-элементами и современной беллетризации истории космической эры), эпохам и медиа, и проанализировать историю советско-российского утопизма через призму связанных с ним интенций, программ и примет времени.

Кино как память о советской мечте ХХ века

Даже мельком взглянув на современную популярную культуру, мы с легкостью заметим обилие откровенно ностальгических киноинтерпретаций ключевых событий космической эры. Из недавних можно указать такие западные блокбастеры, как «Человек на Луне» (2018) и «Скрытые фигуры» (2016), а также российские «Салют-7» (2017) и «Время первых» (2017). Эти фильмы подтверждают синхроническую связь между популярностью кино как средства коммуникации, кинофильмом как переживанием опыта и космической эрой как неизбежным (с точки зрения ХХ века) будущим. В то же время формальный анализ этих фильмов выявляет важные интертекстуальные отсылки: ведь здесь использованы не только общие места, свойственные разным жанрам, от собственно научной фантастики до триллера и эпоса, но также и множество документальных и вымышленных источников. Пользуясь выражением Ж. Рансьера, можно сказать, что космическая эра ХХ века, став наконец реальностью, оказалась так похожа на научно-фантастический вымысел, что теперь «вымышляется ради того, чтобы быть помысленной» [Rancière 2000: 22–23]. По ходу дела коллективно вспоминается и сама космическая эра, и история научной фантастики, в ХХ столетии представлявшей, обдумывавшей, просчитывавшей и экстраполировавшей возможные последствия этой эры.

Многие исследователи отмечали особое значение недавних, относящихся уже к ХХI веку обращений к истории космической эры в российском контексте [Strukov, Goscilo 2016; Siddiqi 2011]. С. Герович в своей основополагающей работе открыто помещает подобное возвращение в мифологический контекст, вырастающий на почве коммуникативной и культурной памяти, заимствуя для его обозначения терминологический неологизм Н. Б. Ивановой – «ностальящее» [Gerovitch 2015; Иванова 2002: 56–69]. По словам Геровича, нынешнее переосмысление советской мифологии о господстве в космосе, в виде книжных и киноадаптаций и даже тематических «техно-пати» с явными отсылками к «первому космонавту» Гагарину, «главному конструктору» Королеву и прочим персонажам космической эры, качественно отличны от пресловутой горько-сладкой ностальгической тоски по утраченному прошлому (а в нашем случае – будущему). Эти современные произведения и мероприятия стоит рассматривать не столько как ламентации об утраченном будущем, сколько как попытки договориться о символах минувшей советской эпохи в новом контексте, придать им новые смыслы, лишь отчасти напоминающие первоначальные. Работа Геровича 2015 года особенно актуальна, поскольку в ней речь идет о ближайшем прошлом и развиваются предшествующие, устоявшиеся наблюдения по теме, трактовавшие постсоветское переосмысление космической эры в сугубо ностальгическом ключе.

Так, Д. Кабанова, к примеру, утверждала, что в постсоветском контексте символы социалистического государства обеспечивают связь с мифологемами национального прошлого, выступая постоянным напоминанием о том, что было потеряно, включая и прошлые воззрения на будущее [Kabanova 2012]. Утопические и антиутопические прогнозы, технический прогресс, эволюция наших представлений о жизни, интеллекте и человеческой морали – вот общие темы советской научной фантастики. В силу строгости цензуры, ослабившей хватку лишь в перестроечные 1980-е, советская фантастика весьма поднаторела в стратегиях иносказания разной степени изощренности, позволявшего излагать политически несанкционированные соображения. Некоторые из этих стратегий (аллегории, намеки и отсылки, «шутки для своих» и так далее) дешифруются с помощью нарративно-тематического интерпретативного анализа, другие же относятся непосредственно к форме произведения либо становятся ясными на пересечении формы, содержания и контекста (ср. [Лейдерман, Липовецкий 1993]). В то же время постепенная эволюция эстетических предпочтений и стратегий сказывается как на культурной, так и на коммуникативной памяти, поскольку известные формы, равно как и целые жанры и идеи, одобряются и выдвигаются на передний план в ущерб остальным; к примеру, наследие А. Тарковского, как и эстетика детских научно-фантастических произведений, нашли отражение во многих научно-фантастических фильмах позднесоветского времени.

Советская научно-фантастическая литература уже давно пользуется вниманием видных исследователей и не раз рассматривалась в самых различных аспектах, включая воззрения на освоение космоса. Что же касается научно-фантастического кино, широко представленного в архивах Госфильмфонда и доступного на онлайн-платформах, таких как фильмотека телестудии Роскосмоса (http://www.tvroscosmos.ru/31/) или YouTube, то оно остается малоисследованным: его изучение ограничивается, как правило, интерпретативным анализом или же разбором технических аспектов [Kabanova 2012]. Среди работ о кино стоит отметить содержательное исследование А. Рогачевского, предметно сфокусированное на теме освоения космоса в советских научно-фантастических фильмах, включая и сравнительный аспект – анализ отсылок к американской кинофантастике того времени. Работа Рогачевского сосредоточена главным образом на киноповествовании, а также общественно-политических и культурных отсылках; аналогичным образом подходил к вопросу и Ф. Джеймисон, который в своей влиятельной статье упомянул о сухой предсказуемости советской кинофантастики, объяснил ее идеологическим контекстом рационалистического советского социализма и каноном соцреализма [Rogatchevski 2011; Джеймисон 2006: 43–44]. Советское научно-фантастическое кино зачастую рассматривается исключительно как зеркально-утопическая или антиутопическая критика общественно-политического и идеологического контекста, и лишь в особых случаях (таких, как творчество А. Тарковского или «Кин-дза-дза!» Г. Данелии) во внимание принимаются эстетика и общечеловеческая философская проблематика.

Отмеченные выше лакуны в изучении советской кинофантастики отчасти могут оправдывать подтверждаемое анализом кинематографической политики убеждение, что подцензурный советский киномейнстрим был идеологически куда более подконтролен, а эстетически значительно слабее, чем научно-фантастическая литература, которая могла распространяться нелегально, в обход официальных издательств. В то же время именно благодаря этому обстоятельству массовая советская индустрия научно-фантастического кино заслуживает исследовательского внимания: «важнейшее из искусств», как окрестил кинематограф В. И. Ленин, находилось на стыке эстетики с идеологическими установками, исповедуемыми Госкино. После того как соцреализм перестал существовать как единый канон культурного производства (то есть после 1956 года), эта инстанция начала постепенно «разжимать хватку», и в советской кинопромышленности выделились две полярные области: массово-коммерческое и авторское кино. На ниве научно-фантастического кино трудились представители обоих лагерей, однако авторские работы (тех же Тарковского и Данелии) до последнего времени вызывали куда больший исследовательский интерес, нежели те, что были столь обласканы критикой визави. Тем не менее как авторское, так и коммерческое кино в равной степени содействовали созданию образов будущего советской космической эры, тем самым обеспечивая разнообразие эстетических воспоминаний о ней. И хотя все эти фильмы сохранились в архивах, известны и доступны, они до сих пор не были проанализированы как элементы единого тематического корпуса. Более того, как объекты кинопоэтики они в целом редко оказываются в фокусе научного внимания, зачастую воспринимаясь как более или менее точные экранизации литературных произведений или их сценарные адаптации. Впрочем, не об одной лишь точности речь. Как убедительно показывает Стивен Хатчингс в своем исследовании советских и российских экранизаций,

диалог кино с литературой составляет часть более широкой диалектики образа-слова, всегда идеологической по своей природе, – диалектики, в которой образ выполняет функцию «натурализации» и, следовательно, аутентификации идеологической направленности литературного слова [Hutchings 2008: 5; 2004].

Кроме того, собирание, распространение и продвижение корпуса нф-фильмов на портале TvRoscosmos.ru («Телестудия Роскосмоса») и прочих онлайн-базах советской популярной культуры, созданных силами поклонников, а также упоминание советской научной фантастики в научных работах, посвященных советскому масскульту, превращает научно-фантастические фильмы тех лет в заметную составляющую культурной памяти. Как следствие, благодаря интернет-ресурсам постепенно разворачивается значимое перераспределение: известные культурные тексты (в широком смысле термина – как любая форма записанной, кодифицированной информации) начинают переходить из памяти «накопительной», архивной в область «функциональной» памяти, становясь актуальными ориентирами [Ассман 2004: 55–56].

В этом отношении вклад «Роскосмоса» трудно переоценить: корпорация не только поддерживает работу целой научно-популярной медиасети (направленной и на популяризацию самого «российского космоса», иными словами – наследия советской космической программы), но и имеет сайт, на котором, среди множества прочих материалов, хранится и богатый киноархив. Важный раздел фильмотеки под названием «Художественные фильмы о космосе и космонавтике» состоит из двух частей – советской (насчитывающей 38 фильмов) и российской (21 фильм, плюс еще один снимается на момент написания этой книги). На архивной странице сообщаются не только основные сведения о фильме, такие как дата выхода, режиссер и название киностудии, но, по возможности, дается и ссылка на полную версию ленты, пусть зачастую и без английских субтитров. Пусть сайт и не следует всем «коммонистическим» принципам12 современных сетевых архивов, не предлагая инструментария для пользовательской компиляции, модификации и комментирования существующей подборки и в целом не предоставляя аудитории особых средств взаимодействия, изменения и развития фильмотеки, – несмотря на это, само наличие архива видимым образом существенно повышает узнаваемость советской и российской популярной культуры, связанной с космосом, что облегчает синхронический и диахронический анализ выбранных фильмов и тем самым способствует переходу этого кинокорпуса в сферу функциональной памяти.

Задачи этой книги

В книге рассматривается архив, охарактеризованный выше как хранилище объектов советской популярной культуры, посвященных космической тематике, то есть структура, участвующая в спонтанной политике памяти, так как позволяет тем или иным кинофильмам преодолевать границу между памятью накопительной и функциональной; следует надеяться, что и настоящая книга внесет в этот процесс посильную лепту. Особое внимание уделено научно-фантастической составляющей архива: в книге рассматриваются, как в контексте эпохи, так и сами по себе, 23 советских и 10 постсоветских научно-фантастических фильмов о космосе. Пристальное, концептуально ориентированное (сочетающее нарративный и визуальный анализ) «киночтение» будет порой дополняться обращением к рецензиям и прочим историческим материалам, рассматривая означенный вопрос с трех взаимосвязанных точек зрения:

По официальным данным, например, Телестудии Роскосмоса или Госфильмфонда научно-фантастические фильмы о космосе составляют более половины всего советского научно-фантастического кино (период с 1924 по 1991 год). Этот кинокорпус включает около десятка утопических картин (в их числе научная фантастика 1950–1960-х годов, большей частью по-прежнему следовавшая художественно-аксиологическим канонам соцреализма, а также более поздние коммерчески-развлекательные фильмы (например «Подземелье ведьм» 1989 года), семь антиутопий (особенно примечательны фильмы конца 1970-х и конца «перестроечных» 1980-х годов) и ряд аксиологически неоднозначных лент (к примеру, «Дознание пилота Пиркса» 1979 года, а также, что любопытно, детско-юношеские нф-фильмы). В книге я предлагаю пристальное прочтение выбранных кинофильмов, способствующее более комплексному подходу к понятиям утопии и антиутопии в контексте советского (а равно и постсоветского) космического кино, с учетом как непосредственного референциального контекста, так и задействованных формальных приемов. Особое место в анализе отводится отношениям между прошлым и будущим: действие одних фильмов разворачивается в «настоящем», в то время как другие повествуют о «будущем», но при этом содержат прямые или косвенные отсылки к «настоящему», что придает важный темпоральный контекст их утопическим и антиутопическим аспектам. Будет показано, как рассматриваемые фильмы лавировали между непосредственно окружающей их социалистической идеологией, свойственным новейшему времени воспеванием научного прогресса и представлениями о будущности человечества в космическую эру. Таким образом, в книге «Советская кинофантастика и космическая эра» эволюция темы освоения космоса и космических путешествий в советском кинематографе оценивается с точки зрения как политической эстетики, так и эстетической политики.

Тема освоения космоса была широко представлена в советском научно-фантастическом кинематографе, однако особый интерес исследователей вызывали сами пределы этого освоения, так сказать, топография космического пространства как не-места. Характерные для голливудской кинофантастики темы – развитие технологий будущего, контакты с пришельцами, военное противостояние в космическом пространстве и совершенствование человечества – были далеко не так популярны в советских фильмах. В последних, вплоть до перестройки, преобладающим клише для описания общества будущего служил образ общества мультикультурного, эгалитарного, преодолевшего национально-политические барьеры и интегрировавшего в свою структуру культурные различия. Это общество было практически бесполым, что логичным образом следовало из тезиса советской пропаганды о том, что Октябрьская революция раз и навсегда решила «женский вопрос», провозгласив на политическом уровне и поддержав на структурном равные права и обязанности для обоих полов. При этом представленные в этих кинокартинах интимные межличностные союзы всегда гетеросексуальны и ведут к репродукции; эмоциональная и интимная близость строго коррелирует с совместимостью интеллектуальных способностей персонажей; в противном же случае такой союз объявляется деструктивным и чуждым. Таким образом, то, что в доперестроечное время инопланетяне редко появлялись на экранах (к примеру, в «Туманности Андромеды» или «Таинственной стене», двух фильмах 1967 года), объясняется тем, что их место уже было занято проявлениями нерациональности самим человеком. Кинофантастика перестроечных лет также в значительной степени опиралась на дихотомию рационального – иррационального, однако границы между человеком и роботом или пришельцем стали менее явными, так как научно-фантастическому кино теперь позволялось быть как развлекательно-коммерческим (как «Подземелье ведьм»), так и откровенно критическим в политическом смысле («Трудно быть богом» [«Es ist nicht leicht ein Gott zu sein»], 1989). Итак, вторая задача этой книги состоит в исследовании приемов остранения, использовавшихся в советском научно-фантастическом кино для изображения человека и его другого/других. В советской кинофантастике изображаются главным образом три типа инаковости: другой в гендерном смысле (женщина), инопланетянин (также зачастую женского пола) и другой как робот или иное техническое приспособление (техника в советском кино нередко выглядит холодной, далекой и чужеродной). Кроме того, я показываю, что детство в советском кино служило тропом, обозначающим лиминальность – некоторое пограничное существование, отождествляемое с горизонтами далекого будущего и при этом непременно отсутствующее в настоящем.

В контексте изучения памяти художественный кинематограф «существует в соотношении с современными дискурсами памяти, иллюстрируя функции, процессы и проблемы памяти на уровне художественного вымысла посредством эстетических форм» [Erll, Nünning 2006: 11–28]. В этой книге выдвигается более широкое определение, согласно которому кино не только существует относительно современных дискурсов памяти, иллюстрирует феномены, с ней связанные, или же представляет собой результат определенной политики памяти, выявляя доминирующие и маргинальные ее нарративы. Скорее, здесь утверждается, что фильмы о будущем активно задействованы в политике памяти на нескольких уровнях. Разумеется, советское научно-фантастическое кино о космосе было встроено в разные волны государственной политики памяти – сталинских времен, оттепели, застоя, перестройки; следовательно, оно предназначалось для создания и воспроизведения разных воспоминаний о будущем, каким оно представлялось в космическую эру. Эти воспоминания были также нацелены на самую разную публику (например, детская научная фантастика для юного зрителя, мелодрамы для женщин, философские драмы для интеллигенции, космические детективы для энтузиастов технофантастики и поклонников голливудского кино и так далее). Кроме того, кино производило и воспроизводило популярные, широко известные образы советского космического будущего (ведь некоторые фильмы попадали и в зарубежный прокат, а иные даже адаптировались для западного рынка, как, например, «Планета бурь», 1962). Теперь эти фильмы воспринимаются как принадлежащие к единому корпусу советского масскульта на космическую тему, однако лишь некоторые из них известны широкой публике и были поняты или изучены как составные части воспоминаний о мифе о советском превосходстве в космической гонке. В книге проследим, каким образом вызывали и транслировали воспоминания о космической эре все эти фильмы, с их собственной эстетикой формы и интертекстуальными отсылками (или же удивительное отсутствие таковых между фильмами корпуса); сопоставим образы космической эры, представленные в фильмах формально-эстетическими средствами; с рецензиями, свидетельствующими о том, как воспринимались фильмы разными аудиториями (критиками и рядовыми зрителями), а также определим, какую ценность они могут нести в себе сегодня: как утверждения «ностальящего», предметы культа, архивные раритеты или же устойчивые – пусть и не всегда таковыми ясно признанные – этические ориентиры.

Главы этой книги структурированы по двум магистральным направлениям: не слишком строгому историческому и тематическому, в центре которого находятся лейтмотивы и тропы – всевозможные конфликты и коллизии, утопии, освоение космоса, а также ключевые понятия, такие как лиминальность, отчуждение и воспоминание.

В главе 1 история советской кинофантастики представлена в контексте западной кинематографической астрокультуры ХХ века. Рассмотрение советских нф-кинофильмов, таких как «Аэлита» (1924) или «Небо зовет» (1959), в параллели с самыми различными западными фильмами, от «Путешествия на Луну» (1902) до «Дня, когда остановилась Земля» или «Трудно быть богом» (1989), позволяет читателю пристальнее взглянуть на развитие жанра в свете международной и глобальной культурно-политической проблематики. Глава начинается с общих соображений о научной фантастике ХХ века как жанре достаточно жестком и о том, что изображаемые в ней столкновения с открытым космосом в значительной степени служат побочным продуктом космической гонки и в целом холодной войны; далее подчеркивается разнообразие, лежащее в основе кинокосмических стычек и конфликтов. Рассматривая фильмы, снятые по обе стороны «железного занавеса» и как примеры, и как участников диалога, я обрисовываю ключевые идеологические, геополитические, психологические и биополитические траектории, вдоль которых развиваются отношения человека с космосом. В центре анализа стоит военно-насильственный аспект нф-кино о космосе, включая образы инопланетного вторжения, апокалиптических катастроф будущего и разложения человеческого социума. Устройство космического пространства как поля боя порой совпадало с политическими реалиями времени, но иногда их опровергало или же вовсе игнорировало. Касаясь метафорических и прочих формальных средств выражения, используемых режиссерами, особое внимание я уделяю способам, которыми кино, выводя понятие милитаризации за пределы его буквального, физического значения, расширяло его до самой презумпции антагонизма, лежащего в основе освоения космоса. При этом я указываю, по каким причинам советскую кинофантастику можно рассматривать и как жанр, основанный на реальных исторических событиях, и как обильно черпающий в сфере воображаемого.

В главе 2 советская кинофантастика осмысляется в свете космического утопизма и таких понятий, как утопический импульс, утопическая мечта и утопия как гипотетически наличное. Далее мы критически рассмотрим самих насельников советских вымышленных космических социумов, начав разбор со знаменитой «Аэлиты» Я. Протазанова – «первого советского научно-фантастического блокбастера». Пользуясь превосходной аналитикой таких ученых, как И. Кристи и Э. Дж. Хортон [Christie 2005; Horton 2000], я показываю, что «Аэлиту» – историю о восстании рабочих Марса, подавленном марсианской королевой Аэлитой, – необходимо рассматривать в контексте дальнейшего развития жанра в рамках советского кинематографа. Прочтение «Аэлиты» в параллели с «Туманностью Андромеды», «Солярисом», «Четвертой планетой» (1995) и другими, более поздними фильмами выявляет ряд общих лейтмотивов, указывающих на то, как понималась в советской кинофантастике утопия. Диалектика утопии-антиутопии в рамках общей парадигмы утопического импульса и мечты рассматривается с особым акцентом на роли, отводимой разного рода незнакомцам, чужакам и вообще другим, включая женщин и инопланетные формы жизни. Также будет показано, как различные трактовки утопии, а равно и представления о чужих и других использовались в поддержку либо в осуждение официальной политики советского государства.

Глава 3 продолжает размышления о советском утопизме. Здесь будет в основном рассмотрен другой важный аспект нф-кино той эпохи: его непростые взаимоотношения с художественным каноном социалистического реализма, который в 1934 году был провозглашен партийным руководством, а также бесконфликтность соцреалистической фантастики. Соцреализм сводил жанр научной фонтастики к изображению так называемого ближайшего будущего, чем и объясняется относительная непопулярность подобных фильмов в период с 1930-х до конца 1950-х годов, когда с наступлением хрущевской оттепели художественный диктат сменился более демократичным подходом к искусству. Тем не менее и в эпоху тотально-соцреалистического культурного производства вышло несколько весьма интересных картин о космосе. Так, примечательно, что фильм В. Журавлева «Космический рейс» (1936), научным консультантом которого выступил пионер советского космического ракетостроения К. Э. Циолковский, представил космические путешествия как неизбежную и неуклонно приближающуюся реальность, став своего рода трамплином для множества научно-популярных фильмов о скором космическом будущем. Порой подобные фильмы пересекались с жанром детско-юношеской фантастики, как, например, «Я был спутником Солнца» В. Моргенштерна (1959): хотя лента вышла вскоре после окончания соцреалистической эры, она по-прежнему находилась под сильным влиянием прежнего повествовательного канона. Глава 3 посвящена именно этому поджанру космического научно-фантастического кино об освоении космоса; наряду с вышеупомянутыми особенностями соцреалистической кинофантастики будут рассмотрены и несколько «статичные» утопии поздней оттепели – «Небо зовет» и «Мечте навстречу» (1963). Таким образом, речь в этой главе идет о ценностных иерархиях, лежавших в основе советских представлений об освоении космоса.

В главе 4 я перехожу от анализа статичных утопий 1960-х к рассмотрению их Других, перебрасывая мостик от фильмов, рассмотренных в предыдущей главе, к снятым в следующем десятилетии. В 1960 годы, отмеченные величайшими достижениями советской космической программы, а также заметным пост-сталинским увеличением творческой свободы, корпус научно-фантастических фильмов существенно пополнился. Сообразно тогдашним политическим тенденциям, советское нф-кино 1960-х – начала 1970-х годов по преимуществу вдохновлялось перспективой будущего, включавшей освоение и колонизацию иных планет. Вместе с тем во многих картинах (к примеру, экранизациях произведений польского фантаста С. Лема) трактовали этот сюжет с большой опаской, предупреждая о потенциальных угрозах такого рода экспериментов. Такие фильмы, как «Таинственная стена» И. Поволоцкой (первый советский нф-фильм, снятый режиссером-женщиной), «Звездный инспектор» (1980), «Петля Ориона» (1980), а также еще одна экранизация Лема – «Дознание пилота Пиркса» (1979), представляют всю типологию современных представлений об инаковости – начиная от антагонистов-людей (нередко иностранцев) и вплоть до машин, киборгов и пришельцев. Эту палитру других, общественно признанных таковыми и стигматизированных, мы и рассмотрим в главе 4 в контексте теорий, трактующих нф скорее как социальную аллегорию или даже зеркало актуальных социальных конфликтов, нежели жанр, прогностически направленный в будущее.

Глава 5 посвящена детско-юношескому нф-кино, составлявшему весьма заметную долю всей советской кинофантастики, особенно в 1970-е и 1980-е годы. «Москва – Кассиопея» (1973) и «Отроки во вселенной» (1974) Р. Викторова, «Большое космическое путешествие» (1975) В. Селиванова или «Лиловый шар» (1987) П. Арсенова – лишь немногие из фильмов, подчеркивающих связь между покорением космических пространств и детьми как их главными обитателями в ожидаемом и светлом советско-коммунистическом будущем. Дети-космонавты в этих картинах предстают неизбежным будущим освоения космоса. Таким образом, эти фильмы не только свидетельствовали об интересе публики к космосу и удовлетворяли ее запрос на развлекательные киноленты, прекрасно осознававшийся и послеоттепельными киноначальниками, и режиссерами, но и сохраняли ощутимую педагогическую и патриотическую тональность. Постсоветское фантастическое кино отличалось в этом плане разительно: дети в фильме О. Компасова «Азирис Нуна» (2006) или подростки из «Притяжения» Ф. Бондарчука (2017) не обременены заботами о будущем человечества автоматически – разве только умышленно выбирают взвалить таковые на свои юные плечи. Тем не менее как в советской, так и в постсоветской кинофантастике детство как троп остается областью лиминальности, границы. Наделенные привилегированно ролью «будущности», дети при этом странным образом отсутствуют в настоящем, чужды ему (в отличие от того, как они изображаются в фильмах иных жанров). В данной главе, таким образом, делается попытка понять, что значит быть ребенком в советской и постсоветской научной фантастике; особое внимание при этом уделяется трансформациям позиционирования, нарратива и эстетических приемов в упомянутых выше фильмах, по крайней мере с частичной оглядкой на более широкий контекст государственной молодежной политики. В процессе анализа выявляется и устойчивое присутствие в советском нф-универсуме мифологических и сказочных лейтмотивов.

Глава 6 посвящена преемственности кинотрадиций, от советского нф-кино, сложившегося под влиянием соцреалистического канона, к постсоветским представителям жанра. По ходу главы мы детально рассмотрим ряд советских картин на космическую тему («Лунная радуга», «Кин-дза-дза!», «Подземелья ведьм» и отчасти «Возвращение с орбиты»): они анализируются с точки зрения эстетики и интертекстуальных отсылок как к более ранней, политизированной советской, так и к постсоветской российской фантастике, а также с точки зрения условий их производства. В ходе анализа раскрываются три тезиса. Во-первых, советскую научную фантастику тех лет можно рассматривать как пиковую точку траекторий, намеченных раннесоветской нф вкупе с соцреалистическим каноном: так, если «Кин-дза-дза!» воплощает антиутопический и киберпанковый нф-полюс, то «Лунная радуга» представляется попыткой тщательного исследования ловушек, возникающих при опоре только на науку или только на фантазию. Во-вторых, эстетика этих перестроечных фильмов, простирающаяся от адаптации канонов голливудских блокбастеров (как в «Подземелье ведьм») до дадаистской антифилософии («Кин-дза-дза!»), оказала серьезнейшее влияние на все постсоветское кино, не говоря уж о российской космической кинофантастике (например, «Мишень») на более общем, жанровом уровне. И в-третьих, контекст перестройки благоприятствовал сдвигу тематических предпочтений: интересы советской нф как киножанра начали смещаться от сугубо космических вопросов к земной научной-фантастике, а в фантастической литературе стали все более отчетливо проявляться опасения по поводу воздействия космоса на человеческую психику (яркий тому пример – «Возвращение с орбиты»).

Глава 7, в продолжение нашей вольной исторической кинохронологии, посвящена российским художественным фильмам о космосе, вышедшим в первое постсоветское десятилетие. Исходя из того, что российский кинематограф более не воспринимал освоение космоса горизонтом будущего, я рассматриваю ряд тематических фильмов с точки зрения их хронотопа. В ходе анализа становится ясно, что хронотоп космического пространства в рассматриваемых постсоветских фильмах серьезнейшим образом отличается от всех космических хронотопов советского времени и наиболее близок к хронотопу постсоветской провинции. Тщательный разбор трех относительно недавних российских фильмов о космосе – «Космос как предчувствие», «Бумажный солдат» и «Первые на Луне» – показывает, что в них весь мир (при описании которого акцент делается на СССР) превращен в провинцию, в том смысле, в котором провинция может быть понята как структурная характеристика, то есть отношение между центром и периферией. Далее я разъясняю, что эти кинопровинции являют собой три разные формы провинциализма: провинциализм субъектный («Космос как предчувствие»), провинциализм памяти, при котором память превращается в пространство сказки («Первые на Луне»), и провинциализм универсальной аксиологии («Бумажный солдат»). Таким образом, в главе 7 показано, как космос, будучи ареной советско-коммунистической утопии, в российских фильмах начала нового столетия, по сути, оказывается вывернут наизнанку и, таким образом, служит объектом критического подхода на уровнях жанра, политики памяти и связанных с ней этических проблем.

Заключительная глава посвящена российским фильмам об освоении космоса, снятым в последнее десятилетие. С учетом того любопытного обстоятельства, что недавние фильмы о героях и событиях советской космической истории часто вопреки здравому смыслу относят к жанру научной фантастики, в главе рассматривается вопрос беллетризации (фикционализации) космической эры в современных российских блокбастерах о космических полетах («Гагарин. Первый в космосе», «Время первых», «Салют-7»). Для этой «новой волны» российского космического кино была характерна куда большая приверженность советскому патриотическому канону изображения советской истории освоения космоса, нежели рассмотренным в предыдущей главе фильмам 2000-х. В этой связи делается вывод, что российские блокбастеры последнего десятилетия специфически «ностальящим» образом переосмысляют советский патриотический нарратив. Продолжая тему хронотопа космоса в советском и российском кинематографе, мы рассмотрим данные фильмы в аспекте построения в них буквальной и метафорической диагональности, вертикальности и горизонтальности. Опираясь на новейшие работы о точках пересечения ностальгии с утопией, глава показывает, что эти фильмы встраивают исторические события в вымышленные сюжеты и аудиовизуальные миры, увековечивающие и мифологизирующие космическую эру, создавая, посредством пространственных векторов, новый и одновременно до жути знакомый вымышленный коллаж прошлого.

Какие столкновения могут быть в космосе?

Основная цель данной главы заключается в том, чтобы обрисовать соотношение значимых мотивов советской кинофантастики с историческими событиями в мировом научно-фантастическом кинематографе, дабы подготовить сцену для обсуждения вопросов, затрагиваемых в последующих главах. Представляется уместным для начала привести вывод, общий для многих работ по астрокультуре последних лет: тематизирумое в мировой политике и культуре понимание космоса, как в развлекательной, так и в образовательной сфере, служит зачастую отражением либо экстраполяцией «земных» проблем (cм., например, [Geppert 2012; Maurer et al. 2011; Weldes 2003]13). При этом современный мир привык ожидать от научной фантастики вызова обыденным стереотипам, предубеждениям и ожиданиям относительно человеческого будущего в космосе. В самом деле, как верно напоминает Шукайтис [Shukaitis 2009], к чему представлять будущее похожим на настоящее, если это последнее не является «лучшим из миров»? Зачем воображать космос некоей экстраполяцией Земли либо пытаться обратить его в таковую? С какой стати переносить земные противостояния в открытый космос, обращая его в арену жестоких игр? Неизведанные и непокоренные горизонты громадных, по сути непригодных для жизни космических просторов нередко служат весьма удобной декорацией, посредством которой можно и придать живости кассовому блокбастеру, и дидактически, в аллегорической форме, высказаться по какому-либо политическому вопросу. Поэтому неудивительно, что многочисленные научно-фантастические фильмы ХХ века, действие которых разворачивается в космосе, тем или иным образом отражают связь освоения космического пространства с развитием военных технологий и в целом с актуальным военно-политическим контекстом, таким как две мировые войны, холодная война и распад Восточного блока. Однако одна из целей данной главы – показать, что, если смотреть с децентрализованной и наднациональной точки зрения, в научно-фантастическом кино и сам космический пейзаж ХХ века, и военный аспект космических программ входят в набор самых насущных тем.

Эксперты в области политологии и права зачастую определяют милитаризацию космоса как политические шаги и действия, связанные с размещением за пределами атмосферы планеты Земля вооружений и технологий потенциально агрессивного характера [Vermeer 2010: 70]. С точки зрения анализа популярной культуры это определение представляется чересчур узким: ведь придуманные научной фантастикой военные и любые другие столкновения в космическом пространстве лишь отчасти обусловлены реальным наличием там оружия и разного рода технологий. Как правило, в пространстве художественного вымысла важно не сколько точное копирование актуальной политической и технической действительности, сколько транслирование аллегорических смыслов. В этом отношении взгляд на популярную культуру позволяет расширить вышеупомянутое определение милитаризации космоса. Научно-фантастический кинематограф ХХ века наглядно демонстрирует, что агрессивные действия и наличие вооружения в космосе обусловлены целым рядом взаимосвязанных факторов – от международно-политических до гендерных, расовых и межличностных отношений. Такой расширенный взгляд на проблему милитаризации позволяет наметить поле для более детального обсуждения советской и российской кинофантастики в последующих главах.

Поэтому в данной главе я постараюсь выявить наднациональные и глобальные вопросы, способствовавшие формированию базового образа космоса как враждебной и опасной среды, доминирующего в актуальном дискурсе научно-фантастического кино и истории его развития. Вопреки распространенному мнению, что львиная доля советской космической кинофантастики сюжетно вращалась вокруг эпизодов космической гонки времен холодной войны, я обращаюсь к широкому спектру снятых по обе стороны железного занавеса фильмов, чтобы показать, что можно выделить по меньшей мере четыре разных типа антагонизма, определяющих подход кинематографистов к космической деятельности: противостояние идеологическое, геополитическое, психологическое и биополитическое. Притом что эти метафорические плацдармы предсказуемо согласуются с ключевыми событиями международной политики ХХ века – революцией в России и коммунистической угрозой, расколом на лагери-блоки в холодной войне, подъемом движений за права меньшинств и мировой экспансией капитализма, – они также создают конкретные версии космоса как совокупности пространства и времени, часто именуемой пространством-временем или, вслед за М. М. Бахтиным, – хронотопом [Бахтин 1975: 235]. Хотя насилие и жестокость играли во всех этих построениях важную роль, это всегда было связано с конкретными аспектами астрокультуры, такими как различные идеологические предпосылки и геополитические ориентиры, обращение к человеческому воображению и определяющим его представлениям о морали и ценностях и, наконец, общая позиция относительно базового определения жизни.

Не ставя себе задачи дать систематический обзор космической кинофантастики, в этой главе я рассмотрю ряд конкретных лент, таким образом предвосхищая, иллюстрируя и развивая ключевой концептуальный вопрос: взаимодействие представлений о текущей социально-политической действительности с образами кинематографического описания милитаризованного космического пространства. На материале более или менее известных фильмов я постараюсь показать, что кинофантастика в прошлом веке не только отражала актуальные политические проблемы, но также внесла свою лепту в милитаризацию космоса, объявив нормой образы вездесущей опасности в самом космосе и исходящей оттуда угрозы. Образ космоса как места потенциально опасного, а потому немилосердного и жестокого, порой оказывающегося даже полем боя, на протяжении прошлого века постепенно вошел в разряд общепринятых представлений и стал распространенным стереотипом популярной культуры. На мой взгляд, вписать историю советско-российской кинофантастики в столь широкие рамки весьма важно: это позволит нам в дальнейшем «переключать регистры», обращаясь как к национальной, так и к наднациональной культурной памяти о космической эре.

Ученые мужи, селениты и марсианская королева: доканонические/антиколониальные годы

Появление научно-фантастического кино нередко связывают с именем Жоржа Мельеса, в 1902 году снявшего короткометражный фильм «Путешествие на Луну», который можно считать продолжением его же трехминутной работы 1898 года «Сон астронома» – о том, как астроному пригрезилась, будто Луна оказалась так близко, что можно заглянуть ей прямо в глаза. Две эти ленты, изображавшие первые кинопутешествия человека в космос, были порождением новой эпохи (и комментарием к ней), эпохи, наступление которой ознаменовалось всевозможными движениями за права трудящихся и поисками альтернатив существующей экономической системе. Кроме того, более проработанное и продолжительное по хронометражу «Путешествие» можно ретроспективно рассматривать как предтечу различных поджанров научно-фантастического кинематографа, некий эталон новой моды, который будет почитаться и цитироваться многочисленными последователями (см. [King, Krzywinska 2000: 23, 67]). Обе короткометражки помещали стремление достичь Луны на стыке тогдашних передовых достижений науки и воображения. Критики неоднократно отмечали и пародийный характер образов астронома и в том и в другом фильме: грезы и явное безумие этих ученых мужей неприкрыто сочетались с империалистическими амбициями государства. Выпустить из огромной пушки снаряд-ракету к антропоморфной Луне и попасть ей прямиком в глаз не представляет никакого труда; более того, главный астроном – профессор Барбенфуйлис (которого играет сам Мельес) удостаивается памятника в честь его успешного возвращения на Землю с пойманным лунным жителем – селенитом.

Немая короткометражная лента была восторженно принята во Франции, а благодаря пиратским копиям З. Любина, В. Cелига и Т. Эдисона распространилась и в США, где пользовалась не меньшим успехом. К 1904 году лента уже побывала в широком прокате в кинотеатрах Германии, Канады и Италии [Abel 2011: 133]. Фильм Мельеса представлял собой сатирическую критику политической системы и указывал на ограниченность слепой веры в научный прогресс и связанные с ней опасности. Так, люди стремятся на Луну лишь ради того, чтобы испытать, каково это – оказаться на поверхности иной планеты; землян совершенно не интересуют встреченные ими по пути неантропоморфные формы внеземной жизни, такие как Луна с человечьим лицом или населяющие ее селениты, взрывающиеся, когда по ним пытаются нанести удар. Человечество, представленное исключительно взрослыми мужчинами-буржуа, предпринимает полет в космос, нимало не сомневаясь в собственном интеллектуальном и физическом превосходстве; едва не истребив в процессе «туземную» цивилизацию, люди возвращаются на Землю, чтобы насладиться триумфом, который принесли им точные расчеты ученых, человеческое мужество и верховенство над селенитами. Подобный нарратив, следующий контексту колониально-империалистической политики конца XIX – начала XX века, будет многократно фигурировать в различных научно-фантастических фильмах, сюжет которых неизменно строится на предпосылке, что наука вкупе с военной мощью служат определяющими факторами победы человечества при столкновении с любой возможной внеземной угрозой. Однако характерно, что откровенно сатирический тон, принятый Мельесом, в этих более поздних фильмах встречается не так часто. По мнению критиков, «Путешествие» Мельеса может рассматриваться как антиимпериалистическая пародия; в дальнейшем эту функцию будут нести в себе лишь весьма специфические поджанры нф-кино, такие как космический мюзикл, а также позднесоветская кинофантастика 1980-х годов, в частности, фильм «Кин-дза-дза!», к которому мы обратимся в главе 614.

Кроме того, «Путешествие» вышло задолго до того, как вошли в обиход ныне ставшие уже классическими киноприемы: крупные и длинные планы, сопоставленные кадры, монтаж с обратным планом и так далее. Как весьма кстати напоминает исследователь раннего кинематографа А. Годро, фильмы начала века порождали, по сути, совершенно иное зрительское переживание, близкое скорее к традиции театрального спектакля-феерии, чем к сюжетно-повествовательному кино, ставшему популярным лишь в 1920-е годы [Gaudreault 1987]. «Путешествие» развивается не в привычном зрителю линейном повествовании: время и пространство здесь трактуются как гибкие параметры, благодаря чему вояж на Луну показан в двух последовательностях эпизодов и в двух разных перспективах [Sandner 1998: 5]. Привнося уже устоявшиеся в литературной фантастике традиции в новый жанр искусства, Мельес создает визуально насыщенное зрелище, позволяющее зрителю наслаждаться изображением небывалых, фантастических ситуаций, мест и времен15. Немаловажно и то, что в своей короткометражке Мельес прозорливо показал, что космос, по всей видимости, будет осваиваться благодаря развитию военных технологий. Таким образом, даже первопроходец научно-фантастических зрелищ напрямую связывал изучение космических пространств с достижением известных военных целей. Более того, агрессивно-наступательное космическое путешествие представлено в фильме следствием колониалистской позиции героев: пусть они и прибыли на Луну безоружными, однако принялись с удовольствием пускать в ход против селенитов захваченные с собой зонтики, как только выяснилось, что это весьма эффективное средство их уничтожения.

В числе ранних фантастических кинофильмов о космосе стоит отметить предвосхитивший космическую оперу датский немой фильм 1918 года «Небесный корабль» (см. [Bjørnvig 2012]), ряд экранизаций популярных фантастических новелл, таких как «Первые люди на Луне» (1919) Г. Уэллса, революционную аллегорию «Аэлита» (1924), к которой мы обратимся в следующей главе, а также и первую космическую мелодраму «Женщина на Луне», с точки зрения науки весьма достоверную (см. [Geppert, Siebeneichner 2017: 285–304]). В том, что касается формальных характеристик, эстетики и манеры повествования, эти фильмы уже не были такими двусмысленными, как «Путешествие» Мельеса. Они свидетельствовали об утверждении в коллективном воображении Запада наднациональной культуры изображения космоса, который мог быть представлен как в экспрессионистской («Женщина на Луне», «Аэлита»), так и в более реалистично-футуристической манере («Первые люди на Луне»), однако в любом случае изначально мыслился как последнее поле битвы, где происходят стычки господствующей концепции общества с инопланетянами, империалистами, капиталистами и прочими. Для современного аналитика здесь примечательно то, что во всех этих фильмах отчетливо заявляется о необходимости общественно-политической критики. И если в ранней западноевропейской киноиндустрии эта критика была по преимуществу скрытой, то советским фильмам, снятым до Второй мировой войны, было свойственно куда более глубокое погружение в общественно-политические вопросы. Конечно, обилие антикапиталистической и коммунистической пропаганды в советском кино 1920-х – начала 1930-х годов ничуть не удивляет; гораздо удивительнее то, что эта пропаганда порой открыто высмеивалась.

1924 год ознаменовался появлением двух научно-фантастических лент, снятых по роману А. Н. Толстого «Аэлита» о коммунистической революции на Марсе: первая – одноименный фильм Я. Протазанова, к которому мы подробнее обратимся в следующей главе, вторая – «Межпланетная революция» (1924), создававшаяся как анимационная вставка для того же фильма, при этом откровенно пародировавшая экранизацию Протазанова. Этот мультфильм представлял собой «сказ о том, как красный воин Коминтернов за буржуями летал»: чтобы помешать улетевшим на Марс капиталистам завладеть Красной планетой, герой следует за ними, чтобы разжечь там пролетарскую революцию. Примечательно, что обе противостоящие в классовой борьбе стороны изображены в равной степени пародийно: напоминающие бульдогов «буржуи» видят в космосе «последний рубеж», который чают покорить, ибо он весьма богат ресурсами и сулит баснословные прибыли, а одурманенные идеологией коммунисты представлены одномерными и эмоционально стерильными. Способы, которыми молодые советские мультипликаторы-авангардисты обыгрывали нарративные структуры, открытую и иносказательную социальную критику и фантазии о внеземном мире, функционально сближает их экспериментальную анимацию с «Путешествием на Луну». Однако, в отличие от творения Мельеса, «Межпланетная революция» так и не была окончена и на большой экран не попала, так что единственной вехой раннесоветской астрокультуры в кинематографе осталась «Аэлита», чуть менее двусмысленная в политическом отношении экранизация романа А. Н. Толстого16.

Сочетание стремительного технологического прогресса в области ракетостроения (плюс энтузиазм по этому поводу) с отсутствием строгих канонов киноязыка допускало невиданную до тех пор степень экспериментирования на экране. Тем не менее сам космос в ранних научно-фантастических фильмах, вышедших задолго до первых ощутимых результатов космических программ, неизменно – и полностью согласуясь с колониальной или социалистической повесткой того времени – представал как несколько обобщенная неизведанная территория, которую требовалось обуздать и покорить военными средствами. Последующие десятилетия внесли существенные коррективы в представления о космосе, встроив конфликты, войны и насилие в совершенно конкретные пространственно-временные рамки17. Можно объяснить это тем, что киножанры выкристаллизовывались постепенно, обрастая собственными отличительными чертами, поклонниками и стратегией продвижения на рынке, а кроме того, и появлением четких политических решений в области кинематографа, в особенности в Советском Союзе и странах социалистического блока, где кино регулировалось непосредственно государственными учреждениями, проводившими в жизнь идеологическую политику партии и правительства.

Америка в поисках своего радикально другого, рецепт «классического нф-блокбастера» и десятилетия молчания Восточного блока

Если довоенная космическая кинофантастика была сосредоточена на способах, которыми разные версии космического будущего могли бы расширить горизонты человечества, выведя его за пределы современных политических режимов, то научная фантастика после Второй мировой войны приняла иной вектор развития. Хотя запуск на орбиту первого спутника и первый пилотируемый полет в космос были не за горами, советская киноиндустрия относилась к жанру научной фантастики с прежней опаской – ведь канонизированные в сталинские времена художественные нормы соцреализма никуда не делись. В рамках соцреализма, безраздельно царившего в кинопроизводстве до конца 1950-х годов, научной фантастике предписывалось исследовать потенциально осуществимые варианты «ближайшего будущего». Кроме того, в советской киноиндустрии фантастика не получала отдельного финансирования: как правило, ее относили к категории кино «для детей и юношества». Этими двумя факторами и объясняется как малое количество вышедших картин, так и их ярко выраженный акцент на утопических сценариях будущего: таковы, например, фильмы «Я был спутником Солнца» и «Небо зовет», к анализу которых мы обратимся в главе 3.

Между тем в Голливуде вышел целый ряд ярких (пусть и с антиутопическим оттенком) фильмов – «Когда миры столкнутся», «День, когда остановилась Земля», «Пришельцы с Марса» и «Война миров», ныне причисляемых к, так сказать, «золотому фонду» кинофантастики 1950-х. Несмотря на то что на первый взгляд все это жанровое кино делалось по привычной, испытанной предшественниками рецептуре – щепотка угрозы в чаду надвигающейся опасности, – по духу и посылу послевоенные фильмы были совершенно иными. В то время как советская кинопродукция пропагандировала твердую веру в скорый триумф советской науки в космосе и, как следствие, «власть Советов» по всему миру, голливудская фантастика 1950-х открыто подчеркивала возможность наличия серьезной внешней угрозы привычному укладу и призывала общество сплотиться перед ее лицом.

Весьма распространенной темой американской космической фантастики 1950-х годов была полная и окончательная победа порядка, единства и открытости над неопознанной или смутно опознаваемой угрозой. Как замечает В. Собчак, важную роль в научной фантастике того времени играл образ города как упорядоченного, консолидированного урбанистического пространства (яркий пример – «День, когда остановилась Земля» и прочие фильмы о примирении людей с инопланетной или иной неизвестной силой) [Sobchak 1997: 63].

Легко узнаваемые зарубежные достопримечательности фигурируют во множестве научно-фантастических фильмов, отражая глобальный масштаб разворачивающихся на экране событий. Единое пространство сообщает не столько о переживаниях местного населения, сколько о солидарности народов друг с другом, ибо что станется с одним, будет и со всеми, —

утверждает М. Бэнкс [Banks 2002: 138].

Наряду с подобным интернационалистским подтекстом, голливудская фантастика тех лет в значительной степени опиралась на дихотомию внутреннего – внешнего. Современные исследователи согласны, что расцвет научно-фантастического кино в 1950-е годы был напрямую связан с нараставшими в обществе обеспокоенностью коммунистической угрозой и страхом перед ядерной катастрофой [Hunter 2009: 230]. Так, в расхваленной критиками за внимание к техническим деталям и высокие кассовые сборы ленте 1950 года «Место назначения – Луна» прямо говорилось, что Америке, чтобы в космической гонке одержать верх над Советским Союзом, потребуется частное инвестирование в космическую программу; таким образом земной политический конфликт (начало холодной войны) переносился и в открытый космос [Kirby 2010б: 47]. В фильме генерал заявляет, дословно цитируя В. фон Брауна: «Страна, которая первой разместит ракеты на Луне, будет контролировать всю Землю; это, господа, самое важное военное достижение ХХ века».

Не менее яркий пример – «День, когда остановилась Земля» [Davis 2013: 552–575]. На Землю прибывает пришелец Клаату (в исполнении Майкла Ренни), дабы предостеречь землян о том, что межзвездное сообщество не желает терпеть их растущую воинственность и неспособность к мирному сосуществованию. Инопланетное общество будущего, в котором живет сам Клаату, напротив, сумело обезопасить себя от вооруженных конфликтов, безоговорочно подчинившись роботам-полицейским. Утопия досталась им дорогой ценой: технически развитая инопланетная раса обрела мир за счет того, что сама же превратила себя в идеальную тюрьму. В фильме предполагалось, что лишь таким образом можно положить предел нескончаемым войнам, ведущим в конечном итоге к полному уничтожению воюющего общества. В этом смысле фильм предлагает комплексный анализ проблематики научно-технического прогресса в связи с вечными и неизменными человеческими вопросами – социальными противостояниями и политическими конфликтами. По словам режиссера картины Р. Уайза, фильм содержит элемент библейской аллегории, а сам Клаату – христоподобный персонаж, чье явление вызвано недавними ужасами Второй мировой войны и текущей холодной войной.

Аналогичный взгляд на будущность современного мира с его безудержным техническим прогрессом представлен в снятом в 1960 году в ГДР фильме «Безмолвная звезда» (см. [Dick 2012: 27]). Действие происходит в 1985 году; обнаружив на Земле следы присутствия пришельцев с Венеры, международное научное сообщество принимает решение отправить туда космический корабль. Прибыв на планету, астронавты обнаруживают, что венерианцы – некогда могущественная раса, вынашивавшая планы по уничтожению человечества с последующим захватом Земли, – сами загадочным образом исчезли. Выясняется, что уничтожили они сами себя в ходе разрушительной атомной войны, и руины их цивилизации оказываются мрачным предостережением землянам. В отличие от многих других картин, таких как «День, когда остановилась Земля», этот фильм – экранизация романа С. Лема – нес куда более отчетливый интернационалистский посыл: экипаж звездолета состоит из ученых разных стран, а их странствование по руинам венерианской цивилизации служит прямой визуальной аллегорией происходящего на Земле после Второй мировой войны. Таким образом, специфика научно-фантастического жанра и сам образ венерианцев были использованы в «Безмолвной звезде», чтобы создать инопланетную аллегорию пагубной человеческой жажды физического, символического и технического господства.

Другие научно-фантастические фильмы на космическую тему не заходили в этом отношении столь далеко: они просто переносили земную холодную войну в открытый космос. Так, сюжет о марсианском вторжении позволил создателям «Войны миров» (1953) погрузить зрителя в атмосферу тревоги, визуально подкрепленную многочисленными эффектами. Фильм рассказывает о том, как человечество, олицетворяемое жителями маленького городка в штате Калифорния, подвергается нападению агрессивно настроенных пришельцев и ищет спасения в любви и молитве. Впрочем, с угрозой успешно разбирается сама природа: марсиане попросту погибают под воздействием микробов и бактерий, присутствующих в земной атмосфере. Несколько дальше пошли создатели фильма «Пришельцы с Марса» (1953), где инопланетная угроза прямо сравнивалась с советской: захватчики с Марса, подобно маккартистской «красной угрозе», подвергали людей идеологической обработке и завладевали их сознанием18. Надо сказать, что советская космофантастика того же периода совсем иначе подходила к коллизиям холодной войны. Как мы увидим в последующих главах, хотя вплоть до 1960-х годов фантастики вообще снималось крайне мало, немногочисленные ленты об освоении космоса трактовали вопрос исключительно в духе интернационализма. Первый же вышедший после запуска «Спутника-1» культовый научно-фантастический (и отчасти научно-популярный) фильм «Дорога к звездам» (1957) П. Клушанцева четко постулировал, что космическая эра – это будущее всего человечества. В то же время этот «документальный» фильм возвеличивал само будущее, встроив его в рассказ об истории освоения космоса. Хотя и история (равно как и будущее) здесь явно привязывалась к советским ярлыкам, изображалась она при этом как всемирный и общечеловеческий подвиг [Barker, Skotak 2018: 214–230]19. Аналогичным образом и самый популярный советский научно-фантастический фильм 1950-х «Небо зовет» (1959), рассказ о воображаемом чаемом будущем советской космической программы (а именно о полете на Марс), красноречиво указывал на возможность сотрудничества между США и СССР, хотя, конечно же, под эгидой последнего.

В отличие от вышеописанных советских и американских фильмов, западноевропейское фантастическое кино того времени не изображало милитаризацию космоса как следствие текущей политической ситуации и не стремилось метафорически, через инопланетную угрозу, демонизировать политически «другого». Космос скорее рассматривался как фантастическая арена для причудливого смешения жанров, интертекстуальных отсылок и производства откровенно «трэшевых» фильмов [Brooks 2017: 593]. Создатели последних, очевидно, вдохновлялись такими жанрами, как хоррор и сатира, и зачастую сосредотачивали внимание на том, как освоение космоса может вывести на авансцену и поставить под сомнение традиционные дихотомии. Результаты порой оказывались весьма нетривиальными. Яркий пример подобного кино – малобюджетная британская лента 1956 года «Огненные девы из далекого космоса». Экипаж стереотипных, непрестанно дымящих папиросами мачо-астронавтов высаживается на тринадцатый спутник Юпитера с целью изучить недавно зафиксированные там следы жизни. Они видят умирающую цивилизацию, терроризируемую чудовищем со звериной головой; от населения осталось всего шестнадцать дев и пожилой Прасус, почитаемый ими за отца. Предводительница девушек Дуэсса изначально поддерживает план «отца» оставить астронавтов в плену и использовать их как сексуальных партнеров. Но мужчины оказывают им другую услугу: расправляются с монстром, при последнем набеге убившим Прасуса и несколько девушек. В благодарность им даруется свобода: астронавты и влюбленная в одного из них девица покидают негостеприимный спутник Юпитера, на прощание пообещав отправить на заброшенное небесное тело новый корабль, набитый мужчинами. Физическая сила и мужественность сыграли решающую роль в будущем цивилизации, как земной, так и инопланетной. Кроме того, как и во многих других фильмах, населенный инопланетянами далекий космический закуток изображался здесь как место, полное опасностей, куда не стоит отправляться без огнестрельного оружия. При этом даже в таких пародийных лентах первой половины 1950-х освоение космоса и встречи с инопланетной жизнью представали как результат научно-технического прогресса, достигнутый благодаря общественному порядку, установленному и возглавляемому мужчинами. При таком положении дел все освоение космоса сводится к сугубо колониальным устремлениям. Технический прогресс не сочетался с плюралистическим, открытым отношением к новым формам жизни или социального устройства. Как астронавты-земляне, так и инопланетные жители по умолчанию владели смертельным оружием, предназначенным для уничтожения всего, что будет сочтено инородным.

Фильм «Запретная планета» вышел на экраны в 1956 году – спустя год после того, как США и Советский Союз заявили о намерениях в ближайшем будущем запустить на орбиту Земли искусственный спутник, что и дало старт их обоюдному участию в космической гонке. Пользуясь мотивами и образами из уже упомянутых фильмов-предшественников, «Запретная планета» предложила и ряд собственных находок, успешно перенятых затем продолжателями жанра, в частности, полностью электронный саундтрек, написанный для фильма Л. и Б. Барронами. Как и в фильме «Место назначения – Луна», в «Запретной планете» прославлялись технические достижения человечества, гораздо более высокоразвитого, чем инопланетные формы жизни. Время действия – XXIII век. Экипаж землян, отправившийся на поиски предыдущей экспедиции на Альтаир IV, бороздит космические просторы на корабле, летящем со сверхсветовой скоростью. По прибытии астронавтов на планету их сопровождает первый в истории научно-фантастического кино своевольный антропоморфный робот Робби. Как выясняется, вся предыдущая команда пала жертвой «монстров из Ида», созданных подсознанием живущего на планете ученого Эдварда Морбиуса (актер Уолтер Пиджон) и выпущенных им в реальный мир с помощью древней машины, некогда созданной местной цивилизацией креллов20. Чудовищ Морбиусова «Ида» удается одолеть лишь тогда, когда сам доктор сознается в том, что он повинен в гибели первой экспедиции на Альтаир. Цена же, которую ему в итоге приходится заплатить за свою власть, – его собственная жизнь.

В целом ряде аспектов «Запретная планета» задала вектор развития космической фантастики на несколько последующих десятилетий. Во-первых, космос изображается своего рода перекрестком, где угрозы и вызовы «извне» смешиваются с опасностями, таящимися «внутри», – теми, что чаще всего представляют собой воплощение человеческого бессознательного и подпадают под категорию, которую Фрейд классифицировал как «жуткое»21. Космос, как предполагается в фильме, вполне может обмануть наши ожидания, а его освоение чревато событиями, результат которых человеку не дано предугадать. Согласно содержащейся в фильме социальной аллегории, достижения науки, не повлекшие изменений и в человеческой душе (и психике), способны погубить целую цивилизацию.

Во-вторых, модель отношения к женщине на «Запретной планете» нередко воспроизводилась и в последующих фильмах жанра. Да и в целом нф-универсум ХХ столетия был явным образом фаллоцентричен, что видно на примере уже упомянутых «Огненных дев из далекого космоса» или более поздней «Барбареллы» (1968), и даже советских фильмов для юношества, таких как «Большое космическое путешествие» или «Через тернии к звездам», о которых пойдет речь в главе 5. Конкретно в «Запретной планете» весь прибывший экипаж состоит исключительно из мужчин, позволяющих себе соблазнять Альтаиру, юную дочь доктора Морбиуса (актриса Энни Фрэнсис), у которой, по сути, не остается иного выбора, кроме как лететь с астронавтами на Землю. Женское амплуа сводилось, как правило, к пассивности и подчинению, материнству или же инаковости. Космос был местом для мужчин, которые должны были сражаться со всем инопланетным и инородным, вставшим на пути, какого бы пола оно ни было.

Таким образом, западная космофантастика 1950-х годов явным образом отражала основные общественные заботы того времени, функционируя в качестве критической аллегории, подававшейся при этом в форме развлекательной продукции, за что многие тогдашние критики относили ее к «бульварщине» (pulp). Космос был связан с представлениями о надвигающемся конце света. Однако помимо простого сигнала об угрозе возможного перерастания идеологических конфликтов в горячую фазу вооруженных столкновений на Земле и за ее пределами, фильмы наподобие «Запретной планеты» также сатирически подчеркивали роль общественных установлений и законов в нагнетании этих серьезных и разрушительных раздоров. «Запретная планета» и «Огненные девы из далекого космоса» косвенно говорят о том, что, даже если все политико-идеологических споры на Земле разрешатся, душевного равновесия это не принесет, поскольку в демократических сообществах найдутся новые проблемы, например гендерные. Как мы увидим далее в главах 4 и 6, немного позже эти вопросы будут подхвачены и весьма оригинальным образом переосмыслены и в советской киноиндустрии, к развлекательному сегменту которой власти с конца 1950-х годов стали относиться намного снисходительнее, что способствовало развитию нф-кинематографа.

Бесславные астронавты, непростые космонавты и замыкание после прилунения

1950-е – начало 1960-х годов можно условно назвать «золотым веком» космической фантастики, на смену которому после высадки экипажа «Аполлона-11» на Луну пришла совсем иная кинематографическая атмосфера. Наглядным примером этой перемены являются фильмы итальянского режиссера А. Маргерити, в частности «Космонавты» (1960)22. Действие развертывается примерно в тех же нарративных рамках, что и «Запретная планета», однако персонажи выписаны куда детальнее и тоньше; таким образом дается понять, что человеческое восприятие космоса определяется не только тем, что он темен, пуст и полон скрытых опасностей, не только тем, что это место, способное пробудить наши глубочайшие страхи, но также и личностными качествами оказавшихся в нем людей. Астронавты на борту космической станции уже не идеальные герои, как в предшествующих фильмах: им не чужды ссоры, любовные иллюзии и опрометчивые решения. Они уже не готовы слепо жертвовать собственной гордостью или благополучием ради светлого будущего человечества. Их нельзя однозначно назвать «положительными» или «отрицательными» персонажами: это просто эмоциональные и несовершенные люди, которым подчас не так легко отличить собственные желания от блага всего человечества23.

Проблематика, связанная с неоднозначной и иррациональной природой самого человека, чающего освоить космические пространства, вновь выплыла на поверхность в многочисленных фантастических лентах 1960-х – 1970-х годов. Интересно, что после высадки на Луну в западной космофантастике наметился явный спад. Как в голливудском, так и в западноевропейском кино произошел некий поворот к «внутреннему космосу» человека, проявившийся в подъеме жанра хоррора, а чуть позже – к киберпространству. Фильмы о космосе, конечно, снимать не перестали, однако космос в них стал чаще использоваться как декорация для политической сатиры, исследования глубин человеческой психики или того и другого вместе. Статистика советской кинопромышленности свидетельствует о том, что на СССР эта тенденция не распространилась, а идея освоения космоса была превращена в один из краеугольных камней государственной мифологии. Так или иначе, и там и там создатели фильмов, вышедших после запуска «Спутника-1» и первых космических полетов, гораздо меньше, чем их предшественники, интересовались именно возможностью таких полетов и изображали космос в максимально жутком, комичном или политически-аллегорическом свете.

Конец 1960-х и 1970-е годы подарили многочисленным кинолюбителям важнейшие экранные исследования просторов вселенной и космических полетов; целый ряд фильмов этого периода впоследствии приобрел среди поклонников жанра статус культовых. Пожалуй, первыми на ум приходят здесь «Космическая одиссея 2001 года», «Солярис» и «Человек, который упал на Землю». Эти ленты ознаменовали крутой перелом в жанре космической фантастики. В этих фильмах центральное место занимал уже не космос как неизведанная, полная угроз территория, которую необходимо обезопасить, а сами люди, прибывшие из космоса или там пребывающие. Во всех трех картинах космическое пространство служило средством, при помощи которого герои, оказавшись в непредвиденных обстоятельствах, исследуют глубины своей души. Истинная опасность космоса в том, что там можно встретить самого себя, – вот о чем заявлял теперь кинематограф, отражая положения Договора о космосе, заключенного в 1967 году между США, СССР и Великобританией. Так, если Договор призывал к «использованию космического пространства в мирных целях», то «Космическая одиссея», «Солярис» и «Человек, который упал на Землю» уточняли, что милитаризация космоса, то есть попытка спасти человечество, разместив там оружие или даже технику слежения и наблюдения, к ощутимым результатам не приведет и накопившиеся проблемы решить не поможет.

Кроме того, во всех трех фильмах отчетливо отразилась новая жанровая черта, появившаяся в космической фантастике после управляемых полетов, а именно нетипичная для предшественников высокая осведомленность о космосе. В годы после запуска на орбиту «Спутника-1» новых поджанров научной фантастики практически не появилось. С другой стороны, уже существующие поджанры развивались в сторону увеличения нарративной, визуальной и в целом кинематографической сложности. Так, опираясь на опыт «Дня, когда остановилась Земля» и «Безмолвной звезды», С. Кубрик в «Космической одиссее» обращается непосредственно к вопросу о появлении в космическую эру субъектности нового типа. В качестве таковой выступает порождение техники – суперкомпьютер HAL 9000, с одной стороны, надкультурный и внеисторический в своей рационалистической логике, с другой – несущий в себе интеллектуальный багаж европейского Просвещения. Совершенно в иной традиции рождался «Солярис» (к которому в контексте истории советской кинофантастики мы еще обратимся в главе 3): у его истоков лежит богатейшее наследие восточноевропейской научно-фантастической литературы, равно как и чаяние самого Тарковского превратить кинематограф в средство «ваяния из времени», при котором «из глыбы времени» кинематографист, «отсекая и отбрасывая все ненужное», высвобождает надвременные хронотопы универсального значения [Tarkovsky, Hunter-Blair 1987]. В контексте проблематики космического насилия оба фильма – и «Солярис», и «Одиссея» – проводят одну и ту же мысль: жестокость (олицетворением которой у Кубрика выступает рукотворный компьютер-дозорный HAL 9000) изначально присуща мысли, языку и культуре и потому неотвратима при освоении космоса человеком.

В обеих этих картинах присутствует характерное для космической фантастики «послеспутникового» периода разграничение насилия и милитаризации. В таких фильмах, как «Человек, который упал на Землю», тоже подчеркивалось, что нарастающая милитаризация общества – это еще не самое страшное, чем чреват технический прогресс, установивший границы и горизонты освоения космоса. «Человек, который упал на Землю», отзвуки которого слышатся в советском фантастическом фильме для юношества «Через тернии к звездам», повествует о судьбе интеллектуально превосходящего землян гуманоида-инопланетянина по имени Томас Джером Ньютон. «Упавший» на Землю пришелец (актер Дэвид Боуи) пытается найти способ доставить воду на свою родную планету, истощенную катастрофической засухой. Однако несмотря на незатейливый сюжет фильм говорит также о парадоксальной природе главных человеческих ценностей, вокруг которых и строится вся земная жизнь. Ньютон разрывается между возложенной на него миссией и долгом перед родной планетой, с одной стороны, и своей теперешней, захватывающей жизнью на Земле, с другой. Спустя некоторое время его секрет раскрывает доктор Натан Брайс (Рип Торн), жаждущий воспользоваться инопланетными знаниями, и пришелец оказывается пленником в роскошных гостиничных апартаментах. История Ньютона показана как постижение земной жизни одновременно с двух точек зрения, инопланетной и человеческой: мимолетные эмоции, вызванные сиюминутным состоянием вроде сексуального влечения, алкогольного или наркотического опьянения, либо волнующим событием, таким как путешествие или вечеринка, – противопоставлены фундаментальным экзистенциальным проблемам. Подобный прием способствовал выстраиванию своего рода иерархии, в которой частное душевное переживание оказывалось совершенно неуместным перед лицом столь глобальных проблем, как засуха. Покуда человеческая психология подчиняется императиву сиюминутного наслаждения, она оказывается безоружной, столкнувшись с серьезными испытаниями, которые, как это ни парадоксально, в конечном счете и возникнут вследствие человеческого небрежения порядком как в собственным обществе, так и в окружающей среде. Земной мир, в который «падает» стремящийся спасти родную планету Ньютон, полон соблазнительных благ, доступных лишь богатым, но не ведущих к каким-либо откровениям и не побуждающих потребителя к действию. Напротив, минутные удовольствия лишь парализуют личность, так что социальный порядок остается незыблемым за счет благополучия Земли.

Итак, если в послевоенном кинематографе космической экспансии человечества неизменно сопутствовала милитаризация, то есть осваивать космос можно было только вооружившись до зубов, чтобы защитить землян от внешних угроз, то в космической фантастике конца 1960-х и 1970-х годов отчетливо просматривался поворот «внутрь». При таком повороте человек как космический первопроходец сам оказывался и источником насилия, и катализатором милитаризации. Теперь освоение космоса изображалось насильственным и жестоким, так как само было порождено человеческой культурой, выросшей на кровавой почве военных конфликтов, порабощения и подавления чуждых форм жизни и стихий24.

Но наряду с «Космической одиссеей», «Солярисом», «Человеком, упавшим на Землю» и другими фильмами, содержавшими вдумчивые размышлениями о природе человеческой души, основных координатах социокультурных отношений на Земле и их значении в космическую эру, в 1960-е – 1970-е годы развивался и радикально отличный подход к космической фантастике25. В отличие от лент, подчеркивающих жестокость как свойство, неотъемлемо присущее человеку, философски непритязательное кино, заряженное впечатляющими спецэффектами и остросюжетными сценарными поворотами, развивалось в направлении, указанном еще «Пришельцами с Марса» и подобными фильмами прошлых лет. По сравнению с фантастикой 1950-х, в новых фильмах значительно усилился наднациональный посыл. В 1970-е космос и инопланетные миры служили многим кинематографистам удобным фоном для разыгрывания весьма незатейливых сюжетов – зачастую использовались традиционные повествовательные формы, такие как хоррор, триллер, мелодрама, историческая драма и другие, возведенные в «галактическую» степень, благодаря чему появлялась возможность насытить картинку красочными спецэффектами26; как мы увидим далее в главах 4, 5 и 6, советская киноиндустрия тех лет двигалась именно в этом направлении, всячески стараясь «догнать и перегнать» западных коллег. Образ военизированного космоса, как правило, преподносившийся в виде скрытой, «тихой» угрозы, требующей многочисленных предосторожностей, таким образом, связан с общепринятыми представлениями о том, что международная и тем более межпланетная политика ведется с целью предотвращения военных конфликтов. Космические войны, цитируя знаменитый афоризм К. фон Клаузевица (1780–1831), такое же «продолжение политики иными средствами». Согласно же логике этих фильмов, угроза космической войны возрастала, во-первых, ввиду того, что договориться с потенциально населяющими космос расами «по-земному» крайне трудно, а во-вторых, в силу всевозможных катаклизмов, порождаемых суровыми условиями самого космического пространства.

Падение стены и космическая биополитика

Ярким примером кино, успешно лавирующего между двумя этими тенденциями – тонким философским размышлением о состоянии человека в космическом пространстве и относительно простым, формально незамысловатым и зрелищным повествованием, – можно назвать франшизу Р. Скотта «Чужой» (с 1979 по настоящее время). Интересно, что автор сценария писатель Д. О’Бэннон (1946–2009) при работе над «Чужим» во многом опирался на свой же сценарий к фильму 1974 года «Темная звезда», написанный в соавторстве с режиссером Дж. Карпентером (р. 1948). Это была мрачная фантастическая комедия о запоздалой космической миссии по уничтожению «нестабильных планет», потенциально угрожающих будущей колонизации вселенной. Среди прочего в фильме присутствовал и эпизод с проникновением инопланетной формы жизни на борт; отсюда впоследствии и вырастет развернутый сюжет «Чужого», уже целиком посвященный инопланетному организму, угрожающему экипажу корабля.

Однако между двумя этими фильмами была и другая параллель. Странноватая, визуально незатейливая и комичная «Темная звезда», оканчивающаяся философским диспутом между членами экипажа и «умной» Бомбой № 20, имела с захватывающим и пышным «Чужим» весьма важный общий мотив. Оба фильма трактуют саму жизнь как абстрактное понятие, учитывая тот факт, что она может быть абсолютно чужеродной, и таким образом распространяя необходимость контроля на самые основы существования. Уже с середины 1960-х космическая фантастика утратила всякий интерес к космическим программам и возможным последствиям освоения космоса. Теперь космос все чаще выступал в качестве антуража для всевозможных спецэффектов, с одной стороны, или же философских рассуждений о ценности жизни и роли человека во вселенной, с другой. Взамен нескончаемого разыгрывания различных космических угроз, порожденных экспансией человеческой политики за пределы Земли, эти фильмы сосредоточивались на более абстрактных размышлениях о статусе жизни в космическом пространстве.

При этом, хотя инопланетяне и техника становились все более расплывчатыми по сути и форме, кино о космосе отнюдь не теряло в агрессивности. Просто теперь фокус внимания сместился на то, что М. Фуко назвал «биополитикой» – то есть политикой, которая «имеет дело с населением, и населением как проблемой политической, вернее научной и политической, как проблемой биологической и проблемой власти» [Фуко 2005: 259], – а в нашем случае на биополитику в космосе. В биополитическом контексте предметов управления оказывалось понятие жизни в его наиболее абстрактном значении; жизнь в самых тривиальных своих воплощениях. То есть жизнь, определяемая как совокупность всех необходимых процессов жизнедеятельности, таких как питание, размножение, испражнение и производство. Если же расширить биополитику и на космос, то такое понимание будет распространяться также на искусственный интеллект и инопланетные формы жизни.

Как уже говорилось, «умная» Бомба № 20 в «Темной звезде» была наделена свободой воли. Именно поэтому ее приходится увещевать и вести переговоры так, как если бы она была человеком, либо, по крайней мере, существом разумным. Диалог астронавтов с Бомбой повлиял на дальнейшие ее решения, а последствия ее рассуждений ощутил на себе весь экипаж: Бомба в итоге взрывает сама себя, поскольку утверждается во мнении, что единственным доказательством ее существования может быть лишь ее гибель. Пусть Бомба № 20 и не была столь своевольной, как, скажем, HAL 9000 из «Космической одиссеи», и не обладала тонкой душевной организацией робота Робби с «Запретной планеты», – при всем том она представляла собой нечто большее, чем очередной замысловатый технический прибор. Ведь принимая решение, от которого зависят жизнь и смерть, Бомба опирается на простое дедуктивное рассуждение. К тому же она изображается как жизненная форма и жизненная сила, которой можно только управлять, а вовсе не как некий помощник, чьи действия нужно направлять. Тема инородной жизненной силы, которой необходимо управлять (ввиду отсутствия простой «инструкции по применению» или очевидного решения вопроса о внешней угрозе), получила дальнейшее развитие в киносаге «Чужой». В отличие от тех же «Пришельцев с Марса», инопланетная форма жизни здесь не представляла собой прямую аналогию с актуальным политическим противником государства; само физическое присутствие чего-то чуждого уже входило в резкое противоречие с любым разумным порядком, управляющим жизнью на Земле. «Чужая» форма жизни представлялась абстрактной и невероятно опасной в своей бесконечной потенциальной разрушительности, не обузданной какими бы то ни было социальными нормами и рамками. Таким образом, «Темная звезда» и «Чужой» с двух разных позиций говорили об одном и том же: о политике тела и биополитике в связи с освоением космоса.

«Темная звезда» показывала, как упадок социальной организации, а с тем и нормальной повседневной жизни, приводит к появлению альтернативной иерархии ценностей; в фильмах же о «Чужом» подчеркивалась опасность свободы воли, носителем которой является форма жизни, не подчиненная нашей, человеческой системе ценностей. Такие неожиданные философские трактовки политических последствий космической эры совпадали с общим сдвигом в подходах к взаимосвязи между освоением космоса, научно-фантастическим кинематографом и милитаризацией космоса. Особенно заметно смена ориентиров проявилась в ряде фильмов 1980-х годов. Это был период окончания холодной войны, сопровождавшийся резкой приостановкой советской космической программы, а также общемировым спадом интереса к теме освоения космоса, причиной которого стал рост экологической культуры, начавшийся в 1970-е. В то же время в обществе нарастало беспокойство в связи с объявленной президентом США Р. Рейганом новой оборонительной доктриной – Стратегической оборонной инициативой, предполагавшей создание комплексной системы противоракетной обороны для защиты Соединенных Штатов от ударов баллистическими ракетами с ядерным зарядом [Sanders 2007: 17].

Эта эпоха ознаменовалась рядом важных событий на космическо-кинематографическом фронте, по сути, завершивших формирование основных поджанров космофантастики. Помимо выхода фантастических триллеров наподобие фильмов о «Чужом» и развлекательных «космических опер», таких как «Звездные войны»27, происходило сближение голливудского и западноевропейского кино с киноиндустрией так называемого Восточного блока, чему весьма благоприятствовали ослабление в социалистических странах цензурных ограничений и более мягкая политика в сфере кинематографа. В дополнение к ряду развлекательных фильмов и боевиков, к которым мы подробнее обратимся в главе 6, все эти обстоятельства способствовали появлению нескольких кинокартин, беспрецедентным образом выходивших за рамки национальных жанровых условностей. Наряду с фильмом «Кин-дза-дза!», первой и последней советской киносатирой на государственную космическую программу, значимыми событиями этого периода стали первая экранизация вышедшей в 1963 году знаменитой повести советских фантастов А. Н. и Б. Н. Стругацких (1925–1991 и 1933–2012) «Трудно быть богом» («Es ist nicht leicht ein Gott zu sein»), а также весьма неординарная интерпретация романа Е. Жулавского «На серебряной планете» («Na srebrnym globie»). Эти два новаторских фильма стали ценным вкладом в научно-фантастический кинематограф:

их, пожалуй, можно считать последними важными штрихами к развитию жанра в ХХ веке. Обе ленты, раскрывая тему милитаризации космоса, используют в качестве сюжетной основы традиционную форму научно-фантастического эпоса, но в то же время подрывают эту основу, выдвигая на первый план телесно-политический аспект подобных эпосов.

«Трудно быть богом» – первый эпический художественный фильм по повести Стругацких, аллегорически изображавшей земной тоталитарный режим. Несмотря на жестокое давление идеологической цензуры, произведение было опубликовано в 1964 году. Повесть очень быстро обрела среди советских любителей фантастики статус культовой. Экранизация вышла благодаря падению «железного занавеса» и политике гласности – демократических преобразований в общественной сфере, проводимых генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачевым (1931–2022). В то время фильм стал жертвой несовершенства тех же самых политических заявлений: продюсеры картины отказались прислушаться к Стругацким, просившим, чтобы его снимал А. Герман, и выбрали другого режиссера – П. Фляйшмана, работать с которым фантасты в итоге отказались [Борода 2008: 21].

Фильм представлял собой линейное повествование о планете, населенной гуманоидной цивилизацией и на момент действия переживающей свое средневековье, с авторитарным общественным порядком и патриархальным укладом, феодализмом и дикими суевериями, распространяемыми местными лекарями и учеными. За планетой ведется наблюдение с космического корабля землян, а несколько членов экипажа внедрены в разные слои местного общества. Они проводят своеобразный эксперимент: наблюдают за устойчивостью и изменчивостью социальных связей и политических структур, пытаясь выявить законы исторического развития. Сюжет не очень важен: он служит лишь фоном для изображения всепроникающего насилия, присущего социуму и социальной динамике на этой чужой планете. В обществе царит насилие, применяемое власть имущими. Правящие круги не задумываются о том, что их подданные тоже люди, и видят в них лишь орудия собственной воли, невзирая на возраст и пол. Лишь членам космической миссии на орбите дозволяется разумная оценка и рациональное сочувствие; что касается эмоций, то они из фильма полностью исключены. Технически развитая Земля почитала мир и разум, в то время как Арканар раздирала на части грубая средневековая политика тела. Управление жизнью осуществлялось через насилие и закреплялось феодальным строем.

Совершенно иной тип космической саги о колонизации представляет собой фильм «На серебряной планете». Его создатель, польский режиссер А. Жулавский (1940–2016), славился прямолинейной эстетикой, смелыми техническими приемами и пренебрежением социальными условностями. Фильм был экранизацией первого романа «Лунной трилогии» («Trylogia Księżycowa»), написанной двоюродным дедом режиссера. Фильм попал на экраны лишь в 1988 году, с падением в Польше коммунистического режима, на целое десятилетие застопорившего работу над картиной [Misiak 2012: 61–83]. Фильм, состоящий из оригинальных сцен, снятых в 1970-е годы (до того, как съемки запретило Министерство культуры), и режиссерского комментария к уничтоженным и недостающим эпизодам, повествует о далекой инопланетной цивилизации: она появилась благодаря тому, что высадившиеся на планете астронавты, имеющие при себе видеокамеры, лишились возможности вернуться на Землю и организовали поселение на берегу моря. У нового племени появляется собственная мифология, рассказывающая о Земле. Последний оставшийся в живых член экипажа, Ежи по прозвищу Старый Человек, наблюдает, как цивилизация растет и сражается с шернами, коренным населением планеты. Перед смертью Ежи отправляет на Землю свой видеодневник о всем случившемся на планете. Дневник попадает к Мареку – очередному астронавту, спустя годы прибывшему на планету. Сперва Марека принимают за мессию, пришедшего спасти человеческую цивилизацию от шернов, но затем утверждаются во мнении, что он самозванец, изгнанный с Земли во искупление своих грехов. Картины прошлого то и дело сменяются изображением настоящего, земные сцены – инопланетными, видеозапись одного героя – кадрами, снятыми другим. Эта смелая находка Жулавского – показать «субъективные», снятые разными персонажами сцены, – еще больше усиливает впечатление чуждости, инородности окружающего мира. «Похищая» взгляд зрителя, убеждая нас, что всякая реальность субъективна, режиссер идет еще дальше: «режиссирует» и сам взгляд, направляя его на открытые проявления телесного, физического насилия, свойственные местному населению.

Своеобразный диалог двух снятых в одно и то же время кинофильмов – «Чужой» и «На серебряной планете» – выявляет тематическое развитие научной фантастики на излете ХХ столетия. Хотя космической фантастике 1980-х по-прежнему было свойственно видеть во внеземных формах жизни потенциальную угрозу, в сравнении с фильмами прошлых лет сам взгляд на эту угрозу претерпел значительные изменения. Если в научной фантастике 1950-х – 1960-х годов угроза, связанная с внеземной жизнью, заключалась лишь в страхе быть уничтоженным чужаками-пришельцами, то теперь все несколько усложнилось. Как показали «Чужой» и «На серебряной планете», угроза коренилась в инородной модели существования, настолько чуждой, что ее невозможно встроить в земные модели управления и организации, и настолько сильной физически, что ее трудно победить. В рассмотренных нами случаях милитаризация космоса была необходима, чтобы изобразить на экране идеологическое, геополитическое, гендерно-политическое или психологическое противостояние, или же, в ответ на эти вызовы, встать на защиту очень конкретных и очень ощутимых ценностей, таких как идеология, мир и известное распределение гендерных ролей. Однако проблематика нф-эпоса 1980-х была несколько иной. Ареной милитаризации теперь стала сама жизнь: земные формы жизни относились к радикально иной биополитической системе, нежели деструктивные чужеродные силы. Более того, эти разрушительные силы стремились не только уничтожить отдельные аспекты земной жизни, но и насадить собственное понимание биополитики, совершенно чуждое и несовместимое с земными. А поскольку эти силы были необузданны, неуправляемы и непокорны, они подлежали уничтожению. В этом смысле нф-кинематограф 1980-х отклонялся от традиционных представлений времен холодной войны о расширении возможностей человечества и астронавтах в роли современных героев-киборгов в сторону транс- и постгуманистической полемики о будущем человеческой природы и самого вида homo sapiens – вопросов, занимавших важное место в тогдашних гуманитарных и социологических штудиях28.

Милитаризация космоса: от идеологической критики к биополитическому спектаклю

В этой главе мы выделили четыре тематических вектора, характерных для космофантастического ландшафта ХХ века и указывающих на разные способы кинематографической милитаризации космоса. Притом что эти способы были связаны с известными общественно-политическими событиями космической эры, такими как космическая гонка 1960-х, следует иметь в виду, что намеченные стилистико-тематические векторы не сменяли друг друга в хронологической последовательности. К тому же они далеко не всегда подчинялись условностям и политическим решениям, сопровождавшим космическую гонку и ту эпоху в целом. На самом деле научно-фантастическое кино ХХ века постепенно вписывало в космический антураж целый спектр разнообразных смыслов, обозначив таким образом весьма сложную и критическую позицию к освоению космоса и его связи с милитаризацией.

Великие достижения космических программ 1950-х – 1960-х, в частности управляемые полеты и высадка на Луну, отображались и воспевались прежде всего в высокобюджетных фильмах, пользовавшихся поддержкой крупнейших киностудий на Западе и правительственных киноучреждений в странах Восточного блока. Такие картины, как «День, когда остановилась Земля», «Место назначения – Луна», «Пришельцы с Марса», равно как «Небо зовет» и «Безмолвная звезда», – все они давно приобрели статус культовых как среди критиков, так и поклонников жанра [Näripea 2013: 232; Jones 2004: 46]. Но нф-кино о космосе отражало не только историю космической эры: серьезное влияние на него оказали и более широкие проблемы, определявшие, c одной стороны, эволюцию жанра научной фантастики, а с другой – содержание тогдашней интеллектуальной полемики о будущем человека. Так, несмотря на то что в американской фантастике 1950-х преобладающим мотивом был страх перед ядерным апокалипсисом и коммунизмом, на уровне кинематографической эстетики озабоченность данными вопросами проявлялась отнюдь не однообразно. Проще говоря, фильмы, обращавшиеся к одним и тем же темам (например, «План 9 из открытого космоса» и «Пришельцы с Марса»), зачастую снимались в разных жанрах, сосуществуя, но никак не соревнуясь в плане популярности или кассового успеха.

Уделяя фантастическому, сатирическому и эпическому направлениям равное исследовательское внимание, мы можем глубже понять синхронические и хронологические трансформации, произошедшие в жанре космичеcкой фантастики за минувшее столетие. В подобном ракурсе становится ясно, что «фантастическая» милитаризация космоса не была лишь побочным результатом политических противостояний времен холодной войны. Сама идея использования космоса в агрессивно-завоевательных целях получила экранное воплощение еще в 1902 году; довоенная фантастика, начиная с «Путешествия на Луну» Мельеса, как правило, рассматривала космические полеты как неправдоподобную, но в то же время весьма поучительную аллегорию и привязывала военные конфликты в космосе к земным идеологическим проблемам, таким как классовая борьба в некотором обществе или государстве. Правящие классы неизменно оказывались застрельщиками милитаризации: они нимало не сомневались в собственном праве отправиться в космос с оружием в руках и напасть на жителей какой-нибудь планеты. В то же время никому не приходило в голову использовать космос как средство для военных вылазок против врагов-землян. Послевоенная кинофантастика рисовала уже совершенно иную ситуацию: проводниками милитаризации космоса теперь выступали профессиональные политики, видевшие в ней эффективное решение насущных проблем на Земле. Столкновения в космосе (или с участием космических пришельцев на Земле) служили отсылкой к внешним, но совершенно земным угрозам, таким как вооруженный конфликт с Советским Союзом. Более того, сами пришельцы-захватчики или встреченные на просторах космоса инопланетяне служили метафорическим указанием на «чужаков» на Земле. Так создавался идеализированный образ некоего сплоченного земного сообщества человечества, вынужденного сражаться с внешним врагом.

Таким образом, кинематограф 1950–1960-х при изображении чуждости, как правило, использовал понятие «другого», будь то по видовым, гендерным или же политическим признакам. Вместе с тем в космической фантастике 1960-х появилось и иное направление. В фокусе внимания уже не конфронтация с внешним врагом, а внутренняя борьба и межличностные конфликты; это указывает на то, что милитаризация, призванная противостоять угрозе извне, никак не спасает от несовершенства внутренний мир человека. Насильственные действия и вооруженные столкновения в космосе изображались в этих фильмах как следствие душевных метаний и противоречий героев. Так, в «Космической одиссее» насилие представлено как свойство, неотъемлемо присущее человеческой культуре, включая ту ветвь рационального мышления, которая легла в основу научно-технического прогресса. Расцвет кинематографа, исследующего конфликтную природу человеческой души и последствия ее взаимодействия с космосом, пришелся на 1970-е годы, и это тематическое «подводное течение» заметно в самых разных жанрах, от зрелищных триллеров (например, «Космонавт» А. Маргерити) до философских драм («Человек, который упал на Землю»).

Кроме того, на фоне политической разрядки 1970-х наблюдалась существенная интернационализация научно-фантастического кино, что сказалось и на успешном прокате западных фильмов в странах Восточного блока [Kirby 2018: 305–317]. Этот процесс если и не стал непосредственной причиной, то, по крайней мере, весьма способствовал росту коммерческого кино (включая популярные мелодрамы, псевдоисторические саги, космические детективы и сатирико-юмористические комедии о космической программе) в странах социалистического блока. Тогда же произошел и другой поворот во взглядах космофантастики на глобальный аспект милитаризации и насилия. Экстраполируя этот поворот на человеческую душу, нф-кинематограф теперь обращался к вопросу о том, как управлять жизнью тела и жизнью как таковой в космическую эру. Сосредоточенность на политике тела (например, в «Трудно быть богом») и биополитике (как в «Чужом» или «На серебряной планете»), так же как и развернувшаяся в интеллектуальной среде полемика о месте человека в будущем, популяризация в 1980-е годы искусственного организма и транс/постгуманизма и осмысление падения тоталитарных режимов в Восточной Европе, можно рассматривать как финальный поворот в противоречивых взаимоотношениях человека с пришельцем. Милитаризация космоса в научно-фантастическом кино более не сводилась к размещению оружия для защиты человечества от тех или иных угроз. Теперь милитаризация строилась на примечательной и с научной, и с политической точки зрения идее, заключавшейся в том, что любая форма жизни задействована в структуре управления. Поэтому, чтобы обезопасить человечество, людям необходимо научиться управлять и иными формами жизни.

Будучи, вероятно, важнейшим средством популяризации астрокультуры в ХХ веке, снятые в то время фильмы о космосе и сегодня помогают зрителю глубже вникнуть в историю космической эры и ее военные аспекты, показывая, что насилие заложено в самих основах социального порядка. Каждый из фильмов, рассмотренных в данной главе, по-своему указывал на связь между освоением космоса и его милитаризацией, представляя этот процесс не естественным или спонтанным, но отражающим глубинные социальные противоречия и внутренние страхи. Кинокосмическое пространство, таким образом, раскрывалось как нечто куда большее, нежели просто не-место, вне зависимости от того, подчиняется оно текстуальным и изобразительным законам, как у М. Оже, или не поддается анализу в силу господствующей идеологии, по определению М. де Серто. Невзирая на различные национально-региональные препоны, тормозившие процесс кинопроизводства, например цензурные ограничения в странах Восточного блока или же разного рода продюсерские ожидания и требования иных заинтересованных сторон на Западе, фантастические фильмы наглядно свидетельствовали о конструктивных и рефлексивных аспектах популярной культуры. В следующих главах будут подробнее рассмотрены особенности советской и наследовавшей ей российской кинофантастики. Одной из сквозных тем этой книги как раз и послужит «генеративность» – плодотворность кинокосмической эры. Ведь, несмотря на всевозможные трудности и ограничения, многим картинам удалось не только успешно выстроить метафорический образ сверхсовременного космического полета, но и указать – причем в различных исторических контекстах, от империалистической эпохи на рубеже веков до экологических движений 1970-х – на последствия возможных столкновений как с человеческой душой, так и с чем-то радикально иным. В этом смысле ремедиационный потенциал кинематографа нередко имел чрезвычайную ценность.

Утопия как метод и практика фильмостроения в советском контексте

Начало ХХ века ознаменовалось не только революциями, войнами и разработкой все более смертоносных видов вооружения, но и стремительной урбанизацией, ускорением средств коммуникации, появлением радио, кино, а чуть позже и телевидения. Казалось, что человечество стоит «на пороге будущего». Разделение мира на два идеологически противоположных блока, окончательно закрепившееся с появлением государства Советский Союз, образованного 30 декабря 1922 года после Октябрьской революции и Гражданской войны, со всей остротой поставило вопрос о том, каким же будет это будущее и какой политической системе в идеале должно присягнуть. Художники-авангардисты на Западе и Востоке Европы единодушно возлагали надежды на технический прогресс, славословили грядущие перспективы и грезили о будущем: высокие скорости, продуктивность и комфорт, развитие средств коммуникации, объединяющей человечество, и качественно иные условия существования, которые откроют путь новым формам сознания, небывалым переживаниям, безудержному прогрессу и так далее.

В Советском Союзе подобные идеи рассматривали преимущественно с точки зрения социальной нормы, то есть их потенциального вклада в новое, социалистическое будущее и способности расчистить почву для перехода к коммунизму. Поэтому вопрос западных авангардистов, «как выразить новое сознание», был здесь неактуален. Проблема была другой: как выразить новое, коллективное пространство и опыт, руководствуясь социалистическими ценностями? В этом контексте неудивительно, что рождение советской космической фантастики обычно связывают с выходом фильма Я. Протазанова «Аэлита» (1924), «первого советского блокбастера», щедро профинансированного государством. Говоря о золотом веке жанра, как правило, упоминают «Туманность Андромеды» (1967) Е. Шерстобитова и «Солярис» (1972) А. Тарковского, а «Кин-дза-дза!» (1986) Г. Данелии считается уже его излетом [Rollberg 2015: 126–129]. Эти фильмы в самых общих чертах отражают тенденцию превращать космос в экстраполяцию земных проблем, о чем говорилось в предыдущей главе. В то же время обращение к столь знаменательным, можно сказать, каноническим киноработам ставит ряд весьма острых вопросов. Особенно актуальным в свете рассмотрения трех упомянутых картин является вопрос об отношении кино и утопии.

Согласно авторитетному определению Д. Сувина, утопия – это «социально-политический поджанр научной фантастики»; в контексте нашей книги ее следует рассматривать прежде всего как многозначное понятие, охватывающее как идеализированные конструкции вымышленных обществ (утопии, ищущие лучшей альтернативы окружающей действительности), так и критические (антиутопии, заостряющие негативные черты современности и служащие предостережением тем, кто может повлиять на ситуацию) [Sargisson 2012]. Притом что всевозможные варианты утопий – восторженные и пессимистические предсказания и предупреждения, сатирические комментарии к современности и призывы к действию – присутствовали в мировой литературе во все эпохи, исследователи фантастики, вслед за Сувином, сходятся во мнении, что в культурном производстве ХХ века утопия занимала особое место. Это было обусловлено социально значимыми перспективами и вопросами, поставленными научно-техническим прогрессом, нацеленным на повышение общедоступности окружающего мира в плане времени, пространства и информации. При всем разнообразии построений «действующего» во благо или во вред общества, согласно Д. Сувину и Ф. Джеймисону, называть строго утопическими можно лишь некоторые из них, а именно те, в основе которых лежат чаяния, созвучные марксистскому утопизму, побуждающие воображать более справедливое общество, преодолевшее капиталистические ограничения и неравенство [Banerjee 2012: 4–12]. Отказ же от утопической мечты, при котором тот факт, что в какой-то момент в человечестве может возобладать вся присущая ему алчность, злоба и бесчувствие, рассматривается как антиутопия и политической ценностью не обладает [Jameson 2005: гл. 1, 4; Milner 2009].

Сувин c самого начала утверждал, что основной политически прогрессивной характеристикой, равно как и основанием эстетической привлекательности нф-утопий служит так называемая диалектика когнитивного отчуждения. Он указывал на вопиющую антиномичность научной фантастики: тот факт, что она использует когнитивный аппарат (науку) для остранения известной нам эмпирической реальности и истории, тем самым подчеркивая, что она описывает ранее невообразимые альтернативы, основанные на определенной надежде. Эта надежда, как полагают Сувин и Джеймисон, обеспечивается гегемонией когнитивной логики, лежащей в основании нф-миров: логика явным образом возвышает фантастическую утопию над чистой фантазией, наделяя ее достоверностью прогностического или критического порядка. В подобной системе, согласующей «науку», лежащую в основе научной фантастики, с историческим материализмом, любая новая идея, не ведущая к улучшению мира, отвергается как ложная [Fitting 1998; Canavan 2013]. Таким образом, утопия представлялась близкой родственницей (скажем, племянницей?) научной фантастики, поскольку в обоих случаях научное или техническое новшество, вокруг которого строится все повествование, можно рассматривать в свете его воздействия на мироустройство. Если новшество не приводит к лучшему миру, его следует игнорировать как фальшивку. В рамках такого понимания научная фантастика ставилась выше фэнтези, фольклора и мифа; последние же исключались из утопического дискурса в силу их несоответствия историческому материализму. Однако, как было показано в ходе весьма продуктивной дискуссии, инициированной на страницах журнала «Исторический материализм» М. Боулдом и Ч. Мьевилем в 2002 году, связи между утопией, научной фантастикой, марксизмом и фантастикой как таковой (включающей всевозможные сказки, мифы и т. п.) вовсе не так очевидны, как это постулируется в вышеупомянутых классических исследованиях научной фантастики [Bould 2009].

Эти последние наработки в изучении утопической научной фантастики весьма благоприятствуют диверсификации исследовательских интересов, вследствие чего на свет появилась и данная книга. Утопия здесь рассматривается в свете пересечения политики, техники и репрезентации. Я намереваюсь прояснить ее функционирование внутри кинематографа – средства коммуникации, которое обладает не только повествовательной функцией и не опирается исключительно на условности литературных жанров, таких как роман. Более того, вся история этого средства коммуникации свидетельствует о его тесной связи с утопическим импульсом, о котором говорилось выше: тенденцией объединить технику, эстетику и политику в стремлении к новым перспективам и новым мирам29. В свете интересующих нас вопросов обсуждаемые далее научно-фантастические утопии выстраиваются по следующим осям:

1. Определяемые взаимодействием так называемого когнитивного эффекта (по К. Фридману – «отношение самого текста к происходящему в нем остранению» [Freedman 2000: 18–19]), создаваемого научными или иными средствами, с собственно остранением;

2. Нарративные или аудиовизуальные репрезентации, обусловленные политическими идеалами, предполагающими справедливое мироустройство для всех (утопический импульс), а также нарративные/аудиовизуальные репрезентации, осмысляющие невозможность этого типа повествования на современном уровне технического и экономического развития общества;

3. Использующие кинематографическую среду либо для следования (изображения, развития, но также и возражения) описанным выше нарративам (утопическая форма), либо для разработки специфичных для кинематографа ненарративных способов взаимодействия (контакт, коммуникация, трансформация и т. д.) с радикальной инаковостью, как одной из предпосылок утопического космического будущего (утопическая мечта).

Анализируемые в этой главе фильмы «Аэлита», «Туманность Андромеды» и «Солярис», снятые в совершенно разных политических условиях, всерьез обращаются к теме будущего.

Космические путешествия во всех трех картинах выступали инструментом когнитивного остранения и идентификации с будущим, благодаря чему на передний план выдвигались вопросы о текущем социальном устройстве и его ближайших перспективах. Так, если снятая в досталинскую эпоху «Аэлита» напрямую обращалась к подобным темам, дерзко высказываясь на злобу дня (по поводу Октябрьской революции 1917 года), то более поздняя «Туманность Андромеды» представляла собой столь же прямое, но удивительно оптимистичное пророчество о безграничности потенциала социалистического общественного устройства30. Далее мы увидим, что оптимистически-прогностическая эстетика сочеталась в этой ленте с изображением вымышленного, далеким будущим. В отличие от двух предыдущих фильмов с их озабоченностью проблемами общества, в «Солярисе» антураж космической станции, темпоральность, заданная парадоксальностью будущего, такого далекого и при этом такого знакомого, а также несколько зловещее, но в первую очередь загадочное инопланетное присутствие – все было направлено на выявление связи между личностно-этическими и социальными проблемами.

Как отмечает Д. Сувин, анализируя «Туманность Андромеды» И. А. Ефремова и «Солярис» С. Лема – романы, по которым были сняты одноименные фильмы, – они свидетельствуют о постепенном «возмужании» научно-фантастического жанра, ставящего перед собой все более сложные вопросы, дающего на них все более детализированные ответы [Suvin 1988: 109]. Так, Сувин отмечает:

Социальное сознание Ефремова – это специфическая вариация «научного социализма», восприимчивого лишь к определенным, романтически кодифицированным формам творчества. Социальное сознание Лема привержено левой философии с ее акцентом на человеческий разум и творчество, но при этом он остро ощущает провалы и просчеты левой политики, разрыв между идеями и властью [Там же].

Сувин прав, рассматривая роман Лема в центральноевропейском, а не советском контексте. Можно с полным правом утверждать, что это нетипичный пример советского культурного производства: ведь автор романа был поляком и общественно-политическая действительность, с которой он взаимодействовал, заметно отличалась от советской. В какой же степени отличался от прочих одноименный фильм А. Тарковского, снятый на советском «Мосфильме»? В данной главе я постараюсь не только ответить на этот вопрос, но прояснить еще два связанных с ним момента. Во-первых, все означенные кинокартины были экранизациями литературных произведений (по «Солярису» вообще было снято по меньшей мере три фильма) и потому требуют рассмотрения в аспекте ремедиации. Во-вторых, «Аэлиту» и «Солярис» часто выносят за скобки научно-фантастического жанра: первая изначально замышлялась как всенародный блокбастер с элементами мелодрамы [Hutchings, Vernitsky 2005: xx–xxv], второй же, что очевидно, снимался с оглядкой на жанровые условности психологического триллера [Strukov 2015]. Тем не менее, рассматривая их как своеобразный кинодиалог и обращаясь также к фильму Д. Астрахана «Четвертая планета» (1995), эта глава в подробностях покажет всю глубину влияния «Соляриса» и «Аэлиты» на становление советской и российской кинофантастики, особенно фильмов, развивавших тему встречи с инопланетной жизнью. Кроме того, мы обозначим аспекты, в которых влияние этих картин можно сравнить с тем, что оказала на дальнейшее развитие фантастики совершенно от них отличная, но, конечно, не менее примечательная «Туманность Андромеды».

«Аэлита», историография и ода потоку

«Аэлита» была задумана и снята в условиях компромисса между откровенным полетом фантазии, научными гипотезами и необходимостью скорейшего внедрения новых социальных решений. Фильм создавался ради демонстрации блеска и красоты советской киноиндустрии, выступая в то же время своего рода памятником Октябрьской революции. Как ни странно, именно эти честолюбивые замыслы и обрекли фильм на полный неуспех в высоких кабинетах: советские хрестоматии по истории кино особенно часто проходились на счет Протазанова, критикуя его за то, что он-де режиссер «нереволюционный», все его ранние работы проникнуты духом царского режима, а последующие несут на себе эмигрантский налет – результат длительного пребывания во Франции и Германии, куда он перебрался во время Гражданской войны. Там, за рубежом, Протазанов снискал успех на ниве жанрового развлекательного кино, порицаемого в ранние советские годы за отсутствие воспитательной ценности и революционного порыва31. Так или иначе, в 1923 году Протазанов по приглашению руководителя основанной в годы НЭПа кинокомпании «Межрабпом-Русь» М. Н. Алейникова возвращается в Москву32. Некоторые исследователи связывают приезд режиссера с репатриацией ряда крупных деятелей культуры, в том числе автора романа «Аэлита» А. Н. Толстого; иные же резонно указывают и на исключительно выгодные трудовые условия (включая долю в той же «Межрабпом-Руси»), предложенные Протазанову в Советском Союзе [Youngblood 1991]. Не менее правдоподобно и то, что причиной возвращения мог быть крутой поворот в государственной кинополитике. Советская власть «о трех головах» высказалась об идеологическом значении кино: в 1922 году В. И. Ленин произнес свою знаменитую сентенцию о том, что «важнейшим из искусств» для укрепления советского общественно-политического проекта «является кино»; следом в 1923 году в «Правде», главной газете страны, появилась статья Л. Д. Троцкого, в которой кинематограф назывался одним из ключевых средств в борьбе с социально-идеологической властью церкви [Троцкий 1927: 22–26]33; а Г. Е. Зиновьев в том же году отметил, что кино – вероятно, мощнейший инструмент пропаганды. Словом, был дан сигнал, что пришло время озаботиться производственными мощностями, на которых заработает новорожденная советская киноиндустрия [Игнатенко 2014: 25].

Первым шагом на пути построения монолитной советской системы контроля над кинопроизводством, кинопрокатом и кинокритикой стало создание в 1919 году Всероссийского фотокинематографического отдела при Народном комиссариате просвещения (сокращенно ВФКО при Наркомпросе); в 1922 году отдел был преобразован в государственное предприятие «Госкино», а в 1924-м переименован в «Совкино» [Там же: 10]. На одном из профильных собраний в 1924 году было объявлено, что «вредный заграничный товар» надлежит вскорости «вытеснить с рынка», заменив его картинами отечественного производства34. Резолюция была принята как раз тогда, когда Протазанов заканчивал снимать «Аэлиту» – первый полностью советский кинофильм, который, как надеялось руководство «Межрабпом-Руси», должен был стать и первым советским кассово успешным блокбастером. Словом, нетрудно представить, сколь высоки были ожидания перед премьерой.

Экранизация одноименного романа А. Н. Толстого была впервые показана в сентябре 1924 года и быстро стала одним из наиболее обсуждаемых кинособытий года – причем, как правило, в подчеркнуто негативном ключе. Впоследствии критика долгое время считала вклад Протазанова в формирование советского киноканона неудачной «первой попыткой», из которой режиссер сумел извлечь надлежащий урок и в дальнейших своих работах сделался идеологически более выдержанным. Сегодня же Я. Протазанова считают в первую очередь признанным мастером немого кинематографа, оказавшим определяющее влияние на становление советской школы актерского мастерства [Туркин 2007: 173–174]. Кроме того, в постсоветской истории кино неоднократно подчеркивался значительный вклад режиссера в развитие советского жанрового кино, в частности сатирической комедии, где первой советской «ласточкой» стала лента Протазанова «Дон Диего и Пелагея» (1927) [Там же]. В 1960-е годы историки кино также отмечали высокий профессионализм и уверенное режиссерское мастерство Протазанова [Владимирцева, Сандлер 1969: 125]. В том же труде упоминается, что протазановские фильмы способствовали правильному пониманию советской истории и текущей ситуации в стране. Однако «Аэлиту», это спорное новаторское творение режиссера, по словам И. Н. Владимирцевой и А. М. Сандлера, «характеризовали эклектика и сумбурность» [Там же: 126], то есть идеологически неоднозначное сочетание различных нитей повествования, актерских школ и изобразительных эстетик. При этом критики, в частности авторы цитированной выше фундаментальной хрестоматии по истории советского кино, вышедшей в 1969 году, с уверенностью заявляют, что реакция Протазанова на подобные замечания была исключительно продуктивной и в последующих своих работах, «чутко прислушиваясь к новым веяниям искусства», режиссер «нашел свою дорогу в советской кинематографии» [Там же: 366]. К началу 1960-х Протазанов уже прочно закрепился в каноническом пантеоне «советских» режиссеров, а видный критик и историк кино Н. Зоркая предлагала считать Протазанова не «традиционалистом», а скорее «неноватором» – оценка, разительно отличающаяся от полученных режиссером вслед за премьерой «Аэлиты» [Зоркая 1966: 140].

В свете всей этой полемики стоит отдельно остановиться на специфическом контексте, окружавшем работу над «Аэлитой». Зачастую фильм кратко характеризуют как первое советское игровое кино о пролетарской революции в вымышленном марсианском мире, изображенном в духе конструктивизма; при этом картина, очевидно, предназначалась для самой широкой аудитории кинолюбителей – взрослых и юношества, рабочих и интеллигенции, горожан и селян, а также – и, конечно, не в последнюю очередь – для зарубежного кинорынка. Все эти организационные ухищрения обеспечивали Протазанову особое положение в «Межрабпоме», в том числе и весьма щедрое финансирование его съемок, что заставляло хмуриться более молодых коллег по цеху. Ему стабильно доставались «хлебные» сценарии, актеры, с которыми он предпочитал работать, и денежные средства, необходимые для съемок35. Премьера «Аэлиты» сопровождалась первой в советской киноистории рекламной кампанией, детально проанализированной А. А. Игнатенко в его книге о фильме [Игнатенко 2014].

На московских экранах фильм демонстрировался необычайно долго – целых восемь недель, в продолжение которых пресса усердно публиковала экспертные мнения. О фильме положительно отозвались нарком просвещения А. Ф. Луначарский36 и зарубежные обозреватели [Там же: 40–46]. Так, корреспондент американского агентства «Ассошиэйтед Пресс» Джеймс Миллз авторитетно заявил, что «Аэлита» вполне конкурентоспособна на международном уровне; тогда это звучало особенно весомо, учитывая, что советская кинополитика в то время явно нацелилась на то, чтобы «догнать» Голливуд [Там же: 44]. Однако советская критика не была столь щедра на похвалы: отдавая должное техническим аспектам съемки, действительно выполненным на уровне зарубежных коллег, куда большее внимание отечественные рецензенты уделяли общей идеологической шаткости фильма37. Постепенно утвердилось общее мнение, что «Аэлита» была первым переходным фильмом Протазанова и допущенные в нем огрехи впредь укажут режиссеру, как именно следует снимать советское кино [Зоркая 1966: 140].

Впрочем, в своем классическом исследовании раннего советского кинематографа И. Кристи приводит куда более любопытную аргументацию, говоря о том, что неуспех «Аэлиты» можно объяснить ее полифонической природой [Christie 2005]. Развивая эту мысль, мы предположим, что утопический элемент в «Аэлите» следует искать не в костюмах и сценографии, выполненных художниками-авангардистами А. А. Экстер (1882–1949) и И. М. Рабиновичем (1894–1961), но в самом режиссерском стремлении создать новаторский, высокобюджетный и технически совершенный фильм, представлявший на экране идеи Октября, при этом отвечая тогдашним требованиям советской политики в сфере кинематографа [Там же]. Учитывая же специфику периода НЭПа с сопутствующей ему чехардой идеологических ориентиров, соответствовать этим требованиям было весьма непросто. Также стоит заметить, что в своем прочтении «Аэлиты» Кристи во многом опирается на данное М. М. Бахтиным определение полифонии как сосуществования в художественном произведении множества самостоятельных голосов и сознаний, равно претендующих на собственную истинность [Бахтин 1979: 6; Horton 2000].

Спустя несколько десятилетий Э. Хортон рассмотрел полифонические аспекты «Аэлиты» в связи с символическим значением различных «болевых точек» картины. Его анализ охватывает символику времени, места, повседневных, бытовых сцен и, конечно же, вневременного марсианского мира, как аллегорически представленной критики Октябрьской революции. «Аэлита» в хортоновском прочтении – произведение по сути своей контрреволюционное, отстаивающее моногамию и эволюционные, неспешные преобразования, которые в итоге все равно приведут к системному обновлению и власти пролетариата. В подобной оптике Марс представляет воплощение фантазий условного мужчины, или даже всех мужчин, неудовлетворенных своей личной жизнью и жаждущих авторитета, юных девушек, а подспудно и власти. Изображенный в фильме Марс с его отсталым рабовладельческим обществом, которое при этом обладает несколькими на удивление прогрессивными техническими средствами, такими как, цитируя Хортона, «межпланетный телескоп с внушительным разрешением» [Там же], оказался застигнут врасплох восстанием порабощенных пролетариев. Словом, нетрудно разглядеть здесь аллюзию на царскую Россию. Методично и подробно разбирая все нюансы повествования, а также социально-критический подтекст сюжета, Хортон в то же время игнорирует и ход съемочного процесса, и показанный выше контекст, в котором рождался замысел «Аэлиты», а именно – режиссерскую карьеру самого Протазанова до и после выхода фильма и интеллектуальный дух времени в целом. Последнее требует от нас возвращения к темам символических смыслов и революции.