Русалочка

В не столь давние времена, еще не совсем ушедшие (и никогда не уйдут, если честно) в зыбкую страну забывания, я провел одно удивительное лето в деревне.

Может быть, удивительное, не совсем верное слово, чтобы выразить весь тот свет и тьму, всю любовь и надежду, боль и ужас, что я испытал тогда, но и по-другому сказать я не могу. Удивительное.

Я видел загадочные корни мифов в глубокой темноте, в страшных душных недрах, как корни древних, пугающе исполинских, но все еще растущих деревьев. Я поверил в сказку или я хотел бы поверить.

Иными словами, я жил в обычной реальной жизни.

Я попытаюсь рассказать, конечно, заранее зная, что ничего хорошего из этого все равно не получится. В любом случае, это нужно исключительно мне самому.

1

Когда едешь по вечернему, изрядно нагретому за день шоссе, без особой цели и, слившийся с движением почти до автоматизма, видишь вдруг пыльную грунтовую дорогу, уводящую в сторону, в странную и смутную даль, и внезапно сворачиваешь на нее, как это назвать? Если, как поется в той древней песне, «судьба нечаянно нагрянет», то это как раз тот случай.

Судьба. Хотел бы я в нее не верить.

Отматывая все назад в своих пожухлых мыслях, я со всей безысходной остротой понимаю, что по-другому и не могло произойти, вопреки самым явным, но в данном случае призрачным шансам. Колдовство? Да, если это именно то слово, которым называется любой судьбоносный поворот в твоей жизни. И не только в твоей, потому что жизни сплетаются как узор в причудливом ковре. Но хотел бы я все изменить? Думаю, да. Или – нет.

Семь километров грунтовки, колосящиеся поля с одной стороны, тенистый ряд деревьев- с другой, и я снова выезжаю на асфальт, не такой, правда, чистый, как на шоссе, и вижу довольно приличных размеров деревню вокруг себя – с клубом, к которому ведет центральная улица, и монументом с именами павших в Великой Отечественной.

Я не задерживаюсь здесь, непонятно какими чувствами зная, что моя дорога лежит немного дальше. Почему, как – таких вопросов я не задаю. Просто смотрю по сторонам, сбавив скорость. У меня странное настроение. И мне хочется проехать еще.

Я проехал мимо ее дома. Это все, что я могу пока сказать. Я еще не знал ничего. Потому и вы не знаете. И ничто не кольнуло в глубине души. Бывают ли в жизни предчувствия? Похоже, не в тот раз. Но, так или иначе, я уже был во власти судьбы. И пока она несла меня дальше. Кажется, я даже ни на секунду не задумался над тем, какого, извините, хрена, я оказался здесь, зачем еду неведомо куда, черт знает, чем руководствуясь. Не думал. Честно, не думал.

Неправда. Может, я и спросил себя: «Куда это я?» Может, и спросил. Но едва ли всерьез.

Вообще-то у меня была определенная цель, но при этом было и свободное время, а еще некоторые сомнения, хочу ли я двигаться к той своей цели, надо ли оно мне, мое ли оно. Вот поэтому, наверное, я и свернул. Впрочем, не только поэтому, конечно.

Совсем недавно я был музыкантом. Н-да… слово-то какое громкое для бас-гитариста, играющего по ресторанам, где все еще приветствуют живую музыку. Но, как ни посмотри, музыка была моей жизнью. У нас был свой слаженный коллектив, мы все любили наше общее дело и вечерами играли хорошую музыку. Можете не верить, но у нас даже была своя публика. И мы зарабатывали, и иногда весьма неплохо. Не так, чтобы чересчур шиковать, но на жизнь в целом хватало. У ребят и у нашей вокалистки бывали и посторонние заработки, я же целиком отдавался нашим выступлениям и репетициям. Я был одинок и не особенно прихотлив. Я даже умудрялся откладывать.

Потом как-то вдруг появилось одно нехорошее слово, ставшее на долгое время самым популярным на планете. Наше основное место обитания было поглощено одной крупной сетью питания, где мы оказались не востребованы. Хозяин ресторана, наш хороший друг и, смею думать, почитатель, с огромным сожалением расставался с нами, но он не мог пойти против обстоятельств.

Мы все же продолжали играть, но теперь это были исключительно популярные хиты и шансон. Мы и раньше, бывало, не гнушались исполнять самую разнообразную музыку (куда деваться, без этого не прожить), если нам за нее приемлемо платили, но теперь она составляла абсолютно весь наш репертуар.

И то ли наш внутренний стержень оказался слишком слаб, то ли что, но в итоге все разбежались. И вот здесь я подхожу к тому, почему оказался на этой дороге.

Я рано осиротел, но не остался совсем уж без родственников. И однажды мне позвонил дядя, старший брат матери и предложил на пару с ним возить грузы из одного города в другой или куда придется на его «Камазе». Я, подумав и погрустив, в принципе согласился, но работа должна была начаться в сентябре (до этого у дяди были свои дела), а впереди еще почти все лето.

Но я поехал к дяде, то ли обговорить детали, то ли просто с визитом; я ведь действительно давно его не видел – можно сказать, что и соскучился.

Я ехал по шоссе на своей старенькой «Ниве», а сам все размышлял над тем, какая жизнь мне отныне предстоит. Не самые веселые и радужные мысли.

Пока не увидел эту странно манящую грунтовку, уводящую в загадочную левитановскую даль.

Закончилась центральная улица деревни, а с нею и асфальт, но дорога вела дальше. Я миновал кладбище, скользнул взглядом по узкому, но далеко вытянутому озеру и поехал дальше среди полей и небольших лесов. Дорога стала причудливой, малопригодной для езды, если ты, к примеру, не на тракторе или на мотоцикле, с круто проваливающимися колеями, но верная «Нива», само собой, справлялась. Потом дорога стала забирать в гору; я увидел сопку справа, а на вершине ее металлическую, похоже, давно заброшенную пожарную вышку, сиротливо торчащую над соснами.

«Красиво», – подумал я. Это в самом деле почему-то показалось мне красивым. Как будто древний артефакт, затерянный в нехоженой глуши. Странно представить, что когда-то это строилось и когда-то это использовалось и жило. Забраться бы, поэкстремалить, обозреть окрестности, сделать пару фоток. Может, на обратном пути, если я разберусь с тем, куда вообще еду.

Постепенно я огибал сопку, а между тем быстро темнело. Пока еще длились летние сумерки, но падающее к горизонту солнце скрылось за сопкой, и я оказался в густой тени. Включил фары. А с ними и вовсе показалось, что вокруг ночь. Деревья справа и поля слева чернели на фоне пылающего алым неба.

Я, словно очнувшись от некоего наваждения, уже всерьез, с легким пока беспокойством стал задаваться вопросом, куда, собственно, я прусь.

И тут дорога неожиданно спрямилась, не став при этом более гладкой, и я вдруг оказался посреди еще одной деревни. Проехал ее чуть ли не всю прежде, чем успел что-то сообразить. Да и то: в деревне было не более десятка домов по сторонам одной сквозной улицы, и все они стояли черными, не светилось ни единое окно, а ведь к тому времени уже изрядно стемнело. Но что меня по-настоящему поразило, так это деревья вдоль улицы. Это были березы, огромные, старые, в два-три обхвата; свет фар скользил по их изрытым морщинами древним стволам, по их внушающим трепет кронам. Они были словно не из этого мира. Мне почудилось, что я попал в полную тайн и загадок волшебную старую сказку, что я вообще выпал в другую реальность. Чувство было настолько сильным и стойким, что я на какие-то секунды забыл, как дышать.

Я остановился. Не было нужды ехать дальше. К тому же я смутно угадывал, что сразу за деревней начинается полого уходящий вниз луг, но дорога пропадала где-то сразу за последними домами.

Я выключил фары, заглушил двигатель, открыл дверцу и высунулся наружу. Все еще пребывая во власти наваждения, я вглядывался в эти изначальные как само время деревья, резко выделяющиеся на фоне неба, на котором уже начала проступать россыпь звезд. А еще меня объяла огромная, извечная тишина. И тонкий шелест листвы, и отдаленный стрекот ночных насекомых только подчеркивали ее.

И воздух был таким свежим, с тысячами непередаваемых ароматов; казалось, что сама земля парит, отдавая все впитавшиеся в нее за знойный день запахи.

Помню, я сидел боком на водительском сидении и просто вслушивался в тишину, просто дышал полной грудью. Ничего другого мне даже и не хотелось. Потом ночь окончательно поглотила все. Я уже не видел совсем ничего, кроме величественной и яркой, какую не увидишь в городе, широкой реки Млечного Пути. Под таинственным мерцанием далеких звезд, в непроглядной, безоблачной, но и безлунной ночи, я осознавал нечто новое для себя. Имени этому новому я не знал. Я бы и сейчас затруднился сказать, что оно такое есть. Может быть, это был покой. Абсолютный и ничем не потревоженный. Как будто погрузился в самую суть единственно верного смысла жизни. Отпала нужда задумываться о смутном и неопределенном будущем, переживать, испытывать душевные терзания.

Это банально. Это черт знает, как банально, но настолько же это и истинно.

Но, повторюсь, я не знаю, что оно было. Сатори? Я думаю, каждый когда-нибудь проживает в нескольких неповторимых мгновениях подобный опыт.

А посмотреть на это с другой стороны: в черной безлунной ночи, под огромными, где-то даже пугающими деревьями, посреди бесконечно глухой, будто бы вымершей деревеньки замерла одинокая машина со столь же одиноким, потерянным водителем. Чем не повод для страха, столь же первобытного, как и все здесь вокруг.

Собственно, страх был у меня впереди, много страха, хотя об этом в свое время. Но именно тогда я совсем ничего не боялся. Я бы сказал, что испытывал совершеннейший антоним этого чувства. Восторг, или что там.

Подобное благодушие не может не убаюкивать со временем. Мало-помалу я понял, что чертовски устал за день, что проделал долгий путь и что мне хорошо будет уснуть прямо здесь.

«Это здорово, – думал я. – Господи, это здорово».

И прямо там я и уснул.

Спокойный, радостный, уверенный в высшем смысле всего сущего.

2

Пробуждение было совсем не таким. У меня затекла шея, болели ребра, ноги, и я замерз. И еще одно: я вспомнил, где я, практически сразу, как открыл глаза, но не поверил себе. Было такое чувство, что сон продолжается. Причем довольно-таки дурной сон. Нет, похоже, наутро вчерашнее очарование начисто испарилось. И сколь часто это бывает.

«Бред привел меня сюда, не иначе», – подумал я. Сейчас я почему-то чувствовал себя слегка виноватым, как человек ненароком совершивший нелепую глупость, и мне очень хотелось умотать отсюда как можно скорее.

Но вот если бы я смог сохранить это внезапное и относительно здравое утреннее чувство и в дальнейшем! Все могло пойти по-другому. Жаль, что сослагательное наклонение так сродни слову «пустота».

Утро изменило все. Кажется, я порядком проспал. Солнце уже высоко на ясном безоблачном небе.

Бензина в баке осталось всего ничего, но в багажнике есть еще канистра, и это очень хорошо. Было бы страшно застрять в такой-то глухомани. О чем я вообще думал?

Я выбрался из машины, посмотрел на часы. Ого, половина десятого. И никто не потревожил меня, вставшего прямо посреди улицы, валяющегося в машине с открытой дверцей. Жива ли вообще эта деревня?

По виду, так не очень. Она казалась не просто нежилой, а покинутой где-нибудь еще в позапрошлом веке. Единственная улица поросла травой, в ней смутно угадывалась колея. Прямо напротив – дом, и я видел, насколько он брошен: серый, без оконных рам, с облупившейся краской на когда-то красивых резных наличниках, с покосившимся забором и просевшей крышей. Насколько я мог судить, и остальные дома были в подобном состоянии. Впрочем, вон там, кажется, стекла в окнах еще есть.

Я видел также ряд столбов, гораздо тоньше и ниже берез, за которыми они, стыдливо прячась, тянулись в ряд. Если были когда-то между ними натянуты провода, то эти времена давно прошли, как и времена расцвета данной деревеньки.

В общем, жалкое, печальное зрелище. Унылое. Вся эта деревня. Мне почему-то о расцвете и подумалось тогда. Ведь было же время, когда жизнь здесь, если не кипела, то… ну, была по крайней мере. И деревья эти были молодыми.

Да, единственное, что не изменилось при дневном свете, это березы. Они все так же впечатляли. Я поневоле залюбовался.

«Выбираться надо», – подумал я уже не в первый раз, пересекая неровную и не совсем твердую дорогу; обратил внимание на парочку совершенно засохших коровьих лепешек и одну еще почти, так сказать, свежую. Ага, коровы, а с ними и люди, надо думать, все-таки здесь обитают.

Я приблизился к завалившемуся серому заборчику, собираясь оросить густые заросли крапивы, почти поглотившие и заборчик, и весь дворик за ним. Несколько стыдливо глянул вдоль улицы. Никого в пределах видимости. Поводил глазами туда-сюда и уже было собрался расстегнуть ширинку на джинсах, но вдруг совершенно неожиданно для себя столкнулся-таки с человеком, вернее, со взглядом, направленным на меня. Настолько неожиданно, что едва не подпрыгнул.

Именно взгляд, осознание того, что на меня смотрят, заставили мое сердце учащенно забиться в груди, и лишь спустя секунды в моем мозгу сложился цельный образ, проступил из теней и красок.

Это была бабушка. Бабулька, ветхая, как вся деревенька вокруг, и это было даже неудивительно и казалось вполне естественным. Словно еще один непременный атрибут подобного места. Я, во всяком случае, быстро успокоился, хотя, признаться, сердце угомонилось не сразу.

Она сидела чуть дальше вниз по улице на скамейке у слегка покосившегося, но – теперь я это заметил – не так уж давно окрашенного в зеленый цвет заборчика. Сидела, прячась в густой тени от исполинских берез, практически не шевелясь, но при этом пристально глядя на меня, не пойми с каким выражением темного, маленького, сморщенного лица. Чтобы разглядеть ее нужно было действительно поднапрячься, словно в каком-нибудь ребусе типа «найди спрятанную фигуру». Но, когда разглядел, все как будто встало на свои места, и оставалось только удивиться тому, почему я не заметил ее раньше. Я обратил внимание, насколько не по погоде она одета. День, судя по всему, опять обещал быть жарким, но на бабульке была плотная темная, в редкий цветочек юбка, теплая коричневая жилетка, цветастый платок, шерстяные носки на ногах, обутых в галоши. Впрочем, вид ее меня нисколько не удивил, учитывая ее почтенный возраст.

Чувствуя некоторое смущение (хорошо хоть не слишком поздно заметил), я убрал руки за спину и постарался улыбнуться как можно более дружелюбно.

– Здравствуйте! – сказал я громко, как будто расстояние между нами было по меньшей мере вдвое большим.

Бабушка ничего не ответила, но я уловил степенный наклон головы, который счел за вежливый кивок и приветствие. В свою очередь я тоже кивнул утвердительно. А что делать дальше я не знал. Все же я решил, что будет несколько невежливо – или грубо? – просто развернуться, сесть в машину и уехать.

Вот этот момент я вспоминаю с особенной тоской и болью. Потому что он кажется мне поворотным, потому что до этой самой минуты, кажется мне, все еще можно было изменить. Если бы я не постеснялся показаться грубым. Нет, если вдуматься, на самом деле возможностей было много – судьба довольно щедро рассыпает их, но все дело в том, что замечаешь это уже после всего. И, если вдуматься, возможности не было ни одной.

Я неспешно, будто прогуливаясь, приблизился к ней, к ее скамейке, к зеленому заборчику с накладными белыми ромбами. Остановился. Немного покачался на носках. Она смотрела на меня, подняв голову и, мне показалось, довольно приветливо, во всяком случае с живым таким интересом.

– Ничего, что я тут встал посреди улицы? – сказал я, поводя рукой позади себя.

– Бензин кончился? – спросила она.

Не знаю, почему я ожидал услышать невразумительную старческую речь, какой-нибудь малопонятный говор или просто неадекватный ответ типа: «Ась? Чагой-то?» Явно в голове моей жестко сидели нездоровые стереотипы. Но в действительности голос ее, хоть и был немолод, хоть и дребезжал слегка, все же звучал удивительно ясно, а сморщенный рот ее, как я заметил, полон ровных, белых, ненастоящих зубов.

Слегка растерявшись, я промямлил:

– Нет… не совсем. Было темно, и я… в общем.

Я неопределенно покрутил рукой, как бы обобщая все невероятные обстоятельства своего нахождения здесь. Но сколь бы мне самому непонятны были все причинно-следственные связи, приведшие в итоге к данной необязательной беседе, старушка, казалось, приняла мой сумбурный ответ. По крайней мере она опять покивала своей маленькой головой.

– А красиво здесь, – добавил я непонятно зачем.

Бабушка улыбнулась. Я снова почувствовал себя неловко, словно восхитился чему-то, скажем, на похоронах. Если подумать, это было недалеко от истины.

– Было красиво, – отвечала старушка с понимающими и мудрыми интонациями. – Только перевелась вся красота. Два дома жилых остались. Мой и вон там Самойловых.

Она кивнула вдоль улицы, и я увидел еще один более-менее приличный дом в самом конце деревни.

– Деревья красивые, – брякнул я.

– Деревья? Да-а. Скоро и их не станет. Деревню, конечно, переживут. Триста лет уж стоят. Сколько и Мохово. Лет двадцать назад одно ведь упало.

– Упало? – переспросил я, поневоле втягиваясь в разговор. На самом деле стало интересно. И очень живо представилось, как огромное дерево с треском падает на дома, на людей. Картинка из «Аватара», ей богу.

– Буря была, оно и не выдержало. Там овражек. Последняя в ряду была березка, никто не пострадал. Там и в ту пору не жили, а народу все ж побольше было. Березку-то распилили.

«Березка», – подумал я.

– Ясненько. Представляю себе. Значит, это – Мохово?

– Мохово, – подтвердила бабулька и печально добавила: – Было когда-то Мохово, а теперь – так…

С этим было не поспорить.

– А-а… – начал было я, но замолчал.

Я не знал, что сказать. Или как сказать. «А зачем здесь вообще жить? Для чего?» – мог бы спросить я. Или: «А как так получилось?» Или еще какую-нибудь подобную чушь. Но все и так было ясно. Любое населенное место – как живой организм. Рано или поздно умирает. Удачные места живут дольше, порой очень и очень долго, но ни одно в итоге не избегнет одинаковой участи – умирания, а потом и забвения. А иногда это – как эпидемия. Проносится над землей, отправляя в небытие в первую очередь множество малых, ослабших, оторванных от центров жизни мест. Может быть, в подобном раскладе и нет ничьей особой вины. Просто, по-видимому, такова вообще природа времени, его цикличность, его медленные приливы и отливы, его пульсации.

Березы эти, что ли, навеяли?

Я подумал: «Триста лет…» И что-то такое зашевелилось в груди, пока я медленно оглядывался вокруг. Я пытался вообразить все эти годы, то, как они проходят здесь. Возможно, тогда мне и захотелось узнать, как все это было. Не то, чтобы настойчиво захотелось, а так – некий легкий зуд. Никогда не думал обнаружить в себе черты какого-нибудь, не знаю, краеведа, но – справедливости ради – я всегда интересовался историей, а еще с самого детства люблю интересные истории. А кто не любит?

И вот тогда – до сих пор не могу понять и внятно объяснить самому себе, что со мной случилось – меня, что называется, понесло. Самым очевидным образом.

– Вообще-то я в некотором смысле путешествую. Интересные пейзажи, места… Вот, увидел привлекательную фактуру, свернул в ваши края. Я художник…

«Господи, какой еще художник?»

Мгновенный стыд обжег меня. Я, скорее всего, покраснел, и старательно отводил глаза.

«Почему художник?!»

На кой черт мне вообще надо было ей врать? Но – слово не воробей.

– Художник, – повторила бабулька, и этим совсем меня убила.

– Ага, – сказал я. – Рисую помаленьку.

Я заметил, что руки мои как-то неестественно шевелятся и усилием воли скрестил их на груди. Потом убрал за спину. Начал мять брючины.

Должен заметить, что я действительно довольно неплохо рисовал в детстве. Карандашами, фломастерами, акварельными красками и гуашью, а потом даже замахивался на рисунки углем и картины маслом. Одно время посещал изостудию, занял одно из призовых мест (но не первое) на конкурсе «Что-то там глазами детей». Но насколько на самом деле хорошо может рисовать ребенок? Я забросил это дело со временем, не развился, не пошел этой дорогой и так и не овладел всеми секретами пропорций, перспектив и прочими хитростями. И – клянусь – за секунду до того, как назваться художником, у меня и в мыслях ничего подобного не было.

Старушка, видно, окончательно решила усугубить мой позор.

– Хорошее дело.

На секунду мне показалось, что, все же, в ее понимании это одно из беспутных и никчемных занятий, но она продолжала:

– Наверно, со стороны видно красоту. Наши ничего уже не замечают. Картошка, сено, скотина. Все лето так. А ведь красиво. По-настоящему. Рисуй, конечно, дело хорошее.

Я понимал, что лучшим выходом будет уйти, сесть в машину, развернуться и уехать обратно к шоссе. Ну, может быть, остановиться там, подняться на сопку, да залезть на ту пожарную вышку. Обозреть все сверху, насладиться замечательным видом, и хватит с меня.

Вместо этого я спросил:

– А там дальше что? – указывая за деревню, хотя и видел, что дороги никакой там уже нет.

– А ничо. Усадьба барская была когда-то. И деревня еще одна. Денисово. Помещик был Денисов, его усадьба. Теперь ничего там не осталось. Дорога и та пропала, все лесом поросло.

Она помедлила; вся мировая скорбь послышалась мне в этом молчании.

– А дом Денисова, может, еще и стоит. Хороший был дом, крепкий. С тополиной аллеей, с колодцем. Самойлов в том году говорил, что стоит еще. Говорит, хотел бревна маленько прибрать, да рука не поднялась. Как же.

Она нахмурилась; руки ее, похожие на сухие веточки, на птичьи лапки, перебирали ткань юбки.

– Да и своих бревен еще хватает, – медленно проговорила она.

Я, пожалуй, понимал, о чем она сейчас думает, поскольку сам был в похожем настрое. А между тем солнце так себе потихонечку припекало, впрочем, довольно ласково. От озноба, с которым я проснулся, не осталось и следа, но по-прежнему хотелось в туалет, хотелось умыться в конце концов, и уже пора было завязывать с этим разговором.

Старушка произнесла, все еще витая в своих печальных мыслях:

– Да уж, самый конец дорог туточки.

Я покосился на нее, а она вдруг подняла голову и пересеклась со мной неожиданно светлым взглядом.

– А ты побудь здесь, коли хочешь. Походи кругом, посмотри на красоту-то. Все ведь польза от нее проклятой будет, а?

И столь же неожиданно я понял, что да – я останусь. По крайне мере на сегодняшний день, и я соглашусь на все, что она мне предложит.

3

Остался.

За последующие пару часов, прошедших как странное, влекущее меня течение, я узнал, что старушку мою зовут Елена Владимировна, и когда-то она была воспитательницей. Узнал, что в своем доме живет она одна, но ей помогают внучка и ее муж, которые живут в Князевке (это было то село, которое я проехал первым); что внучка постоянно просит ее перебраться к ним в большой дом с газом и электричеством, на что регулярно получает отказ. И вообще, Елена Владимировна, по ее словам, еще «бодро бегает», ухаживает за своим садиком – огородиком, куры вон есть, хотя вот скотину держать уже не может, что правда, то правда. А еще она получает пенсию, вернее, за нее получает внучка, и все, что надо привозит, а много ли ей, в самом деле, надо. Мука там, сахар, чай, еще что-нибудь «с центру». Внучку, кстати, Алиской кличут, и дали же родители имечко, представляешь? Помню, я еще усмехнулся про себя: ну да, не Прасковья, не Капитолина, не Марфушка наконец, и это был мой первый невольный интерес к ней, тем более, что старушка бесхитростно добавила, что внучка у нее, конечно, немного себе на уме, все витает где-то, а так хорошая.

Самойловы, опять же, с помощью тоже не обижают, хотя «ихний-то сам» и прижимист шибко. А дрова «зятек» всегда заготовит, и по дому что – молодец, конечно, работящий; ну, пьет бывает, а кто нет? Вода своя – во дворе колодец. Электричества нет, да и обходимся. Спать завсегда рано ложимся. И встаем рано. Яйца свои, зелень, овощи там какие с огорода, а молоко, сметанку вон, масло внучка всегда принесет – четыре километра для молодых ног не крюк, а зятек и вовсе на мотоцикле.

А когда-то у Елены Владимировны был муж, но уже семь лет как лежит он на маленьком кладбище за деревней. С ее слов я понял, что мужик он был толковый и пальцем ее никогда не тронул, жили они душа в душу, четверых детей воспитали, из которых двоих тоже уже не было, но перед смертью муж стал немного плох на голову – «и матерится, и хохочет», – и все ему мнилось, что деньги, отложенные им на похороны, пропадают. Так и помер, и с деньгами ничего не случилось – пошли, что называется, в дело. Но семь лет назад в Мохово было еще пять жилых дворов и даже электричество было, правда, не всегда. А почту и пенсию и тогда уже не носили, все получали в Князевке, и работа была там же, и магазин.

А раньше здесь, в Мохово, за лугом, где начинался большой лес, работала пилорама. Все кануло, и лес снова отвоевывает свои позиции, и над ним вечерами можно видеть, как парит, словно туман, известь.

Я сидел за столом в маленькой, но опрятной избе со скромненьким иконостасом в красном углу, с большой рамой на стене, куда под стекло было вставлено много старых черно-белых фотографий; пил чай с блинами, а голова моя в это время медленно пухла от обилия непонятной информации. Но я был добродушно снисходителен, понимая, насколько бабушке хочется выговориться. Свободные уши, чего уж тут. Однако нельзя сказать, что мне было совсем уж неинтересно, я слушал с удовольствием, и передо мной рисовалась совсем иная жизнь, о которой я никогда не задумывался и имел самое смутное представление.

Я полагал, что Елена Владимировна предложит мне остановиться у нее, и с сомнением оглядывал ее небольшой дом – в сущности, одну комнату, разделенную занавеской и печью на две зоны – жилую и столово-кухонную. Я не мог представить, как буду обитать с этой приветливой, как оказалось, бабулькой под одной крышей. К тому же, я не привык ложиться спать рано. Однако баба Лена (как я буду называть ее впоследствии, но тогда еще нет) сказала:

– А поживи-ка ты у Поляковых. А что? Дом еще хороший, даже окна целы, да и внутри почти все цело.

– А где это? – спросил я.

Бабушка рассмеялась.

– Да недалече, Гошенька. Все у нас рядышком. Через один двор от моего, по нашей стороне. Все рядышком. И дом, и погост…

– Что? Погост? – не понял я.

– Да нет, это я так. Поляковы по весне представились. Две сестры их было – Вера да Наташа. Сколько себя помню, всю жизнь они вдвоем жили. Вдвоем только. Обеим уж, поди, за девяносто было. Так и ушли – одна за другой. Верка сперва, и Наташка следом. Если не боишься в доме после покойниц жить, то и живи себе. Дом как дом, что ему пустовать, коли жилец найдется?

– Нет, – проговорил я, хотя и почувствовал, признаюсь, как мурашки пробежали по телу непонятно отчего, – чего тут бояться?

– А и правильно. А-то, глядишь, и обоснуешься. Ну хоть в гости будешь приезжать на лето, как этот… дачник, а? С семьей, глядишь, с детками.

В ее голосе мне послышалась странная надежда. Бабушка уже выведала у меня, что я холост и в ближайшее время как бы и не собираюсь обзаводиться семьей, но сейчас она словно бы пыталась заглянуть в неведомое мне самому будущее, которое ей так желательно, и я даже понимал, почему. Как же ей, должно быть, хотелось продлить жизнь родной деревеньки, ведь поэтому она и в Князевку не перебралась. А бегающие по улице дети, это… меня самого на миг, двенадцать лет как осиротевшего, умилила подобная перспектива.

– А-а… – протянул я, как бы раздумывая. – И почем сдается?

Настал черед старушки переспрашивать:

– Что почем?

«Хоккей с мячом», – подумал я.

– Сколько стоит снять домик?

– А-а, вон че… А у кого снимать-то собрался? Померли же сестры ведь.

– Ну, я думал…

– Говорю же тебе, ничейный дом. Кто поселится, того и будет, нашелся бы человек подходящий. Никого-то не было у сестер. Ничья земля, понимаешь? Даже адреса у нас теперь нет. Кто где прописан. Так и с Поляковыми. Ушли и все. Что ценного в доме было, давно уж растащили. Кто хоронил да кто вообще позарился. А что там ценного-то? Пенсии все на книжке были, все, что накопили. Самойлов одно время очень переживал, что деньги просто так ушли. Он, помнится, и пока живы были сестры, к ним подкатывал, охламон. Снимите, мол, деньги, а-то пропадут. А так, мол, честь по чести все сделаем. Да вот не успел. А еще рассказывал Самойлов, что после похорон уже нашел в доме целый чемодан бумажных денег. Да только советских еще, понимаешь? И все мелкие – по рублю бумажки. Какие уж истлели почти. Откуда? Зачем? А тоже ведь обидно, поди, Самойлову было.

«Что за Самойлов такой, мать его?» – уже не в первый раз подумал я.

– Так что, – заключила Елена Владимировна, – у нас так. Хочешь – бери и живи. Никто слова не скажет. Самойлов ведь так же заселился когда-то. Он из Князевки сам. Да и пущай живет. И ты вот поживи.

Так вот, нежданно-негаданно и совершенно задаром я стал обладателем домика в деревне. И это было странно и необъяснимо для меня. Я абсолютно к такому не привык. И вообще. Все эти отношения. Радушный, открытый прием, приветливость и участие без какой-либо корысти. Это было чем-то новым, и заставляло меня испытывать неловкость и стеснение. Захотелось даже чем-то оправдать подобное к себе отношение. Дать как-то понять, что я действительно нормальный парень, не держащий за пазухой камень, не жулик какой-нибудь, не аферист, не охотник за раритетами. Но, учитывая то, что уже соврал о роде своей деятельности, я помалкивал.

– Ну что, – предложила Елена Владимировна, когда я покончил с трапезой, отдохнул, слушая ее рассказы, посмотрел фотографии на стене (усатые казаки, девушки в платках и при нарядах, люди в шинелях, парадные портреты – все снимки не по случаю в быту, а видно, что люди готовились, приходили в студию на фотосессию, так сказать; на некоторых карточках даже оттиснуто, какое именно это было фотоателье), – пошли посмотрим твои хоромы?

4

Познакомился со своим жилищем. Я, конечно, все равно не мог думать о нем, как о своем собственном доме. Что бы там Елена Владимировна ни говорила, а все равно ерунда это. Какой уж там мой дом? Так, пристанище на день, на два, может быть. К тому же в воображении моем дух загадочных сестер Поляковых все еще витал над этим местом. Почему-то образ рисовался мне несколько зловещим. Я, само собой, знать не знал, кем они были, как вообще выглядели, но тем таинственней (и темнее) разворачивалась картинка в моей голове.

Но моя история совсем не об этом, и, возможно, это вас разочарует. Что поделать.

Моя история о ком-то.

Сейчас, многое время спустя, я вспоминаю этот домик, себя тогдашнего, свои впечатления, и понимаю, что никогда уже не вернется и не оживет в полной мере (пусть даже на этих страницах) тот молодой человек, которым я был в ту пору. Нет его больше. Он стал как призрак. Я ведь и разговаривал и даже думал тогда не совсем так, как о том сейчас описываю. Я это понимаю, и я пытаюсь вернуть ему голос, но никак не получается заглушить себя настоящего. Я опираюсь на зыбкую память, но ведь это не то, не совсем то, или совсем не то. Иногда он (я) кажется мне совсем посторонним. Потерян, почти потерян. Это грустно. Возможно, я нарочно от него (себя) отдалился. Бессознательно, но нарочно.

Но тогда выходит, что и она потеряна.

Тогда я постараюсь. Я изо всех сил постараюсь. Потому что, как я уже сказал в самом начале, эти времена не ушли далеко. Все это где-то здесь, близко. В сущности, ничто не бывает слишком далеким. Если не бояться протянуть руку. Наверное, только мой страх пытается укрыть от меня прошлое спасительной пеленой забвения. Но я никогда не умел подчиниться этому в полной мере. А значит, все былое еще где-то живет во времени.

Такие вот парадоксы.

Закончим с отступлением.

Итак, мое жилище на ближайшие летние дни.

Невысокое крыльцо, темное, просевшее и хлипкая старая дверь с дужками для навесного замка, но покосившаяся так, что никакой замок уже не навесишь; за дверью что-то вроде сеней или веранды – справа когда-то была небольшая кладовка с полками по стенам, а впереди еще одна дверь – собственно, вход в дом, в жилое пространство.

Здесь я обернулся и с непонятной мне самому робостью посмотрел через заросший дворик. Елена Владимировна осталась на улице за хлипкой калиткой, отчего-то не пожелав заходить со мной. Сейчас она с неопределенной улыбкой провожала меня взглядом, опираясь на трость – простую ветку, отполированную руками до лакированного блеска. «Батожок», – как она его назвала.

В легком сумраке веранды я немного помедлил, но потом все же открыл вторую дверь, которая натужно поддалась – без скрипа, но словно с негромким вздохом. Не уверен, но кажется, по загривку таки пробежали холодные мурашки. Я вошел. Что я ожидал увидеть? В принципе ничего особенного, и это я и увидел. Не совсем пустая, но – как бы это сказать? – опустевшая комната, отчего-то погруженная в полумрак, хотя на противоположной от входа стене и на стене слева мутно светились два запыленных окна. Справа от меня прямо у двери высилась побеленная печка или то, что от нее осталось – выглядела она какой-то потрескавшейся, в пятнах сажи или чего-то похожего. За печкой – еще одна комната или просто печь отгораживала зоны одного не слишком большого квадратного помещения. Вот и все. По сути, планировка была практически такой же, как и в доме Елены Владимировны. Я прошел вперед по добротным широким доскам с облупившейся краской, остановился в центре, откуда дом был виден практически весь. В доме было четыре окна: два здесь, в столовой, как я ее мысленно назвал, и два в спальне, в той половине, что за печкой. Спальней она стала потому, что я увидел там две голых койки с поржавевшими пружинами, почему-то лежащие на боку. А здесь, где находился я, к боковой стене под окном был прислонен грубый деревянный стол, а рядом валялась, опять же, опрокинутая лавка. У стены что напротив входа, справа от окна сиротливо стоял весьма винтажный на вид сервант с печально распахнутыми дверцами, а рядом с ним на оборванной веревке болталась сероватая выцветшая занавеска. Помимо этого, был еще всякий хлам навроде пожухлого, свернувшегося по углам настенного календаря, но я сейчас не особо вдавался в подробности. В общем, решил я, ничего особенного. И все же каждая деталь по отдельности и все они вместе словно бы кричали о запустении. Печально и даже тоскливо, а мне и без того было не по себе. Поляковых, как я понял, не стало по весне, и как же быстро покинутое жилище становится каким-то чуждым и пугающим. Будто бы тоже умирает. И даже запах здесь был подобающий: не сказать, чтоб откровенно отталкивающий, но все же немного затхлый, отдающий при этом плесенью и сыростью.

Но странным образом мне вдруг представилось, как бы это все выглядело живым, я даже вообразил себя сидящим за этим столом – не знаю – с кружкой молока и краюхой домашнего хлеба. Не самая плохая получалась картина, и я неожиданно почувствовал себя как-то спокойней. В душе еще оставались сомнения, и все казалось странной, плохой игрой, но на улицу я вышел в довольно приподнятом настроении.

– Ну как? – спросила меня Елена Владимировна из-за хиленькой ограды.

– Неплохо, – отвечал я, щурясь от света.

Солнце шпарило вовсю, но откуда-то временами поддувал приятный ветерок. Там в доме, меня окружили пустота и безмолвие, но как легко они изгоняются солнечным светом и распахнутой дверью. «Останусь пока», – решил я. Я даже не задумался, каково это будет провести здесь ночь, но вместо этого вдруг отчетливо осознал, что все последнее время жил в перманентном стрессе, что давно нуждаюсь в покое и что именно сейчас могу позволить себе небольшой отдых. Времени вагон, почему бы и нет?

– Вот и ладно, – кивнула бабушка. – Пошли обратно. Обед уж скоро. Самойлов обещался заглянуть, он тебя с утра видал.

Пока мы медленно-медленно брели эти пару десятков метров до ее дома, бабулька не умолкала, перескакивая с одного на другое:

– Матрас, перину, еще там чего я тебе дам. Устроишься. Поможем, чего ж не помочь. Алиска прибежит, так заставлю ее прибраться. Не спорь, она баба здоровая, молодая. А у сестер-то, у Поляковых я редко бывала. В последние годы совсем нет, а по молодости иногда захаживала. Не скажу, что дружила с ними, а так – по-соседски. Они и сами-то ни с кем не дружили. Здрасте да здрасте. Неуютно у них было, как щас помню. Вот посадят тебя, чаем поят, а сами сидят, молчат и смотрят. Ух. Но дом-то не виноват, правда? Просто дом, и ты ничего не бойся.

– Чего бояться? – спросил я.

– Не знаю. Может, ты суеверный.

«Ого!» – подумал я, внутренне улыбнувшись.

– А чего? – рассмеялась бабулька. – Алиска моя всегда «фигу» прятала, когда сестер видела. Ведьмы, говорит, они.

– Все в порядке, – покачал головой я, так и не поняв про «фигу». – Я не верю в ведьм… и в призраков. Мне здесь нравится.

– Значит, оставайся.

– Погощу пока, коли не гоните, – сказал я, сам заметив, что перехожу на какой-то «былинный» язык. Попытался тут же исправиться. – Меня скоро ждут вообще-то, но немного времени есть.

– Это уж как сам надумаешь. Места у нас и вправду хорошие. Тебе понравится. Глядишь, и уезжать не захочется.

Этому я тоже не поверил, но – для разнообразия – в чем-то готов был согласиться. Я действительно почувствовал здесь некое спокойствие, простоту, что ли. То, чего мне не хватало.

Но лучше бы я уехал сразу же. Часто ли мы обращаем внимание на предчувствия, если они нас посещают. В моем случае я даже не помню ни о каких предчувствиях. Может, это вообще бред. Может быть, мозг задним числом пытается выстроить какие-то взаимосвязи и закономерности в том, чего нет. Но очень жаль, честное слово.

5

Баба Лена (а я уже мысленно приноравливался звать ее так, потому что «Елена Владимировна» – слишком долго и официально) возилась у газовой плиты со сменным баллоном, а я сидел рядом за кухонным столом и мимоходом пытался как-то обмозговать свою ситуацию. Я все еще чувствовал себя слегка пришибленным. Весь сегодняшний день был похож на сон. Так бывает, когда в жизни происходят неожиданности. Посмотрим, как всегда говорил я себе в таких случаях.

В то же время мы не прекращали, как говорится, мило беседовать. Я всегда был общительным, но в этом бабушка, по-видимому, намного превзошла меня, поскольку сейчас я в основном слушал. Она с неожиданным проворством сновала от стола, по которому щедро рассыпала муку, до плиты и обратно и все говорила, говорила. Я узнал еще много занятных подробностей о здешней жизни, казалось бы, столь далеких от меня, несущественных, но совсем каких-то нескучных. Мне было даже интересно. Один раз я попытался заикнуться, что не стоит ради меня разводить такие хлопоты, имея ввиду все эти обеденные приготовления, но получил суровую отповедь.

– Пирожков бабушкиных хоть поешь, – заключила баба Лена. – Алиске тоже нравятся. Может, еще прискочет сегодня. Почует пирожки-то поди.

На ее морщинистом лице мелькнула удивительно светлая улыбка, и невольно я тоже заулыбался, буквально ощутив ее искреннюю и глубокую любовь к внучке, несмотря на то, что за последнее время я немало услышал о непутевости молодой «козявки».

Клянусь, мне уже тогда хотелось с ней познакомиться. Но я не представлял, конечно же. Часто судьба оберегает нас неведением перед будущим.

Некоторое время спустя, когда я, обоняя вкусные запахи, вдруг обнаружил в себе прямо-таки волчий голод, бабушка наконец принялась накрывать на стол. Глядя на то, сколько простой, но аппетитной на вид снеди появляется на нем, я не мог отделаться от чувства, что оказался на каком-то празднике.

«Простое деревенское застолье», – думал я про себя с иронией умудренного опытом двадцатитрехлетнего молодого человека.

Скрипнула дверь.

– Тук-тук-тук, – раздался следом мужской голос. Отдернулась легкая тюлевая занавесь, и в доме показался усатый мужик.

Сразу стало как-то тесновато. Не то, чтобы он был здоровенный – обычный мужик средних лет, – просто… не знаю даже, как объяснить… слишком много народу.

«Самойлов», – сразу догадался я. Вангую, как говорится, но тут и экстрасенсом не надо быть.

Выглядел он приветливо. Двинулся ко мне от порога сразу с протянутой рукой, при этом широко улыбаясь. Что поделать, я тоже улыбался. Пожатие вышло крепким, и он все время пристально смотрел мне в глаза. С улыбкой, но что-то в его бесцветно-серых маленьких глазах было такое, что мне сразу не понравилось. Что-то скользкое, какая-то неуместная настороженность. Поймите меня правильно, я вырос практически один, и подобные вещи чувствовал инстинктивно. Закадычными друзьями мы точно не станем, хотя… не все ли равно? В мире полно людей, и неужели все должны друг другу нравиться? Не знаю, к каким выводам пришел в это же время Самойлов относительно меня, но он продолжал широко улыбаться и вообще всем своим видом демонстрировал, что он свой в доску. Если бы не этот его взгляд… а, впрочем, разве его нельзя понять?

– Леха, – представился он по-простецки, хоть и был чуть ли не в два раза меня старше.

– Гоша, – так же просто отвечал я.

– Не часто к нам гости заглядывают. В наши-то края. Тем более, городские. Ты же с города?

– Да погоди ты с расспросами, балабол, – вмешалась баба Лена. – За стол хочш сядем.

– И то верно, – согласился Самойлов. – Я тут захватил с собой.

На нем была какая-то синяя курточка навроде спецовки, и сейчас он полез за пазуху и ловким движением вынул и продемонстрировал мне горлышко бутылки.

Моя улыбка тут же скисла, и я сам это понимал.

– Да я не пью, – признался я.

Самойлов поднял брови.

– Так и я не пью. За знакомство?

Учитывая мою предыдущую работу, я довольно уверенно научился отказывать в таких вот именно просьбах, а сейчас прямо и не знал, что ответить. И я ведь действительно не пил, ну разве что изредка и совсем чуть-чуть – бокал вина, скажем. Я играл по ресторанам, где было столько возможностей, и считал, что бухать на работе – это последнее дело. Мы все так считали. В конце концов, это была наша репутация. Мы с одним товарищем так и распрощались в свое время.

Но, если уж быть откровенным до самого конца (а иначе зачем я все это рассказываю?), нельзя сказать, что я был прям такой весь из себя. Я, например, неплохо покуривал в те дни. А что, играть это не мешало. Мне казалось, что наоборот. Впрочем, ладно, это к делу особо не относится.

Пока я пребывал в сомнениях, с улицы донеслись характерные звуки подъезжающего мотоцикла: рев, хлопки, а потом все стихло.

«Вот тебе и мертвая деревенька», – подумал я. Чувствовал я себя неловко.

Елена Владимировна всплеснула руками.

– Говорила же, почует пирожки! Аж вдвоем примчались!

Я покосился в сторону окна, но видна была только задняя часть двора с уличным сортиром в дальнем углу. Повернувшись к двери, я, как мог, приготовился встречать очередных посетителей. Как-то все быстро завертелось, даже слишком быстро. Тогда я, само собой, не мог знать, что именно эти самые секунды разделяют мою жизнь на «до» и «после». Это мне только предстояло узнать и еще очень нескоро.

Самойлов что-то крякнул и смелым жестом выставил бутылку на стол: прозрачная пластиковая «полторашка» с прозрачным же содержимым. Я мысленно покривился. Самогонка, а как иначе. Кажется, во мне в очередной раз начало подниматься сожаление о своем опрометчивом решении задержаться в этом месте. На самом деле все, чего я желал и чего ожидал, это немного тишины и покоя. Ведь именно это меня соблазнило. Возможность побыть одному и, быть может, разобраться в себе самом, в своих устремлениях, в смутных планах на будущее. Теперь все это было под вопросом.

Но несколько мгновений спустя, ровных и неизбежных как сердцебиение, все перестало быть важным.

Как все работает во Вселенной? Как устроено? Я сейчас не о физике, не о Копернике или Эйнштейне, я о том, какой в этом смысл? Он действительно есть или мы только обманываем себя? Я уже говорил о судьбе, и можно сказать, что я верю в нее, поскольку все, что со мной происходило, только укрепляло эту веру, но насколько она на самом деле реальна? Может быть, нет никаких предопределений и закономерностей, и мы сами создаем их для себя, потому что именно так наши мозги и работают? Возможно, все на свете – череда случайностей, которые тянут за собой следующие случайности, и в таком вот хаотичном потоке и проходит вся твоя жизнь.

Банальные, порядком изжеванные мысли, но, если по-настоящему вдуматься, станут ли они менее пугающими от бесконечных повторений?

Даже случайности вынуждены случаться.

Она вошла.

6

Я вдруг понял, что мне действительно тяжело говорить об этом. Но я обещал себе. Я обещал.

Да ладно, что за сопли? Я затеял все это не для того, чтобы ныть. Просто мне нужно выговориться.

Итак, она вошла. Что может быть проще? Разулась (как и все мы) на крылечке, и сейчас предстала перед нами босая, в каком-то простом легком платьице до колен, похожем на халат, которое я сразу окрестил про себя деревенским. Она тоже улыбалась уголками губ, но еще в ее глазах сквозило смутное беспокойство.

– Ба, у тебя гости? – спросила она.

А теперь давайте поподробнее.

Нельзя сказать, что я онемел, но, по-сути, состояние мое было где-то близким к тому. Когда она вошла, я сначала увидел ее голые босые ноги: белые, сияющие, длинные и не такие, знаете, худые, как я привык. Потом я поднял взгляд, машинально оценив ее сочную, с широкими бедрами полногрудую фигуру (черт, никакое невзрачное платье с непритязательным геометрическим узором не могло скрыть эту грудь). В свои небольшие годы я познал уже немало женщин – самых разных, но ни одна из них не была похожа на нее. В основном всех моих женщин объединяло то, что они были городскими, усталыми от жизни, с какими-то своими заморочками, и все они были худые (иногда просто болезненно худые). Они могли быть простыми или сложными, пытаться казаться гламурными или такими и быть, но ни в одной из них не было того, что я увидел сейчас. И я не знаю, как назвать это неуловимое, что я не столько даже увидел, сколько почувствовал. Словно сама природа коснулась меня.

На неуловимую, надеюсь, секунду задержавшись на ее груди, на этой ложбине в вырезе платья, я поднял взгляд выше. Ее глаза. Есть такое понятие – «волоокая». Никогда раньше особо не задумывался над тем, что оно значит. Насколько вообще у коров красивые глаза? Но сейчас почему-то именно это слово первым выскочило в моей голове. Я смотрел в ее глаза – большущие, удлиненные, небесно-голубые, с пушистыми ресницами, и что-то необратимое происходило во мне в этот момент. Она тоже смотрела на меня с любопытством и тем самым легким беспокойством, которое я сразу заметил. У нее было круглое лицо с этаким восхитительным румянцем, и, что несколько выбивалось из образа, ее пшеничного цвета волосы были подстрижены довольно коротко, и локоны едва достигали плеч. Ну, понимаете, можно было бы ожидать какую-нибудь тяжелую косу, но нет.

Надеюсь, я не слишком откровенно пялился. Может показаться, что то была любовь с первого взгляда. Это не так, совсем не так. Любви там не было. Была страсть, но и она, видимо, разгорелась не сразу. Я просто с первого же мгновения отметил, что хочу эту девушку, причем отметил так – просто гипотетически, без каких-либо реальных планов. Как обычно, в общем, при взгляде на красивую девушку. Единственное отличие было в том, что на сей раз эта мысль упала в меня неожиданно глубоко, превращаясь в занозу. Я этого еще не понимал, но по тому, как замерло сердце, можно было кое о чем судить, во всяком случае я почувствовал себя очень необычно. Я как будто перестал видеть все вокруг, кроме нее. Это длилось бесконечно. Это длилось пару секунд.

– Здрасте, – сказала она с немного несмелой улыбкой.

«Забор покрасьте», – подумал я. Иногда ничего не могу поделать со своей реакцией, какой бы неуместной она ни была. И я волновался. Я что-то пробормотал в качестве приветствия, а потом сам себя мысленно обругал. Что со мной? Никогда ведь я не был таким. Как будто оробел перед девушкой, а ведь я сроду не испытывал подобных трудностей. Некоторые даже говорили, что я слишком много болтаю, а после признавались, что болтаю я в принципе очаровательно. Да уж.

– Здорова, малая, – поздоровался в свою очередь Самойлов (или называть его Лехой?), – здорова, Гриша.

– Прискакала, козявка, – проворчала баба Лена, но ее напускной тон никого не мог обмануть. Если бы голос можно было увидеть, он бы сиял. – Вот, Гошенька, знакомься, внучка моя, Алиска. С мужем.

Здесь чувство перспективы наконец вернулось ко мне (как к истинному художнику, ха), и я увидел, что за спиной внучки маячит невысокий тип – тот самый, надо полагать, муж. Отчего-то мысль об этом неприятно отозвалась во мне – словно я уже имел к этому какое-то отношение.

Алиса кивнула мне (и мы смотрели в глаза друг другу, и, кажется, настороженность уже покидала ее), а ее муж тем временем выступил-таки на передний план и направился в мою сторону, протягивая руку. Был он, как я уже сказал, невысок, даже немного ниже жены. Ну, скажем, если в ней было около ста семидесяти (примерно), то в нем – сто шестьдесят с копейками. Наверное, он был на несколько лет меня старше, но все равно молодой, хотя и обзавелся уже довольно заметными залысинами. А еще он выглядел каким-то худосочным, щуплым, со впалой грудью. В ту пору я и сам был худым, но по сравнению с ним мог сойти за атлета. Впрочем, это впечатление оказалось обманчивым, и я понял это по неожиданно крепкому рукопожатию. В армреслинге я бы с ним не стал состязаться.

– Гриша, – сказал он.

– Гоша, – сказал я.

Алиса почему-то хихикнула.

– На нашей улице сказали, машина какая-то в эту сторону вчера проехала, – продолжил ее муж, пожимая руку Самойлову.

«И вот поэтому вы здесь», – догадался я. Тем не менее, это был какой-то вариант светской беседы, и я не мог ее не поддержать.

– Да, думаю, это был я. Я, знаете, особо не знал, куда еду. Просто… э-э-э… фактуру присматривал. Я художник.

Сейчас я уже не чувствовал никаких угрызений совести, и ложь далась на удивление легко, словно я и сам в нее верил. Все дело в том, что мне очень хотелось произвести впечатление. На нее, на остальных мне было плевать. Я даже украдкой покосился на Алису, которая в это время подошла к бабушке, чтобы помочь с последними хлопотами по кухне.

Черт, это действительно тяжело – говорить о ней. Но я продолжу.

Мы сидели за столом, выпили по одной, потом еще по одной (я решился), вели беседы. Я понимал, что от меня ждут некой презентации, поэтому вкратце обрисовал свою биографию. Не забыл про свою маленькую ложь, вскользь упомянув, что некое издание ждет от меня набросков (и даже не покраснел), но в основном говорил правду, ибо она лучше всего обрамляет ложь. Упомянул даже о том, что играл в группе – вроде как хобби у меня такое.

– А у меня гитара есть, – обрадовался Самойлов. – Покажешь какие-нибудь новые аккорды?

– Покажу, – легко пообещал я. Сейчас, после пары стопок, он начинал мне нравиться.

– Да, – непонятно вздохнул Гриша, который с самого начала показался мне хорошим парнем, – вот же люди! А мы тут… живем. Наливай по третьей, что ли, и пойдем покурим.

– Нет, я все, – сказал я, уже чувствуя легкий шум в голове.

– Че две-то? На похоронах, что ли?

– Эй! – ткнула его в бок Алиса.

Она сидела прямо напротив меня, и я никак не мог понять, отчего мне так неспокойно. Словно что-то грызло меня изнутри. Нет, я, конечно, немного расслабился в ходе наших посиделок, но ни на секунду не забывал, что она рядом. Большая часть моего внимания была сосредоточена именно на ней, хотя я и старался не подавать вида. Алиса почти все время молчала (но мне почему-то казалось, что она та еще болтушка), иногда смеялась (ох, какой это был чистый, сильный и непринужденный смех), потому что я очень старался шутить и вообще казаться этаким рубахой-парнем – самогонка действовала. Но один вопрос она мне задала, и я отметил и запомнил, что именно она об этом спросила:

– А девушка у тебя есть?

– Нет, девушки нет. Пока что, – отвечал я, глядя ей прямо в глаза.

– Ох, уж эти бабы! – хохотнул Гриша. Он ничего не понял. – Все бы им сплетни собирать.

Баба Лена сказала:

– Ладно, давайте еще по одной, и хватит всем. Дел еще столько. Самойлов, прячь бутылку.

Гриша, как я заметил, посмотрел с некоторой тоской. Баба Лена продолжала:

– Вон у меня для Алиски какое задание. Возьмешь веник, тряпку, тазик, понятно?

Я решил вмешаться, и язык у меня, конечно, уже развязался:

– Да вы не беспокойтесь, я заплачу. Это же нормально? Мне кажется, это нормально. Только я не знаю… тысячи хватит?

– За глаза, – отвечал почему-то Самойлов. – И это нормально. А что? Это нормально. Труд должен оплачиваться, я так считаю.

Я вдруг понял, что было такого в его взгляде. Расчетливость. Он всего лишь оценивал меня с точки зрения продавца (а может, и афериста), хотя я и не знал, что за товар он собирается мне впаривать. Я посмотрел на Гришу, и он тоже выглядел довольным. Я решил, что внезапно пришедшая мне в голову идея с деньгами была действительно нормальной. Но, глянув на бабу Лену и ее внучку, я засомневался. Они обе одинаково хмурились, и в этот момент я уловил в них определенное фамильное сходство, несмотря на то, что внучка была на голову выше и весьма крупнее щуплой старушки.

– Ерунда какая, – наконец медленно произнесла Елена Владимировна. – Мы же… не за ради денег.

Мне стало неловко, и захотелось оправдаться.

– Да что вы! – воскликнул я не совсем трезво. – Я же от чистого сердца! Не смейте отказывать!

Бабушка покачала головой, как бы поражаясь нынешним меркантильным временам.

– Делайте, что хотите, – наконец смилостивилась она, отошла и вытащила из-за печки разлохмаченный веник.

На том и порешили. Грише это определенно понравилось (как я узнал позже, он, работая на ферме на частника, имел ежемесячную зарплату в десять тысяч рублей). Самойлов, Леха, кажется, немного завидовал, но улыбался и все поглядывал на меня, должно быть, что-то просчитывая в голове.

Должен заметить, что я действительно пока был при деньгах. Я уже упоминал, что мне удавалось кое-что откладывать долгое время, а тут еще и квартиру удачно пристроил. Квартирку, не бог весть какую, выделила мне в свое время администрация, но все-таки это было жилье, а цены на него сами знаете какие. Собираясь к дяде, я начал подыскивать жильцов на длительный срок и нашел подходящих – молодую (порядочную, как я запрашивал в объявлении), пока бездетную семью. Кстати, они тоже были деревенские, но подались в город и благополучно нашли в нем работу. Так что, по здешним меркам, я был почти богат. Правда, основная часть лежала на карте, но и налички сколько-то было.

Баба Лена, несмотря на то, что передвигалась с трудом, шаркая по полу шерстяными носками, умудрилась развить бурную деятельность: нагрузила всех, кого чем – кого матрасом, кого подушкой и постельным бельем, кого посудой и пирожками. «Это так, перекусить, если что. Кушать-то у меня будешь». Мне даже пожертвовали банку молока, привезенную только сегодня. Еще выделили несколько толстых свечей. «Знаю я вас, полуночников».

– Что еще? – все время задумчиво вопрошала бабушка. – Даже не знаю. Спросишь, если чего надо.

Я слабо отнекивался, с неловкостью и стыдом подозревая, что предложенная мной тысяча похожа на какую-то насмешку.

«Надо будет ее как-нибудь по-хорошему отблагодарить», – думал я.

– Ладно уж, – сказала баба Лена, – это так, на первое время. А там, глядишь, обустроишься по-хозяйски. Москва тоже не сразу строилась.

Этакой своеобразной процессией мы все двинулись к бывшему дому сестер Поляковых. Елена Владимировна снова осталась за калиткой, остальные вошли – я впереди, как истинный хозяин. Это было даже немного смешно, но в то же время шутка казалась затянувшейся.

– Я здесь в первый раз, – призналась Алиса, понизив голос и на секунду замешкавшись у входа. Потом она прошла вперед, быстро осваиваясь. – Вот, значит, как здесь. Ничего-то и нет.

Она пожала плечами словно бы с каким-то облегчением, а я продолжал украдкой бросать на нее взгляды, отчего-то злясь, и сам не понимал, чем эта смутная злость вызвана.

Сгрузили ношу и снова вышли во двор. Самойлов засобирался домой.

– Пойду до своих, – сказал он, пожимая мне руку. – Дела сами не делаются. Ты заходи ко мне запросто. С моими познакомлю, хозяйство мое посмотришь.

Я пообещал, что непременно зайду, зная, что по законам приличия этого не избежать в любом случае.

– К вечеру баньку истоплю, – сообщила баба Лена. – Гришка, пойдем воды бабушке натаскаешь.

Они неспешно удалились, и мы с Алисой остались на крылечке вдвоем. Посмотрели друг на друга. Она улыбнулась уголками губ, заставив мое сердце пропустить удар, и я вдруг понял, что меня в ней злило. Она была такая… черт, как можно быть такой? Это не просто злило, это буквально выбешивало. Потому что я хотел ее, и хотел ненормально, сумасшедше – до дрожи, до судорог. Как тут не злиться, тем более, что ничего подобного я никогда не испытывал? Помнится, с моей последней городской девушкой (у нее был проколот нос, пупок и имелась татуировка во всю спину) у меня тоже вроде как был бурный роман, но он не шел ни в какое сравнение с тем, что я испытывал сейчас. Я бы сказал, что на фоне моих теперешних чувств, он был похож на стариковские обнимашки, да и только. Вы понимаете, есть много красивых девушек, очень красивых, милых, симпатичных, да каких угодно, и у каждой, я считаю, есть своя изюминка, которая может свести кого-нибудь с ума, но то, что происходило со мной сейчас, было совершенно особенным. Не потому, что у меня, наверное, уже месяц (с тех пор, как я расстался с той подругой с китайским драконом на спине) никого не было. Это, конечно, было одной из причин, но оно не объясняло всего. Я словно бы ощутил некую вибрацию струны, которая вызвала во мне отчетливый резонанс. Не знаю, как рассказать об этом более внятно. Впрочем, повторюсь, это не было любовью, как я ее понимаю. Знаете, той единственной, всеобъемлющей и огромной. Нет. Потому что я не видел ее рядом с собой ни в одном из вариантов своего неведомого будущего. Мы были из разных миров, и это было другое. Более темное и более нетерпеливое.

Страсть разгоралась во мне, и этот огонь было уже не потушить. Я не знал, заметно ли что-либо по моему виду, и никак не мог угадать, что таится в ее спокойном, безмятежном взгляде, что тоже не способствовало моему душевному равновесию.

– Ух, дела сами не делаются, прав дядя Леша, – сказала Алиса. Она вошла в дом. Я – следом.

7

– Принеси еще воды, – сказала Алиса, выплескивая грязную воду прямо на сорняки во дворе.

Я послушно взял ведра и в очередной раз пошел, почти побежал к дому бабы Лены, вернее, к ее колодцу.

За последние пару-тройку часов мы с Алисой, кажется, нашли общий язык. Она оказалась общительной и разговорчивой еще похлеще своей бабушки. И много смеялась, потому что обаяние и остроумие я включил на полную. Конечно, мое дикое, изводящее желание никуда не пропало, и я все время поглядывал на нее с жадностью, например, когда она мыла пол, но мне удалось немного задвинуть свою страсть ради приличия и простого общения. И вот тогда пропали злость и скованность, и оказалось, что с Алисой удивительно легко. Занимаясь делом, мы беседовали как старые близкие друзья. Не таким другом я хотел ей быть, но пока наслаждался и этим. Да, мне хотелось махнуть рукой на все рамки и впиться в ее пухлые от природы губы, целовать ее румяные щеки и курносый носик, схватить ее за пышную грудь, развести ее крепкие бедра и так далее, но в целом эти побуждения глухо ворочались где-то в моей голове и почти не мешали общению.

«Не сейчас, – говорил я себе. – Иначе я все испорчу».

Выходит, у меня уже тогда имелись какие-то неоформленные планы.

В один момент мне подумалось, что это могло бы быть первым свиданием. Мы как бы притирались, как бы обнюхивали друг друга, знакомясь.

Алиса желала знать обо мне больше подробностей, чем я поведал за столом, и это с одной стороны было приятно, с другой же, мне не особенно хотелось изливать душу, тем более, я старался не забывать, что я вообще-то художник, и это делало мой рассказ донельзя фальшивым, пускай об этом знал только я. То есть, рассказывая о себе, я постоянно чувствовал некоторый дискомфорт. Ох, и дернул же меня черт ляпнуть про себя такое!

В свою очередь Алиса говорила о себе достаточно открыто и просто, и все, что касалось ее жизни, было мне, само собой, весьма интересно. Например, я узнал, что ей только девятнадцать, а замужем она уже чуть более года. «Он позвал, а я пошла». Детьми еще не обзавелись, но жили хорошо, не знаю, как там насчет любви (что-то такое в ее словах меня зацепило и даже вызвало какое-то злорадное, мрачное удовлетворение), но жили хорошо. «Гриша послушный и добрый».

Ах, да, Гриша. Был же еще Гриша.

Скажу так: кое-каких принципов у меня в ту пору не было. От слова совсем. И вообще, эта история не о благородстве, и я в ней совсем не положительный персонаж, и не ждите счастливой концовки. Все будет плохо, все будет очень плохо, и меня каждый раз трясет от воспоминаний, и я не знаю, как смогу об этом рассказать. Но я продолжу шаг за шагом, и будь что будет. Может, мне удастся освободиться в конце концов.

«Гриша тюфяк», – подумал я.

Кстати сказать, этот самый Гриша, натаскав в баню воды, сел на свой старенький, слегка убитый ИЖ Юпитер 3 с коляской и без номеров, что-то там повозился с зажиганием и благополучно отбыл восвояси, оставив молодую жену с практически незнакомцем, потому что у Гриши были неотложные дела в Князевке (кажется, ему надо было на ферму). Я удивился, но в то же время это меня взволновало. С его отъездом все стало восприниматься как-то иначе, и даже невинные разговоры приобрели легкий оттенок двусмысленности. По крайней мере мне так казалось. А перед этим, когда Гриша зашел попрощаться, а Алиса спокойно махнула рукой и сообщила, что придет вечером, я отвел его в сторонку и вручил несчастную, чуть помятую тысячу. Он принял ее с серьезным видом, а потом заулыбался, хлопнул меня по плечу и удалился в явно хорошем настроении. Немногим ранее я, испытывая почему-то некоторое стеснение, попытался отдать эти деньги Алисе, а она задумчиво посмотрела на меня, покачала головой и сказала:

– Лучше мужу отдай. – Она склонила голову, будто к чему-то прислушиваясь. – Да, пусть лучше у него будут, он обрадуется.

Снова задумалась, глядя на меня, словно я ее о чем-то спрашивал.

– Все нормально, он без спроса не пропьет. Вообще, он хозяйственный.

И еще раз задумалась.

– Сто рублей разрешу потратить, так и быть.

И поэтому щуплый Гриша ушел довольный, а я, пряча усмешку, вернулся в дом.

Я перелил воду из колодезного ведра, нервничая, что вынужден находиться так далеко от Алисы, и тут увидел ее бабушку, которая показалась из-за дома со своим неизменным батожком.

– Как там у вас? – спросила она.

– Полным ходом, – беспечно отвечал я.

– Вот и ладно. Банька топится. Приходите ужо.

Мне вдруг вообразилась настолько интересная картина, что по телу пробежали мурашки. Стараясь ничем себя не выдать, я только кивнул, подхватил ведра и помчался обратно.

«Успокойся нахрен, – твердил я себе, пересекая тени от могучих берез. – Будь реалистом.»

Но очень уж заманчивой оказалась фантазия. Бабушка провожает нас в баню, и мы заходим туда вдвоем… такие, мол, у нас в деревне традиции. Да блин, ерунда все это, херня, причем очень детская.

– Ты чего такой? – подняла голову Алиса, улыбаясь и обращаясь ко мне, как к хорошему другу.

– Запыхался малость, – сказал я, совладав с голосом.

Она распрямила спину, уперлась руками в поясницу, демонстрируя грудь, туго натянувшую платье.

– Там… баня… – и голос мой заметно сел.

– Хорошо, – отозвалась Алиса, не обратив или сделав вид, что не обратила внимания. – Вечереет уже. Сегодня не закончу. Слушай, давай я еще завтра приду, окна помою и что там останется. С утра дел много… после обеда, хорошо?

Мое сердце буквально воспарило при этих словах.

– Завтра будет отдельная плата, – сказал я с какой-то барской наглостью.

Алиса нахмурилась.

– Зачем это?

– Не спорь. Ты и так очень много сделала сегодня.

Она огляделась, как бы оценивая свой труд.

– Ладно уж. Гришке скажу.

– Обязательно скажи. Порадуй мужа, – сказал я с ухмылкой.

Эти язвительные, плохие, как я тут же понял, слова сорвались с моего языка совершенно невольно, и я сразу же о них пожалел. Алиса глянула на меня с подозрением, но, к счастью, быстро отвлеклась, видимо, о чем-то вспомнив.

– У меня же занавески на окна есть! Не новые, но они хорошие. Я их постирала, а потом убрала. Завтра принесу.

«Что угодно, – думал я, – главное, что завтра мы снова будем вместе. Надеюсь, Гриша не увяжется следом. А может быть, завтра…».

– Повесим на окна, и дом совсем жилым станет, – продолжала Алиса немного, как мне показалось, мечтательно. – Может, домовой вернется. А-то пусто здесь.

Последнюю фразу я совершенно проигнорировал, сочтя какой-то деревенской шуткой. Я только потом узнал, насколько серьезно она относится ко всяким таким сказочным вещам. И да, домовой ведь действительно пришел (ха-ха); это случилось через несколько дней, и поэтому расскажу я об этом позже.

Алиса как будто встрепенулась.

– Хорошо, сейчас здесь домою, и хватит. Одно ведро оставь, в рукомойник нальешь, я его почистила. Ты же помыл ведра? Еще двор надо в порядок привести, он у Поляковых, – она бросила осторожный взгляд куда-то в сторону спальни, – сколько себя помню, весь заросший был. Но этим сам займешься.

Я улыбался как дурак. Мне нравилась ее уверенная хватка.

8

Солнце уже давно медленно, по-летнему, скатывалось к горизонту, когда мы пошли в баню. Ну как «мы». Первыми пошли бабушка с внучкой, а я сидел на лавочке возле крыльца. В душе я прекрасно понимал, что так будет, но все равно испытал нечто вроде смутного, приправленного иронией сожаления. Теперь все, что мне оставалось, это наблюдать за глупыми перемещениями кур по двору. Может, не такими уж глупыми. Петух, находя что-нибудь в низенькой как ковровое покрытие траве, поднимал голову, вращая безумным глазом, и тут же к нему мчались курочки и набрасывались на добычу. Сам он, кажется, ничего и не ел.

«Держись, братан, тебе это зачтется», – думал я с усмешкой. На моих глазах он уже по-быстренькому оприходовал парочку своих подруг. Впору позавидовать.

Самогонка давно выветрилась, но во рту остался неприятный осадок. Я пару раз подходил к колодцу и пил прямо из ведра. А потом снова садился на лавочку. Рядом со мной лежало полотенце, под ним прятались чистые трусы и кое-какое «мыльно-рыльное». Все это я откопал среди своих вещей в машине (естественно, я поехал к дяде, собрав, как говорится, чемоданы), но кто мог знать, что оно понадобится мне так скоро и при таких обстоятельствах? Все, что сейчас происходило, вообще казалось удивительным, и почти не верилось, что я в этом участвую. Пока я терпеливо ждал на лавке, в мире и в мыслях наступила некая пауза, и я воистину поразился окружившей меня невероятности.

Алиса вышла из бани. Обернутая в полотенце, невозможно длинноногая, раскрасневшаяся, вся из плавных, мучительно манящих линий, и мое сердце в очередной раз неистово заметалось в груди.

– Ой, хорошо-то как! – сказала она. Губы таили улыбку, как будто призывая оценить ее натуральную, ничем не приукрашенную красоту. Или мне просто так казалось. –Бабушка сейчас выйдет, а потом твоя очередь. Там не сильно натоплено, но ты можешь поддать пару. Горячая вода в бочке, холодная в ванне. Веник я запарила. Грязные вещи брось на полу в предбаннике, я завтра постираю.

«Ох, нет», – подумал я.

Из-за дома послышались вздохи и шарканье.

– Все, иди, – кивнула Алиса, и вдруг порывистым, но легчайшим движением коснулась пальцами моей руки.

«Пронзило разрядом», – говорят в таких случаях, и с этим действительно не поспоришь. Я вскинул голову, и на какую-то волшебную секунду мне показалось, что взгляд Алисы совершенно по-особенному – непостижимо и загадочно – сияет в свете уходящего дня.

Что это было? Может быть, только мое воображение. В течении дня я не замечал какого-то особенного кокетства и знаков с ее стороны. То, что я мог бы, сильно польстив себе, принять за неявный флирт, возможно, было простой общительностью. Все, что я мог сказать, это то, что, кажется, она чувствовала себя довольно свободно и легко в этом самом общении со мной, но это ведь ничего не значило. Хотя, при желании, могло сойти за хиленькое, но достижение. Однако по пути в баню, разминувшись с бабушкой, которую машинально поздравил с легким паром, я не переставал спрашивать себя: «Что это было?».

Банька пряталась за домом и была очень маленькой, почти игрушечной, какой-то милой и опрятной на вид. И белой. Не в смысле «белой» или «черной», а в смысле, что бревна, из которых она была сложена, были побелены снаружи. В крохотном предбаннике на лавке в алюминиевой плошке горела толстая свеча. Я разделся и вошел в парилку. Здесь имелось окно на дальней стене – совершенно прозрачное, но вечерний свет уже довольно слабо проникал сквозь него. Я все же разглядел в полумраке оцинкованную ванну с ручками на полу, в которой плавал ковшик, а на полке перевернутый тазик и еще один, в котором запаривался веник. Я думал о голой Алисе. Потом, так сказать, взял себя в руки и усмехнулся.

– Чего уж там, помоемся в одного, – произнес я вслух.

Смешал в тазике воды из ванны и вмурованной в печку бочки, немного подумал и плеснул полковшика на печь. Забрался на полок.

Что называется, я вошел во вкус. Даже попарился. В бане я задержался где-то на полчаса или минут на сорок. Поменял трусы, но залез в прежние джинсы и футболку. Они были еще чистые, правда. Трусы засунул в карман. Стирать она собралась, еще чего.

Когда я вышел, уже почти совсем стемнело. Отсюда, из-за дома, был виден огород, а за ним дикий луг, а еще дальше темный лес, над которым на горизонте красивым, величественным алым светом пылало небо. Распаренный, красный, умиротворенный, я прошлепал на двор. Кур уже не было. Из сараюшки доносилось негромкое квохтанье. На крыльцо вышла баба Лена.

– С мокрой жопой, – сказала она. – Пошли ужинать, чай пить.

Скинув кеды на крыльце, я последовал за ней.

И там…

– А где Алиса? – спросил я со внезапной тревогой.

– Ускакала Алиска. Стадо надо встречать, корову доить. Столько дел еще.

– Но я же… – я дернулся, – я же на машине.

– Куда ж ты собрался-то? Она уж дома поди. Резвая у меня Алиска, резвая. Кобыла.

Я проклял себя самыми последними словами. «Попариться он решил, дебил!». Почему-то именно сейчас со всей ясностью осозналось, что у нее есть своя жизнь, свой дом, Гриша этот наконец, и она не будет меня ждать. И все, что я начал лелеять и строить в своей голове в отношении нее, я себе просто выдумал. Нереальные воздушные замки. А реальность вот она. Глупо так.

Мы сели ужинать. О чем-то говорили, но я почти не вникал в подробности, донельзя расстроенный. Потом я почувствовал, что бабушка, кажется, притомилась.

– Пойду я, – сказал я, вставая.

– Да, иди, – согласилась баба Лена. – Бабушка тоже спать ляжет. Ты не бойся. На новом месте трудно бывает с непривычки, но ты не бойся. У нас все спокойно.

– Я не боюсь, – улыбнулся я. – И спасибо вам за все.

– Да ладно тебе «спасибо»! Ты же теперь… вроде как свой. Вот, как проснешься, прибегай завтракать. Я-то сама завсегда рано встаю, так что не стесняйся, не разбудишь.

Она помолчала секунду, и что-то такое появилось в ее взгляде.

– А хорошо, что ты… вишь, как деревня-то сразу… жизнь…