Олег. Путь к себе книга вторая

Глава 1

Распятое солнце медленно стекало за купол собора, вот и ещё один прожитый день уходил за горизонт. «Завтра будет ветрено. Конец бабьему лету. Да и пора уже: целая неделя тепла и солнца для конца октября – редкое везенье». Я стоял у окна спальни настоятеля Богоявленского монастыря и смотрел на закат, на горы вокруг обители. На склонах местами ещё пестрели жёлто-коричневые заплаты умирающей листвы, но осень безжалостно срывала их, и обнажённые деревья печально качались на ветру, словно пустые вешалки.

Прошло два месяца с того дня, когда отец Окимий, умирая, взял с меня клятву продолжить дело его жизни. И теперь я учёный–астрофизик, волей судьбы заброшенный в уральскую обитель, стал её настоятелем.

Душно. В монастыре рано протопили на ночь – готовятся к собору. Я приоткрыл окно, и ветер ворвался в комнату. Я глубоко вздохнул и почувствовал, как вместе со свежестью, грудь наполняет радость: «Пора! Пришло время сорвать лохмотья предубеждений. Они опутали веру, как мёртвые листья – живые деревья. Об этом мечтал отец Окимий, но не смог, не успел. А я смогу! И сегодня, на моём первом соборе. Главное – найти нужные слова, – я потёр лоб, сосредотачиваясь, но что-то мешало, отвлекало, какой-то звук. – Что это? Поёт кто? Молится?».

Я выглянул во двор. Взгляд скользнул по соборной площади. Там перед ступенями в храм, собралась толпа, и именно оттуда доносился тонкий мерный голос. Слов я не разобрал, но понял, что это молитва. Вдруг я расслышал звук хлёсткого удара, потом ещё и ещё. Толпа отхлынула, и в центре неё я увидел мужчину. Он стоял на коленях, двумя руками сжимал плётку и методично бил себя по обнажённой спине.

Увиденное настолько поразило меня, что я оцепенел.

– Это что ж такое?!– я опомнился и бросился к дверям.

Люди на площади так увлеклись происходящим, что ни обратили на меня никакого внимания.

– Пропустите, дайте пройти, – расталкивая их, я протиснулся вперёд и замер.

Спина несчастного была располосована в кровь. Вот он размахнулся, удар, а за ним тихий стон. И столько в нём было муки, что его не заглушила громкая молитва, которую читал высокий худой монах в чёрной до пят одежде, склонившись над книгой.

– Прекратите немедленно!

Истязаемый вздрогнул, покачнулся и, чтобы не упасть, опёрся на выставленные вперёд руки.

Читающий молитву монах поднял голову, и я узнал Фисту – постоянного спутника моего заместителя Фивия.

– Что здесь происходит?

Все молчали, опустив головы.

– Брат Фиста, что здесь происходит? – повторил я, повысив голос.

Фиста закрыл молитвенник и поклонился:

– Брат Олаф, брат Егорий несёт наказание.

– Какое наказание? За что? Кто наказал? Что это за наказание такое – в кровь избивать человека! – возмутился я.

– После исповеди на брата Егория снизошло раскаяние в грехах своих, и он пожелал их искупить. Мы только исполняем его волю.

– И, конечно, исповедовал брат Фивий?

Фиста недовольно поджал губы, но промолчал.

Я подошёл к избитому монаху и заглянул ему в лицо. Он с трудом опирался на руки, чтобы не упасть, русые волосы прилипли ко лбу. Он посмотрел на меня, и я увидел в его глазах слёзы. Холод сжал душу: молодой совсем, лет двадцать от силы.

Я не знал, что и сказать.

– Зачем вы…, – только и мог произнести.

Он облизнул сухие потрескавшиеся губы, и рот его болезненно скривился. Опираясь на одну руку, второй взмахнул плетью и ударил себя по спине. Лицо его исказилось, но он не вскрикнул.

– Прекратите немедленно! – я выхватил плеть из его руки.

Монах качнулся и, не удержав равновесие, повалился лицом в землю.

Я обернулся к толпе:

– Помогите! Немедленно отнесите его больницу.

Монахи бросились к нему.

Фиста наклонился к мешку у его ног и достал оттуда чем-то пропитанную, резко пахнущую тряпицу, набросил её на спину избитого монаха.

Тот закричал.

– Ничего, ничего, – послышался шёпот, – сейчас полегчает.

Парня подняли и понесли.

Фиста исподлобья посмотрел им вслед, потом глянул на меня и тихо сказал:

– Негоже так-то. Раскаяние человека должно быть полным. Нехорошо мешать.

– А если человек от раскаяния руки на себя наложит, вы тоже будете рядом стоять и молитву читать?

Он зыркнул на меня:

– На всё Божья воля. По Уставу монах вправе сам избрать для себя покаяние. А наше дело – помочь укрепить его дух.

– Укрепить дух? Чем же? Истязанием? – У меня перехватило дыхание от возмущения. – В нашем монастыре я запрещаю физические истязания. Слышите? И передайте приказ брату Фивию. Понятно?

– Понятно, – Фиста поклонился. – Дозволите идти?

Я кивнул.

Перед уходом он потянулся было к моей руке за благословением, но я повернулся и пошёл вслед за монахами, уносящими парня.

Его осторожно, ничком положили на телегу, которая оказалась рядом. Видимо, ожидала окончания экзекуции, чтобы отвести в больницу, и я только приблизил этот момент. Один из монахов взялся за поводья, другой сел рядом с избитым, и телега покатила к мосту.

По браслету я связался с врачом монастырской больнички.

– Привет, Харитон.

– Здорово!

– Как ты? Больных много сегодня?

– Ну, как тебе сказать. Осень как-никак. В основном амбулаторные с вирусными, да в больничке двое с воспалением лёгких – так, ерунда. А ты чего вдруг интересуешься?

– Да тут к тебе одного самоистязанца повезли.

– Кого, кого? Какого такого самоистязанца?

– Да монах решил себя забить до смерти, в грехах покаяться.

– Правда? Так уж и до смерти, – хмыкнул Харитон. – Вряд ли такое возможно.

– Ну, до смерти не до смерти, но спину располосовал себе знатно. К тебе сейчас его везут.

– Пусть везут. Ты что хочешь, чтобы я его добил? – засмеялся Харитон, – Тебе самому неохота возиться?

– Хватит балагурить, – невольно улыбнулся я, – позвони мне потом, как у парня дела, серьёзно ли. Совсем молодой парнишка. Ну, в общем, ты понял.

– Хорошо. Позвоню. Сам-то как? Готов?

– Да готов,– отмахнулся я. – Всё. Отключаюсь. Час остался.

– Ну, давай удачи! Не тушуйся там.

– Ладно.

Глава 2

Я вернулся к себе. Вечером я, как настоятель монастыря, должен буду провести свой первый собор. Готов ли я? Я не думал об этом. Что значит: готов, не готов? Не в этом дело! Главное, могу ли я сделать то, в чём поклялся отцу Окимию перед его смертью, что стало для меня не просто клятвой, а смыслом жизни, как и для него.

Сейчас важно не отпугнуть людей новизной, убедить в её необходимости. И не просто убедить. Нужно, чтобы каждый не только захотел принять нашу с отцом Окимием идею о новом духовном сообществе, но и с готовностью взялся за её воплощение.

Конечно, можно разрушить привычные устои обители одним махом, в приказном порядке. А дальше что? С кем строить новое? С этими же людьми. Других нет, и не будет. И ничего не получится. Нельзя создавать общество, основанное на духовном единении людей, на приказах.

И первое, с чего надо начать, так это с себя. Я должен стать своим, мне должны поверить, увидеть и признать во мне настоятеля. Задача первая – выглядеть так, как монахи привыкли видеть своего настоятеля.

Я подошёл к большому, всю стену спальни, платяному шкафу, где хранилась одежда отца Окимия. Дверца, тихо скрипнув, открылась, и я растерянно замер: сколько тут всего… В обсерватории он был всегда в рясе: в ней работал и в кабинете, и в обсерватории, – а тут! Я понятие не имел, как он одевался на собор. Что же я надеть? Наверное, что-то торжественное, подобающее случаю. Я достал тёмно-красное одеяние и такое же, только чёрное с вышитым золотом крестом на груди, и разложил их на постели. Да и размер… Хотя мы с отцом Окимием одной конституции, да и роста почти одного, да и для широкого покроя монастырской одежды это не так принципиально.

– Молитвами святых брат наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, – произнёс тихий голос за дверью.

Я вздрогнул. Быстро подошёл и открыл её.

За дверью стояли два старца. Внешне они были очень похожи: оба седовласые, небольшого роста и тщедушные. Но стоило приглядеться, как в глаза бросалось их резкое различие.

Один из них, отец Ануфрий – духовник монастыря – маленький, худенький, согбенный под тяжестью лет старец с белой, как лунь, бородой в пояс и сросшимися с нею усами. Большие натруженные кисти его рук, с набухшими синими венами, опирались на посох. Глаза же синие, добрые и лучистые, как у ребёнка, ласково улыбались. Он щурился, но не насмешливо: в последнее время зрение стало сильно подводить его. Наш доктор Харитон жаловался мне, что никак не может отправить его в Элизиум на лечение. Да и от меня отец Ануфрий отмахивался, когда я пытался завести речь о его зрении.

Второй – дед Анисим – тоже маленький и худой. Он ухмылялся в окладистую пегую бородёнку, которая топорщилась встрёпанным веником. На его носу поблёскивали допотопные очки, съехавшие на самый кончик. Выпятив худую грудь, он всем своим видом показывал независимость и превосходство, а в искоса бросаемых на меня взглядах явно читалась неприязнь. Оно и немудрено, если вспомнить всё, что между нами было.

– Здравствуйте! Проходите, пожалуйста, – сказал я и посторонился.

– Здравствуй, Олаф! – ответил отец Ануфрий и прошёл в комнату.

– Надо говорить: «Аминь», а не кидаться к дверям, – не здороваясь, недовольно проворчал дед Анисим и вошёл в комнату вслед за отцом Ануфрием.

– Как сам? – спросил отец Ануфрий и посмотрел на приготовленный наряд. – Готовишься?

Я кивнул.

Он отечески похлопал меня по плечу.

– Садитесь, пожалуйста.

Отец Ануфрий прошёл к креслу и сел, а дед Анисим даже не обернулся. Как вошёл в комнату, сунулся в шкаф с одеждой, так и рылся там. И что он там потерял?

– Я что хотел, – отец Ануфрий огладил бороду, – брат Олаф, хотя ты и удостоен высокой чести быть настоятелем нашего монастыря, но опыта монастырской жизни у тебя пока немного.

От шкафа донеслось недовольное фырканье деда Анисима. Отец Ануфрий посмотрел в его сторону и продолжал:

– Тебе нужен помощник, который хорошо знает все тонкости монашеского быта настоятеля и может подсказать, как вести себя по нашим традициям.

Я озадаченно сел напротив отца Ануфрия.

– Да, я понимаю. Вы правы, отец Ануфрий. Даже теперь, до вашего прихода, я раздумывал, что нужно надеть на собор. Практических навыков монашества у меня мало, а тем более настоятельства.

– Вот, вот – улыбнулся отец Ануфрий, – вот я и привёл тебе помощника.

– Помощника? – я удивлённо оглянулся на деда Анисима. – Отец Ануфрий, вы серьёзно? И дед Анисим согласен?

Дед Анисим исподлобья глянул на меня.

– Простите, дед Анисим, но вы же меня терпеть не можете! Разве забыли, как хотели сжечь завещание отца Окимия, в котором он завещал мне стать его преемником? Вы же делали всё возможное, чтобы этого не случилось. А теперь что? Хотите мне помогать?

Дед Анисим воробьём подскочил ко мне.

– А и да! Я против, чтоб всякие, разные, мимо проходящие управляли монастырём! Но! – он поднял палец вверх. – А раз так случилось. Так что ж. Я при должности, и никто не отменял. Я, как был помощником настоятеля, так им посейчас и числюсь.

– Да не вопрос! Давайте я отзову вас с должности.

Дед Анисим насупился и засопел.

Отец Ануфрий поднялся:

– А на каком основании? – строго спросил он. – Брат Анисим добросовестно, не щадя себя и, не жалея времени своего, помогал отцу Окимию. Был с ним рядом до последнего вздоха. Он отлично справлялся со своими обязанностями с того самого дня, как стал поселенцем и поступил на службу к настоятелю. Он всю жизнь в этой должности, и я, как духовник нашего монастыря, не вижу возможным и нужным что-то менять в его жизни.

– Но, насколько мне известно, большую часть времени до болезни отца Окимия, дед Анисим служил вахтёром в обсерватории.

– Каким таким вахтёром! – дед Анисим выпятил колесом худую грудь. – Я всегда был при отце Окимия! Тут всегда. Рядом. Вдруг надобность какая!

– Отец Окимий много лет был настоятелем, – ответил отец Ануфрий, – и знал правила монастырской жизни лучше кого-либо. Потому в последние годы нуждался в помощнике, только когда был болен.

– Но, может быть, он сам не захочет быть моим помощником? – я с надеждой посмотрел на деда Анисима.

– Я человек достойный, верующий, а не мормышка какая-нить. Где поставлен, знать там и быть должон.

Отец Ануфрий улыбнулся:

– Вот и славно. Значит, Олаф, принимай помощника.

Я поражённо молчал. Отец Ануфрий направился к выходу. Около двери обернулся и перекрестил нас:

– Храни вас Господь. Скоро собор. Пойду готовиться, – и вышел.

Я повернулся к деду Анисиму. Тот, прищурившись, смотрел на меня.

– Дед Анисим, ну вот тебе-то, зачем нужно быть моим помощником?

– А я и не твой помощник, я помощник настоятеля! Должность у меня такая и я ею горжусь. Понял? А какой из тебя, Линза1, настоятель мы ещё посмотрим. Ага?

– Ага, ага, – усмехнулся я. И подумал: «Должно быть, его Фивий прислал шпионить за мной. Пусть себе. Мне он не мешает. Тем более отец Ануфрий почему-то считает, что так и должно быть. Хотя его можно понять».

Дед Анисим отвернулся и вновь принялся перебирать одежду в шкафу. Я ждал. Наконец, он вытащил белоснежную ризу, ворот, рукава и грудь которой украшали золотые узоры. Бережно положил её на кровать.

– Вот это надоть одевать. А то, что ты достал, не к месту. Понял?

Я кивнул.

Дед Анисим осторожно взял с кровати, выбранную мною одежду и аккуратно повесил её в шкаф. Затем взял стул и потащил его к верхним антресолям. Кряхтя, забрался на него и открыл дверцу верхнего шкафчика.

– Поди сюды, – позвал меня.

Я подошёл.

– Во! Держи клобук2, – он нахлобучил мне его на голову.

Я ничего не ответил. Отошёл к столу, снял и положил.

– Куды! Куды на стол кладёшь?! Вот нехристь! – он так взвизгнул, что я машинально схватил клобук со стола.

– Ну что ты визжишь, дед Анисим? Ты это мне брось, а то вмиг уволю с должности, – пригрозил я.

Дед притих, только недовольно насупился.

– А кто головной убор на стол кладёт? Приметы не знаешь? Клобук на столе – к ссорам и разладу в доме. На собор собираешься, важные вопросы решать, а такое вытворяешь, – забубнил он.

– Предрассудки всё это!

– Тебе все предрассудки! Может, тебе и вера предрассудки?

Я ничего не ответил вздорному старику, чего зря спорить. Времени было мало, надо собираться. Быстро облачился в соборную одежду. Надел клобук. И повернулся к деду Анисиму.

– Ну, как? Нормально?

Он хлопотливо забегал вокруг меня, что-то поправляя:

– Вот. Теперяча хорошо. Да, – и прищурил один глаз, – ну-кась покрутись!

Мне стало смешно, но я повернулся.

– Хорошо. Готов?

Я улыбнулся.

– И не лыбся! Посурьезнее лицо-то сделай! Сам брат Климентий, я слыхал, будет!

– Дед Анисим! Выбирай выражения! – рассердился я.

Он крякнул:

– А что я такое сказал-то?

– Всё, мне пора, – прекратил я спор.

– Ну, коли пора, так пошли.

– Куда пошли?!

– Как куды? В залу.

– А ты зачем? Жди меня здесь.

– Как это здесь, – подскочил на месте Анисим. – Я здесь, а ты там нагородишь без меня невесть чего? Нет уж. Моё место рядом. Так что я от тебя не отстану! И отец Ануфрий наказал везде помогать.

Я растерялся. Быть постоянно с дедом Анисимом не входило в мои планы. А уж тем более сейчас, на соборе. У него же никакого уважения ко мне. Ещё ляпнет что-нибудь.

Старик словно прочитал мои мысли:

– Да не конфузься, я при посторонних себя блюду. Ты меня и не заметишь, а если что, я тихонько на ухо шепну. Тебе же лучше, Линза!

– И прекрати называть меня Линзой, – сурово сказал я.

Дед Анисим хмыкнул.

Ладно, надо идти. Я посмотрел на браслет, до начала собора оставалось двадцать минут. А через пять минут выйдет на связь брат Климентий. Что-то решил Святейший Синод?

– Пора, – сказал я.

Дед Анисим кивнул, кинулся к нише, где хранился настоятельский жезл, и торжественно вручил его мне, потом засеменил к двери, открыл её и посторонился, пропуская меня вперёд.

Конференц-зал или как в монастыре его назвали соборный зал, находился в том же здании, что и покои настоятеля, от них в зал вёл длинный, узкий коридор. Одна сторона его была глухая, а другую прорезали узкие высокие окна, за которыми виднелась широкая дорога, убегающая через монастырский мост надо рвом в горы. Слева от дороги чернели убранные поля, дальние края которых тонули во мгле надвигающейся ночи, а справа за белой стеной, опоясывающей монастырь, до самого подножья гор жались друг к другу дома поселенцев.

Коридор привёл нас к массивной дубовой двери. Тут же вдоль стен справа и слева стояли простые деревянные скамьи.

– Зачем тут скамейки-то, дед Анисим?

– Как зачем? Приёма, чтоб ждать. Мало ли у кого какое дело к настоятелю.

На двери в рамочке на чёрном фоне золотыми буквами было написано: Соборный зал Богоявленского уральского монастыря. Приём настоятеля монастыря по четвергам с 15:00 до 18:00 строго по записи».

– Ясно, – буркнул я и подумал: «Ещё забота».

Я взялся за ручку двери, но остановился и обернулся к деду.

– А что, дед Анисим, отец Окимий сам всех принимал или ему заместитель помогал?

Дед Анисим замялся, видно было, что ответ ему был не по душе, но всё-таки сказал:

– Конечно, и помощник может управиться. Тока человеку-то приятно внимание и забота настоятеля, а не кого-то там.

– Кого-то там? – хмыкнул я. – С каких это пор ты стал так пренебрежителен к брату Фивию? Помнится, он твой первый друг.

У деда Анисима покраснел лоб и кончик носа, он открыл было рот, чтобы ответить, но ничего не сказал и отвернулся.

– Пошли, – я открыл дверь, переступил порог и оглянулся.

– Куды пошли-та? – опешил тот. – Ты ступай, а мне не по сану на соборе-то быть. Я тут на скамье посижу.

– Ну вот, а хотел подсказывать мне, если, что не так, – улыбнулся я и хотел уже прикрыть дверь.

– Погодь! – подскочил дед.

Он заворотил широкую рубаху и полез в карман брюк. Достал маленькую чёрную клипсу и протянул её мне.

– Во! На! Чуть не забыл. Отец Ануфрий дал. Ты поглянь, там чтой-то сделать надоть. И на ухо цепляй. Тогда я всё услышу, а ежели что, подскажу. Понял?

Я взял клипсу и узнал в ней прибор дистанционного преобразователя звука «Ухо», кнопка активатора на ней уже горела.

– Похоже, отец Ануфрий её уже подключил к твоему браслету.

– Подключил, подключил, – закивал дед Анисим, – себе цепляй и заработает.

– Ну, хорошо, – сказал я, прилаживая «Ухо», – оброс я тут у вас, так что за волосами не видно будет. А про себя подумал: «Вряд ли что секретное на соборе будет. Фивий же тут. Да и потом, всегда отключить можно».

Дед уселся на скамью, а я вошёл в зал.

***

Соборная была просторным прямоугольным залом шагов десять в длину и шесть в ширину. В центре матово поблёскивал гранями полуметровый куб-проектор, стоящий на металлической треноге.

Напротив входа на глухой белой стене был изображён Иисус Христос на горе Фавор в момент его преображения. Под ним на деревянном помосте стояло кресло с высокой резной спинкой и широкими подлокотниками3. Справа от кресла расположился низкий столик для бумаг, слева – табурет, видимо, для просителей. Стены по обеим сторонам зала прорезали узкие высокие окна с разноцветными витражными стёклами. В простенках между ними висели картины на библейские сюжеты, нарисованные, как мне рассказывали, Серафимом – монастырским художником, под началом которого работала наша иконописная мастерская. Вдоль стен стояли широкие лавки. И столик, и табурет, и лавки были обиты бордовым бархатом.

В углах зала – канделябры. В каждом из них по четыре толстые свечи. И хотя солнце ещё не окончательно скрылось за горами, свечи уже горели. Холодные солнечные лучи заходящего осеннего солнца, проникали через витражи правой стены и, согретые тёплым пламенем свечей, наполняли зал мягким живым светом.

Я подошёл к проектору и включил его. В правом нижнем углу каждой из его граней приветливо загорелся зелёный огонёк.

Дверь тихо скрипнула, и показалась физиономия деда Анисима.

– Чего тебе?

Он не ответил, только закивал головой на кресло.

– А то я не соображу! – в сердцах буркнул я.

Дед хмыкнул и прикрыл дверь.

Я прошёл на возвышение, прислонил настоятельский жезл к стене и сел в кресло. Поёрзал, устраиваясь, сидеть было непривычно жёстко и неудобно, но делать нечего, потерплю. Браслет показывал уже без пятнадцати пять.

«Пора», – только успел подумать я, как тёмное окно проектора посветлело, на нём мелькнула картинка чужой комнаты, и я увидел строгие светлые карие глаза брат Климентия. Встретившись со мной взглядом, он улыбнулся, и глубокие продольные морщины на его щеках смягчились, спрятались в густую чёрную бороду.

– Здравствуй, брат Олаф! Рад тебя видеть в добром здравии.

– Здравствуйте, брат Климентий, спасибо. Как ваше здоровье?

– Слава Богу!

– Надеюсь, у вас добрые вести? – спросил я и провёл рукой по волосам: незаметно отключил преобразователь звука. Не к чему деду слушать наш разговор.

Брат Климентий смотрел на меня какое-то время, наконец, сказал:

– Ты знаешь, Олаф, я всегда поддерживал отца Окимия, а теперь поддерживаю и тебя в научных исследованиях. Я так же, как и вы, считаю единственно верным в познании Бога – научный подход, как это и не странно звучит для большинства моих собратьев. И я рад, что уже при моей жизни это стало возможным. Да… Всё меняется. Мы уже можем увидеть мысль, пытаемся объяснить её природу, пусть пока только в лабораториях. И не только мысль. Человек всегда стремился понять и объяснить непостижимое.

Он задумался.

Мне не терпелось узнать о принятом решении, и я тихо кашлянул, напоминая о себе.

Он очнулся и заговорил:

– Конечно, церковь не может отрицать очевидного. Месяц назад Департамент религиозного согласия созывал Всемирный конфессиональный собор. На нём я представил информацию о вашем открытии. Ну, что сказать…, – брат Климентий потёр лоб, – сказать, что все были потрясены, значит, ничего не сказать. И потрясены не столь вашими с отцом Окимием научными выводами о божественном, о грядущем конце света. В конце концов, это не новость, ибо о нём мы читаем в Библии. Потрясены тем, что вы научно обосновываете не только скорое наступление апокалипсиса, но и саму возможность его избежать! Сознательное повышение человечеством своей духовности и глобальное повышение вибрационного поля Земли? Как такое возможно? Как вообще можно избежать апокалипсис, который предсказан священной Библией и не только ею! Конечно, собор не принял никакого решения. В резолюции мы зафиксировали необходимость обдумать сложившуюся ситуацию, и передать результаты ваших научных исследований светским учёным. Вопрос касается всех, и мы не можем это скрывать, – он откинулся на спинку и выжидающе посмотрел на меня.

Что я мог сказать? Получается, пока всё остаётся по-старому. И сколько продлится это «пока» неясно. Я уж хотел прервать молчание и спросить, могу ли я вообще продолжать мою научную работу в монастыре. Как вдруг брат Климентий улыбнулся и сказал:

– Знаешь, я рад, что не было ни одного представителя конфессии, который бы не посчитал необходимым изучить ваши с отцом Окимием научные исследования и учесть их в регалиях своего учения. Главное – все сошлись в одном: Бог един, неизменен и непостижим; окружающий человека мир и сам человек меняются, и в каждое время людям открывается та грань Божественного, которую они способны понять. Потому, чтобы вести людей к Богу, религия должна не только быть понятной современному человеку, говорить с ним на одном языке, но и открывать людям те новые грани Божественного, которые сегодня становятся доступны человечеству, – он тяжело вздохнул и помолчал. – Но согласись, слаб человек. Много искушений на его пути. Редко кто может сам их одолеть. Кому-то нужна жёсткая дисциплина, чтобы не скатиться на самое дно, и почти всем дружеское напутствие, поддержка. – Брат Климентий прямо взглянул мне в глаза – Страшный разрыв между светскими людьми и воцерковленными происходит не оттого, что светский человек не верующий. Нет! Не может человек не верить вообще ничему. Это противоестественно его душе. А потому что не нашлось на его пути того умного, чуткого, который бы помог открыть человеку своё сердце Богу, тому, во что он неосознанно верит. Все наши святые отцы и монахи так погрузились в личное созерцание Божественного, что для них отрадой стало удаляться в монастыри и храмы подальше от светских людей и там взаперти от мира лелеять веру свою, радуясь собственному безгрешию и уповая на личное спасение и приближение к Всевышнему. Но истинно ли они несут слово Бога людям? Разве что терпят присутствие их на своих службах. А не есть ли это наш смертный грех? – брат Климентий встал и принялся взволнованно расхаживать по комнате.

Я поражённо молчал.

Он остановился и повернулся ко мне:

– Так дальше продолжаться не может. Всё. Потому и время наше подходит к концу, – он устало потёр ладонями лицо. – Конечно. Мы приняли Декларацию Сотрудничества и установили законы современного общежития. Но чего мы добились? В духовном плане ничего, ну или очень, очень мало! Да, мы провозгласили экономическую социальную справедливость. Это, несомненно, очень важно для своей поры, – он замолчал и снова сел.

Наклонился к экрану и тихо продолжал:

– Олаф, это конец. Вы тысячу раз правы с отцом Окимием. И не подумай, что только я так думаю. Все религиозные конфессии уже давно понимают – дальше тупик. Человечество прошло свой материальный путь. Решены все важные вопросы физического контакта между людьми и природой. Физическое достигло своего предела и зациклилось, оно не пришло к духовному единству, ни между собой, ни с природой. А дальше что? Хождение по кругу и деградация. Именно это и подтверждают ваши с отцом Окимием исследования.

Он глянул в упор и тихо спросил:

– Ты слышал про комету Лекселя?

Я задумался: что-то знакомое послышалось в названии кометы.

– Да! Конечно, – вспомнил я. – Ещё три года назад, когда меня везли…, – я запнулся, – в поезде, по дороге в монастырь, слышал в новостях об этой комете. Кажется, в восемнадцатом веке она была впервые обнаружена?

Брат Климентий кивнул:

– В 1770 году.

– Да, да. Тогда ещё говорилось, что тогда почти месяц её наблюдали на небосклоне. Она пролетела на расстоянии примерно шестикратном расстоянии от Земли до Луны, но даже при этом затмила собой Луну: была значительно ярче и больше её диска. Было предположение, что на орбиту кометы повлияло притяжение Юпитера, который и «отправил» опасную путешественницу подальше от солнечной системы. И вот теперь, похоже, что она возвращается.

– Олаф, может, вот он – конец света? И человечество должно погибнуть, как вы с отцом Окимием просчитали, испытав стихийный катаклизм, которому физически человек сегодня не может противостоять?

Я молчал, не зная, что и ответить.

Предстоятель откинулся на спинку трансида.

– В любом случае это ясное предупреждение нам, людям. Комета ли это будет или иное мощное природное явление, которое мы будем не в силах предотвратить, – конец один: человечество должно погибнуть или научиться управлять этими природными стихиями. Но овладеть ими может только то, что сильнее их, а это – высшая управляемая человеком энергия – духовная энергия. И что это значит? – он замолчал, в упор, смотря мне в глаза.

– Значит, наш путь – овладеть этой энергией.

– Именно! И чем быстрее, тем лучше. Потому я полностью согласен с вашими научными выводами. Только при тонкой духовной или вибрационной, как вы с отцом Окимием её называете, организации человека, у него появится шанс не просто выжить, но и самим творить Гармонию, работая с природными стихиями. И тогда у человека не только откроется личный духовный горизонт развития, но и произойдёт изменение его физического воплощения, вплоть до утончения тела и изменения структуры ДНК, которые и позволят нам противостоять стихиям, управлять ими.

Брат Климентий замолчал и сидел какое-то время, удручённо покачивая головой. Я хотел спросить, что же удручает его? Мы как раз и хотим этого, и если все это понимают. Но тут он заговорил, отводя взгляд:

– Но можем ли мы сегодня менять атрибуты религии? По ним люди живут веками. Они им понятны, и в них они свято верят. Чем мы заменим вековую религию? Научными выкладками? Нужны ли эти выкладки простому верующему человеку? Не убьют ли они его веру в Бога? – он задумчиво замолчал.

Я не смел потревожить его до тех пор, пока он не взглянул на меня и твёрдо продолжил:

– Вселенский конфессиональный собор не готов пока ответить на этот вопрос положительно, а потому было принято решение остановиться на изучении научных материалов.

– Брат Климентий, нам отказывают в проведении реформы монастыря? – осипшим голосом проговорил я.

– Нет, не отказывают, – покачал он головой. – Принято решение на продуманный эксперимент. На продуманный! – он поднял указательный палец. – Тут нужно действовать очень осторожно. Идея для всех интересна, но никто не видит, как именно претворить её в жизнь. А ломать старое без знания того, как построить новое, категорически нельзя. Всё, на что мы можем пойти – это продуманный эксперимент. И потому, – он пристально посмотрел мне в глаза и торжественно продолжал, – твоему монастырю дано такое право. Главное, Олаф, его должны понять и принять простые люди: и монахи, и поселенцы. По результатам будет принято решение о том, следует ли уже сегодня новый подход к религии положить в основу нашей миссии и объявить о ней. У тебя времени год – до осенней сессии Вселенского конфессионального собора. На нём будет принято окончательное решение. А пока тебе дано право действия. Всё в твоих руках. Но запомни главную заповедь: «Не навреди!». Главное, что решение о следовании за тобой должно быть добровольным. Мы не можем и не хотим никого заставлять. Департамент даёт нам неделю на принятие окончательного решения: быть эксперименту или нет. Ты понял меня?

– Да, я понял.

– Хорошо.

Брат Климентий взглянул на браслет:

– Через несколько минут все соберутся. После начала дай мне, пожалуйста, слово. Я хочу обратиться ко всем.

Я кивнул. Я был оглушён решением Собора: мои надежды на помощь учёных провалились, а что я мог сделать один? Хорошо, мне дают право на эксперимент, но как проводить этот самый эксперимент конкретно я понятия не имел. Это должна была быть тщательно продуманная планомерная работа многих учёных. Любой эксперимент должен иметь твёрдую научную разработку. А что есть у меня? Только теория, наши исследования с отцом Окимием, его принципы построения новой общины. И к тому же руководство монастыря должно проникнуться этой идеей и дать на неё согласие. Смогу ли я их убедить? В отце Ануфрии я не сомневался, но остальные. Вот Фивий обрадуется. Теперь он в открытую сможет противостоять всем нововведениям. Мои мечущиеся мысли прервал скрип распахнутой двери.

Глава 3

В дверях стоял Фивий, мой заместитель. Осанистый, дородный, он переступил порог и, чуть склонив в приветствии голову, поздоровался:

– Здравствуй, брат Олаф!

– Здравствуй, брат Фивий. Проходи, садись.

Фивий степенно, опираясь на посох, направился к одному из четырёх кресел, расположенных в центре вокруг компьютера-куба-проектора.

«И зачем ему посох? Ладно, мне по сану нужен. А так-то я и в руки его никогда не беру. А ему-то зачем? Не больной, не немощный. Молодой, на три года только старше меня. Тридцать восемь, а с каким надменным превосходством посматривает на всех и всё, прям старец-пророк. Представляю, скольким он после исповеди епитимий[1] наложил за грех гордыни, а сам-то», – подумал я.

За ним проскользнул Фиста. Безмолвный и быстрый, он не только всегда тенью следовал за своим хозяином, но и был вездесущ. Куда бы я ни пошёл, везде рядом мелькала его долговязая фигура. Я так и не понял, кем он был Фивию: помощником, соглядатаем или телохранителем, но в одном я твёрдо убеждён – Фиста беспрекословно выполнит любой его приказ. Откуда такая рабская преданность? Сам же хозяин едва замечал его, а когда обращался, в его словах сквозило явное пренебрежение. Фиста поклонился, не поднимая глаз, и пошёл к скамье у правой стены, за спиной у своего хозяина.

В дверях показался монастырский эконом Тихон – тощий, длинный, сутулый пожилой монах. Он язвительно оглядел зал. Едва взглянув на меня, насмешливо склонил голову, и тут же задрал жиденькую седую бородёнку, торопливо прошёл вслед за Фивием и уселся в кресло рядом с ним справой стороны от компьютера.

За Тихоном в дверь боком протиснулся высокий толстый монах Сидор. Прищуренными хитрыми глазками-бусинками быстро осмотрел зал, поклонился и медленно направился к креслу напротив Фивия. Я уже общался с этим монахом. Он курировал верхнее и нижнее поселения при монастыре. Принимал отчёты избранных поселенцами, и одобренных монастырём старост. После моего вступления в должность настоятеля Сидор был первым, кто попросил у меня аудиенцию. Он долго говорил о своей тяжёлой доле, о том, как трудно навести порядок среди поселенцев: ведь они не монахи, и вольны своей волей. Чего он хотел от меня, он так и не сказал, но намекнул, что хорошо бы ему прибавить коэффициент за сложность работы к ЧИВ[2]. Я понял тогда, что Сидор хитёр и дипломатичен, но при этом ищет всегда только свою выгоду.

Вошёл старец, отец Ануфрий – духовник монастыря[3]. Улыбнулся мне и отвесил всем поясной поклон, прошёл и сел возле Сидора.

За отцом Ануфрием потянулись должностные монахи. С кем-то я уже был лично знаком, кого-то знал только по представлению Фивия при вступлении в должность. На скамью рядом с Фистой пристроился Хрон – высокий худой монах, смотритель склепов и регент Ион – управляющий соборным хором – благодушный, маленький, толстенький, почти круглый, человечек.

На противоположной скамье разместились Кирилл – строгий молодой человек, с аккуратно подстриженной бородкой и усами пшеничного цвета, он возглавлял монастырскую школу, открытую для детей поселенцев; Спиридон – заведующий библиотекой – древний старец с мелко подрагивающей головой, должно быть, по возрасту он был самым старшим в монастыре; и Свирид – старший мастер иконописной мастерской – крепкий монах высокого роста, в котором чувствовалась сила.

Последним вошёл Тит – агроном и ветврач монастырского хозяйства. Он потоптался, прикидывая, куда ему сесть, и пошёл к Свириду, который ему дружески кивнул.

Ну вот. Все в сборе. Как раз вовремя: большие напольные часы зашипели и пробили шесть раз. Все встали. Монахи выжидающе смотрели на меня. Я растерянно осмотрелся. Повисла тишина. Я уже открыл было рот, чтобы провозгласить начало собора, как дверь снова скрипнула, и в щель просунулась встрёпанная голова деда Анисима. Он посмотрел на меня вытаращенными глазами и быстро-быстро заговорил:

– Милости прошу! Святые отца, простите Христа ради!

Все обернулись к нему.

– Что тебе, дед Анисим? – спросил я.

– В ухе сильно застреляло. Позвольте отлучиться ненадолго, закапать лекарство? – и он принялся дёргать себя за ухо.

Я спохватился, что забыл снова включить преобразователь, машинально провёл рукой по волосам, глянул на отца Ануфрия и заметил, как он улыбнулся в бороду.

– Иди, конечно, дед Анисим.

– Ты, Анисим, совсем страх потерял, – недовольно сказал Фивий, – позволяешь себе врываться на собор!

Анисим, часто кланяясь, прикрыл за собой дверь.

Пока Фивий ворчал на Анисима, а остальные недовольно качали головами, я незаметно включил преобразователь. И тут же в ухо мне понёсся злой шёпот Анисима:

– Молитву! Молитву читай перед началом собора.

«Да! Точно!», – разговор с отцом Климентием выбил из колеи, и у меня совсем выскочило из головы всё, к чему я готовился. Я вздохнул и начал читать молитву на начинание всякого дела. Разговоры затихли, и монахи, шевеля губами, стали повторять за мной её слова:

– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша. Благослови, Господи, и помоги мне, грешному, совершить начинаемое мною дело, во славу Твою.

– Вот! То-то же, а то стой тут, подслушивай, – услышал я в «Ухе» голос деда, и то ли почудилось, то ли на самом деле едва различимое, – вот ведь Линза.

Я вздрогнул и сбился с ритма, но тут же взял себя в руки и дочитал молитву до конца:

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначальнаго Твоего Отца, Ты бо рекл еси пречистыми усты Твоими, яко без Мене не можете творити ничесоже. Господи мой, Господи, верою объем в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости: помози ми, грешному, сие дело, мною начинаемое, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, молитвами Богородицы и всех Твоих святых. Аминь[4].

После молитвы все перекрестились и сели.

– Уважаемые члены монастырского собора, – начал я, – сегодня мы собрались на внеочередное заседание в связи со знаменательным событием. Предстоятель Всемирной Христианской Церкви брат Климентий пожелал обратиться к нам со словом.

Я включил компьютер. Через минуту на гранях его, чтобы видели все, появилось лицо Климентия.

– Приветствую вас, возлюбленные братия мои! – начал он.

Все встали, отвесили поясной поклон и снова сели.

– Я постараюсь ненадолго задержать ваше драгоценное время, занятое высокими делами служения Господу нашему Иисусу Христу. Хочу ещё раз от души поздравить настоятеля брата Олафа со вступлением в должность и с его первым монастырским собором. Благословляю его на начинания. А начинания монастырю предстоят великие.

Монахи удивлённо переглянулись и воззрились на предстоятеля, затаив дыхание, а он продолжал:

– Дело, о котором буду говорить, очень важное не только для Христианского мира, но и для всех истинно верующих. На вашем монастыре лежит высокая миссия, которая назначена вам нашей Христианской Церковью и Всемирным конфессиональным собором. Миссия это – нести людям обновлённую религию. Братия, – голос его торжественно зазвенел, – религия вселяет в сердца людей любовь и веру в Бога, несёт в мир чистоту и духовность. И чтобы осуществить эту миссию, она должна быть созвучна душам людским, должна говорить с ними на одном языке. Века миновали с тех пор, как были нам даны первые заповеди Господа нашего Иисуса Христа. Неизменны они ныне, присно и во веки веков. Но говорить о них, нести в сердца людей их глубинный Божественный смысл, мы должны теми словами и, главное, теми делами, которые сегодня понятны и необходимы каждому человеку. Не для кого ни секрет, что ныне не в каждом сердце человеческом живёт Господь. И далеко не последняя в этом вина наша с вами. Вина тех, кто поставлен на Земле, чтобы служить Богу, нести его Слово и Дело людям. Но не сумели мы донести Слово Божье, чтобы запало оно в каждую душу и никого бы не оставило равнодушным. Почему так случилось? Главное в том, что мы не говорим с людьми на одном, понятным им, языке. Кто есть сегодня человек? Это человек образованный, успешный, сам делающий свою жизнь. Просвещение, культура, наука сегодня стали главными в нашей жизни. И, как доказал отец Окимий, именно они приведут современного человека к Богу, потому что нет иного пути для разумного сердца, как духовный путь самопознания и саморазвития. Религия же осталась в атрибутах понятий древнего человека. Пришло время, когда мы должны стать не просто понятными людям, но необходимыми им. Слово наше должно звучать в унисон с их сердцами. Дела наши должны воодушевлять и вести за собой. Мы с вами стоим на пороге обновлённой религии, религии, как говорил отец Окимий, которая зиждется на Вере, а Вера подтверждается Наукой. Отец Окимий оставил нам в наследство мысли, по которым мы должны создать обновлённую общину. И не только монастыря, но и открыть миру, – брат Климентий помолчал и торжественно продолжил:

– Учредителем обновлённых канонов, их проводником нами назначается ученик, последователь и преемник отца Окимия – настоятель брат Олаф. Ему предоставляется право на составление и принятие нового Устава, регламентирующего жизнь обновлённой Общины. Вам же, досточтимые братия, надлежит всесторонне помогать ему в этих начинаниях. Ибо все они предварительно согласованы с Христианской Церковью. Именно на Христианской Церкви, на нас с вами лежит великая миссия: открыть всем людям заповеди духовной жизни, открыть в каждом сердце Бога. Христианская Церковь призывает вас последовать за отцом Олафом в словах и во всех его начинаниях, как есть это начинания самой Христианской Церкви. Трудна задача сия. Дело это новое, и могут его нести только люди, принявшие сердцем необходимость этих перемен. Готовы ли вы к исполнению этой миссии?

Монахи зашевелились, зашептались.

– Не отвечайте сейчас ничего. Сначала спросите своё сердце. Департамент религиозного согласия даёт вам время, чтобы всё обдумать и дать ответ. У вас неделя до принятия решения. Через неделю мы вновь соберёмся, и я должен услышать ваше решение: готовы ли вы взять на себя ответственность за дело сие или не готова ещё к этому ваша душа. Несмотря на любой ответ, никто из вас ни в чём ущемлён не будет. Запомните это. Пусть каждый сам с собою решит этот вопрос. Я верю, что вам по силам. Благословляю вас! – брат Климентий осенил нас крестным знамением, и грани-экраны компьютера погасли.

––

[1] Эпитимия – Эпитимия, епитимья (от греч. эпитимион – наказание) – наказание в форме поста, поклонов и иных проявлений раскаяния, налагаемое священником на верующих (реже избираемые ими самими) за допущенные прегрешения или неисполнение указаний священника. Рассматривается церковью в качестве способа «врачевания духовного».

[2] ЧИВ – единица измерения и оплаты труда, в описываемом мире: Часовой Индивидуальный Вклад – один ЧИВ, то есть один час необходимого рабочего времени, потраченный человеком для создания его вклада в Общество.

[3] Духовник монастыря – понятие это имеет несколько значений. Духовник – и священник, к которому вы ходите на исповедь, и духовный наставник, и официальное лицо в монастыре, попечитель насельников монастыря в деле спасения.

Но чаще всего, говоря о духовнике, мы имеем в виду священника, которому доверяем руководство нашей духовной жизнью.

[4] Молитва перед началом всякого дела – источник «Молитвослов» интернет сайта «Азбука веры» https://azbyka.ru/molitvoslov/molitva-pered-nachalom-i-po-okonchanii-vsyakogo-dela.html

Глава 4

Воцарилась тишина. Все смотрели на меня.

Первым отозвался Фивий. Он кашлянул и спросил:

– Будут ли какие новые назначения при принятии нового Устава общины? – спросил он.

«Кто о чём, а Фивий о должностях. И ни слова о деле», – с досадой подумал я.

– Не думаю, что новое дело нужно начинать с новых назначений, – ответил я. – Все вы тут потому, что при отце Окимии праведно исполняли свою работу, достойно несли монашеское дело. Никаких отводов или переводов ни у кого не будет. Если только кто не чувствует в себе силы посвятить себя миссии, которая возложена на наш монастырь. Тот всегда может отказаться. Принуждения не будет. Теперь же я хотел с вами обсудить то, что нам предстоит.

Я глянул на Фивия, тот сложил на животе пальцы рук домиком и, глядя в пол, кивал.

– Вы спросите: почему монастырский Устав, принятый и действующий уже столетия, сегодня должен измениться? – продолжил я. – На это я отвечу: вы знаете, отец Окимий посвятил свою жизнь Богу, и Всевышний открылся ему.

– Брат Олаф, – негодующий голос Фивия перебил меня, – мы вас уважаем, но будьте, пожалуйста, корректнее в выражениях. Посудите сами: разве можно постичь Бога? Господь непостижим!

Я посмотрел на покрасневшее от возмущения лицо Фивия и ответил:

– Я скажу так, как в своё время на этот вопрос ответил сам отец Окимий. Да, постичь Бога человеческим разумом нельзя, но можно и нужно постигать божественные законы, установленные им на Земле и во Вселенной. Посмотрите вокруг: не всё ли создано разумно? Не всё ли существует по промыслу Его? Именно промысел Божий или на современном языке – законы природы – управляют всем. Не для того ли, чтобы их постигать и им следовать, Бог дал человеку разум и сердце? Нельзя отрицать, что человек, познавая мир, способен изменять его и меняться сам. И это тоже благодать, дарованная нам Свыше. Сегодня мы только прикоснулись к пониманию божественных помыслов, впереди большая работа по их познанию. Всю свою жизнь отец Окимий стремился к их постижению. Он отвергал мысль, что вера должна быть слепой, и был уверен, что она должна основываться на знании человека о мире, на постепенном открытии ему божественной мудрости, выраженной в закономерностях жизни – в законах, управляющих всем. Но всякому пониманию своё время, каждому открытию свой час. Вот и пришёл тот час, когда завеса таинственности веры приподнялась, зовя нас прекрасным сущим: отцу Окимию открылся один из законов, управляющих не только нашей Вселенной, но и безграничным Космосом. Это знание приближает нас к пониманию божественного, приоткрывает картину сотворения мира. Об этом будут написаны книги и созданы целые разделы науки. Сейчас же я хочу вам рассказать об одном из её законов, обоснованном научными исследованиями отца Окимия.

Монахи встревоженно всколыхнулась. Послышались недоумённые перешёптывания и возгласы:

– Как же так? Божественная наука?

– Разве можно доказать божественное?

– Вера в сердце живёт, её линейкой не измеряешь!

– Ерунда какая: или наука, или Бог! Нельзя совместить несовместимое.

Я замолчал и растерянно огляделся.

Фивий сидел неподвижно, сцепил руки на животе, большие пальцы его рук вращались друг вокруг друга, он торжествующе смотрел на меня. В глазах монахов я видел только недоумение и недоверие. Ни искры понимания или поддержки. Я почувствовал, как сердца коснулась холодная тоска безнадёжности. Как я могу рассказывать этим людям об открытии отца Фивия, если они не могут принять даже факт возможности познания Бытия. Если я сейчас и расскажу, то это будут слова, брошенные на ветер. Меня никто не поймёт. Никто не услышит. Скорее возникнет неприязнь, чем интерес. Надо что-то делать! Но как достучаться до их сознания?

Мой взгляд упал на отца Ануфрия. Он ласково улыбнулся и ободряюще кивнул. Я машинально улыбнулся ему в ответ, и в тот же миг мне пришло решение. Нет, я не буду рассказывать о научных открытиях отца Окимия. Чтобы быть понятым, я должен говорить с ними на одном языке. И я постараюсь это сделать. У меня были записи…

Я поднял руку и сказал:

– Прошу вас, выслушайте до конца, что я хочу сказать. А потом решите, как вам быть дальше. Никто насильно никого не держит. Каждый может уйти в любой момент.

Монахи притихли.

– Хорошо. Давайте вернёмся к тому, зачем мы сегодня собрались. Отец Окимий последние месяцы работал над новым Уставом нашей монастырской общины. Именно принятие нового Устава – первое, что нам нужно сделать. Я хочу познакомить вас с его принципами, с принципами, по которым должна жить наша обновлённая община. Они ни в коем случае не противоречат духу Святого Писания и словам святых старцев, а, напротив, раскрывают их глубокий смысл для современного человека.

Итак, принцип первый: служение людям есть служение Богу.

Что для нас служение Богу, как не следование за ним всеми помыслами и делами своими? Обратимся к Святому писанию, – я нашёл в памяти браслета записи и прочитал: «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков».4

Что это значит? Об этом толкование преподобного Ефрема Сирана5: «Пришли ловцы рыб и сделались ловцами людей, как и написано: «Вот, Я посылаю …охотников, и… будут брать вас на всех горах и холмах» (ср. Иер. 16:16). Ибо если бы послал мудрых, то можно было бы сказать, что они или через убеждение уловили людей, или обошли (их) хитростью. И если бы послал богатых, то опять сказали бы, что они щедростью жизненных средств обольстили народ или захватили власть посредством раздачи денег. Таким же образом и о сильных стали бы утверждать, что, изумив своей храбростью, пленили (народ) или насильно покорили (его). Но апостолы ничего этого не имели, что Господь и сделал ясным для всех на (примере) Симона. Ибо этот был робок, если слова служанки привели его в страх (Мф. 26:69—70). Был беден, так как даже за себя не мог уплатить подати, именно пол статира (Мф. 17:24—27), как и (сам) говорит: «серебра и золота не имею» (ср. Деян. 3:6). И был простолюдином, ибо, начав отрицать Господа, не знал, под каким предлогом скрыться. Итак, явились рыболовы и победили сильных, богатых и мудрых. Великое чудо! Будучи слабыми, они без всякого насилия привлекли сильных к учению своего учительства (к ученичеству), будучи бедными, научили богатых, простолюдины сделали своими учениками мудрых и мужей великой науки. Наука земная уступила своё место той науке, которая есть Наука наук».

О чём это говорит? О том ли, что следующие за Иисусом Христом должны скрываться в монастырях и прочих уединённых местах, чтобы творить благо исключительно для души своей? Нет! Иисус призывал идти к людям, быть с людьми, словом и делом показывать дорогу к духовной жизни. И тогда наступит время, когда наука земная уступит место Науке наук. Той науке, о которой я сейчас говорил ибо пришло то время.

– Господь наш Иисус Христос возложил на нас отречение от грехов и покаяние! – Фивий вцепился в подлокотники, наклонился вперёд, и, казалось, ещё мгновение и он в ярости вскочит с места. – Не подражай тем, которые пристрастились к наслаждениям мира сего, потому что они никогда не преуспеют. Но подражай тем, которые скитались в горах и пустынях ради Бога, и осенит тебя сила свыше»6. «Ненавидь все мирское и удаляй его от себя. Будь уверен, что оно изгоняет нас от лица Божия на далёкое расстояние7, – не этому ли нас учит Преподобный Антоний Великий и святые отцы?!

– Разве ненависти учит нас Иисус Христос? Вспомним слова Его на Тайной Вечере: «Сия есть заповедь Моя, да лю́бите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего»8. Разве не сказано в Священной Библии: «И приблизившись Иисус сказал им: дана Мне всякая власть на небе и на земле. Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам; и се, Я с вами во все дни до скончания века. Аминь9». Разве не в этом суть слов Его следовать за ним? А потому монахи должны оставить своё затворничество в кельях и идти к нуждающимся, принять служение людям, как служение Богу. И потому сегодня для монахов Первое Правило обновлённого Устава означает, что закончилось время затворничества. Сегодня нет большего служения Богу, как выйти из келий к людям, неся им божественную мудрость и с любовью поддерживая их на жизненном пути, вместе идти этой дорогой. Пора! Пора нам вырасти из рабов Божьих и стать друзьями, и, устремляясь к Божественному сотрудничеству, следовать за ним. Этому отец Окимий посвятил жизнь. Этот путь он завещал нам. И главное на этом пути – понять, что нет гнева или милости Божьей, а есть закон. Божественный закон, который беспристрастно управляет всем и ведёт нас по пути духа. Именно он рождает материю и трансформирует её, создавая человека, свободная воля которого ведёт его по пути духовного опыта, и единственная путеводная звезда на этом пути – Вера в Бога, стремление следовать ему, посвятить свою жизнь высшему сотрудничеству через познание и творчество.

Я замолчал, переводя дыхание.

– Это что ж такое? – в тишине послышался тихий голос Тихона, переходящий в визг. – А как же так-то? Братия! Не может такого быть, чтобы не было гнева и милости Божьей! – он потряс поднятым вверх указательным пальцем.

– А Ефросинья-то как же? Ефросинья? – вторил ему Сидор.

Теперь уже заговорили все разом. И ничего нельзя было разобрать.

Я растерялся, но быстро взял себя в руки.

– Тихо, – я поднял руку, но мой голос потонул в шуме. – Тихо! – рявкнул я.

Крики оборвались, и всё удивлённо повернулись ко мне.

– Давайте без гвалта. Кто-то один пусть говорит, – уже спокойно сказал я.

Монахи стали переглядываться, но желающих не находилось.

И тут поднялся Фивий:

– Брат Олаф, позволь мне сказать от лица общины. А если что, то братия поправит меня. Так? – он обернулся к монахам.

– Так!

– Знамо дело!

– Говори, брат Фивий!

Фивий поклонился и повернулся ко мне.

– Вы, брат Олаф, не так давно у нас и не знаете о чудесах милости Божьей, которые во множестве происходили в нашем монастыре перед иконами – ликами святых. И последнее такое чудо свершилось с поселенкой нашей Ефросиньей. Истинное чудо молитвы безутешной матери о здоровье умирающего единственного ребёнка. Всё искусство врачей Элизиума, куда возила свою дочь на лечение Ефросинья, не дало результата. Даже в наше время медицина бывает бессильна, – развёл он руками. – Вернулась Ефросинья в поселение, а мы уже в тишине, чтобы не ранить мать, готовились к похоронам. Но не смерилась она. И день и ночь молилась перед иконой Николая Чудотворца о спасении ребёнка своего. И что вы думаете? – он обернулся к монахам, и голос его зазвенел. – Вымолила-таки! Услышал Господь её молитвы и ниспослал выздоровление дитяти! То-то был праздник и ликование. Все об этом помнят! – он обвёл рукой присутствующих, и все согласно закивали.

Фивий повернулся ко мне:

– Это ли не милость Божья? Такие чудеса укрепляют веру в Бога и в его милость к нам грешным. В этом Бог и Вера наша! – Фивий торжественно окинул всех взглядом.

– И это чудо! – ответил я. – Чудо, которое объяснил отец Окимий в созданной им науке о Боге.

Фивий удивлённо глянул на меня и сел, видимо, не ожидал, что я соглашусь с ним, а я продолжал:

– Ведь согласитесь! Разве мы в нашей общине не спешим к больным, немощным телом и духом, чтобы помочь, поддержать и укрепить их? Не в этом ли наш долг перед Богом, помогать ближнему своему и любить его, как самого себя? Этот закон Божий действует не только на Земле. Он незыблем и во Вселенной. По нему духовно более развитые цивилизации высших сфер спешат к нам на помощь, сколь это в их силах! Так пришёл Иисус Христос. Так приходили все Великие Учителя к народам Земли, чтобы открыть Бога в их душах. По божественным физическим законам установлено, что каждой душе присуща своя вибрация – энергия воплощения. И чем дальше на пути духовного совершенствования продвинулось душа, тем более высока её вибрация. Душа физически может проявиться только в теле, но только в том теле, которое соответствует её вибрации. Потому мы и не можем увидеть Господа нашего, ибо не можем соответствовать его духовной вибрации нашими телами, а значит, нашими органами чувств. Мы даже не можем увидеть планеты, стоящие на более высокой ступени духовного развития, нежели мы, наши физические вибрационные проявления столь различны, что не могут взаимодействовать ни на каком уровне. Не потому ли для контакта с нами Учителям из высших духовных сфер приходилось воплощаться в человеческие тела, чтобы мы могли их увидеть, услышать и понять? Не потому ли образы высших духовных существ могут посещать нас лишь в те редкие мгновенья молитвы, отчаяния, счастья, когда наш дух поднимается на такую вибрационную высоту, что становится возможным этот контакт? Да! Именно по этому взлёту духа матери и была услышана её молитва, и была послана помощь. Мы это расцениваем, как чудо. Но чудо это для нас сегодня. Пришло время переосмыслить мир и себя в нём. И не просто переосмыслить, а изменить его, сделать шаг в духовной эволюции – подняться на такую частоту жизненных вибраций, которая позволила бы не только увидеть скрытые от нас высшие миры, но и начать сотрудничать с ними: следуя божественным законам, созидать Гармонию Вселенной. А потому наша задача, задача верующих людей, достигнуть самим и помочь всем людям достичь такой духовной силы, чтобы то, что до сегодняшнего дня нами воспринималось как чудо, стало целью жизни каждого. Понимание того, что стремление к Высшему, сотрудничество с ним и, есть цель и смысл жизни человека на Земле. Это трудный путь. И многое на это пути мы должны понять и сделать. Для этого мы должны отказаться от старого, оттого, что притягивает нас к земле и не пускает в Небо. Этому помогут принципы нашей будущей общины. И потому второй принцип Устава звучит так: для человека нет понятия «собственность». Отныне в общине отменяется любое право собственности. Всё, что имеет общинник, поселенец и сама община даны им только в пользование.

Монахи заёрзали. Фивий крякнул и насмешливо сказал:

– Это что же? Теперь и домов у поселенцев нет? Ни скота, ни одежды, вообще ничего?

Я поднял руку, и все затихли.

Я продолжал:

– А не то ли было завещано нам Богом: ибо пришли мы в этот мир нагими, нагими и уйдём из него. И сказал Бог:

«Ибо Мои все звери в лесу, и скот на тысяче гор… и животные на полях предо Мною… ибо Моя вселенная и все, что наполняет её»10. «Землю не должно продавать навсегда; ибо Моя земля; вы пришельцы и поселенцы у Меня»11. Только «Как у всякого человека после смерти, «домы [гробы] их вечны», хотя «и земли свои они называют своими именами».12

А вспомним притчу о богатом юноше: подошёл юноша к Христу с вопросом о том, что ему следует делать, чтобы унаследовать Вечную Жизнь, Спасение. Господь беседует с ним и убеждается, что этот юноша соблюл все нравственные основные заповеди ветхозаветного закона, что по образу жизни он вполне порядочный и благочестивый человек. И тогда Христос обращается к нему с неожиданным требованием: «ещё одного не достаёт тебе: все, что имеешь, продай, и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мною»13. Юноша не находит в себе сил отказаться от богатства и опечаленный уходит. Ибо «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие»14.

– Это всё так, – прервал меня Фивий со спокойным достоинством, только бордовое лицо его выдавало едва сдерживаемое раздражение, – эти цитаты из божественных книг хорошо изучены святыми отцами Церкви и объяснены ими. Зачем теперь пересматривать это? Ведь ещё Учитель Церкви в третьем веке Климент Александрийский однозначно сказал: «Можешь ты владеть богатством». Его мысль подхватили и обосновали многие и многие Святые Отцы. Чтобы увидеть это, достаточно внимательно почитать труды Церкви, – он насмешливо взглянул на меня и обратился к монахам. – Они доказали, что отказ от имущества человеком, живущим в обществе, в принципе невозможен! И потом, потеряется смысл самого понятия «благотворительство»: раз никто не обладает богатством, то нельзя будет и подавать милостыню, благотворить. Что за общество, где не творится благо? А как открыл нам Максим Исповедник истинную ценность богатства для Общества? Он сказал: «Что значит правильно копить богатство? Это значит, заботится о том, чтобы не оскудевала рука его подавать каждому нуждающемуся», – Фивий замолчал и выжидающе осмотрел всех.

Люди притихли и внимательно слушали его.

Фивий торжественно поднял руку:

– Ибо, как говорил Златоуст: «Ничто так не возбуждает страсти к богатству, как обладание им»! И тем большая заслуга тех, кто сумеет достичь Спасения, будучи богатым: «Немалая награда ожидает тех, кто при богатстве умеет жить благоразумно», – учит нас святитель Иоанн, – Фивий ткнул указательным пальцем в небо в подтверждение своих слов. – Но самое главное! Самый сокровенный смысл, открытый нашим святым старцам Богом, в том, что та бедность, к которой призывал Иисус Христос человека, есть «нищета духа» из евангельских Заповедей Блаженств. И она никак напрямую не зависит от материального имущества христианина. А что же такое «нищета духа»? А это есть полная самоотдача Богу! Его воле, осознание собственного бессилия добиться чего-либо в жизни без благодатной помощи Творца. Это есть нищета смирения, а не нищета имущества, именно нищета смирения и завещана нам Господом нашим Иисусом Христом, – Фивий замолчал, строго оглядел всех, склонивших перед ним головы и, гордо выпятив грудь, торжественно замолчал.

Стало так тихо, что было слышно, как полусонная муха бьётся в стекло. И такой гнев охватил меня, что захотелось схватить за грудки этого чванливого монаха, и так тряхнуть, чтобы вместе с духом выбить всё пренебрежение к человеку, пропитавшее его насквозь и так далеко выбросившее свои липкие щупальца из его чёрного сердца, что каждый, кто видел и слышал его, не мог распрямить головы под тяжестью зловонного их касания. Я постарался взять себя в руки, но ещё какое-то время не мог говорить, опасаясь, что от гнева будет дрожать мой голос. Внезапно я почувствовал, как теплота разлилась по моей спине, по плечам, словно жаркое солнце выглянуло из-за горы и согрело меня. Я оглянулся и увидел синие лучистые, как у ребёнка, глаза отца Ануфрия. Они излучали такую доброту и сочувствие, на какую способны только очень близкие, родные люди. Так смотрел мой отец. Это тепло успокоило яростно колотящееся сердце, привело в порядок мысли. Я улыбнулся отцу Ануфрию. Теперь я мог говорить.

– Брат Фивий прав. Евангелие говорит нам о том, что мы должны следовать заповедям Божьим, по ним сверять жизнь свою. Но разве нищету духа ждёт от нас Господь? Разве бессильное смирение хочет он в нас видеть? Давайте вспомним притчи, с которыми Господь обращается к древнему человеку, чтобы быть понятым им, – я развернул экран на браслете и начал громко читать:

Притча о талантах:

«…Ибо Он поступит, как человек, который, отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение своё: и одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе; и тотчас отправился. Получивший пять талантов пошёл, употребил их в дело и приобрёл другие пять талантов; точно так же и получивший два таланта приобрёл другие два; получивший же один талант пошёл и закопал его в землю и скрыл серебро господина своего. По долгом времени, приходит господин рабов тех и требует у них отчёта. И, подойдя, получивший пять талантов принёс другие пять талантов и говорит: господин! пять талантов ты дал мне; вот, другие пять талантов я приобрёл на них. Господин его сказал ему: хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего. Подошёл также и получивший два таланта и сказал: господин! два таланта ты дал мне; вот, другие два таланта я приобрёл на них. Господин его сказал ему: хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего. Подошёл и получивший один талант и сказал: господин! я знал тебя, что ты человек жестокий, жнёшь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал, и, убоявшись, пошёл и скрыл талант твой в земле; вот тебе твоё. Господин же его сказал ему в ответ: лукавый раб и ленивый! ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал; посему надлежало тебе отдать серебро моё торгующим, и я, придя, получил бы моё с прибылью; итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов, ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет; а негодного раба выбросьте во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов. Сказав сие, возгласил: кто имеет уши слышать, да слышит!»15.

Я замолчал, посмотрел на монахов и спросил:

– О чём эта притча? Разве о том, чтобы, познав свою ничтожность, зарыть данный Богом от рождения талант и способности «в землю» и ничего не делать, уповая в смирении лишь на то, что всё в руках Божьих и не может человек ступить или что-то сделать без его воли? Разве этого ждёт от нас Бог? Разве для этого нам даны сердце, разум, воля и способности? Кому сколько дано, с того столько и спросится. Каждому из нас дарованы Господом свои способности и таланты, и мы их должны развивать и использовать на благо мира, нашего общего мира, который сотворён и принадлежит Богу и дарован нам для мудрого управления и пользования. Но этот путь добровольного сознания. Только те, кто чувствуют, кто готов идти по нему, примет новый Устав, остальные вправе зарыть свой талант в землю. Каждый должен сам решить. Но не будет никаких препятствий тому, кто захочет покинуть общину. Я обещаю всяческое содействие в переселение на новое место, которое изберёт сам человек. Пока я хотел бы остановиться на этих двух основных моментах жизни в нашей будущей обновлённой общине. Через неделю мы с вами соберёмся и обсудим обновлённый Устав. За пару дней до сбора я вышлю его каждому из вас. Если кому, что непонятно, обращайтесь в любое время. Я с радостью объясню.

Я оглядел всех. Все молчали.

Только Фивий задумчиво протянул:

– Трудно пока судить, ведь ничего конкретного мы пока не узнали. Сначала надо ознакомиться с новым Уставом.

– Я должен буду на это время уехать в обсерваторию, чтобы всё ещё раз сверить с материалами отца Окимия и составить окончательный текст Устава, который мы должны будем обсудить и принять. За меня, как и при прежнем настоятеле, остаётся брат Фивий. Вы же, брат Фивий, не отказываетесь от своей должности заместителя?

– Нет. Не отказываюсь, – несколько громче, чем это требовалось, сказал Фивий. И видимо поняв, что горячится, сбавил тон, – я нужен монахам и пастве, и потому, должен продолжить свою работу.

Я согласно кивнул:

– Очень хорошо. А теперь нас ждут дела.

Все встали.

«Молитву! Молитву читай! – стукнуло в ухо.

Я опомнился и начал произносить слова молитвы.

После молитвы все раскланялись друг с другом и потянулись к выходу. Последним выходил Фивий.

– Брат Фивий, я бы хотел переговорить с вами, – окликнул его я.

Он обернулся:

– Да, конечно, давайте поговорим.

Я спустился с престола и сел в кресло в центре зала, жестом пригласил его сесть рядом. Он степенно уселся, важно расправил складки одежды.

– Я хотел поговорить с вами о молодом монахе, который сегодня на площади избивал себя плетью.

Фивий недовольно поджал губы.

– Ведь это по вашему распоряжению?

– Я ничего такого не приказывал.

– Разве? Егорий сам, ни с того, ни с сего начал себя в кровь избивать? А вы даже не в курсе случившегося?

– Я в курсе всего, что происходит в монастыре. Послушник Егорий на исповеди покаялся в своих грехах. И в искупление их…

Я перебил его:

– И во искупление их он должен был изувечить себя? Что за дикость! Вы знали и допустили подобное безобразие! – кровь бросилась мне в лицо, я едва сдерживался, чтобы не закричать. – Вы хладнокровно допустили увечье человека, для которого были духовным наставником. Если вы не можете благотворно воздействовать на душу человека, а заставляете испытывать физические муки, я серьёзно сомневаюсь в вашей компетенции, как духовного наставника. А может быть, вам это доставляет удовольствие?

Фивий резко поднялся:

– Что вы такое говорите! – с негодованием воскликнул он, но взял себя в руки и медленно с достоинством продолжал. – Вы знаете, брат Олаф, мои взгляды на паству и монашескую жизнь, – он помолчал, словно собираясь с мыслями, – я не отрицаю великого значения научных открытий отца Окимия и ваши, – он чуть поклонился в мою сторону, – но должен сказать откровенно, что считаю ошибочным претворения их в жизнь сегодня. Возможно, когда-нибудь, в будущем, когда человек, поборет хотя бы самые страшные свои грехи, он приблизится к порогу их введения, но не теперь. Поверьте! Я вас очень хорошо понимаю, вы искренне хотите сделать как лучше, подвигнуть человечество в его развитии вверх, к Богу. Но уверяю вас, сегодня это никак невозможно! И желание ваше идёт скорее от идеалистической мечтательности, чему, как учёный, был подвержен и отец Окимий, и потому от недопонимания сути человеческой. Простой человек очень далёк от того, чтобы понять свою греховность мыслью. Для него понятны только физические инстинкты, только физическое чувствование, что хорошо, а что плохо. И только страх, что, поощряя свои греховные наклонности, он может быть физически наказан, попасть в ад, может удержать его от гибели.

– Вы не правы! – воскликнул я, тоже вставая, но Фивий перебил меня:

– Я не намного старше вас, но жизнь видел с несколько, мягко говоря, с иной стороны, чем вы. Я хорошо знаю, о чём говорю.

Я молчал. Да и что я мог возразить человеку, который не верил в людей. Как мы можем с ним работать вместе?

– В любом случае, брат Фивий, я запрещаю физические истязания в нашем монастыре. Если подобное повторится, то я не только лишу вас должности своего заместителя, но и буду ходатайствовать о переводе вас в другую обитель.

Фивий склонил голову:

– Воля ваша, брат Олаф.

– Вы можете идти.

Он повернулся и пошёл к двери. У порога остановился и обернулся:

– Знаете, я хочу, если можно так выразиться, открыть вам глаза.

Я удивлённо поднял брови.

– Да, да! Вот вы считаете, что уже хорошо знаете монахов и поселенцев. Ведь так?

– Ну не всех, конечно, особенно поселенцев. Но в общем, да.

– Тогда я вам предлагаю экскурсию.

– Какую экскурсию? – недоумённо спросил я.

– Я предлагаю переодеться и тайно посетить места, которые как вы убедитесь, очень хорошо характеризуют людей, которых вы так идеализируете. Думаю, вам будет это на пользу. Согласны?

– А почему нет? Когда и куда мы пойдём?

– Да хотя бы сегодня вечером. Оденьтесь как поселенец и набросьте тёмный плащ с капюшоном. Вечера уже холодные, никто на нас не обратит внимания. Я буду вас ждать в десять вечера у гостевого домика. Договорились?

– Договорились, – ответил я, хотя сердцем чувствовал, что влезаю в какую-то опасную авантюру, что нельзя доверять Фивию. А с другой стороны, что мне может угрожать? Надо решить наш с Фивием спор раз и навсегда. Может быть, это нас сблизит. Всё-таки нам вместе работать.

Глава 5

Часы на колокольне отзвонили девять раз. Через час встреча с Фивием, а я всё ещё стоял перед открытым шкафом и перебирал одежду. Ну, ничего похожего на одежду поселенцев, только монашеские одеяния. Есть, конечно, кальсоны, уж в таких тут все ходят, но не пойду же я в одних кальсонах! Заказать по интернету? Вряд ли сегодня успеют с доставкой, теперь только назавтра. И дед Анисим не уходит к себе, возится на кухне.

Послышался грохот.

– Дед Анисим! – крикнул я в открытую дверь спальни.

Через минуту он заглянул ко мне:

–Ась? – и подозрительно покосился на вещи, разложенные на кровати.

– Ты чего там гремишь? Десятый час уже. Иди спать.

– Как же я пойду, коли настоятель ещё на ногах? – поразился дед.

– А если я совсем не лягу, ты что, всю ночь будешь рядом сидеть? Может, у меня бессонница? И, кстати, ты где, спать-то будешь?

– Как это где? – дед Анисим вытаращил глаза, – знамо где, у себя.

Я посмотрел на него:

– Это где у себя?

Дед пожал плечами:

– За кухней же! Там испокон веку моя каморка. Когда отец Окимий жил в монастыре, я завсегда тама и находился.

– Так, там…, – хотел сказать, что там и нет никакой двери, но вдруг вспомнил, что действительно видел на кухне дверь, но она была закрыта, и я не стал искать ключ, подумал, что там кладовка для продуктов, а потом забыл, – она была закрыта, я подумал кладовка.

– Сам ты кладовка, – обиделся Анисим, – очень даже уютная комнатка, а закрыта, так ключ-то у меня.

Он хитро прищурился:

– Хочешь, иди, поглянь.

Я кивнул и пошёл за дедом.

Монастырская кухня в покоях настоятеля была маленькая, квадратная, метра два на два. Очень похожа на ту, которая была у меня в обсерватории. Справа от входа в углу – узкая дверь, к ней впритык стоял обеденный стол во всю стену до окна на противоположной от входа стене. Напротив стола – кухонная утварь и полки над крохотной плитой для готовки и холодильником, за которым и была небольшая дверца.

Дед Анисим подошёл к двери, открыл её и вошёл внутрь. Мне пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться о низкую притолоку.

Дед зажёг свечу, и я осмотрелся.

Комната оказалась и вправду довольно уютной, хоть и крохотной. Только большое окно делало её просторнее. Даже теперь, когда в него глядела темнота надвигающейся ночи, далёкие отблески свечей в стёклах домов поселенцев и полная луна на ясном небе, усыпанном звёздами, видимо, к заморозку, раздвигали границы маленького помещения.

Справа у стены, занимая всю её длину, стояла узкая кровать. Рядом с изголовьем примостилась тумбочка. На ней белая плоская тарелка со стеклянным графином, наполовину наполненным водой. Горлышко графина закрывал перевёрнутый стакан. Рядом с ним – свеча в подсвечнике. Под окном низкий столик с кипой газет. Я улыбнулся про себя. Вспомнил, как первый раз увидел деда Анисима. Тогда он тоже читал газету. «Странное у него хобби, – подумал я, – где он в наше время их только находит? Хотя поддержка хобби по интересам – целая отрасль экономики, и далеко не последняя». У столика стояло большое мягкое кресло старое и продавленное, но, по-видимому, очень удобное, если хозяин до сих пор его не выбросил. Напротив постели расположился платяной шкафчик, а за ним – настенная полка с церковными книгами по обеим сторонам от иконы Николая Чудотворца в центре. На полу расстелена толстая полосатая тканевая дорожка.

– Вот тут рядом с настоятелем моё и место. Если что, я должен сразу по вызову прийти в любое время дня и ночи.

– Ясно, – кивнул я.

«Значит, от тебя мне трудно будет отделаться. Надо что-то придумать».

Я покосился на шкаф Анисима.

«А ведь он не монах, обычный поселенец на договоре».

И решился:

– А что, дед Анисим, нет ли у тебя каких-нибудь спортивных брюк?

Дед от удивления даже рот приоткрыл.

– Ась? Спортивные брюки? У меня? – он почесал затылок. – Отродясь не бывало. А зачем мне спортивные брюки-то?

– Ну, думаю, а вдруг. Может, и не спортивные, а так, обычные.

Дед гоготнул:

– Ну, даёшь, как же я без брюк-то? Есть, конечно. А тебе пошто?

– Да, я тут решил спортом заняться. Бегом. Перед сном. Харитон посоветовал. Говорит, что надо больше двигаться, а то вот уже толстею.

Дед обошёл меня, критически осматривая, недоумённо пошевелил кустистыми седыми бровями:

– Где толстеешь-то? Чтой-то я не пойму. Ерунду какую-то доктор наплёл, – он неодобрительно покачал головой. – Настоятель должен быть солиден и степенен, вона как брат Фивий, к примеру, а ты худой совсем.

– Доктор не может наплесть ерунды, – строго сказал я. – Спорт – это большое дело. А ты сам знаешь у меня одна монашеская одежда, не буду же я в ней спортом заниматься! Но если тебе брюк жалко, так и скажи.

– Чего-то мне жалко-то?! – подпрыгнул дед Анисим. – Совсем и не жалко!

– Да мне всего на один вечер, а завтра я закажу себе.

– Вот ведь приспичило. Да ты и не влезешь в них, – дед открыл шкаф и стал перебирать одежду. – Хотя во! Смотри, – он достал сложенные брюки, развернул их и встряхнул.

Это были обычные тёмные брюки. Как раз то, что нужно.

– Вот! То, что нужно. Спасибо, дед Анисим.

–А кофта-то есть? – спросил он, усмехаясь, – али голышом, в одних брюках побежишь для закалки?

– Нет, голышом не побегу, что людей пугать, – я засмеялся. – Кофта есть, и плащ с капюшоном на случай дождя.

Дед Анисим поглядел на чистое звёздное небо и хмыкнул.

– В балахоне да в темноте страха поболе нагонит, чем полуголый в брюках.

Я смутился.

– Да я в рюкзачок его и за плечи. Бег с нагрузкой очень полезен.

Дед прищурился на меня.

– Ну, и куды побежим-то?

– Ты что, тоже бежать собрался? – опешил я.

– А то, как же! Я должен быть завсегда рядом с настоятелем.

– Хорош, ерунду нести! – разозлился я. – Поздно уже. Ложись спать. Ты пожилой человек. Куда тебе бегать со мной? Всё! Спасибо за брюки. Буду поздно. А ты отдыхай. И не думай меня ждать. Узнаю, что ослушался – уволю! Моё слово верное, – я сердито посмотрел на него.

Часы пробили половину десятого.

– Ты понял меня, дед Анисим?

Дед стушевался. Может, и правда испугался, что я могу его уволить?

– Да понял я, понял. Беги себе куды хошь, если уж надо. А я спать пойду.

Я направился к двери, слушая, как он ворчит:

– Очень надо тебя караулить. Ночь давно. Спать пора.

– Спокойной ночи, – строго сказал я и прикрыл дверь.

Замер на секунду прислушиваясь. За дверью было тихо, и я быстро пошёл к себе.

Для конца октября ночь была необычно тёплой. Редкая рябь облаков пробегала по небу, и от этого казалось, что звёзды перемигиваются, сигналя друг другу. Ветра не было, а полная луна светила так ярко, что всё вокруг было видно, как днём. Я плотнее запахнул плащ, накинул капюшон от случайного взгляда и быстрыми шагами направился к гостевому домику.

Прошло уже несколько минут, как часы пробили десять, а у гостевого домика было тихо и пустынно. Я остановился, размышляя ждать или уходить, как услышал за спиной хруст камешка под чьей-то ногой, и резко обернулся. Из-за угла показалась тёмная фигура и стала приближаться. Лицо под капюшоном было не видно.

– Брат Фивий? – тихо спросил я и удивился своему напряжённому голосу. «Что это я? Боюсь, что ли?».

Человек остановился недалеко от меня и сдвинул с головы капюшон. Я увидел бледное лицо Фивия. Его глаза, обычно карие, сейчас при мертвенном свете луны были чёрными и лихорадочно блестели.

– Я, – отозвался он, – долго собираетесь.

– Извините, – пробормотал я.

Фивий кивнул.

– Ну что? Пошли? – спросил я. – Что вы хотели показать?

– Пошли, – ответил он. – Идите за мной. Только тихо. Старайтесь не шуметь, – он снова набросил на голову капюшон.

Я удивился, когда мы пошли не к мосту, а в противоположную сторону, вглубь монастыря. Вскоре я понял, что Фивий вёл меня к общежитию монахов. Мы подошли к длинному тёмному одноэтажному зданию. Только кое-где в его окнах дрожали отблески пламени свеч.

– Зачем мы сюда?

Фивий в ответ дёрнул меня за рукав и приложил палец к губам. Он не пошёл к дверям общежития, а свернул за угол. Здесь было совсем темно: луна ещё не перешла на эту половину неба. Между зданием общежития и монастырской стеной росли фруктовые деревья, среди голых веток я заметил редкие комки съёжившихся почерневших яблок.

На эту сторону тоже выходили окна келий.

«Зачем мы тут? Все спят давно. Первые читки чуть свет».

Фивий крадучись подошёл к первому окну, оно было на полметра выше его головы. Он остановился и прислушался. Достал что-то из складок плаща. Я подошёл к нему и одними губами спросил:

– Что это?

Он мотнул головой: не до объяснений сейчас. У него в руках я увидел небольшой прибор, даже два прибора, соединённых гибким тонким проводом. Привстав на цыпочки, он осторожно приложил один из приборов, на вид круглую тёмную пластмассовую коробочку сантиметров шесть в диаметре, к углу окна. Она была совсем незаметна в темноте, и тут же прилипла к стеклу.

Я удивлённо уставился на Фивия и подумал: «Что за шпионские штучки? Он что с ума сошёл?».

Фивий толкнул меня локтем в бок и показал вторую коробочку, которую держал в руке. Она была больше и имела квадратную форму, я наклонился, рассматривая её, и понял, что это экран. Вот на нём появились очертания кельи. Фивий увеличил изображение, и оно стало чётче. В келье было темно, только слабый свет шёл от стола. Я пригляделся. Там горела свеча, а за столом сидел монах. Я сначала не понял, что он делает, но, приглядевшись, увидел, что он жадно ест что-то из миски, торопливо вытирая рукавом рясы губы и озираясь на дверь.

Мне стало противно, и я зло зашептал Фивию на ухо:

– Мы что сейчас подсматривать за всеми будем?

Он хмыкнул, близко наклонился к моему лицу и едва слышно с насмешкой сказал:

– Какие мы нежные! Поглядите только. Так ты хочешь знать, что из себя представляют люди, когда их не видят или глазки будем закрывать и придумывать себе того, чего нет?

– Чего нет-то? Человек голодный. Это вам, брат Фивий, попенять надо, на то, что ваши люди голодные.

Фивий даже руками всплеснул от возмущения и зашипел мне в ухо:

– Голодный? Ночью? Втихаря? И где только достал. Унёс из столовой или с кухни стащил! Вон рожу-то отъел. Монах!

Я взглянул на экран, где было увеличено лицо монаха. То ли от эффекта увеличения, то ли на самом деле он выглядел мерзко: в руке держал большой кусок, от которого зубами отдирал части и, чуть прожёвывая, быстро глотал; жующее лицо тряслось жирными складками, а по подбородку стекал жир, монах вытирал его рукавом. Меня затошнило, и я отвернулся.

Фивий аккуратно снял присоску с окна:

– Насколько я могу видеть, у него только вибрации желудка задействованы на высоком уровне, – насмешливо прошептал мне на ухо и, тихо ступая, перешёл к следующему окну.

Присоска плотно села на окно.

Фивий покрутил колёсико и потянулся, чтобы снять присоску с окна.

Я вопросительно глянул на него.

– Да ничего такого, – неохотно ответил он.

Мне стало интересно, и я взял у него из рук экран. Всмотрелся. В углу под иконами горела лампада. На столе мерцала свеча. Её слабый свет едва освещал книгу, над которой склонился монах. Лицо его было спокойно и торжественно. Губы шевелились, видимо, он читал вслух, время от времени осеняя себя крестным знамением. Вдруг он поднял лицо от книги. Я вздрогнул. Нет, он не мог меня видеть. Монах посмотрел в сад и поднял лицо к небу. Мне показалось, что в глазах его отразились звёзды. Он тихо улыбнулся. Так хорошо улыбнулся, что на душе у меня потеплело, и я с улыбкой обернулся к Фивию. Тот тоже улыбался. Кивнул мне и взял коробочку из моих рук. Чуть слышно сказал мне на ухо:

– А что? Разве я говорю? Не было бы святых людей, порушился бы мир давно, – и вдруг нахмурился, – но мало их, таких людей-то, очень мало.

И толкнул меня в бок:

– Пошли.

Мы подошли к следующему окну. Фивий приделал присоску, покрутил экран и крякнул.

– Что там?

– Да ничего особенного, обычный монастырский вечер.

– Дай, – я забрал у него экран.

– Ишь, прыткий какой, давно ли возмущался, что подсматривать нехорошо? А сейчас прям из рук рвёт, – хмыкнул мне в ухо Фивий.

Я посмотрел на экран.

В тесной келье стол был сдвинут к кровати, на которой сидели два монаха. Третий сидел на придвинутом к столу стуле, спиной к окну. На столе бутылка, видимо, вина и большая тарелка. Тот, кто повыше и потолще, взял бутылку и разлил по стаканам. Они выпили. Толстый занюхал рукавом, взял со стола карты и принялся тасовать. Второй – маленький и худой – брал из тарелки кусочки, похожие на нарезанный хлеб, обнюхал каждый и, блаженно прикрыв глаза, отправлял в рот.

– Хорошо сидят, – хмыкнул Фивий.

– Где же они достали?

– Ну, в монастыре вино не запрещено. Кагор и для причащения нужен, да и на праздники святые дозволителен. А вот собираться по кельям, а тем более пьянствовать монахам это да, запрещено. Не говоря уже об игральных картах. А где взяли, я разберусь, – он нахмурился, – Ладно, пошли.

У следующего окна он тихо выругался и плюнул.

– Ты чего? – шёпотом спросил я.

– Любуйся, – в сердцах он сунул мне в руки экран.

На кровати сидели два монаха. Рясы их были сняты, и они сидели в одних рубахах. Один другому положил голову на плечо, его рука скользнула в расстёгнутый ворот рубахи и гладила ему грудь. А тот наклонился к нему, приподнял за подбородок голову и поцеловал.

Я отвернулся.

– Ну и что? – спросил я. – Если бы это было не в монастыре, то и ничего такого.

Фивий смотрел на меня выпученными глазами и хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Мне стало смешно, а он, наконец, справился с возмущением и затарахтел в ухо:

– Разврат хоть где разврат и есть, а уж тем более в святом месте – в монастыре! Гнать их надо отсюда, а ты – «ничего особенно» – передразнил он меня. – Ты понимаешь, что в монастырь приходят люди, чтобы побороть свои низменные страсти и не заразиться пороками от других? Чтобы о душе думать! О Боге! Уж если в святом месте подобное творится, то, что ты хочешь от обычных людей? Как ты собираешься их, как говоришь, «увести» из вибраций низших инстинктов и повысить эти вибрации до духовных? Ведь даже покаяние Егория запретил! – от возмущения он забыл о конспирации и говорил громким шёпотом.

– Тише! – одёрнул я его за рукав.

Он опомнился и замолчал.

– Дальше пойдём? – спросил я.

Он ничего не ответил, только сердито зыркнул на меня и пошёл к следующему окну.

Мы подошли и остановились под окном. Прислушались. Тихо, но сквозь тишину проскальзывали какие-то звуки, едва уловимый женский смех и пыхтение. Мы переглянулись. Кровь бросилась в лицо Фивия:

– Это что такое? Непотребство в монастыре? – он лихорадочно прикладывал к стеклу присоску и, насупившись, крутил настройку.

Всмотрелся и усмехнулся, передал экран мне. Я вопросительно посмотрел на него. Он ничего не ответил, только кивнул на коробочку. Сначала я ничего не понял. На узкой кровати полулежал монах, опираясь спиной о стену. Одна рука у него была вытянута и лежала поверх одеяла. На ней браслет с развёрнутым экраном, из которого раздавался тихий смех, мелькали голые тела. Похоже, шёл порнофильм. Монах неотрывно смотрел на экран. Лицо его болезненно исказилось, второй рукой, спрятанной под одеяло, он яростно удовлетворял себя.

Я отдал коробочку Фивию. Тот торжествующе смотрел на меня. Я ничего не сказал. По-человечески я понимаю, но на душе было мерзко, и особенно на нас с Фивием, что мы суём нос… Захотелось поскорее уйти.

– Ладно, – сказал Фивий, – ещё одно окно и хватит. Итак, всё ясно.

– Пойдём отсюда, – я повернулся, чтобы уйти.

Но Фивий дёрнул меня за плащ. Я обернулся. Он стоял у следующего окна прислушиваясь. Жестом подозвал меня.

– Слышишь? – одними губами спросил он.

Я прислушался. Ничего не услышал и пожал плечами.

Фивий поднял указательный палец и замер. Я опять прислушался и вдруг услышал глухое, еле слышное «тум-тум-тум» – какие-то глухие, едва слышные удары.

Фивий уже прилаживал присоску и всматривался в экран. Его губы тронула насмешливая улыбка, и он передал коробочку мне.

В келье было темно, даже свеча на столе не горела. На узкой монашеской постели никого не было, никого не было и за столом. Я уже хотел было спросить, где монах. Как лампада в углу под иконами всколыхнулась и осветила тёмную фигуру, стоящую на коленях перед иконами. Монах выпрямился, и я увидел его белое исступлённое лицо. Он жарко шептал молитву, истово перекрестился и вдруг яростно ударил лбом об пол: «тум» послушалось едва слышное. На секунду монах замер и снова выпрямился, вскинул лицо к иконе, руку ко лбу, и снова послышалось «тум».

– Господи! – вырвалось у меня.

Фивий ничего не сказал, отодрал от стекла липучку, сунул прибор под плащ и осторожно стал пробираться вдоль здания общежития обратно.

– Фивий, ты не думаешь, что такой фанатизм сродни, а может быть даже и хуже онанизма? Оба пытаются удовлетворить потребность тела или души, а попытка эта исковерканная, неестественная, оттого и мерзкая.

Фивий ничего не отвечал, спешно шёл вперёд. Я не отставал.

– А ещё гнуснее, ходить и подсматривать за людьми.

Фивий так резко остановился, что я едва не врезался в него. Он обернулся, и я увидел его перекошенное лицо.

– Ты что же думаешь, что мне это в радость? Что я только и занимаюсь, что за всеми шпионю, – зашипел он мне в лицо, – вот, коробочку даже прибрёл, чтобы развлекаться?

Он выхватил из кармана прибор и со всей злости выдрал из него проводки, размахнулся и зашвырнул их в темноту. Приблизил ко мне лицо и зашептал так, что слюна брызнула. Я отшатнулся.

– Не нужна мне никакая коробочка! Тебе, тебе она, Олаф, нужна. Я-то и так знаю, что есть человек: хоть монах, хоть мирской – разницы нет – человек он и есть человек, грешник великий! Для тебя вот прибор заказал, чтобы ткнуть тебя в то, что ты никак понять не можешь. Всё витаешь во Вселенных, как отец Окимий, в своих фантазиях, откуда и человека-то не разглядеть. А вот он каков, человек-то, когда наедине с собой! Любуйся! Сам вынудил, а теперь.

– Остынь, Фивий. Я тоже не вчера родился. Да и познать людей лучше всего, не подсматривая за ними, а заглянув в себя. Каков ты, таковы и люди. И не надо уничижать других, возвеличивая себя.

Фивий усмехнулся, повернулся и зашагал по дороге, ведущей к мосту.

– Ты прав, я тоже – великий грешник, но силы свои кладу в борьбе с грехами. И не только со своими, потому на мне и сан Богом данный. Ладно, пошли.

«Богом ли?» – подумал я, но ничего не сказал.

На часах колокольни пробило без пятнадцати одиннадцать. Я пошёл за ним.

Мы не заметили, как перешли на «ты» и назвали друг друга просто по имени. Видимо, общее преступление, а я был уверен то, что мы сейчас делали – преступление, сближает. В очередной раз цель оправдала средства. А ведь я, хоть и чувствовал ложь и гадливость, пошёл на это. Может быть, просто сыграло подленькое любопытство? На душе было пакостно. Если кто-то более могущественный, чем мы, мог бы присматривать за нашими жизнями, ему бы тоже было пакостно, когда он увидел, как мы тут ползаем под окнами и подсматриваем друг за другом. Вот почему я никогда не приму душой, что Бог – это высшее существо, которое видит каждого из нас в любой момент. Скорее, это высшее существо, которое научилось управлять стихиями и заложило законы преобразования энергий: от непроявленных стихийных форм к проявленным – материальным, и дальше к сферам высших вибраций. Жёсткие законы, ведущие каждого из нас по жизни, преобразовывая и совершенствуя всё, что способно преобразовываться и совершенствоваться, и выбраковывая всё неспособное, отправляя его в нуль-точку трансформации энергий. Как мы далеки от того, чтобы даже попытаться приблизиться. Я тяжело вздохнул и посмотрел на небо. Оно глядело на меня бесчисленными звёздами. Вон те, две звезды рядом. Переливаются, как глаза монаха, когда он, то ли молился, то ли разговаривал со звёздами, подняв лицо к небу. Теперь мне казалось, что он смотрит мне в душу, и лицо его печально. Жгучий стыд охватил меня так, что стало жарко щекам. «Куда я иду? Зачем?» – я остановился.

– Фивий, хватит похождений, – сказал я.

Фивий глянул на меня. Он был бледен, губы упрямо сжаты, а глаза горели мрачным светом.

– Уже пришли, – ответил он, – или у мечтателя запал закончился, и он захотел спрятаться от жизни в тёплую постельку?

– Не говори ерунду. Куда пришли-то?

Я огляделся. Мы стояли недалеко от низкой широкой избы, окна которой были ярко освещены. С дороги к ней вела широкая протоптанная тропа, по который могла проехать и телега. Слева почти за избой протяжно скрипнула дверь узкого, чуть выше человеческого роста строения с нахлобученной остроконечной крышей, и оттуда вышел человек, на ходу подтягивая брюки и покачиваясь. Не обращая на нас внимания, громко икая, он пошёл в избу. Открыл дверь и заорал:

– Эй, Стешк-ка, вина! Ик-кота пристала ок-каянная. Надо вып-пить.

Я посмотрел на Фивия. Он усмехнулся:

– Пошли, посмотришь уровень вибрации поселенцев, – язвительно сказал он и направился к избе.

Я пошёл за ним. Вошёл в избу и задохнулся: после чистого и холодного, как родниковая вода, ночного октябрьского воздуха, здесь было душно, жарко и накурено. От резкого света и плавающего в нём смога от табачного дыма и коптящего очага, ничего было не разобрать. Постепенно глаза привыкли, и я огляделся. Мы стояли в большой почти квадратной комнате. Вдоль стен её за длинными, узкими деревянными столами напротив друг друга сидели на лавках люди. В центре стояли шесть небольших квадратных столика, по три в ряд. Такие же столики стояли и по углам комнаты: один слева от входа, второй справа – притиснулся между стеной и высокой стойкой бара. На полках бара толпились бутылки разных форм и размеров. А с другой стороны стойки, в очаге, обитом железными листами, на углях стояла решётка, на ней подрумянивались большие куски мяса, истекая соком и ароматом. Дальше, почти в углу, я приметил деревянную дверь.

Фивий дёрнул меня за рукав и повёл к столику у бара. На нас никто не обратил внимания. Да и кому было обращать? Похоже, что люди отдыхали уже давно: зал гудел, все были в подпитии и говорили одновременно, что-то доказывая друг другу, а задохнувшись от спора, жадно припадали к стаканам, запить не высказанные слова. Пальцы хватали жирные куски мяса, и, раздирая их, засовывали в рот. Глаза тупо смотрели в одну точку, чтобы через минуту снова встретится с кем-то взглядом и затеять спор. Некоторые, упав головой на стол, тут же засыпали. К таким живо подскакивал юркий молодой человек, будил и уводил из трактира. Ему помогал огромный верзила, который молча ходил за ним по пятам.

Дверь рядом с очагом открылась, и из неё вышла молодая женщина в тёмно-синем платье до щиколоток. Белоснежные кружевные манжеты рукавов доходили до её локтей. Белый, тоже кружевной фартук, плотно облегал её фигурку: подчёркивал тонкую талию, плотно обтягивал красивые бёдра, и, слово две ладони, высоко поддерживал грудь, заманчиво колыхающуюся в узком, глубоком вырезе. По бокам, чуть ниже середины бедра, там, где заканчивался фартук, в разрезе платья при ходьбе мелькали стройные обнажённые ножки. Она несла поднос, плотно уставленный бутылками, стаканами и тарелками. Подошла к длинному столу, за которым сидела весёлая компания – человек шесть поселенцев – и поставила поднос. Её встретили радостными возгласами. Поднос быстро опустел, и она повернулась уходить, когда один из них шлёпнул её по упругому заду, и тут же получил от неё звонкую оплеуху. Компания загоготала, а виновник сердито зыркнул на официантку, но ничего не сказал и только криво улыбнулся.

Фивий о чём-то пошептался с подошедшей официанткой, она кивнула и через несколько минут принесла две бутылки пива и копчённые на огне рёбра, исходившие соком. Есть мне не хотелось, да и пить тоже: я не пил алкоголь давно, да и желания не было. Я посмотрел на Фивия. Тот с видимым удовольствием расправлялся с рёбрами, запивая их пивом.

– Ну, и зачем ты меня сюда привёл? Это твоё излюбленное место? Захотел хорошо поесть и выпить пива? – усмехнулся я.