Травяное гнездо

От редакции

Обращаем внимание, что в тексте возможны некоторые

несоответствия, проверить подлинность всех источников так и

не удалось. Из книги намеренно исключены настоящие описания магических

ритуалов, а также значительная часть записей из дневника пациента

психиатрической больницы, которые показались нам

слишком личными или малопонятными

для читателя.

Вступление

Как только я подумала, что история Новикова заслуживает не только статьи в журнале, но и публикации сопутствующих записей, я сразу догадалась, каким вопросом задастся читатель. Все тем же, с которым обратился ко мне знакомый журналист в начале этого пути: «А почему, собственно, мы должны интересоваться таким древним, незнаменитым еще и больным человеком? Зачем тратить столько сил на знакомство с его историей?»

На самом деле, как такового Бориса Новикова вы не узнаете, не увидите и не поймете до конца, потому что как бы я ни старалась, но соприкоснуться с его жизнью удалось лишь едва. Однако его присутствие можно заметить на каждой странице моего дневника, ведь Новиков повлиял на всех героев нижеизложенной истории, а их, как вы узнаете совсем скоро, оказалось немало. И не только на героев, но и на людей, прочитавших статью, и, будем надеяться, даже на тех, кто не побрезгует романом.

От себя про характер Новикова добавлю немного: он был поразительным человеком, вернее, чудаком. Читатель, конечно, скажет (и будет прав), что в России преобладает такой тип людей, оттого подобным качеством удивить будет сложно, но, спешу отметить, не в нашем случае. Новиков Борис Романович как раз тем и примечателен, что в отличие от многих чудаков, запоминающихся своими проделками, исчез, не набедокурив ни знатно, ни поверхностно, ни самую малость. Пропал в одночасье и неизвестно как, и неизвестно куда.

Новиков был женат в молодости, и от брака у него осталась дочь, с которой он вел переписку. Она-то единственная и заметила, что отец пропал. Ну как заметила, не получила в положенное время письма и второго, и третьего, сначала озадачилась, затем возмутилась и уже после забила тревогу. Однажды, уже спустя несколько месяцев после исчезновения Бориса Романовича, мне «посчастливилось» с ней пообщаться, и то ли в тот день дочь оказалась не в настроении, то ли тема ей надоела, но она отзывалась об отце весьма холодно. Но пожалуй, отношения Новиковых мы оставим, потому как дочь на нашу историю не повлияет, хотя и будет упоминаться в романе. О ней я рассказала лишь за тем, чтобы читатель понимал: до больницы, из которой пропал Борис Романович, у него была жизнь.

Хочу еще добавить, точнее, прошу обратить внимание, что ниже представленное произведение я писала в непривычной для себя манере. Впервые позволив себе большую форму, я попыталась выражаться художественно, при этом стремясь сохранить излюбленные приемы языка, поэтому не слишком удивляйтесь, когда увидите неумелые метафоры или закостенелые обороты. Заранее приношу извинения и скромно надеюсь, что редактор сможет привести рукопись в годный для читателя вид.

Однако уже хватит расшаркиваться и откладывать наше путешествие.

Давайте знакомиться. Я Александра Грачева и, как оказалось, быть журналисткой – не главный мой талант.

Это о тебе

Часть 1. Завеса в светлице

Во снах я видела прошлое незнакомых людей, но это единственное сверхъестественное, которое я допускала. Иначе любое зло можно было бы оправдать, а его истреблять нужно!

Я уже подошла к прокуратуре, когда в кармане завибрировал телефон.

– Ты где? – из трубки раздался голос редактора.

– Помнишь дело об убийстве подростка? Есть шанс попасть к прокурору, который оправдательный приговор написал.

– Ты что, шутишь?! Ты на вегетарианских кормах должна сейчас быть.

– Просто одна знакомая сегодня может помочь…

– Не хочу ничего слышать. Поезжай на корма! Тебя ждут!

Редактор бросила трубку.

Потоптавшись на месте, я все же шагнула к прокуратуре, но мир вдруг всколыхнулся: очертания города размылись, шум транспорта и гомон прохожих сникли, отпрянули на задний план. Воздух затрепетал и не проник, а тяжело упал внутрь меня. Вокруг раздались странные звуки: шорохи, птичьи голоса, шепоты.

Птичье пение усилилось, из ниоткуда появившиеся перья укрыли меня, и я превратилась в птицу.

– Танцуй! – грянули голоса из настоящего мира, заставившие меня очнуться.

Это взвизгнули двое мальчишек, которые, даже убегая, умудрялись снимать меня на телефон. Оказалось, они с ног до головы облили меня коричневой жижей и обсыпали перьями.

– Вы совсем уже?! – вырвалось у меня.

Что со мной сейчас было?

Ощущение очередного страшного сна овладело мной совершенно, хотелось бежать отсюда, но я старалась не поддаваться фантазиям.

Окончательно приходя в себя, я попыталась стряхнуть налипшие к лицу перья. Взбудораженные прохожие смеялись и перешептывались: «Пранкеры».

– Что б вас всех, – прошипела я и, больше немедля, втиснулась в двери прокуратуры.

 Передо мной возник грузный охранник:

– Вы куда?

– К прокурору Иванову, – сказала я, озираясь.

– К нему нельзя! – охранник распрямился.

– Я журналист. Подождите, мне только нужно позвонить зна…

– К нему сегодня все равно нельзя будет! Тем более, в таком виде.

Я было дернулась вперед, но охранник предостерегающе выставил руку.

*

______

Ощутив удушающую хватку дыма, я проснулся. Горячий воздух тяжелел, облеплял лицо. Даже ночь спряталась под серой пеленой смога. Я сразу понял, что происходит. Ринулся с лежанки к дверям церкви.

Стены были в огне, с них смотрели красные глаза образов. Я снял засов, но все равно не смог открыть дверь. Тогда ужас охватил меня со всей полнотой, я стал кричать, молить о помощи. Дым слепил, я встал на колени, прикрыл нос и рот рукавом. Еще раз толкнул дверь плечом – безуспешно. Пополз к окну. Балка с потолка упала прямо передо мной.

Истинный христианин не сгорит, сохрани, Господи!

Огонь не жалел ничего: ни икон, ни алтарь, ни купол. Раскаленный воздух будто раскачивал закопченные стены. Нужно было добраться до окна, поднять ставни, вскарабкаться на лавку, как-то подтянуться. Но в мире, кроме огня, больше ничего не существовало. Я осознал это, когда одежда вздулась за спиной. Упал, катался по полу, но огонь разрастался сильнее. Я бил себя по телу и голове, но волосы уже сгорели. Выл от ужаса, бессилия, боли – мучительной, страшной, беспросветной, от которой нельзя отгородиться, и ты вынужден ощутить ее сполна. Надежды забыться или потерять сознание не было. Я молил о смерти, а не о спасении.

Наконец, моя голова свесилась на грудь, а тело съежилось до размера подушки.

Запах паленой кожи поднимался до образов, которые так до конца и не сгорели.

За стенами церкви раздалось урчание грузовичка.

______

– Грачева, ты что заснула?! – крикнула редактор. – Зайди ко мне в кабинет.

Я протерла глаза, все еще ощущая жгучую боль. Я так напрактиковалась в игре со снами, что могла уловить их привкус, даже когда просыпалась.

– Грачева!

 Я медленно побрела на голос.

В кабинете было душно, но я все равно закрыла дверь и замерла в ожидании.

– Где статья про корма? – глядя в монитор, спросила редактор.

Я на секунду замешкала.

– Когда я приехала, интервьюируемых уже не было.

– Насколько ты опоздала?

– На два часа.

– На два часа?! – редактор откинула клавиатуру, но уже через мгновение, взяв себя в руки, проговорила: – Саша, ты уже… Сколько ты в журналистике?

– Больше шести лет.

– Вот! А ведешь себя как студентка. Ты осознаешь последствия своих поступков?

Я промолчала.

– Ты подвела не только себя, ты подвела всю нашу команду!

– Знаю, но я была уверена, что смогу поговорить с прокурором. Это важно! Он не просто так оправдательный приговор написал.

– Ты себя слышишь?! При чем здесь прокурор?! Не это было твоей задачей! Ты свою работу завалила.

– Просто хотелось написать что-то значимое, – я брякнулась на стул.

– Не мне тебе объяснять, что ты сама делаешь тему большой или маленькой, – она придвинула к себе клавиатуру. – Если честно, то я уже не знаю, как с тобой разговаривать…

– Не увольняй меня, – перебила ее я.

Редактор, прежде чем ответить, бросила взгляд на стопку документов.

– Ладно, так и быть. Дам тебе последний шанс. Но он последний! Пожалуйста, заверши дело нормально. Ты слышишь?! Без косяков!

Она бросила мне на колени папку с надписью: «Новиков. Не Питер. Пусть едет Грачева».

Возле ворот моего дома меня встречала «целая делегация». Это настораживало, слишком часто за радушием люди что-то скрывали. Местные жители выстроились в ряд, чтобы поприветствовать нового жителя деревни.

– Милости просим в Большую Кандалу! – дружно крикнули старушки.

Их развеселому, будто бы отрепетированному приветствию не хватало только хлеба и соли.

Я, совершенно неготовая к таким «реверансам», чуть не промаршировала мимо них, пожимая каждому руку, как это бы сделал какой-нибудь глава поселения, который, к слову, был здесь же. Глава поселения выглядел так, как и должен выглядеть человек в его должности: невысокий, гладковыбритый, со вторым подбородком и как будто короткими ручками, которые удобно укладывались поверх упругого, как мячик, живота.

Глава поселения первым «взял слово»:

– Очень рады, я Иннокентий Степанович! Вот приехал, чтобы лично вручить ключи от дома, – немедля всунул мне в руку ключи, и, покашляв, продолжил: – и сказать, что всячески в вашем расследовании посодействовать готов.

Поспешно добавив, что не передать, насколько сильно жители деревни огорчены происшедшим, Иннокентий Степанович протянул мне коробку конфет, а после раскланялся, потому как дома его с нетерпением ожидали внуки.

Как только Иннокентий Степанович ушел восвояси, остальные оживились.

– Товарищ Зверев, – произнес высокий, тощий старик с острым носом. – Вам сколько годков-то? Это что же получается, нам ребенка из города прислали, чтоб дело разгадывал? Тьфу! – Зверев сплюнул, потоптался, будто раздумывая уходить или нет, но все же покинул делегацию.

– Ты на него внимания не обращай, – затараторили окружившие меня старушки, которым страсть как было интересно: кто я, как живу и есть ли у меня муж и дети.

Но грубость Зверева меня не огорчила, скорее придала уверенности. Гротескное приветствие рассыпалось, возвращая мир в привычные рамки.

– Я Галя, живу в начале деревни, – сказала низенькая худенькая старушка с опущенными уголками губ, – что будет нужно, обращайся, – шепнула она и загадочно подмигнула.

Ее оттолкнула другая бабушка и громко произнесла:

– А меня Нюрой звать, мой дом неподалеку, сразу за поворотом, – Нюра указала рукой вдаль. Она была противоположностью Гали: рослая, крепкая, полная сил. – Я ваша самая ближайшая соседка. Ну не считая сторожа, но его и считать-то нельзя, потому что пока не прибыл. Ой, этот только деньги собирает, а сам ничего не сторожит. Хорошо, хоть не пьет!

– Да, хорошо, что не пьет, – подтвердила Галя.

Две последние старушки оказались самыми старыми, их темная кожа с яркими пятнами напоминала густую окраску мухоморов. Про себя я так их и назвала – «мухоморчиками». Их лица обросли морщинами, и черты еле угадывались. Они разговаривали так тихо, что когда одна из них, кажется, упомянула колдовство, я не стала переспрашивать, боясь показаться невнимательной. Старушки-мухоморчики, как и Галя, жили на въезде в деревню, а значит, чтобы познакомиться со мной, они шли сюда не меньше получаса.

– А вы всегда так гостей встречаете?

– Вы особенный случай, мы вас долго ждали, – ответила Нюра.

Я не спросила, почему «ждали», поскольку они все приставали ко мне с вопросами, и невозможно было сосредоточиться на ком-то одном. Наконец, Нюра скомандовала отступить, ведь гостье, то есть мне, нужно отдохнуть после дороги. Я благодарно улыбнулась.

По сравнению с другими деревенскими домами мой дом выглядел современно. На втором этаже располагалась спальня и кабинет с террасой. На первом этаже – большая гостиная, совмещенная с кухней. Пространство гостиной и кухни разделял большой стол из массива. Я сразу решила, что писать буду за кухонным столом, отсюда дом был виден целиком, а за окном открывался вид на сад. Возле дивана стоял камин и книжный шкаф. Почти все книги рассказывали о жизни советских вождей.

Тяжело опустившись на диван, я шумно выдохнула – вместо того чтобы писать о таких вот важных событиях, бороться с несправедливостью и злом, мне придется прозябать в дурацкой деревне.

Поэтому медлить никак нельзя! Нужно поскорее разобраться со статьей и вернуть свою жизнь обратно!

Я вскочила с места и вышла из дома.

Если не считать сторожки через дорогу, то в метрах пятистах от моего дома никто не жил. Проулок упирался в лес. Если же на развилке повернуть налево, то через двадцать шагов начиналась улица, где жила Нюра.

Вся деревня – не больше ста домов, однако домики были разбросаны до чрезвычайности далеко друг от друга, оттого улица растягивалась, и создавалось впечатление, будто она больше, чем есть на самом деле.

Как же из деревни мог пропасть человек, да еще так, чтобы никто не знал, куда он делся? Неужели местные обитатели настолько замкнуты и разобщены? Куда ты делся, Новиков Борис Романович?

– Вот так удача, а я к тебе как раз шла!

Оглянувшись, я увидела Нюру.

– Ко мне? Зачем?

– Прогуляться позвать. Осень нынче теплая, посмотришь на речку нашу. А то не знай приедешь ли еще когда.

Приезжать сюда я больше не собиралась, поэтому от возможности погрузиться в колорит провинциальной жизни не стала отказываться.

Да и с местными подружиться будет полезно. Глядишь, и статью быстрее напишу.

Проработав столько лет в журналистике, я усвоила: прежде, чем начинать разговор на интересующую тему, нужно расположить собеседника, поэтому я в красках расписала Нюре важность своей миссии, попутно соврав, какие надежды возлагает на меня редактор. Обычно людей, далеких от журналистики, занимают тонкости профессии, но Нюру я не впечатлила. Она заявила, что Новиков либо уехал на ПМЖ в другие края, либо затерялся в глуши, а я глупыми поисками ничего не добьюсь. Хотя уже стало ясно, что строгость Нюры больше напускная, спорить с ней я все равно не решилась, лишь, как можно деликатнее, попыталась развеять ее настрой. Отчего ей довольно быстро наскучила моя история, и она сменила тему.

– Во что ты веришь? – спросила она.

– Вы про религию?

– Не знаю. Отвечай по-своему.

– Я верю в существование большего, но не могу описать его форму, – я задумалась на секунду, – да это и неважно. Главное – суть. Большему подвластны смыслы. Только оно знает конечную точку.

– Большее. Хорошо как сказала. А люди, что ль, не знают эту точку твою?

– Не знают, – я коснулась шеи, кожу весь день щипало. – Нам не суждено понять.

– Вера без любви не работает. – Нюра остановилась. – Ты смотри, как разлетались сегодня.

Я подняла голову, десятки птиц кружили над нами, но птицы взволновали меня меньше, чем небо – голубой нежный мякиш.

А в Питере непроглядное свинцовое полотно. Как такое возможно…

Нюра потянула меня за руку, потому что я едва не наступила на большой муравейник.

– Ты под ноги-то смотри, чуть живность не прибила!

– Извините.

– Пришли.

Мы спустились с холма к неглубокой, почти изжившей себя реке, названной в честь деревни – Кандалкой. Речка даже осенью была теплой. Песок под водой золотистый, и силуэты маленьких коричневых рыбок хорошо видны над ним. Шагни, и рыбки десятками стрел вырвутся из-под ступни, нарисуют фантастические узоры.

– Купаются здесь? – спросила я.

Подоткнув за пояс подол юбки, Нюра нагнулась к лопухам, растущим вдоль берега.

– Раньше дети купались, а старики про воду не думают.

– Отчего так получается, интересно?

Она не ответила, присматривалась к лопухам.

Мы шли по воде медленно, словно старались не тревожить это место. Небо отражалось и колыхалось на поверхности воды. Иногда встречались ямы, где вода поднималась по пояс, неясно из-за чего образовывались ямы, но в них можно было даже искупаться, что я и сделала.

– Там ужи! – крикнула Нюра и хохотнула, видимо, подумала, что хорошенько напугала меня. А сама на берег вышла, делом увлеклась – землю-песок в банку укладывала.

Очень скоро я замерзла и выбежала из воды.

– И что вы с ними делать будете? – спросила я, имея в виду банки с песком.

– Ох, и любопытная ты, Санька. Умная шибко видно!

Я рассмеялась.

– Вы меня спрашивали, во что я верю. А во что верите вы?

– Во многое. В Матерь-Сва верю.

– Это кто?

– Богиня. Большая птица. В ней сила неба и земли. Матерь-Сва во всем, что нас окружает – в каждом дереве, лепестке цветка, вот в песочке, например.

– Не слышала про нее никогда. А в Бога вы верите?

– А как не верить?! И спрашивать такое нельзя!

Чистота реакций в ней поражала, как будто обошла ее мимо давно уже выведенная, всеми отрефлексированная, препарированная мораль. Для Нюры все было черным или белым, и никаким больше.

– Но как два бога могут существовать одновременно? – уточнила я.

– А чего такого?! Она же птица. Птицы, рыбы, звери – все это создал Бог. И все они во многом подобны людям. Вселенская соединенность. Матерь-Сва – лучшее тому доказательство, она и птица, и человек. В ней небесный огонь и земная сила. Она добрая и воинственная. Поэтому покарать может, если кто злое удумает или навредить захочет.

– Навредить кому, людям?

– И людям, и природе. Все для нее одно.

Я поежилась от холода. Нюра протяжно вздохнула.

– Пошли домой, что ли, пока ты совсем не околела.

Быстро поднявшись, я взяла одну из банок с песком.

– Аккуратнее только, под ноги смотри.

Я кивнула и крепче схватила банку, чтобы она не выскользнула. На секунду я и сама поверила, будто содержимое имеет ценность, и его нечто божественное бережет.

Когда мы подошли к дому Нюры, на лавочке ее поджидал высокий бородатый парень.

– А ты чего, Иван, пришел? – спросила Нюра.

– Дрова же возить сегодня сказала, – в тон ей отозвался он.

– Ой, а я и забыла совсем! Вон Саньке речку нашу показывала. Она из Ленинграда приехала. Будет о нас статью писать. Умная очень.

Иван бегло взглянул на меня и тут же поднялся.

– Давай, открывай сарай, – обратился он к Нюре, – тележка нужна.

Они засуетились, меня помогать не просили, а сама я помощь предлагать не собиралась. Видно было, что дело трудное, с таким справиться, сноровка нужна, поэтому я решила хотя бы им не мешать, сходила домой и, вернувшись с блокнотом, брякнулась на лавочку, где прежде сидел Иван.

Закончив с дровами, Иван собрался в лес, посмотреть есть ли грибы. Я напросилась с ним, хотелось поближе познакомиться и разузнать, что он знает о Новикове.

Нюра дала нам в дорогу вареных яиц. Я проголодалась и тут же съела свое. Иван осуждающе глянул, но ничего не сказал.

Всю дорогу он что-то бубнил, будто с лесом разговаривал. В детстве я тоже так делала, когда с дедом за грибами ходила. Сколько мне тогда было, лет шесть? Плохо помню, только этот запах. Мокрый. Где-то я прочитала, будто запахи лучше всего запоминаются. И вправду, так. В воспоминаниях от дедушки остался расплывчатый образ – блестящая на солнце лысина, но стоило мне вдохнуть лесной воздух, как я снова стала той шестилетней девочкой.

Когда я спросила про Новикова, Иван сказал, что пропавшего не знал, потому как сам недавно вышел из тюрьмы. Кажется, он смутился, поэтому подробностей спрашивать я не стала. Пока.

– Саша, тебе не страшно в нашей деревне?

Иван наклонился, чтобы раскопать в листве грибы.

– Чего мне бояться? Я же из города! Там на каждом шагу психи и маньяки.

Паутина неприятно коснулась лица, я попыталась отмахнуться от нее, а она, точно живая, еще крепче липла к коже, лезла в нос, щекотала.

– Знаю про город, я всю жизнь в Самаре прожил.

– Серьезно?! И чем тебе глушь тогда приглянулась?

– Нет, сравнивать никак нельзя. У нас здесь умерших больше, чем живых. Ты вон до кладбища ради интереса как-нибудь прогуляйся, увидишь, сколько могил.

– Чего ты меня в лес позвал и про мертвых сразу же заговорил?

– Я тебя не звал. А людей здесь не всегда в могилы закапывали. Реже закапывали, чем нет. Через деревню главная дорога до тюрьмы проходит. Поэтому здесь раньше частенько заключенных гнали.

– И тебя тоже? – спросила я в шутку и только потом поняла, насколько она неуместна.

К счастью, он мои слова то ли не расслышал, то ли не придавал значения тому, что я говорила.

– И руки, и ноги у них в кандалы закованы были. Это уже после байку придумали, что деревня Большой Кандалой называется, потому как здесь заключенным с ног кандалы снимали, чтобы легче идти. Это неправда! Не снимали. Сама тюрьма в двадцати километрах отсюда.

Раздался стук, точно шаги тяжелые чьи-то. Я замерла, огляделась по сторонам.

– Что это? – спросила я.

Иван, уверенно переступая через бревна, даже не заметил, что я отстала.

– Души мертвых еще здесь.

– Может, сменим тему? – попросила я, не желая говорить ни о чем другом кроме статьи.

– Местный батюшка, которого уже нет в живых, однажды сказал мне, что на деревне проклятье. Ты же видела сгоревшую церковь? – Иван оглянулся на меня. – Все из-за нее!

– Что из-за нее?

Он скривился.

– Ты как слушаешь?! Церковь старая всех привечала, оттого и сожгли. Лишь по правилам человеку жить полагается.

Я не стала больше ничего уточнять, но поразилась тому, что Иван верит в такие небылицы. Наверное, здесь совсем нечем заняться, потому каждый и развлекается как может, а верить в мистику – занятие захватывающее, не поспоришь.

Мы шли по тропинке, пока не оказались в центре поляны. От закатного солнца золотом блестела трава и кожа. Мы сели на землю. Иван выудил из кармана сверток, там оказалось немного хлеба и парочка малосольных огурцов, достал гостинцы, из-за пазухи вынул маленькую фляжку. Плеснув из нее в крышку, он протянул мне, я не отказалась.

Снова раздался глухой стук, Иван посмотрел по сторонам.

– Вон, – он указал на дерево: там сидел дятел. – Ты знала, что дятлы не вьют гнезда, а выдалбливают дупло, и над созданием жилища трудятся и самец, и самка. Они даже яйца по очереди высиживают. Такие дружные создания!

Стало так тепло и уютно, что пока на поляне играли солнечные зайчики, мы не думали подниматься, распивали самогон и поочередно протяжно вздыхали.

Возможно, это алкогольный дурман, а может быть, новые впечатления, но я казалась себе неуязвимой. Перебирая пальцами солнечные лучи, я предчувствовала, что, наконец-то, смогу быть полезной. Не только пропавшему Новикову, но и другим жителям деревни.

И да, я напишу, ее. Именно здесь я, наконец, и напишу ее – мою лучшую статью!

*

Я часто думаю о полезности. Как бы я ни отнекивалась и ни пыталась скрыть, все мои устремления идут от нее. Конечно, я понимаю, что желание быть полезным больше от гордыни, мол, помогу несчастным людям, а они меня потом героем считать будут, на руках носить станут.

Быть героем… да, я бы этого хотела. Понимаю, что глупо, но поделать с этим ничего не могу.

Наверное, если я выясню, куда делся Новиков, меня начнут уважать. Может быть, я не то чтобы его найду, а спасу. Вырву из лап навалившейся напасти.

Только есть ли у меня средства и силы для спасения? Если вспомнить все мои попытки быть героем, то заканчивались они весьма жалко: несчастного щенка, с которым я обнималась в беседке, пришлось выгнать на улицу; подружка из неблагополучной семьи обворовала нас; а мужчина, которого я мечтала осчастливить, оказался человеком нездоровым и еще больше разрушился, и меня разрушил.

Не получится ли в этот раз также, что, встретив даже незначительное препятствие, я буду неспособна с ним справиться и снова потеряюсь в фантазиях и снах, а после впаду в нескончаемые поиски новой истории, которой нужен герой.

Вот бы мне стать самой сильной на Земле!

Иван, похоже, немного сумасшедший. На днях я видела, как он боролся с бычком. Ну как боролся, бычок катал его по земле, а Иван умудрялся выкрикивать прохожим, что все хорошо, так и задумано. Когда, наконец, Иван поднялся, то заговорил о книге, в которой сказано, что благодаря животным мертвецы однажды захватят мир. Я не решилась спросить, не поэтому ли он боролся с бычком, но с того дня стала наблюдать за ним еще пристальнее.

Улыбался Иван нечасто, но угрюмости в нем не ощущалось, когда я ловила его взгляд, в нем чувствовалась открытость и ясность. А взгляд приходилось именно ловить, потому как в глаза смотреть Иван не любил, вроде как страшился, не расценят ли прямоту за вызов, слишком уж он не желал выставляться. Позже я заметила в нем еще одну черту – целомудренность, совсем не сочетающуюся с тридцатилетним мужчиной в двадцать первом веке. Поначалу я даже думала, что он играет со мной и только делает вид, будто стыдится обсуждать личные темы, но оказалось – я ни при чем, вести разговоры «о женщинах» было вне его мира. Эта деликатность не могла не вызывать любопытство. Но общаться нам было тяжело: я не всегда понимала его ответы, а он, в свою очередь, не разбирал вопросов. То, что он опасался меня, было очевидно. Помню, как однажды я пригласила его в гости, он, побледнев, поспешил уйти, даже не попрощался. Весь следующий день смотрел на меня с недоверием.

Чем больше Иван сторонился меня, тем больше я подозревала, что он причастен к исчезновению Новикова, поэтому и пошла к сгоревшей церкви, о которой он упоминал. Ведь лучший способ расположить человека – заинтересовать его, а Ивана можно было увлечь разговорами о мистике.

Как связана мистика, церковь и заключенные я пока не понимала, но уже составляла план «Б». Если не получится ничего стоящего разузнать о Новикове, сдам хотя бы статью о мистических предубеждениях, которых до сих пор много в российской провинции. Не знаю, насколько такая статья удовлетворит редактора, но это лучше, чем ничего.

Когда я разглядывала исковерканные огнем стены в свой первый день в деревне, то предположила, что пожар произошел из-за несчастного случая. Теперь же, зная, что церковь подожгли намеренно, меня пробрало до мурашек. Представить, каким должен быть человек, осмелившийся поджечь святилище, не получалось.

Церковь густо заросла крапивой, чтобы попасть внутрь, нужно было продираться, стараясь не ошпариться.

Как только я встала на доску, ведущую к центру церкви, у меня перехватило дыхание. От земли было невысоко, но внутри что-то лопнуло, загипсовало органы и тело. Куклой, статуей зависла я на доске.

Зависла где-то посередине между реальностью и видениями.

Ведь эта церковь – из моего сна! Я была тем священником, который горел!

Мне редко выдавалось попасть в отражение своих снов, но и тогда, отмахиваясь от мистического, я все привязывала к дежавю. Но в этот раз между сном и его воплощением прошло слишком мало времени, чтобы не поверить.

Образы из сна опрокидывались на меня, ужас пережитого тем священником разливался по телу густой смолой. Я не могла идти вперед, да уже и сомневалась, стоит ли это делать, казалось, закопченные лики святых могли проникнуть в меня, где бы я не находилась.

Вдруг я приметила странный символ, вырезанный на деревянном столбе, где, видимо, раньше был алтарь. Символ представлял собой узор из изогнутых линий, его контуры украшали замысловатые петли. Цвет дерева со временем исказился, что придавало символу еще более таинственный вид.

Неужели деревня хранит в себе непостижимые сакральные тайны?

Я отступила, прыгнула на землю. Крапивный ожог вернул мне ощущение реальности, отчего мистический трепет сразу исчез. Я достала телефон и сфотографировала символ.

Надо бы разузнать о символе. Стоит спросить у Ивана.

От Нюры я уже знала, что Иван живет на ее улице. Его дом, как она и говорила, оказался довольно ветхим, зато окна были намыты так тщательно, что в стеклах отражались прожилки листьев малины.

– Чего вы тут стоите?! – обратился ко мне проходивший мимо «товарищ» Зверев. – Вы, верно, не знаете, кто живет в этой хибаре?

Я резко обернулась и окинула старика самым неприятным взглядом, на который только была способна.

– Знаю.

– Ничего вы не знаете! Если бы знали, какая у него репутация, то не стояли бы здесь!

– Все я знаю, – повторила я сухо.

– Что ж, значит, вы ничем не лучше, если знаете, а все равно стоите, – он сплюнул и поспешил уйти.

Я постучала в ворота и крайне удивилась, когда мне открыла худенькая женщина. Мне даже в голову не приходило, что Иван может быть женат, тем не менее профессиональная наглость живо втолкнула меня в распахнутые ворота.

Войдя в дом, я увидела, что Иван обучает мальчика английскому языку. Решив, что ребенком-то он точно обзавестись не мог, я успокоилась – с моей интуицией все в порядке.

Хозяин дома, заметив меня, вскочил с места, выглядел он опечаленным и смущенным. Мне тоже стало неловко, сложно даже вспомнить, когда в последний раз я испытывала нечто похожее. Присесть мне не предложили, и я сама взяла табурет. Иван следил за каждым моим движением, не осмеливаясь ни прогнать, ни продолжить урок.

– Я не помешала? – громко спросила я.

После длительного молчания, которое разрезала ударами о стекло жирная черная муха, женщина нетвердо произнесла:

– Наверное, нет.

Наконец, заговорил мальчик, и Иван, будто очнувшись, сел на место.

От нечего делать, я исподтишка заглянула в переднюю, там одиноко стояла кровать, и та – с фуфайкой вместо подушки.

Когда урок закончился, я, надеясь скрасить мое неловкое появление, заговорила о деревне и церкви, но на одном из поворотов моего красочного рассказа женщина не выдержала, невнятно распрощалась и, потянув ребенка к выходу, ушла.

Иван продолжал молчать, лишь изредка поглядывал на меня. С каждой секундой я чувствовала себя все более неудобно, о символе заговорить не решалась. Ничего не оставалось, как тоже уйти. Уныло и кротко.

Большая Кандала была какой-то уж слишком художественной, словно ее вытащили из старого доброго фильма или, может быть, даже из сказки, про Бабу-ягу и Кощея, и поместили на окраине России. Все домики аккуратные, разноцветные, с синими или побеленные наличниками, почти у каждого двора – небольшой садик.

Я обходила дом за домом, и меня всегда встречали приветливо, но больше спрашивали о моей жизни, чем о себе говорили. Такому вниманию я не смущалась, понимала, что для местных моя жизнь нечто невообразимое, тоже сказка, только не про бабу Ягу и Кощея, а скорее про царевну заморскую.

В основном в деревне жили одни старики, некоторые из них еле разговаривали, другие – мало что понимали. Все жители в трудоспособном возрасте уехали в соседнюю деревню – Лесную Поляну, она больше, благоустроеннее, и глава поселения для той деревни очень старался, поскольку сам там жил. Но в Большой Кандале сохранилась кое-какая инфраструктура, например, больница, которую в свое время построили добротно, и жители из соседней деревни ездили на лечение сюда, потому что так дешевле, чем новую строить.

Пропавшего Новикова хорошо знала лишь одна престарелая семейная пара, которая, как назло, приезжала сюда лишь «налетовку». Другие же жители сторонились его, он казался человеком необщительным – «кулугур он и есть кулугур», поэтому подробно могли описать только внешность: маленького роста, косоглазый и смешно всегда про кошек рассказывал. Деревенские считали, что Новиков был русским, но, как выяснилось, в его речи угадывался акцент, только неясно какой местности. В общем, информации с «гулькин нос». Ой, где-то я уже нахваталась…

И если говорить на чистоту, то местных не очень занимала история Новикова, многим, как и Ивану, больше хотелось обсуждать нечисть, проклятье и человека, который сможет все исправить. Конечно же, этим человеком оказался не глава поселения, а какой-то защитник, выбранный птицами.

– Что за защитник? – спросила я у одной из старушек-мухоморчиков.

– Да черт его разберет, где тот защитник. Мне с детства тятька говорил, что будет он. Видимо, все никак не уродится.

– Как птицы выберут его?

– А я почем разумею?! Сказано, птицы укажут, да, может, сказочки все это.

– Так вы не верите, что этот особенный человек существует?

– Не верю! Нюрка вон про магию сколько говорит, а ни черта не может. Как не было урожаев, так и нет! Делов каких, не пойми, кто натворил, а потом ждут, что придут к ним и подмогут. Ой, не могу! Ты вот напиши, пусть нам старикам бесплатно дров дадут, а то всю зиму в холоде сижу, экономлю. Поняла ты аль нет?

– Поняла, – хотя я мало что поняла.

Только то, что Нюрка про магию говорит.

Недалеко от дома старушки-мухоморчика находился небольшой рынок, точнее, не рынок, а прилавки, которые я приметила еще по приезде. Прилавки стояли возле единственного в деревне магазина, но они между собой не конкурировали, а скорее дополняли друг друга.

На так называемом «рынке» продавали разные экзотические вещи: самовары, ковши, музыкальные пластинки и пленочные фотоаппараты. Один фотоаппарат я купила себе в подарок, здесь же нашла нераспечатанную пленку. Конечно, я собиралась снимать все на телефон, это скорее было баловство, блестящее, вычищенное, с любовью хранимое старичком баловство.

С крыши прилавка свешивались травы, как мне сказали, лекарственные. Я купила себе несколько пучков с самыми смешными названиями: руту, одолень-траву, чертополох, полынь – зачем-то.

– Что тут набираете? – спросила как из-под земли появившаяся Галя.

– Да вот травку всякую продают, я и взяла себе. Чай, наверное, буду заваривать.

– Здесь мало выбора! Моя трава – лучшая на ближайшие тысячи километров, так что, если вам понадобится, – она согнулась, приблизила свое лицо к моему и доверчиво произнесла: – для любых нужд, приходите ко мне.

Я не понимала, зачем мне столько трав, однако же в гости обещала прийти.

*

Когда меньше чем через неделю я поговорила со всеми жителями деревни, а в расследовании не сдвинулась ни на шаг, то стала скучать по бурной питерской занятости. Единственный человек, который мог разделить мое уныние, был Иван. Ведь его тоже по какой-то причине отлучили от города.

– Зачем ты приходишь? – не здороваясь, проговорил он, едва я успела войти в дом. – Я не просто так такой недружелюбный.

– Отчего ты такой? – спросила я, хватаясь за табурет. С табуретом он меня не прогонит.

– Оттого, – он секунду помолчал, – что болит.

– Что болит? Душа?

– Легкие.

– Поэтому ты сердитый?

– Не только поэтому. Оттого что здесь происходит, мне зябко.

Если у всякого есть тяжелая повесть, то у Ивана, должно быть, она неподъемная.

– Расскажи!

– Разве ты поймешь, – он стряхнул крошки со стола. – Если честно, то и в мышлении я устал практиковаться. А может, и сам не всегда себя понимаю, кишат во мне противоречивые мысли. Я лишь спокойно дожить хочу.

– У тебя есть злость?

– Была беспомощность, и та замкнулась, – он растерялся от собственной речи, посмотрел на меня ошалело. – Иногда я такие глупости говорю.

Вскочив с места, он ушел во двор. Неясно, как я поняла, но точно знала, что он пошел сплюнуть.

Когда он вернулся, я попыталась продолжить разговор.

– Может быть, ты все-таки расскажешь? Я постараюсь понять.

– Зачем ты собираешь чужие истории?

– Это моя работа.

– И только?

Я не знала, что ответить. Тогда Иван занялся щепками, оставленными у печи, словно рассчитывал воскресить давно уже погасший огонь. И только я подумала, что мне снова неловко и уныло придется покинуть его дом, как он заговорил.

– Здесь ходит нечто такое, чему нет названия, какой-то дикий дух. Когда заключенных вели через деревню, многие по пути умирали. Их невольно затаптывали, а после растаскивали собаки.

И что ему заключенные покоя не дают?

Я посмотрела в окно и услышала слабый звон цепей.

Ну вот, теперь и у меня воображение разыгралось.

– Из-за дикого духа заключенные умирали?

– Нет, я не об этом хотел сказать.

Он замолчал, и потому как он деланно увлекся щепками, я поняла, что тему лучше сменить. Я принялась рассказывать о том, как продвигается моя статья, но вдруг Иван пробубнил, что встречался с Борисом.

Зачем тогда в первую встречу сказал, что не знал пропавшего? Или как он сказал? Нужно бы перечитать дневник. Что он баламутит?

Переспросила. Иван повторил, что встречался. Теперь и мне нужно было сплюнуть.

Дома первым же делом я взялась за дневник, записано: «Пропавшего не знал».

Что имел в виду Иван, когда говорил, что встречался с ним, но не знал его? Не знал, какой он человек? В таком случае мы никого не знаем. Или он разговаривал с ним в своей голове? Похоже, это в стиле Ивана. Но если все деревенские будут так художественно изъясняться, то как разгадать: где – правда, а где – лишь красивый оборот речи?

А может быть, он опять подразумевал мистичное: не живого человека, а духов умерших и потерявшихся. «Духи?!» – о чем я говорю (пишу – неважно)!

Откинувшись на стуле, я невидяще посмотрела в окно.

Наверное, мистический бред в моих версиях появился из-за гулкого ветра и суеверий. Может быть, мне кота завести? Они, говорят, потустороннее чуют, да и с ним не так одиноко (оставить в записях только часть про одиноко).

Не было и восьми часов, в общем, рань ранняя, как я услышала, что в ворота кто-то стучится. Настойчиво так, по-свойски. Натягивая шерстяные носки, я готовилась спалить гостя недовольным взглядом.

У ворот стояла Нюра, сунув мне сверток с тыквенными семечками, она выговорила:

– Ты с Иваном поменьше шашкайся, делами лучше займись.

Получается, ей Зверев уже доложил, что встретил меня у дома Ивана.

– Почему?

Она задумалась на секунду.

– Он отцеубийца, – бросила она и тут же ушла прочь.

Что это было?! Зачем она такое сказала?

На заднем фоне мелькали ковры, стены, посуда, пока я раздумывала да соотносила, как образ Ивана уживался с тем, что рассказала Нюра. Уживался как будто бы легко.

Что мне до образа его?! Ведь я скоро уеду. Еще и в груди свело. На страх непохоже. Скорее смятение: вроде бы нельзя теперь с Иваном общаться, а хочется.

Минуточку, если Иван – преступник, тогда он точно к исчезновению Новикова может быть причастен. Нельзя терять бдительность, нужно рассматривать все версии! Кто знает, что у Ивана на уме, он то про мистику говорит, то «встречался – не встречался» с Борисом.

Не желая принимать реальность, я снова забралась в постель, но заснуть не получалось. Вспомнился рассеянный взгляд Ивана, но в нем и намека на раскаяние не было.

Почему нет раскаяния? Может быть, Иван не виноват? Ошиблись. Общество обвиняет преступников… преступное общество, всем нужно найти крайнего. Беспутное поведение. Эго отца? Отцеубийство… Непонятно, как с этим быть, ведь такая бесчувственность – уродство. Так что же с ним?! У него психическое расстройство? Нужно выяснить, спросить.

Мысль застучала в висках с такой силой, что я проснулась окончательно.

Но как спросишь такое?!

Вскочила с постели и помчалась к Ивану, как была – в ночнушке и растрепанная.

Плевать. Мне нужно человека понять, иначе я ничего не смыслю в мире, который всю жизнь изучаю, о котором пишу.

– Ты убийца! – закричала я, вбегая в открытые ворота. О порог грохнулась, поднялась как ни в чем не бывало.

Иван, отставляя метлу в сторону, странно на меня посмотрел, недолго думая, кивнул. В дом пошел, и я, уже не помня, что иду за убийцей, вновь засеменила за ним.

Он включил самовар, придвинул пакет с печеньями. Я молчала, ждала. Знала, вот оно – мгновение, когда хуже нет, чем первой обмолвиться. Тогда Иван снова кивнул, будто принял меня, и заговорил. Но издалека.

Тюрьму он ненавидел, кажется, будто все ее ненавидят, но нет, те, кто с малолетства сидят, слишком с решеткой срастаются, уже не могут всей картины увидеть. А Иван без своего дела не смог бы выжить, сошел бы ума. Все будни непроглядные, не минуты радости.

Я понимающе кивала, ведь и без тюрьмы многие, как в тюрьме: усердно работать и лишь вечерами заниматься любимым делом; мечты, замененные на комфорт и удобство; отношения, которые страшно прервать или изменить. И что в таком случае значит «жизнь», когда ты совершенно ничем управляешь.

В тюрьме Иван делал ремни, тюремщики приносили ему куски кожи, он их обрезал, обрабатывал, выравнивал. Тюремщики в новых ремнях лучше к нему относились, по пустякам, как других, не били. Да и сокамерники его дело любили, он из оставшихся кусков кошельки им шил. Кошельки в тюрьме не нужны, денег ни у кого особо не водилось, но эта роскошь, связавшая со старой жизнью, была им приятна.

– Ты воровала? – спросил он вдруг.

Я прежде ответила: «нет», а после вспомнила украденные у двоюродной сестры открытки и мешочек с золотым бисером, прихваченный у подруги.

– От нужды?

– Нет, – отозвалась я, припоминая, как тот бисер прямо при подруге высыпался на ковер сверкающим водопадом. Она мне его еще и собирать помогала. Как стыдно!

– Красивого хотелось? – он даже причмокнул языком.

И так вкусно он сказал, что красивое сразу появилось здесь: в маленьком доме, не в доме, а избушке; в запахе леса, принесенным вместе с поленьями; в скрипящих деревяных полах.

Иван склонил голову так устало, как делают только дети, которые не осознают, сколько в них сил и тратят их напропалую. Мне хотелось пожалеть, поцеловать его, хотя что хорошего в этом поцелуе? Нечестном поцелуе. Оправдываю я его убийство или свое воровство? И чем такое оправдать можно?

– Был у нас такой в поселке – Митька, ходил по улице, наивно ругал тех, кто воровал. Даже собак, которые у курей яйца забирали.

– Что с ним стало?

– Убили, за язык его длинный. Стукачом посчитали.

Какая глупость – бежать к нему в ночной рубашке, чтобы покарать, сказать, как неправ – ведь даже раскаяния при мне не проявил. Тем больнее было смотреть и слушать его сейчас, еще и эти самые дешевые печенья в пакете душу бередят.

– Невыносимо быть собой, – вымолвил он, и я вздрогнула, – и стыдно, что страдаю. Иногда сам над собой посмеиваюсь, мол, как смеешь ты страдать, ты даже этого не заслужил. И то – правда. Но слаб дух, так слаб, что иногда забывается, удумает, будто несправедливо такое существование. Неловко говорить о таком, но еще совестнее было бы промолчать, с этим я бы точно не смог смириться. Но я неправ, когда правду разрешаю себе говорить, потому как это большое благо, а я и его не заслуживаю.

Он замычал, протяжно так, и двумя руками потянул себя за волосы, да с такой силой, что не смогла я ни вскричать, ни сдержаться от слез.

Я побежала домой. И снова мир смазан, размыт, потому что в центре моего внимания – точно ставшие материальными мысли.

Может, он из мести такое сделал? Ведь месть ослепляет, и человек легко находит причину своим поступкам, словно убеждается в некой справедливости, и не возникает сомнений, что он неправ. А теперь вот после аффекта отошел, страдает. И даже если исправиться хочет, то везде преграды. Чуть что, сразу же пропажу Новикова безосновательно навяжут. Одни стереотипы и предубеждения в голове… И почему он про красоту вспомнил?

Забежала в свои распахнутые ворота, заперла их на засов, а после спряталась под одеяло.

Нет, день не наступил еще, просто дурной сон. А причину никогда у него не спрошу, я так решила!

*

Не знаю, как быть. Попав в настоящее российское обнищание, поняла – дальше будет хуже. А как помочь? Что сделать, чтобы у Нюры пенсия стала больше прожиточного минимума, а другие перестали от тоски мучаться, пить, курить, друг над другом измываться. «Начни с себя!» – словно невзначай в городе мотивирует яркая обложка книги, плакат, афиша шоу. Но разве способен маленький человек сдвинуть огромную социальную глыбу, которая поворачиваться не собирается? Движения должны быть масштабнее, резче, чтобы не одного человека из ямы вытаскивать, а яму завалить. Но так, скорее всего, многие рассуждают, а в итоге – в нечетких намерениях всю жизнь и прозябают. Вот и я, наверное, буду только в дневничке писать, а решить ничего не смогу.

Понимаю теперь Ивана, отчего он устал мыслить, почему умереть хочет. Ведь совершенно непонятно, что с этим делать и как жить. Успокоиться бы. Антидепрессантов попить.

Чувства у меня слабые. Как другие справляются? Неужели есть секрет, как не страдать и мир принять.

Так вот зачем я истории собираю, чтобы не других, а себя понять. А я что такое?

Где нам взять силу, чтобы противостоять всему беспокойному, трудному, злому? И смогу ли я разобраться, для чего попала в страдающую от немыслимых напастей деревню?

На следующий день я пошла к Нюре, чтобы узнать, где находится дом Бориса.

Нюра доила корову. Было в этом что-то тяжело переживаемое. В том, как она мыла, держала, а после смазывала вымя маслом, чтобы не трескалось. Нюра сама уже пахла коровой: шерстью и потом животного, сладкий навозный запах. Я не сводила взгляда с гладких ног Нюры, солнце настолько выжгло ее кожу, что волосы перестали расти. Кожа с крупными ржавыми пятнами. Такая останется темной даже зимой.

– Какой из домов его? Двери там заперты, не знаешь?

– Обожди, я тебя провожу.

– Да я бы и сама справилась, – сказала я, прекрасно понимая, что придется идти с ней.

Закончив, Нюра налила молоко в миску, и кошка, уже поджидавшая ее, громко замурлыкала.

– А ты будешь парное? – обратилась она ко мне.

Я в ответ поморщилась.

– Оно же сладкое! – она пожала плечами и, пыхтя, вразвалочку ушла в дом.

– Ты долго собираться будешь? – крикнула я ей вслед.

Нюра вернулась во двор с огромным то ли ножом, то ли топором. Рукоятка была обмотана черной изолентой. Выглядел инструмент устрашающе.

– Что ты принесла?

– Сейчас, Саня, ты увидишь магию!

– А когда мы пойдем?

– Закончу и пойдем сразу.

Она притащила ведро с водой, в котором плавала пахучая трава, полила двор. Когда доски размягчились, Нюра принялась ножом-топором счищать грязь, что-то приговаривая, как будто стихотворение читала. Из магического здесь оказался только завораживающий прелый древесный запах, но это напомнило мне о том, что Нюра больше других в магическое верит.

– Подожду тебя тогда в доме, – сказала я, намерившись отыскать магические артефакты, на моем языке – улики.

– В избе, а не в доме, – отозвалась Нюра.

Что ж изба даже лучше звучит, по-сказочному. Так что же у нас в избе? Неотапливаемые сени, из мебели стол да стул.

По скрипучему полу я прошла в чулан, где хранились короба и сундуки с приданым. Я заглянула в сундук, из-под тяжелой расписной крышки обрушился другой мир, словно путешествие к былой жизни. Внутренняя часть крышки была украшена удивительными открытками с мишками и зайчатами, с Дедом Морозом и санями. Внутри аккуратно разложены коробочки с мылом, украшения и белые волны кружева. Я быстро захлопнула крышку, чтобы сохранить аромат, не выветрить тайную суть – потерянную мечту.

В задней – две печки: одна «для обогрева», другая для готовки. Везде половички с разноцветными полосами: красными, желтыми, белыми.

Налево, за дверями со сверкающими стеклами, большая передняя, разделенная шифоньером. Еще сервант, трельяж, комод. На стенах горделиво развешены ковры с оленями. Подоконники украшены цветами, в основном – фиалки и гребешки. А сколько здесь кружевных занавесок – аж глаза разбегаются! Занавески были повсюду: около печи, на кроватях, занавески-скатерти на тумбе, серванте и комоде уже скатерти с рюшками…

Только одна занавеска, которая сверху прикрывала шифоньер и походила на занавес театральной сцены, была подогнута с одного края.

Я забралась на один из старинных стульев и отодвинула занавес, там лежали книги. Под множеством непримечательных скрывалась книга с темно-зеленой бархатной обложкой. Золотые буквы названия «Книга магически трав» блеснули на солнце.

Еле удерживая одной рукой книгу, другой – я аккуратно перелистывала желтоватые страницы: не слишком логичный текст, примитивные иллюстрации. Но чем быстрее я листала, тем сильнее менялось мое отношение к книге. Картинки на страницах сначала нерешительно, а потом, точно освоившись, заискрились и ярко вспыхнули. Оторвавшись от бумаги, они устремились на меня, но за миг до столкновения зависли в воздухе и растворились.

Я выронила книгу. Силуэты растений и цветов продолжали подергиваться и схлопываться. Я стояла какое-то время на стуле, приходя в себя.

Да что происходит, почему мне чудится такое?! Совсем фантазия разыгралась. Ожившие картинки, ну конечно.

Посмеявшись над собой, я подняла книгу.

На первой странице не то старушка, не то старик держал в одной руке индюшку, в другой – цветок. Под картинкой оранжево-красный герб с символом, очень похожим на тот, что я видела в церкви.

Начиналась книга с предыстории Большой Кандалы.

«В 1668 году деревню основали десять лекарей и травников, обладающие магическими умениями. В скором времени к ним стали подселяться люди из других уездов, те, кто желал обучаться травяной магии. Уже через сто лет в деревне проживало около двух тысяч человек, и все они умели колдовать. Магию они применяли для благих целей: лечили людей и скот, призывали дожди и солнце, чтобы урожай процветал».

Выходит, травами здесь увлекаются с основания деревни. Неужели магия в самом деле помогала? В лечение людей я еще могу поверить, но сомневаюсь, что колдуны могли призывать дождь. Скорее всего, они погодные условия предсказывали и потом других убеждали, будто на природу влияют.

Что касается нечисти, которую в деревне боятся, то ей оказался дух, осужденного на смерть колдуна.

«Когда колдуна в кандалах вели к месту заточения, последнему прибежищу для его черной души, деревенских принудили смотреть, бросать в нелюдя гниль и выливать ему под ноги помои. Осужденный ревел, просил у деревенских защиты, сострадания, но никто не заступился. Казалось, не только люди, но и сама земля одичала, провожая заключенного, пылила и трескалась. Деревья свистели и хлопали, от травы несло навозом и горькой прелью.

Разгневался тогда колдун и хотя стерпел муки от тех рук, что в кандалы заточили, но предательство собственного народа вынести не смог. Никогда в жизни он не направлял магию против людей, но ныне проклял местных и пообещал, что как крепко теперь его оковы стянули, в таких же кандалах и деревенские жизнь проведут, и дети их, и внуки, и правнуки. И каждый, кто родится на их земле, будет обречен на несчастье, и ничего не сможет с этим поделать».

Что натворил колдун, из-за чего его так жестоко осудили, в книге не говорилось.

Равнодушие деревенских поражало. Ведь ясно, никто из деревенских и позже не заступался за осужденных, а их здесь толпами водили, наверняка же среди них были невиновные. Почему деревенские столь безучастны? Даже не верится.

С другой стороны, бесчувственность от ужаса может развиться, ведь сердце каменеет перед собственным предполагаемым несчастьем. Оттого, например, люди во времена Сталина на родственников доносили.

Далее в книге подробно описывалось, из какого рода был осужденный колдун и какими силами обладал. И небольшая приписка, что колдун жил отшельником, а его могущество превосходило силы деревенских.

Быть может, деревенские не помогли колдуну, потому что он отстранился от всех? Или они завидовали ему и сами выгнали из деревни? Но как они могли так несправедливо с ним поступить?

Разгневавшись, колдун призвал зло и пропустил его через себя, став повелителем нечистой силы.

«Повелители нечистой силы не могут отказаться от черных дел, нечисть мучит их, постоянно требует от хозяина новых повелений и награждений».

Вступивший на этот путь, уже не мог отменить решение, а, умирая, сам злом становился.

И дальше еще много страниц о том, какая страшная участь ждет тех, кто против природы осмелится пойти, ведь:

«Колдуны обращаются к природе не только затем, чтобы творить магию, они познают ее тайны, желая подчинить их себе и применять безгранично во благо рода человеческого».

Наверняка колдун понимал, на что себя обрекает, но, обидевшись, не смог справиться с желанием отомстить. И получается, что дух его неприкаянный стал наказанием не только для местных, но и для него самого.

На главе «Отмеченный птицей» у меня перехватило дыхание, получалось, что именно эта книга – первоисточник, из-за которого в деревне стали верить в избранного человека, кто зло победить сможет.

Глава начиналась со слов:

«В словаре латыни 1100 года впервые встречаются слова: «augur» (предсказатель) и «ariolus» (прорицатель) и означают одно – «wicca» (колдун).

Слово «augur» (предсказатель) исходит из древних корней, от слова «avis» – птица и санскритского «gar» – познавать.

В том же словаре латыни слово обозначается как: «предсказатель, прорицатель, гадалка; в Риме – член коллегии жрецов, которых почитали в древние века, и которые узнавали будущее по молнии, полету и крикам птиц».

Цицерон в своем сочинении «О ворожбе» много пишет о священных птицах, которые помогали людям творить чудеса. Именно птицы передали людям знания о свойствах трав, обучили магии».

Я долистала главу до конца:

«Человек, отмеченный птицей, имеет великую силу, он могущ соединить миры. Нет для него ни добра, ни зла.

Через него нечисть силы может приумножить, а может и сгинуть без следа».

Интересно, как птицы этого особенного помечают?

В воображении рисовались образы с питерскими скульптурами и облюбовавшими их голубями. Я страшно развеселилась, представляя птичий помет на колдунах, но, услышав шаги Нюры, бегло пролистала оставшуюся часть книги.

Там было написано о свойствах трав, когда и как их нужно собирать, какие заговоры произносить. Возле главы «Защитная магия» сноска – «добавлено». Видимо, заклинания были внесены уже после того, как злой дух появился в деревне.

*

Пока мы шли к дому Бориса, я все думала, стоит ли мне обсуждать книгу с Нюрой. Не хотелось бы говорить Нюре, что я шарилась (зачеркнуто, исправлено на «копалась») в ее вещах.

Почему у нее дома лежала книга с таким же символом как в сгоревшей церкви? Неужели Нюра причастна к поджогу?

– Тебе надо к Звереву сходить, он поможет, – сказала Нюра.

– С чем? – на мгновение даже показалось, что она мои мысли читает.

– С пропавшим.

Она добавила, что Зверев всегда в курсе происходящего. И про ту историю точно знает, потому что однажды обмолвился о Борисе, когда покупал у нее «кислушку».

– Я сразу почувствовала неладное, но у нас в деревне много необычного происходит, поэтому спрашивать тогда не стала. Только в церковь сходила на следующий день.

– Какого необычного происходит?

– А Иван разве тебе не рассказывал? Он же говорит, что лучше других знает, – смешливо произнесла она.

Об Иване я говорить не хотела, поскольку боялась, что она снова об убийстве отца упомянет, а мне тема не то чтобы неприятной казалась, скорее сложно было принять правду. Симпатия к Ивану начинала мне мешать быть беспристрастной.

Завтра нужно бы навестить Зверева, я должна его допросить.

Интересная оговорка «допросить» – неужели я так себя здесь ощущаю?

Что касается странных вещей, то она попала в точку, с недавних пор я все чаще необъяснимое вижу. А что, если это не фантазии, а окружение так болезненно влияет, галлюцинации вызывает? Вот о чем не сможет рассказать даже Иван, а ведь он «лучше других знает».

Не успела я продолжить разговор о необычном, как Нюра указала на дом.

– Этот!

За забором росла огромная яблоня, в тени которой сникла избушка без двора.

Дома в деревне, точно живые, одни на хозяев стараются походить, другие – съеживаются, если их покинут.

– Ну и чего ты замерла, мы в дом-то заходить будем?

Нюра распахнула дверь, и на нас обрушился затхлый запах. У меня закружилась голова. Звуки сникли. Я облокотилась на стену.

– Что такое? – спросила Нюра.

– Со мной что-то не так в последнее время. Витаминов, похоже, не хватает.

– Ясно, – она улыбнулась. – Пойду тогда.

Да уж, вот тебе и ответ на вопрос: умеют ли в деревне сопереживать.

Когда перед глазами перестали плавать черные пятна, я, наконец, огляделась. Теперь у меня перехватило дух не от запаха, а от немыслимого количества исписанных листов и тетрадей. На столе, на полу, под кроватью. Я подняла одну из тетрадей, когда-то она была светло-зеленой, сейчас буро-серая. Его стихи, песни, дневниковые записи. Почерк ровный, а описания деревенского дня такие красочные, что невозможно оторваться. Последняя запись была сделана за месяц до того, как Борис попал в больницу.

Наверняка в больнице есть и другие его тетради. Интересно, их уже выбросили?

Я чувствовала, как на периферии моего зрения, где-то сбоку что-то надвигалось. На это нельзя было смотреть, потому что вне зависимости от того: реально оно сейчас или нет, оно станет таковым, как только я, затаив дыхание, туда посмотрю. Эта тишина стала бы еще тише, и в любом случае я бы не успела. Не успела остановить, что так стремительно ворвется, произойдет. С какой силой оно меня захватит, врежется в плоть когтями, зубами, всем существом или что там у него есть.

Я не должна смотреть. Не должна смотреть. Ведь как только я посмотрю, все закончится или начнется.

Мне не хватало смелости даже обернуться. Я зажмурилась.

Это все не по-настоящему! Всего лишь ночные мороки. Признаки разыгравшейся болезни.

Мое лицо горело. Тело стало тяжелым, неуправляемым. Силы или воли хватило только на то, чтобы протянуть руку к кружке с водой.

Небо за окном становилось выше и прозрачнее, и чудовище, которое еще мгновение назад маячило где-то недалеко, поспешно свернулось, ускользнуло в ночь и растворилось с наступающим утром. Страшной болью во мне отдавалась мысль: в доме ему нет преград, оно снова сможет просочиться в трещины, затаиться в углах, ждать минуты, когда мне будет страшно, а мои руки примутся дрожать так, что невозможно будет написать даже слово – предсмертную записку. Невозможно будет описать того надвигающегося, что будет мучить меня. Призрак этого и ждет. Он хочет, чтобы о нем никто не узнал. Ведь неизвестное – самое страшное.

Поставив кружку на место, я провалилась в сон.

______

Зима лютовала. Каторжники спотыкались и падали со сложенными ногами, полузамерзшие ползли по сугробам. Сквозь вьюгу прорывались только звуки их тяжелых громыхающих шагов и бьющихся друг о друга цепей. Живые тянули мертвых, но живые не жаловались, терпели, лучше уж быть на своем месте, чем на месте тех, кто по земле волочится. Сиротливо прижимались друг к другу, не ведали, что, пропадая, оставляли за собой смертную священную месть.

______

Когда я открыла глаза, ощущение, будто все исправимо, которое приходит с наступлением нового дня, так и не появилось. Все становилось только мучительнее, мрачнее, и не было возможности с этим справиться. Я все еще видела, как умершие тянули руки и беззвучно открывали рты. По моему телу пробежали мурашки.

Какой же реальный был сон! Что это, если не чужие воспоминания, энергия жизни и смерти, пропущенная через кусок мышц? Похоже, местность влияет на меня больше, чем я думала. Но мне нельзя отвлекаться, нельзя поддаваться утягивающему прошлому деревни. Нужно думать о деле, статье, Новикове.

Каким же глупостям нас учили на журналистике. Я ведь тогда и подумать не могла, что это бред сивой кобылы (так ведь говорят?). В каждом реферате и эссе мы повторяли: журналистика – четвертая власть.

Четвертая власть. Четвертая власть.

Наша молитва.

Где-то глубоко внутри я верила в это. Верила, что однажды напишу разоблачающую статью, выведу жуликов, серых кардиналов и невесть еще кого на чистую воду, и тогда мир изменится.

Может ли четвертая власть облегчить муки, не зная, какие призраки преследуют людей?

Поэтому имеем то, что имеем: за все годы я ни в чем не добилась успеха. Жалкие попытки привести профессиональную и личную жизнь в порядок. О личной жизни лучше не начинать…

Так, может быть, если я напишу статью, мне удастся помочь деревенским. Пусть даже если не всем, даже если моя статья будет полезна только одному Борису Новикову, все было не зря. Нет, такая статья поможет по меньшей мере двоим, ведь и мне будет легче жить, осознавая, что однажды, в одном тексте я не была зациклена на себе.

*

Ворота загромыхали, теперь я знала – это Нюра. Опять с гостинцами. Растянулась в улыбке. Все, что приносила, аккуратно заворачивала либо в чистое полотенце, либо в салфеточку, которые потом я даже стирать не решалась, боясь не добиться такого белого цвета.

– Еще вот травы тебе принесла. Лекарственные. У тебя же давеча голова болела, – нараспев сказала она.

Нравилась мне ее манера говорить.

– Спасибо, очень кстати, голова до сих пор болит.

– Пей, пей, они точно помогут! Выглядишь дурно.

– Я не спала…

– Да, и на дом твой, заодно посмотрю, – она заглянула мне за плечо.

– Да я вроде как к Звереву сходить собиралась.

– Успеется, прям!

Мне ничего не оставалось, как провести Нюре экскурсию по дому.

– А что здесь никто до меня не жил? – спросила я впервые об этом задумавшись.

– Нет, для себя построил один, а сам в город переехал. Вот дом никто и не покупает. Дорого.

Я стала накрывать на стол, а Нюра под руку лезла, пыталась «подсобить» мне.

– Ты ж тонко как режешь, дай, покажу как надо! – вырывала она то нож, то тарелку.

– Да, садись ты, пожалуйста, – отгораживалась я от нее, – я тонко, да много.

– Нет, вы городские другой народ, все как будто ужимками живете. А нужно есть так есть, поститься так поститься. – Она села за стол. – Предыдущий батюшка всегда так говорил. Ох, и тоскливо без него нынче стало!

– А где он?

– Умер. Страшной смертию. От зла, – ее взгляд задержался на моей шее. – Какое интересное у тебя родимое пятно.

Я машинально прикрыла ладонью пятно, силуэтом напоминавшее птицу, поскольку всегда стеснялась его розоватой бурости.

– Эй, эхей! Вы что же не слышите, как я вас зову?! – раздался во дворе голос. Мы с Нюрой высунулись в окно. Снаружи стояла Галя. – А я к тебе пришла, а тебя нет, так мне Товарищ и говорит, что ты городской что-то понесла. Я и думаю, дай-ка зайду, не была ж никогда.

Нюра открыла окно нараспашку, облокотилась на подоконник.

– Как не была-то, в прошлом году же мыть приходили.

– Ну-ну, – Галя насупилась, сделала вид, что такого не припомнит.

– Вы заходите, чего там стоите, – обратилась я к Гале.

Она, недолго думая, вошла в дом.

– Да, я тут с краешка на диванчике посижу, – пролепетала она, когда я пригласила ее к столу. Однако же на диван не присела. – А вы трапезничаете, значит?

– Санька стол накрыла, – произнесла Нюра, подцепляя вилкой рыбу.

– Ну правильно, а то ж новоселье-то не устроила, – Галя подошла к столу, села на мое место. – Тарелку-то дашь?

Я засуетилась, сперва доставая тарелку, потом нарезая сыр. Старухи заговорили, словно меня здесь не было.

– Давеча все же тебя послушала, обмоталась той травой, через час уже раны не было, – Галя показала ладонь.

– Ты ж меня не слушаешь никогда!

– Дак я троих детей воспитала, неужто думаешь, с болячками не справлюсь, – пережевывая, возразила ей Галя.

– Хочу в соседнюю деревню съездить, – вставила я. – Как думаете, глава ваш Иннокентий что-нибудь про Новикова сможет рассказать?

– Скажешь тоже! Чего он тебе расскажет?! – Нюра скривилась. – Нет дела ему до людей мелких. Он изворовался весь, об этом все мысли его. Мы ему сколько раз говорили, чтоб хлеб развозили по домам?! Нам же старухам зимой к магазину не пройти. А он отмахнулся, говорит: пеките сами. А мука как будто из воздуха у нас.

– Да, нет дела ему! – согласилась Галя.

Все верно, хотел бы помочь, не дожидался, пока из города помощь пришлют. Хорошо, если даст какую-нибудь отписку по делу, почему оно зашло в тупик, а то ведь может и не дать, не захочет зафиксировать неучастие. Он, наверное, уже тем горд, что журналистку из города пригрел, план на ближайший год выполнил.

– Умная, ты Санька, раз пишешь, – сказала Нюра.

– А ты, разве, писать не умеешь?

– Нет, даже читаю плохо. Я закончила два класса всего, после войны не до этого было.

Зачем же ей столько книг, если не читает? Может, не ее? На хранение взяла? Как бы спросить?

– Стакан бы мне чистый, – обратилась ко мне Галя. – А беленькой нет?

– Тебе бы все беленькой, как Зверев уже стала! – вскипела Нюра.

– Так, а какое новоселье без беленькой?!

– Да это не то чтобы новоселье, – снова вмешалась я.

– А Товарищ-то в последнее время не пьет, – сказала Галя. – Серьезный какой-то ходит, что случилось не пойму. Ты, конечно, скажешь тоже, где пил-то он? Да и не пил он никогда особо, это уж если с Ванькой сравнивать.

– А что их сравнивать?! Ванька молодой.

– Так разве Иван пьет? – удивилась я, присаживаясь на стул.

Старухи страшно развеселились.

– Еще как пьет! Хуже него здесь никто не пьет, – усмехнулась Галя, с сожалением отодвигая коробку с соком. – Как вышел из тюрячки, так бедным совсем стал, деньги у него не задерживаются, если появляются, то загуливает сразу.

– Ой, да как нерадостно он пьет! Каждый раз хочется на месте палкой пришибить, чтобы не мучился, – добавила Нюра. – Может, он как раз своего папку, так и прибил.

Я содрогнулась.

– А ты знаешь, как он отца убил? – тихо спросила я.

– Да, кто же его знает, как. Он же в городе еще прибил, а сюда прятаться приехал. Душегуб проклятый! Мы с ним как с человеком, а он вон чего! Потом милиция сюда, его хвать. И нас все с допросами, мол, чего молчали. А мы бы и не молчали, так если он окаянный врал нам! – Нюра взмахнула руками. – Вернулся из тюрьмы и опять сюда. Все ходил, извинялся потом. А кому его извинения теперь нужны?! – вскрикнула она так, как будто Иван мог ее услышать.

– Бес он, бес, – согласилась Галя.

– Так чего же кормите его? – обиженно спросила я, будто бы это меня оскорбили.

– А что с ним делать-то теперь?! Тем более, вон он нам как помогает. Хииитрый, – произнесла Нюра так довольно, как если бы говорила о любимом коте.

– Ну понятно, – примирительно проговорила я, пододвигая к Гале коробку с соком.

А понятно было лишь то, что все попадали под чары Ивана. Хииитрый.

*

Понимаю, почему Ивана любят, не потому, что когда заключенных вели, все молчали, а теперь вроде как искупляются. Это как раз можно объяснить – страх перед государством, отечеством, которому перечить нельзя, и ожидать от себя подвига оттого и не стоит.

Любовь к бывшему ссыльному из-за того проявляется, что чуют, будь мы все лучше, и Иван бы меньше ошибок совершил, весь мир другим бы стал.

И если говорить о жалости, то ее допускать нельзя, так мы себя оправдываем. Посадил Ваньку на пять лет вместо десяти, тебе пусть и легче, а мир-то не изменился. Посади его пожизненно, незаслуженно, считай, и будешь мучиться, что ты такой гнусный и мир такой несправедливый, сердце болеть будет, и только тогда меняться начнешь.

Конечно, намного удобнее рассуждать, что любая напасть – это обстоятельства возникли, против которых мы бессильны. Не возникли, а были всегда, а думаешь так лишь из жалости к себе, поскольку оглянись мы, посмотри, как жили все эти годы, то поняли бы, что среда давно нас поглотила, ведь дело не только в среде. Скорее далеко не в среде. Иначе получится, что ты не сделай, а во всем среда виновата будет. Избил жену – обстоятельства так сложились, убил ради денег – нужда заставила. И нет собственной ответственности, нравственности, человечности, в конце концов.

До сих пор одна история, случившаяся несколько лет назад с одним моим хорошим знакомым, не дает мне покоя. Он славный человек: веселый, добрый. Его любят все, кто с ним знаком. Я даже на свадьбе его была. На торжестве присутствующие удивлялись, как он мог выбрать в жены такую простушку. Так вот, эта простушка после пяти лет совместной жизни, родив двух детей, изменяет нашему славному парню. Он, как и все знакомые, в бешенстве, поэтому в отчаянии его жена бросается под поезд. Действительно, так и было, я не перечитала Каренину, в двадцать первом веке способы, к сожалению, не изменились.

Так и что же, вы думаете, было дальше? Сработала ли здесь наша общенародная жалость? Конечно! Но только к нему. Когда через полгода наш славный парень женился во второй раз, свадьба оказалась еще богаче, возгласы – еще громче, все расхваливали новую жену. А той, первой, вроде бы, так и надо…

Меня на вторую свадьбу не пригласили. Тот знакомый, не услышав от меня осуждающих слов о бывшей жене, перестал со мной общаться, и другие со временем устали мне ту историю раскладывать да пояснять. Оно и к лучшему, ведь я до сих пор живу с той болью. Пусть я никого тогда не поддержала, но и не сказала, что славный знакомый нисколько не жертва, и не нужно его жалеть.

Не думаю, что он бил или как-то иначе издевался над покойной супругой, но одна мысль тяготит меня. Да, бывают женщины безумные от рождения, но больше в женщинах кротости и стремления к какой-то маленькой, оберегаемой ими земной красоте, а в прыжке на рельсы не то чтобы красоты нет, а уродство сплошное, даже представить страшно, как ее тело раскромсало.

Почему же тогда хрупкая, широко улыбающаяся на свадьбе девушка делает такое по своей воле, чем гонима она была? Почему никто этим вопросом не задался?

С другой стороны, вот есть Иван, которого я жалею, и, признаться стыдно, даже считаю, что отец его сам во всем виноват.

Не знаю, в чем правда, но по той девушке продолжаю скорбеть. С ней навсегда мое сердце и слабая, никакая воля. Пусть даже славный знакомый – брат мой родной.

Из-под ворот некоторых домов несло такой адской вонью, что прежде, чем постучаться, приходилось топтаться на месте, привыкая к запаху, дабы не обидеть, не показать хозяевам искривленного от омерзения лица.

– Чего вы там делаете?! – крикнул Зверев из открытого окна.

Я дернула за веревочку, шагнула во двор и тут же наступила на помет.

– Куда пошла? Нет, что за наглость?! – глухо раздавался голос Товарища за стенами.

Возле будки, опустив голову на лапы, лежала большая собака, она не собиралась меня встречать, даже глаза не открыла.

Зверев появился в ту секунду, когда я очищала подошву. В дом не пригласил, здесь же между куриным пометом (или лучше сказать – на помете) он спросил, зачем я пришла. Выпрямившись, я неспеша выудила из сумки стопку разнородных листочков. Зверев без любопытства, с некоторой раздражительностью наблюдал за мной.

Я зачитала показания (да уж показания) родственников и перешла к материалам, которые вручила мне редактор (надо бы на ноутбуке все набрать да распечатать для внушительности).

– …последние полгода на письма не отвечал, из чего можем предположить, что именно в это время Новиков и пропал.

– Как вы некстати, – произнес Зверев, махнув рукой.

Собака рывком поднялась с места, обнюхала меня.

– Правильно, Барбос, чужаки! Сейчас приду, ждите здесь, – скомандовал Товарищ, а сам неторопливо зашаркал вглубь двора, где виднелись ворота в огород.

Туалет у него там был, или он так чего пошел посмотреть, я не знала, но чутье подсказало – нужно действовать. Мигом скинув кроссовки, я забежала в дом. Чистенько, нигде и никак не проявляли себя преступные следы.

Я заглянула в переднюю. На столе лежала книга. В ней – закладка.

Скрипнули ворота.

Закладкой служило письмо. Почерк был твердый, никогда я не видела таких каллиграфических букв.

Шаги приближались.

– Эй, городская! – послышался голос Зверева.

Я попыталась сфотографировать письмо, но снимок получился смазанным.

– Где вы? – голос приближался.

Пытаясь настроить фокус, я снова нажала на кнопку телефона.

Когда Зверев вошел в дом, я кое-как успела метнуться, прыгнуть через порожек в заднюю. По моему ошалелому виду Зверев не мог не понять: делала я что-то предосудительное.

– Воды хотела попить, – тут же соврала я, стараясь скрыть ухмылку.

Я была одновременно и обескуражена, и восхищена тем, как повела себя.

– Вам лучше уйти, – сквозь зубы процедил он.

– Но я же еще не задала вопросы, – предприняв еще одну попытку оправдаться, я поспешила уйти, пока он окончательно не разозлился и не решил вызвать полицию, или ударить меня поленом.

Кто его знает, что у него на уме. Если вдруг он связан с пропажей Новикова, то ударит, не раздумывая.

Домой чуть ли не бежала, страшно хотелось узнать, о чем говорилось в письме. И опять чутье подсказало: сегодня я продвинусь в расследовании.

Вот что было написано в письме:

«С большой охотой готов рассказать о последних происшествиях в больнице. Привлекший твое внимание больной Виктор Г. снова перестал ходить в человеческий туалет, а делает это где придется, словно он собака. Надеюсь, то не вызвало у тебя отвращения, и ты не трапезничал в эту минуту.

Виктор ведет себя все чуднее, ночами говорит «смогут иль нет», не связано ли это с исчезновением людей, ищет он их что ли.

До сих пор не дает мне покоя воспоминание, как читали они с Борисом жуткие стихотворения, когда преставилась Элечка.

Лариса просит меня оставить историю, так и получается, что ни с кем более, как с тобой, я не могу это обсудить.

Как твое здоровье?»

Значит, кое-что Зверев о Новикове все же знал! И не обмолвился (зачеркнуто, исправлено на «упомянул»). Кто такие Элечка и Виктор? Что за исчезновения людей? Людей?! Боже, да что здесь происходит?!

Скрипнул пол ни с того ни с сего.

Неужели духи пожаловали?

Я нервно засмеялась и подрагивающим пальцем листнула к предыдущей фотографии. На конверте – Степанов Петр. И адрес больницы. Адрес получателя – деревня Лесная Поляна.

Зверев в соседней деревне жил? Как-то совсем запутанно стало.

Напряжение пробирало до дрожи, чтобы привести мысли в порядок, я решила прогуляться по болоту.

Болото начиналось недалеко от дома сторожа и было таким огромным, что я не знала, где оно заканчивалось. Прямо возле болота – дорога, по ней любили прогуливаться местные. Я тоже, нет-нет, да и повторяла за всеми. От болота несильно тянуло прелым, скорее, оно больше пропиталось ароматом леса, который окружал всю деревню, перебивая любые другие запахи. Из-за маскировки жижа казалась еще неприступнее и опаснее, поверхность постоянно пузырилась, словно в глубине задыхались люди. Покрыто не тиной, а зеленной присыпкой, по которой грациозно скользили водомерки.

Иван рассказывал, что на болоте среди мха часто прятались беглые каторжники и там же умирали – топли. А тех, кого ловили, приколачивали здесь же цепями к деревьям, чтобы остальным неповадно было.

Не могло ли болото и Бориса утянуть?

*

Я уже собиралась ложиться спать, когда ко мне в гости впервые зашел пьяный Иван. Видимо, в другой день он не решился бы меня наведать.

Пьяный Иван был говорлив.

– Почему я должен переживать за наш черствый народ? Я сволочь, что научился не подавать виду? Хотят, чтобы кланялся, не раздумывай – кланяйся, а они про себя думают: «Ой, как ты удивишься, голубчик». Только так и можно кем-то стать, чего-то добиться! Мой приятель был страшный игрок, проигрывался и клялся, что все отдаст. Занимал деньги и снова клялся для пущей важности. Для доказательству резал длинными ногтями грудь. Никогда не забуду, скомканные кровавые деньги в его руке и счастливую улыбку: «Говорил же, отдам».

– Убили?

– Почему же убили, сам вскрылся. Порезал себе горло.

– Ногтями?

Иван вскинул брови и замолчал.

Нравилось ему про тюрьму рассказывать. Смаковал. Убеждал, что не нравится, а сил удержаться не было. И слова специально подбирал, размышлял, что сказать в первую очередь, а после всматривался в мое лицо, ожидая реакции. А мне не жалко: «На тебе – дивлюсь словам твоим». И все вглядывался, пока в глубине его глаз не проявлялся туман, нет шаманская ткань, что скрывает стыдное человеческое и оставляет на поверхности обнаженное естество.

Я незаметно записывала за ним. Хотя почему же незаметно, вполне себе открыто записывала. Только он не придавал этому значения, наверное, считал, что пишу «статейки», так он называл мою работу.

Интересно, почему по пьяни мы так любим плакать? Все может начинаться с куража неистового, а потом обязательно завернется так, что вспомнится и государство, и обиды, и смысл жизни, конечно. И все мечемся из стороны в сторону, как будто изменить что-то желаем, но не можем, и сами не понимаем, почему так, оттого пьем еще больше, чтобы ответы найти, пока сон не накроет.

Мой бывший парень Влад, помнится, в таком состоянии всегда либо плакал, либо совершал попытки все изменить. Однако неуклюжи оказывались порывы, не из-за намерения, а из-за исполнения. Например, был случай, когда они с другом поспорили, кто из них бесстрашнее, поскольку для того, чтобы мир изменить, нужна отвага неимоверная. Чтобы ту самую смелость проявить, они друг другу задания сочиняли. Влад заставил друга на стойке бара танцевать, а друг – его о стол голову разбить. Влад в тот раз, кстати, был уверен, что победил, но мне его три шва, как будто об обратном говорили.

– Я не понимал, что движет этими людьми, какие у них помыслы. Казалось, мы из разных миров. Так вот, что было бы, встреть я древнего человека!

Тема тюрьмы для Ивана была неиссякаема, а поначалу и говорить о ней не хотел. Что он сейчас сказал: «Между нами пропасть непонимания»? Точно, Ваня, у меня теперь так, глядя на вас деревенских.

До Ивана мне не доводилось дружить с преступниками и, наверное, не стоит судить обо всех по нему, но он во мне что-то изменил, казалось, все они страдают от своих преступлений не меньше, чем Ваня. Не от наказаний, а именно оттого, что ужасное совершили. Ведь как потом жить в мире, где себя считаешь самым скверным человеком?

Уже с любопытством не с журналистским, а литературным наблюдала за жителями деревни. Удивительно, насколько в них было меньше хитрости, увертливости, в их некоторой простоте сквозила несвойственная городским жителям необузданность.

Как все-таки многолика наша страна, даже если объедешь ее всю, вряд ли до конца постигнешь. Вот и получается, тут главное – не говорить, а человека увидеть.

– Никогда бы я не смог убить – думал и думал я каждый день. Так кто тогда убил? Кто убил?! Все убивали. Одни трупы вокруг.

Страшно, страшно здесь находиться. Такое ощущение, что бахнут по голове, не от злости, а от лишности. Надо уезжать. Уезжать сейчас самое время. Ведь я не справлюсь. Справлюсь ли я?

Я встала и еще раз проверила: заперта ли входная дверь. Уже невозможно было сосчитать, который раз за ночь.

Ведь Ваня пьян, от него помощи не жди. Чего я сегодня заладила: Ваня, да Ваня?

Мир переломился надвое: на сон и явь, но не всегда можно было отделить одно от другого. Меня мучили бессонница и кошмарные сны. Только неясно, что хуже.

Все-таки бессонница. Ведь когда я не спала, то слышала, как в доме скребутся.

Нет, кошмарные сны. В них мертвецы сменялись пациентами, над которыми не в больнице, а в комнате, похожей на больничную палату, издевались. В стужу раздевали догола, били и резали, а потом пристреливали, как собак. И выли больные дико, но не молили о помощи. Почему-то никогда не молили о помощи?

За окном моросил дождь. А дергались ноги. Шалили нервы.

Казалось, что все бессмысленно, будто с каждым днем я становилась дальше от заветного – цели, с которой приехала в деревню.

Что стало с Борисом Романовичем, куда он делся? Если он сбежал, то каждый день промедления отделяет меня от него на сотни километров.

Неужели Нюра подожгла церковь? Конечно, истории могут быть не связаны, только почему так много совпадений?

Что-то мелькнуло за окном.

Только этого не хватало!

Воображение вмиг воссоздало всех злых духов и призраков, о которых меньше всего хотелось думать. Мертвые лица в цветах, листве, грязи. Матовые тела в болотах. Искореженные больные.

Нужно было собраться и выйти из дома, спастись от галлюцинаций в доме Ивана. Лишь это сулило безопасность.

В окно заскреблись. Я обернулась. Там никого не было, или мне так показалось, потому что мир провалился в пустое небо. В городе не бывает такого неба, оно усмиряется фонарями и миллионами отражателей: машинами, витринами, рекламными стендами.

Мне нужно было решить: пробираться к Ивану через хищную темноту или затаиться в доме.

Поскреблись снова.

Я выбежала на улицу. Ночь нависла ужасная: мокрая, туманная, скользкая. Тень появлялась то в одной, то в другой стороне.

Казалось, что я выучила местность наизусть, но тьма изменила все вокруг, прикрыла деревья и траву, спрятала кусты и знакомые камни. Я панически хваталась за грудь, безумно всматривалась, ничего не видя. Нельзя было останавливаться и прислушиваться, потому что все равно ничего не разберешь, только позволишь страшному наброситься на тебя.

Когда я, наконец, добралась до дома Ивана, призрак маячил где-то за спиной. Обернувшись, я приметила, как нечто спряталось за разлапистое дерево, точно играло со мной, специально запугивало.

Я постучала в ворота, звук раздавался глухо. Бум. Бум. Бам. Бам.

– Иван! Иван! Открой!

Боже, пусть он услышит!

– Что случилось? – Иван показался в окне.

– За мной кто-то гонится!

Жалась к воротам, желая протиснуться сквозь них. Зажмурилась или потеряла сознание. Скользнула ему в руки. Под руку.

– Кто это был? – спросил Иван.

– Я не знаю. За мной следят. В последнее время за мной все чаще кто-то следит.

– Ты уверена, что ничего не надумываешь?

Потом «не надумываешь» перешло в два «не надумываешь», лекцию о паранойе и какие-то сексистские ответвления. В любой другой день я бы принялась возмущаться, но сейчас меня волновало другое.

То, что за мной следят! Не могут галлюцинации быть настолько реальными. Иногда в окне я вижу то зеленые, то красные огни, точно глаза чьи-то. После нескольких секунд колебаний я обычно подхожу к окну и, не выглядывая наружу, прижимаясь к стене, задергиваю занавеску. Вряд ли занавеска спасет, если снаружи окажется призрак, но что еще остается делать? Только смотреть на занавешенное окно и надеяться, что там нет глаз.

Почему я опять не заговорила о духах? Иван ведь наверняка подумал, что я страшусь людей. Видимо, боюсь, что озвучь я такое вслух, придется окончательно поверить в свое безнадежное положение.

*

Продолжая прошлую тему, что не среда во всем виновата, но и люди многое предпринимают, чтобы сегодня было так, как есть, расскажу еще одну показательную историю.

Моя племянница родилась с искривленной ножкой, но она совершенно не осознавала своего несчастья лет до пяти. Ей неясны были слова «инвалид», «калека», коими ее постоянно «одаряли», ни сочувственные взгляды взрослых. Она играла и бегала вместе с другими детьми, не придавая значения тому, что всегда оказывалась проигравшей или последней.

Она задумалась о своем некотором отличии ровно перед школой, когда мать сказала ей, что та не пойдет в обычную школу. Именно тогда племянница стала понимать, что есть обычные дети и есть она.

Учительница приходила к ней домой, делала с ней уроки, и с каждым годом моя племянница становилась все более отстраненной и замкнутой. Спустя еще какое-то время мать решила: раз девочка не ходит в школу, то и на улицу ей не стоит выходить. Ведь дети будут смеяться над ее ребенком и искривленной ножкой. Конечно, мать поступала так не со зла, скорее, наоборот, она хотела уберечь дочь, совершенно забывая о том, что девочке нужно общаться с ровесниками. Да, дети будут смеяться, обижать, но даже над здоровыми детьми измываются, к сожалению, это неизбежно. Но ведь найдутся и другие, кто не будет обращать внимание на ножку, кому намного важнее, какой она человек.

Но это была бы другая история. А в нашей: мать везде таскала девочку с собой, неизменно скрывала ножку длинными юбками, просила идти по краю улицы, ближе к домам, как будто желая слить ребенка с окружением, чтобы люди не сплетничали о страшном недуге. Конечно, мать беспокоилась о дочке, но даже самой себе не признавалась, чем на самом деле вызваны ее решения. Мать стыдилась дочери, девочка была ее личным позором. Поэтому мать родила еще раз и еще, пока у моей племянницы не появилось две сестренки и чудесный братик, которых она самозабвенно любила.

На семейных торжествах (пока она еще их посещала) племянница всегда сидела с краю стола, чтобы быстро поесть и пойти заниматься детишками. Она всегда выглядела сиротливо, особенно среди смеющихся людей, опрокидывающих в тарелки жирные куски холодца.

Я иногда пыталась заговорить с племянницей, но ее обременяло мое внимание. И каждый раз у меня возникал вопрос: «Возненавидит ли она жизнь, сможет ли справиться?»

Разумеется, здесь должна бы быть развязка, как сложилась судьба девочки, что с ней стало. Осознала ли мать свои ошибки или убедилась в правоте? Но это единственный раз, когда я не расскажу, чем закончилась история, обещаю, такого больше не повторится в моем дневнике. Я дала все вводные и уверена, что вы сможете догадаться, какой здесь был финал.

Ведь в истории важна была не судьба девочки, а так часто изучаемое мной в последнее время понятие «среда», и как она формируется. Мне кажется, что я приближаюсь к сути. Надеюсь, что так. А то может быть, я тоже иду по краю улицы, сливаюсь с домами и думаю, что всем так лучше будет.

С сумраком мы пошли с Иваном к больнице. Больница располагалась чуть ли не на границе одной деревни и другой, а может быть, та территория, вообще, ни к чему не относилась. Примечательная больница. Корпус, который располагался ближе к нашей деревне – обычная поликлиника, а тот, что ближе к реке – психиатрическая лечебница.

По дороге я рассказала Ивану, как успешно справилась с миссией, как ловко сфотографировала письмо Зверева. Иван, рассердившись, заявил, что раз на судьбу ничего плохого не выпало, злить реальность я не должна, мол, допрыгаюсь.

Только он сказал не реальность, а что-то другое, кому же он поклоняется? Нет, не про Всевышнего он вещал… Он так естественно про свою веру всегда говорил, что даже не запомнила, не обратила внимание. А надо бы. Иван побольше моего видел, он точно знает, как быть, куда мы все движемся.

Степанов Петр (автор письма) оказался врачом больницы (о чем я и сама догадалась) и другом Зверева по совместительству. «Добрый малый», – сказал Иван, но мне с трудом в это верилось, ведь зачем хорошему человеку дружить с Зверевым. Тем более, я ни разу не слышала, чтобы Иван плохо о ком-то отзывался, поэтому его словам сложно доверять. Ладно, разберемся.

Сегодняшний вечер даже невзирая на то, что мы ходили на разведку, мог стать особенным – нашим первым свиданием, если бы я не рассказала Ивану о письме.

Зачем я это сделала?! Неужели иначе не смогла бы разузнать о враче. А теперь Иван на меня не смотрит, потому как считает мое поведение глупым. Конечно, ему меня не понять, у него нет необоримой страсти создать грандиозное, важное для мира. Да, он помогает деревенским, завоевал их расположение, но разве смог бы он понравиться совершенно незнакомым людям? Не так-то просто такое уметь: распознавать поведение не только близких людей, но и настроение, состояние общества. Что он об этом знает?! Скорей всего, и знать не желает, но это не отменяет ни значимости моей статьи, ни того, что ради нее можно позволить некоторое сумасбродство. И уж точно можно забрать письмо у вредного старика, который явно что-то скрывает.

На фоне поликлиники психиатрическая больница выглядела солидно: с двумя колоннами у крыльца, богата сандриками и лепными узорами. Как будто из Санкт-Петербурга вырвана и сюда привезена.

На мое замечание Иван сказал, что некогда здесь лежала дочка какого-то министра, и чуть ли не для нее одной вся больница строилась. Да и до сих пор сюда направляют лечиться людей из богатых семей.

– Не надо! – раздалось из психиатрической больницы.

Вздрогнув, я подняла голову, пытаясь разглядеть, откуда доносился голос. Иван заметил мое волнение, поэтому заговорил:

– Здесь и жена Зверева лежала.

– У Зверева есть жена? – я перестала вглядываться во тьму больничных окон.

– Была. Умерла не так давно.

– Как звали? – я снова запрокинула голову. Мне показалось, что в одном из окон кто-то промелькнул. Кто-то белый, с словно непроницаемая мгла лицом. – Не Элечкой?

– Элечкой.

Он замолчал, на мгновение я испугалась – не отгородится ли он опять. Ох уж эти опасные для Ивана темы: чужие письма и жизни, тюрьма. Ну и дружок у меня.

Д р у ж о к.

Мы обошли больницу, над служебным входом что-то блеснуло, у меня снова захватило дух, но, оказалось, это всего лишь блик от камеры. Зато возле входа уже интереснее – следы от колес грузовика. Во сне с церковью тоже был грузовик.

В темноте я споткнулась, Иван ловко поймал меня.

– Надо идти по следам, – сказала я и включила фонарик на телефоне.

Интересно, какие у Товарища были отношения с Элечкой? Любил ли он ее? По любви ли отдал в больницу? Кричала ли она ему: «Не надо»?

Следы от грузовика вели к асфальтированной дороге.

– Ну как же так?! – я взмахнула руками. – Единственная нормальная дорога в деревне и, конечно же, грузовик поехал по ней.

– Да уж, не повезло. Чем теперь займемся? Может быть, чай попьем?

Я ушам не поверила: «Чай?» Да ведь он ко мне домой напрашивается!

На улице окончательно стемнело, нет, даже помрачнело: фонарей слишком мало для таких широких дорог, увенчанных то огромными надвигающимися холмами, то черным лесом. Из оврагов поднимался призрачный туман и будто укрывал деревню дремой. Ночь была непроглядной.

Когда мы завернули на мою улицу, стало светлее от пробивающегося из окон света.

– О, сторож, вернулся! – воскликнула я.

– Он теперь часто здесь будет, дела летние уже закончились.

Иван прошел мимо моих ворот.

– Здорово, Митяй! – крикнул Иван.

У сторожки стоял мужчина с седой щетиной и стрижкой – площадкой, с маленькими глазками на тяжелом, будто срубленном или высеченном ножом, лице. Митяй был таким огромным, что непонятно, как умещался в низкой сторожке. Он невнятно поздоровался, протянул руку.

– Это Саша, – представил меня Иван.

Разговаривая с Иваном, Митяй не сводил с меня взгляда, я старалась не смущаться и быть дружелюбной, поскольку давно хотела с ним познакомиться – нужно, чтобы кто-то еще подтвердил, что по ночам неладное происходит под моими окнами.

Поговорили ни о чем, потоптались, и я уже было подумала, что раз нас увидел сторож, то Иван постесняется идти ко мне в гости. К счастью, как только мы подошли к моему дому, Иван спросил:

– Ты камином пользоваться умеешь?

– Нет, не умею. Один раз попыталась с ним разобраться, да чуть волосы не сожгла.

– Хочешь, попробуем его разжечь?

– Да, я бы этого хотела.

Уже вскоре затрещали, зашипели поленья.

– Может, выключим свет? – предложил Иван.

Уверенная, что сегодня меня непременно ждет романтическое буйство, я поспешила выполнить его просьбу. Когда шла к Ивану, исполняла походку «мисс грация-акация», однако мне внезапно почудилось, что в доме, кроме нас, кто-то есть.

– После рассказов о духах мне стало казаться, что они, действительно, существуют, – сказала я, как будто бы шутя, но между тем стянула с дивана плед и укрылась им чуть ли не с головой.

– Так, они есть, – отозвался Иван.

– А если я их видеть начну? – все тем же невозмутимым тоном продолжила я.

– Значит, у тебя все в порядке с ощущением мира.

– Другие бы, наоборот, сказали, что не в порядке.

Закипел чайник. Я медленно поднялась, исподтишка озираясь. Страх вязко облеплял, парализуя. Сложно сказать, сколько минут прошло с тех пор, как я встала, до того, как я, протянув Ивану чашку, села возле него. Он должен был бы отодвинуться, но не шелохнулся, отчего чувства мои сразу же переменились, и я напрочь забыла о призраках. Прикрыв глаза, я слегка подалась вперед.

Поскреблись, я вздрогнула, Иван это заметил.

– Мыши здесь везде, – проговорил он, – их бояться нечего.

Я досадливо откинулась на диван, не решаясь сказать, что мыши не могли бы меня так запугать. И даже если это мыши, им ничто не мешает предвещать нашествие духов.

– Зачем ты взялась за это дело? – спросил он.

– Ты про дело Новикова? – я оживилась. – Его родственники искали. Они уверены, что он исчез не по собственной воле, ведь зачем ему сбегать из деревни. Они думают, что с ним случилось ужасное, поэтому, как только Борис пропал, они обратились к правительству вашей области за объяснениями и помощью. Но ни в правительстве, ни глава ваш Иннокентий ничего вразумительного не сказали, а вскоре дело закрыли. Вот родственники и решили как-то иначе действовать. Подключили СМИ. Притом для местных медиа тема показалась незначительной, а в Петербурге значительными оказались связи.

– Как это понимать?

– Никак иначе, хорошие знакомые им помогли дело просунуть.

– Ясно. Удивляет только, что в петербургской редакции интересуются теми, кто в деревнях пропадает.

– Ничего удивительного. Ты даже не представляешь, какие войны за информационный повод иногда разворачиваются. Могу еще предположить, что редактор откуда-то знала – не все так просто с исчезновением. Хорошо все-таки, что родственники о Новикове беспокоились, – я незаметно придвинулась к Ивану.

Он хмыкнул.

– Показушники! Если бы беспокоились, то он не жил бы в нашей деревне.

– Да, я понимаю, о чем ты, – отозвалась я, вспомнив короткую беседу с его дочерью. – Или ты хочешь сказать, что здесь живут только те, кто никому не нужен?

– А ты разве не заметила?

– Ну, ты сам никому нужным быть не хочешь.

– Это не имеет значения. И никак не опровергает мою мысль. Ведь и ты не зря здесь появилась.

– Ты о чем?

Он замолчал, ему будто бы стало неловко. И тут я догадалась, что он имел в виду.

– Считаешь, что я никому не нужна?

– Я пойду, – он поставил чашку на стол.

– Почему?

– Потому что ты не отвечаешь, почему взялась за это дело, а о другом я говорить не хочу.

– Может быть, останешься на ночь? Как-то мне страшно сегодня, – призналась я таким насмешливым тоном, что Иван не увидел печальной искренности моих слов, не смог отделить одно от другого.

– Нет, мне завтра рано вставать. Хочу в лес сходить, пока совсем холодно не стало, – его голос раздавался уже не в доме, а где-то рядом, а может быть, отдавался эхом.

Невидимые лапы с еще большей силой сжали горло, я уже пожалела о своем тоне.

Вот если бы я ничего не сказала, лишь посмотрела на него, он мог бы остаться, успокоить, проследить за мышами. Я всегда говорю лишнее. А может быть, дело не во мне, а в нас. Даже когда у нас все хорошо начинается, уже через секунду все закружит, забурлит так, что он хочет исчезнуть, провалиться, уйти.

– Почему-почему?

Да, может, я спасать желаю, – шепотом сказала я.

Или спастись.

Мыши под полом заелозили, подтверждая, что ночью мне не заснуть.

Темнело, а я все пялилась в пустой экран ноутбука, не зная, с чего следует начать статью, но и ничем другим не могла заниматься. Меня не отпускала мысль: зачем Нюре столько книг.

Читает она плохо, закончила два класса всего, так, может быть, книги все-таки не имеют к ней отношения?

Я попыталась вспомнить, что случилось в тот миг, когда я открыла травяную книгу. На самом ли деле она была магической или мне просто хотелось так думать?

Даже если книга самая обычная, важно другое – насколько местные верят в то, что там написано. Насколько в это верит Нюра? Про магию она, конечно, упоминает, но вся ее магия – полы во дворе скоблить, а к травам интереса я у нее не замечала. И не зря ли я прицепилась к книге? Пусть возле сгоревшего алтаря и в книге были схожие символы, но если вспомнить историю о священнике, то Нюра к церкви привязана и вряд ли бы стала ее поджигать. Наверняка книга не ее.

Хотя любопытно, конечно, какого такого птичьего защитника они ждут. Может, Нюра даст почитать книгу, если я ее попрошу? Ведь могу я себе позволить просвещение в нерабочее время, не все же мне статью о Новикове писать!

Отодвинув ноутбук, я посмотрела в окно, пытаясь разглядеть, нет ли какой птицы на дереве, наблюдающей за мной в эту минуту. И сама над собой рассмеявшись, я сделала глоток мятного чая. Тут же от страшной догадки меня бросило в жар. Я вскочила со стула.

А мята ли это?

Боже, я схожу с ума! В чем я подозреваю человека, который заботится обо мне и помогает найти улики? Просто смешно! Все из-за зелено-красных глаз в окне.

Я снова посмотрела в окно, чтобы проверить, дома ли сегодня сторож.

И вот соседи, которых я раньше сторонилась, теперь стали мне нужны.

Конечно, это все предубеждения, и никаких ведьм и колдунов не существует, но откуда тогда взялось ощущение невесомости, полета, когда я перелистывала страницы? Оно точно было!

Больше не мешкая, трясущимися руками я собрала всю траву, которую когда-либо приносила мне Нюра, и выбросила в мусор.

В дверь громко постучали.

– У тебя почему ворота не заперты? Темнеет же уже, – раздался голос Нюры.

– Ты чего так поздно? – спросила я, открывая замок.

– Да я мимо проходила, решила траву тебе занести.

Она протянула тряпичный мешочек.

– Спасибо, – выдавила я из себя. – А куда мимо проходила?

– Гости приезжали, показывала им все. Мне пора уже, – она махнула рукой и поспешила уйти.

Какие дела могут быть в деревне с заходом солнца? Все это очень подозрительно! Гости еще какие-то.

Наспех обувшись, я побежала следом за ней. Стараясь быть незамеченной, я кралась вдоль забора, непроизвольно согнувшись.

Моя догадка оказалась верной, Нюра вместо того, чтобы повернуть на свою улицу, пошла в лес.

В лес! Ночью!

Машинально проверив в кармане телефон, я ускорилась, чтобы не потерять Нюру из вида.

Лес был хмурым, он не упирался, а подпирал темные тучи.

Нет, не стоит мне туда идти!

Но, слыша, как отдаляются шаги, я рванула вперед. Мрак леса поглотил меня также стремительно, как он поглощал все остальное, вместо деревьев остались только тени, вместо кустов – очертания. Мощные сплетения ветвей сложились в сумеречный туннель.

Нюру невозможно было разглядеть, приходилось полагаться только на слух. Слева? Справа? Ломкий звук прыгал из стороны в сторону, я с трудом понимала, где он берет начало. Я шла за Нюрой на достаточном расстоянии, чтобы слышать ее, и молилась, чтобы она не услышала меня. К счастью, разница в возрасте влияла и на разницу в слухе.

Влажная листва под ногами мерцала темным, будто смолой облитая, я крепко сжимала в руках телефон, готовая в любую секунду включить фонарик. Вдали показалось призрачное сияние, сквозь густую листву пробивался свет.

Подойдя ближе, я увидела, что на краю маленькой полянки развели костер. Свет от костра мерцал на боках золотой чаши, возле которой скучились парень в странной шапке и четыре женщины, по осанке я поняла, что молодые, и страшно удивилась, поскольку молодые в деревне не жили.

Видимо, это и есть «гости». Но что привело их сюда?

Когда Нюра появилась на поляне, присутствующие ей поклонились. Парень долго кивал, прежде чем достать из сумки травы. Когда он, что-то шепча, разложил их в центре поляны, каждая из женщин подошла к ближнему дереву и дотронулась до него. Затем они по очереди взяли траву с земли и уткнулись в нее лицом. Я хмыкнула.

Нюра стянула с себя платье, под ним оказалось еще одно – желтое с орнаментом, похожим на символ из церкви. Нюра подошла к женщинам и встала в центре круга, парень вручил ей золотую чашу, в которой переливалась бликами маслянистая жидкость.

Нюра закрыла глаза и стала шептать. Парень сел спиной к костру, низко склонил голову.

Прижимая траву к груди, женщины едва слышно издали звук, похожий на уханье совы. Затем они начали кружиться, и с каждым поворотом вокруг себя их голоса крепчали, уханье превратилось в обрывистое и частое: «Эхочу». Нюра шептала все раскатистее и громче, золотая чаша в ее руках задрожала. На поляну прилетела ворона, затем еще одна. Только сейчас я увидела, что небо заволокло стаями птиц.

Нюра высоко подняла чашу, там, словно пена в кастрюле, бурлили огоньки. Им не хватало места, они вываливались наружу, стекали по круглым бокам чаши, оставляя радужные следы. Раздался треск, огоньки встрепенулись и расплылись в стороны, чтобы кружить вместе с женщинами.

Как такое возможно?! Неужели магия? Нет, не может быть! Наверное, это свечи на веревках подвешены или игра света и тени, иллюзия, фокус.

Но чтобы я там себе не думала, даже природа откликалась на призыв Нюры. Облака сдвинулись и огрузли, ветер усилился и загудел, деревья зашелестели.

От напряжения у Нюры тряслись руки, ее голос стал потусторонним, объемным, он наполнил пространство своей мощью. Из чаши поднялся дым и приобрел форму огромной птицы. Голова птицы походила на человеческую, но вместо рта у нее был широко разинутый клюв.

Я замерла, пораженная происходящим, неизбежным и мучительным. Птица издала химерический крик, в нем спаялось в одно целое неумолимое визгливое скрежетание и пронзительный вопль.

Звук оглушил, точно волной накрыл. Кожу обожгло, отчего я машинально вскрикнула. Присутствующие на поляне обернулись в мою сторону.

Трясясь всем телом, я в ужасе побежала, мне вслед, словно скороговоркой, раздались слова. В мгновение влажный воздух сгустился, стало невозможно ни вздохнуть, ни выдохнуть. Я остановилась, схватила себя за горло, широко открыла рот. Кто-то широким взмахом вспорол небо, и мир истончился, размылся, превратился в черную дыру, в темную бездну.

*

Переворачиваясь с боку на бок, я не понимала: спала или бодрствовала. Я не знала, как оказалась в постели: добежала или меня кто-то принес. Мысли вязли сами в себе.

Нет, все же это был не сон и не дрема, я впала в новое состояние, в нечто среднее. Менялись цвета вокруг, в них преобладал синий и темно-зеленый.

Моя кровать превратилась в ложе с красным балдахином. Пришла Нюра вместе с Зверевым, они читали заклинания на древнерусском, но я стала сомневаться, что произносимый ими язык, на самом деле, древнерусский.

С чего я взяла, что он звучит именно так?

Они, размахивая вениками, стянули с меня одеяло. Я не сопротивлялась. Нюра расчесала мне волосы и растерла на моей груди зеленую пыль.

Через тягучее, как мед, время в комнату вошел парень в шапке с камышом, он показался знакомым, но я не могла сосредоточиться на его лице. Новый гость принес цветы с длинными стеблями, их заплетали мне в косы. Я желала и очнуться, и остаться в обволакивающем сне. Страшно не было, новое состояние казалось доброжелательным и уютным, в нем элементы мира едва проступали, а в следующее мгновение, ускользая, растворялись.

Нюра погладила меня по левой щеке, Зверев – по правой, затем они взяли меня за руки, продолжая говорить незнакомые слова, парень вторил им. В моем сознании возникали обрывки старых снов, несбыточные фантазии, но все они почему-то касались большой мифической птицы.

Получается, с самого начала я боялась именно магии, поэтому, отгоняя сны, стремилась запечатлеть реальность на бумаге, словно желала убедиться, что окружающее пространство прочное, осязаемое, на него можно опереться. Записывая слова, я хотела остановить хаотичное движение мира, упорядочить элементы.