Иссык-Кульский эпизод

Все персонажи – плоды авторского воображения. Любое возможное сходство с реально произошедшими событиями и реально существующими людьми случайное

совпадение, и не более того.

 «Мила, Мила, царевна-лягушка ты моя, пусть не на сказочном болоте, а на выходе из метро случайно высмотренная, вовремя узнанная!» – с теплотой вспоминал, думал я об уехавшей гостье.

 Думал я, думал и решил-таки записать все, написать обо всем, что произошло со мной за последние два месяца – с тем, чтобы хоть как-то оправдаться перед гостьей, прояснить несуразицы, случившиеся с нами, разобраться во всем самому.

 «Святое понятие «завтра» – одно из величайших изобретений, экономящих человеческий труд! – своевременно, как мне казалось, вспоминал я высказывание неизвестного мне остроумца. Вот «завтра» прямо с утра и начну!» – покладисто договаривался я с самим собой, малодушно отводя взгляд от письменного стола. Впереди еще было пара недель вынужденного отпуска. «Завтра, завтра, не сегодня – так лентяи говорят¹!» – не ко времени всплывали в памяти изобличающие слова языкастой соседки бабы Шуры, враз обрушивая благоприобретенное душевное равновесие. В конце концов, побродив обок стола пару дней, я расхрабрился, подошел-таки к нему, открыл «дремавший» до сего времени ноутбук.

 Кот, внаглую дрыхнувший после завтрака на моей постели, чуть прянул ушами и, затихарившись, через щелочки глаз проконтролировал мои передвижения. Убедившись, что внепланового захода к холодильнику сейчас не предвидится, он с чистой совестью угомонился.

 Запустив текстовую программу, подумав, немного волнуясь, я набрал на клавиатуре первые слова. Громоздя друг на друга причастные и деепричастные обороты, я стал натужно, кое-как вылепливать строчку за строчкой. Допуская ляпы и неточности, запинаясь, фальшивя, но тут же поправляясь, описывая понятные самому себе, но совершенно немотивированные для стороннего читателя поступки, прерываясь только для кормежки кота и перекуров, томясь, заминаясь от нехватки нужных слов, за целый день я все же вымучил несколько страниц. И остановился, припомнив вычитанные где-то слова, что чрезмерное обилие деепричастий – это признак невежества, почувствовав, что повествование получается аморфным, скучноватым, не совсем верным. Я стал по многу раз перечитывать каждое слово, каждую фразу, оценивал написанное глазами, проговаривал его вслух. Я конструировал, так и этак тасовал эти самые фразы, упорядочивал использование однокоренных глаголов и слов, добросовестно сокращал число «коварных» оборотов, обозначавших действия героя. То крупным мазком я, как безвестный художник с Измайловского вернисажа на примеченном мною пейзаже с липовой аллеей тщился передать впечатление, создать атмосферу события, то пробовал как скрупулезный пейзажист Иван Шишкин прописывать каждую деталь, каждое свое действо, его мотивацию. Наконец, уже к ночи я почувствовал, что дело чуть сдвинулось. Слова стали укладываться в нужной последовательности, которая, в конце концов, зазвучала в необходимой, как мне показалось, тональности. Я перекурил, подумал… Свернув файл с истерзанной писаниной, я открыл чистый, притягивающий своей непорочностью word'ский лист, и, благословясь, снова написал первую фразу: «В подземном переходе играл пожилой баянист…».

Глава 1

 В подземном переходе играл пожилой баянист. Его игра не была похожа на обычные неряшливые переборы гармонистов-христарадников. Играл профессионал. Благодаря ли мастерству исполнителя, а может еще и акустике подземелья звуки, рождавшиеся, казалось бы, в обыкновенной трехрядке, звучали гармонически чисто и завораживающе. Игрались в основном незнакомые моему слуху мелодии и, почему-то думалось, что это были импровизации.

 Подземный переход, в котором играл пенсионер-баянист, находился у оконечности Нескучного сада недалеко от места моей нынешней работы и по обыкновению не был многолюдным. Во все времена размеры пенсий оставляли желать лучшего! Но баянист играл скорее из любви к искусству, профессиональной верности музыке, а не ради приработка: подкормиться здесь даже исполнителю-профессионалу, учитывая малочисленность благодарных слушателей, было нереально.

 На улице стояла обычная для начала августа московская асфальтовая духота. Выкурив на сквознячке под баянные фиоритуры сигарету, положив в лежавшую у ног артиста обувную коробку двухсотрублевую бумажку, из подземной прохлады я поднялся к остановке троллейбуса. Следовало сделать еще несколько приятных покупок, и можно было ехать в Домодедово.

– Ну, ты где, что ты сейчас?.. – не совсем внятно, зажевывая слова вместе с сырокопченой колбасой, спросил Леха Полосин – оперативник из полиции аэропорта Домодедово, с виду типичный, тертый жизнью водила таксомотора, коих во множестве вертелось у входа в аэровокзал. В настоящий момент, соблюдая извечный, алкогольно-насыщенный церемониал встреч-проводов, мы с ним располагались в подсобке одного из многочисленных кафе аэропорта.

– В академическом институте.

– В институ-у-те? Ну, ты помнится, где-то в свое время уже учился. Ну, ну, стало быть, у тебя сейчас каникулы? – дурашливо ухмыльнулся Леха.

– Специально для недоразвитых – работаю я, а не учусь в одном из институтов Академии Наук.

– А мне по барабасу! – огрызнулся «недоразвитый» Леха, опустив на этот раз паразитическое «ну». – Мы институтов не кончали!

 В свое время Леха закончил Академию МВД.

– Мне обидно, когда небездарный, можно сказать, от Бога сыскарь, профессионал, – интонационно выделил он слово, – хреновиной всякой занимается! «В институте Академии Наук»! – постарался интонационно сфиглярничать он. – Неплохо люди устраиваются! А работать, дерьмо криминальное перелопачивать значится нам горемычным?

– Работа работой, но надо что-то и полезное делать! – философски заключил я и, как бы подтверждая сказанное, доплеснул в массивные, с толстым дном стаканы еще по грамулечке алкоголя. – Ну, служивый, давай на посошок!

 Формально рабочий день у Полосина к этому моменту уже закончился, на работе он распрощался и, объективно говоря, сейчас Леха мог позволить себе немного позволить. Хотя какой, к чертям собачьим, нормированный рабочий день у работника уголовного розыска? Ну, да и жить в аскезе его никто не обязывал! В разумных пределах, конечно. Потому, чокнувшись с горе «мыкающим», но охотно облапившим стакан оперативником, я с чистым сердцем в очередной раз глотнул в общем-то неплохой, но дорогущий в здешнем общепите виски и привычно скривился на выдохе, как от стопки вонючего самогона.

 В недалеком прошлом я, Павел Репнин, был капитаном полиции, работал старшим оперуполномоченным уголовного розыска в Московском УВД на водном и воздушном транспорте и был непререкаемым авторитетом для молодого, тогда еще лейтенанта Алексея Полосина.

– А… насчет сыскаря, профессионала…, – закусывая все той же сырокопченой колбасой, не оставил я без внимания полосинскую комплиментарность. – Лестно, приятственно, отрадно слышать такое в свой адрес, – сделал я паузу, вытирая губы салфеткой. – Но, кончился сыскарь – был, да сплыл, разошлись стежки-дорожки…– незатейливо обрисовал я теперешнее положение вещей, поморщившись от спровоцированной алкоголем патетичности. – Зато, судя по твоим успехам, вижу, я, что труд мой пропал не напрасно! – подмигнул я приятелю, недавно получившему на погоны третью звездочку.

 Мне вспомнилось вдохновенное, изборожденное временем лицо пенсионера-баяниста в пустынном подземном переходе. Сиюминутно, поддавшись легкой алкогольной расслабленности, я даже немного пожалел этого никому ненужного профессионала трехрядки. Мне захотелось вслед пожалеть и себя сирого (а кому же еще себя любимого жалеть-то?), но быстро оправившись, я покладисто утешился древней еврейской истиной: «И это пройдет!»

 Достали меня в свое время хитроумные министерские кадровики под разными малоубедительными предлогами, дважды зарубившие перевод на новую, интересную работу. Как я позже выяснил, руку к этому приложил не очень-то жаловавший меня непосредственный начальник – мол, некому работать, нет опытных кадров… Здоровое честолюбие, простят меня за натуралистическую образность, подобно мужскому детородному органу – у каждого нормального мужика он должен быть в наличии, но показывать его на людях, кроме как в бане, по меньшей мере, неприлично. До поры я усмирял свои амбиции, наивно полагая, что карьера в большей степени зависит от знаний, умения, профессиональных навыков. Наивность со временем прошла. С течением времени я все больше стал уверять себя, что на этом, сегодняшнем моем пути, с этим руководством нормальная «помывка» мне будет предложена не скоро и, чтобы не запаршиветь, не порасти мхом, надо выискивать другое направление, выбирать другую дорогу. Да, и тягостно было подчиняться недалекому человеку, благодаря карьерным интригам, оказавшимся твоим шефом. Никому не нравятся хамоватые, упивающихся своей значительностью, а, в сущности, неумные и малокультурные люди, характеристику которых можно объединить под эвфемизмом «недалекие». Но, к сожалению, таких «недалеких» начальствующих индивидуумов хватало во все времена. Ну, да и Бог с ними! Не сразу, после долгих сомнений, несмотря на сильное противодействие, я сумел-таки уволиться из органов. Когда я уже откланялся в кадровой службе, в коридоре меня остановил один из замов начальника управления – генерал, аппаратчик, старый и мудрый «лис»:

– Сожалею, конечно, ты хороший оперативник, по-гамбургскому счету, один из лучших… Но, может быть, оно и к лучшему? Таким как ты в полиции карьеру трудно сделать.

 «Задницу ты лизать, прогибаться не умеешь!» – может быть, несколько вольно истолковал я тогда для себя слова генерала. Позже, уже после ухода из органов, по-капитулянтски думалось о поспешности увольнения, о нереализованности компромиссных решений.

 Объявили посадку на рейс до Бишкека. В бутылке оставалось еще грамм восемьдесят виски. «На дне тарелки вся сила прячется!» – усердно вдалбливала мне в голову бабушка в детстве. Сделав поправку на существующую реальность, я разлил остатки заморского напитка, оголив тем самым дно бутылки и, чокнувшись со стаканом провожающего, предложил:

– А теперь давай уже стремянную! Надеюсь, до трапа под рученьки проводишь? Запрещенных к перевозке веществ и предметов не имею и иметь не хочу!

– Это ты там перед таможенниками каяться будешь, – сноровисто выпил свое Полосин и завершающе обтер тыльной стороной ладони рот. – А до трапа – с нашим почтением! Кстати, а за каким ты в Киргизию-то, в заграницу эту?

– А я на Иссык-Куле еще студентом практиковался. Я же географ по образованию, геофак МГУ закончил. Знаешь, Леш, места там необыкновенные! В горах все по-другому – и люди вроде как не такие, и обиход непохожий, – неодобрительно оглядел я затрапезную внутренность кафешной подсобки и в свою очередь вглоток осушил последнюю, теперь уже «стремянную» порцию алкоголя. – Вот потому раз в два-три года туда и мотаюсь, балую себя – отдохнуть, друзей повидать, себя показать. Кстати, начальству, ну, ты знаешь кому, при случае скажи поклон, что хорошо выгляжу, – хохотнул я. – Пусть за меня порадуются.

– С превеликим удовольствием, – заухмылялся Леха, слышавший о моей истории с увольнением.

– Слушай, Паш, – уже после всех посадочных формальностей, выходя из автобуса к трапу самолета вместе с пассажирами рейса, поинтересовался Полосин, – поведай служивому, каково тебе там, на твоей новой дорожке, на гражданке-то?

 Леха неопределенно помахал рукой в воздухе, пытаясь невербально углубить свою мысль.

– М-м… ты не поверишь, я теперь нормальный человек! С кем ты, Леха, в конторе каждый день общаешься? – не стал я интеллигентно рассусоливаться. – С человеческим отребьем, с отбросами! Дерьмо, твоими же словами, ежедневно перелопачиваешь! И на людей, само собой, смотришь с точки зрения золотаря! А людей-то нормальных, – с хмельным удовольствием я оглянулся на двух симпатичных попутчиц, – людей-то хороших вокруг сколько!

– О-о-о, заговорил-то как! – скосив глаза на моих попутчиц, хмыкнул Леха. – «Людей хороших», «людей хороших…» – задразнился он. – Когда у человека много хорошего, то сразу возникает вопрос: «Откуда?»

– Вот, вот, мент – он и есть мент! – засмеялся я.

– Па-а-думать только, какие мы теперь стараемся казаться наивными, бесхитростными, ну, прям, как та пятнадцатилетняя ученица-цыпочка, старательно делающая вид, что не понимает, зачем раздевает ее бессовестный сосед-старшеклассник! – тоже заулыбался Полосин, – Он, видите ли, «стал нормальным человеком!» – попытался глумливо собезьянничать мою интонацию Леха. – Нет, Паш, не верится мне что-то! Не бывает бывших оперативников! Оперативник, настоящий оперативник, прости за неоригинальность – это диагноз, это неизлечимо! Да, мне ли тебе об этом говорить! – в сердцах пристукнул он кулаком свою же ладонь, выплескивая эмоции, энергичным жестом усиливая хмельную пафосность слов. – Оперативник, Паша – это не профессия, это как половая ориентация! А ее не поменяешь! – понизив голос, продолжил он, заинтересовавшись стройными ножками стюардессы, вышагнувшей из самолета на верхнюю ступеньку трапа. – Ты там давай повнимательнее, а главное поаккуратней в загранице этой, – кивнул он в сторону ножек. – А нам, – деланно поскучнел Полосин, – нам здесь остается только мрачные будни и свинцовые мерзости.

– Не драматизируй, Леха! – оказавшись уже рядом «со стройными ножками» прокричал я. – Наши мрачные будни – это же светлое будущее наших отцов!

Глава 2

 Побывать на Иссык-Куле для меня всегда было в радость. Даже местный небосвод, отороченный заснеженной кромкой гор, окружающих озерную котловину, виделся мне здесь выпуклее, выше, его синева была более сочной, и воздуха здесь, казалось, было больше, чем где-либо.

 Тридцать восемь километров от Каракола до районного центра Кызыл-Су рейсовый автобус ехал полтора часа, останавливаясь как обстоятельный пес, почти у каждого придорожного столба.

 Бывали ли вы в старых селах Киргизии? Достопримечательностей в Кызыл-Су, как и во многих других провинциальных городках и поселках просто не было. Малолюдные окраинные улицы со шпалерами столетних тополей, прихотливые переулки с саманной постройки домами за глухими, часто неухоженными заборами. Мелькнет иной раз из-за калитки лицо любопытного и тут же скроется навсегда из твоей жизни. И дальше по улице – пыльная зелень тополиных крон, разделенная у верхушек голубой полоской неба, провинциальная безмятежность, скука! Ближе к центру Кызыл-Су впритык к шумной центральной улице имелась площадь с небольшим базаром, окруженная разнокалиберными магазинчиками. Были здесь и непритязательный ресторан – неказистое, длинное и скучное здание, построенный из бетонных блоков торговый центр – незатейливый образчик советской архитектуры, за коробко которого, чуть в глубине пряталось фундаментальное по здешним меркам здание районной администрации.

 Неподалеку от площади находился и районный отдел внутренних дел. Начальником уголовного розыска здесь работал мой давний приятель капитан Марат Молдокулов – сибарит, хитрован и редкая умница.

– Товарищи, э-э, господа офицеры! – грозно рыкнул появившийся вдруг у окошка дежурной части Марат и покосился на сотрудников, застывших за стеклянной перегородкой.

– Ка-акие лю-юди! – растягивая слова, заерничал Молдокулов, оглаживая меня взглядом. – Какие люди, а?! – посуровел он голосом и, испепеляя глазами растерявшуюся, стоявшую навытяжку дежурную смену, выразительно указал пальцем в беленый потолок.

 Дежурный – немолодой уже киргиз в затасканной форме старшего лейтенанта, решил, наверное, что нагрянуло какое-то столичное начальство, ну, не меньше полковника – чин для заштатного райотдела сопоставимый разве что с небожителем.

– Вольно, – смиловистился над дежурным и его помощником Молдокулов. – Повнимательнее надо быть во время дежурства! – последовала обязательная начальственная клизма.

– Извольте, Павел Алексеевич, – раскорячился он в почтительном полупоклоне передо мной, – к нам в апартаменты!

 Апартаменты капитана представляли собой десять квадратных метров, тесно заставленных казенным, сильно потрепанным мебельным ассортиментом.

– Стало быть, ты уже заместитель начальника РОВД? А майора когда дадут? – порадовался я, заметив табличку на двери приятельского кабинета.

– Два месяца назад назначили. А звание? Не бери в голову! – небрежно махнул рукой Молдокулов, хотя по довольной гримасе его было заметно, что назначением и перспективой стать майором он был доволен.

– А подчиненных-то, зачем пугаешь, капитан? – с удовольствием рассматривал я приятеля.

– А, чтоб жизнь медом не казалась! – вызверился вдруг Молдокулов. – Ты посмотри, какая у дежурного форма? Он ведь как получил ее, так ни разу и не снимал: чтобы все видели, кто перед ними! Лет десять не снимал! Башкарма²1, твою мать! Работали бы с таким же усердием! А-а! – в сердцах снова сделал он отмашку.

 Что греха таить – присутствовала такая особенность в ношении форменной одежды у некоторых милиционеров и полицейских, особенно в небольших городках!

 В отделе было пусто. Кроме дежурной смены я заметил лишь двух сержантов, копавшихся в моторе милицейской, с первого взгляда неизвестной мне иномарки, посетителя, тоскливо сидевшего у двери одного из кабинетов, да какого-то милицейского клерка, прошмыгнувшего мимо нас с Молдокулов в коридоре.

– А чего так тихо вдруг?

– В разгоне все. На вот, почитай, – передал Репнину листок с текстом на русском языке Молдокулов.

 .

 Начальникам РОВД Иссык-Кульской области

 02 августа с.г. в 17 часов 12 минут в конечном пункте инкассации у торгового центра Кызыл-Су к легковой автомашине, необорудованной для перевозки денег, принадлежащей инкассаторской службе, во время посадки инкассаторов приблизился неизвестный преступник и выстрелами из неустановленного оружия совершил убийство трех инкассаторов и водителя.

 Освободив салон от тела водителя, преступник на автомашине инкассаторов скрылся в сторону села Сару.

 Принятыми мерами розыска в 17 часов 45 минут автомашина с трупами убитых инкассаторов была обнаружена в 100 метрах от шоссе, на расстоянии полутора километров в западном направлении от райцентра. Инкассаторская сумка с деньгами похищена. Сумма похищенных денег устанавливается.

 Применением служебной собаки установлено: выше по течению реки Сары-Су, в восьмистах метрах от места обнаружения автомашины в прибрежных зарослях преступника ожидал соучастник с двумя лошадьми. Одна лошадь раскована на правую переднюю ногу. Дальнейшее преследование не представилось возможным из-за потери следа собакой-ищейкой.

 Приметы первого преступника: на вид 25 – 35 лет, высокий, худощавый, тип лица восточный, волосы темные, имеет усы, носит очки, одет в легкую куртку из плащевой ткани светло-серого цвета.

 Приметы второго преступника не установлены.

 Примите меры к розыску и задержанию лиц, причастных к преступлению, а также к изъятию похищенного. Обратите внимание, что на одежде одного из преступников могут быть следы крови. При задержании соблюдайте осторожность, так как преступники вооружены.

 При получении сведений, представляющих оперативный интерес, сообщите в наш адрес.

 02.08. 20-50 Зам. Начальника Иссык-Кульского УВД

 полковник милиции Осмонов

– М-м-да, – присвистнул я, – подвалила работенка! А что так на легковой-то, по старинке? Специализированного микроавтобуса нет? И окна, наверное, из-за жары были открыты? Да как инкассаторы позволили к себе приблизиться-то?

– А-а! – безнадежно махнул рукой Марат. – В машине кондиционер, действительно, сломан был, – продолжил он. – А спецмашина сломалась. К некстати. А может кому-то и кстати! Будем отрабатывать.

– Вчера, стало быть, произошло? Сам-то поспал?

– Пару часов на кулаке. Только под утро начальство из области уехало!

– Ну и накопали что-нибудь?

– Кое-что, кое-что, – пробормотал Марат, массируя переносицу. – Ну, во-первых, недалеко от торгового центра, в переулке был обнаружен угнанный из областного центра «жигуленок». Когда нашли – хозяин еще и не хватился!

– Разумно. Перестраховались. Идти на такое дело без запасных колес мог только дефективный.

– Далее, – кивнул, принимая во внимание мою реплику Молдокулов, – из чего стреляли пока не ясно, но, судя по всему, это 9 миллиметровый ствол. Выстрелов никто не слышал. Глушитель? Нет отпечатков пальцев: ни в угнанных «Жигулях», ни в автомашине инкассаторов, за исключением, конечно, отпечатков убитых. И кайенская смесь – рассыпали табачок с перцем – вот тебе и сюрприз для собачки-то! Вот тебе и будь здоров!

 Марат нервно закурил сигарету и посмотрел на меня.

– Выстрелов никто не слышал, – повторил он, – и потому никто толком не рассмотрел преступника. Отсюда и такие приметы.

– По ним треть мужиков нужно в кутузку тащить, – кивнул я.

– Ну и как тебе все это? – окинул меня оценивающим взглядом Марат и, уловив по моему лицу, что мне это пока никак, продолжил. – Профессионал? Этакий вот, весь из себя наглый, дерзкий, один на четырех вооруженных мужиков? Залетный профессионал?

– Вряд ли этот «залетный» один был у торгового центра! Кто-то должен был его страховать!

– Я уверен в этом! – подтвердил версию Марат. – Но свидетели пока говорят об одном фигуранте! Будем, конечно, это отрабатывать.

 Он затянулся сигаретой и некоторое время следил за струйкой дыма.

– Нельзя сказать, что район очень уж благополучный: работы для людей мало, доходы низкие, наркота, алкоголизм… И, соответственно, большое количество грабежей, краж, – продолжил Молдокулов спустя полминуты. – Дел хватает, веселиться некогда, – зло затушил он бычок в массивной пепельнице из прессованного хрусталя, как бы подчеркивая, что для праздных дел времени действительно нет. – А тут на тебе! И – И будто сквозь землю провалились!

– Ну, а лошади? Лошади откуда? Зарегистрированы кражи лошадей? – еще раз пробегая глазами текст ориентировки, отлично это понимая, задал я Марату риторический вопрос.

– Не было краж, по всей области, проверили, – буркнул в ответ Марат. – Нет, нет, – предупредил он мой следующий вопрос, – дороги на границе района и в горы уже через десять минут после нападения были сразу же заблокированы. И через озеро было не уйти – вчера сильно штормило.

 Заселенная часть Джеты-Огузского района, районным центром которого было село Кызыл-Су, как и во многих районах Иссык-Кульской области, располагалась на сравнительно узкой предгорной равнине, ограниченной с севера и юга берегом озера и высокими горными хребтами, предгорья которых начинались чуть ли не в километре от окраин райцентра.

 И как в воду канули? Значит хорошо ориентировались в местных условиях, – рассудил я, рассматривая в окне заснеженные, из-за прозрачности воздуха кажущиеся совсем недалекими вершины гор, понимая, что и эта мысль глубиной не блещет.

– Это и пню ясно, – хмыкнул Марат. – В том-то и дело! И вроде бы местных профессионалов таких нет – я бы знал, и без местного тут не обошлось!

– Может помочь? – посмотрел я на раскрасневшегося приятеля. – Все-таки сохранил еще какую-никакую квалификацию?

– Не говори ерунды, – откинулся на спинку стула Молдокулов. – Приехал отдыхать, так отдыхай! Ты, наверное, только и думаешь сейчас «об выпить рюмку водки, да об своих лошадях3», ничего путного предложить по делу не можешь. Шучу, шучу, – выставленной ладонью упредил он возражения. – У меня у самого голова как пустой казан. В отделе коллектив сейчас сложился хороший, пара толковых ребят в розыске есть. Справимся. Ну, ее к черту! – забрал он у меня листок с ориентировкой. – Ты когда в горы? Завтра? Будешь у своих гляциологов4? На лошади поедешь, или как? Ты хоть сообщил им, что едешь, что давно уже стал вольным стрелком? А все-таки твари, сволочи они! – возвращаясь к убийству инкассаторов, с остервенением выругался Марат, обрекая наговоренный каскад вопросов безответно повиснуть в воздухе.

 Он встал из-за стола и подошел к окну. Внизу сержанты насиловали аккумулятор, пытаясь завести чинимую ими отдельскую автомашину.

– Никак не могу привыкнуть к убийствам, – пояснил свой сволочизм Марат. – Инкассаторы, шофер – все молодые ребята, у каждого дети есть. Сволочи!

 Он вернулся за стол, и в который раз стал разглядывать ориентировку, подсознательно пытаясь извлечь новую информацию из ее текста.

– Кто-то же должен был их видеть? Где-то они должны были след оставить? Затаились где-то. Будем отрабатывать район, села, пастбища – короче, не соскучишься! Как у нас говорят: «Сидя не станцуешь!» – устало посмотрел на меня Марат.

 Молдокулов любил цветисто приукрасить свою мысль – восточной пословицей или поговоркой.

– Все, все, – прихлопнул он ориентировку к столу ладонью. – Бай хвалится скотом, а бедняк мечтами, – рассмеялся Марат. – Кстати, «об выпить рюмку водки» – сейчас мы с тобой по маленькой, – извлек он из сейфа початую бутылку водки и стопки, – по-бедняцки так, пробуждения аппетита ради. А потом ко мне домой! Милана будет рада увидеть тебя! Заночуешь и поедешь! – утвердил он сегодняшний распорядок. – В горы, значит. В горах сейчас хорошо, – закрыв глаза, покачал головой Молдокулов, то ли представляя, как в горах действительно хорошо, то ли прислушиваясь к звуку заработавшего за окном двигателя милицейской автомашины.

 Плов, приготовленный женой Марата Миланой, был необыкновенно вкусным! Желтые от тушеной моркови крупинки рассыпчатого риса, сдобренные сладостью урюка и кислинкой ягод барбариса, кусочки сочной, слегка поперченной баранины стремительно исчезали во рту, оставляя устойчивое, желанное для проголодавшегося организма послевкусие. Такого обильного, по-восточному неторопливого насыщения я, привыкший к быстрым холостяцким перекусам, давно не испытывал.

 В конце концов, слегка осоловев от сытости, мы с Маратом передислоцировались из дома в сад, где все было приготовлено для чаепития. Под развесистой яблоней, на дощатом помосте, застеленным светлой кошмой, был устроен дастархан: фрукты, конфеты россыпью, несколько видов варенья в вазочках, многообразие сладкой печености… Все это, окруженное по периметру одеялами и подушками, образовывали в совокупности этакие римские лектусы – своеобразные лежачие места для неторопливого, благоприятственного употребления кушаний и напитков, в отличие от античных времен сооруженные не в триклинии – специальном помещении для трапез, а под открытым небом.

– Павлинов вот нет еще! – засмеялся Марат, наблюдая как я, сняв обувь, с наслаждением разлегся по другую сторону римского дастархана. – Бараний жир, может ты это в своей Москве и подзабыл, после еды быстро застывает в полости рта: горячий чай после плова с бараниной – это просто святое! – прихватив под бок подушку, стал он разливать в пиалы духовитый чай. – А завтра тебя подвезут, – тут же отхлебнул из пиалы Марат. – Машина завтра в ту сторону пойдет, – уточнил он и потянулся, зажмурившись от удовольствия: от вкусной еды, от глотка хорошо заваренного чая, от вечернего покоя садовой прохлады, навязчиво пахнущей созревающими яблоками…, став на мгновение похожим на только что полакомившегося мышкой кота.

– Будет полегче, надеюсь, что через два-три дня, я по делам на «ключи» загляну, а потом и к тебе на ледник заберусь. Аллах милостив, поохотимся! – продолжил Марат, все также по-кошачьи жмурясь, возможно, предвкушая эту самую охоту – достойное времяпровождение для мужчины! – А то потом не до этого будет! Мне надо в горах встретиться кое с кем, переговорить…

– Встретиться в стойбище с какой-нибудь апа5, сына которой ты в свое время из дерьма вытащил, – предположил я. – Она перескажет тебе все свежие сплетни ближайших пастбищ, охарактеризует всех приехавших и приезжавших ранее родственников, доложит о посторонних, побывавших в гостях…

– Ну, примерно, что-то вроде этого, – не стал отнекиваться Марат. – И вот еще что – через неделю у нас тут кое-какое самодеятельное празднование намечается, энэнс6… – вдруг матерно расцветил он окончание фразы и, отставив пиалу, выковыривая из кармана пачку сигарет, неожиданно спросил. – Ты, вообще, слышал что-нибудь о восстании киргизов и казахов в Семиречье, а? В частности, здесь, в Прииссыккулье, в 1916 году?

– Да так, кое-что, краем уха.

– «Кое-что, краем уха!» – укоризненно покачал головой Марат. – В августе 1916 года здесь в Кызыл-су, в Покровке по-тогдашнему, да еще в тридцати русских селах Прииссыккулья произошла самая настоящая резня – толпы восставших, обезумевших от безнаказанности киргизов грабили, жгли дома, убивали русских стариков и детей, насиловали женщин. По разным источникам погибло тогда только в Прииссыккулье до двух с половиной тысяч мирного населения из числа русских переселенцев! А еще тысяча, в основном молоденьких девушек, была уведена в горы и пропала без вести! Сожжены и разграблены были многие сотни хозяйств! Русские мужики, способные защитить свои семьи, в это время воевали на германском фронте, а инородцев, к которым в то время по царской терминологии относились и мои соотечественники, в армию не забирали.

 Он закурил сигарету и сделал первую, самую вкусную затяжку, добавив в яблоневый аромат чаепития явственный табачный дух.

– Почти каждый год в начале августа, – продолжил Марат, – несмотря на то, что в конце месяца у нас значится официальное празднование Дня независимости, находятся умники, пытающиеся организовать сходки, шествия, используя как предлог годовщину тех кровавых событий, как они считают, дату зарождения национально-освободительного движения киргизов! Я ничего не имею против празднования чего-либо, тем более национально-освободительного! Но уж больно повод неоднозначный, сомнительный!

 Я заметил, что домашняя расслабленность Марата сошла на нет: сходство его с полакомившимся котом, отдыхающим после трудов насущных, исчезло окончательно.

– Естественно, – возобновил он повествование, – спустя некоторое время после начала восстания, последовала жесткая реакция властей страны, к тому времени уже два года воевавшей с Германией – была проведена жестокая карательная экспедиция. Ожидаемая реакция, не правда ли? – взглянул на меня Марат – слушаю ли? – Солдаты и казаки сотнями расстреливали безоружных инородцев, вооружали оставшихся в живых жителей русских сел, которые в свою очередь, грабили, вырезали киргизов целыми семьями. Согласно царским источникам со стороны киргизов погибло тогда многие десятки тысяч человек! Многие сгинули в горах: под лавинами, на перевалах, в трещинах ледников, стараясь в спешке, бросив большую часть имущества и скот, уйти через сырты7 в Китай.

– В бытность свою я находил в концевой морене8 у ледника Ашу-Тор ржавые стремена, – вставил я.

– На леднике Ашу-Тор, на пути к перевалу, – кивнул мне Марат, – поздней осенью 1916 года, как рассказывали деду местные, жившие здесь в то время, во время сильнейшей пурги, не сумев преодолеть трещины, погибли вместе с лошадьми несколько киргизских семей, пытавшихся уйти в западный Китай! Постой, ты…, – пожевал губами, подбирая слова. – Какие еще, к чертям, ржавые стремена? Там весной-осенью дожди чуть ли через день! Да за сто лет стремена несколько раз успеют вытаять, ржа их съест напрочь, камнями в пыль перемелются! Скорее всего, ты видел, если не врешь, следы другого, более позднего каравана! – утвердительно в очередной раз кивнул мне Марат. – В 1938 году лихие люди на сорока лошадях и верблюдах шли через этот перевал, возвращались с грузом мануфактуры из Китая. Не прошли. И тебе еще очень-очень повезло что-то увидеть – ледник быстро уничтожает любые следы. Через восемьдесят с лишним лет увидел? Повезло! Наверно, стремена от седел тех, кто в самую глубину, до самого дна трещин провалились! – покачал он головой. – Тот караван, который в 38-м году, так же, как и другой столетие с лишним назад накрыла на леднике пурга – кто-то в снежной круговерти потерял ориентацию и провалился в трещины, другие, посмотрев на такие дела, зас…ли идти дальше и, просто-напросто, замерзли насмерть. В общем, перевальчик непростой, тот еще – погибли там все, никого не осталось!

– А что за «лихие» люди?

– Контрабандисты. В Китай увозили ворованный с полей опий, назад везли китайские тряпки, прочую дребедень. Все, как и сейчас. Кроме опия, конечно. Нет, тряпки по-прежнему везут из Китая, а вот опий – его выгоднее, да и легче сейчас через Казахстан в Россию переправлять, – смущенно посмотрел он на меня. – Но мы боремся! – авторитетно успокоил он.

 –. В 50-х годах прошлого века тогдашние работники местной географической станции в морене Ашу-Тора видели сгнившие тюки и седла, – отхлебнул я, наконец, из своей пиалы поостывший к этому времени чай и закурил. – Значит, это все же был караван контрабандистов, погибший в 1938 году?

– Он самый и был …, – пробормотал вполголоса Марат, вспоминая все еще, наверное, старопрежних контрабандистов опия. – Но, вернемся, так сказать, в русло событий 1916 года. Были, конечно, объективные причины произошедшего, – стал он рассказывать далее. – В соответствии с тогдашней политикой царских властей подавляющей частью, да, что там, почти всей удобной пастбищной и пахотной землей владели русские переселенцы – это одно! А земля у нас в Киргизии всегда была больным вопросом! – взглянул он на меня так, словно я был ближайшей родней тех самых переселенцев. – В июне 1916 года вышел царский указ о привлечении инородцев на тыловые работы: рытье окопов, обозное обслуживание. Указ, неграмотно переведенный с русского языка местной администрацией, кстати, в основном киргизской, до необученных воинским навыкам киргизских масс (инородцев, как я говорил, в армию никогда до этого не брали!) был доведен как необходимость идти на фронт в качестве пушечного мяса – это второе! Ну и, конечно, провокаторы – доверенные люди, родственники баев, решивших воспользоваться моментом, и взять свое – это третье! У нас ведь где толпа, там и провокаторы, куда же без них! Царские источники писали тогда еще и о немецких шпионах, проплативших баям смуту на окраине воюющей империи.

 Взяв небольшую паузу, Марат со смаком затянулся сигаретой.

 К слову, – пыхнул он табачным дымом в яблоневую крону, – ты помнишь, наверное, как у нас здесь стали меняться президенты, начиная с Акаева? «Тюльпановые революции», е…! – ругнулся Марат. – Здесь в Кызыл-Су в 2010 году толпа захватила здание администрации: разогнала чиновников, разгромила кабинеты, разбила панно с портретом президента, пошла маршем на Каракол! Обошлось, слава Аллаху, без жертв – разбитые головы, выбитые зубы не в счет! А причиной всего этого стали незаконные, по мнению толпы, сделки администрации с землей! Видишь – опять земля! – в очередной раз посмотрел он на меня. – И знаешь, во многом они были правы! У нас ведь как, пришел к власти – протаскивай родственников на должности, набивай мошну! Да, что я тебе об этом говорю – у вас ведь тоже не лучше? – спросил он меня взглядом и, не дожидаясь моей реакции, продолжил. – Мы выявили тогда пару приезжих провокаторов. Но губернатор области был вынужден спешно подать в отставку, сменилась администрация района – другой клан, другие люди пришли к власти! У нас ведь клановая власть, чего скрывать! В прокуратуре дело о беспорядках, как бывает в таких случаях, замяли: стали вдруг срочно подыскивать подохшего осла, чтобы содрать с него ржавые подковы! Теперь, если праздник на подходе, массовые мероприятия – на воду дуем, опасаемся очередного геморроя! И тут вот подоспевает это национально-освободительное! На нашу, теперь уже и на мою голову! В общем, по моему мнению, дата очень сомнительная, чтобы ее праздновать! Ведь, как тогда было – с одной стороны восстание бесправных, подуськанных баями и провокаторами, замученных нуждой бедняков-киргизов, сотворивших кровавый беспредел, с другой неадекватно жесткая, губительная реакция царских властей в отношении коренного населения. Обе стороны хороши, обе стороны повинны! Чего праздновать-то! Ну, да делать нечего, по-серьезному подойдем к мероприятию – с камерами наблюдения, скрытой видеосъемкой! Будем оперативно выявлять провокаторов! Степь без шакалов не бывает, научены уже! Больше того, серьезные люди загодя шепнули, что кое-где подозрительно зашевелились, вроде бы действительно готовится в райцентре праздничная подлянка!

 Марат затушил сигарету, долил горячего чая, прикрыл глаза, прикидывая, наверное, как он будет выявлять в толпе зачинщиков беспорядков, и отпил из пиалы. Круглый овал лица приятеля с поднесенной пиалой вдруг напомнил мне священнослужителя с картины Василия Перова «Чаепитие в Мытищах». Но в отличие от попа на картине, воротящего нос от ветерана-инвалида с сиротой, лицо приятеля отнюдь не казалось самодовольным и равнодушным. Я смотрел на раскрасневшегося, неторопливо прихлебывающего чай Марата, и думал, что работать здесь в Киргизии с такими настроениями в милиции, да еще на руководящей должности, наверное, непросто. Хотя…

– Да, не бери ты в голову! У нас многие так в своем кругу за дастарханом резонерствуют, – словно угадав мои мысли, изобразил губами улыбку Марат. – И с тобой – это я только так, чтобы выговориться! – бросил он в рот конфету и сделал очередной глоток чая. – Я здесь родился, здесь жили мои предки, здесь моя земля! Естественно, я хочу, чтобы у нас были цивилизованные выборы, хочу, чтобы была цивилизованная смена власти, а не угар обезумевшей толпы, науськиваемой людьми рвущегося к власти клана! Я хочу, чтобы мои дети спокойно ходили в школу, к друзьям, в гости, а не боялись в праздничные дни, в дни выборов выходить на улицы! Но, к сожалению, еще много воды утечет, пока сварится эта каша!

 Поднеся ко рту пиалу, Марат сделал очередную паузу.

 В течение суток я уже второй раз слышал декларативные высказывания от приятелей – вот ведь пафосный денек выдался!

– Погоди, сделаешься большим начальником, станешь своих людей на должности протаскивать, а там, глядишь, и во главе «клана» встанешь! – не удержался и вставил я шпильку.

 Марат внимательно посмотрел на меня:

– Твои бы слова, да Всевышнему в уши! – улыбнулся он. – Может быть, все может быть… Я же киргиз! Трудно менять установленные веками правила. А ты? Если назначить тебя начальником, кого бы возле себя оставил? Своих, проверенных? Или…? – посмотрел он на меня хитрыми глазами.

 Пафосность – это вторичный и необязательный продукт честолюбия. Чем успешней карьера у человека, тем чаще в его речи присутствует пафосность. На высокой должности пафосность становится неминуемой. Таков закон жанра. Честолюбивый Леха Полосин стал неплохим и, несомненно, станет отличным опером. Марат, судя по всему, со временем будет большим начальником. И, дай ему Бог сил претворять в жизнь «цивилизованную смену власти». Хотя… трудно, наверное, «менять установленные веками правила?!»

– Ты думаешь, очевидно, с чего я тебе все это рассказываю? Думаешь, празднование этой сомнительной даты меня так беспокоит? Беспокоит, безусловно беспокоит, – продолжил разговор Марат. – Но еще больше меня беспокоит сохранность собственной задницы! – резко опустил на стол он пиалу, последней фразой удостоверяя, что должность у него хоть и хорошая, но, чуть что, «стрелочником» быть не хочется. В общем-то, нормальная, здоровая реакция индивидуума. – На новой должности для меня теперь любое праздничное мероприятие – это головная боль! – постучал Марат костяшками пальцев по лбу. – И я задницей собственной за порядок отвечаю. А тут еще разбой с убийством инкассаторов! Все, все, хватит с тебя местного геморроя, – маханул он рукой, как бы сметая скопившийся на столешнице мусор. – В горах, когда окажусь рядом с тобой, обещаю, что оповещу, поговорим еще, на козлов, может статься, поохотимся! Эх, охо-о-та!– мечтательно прикрыл глаза Марат, представляя, наверное, всежеланную для мужчины охоницкую потеху, круторогий трофей, добытый после многочасового лазанья по умопомрачительным скалистым откосам. В этот момент он вновь стал похожим на только что полакомившегося мышкой кота.

Глава 3

 Знаете ли вы, что такое Прииссыккулье? Нет, вы не знаете, что такое Прииссыккулье!

 Само громадное озеро расположено на высоте тысяча шестьсот метров над уровнем моря и окружено вершинами почти пятикилометровой высоты. За один день можно побывать на песчаных пляжах: пустынных и тянущихся на многие километры. В зарослях облепихи и тростника увидеть красавца-фазана и подсмотреть кормежку зайца-толая, а на высохших лагунах, едва не наступив в траве, спугнуть стремительных перепелов. Шагая вдоль взмутненных наплесков прибоя, в удалении, в дымке заметить плывущее куда-то судно, а нагнувшись, поднять замысловатую цементацию, похожую на блюдо, вазу или пепельницу. По дороге в горы, на обочинах которой словно стянутыми бечевой как новогодние елки и потому кажущимися обуженными кронами тянулись ввысь шеренги тополей, почувствовать себя где-нибудь на южнорусском проселке, а выше, в предгорьях ощутить степной полынный запах. У нижней границы ельника – настоящей тайги искупаться в горячих целебных источниках, где бьющая из-под земли минерализованная вода, замедлившись в выдолбленном за века каменном ложе, стекает в бегущую на дне долины речку – бурлящий студеный поток, рожденный таянием ледника. А еще выше – заросли арчи, изумрудные поляны, сурки, посвистывающие из-под камней, заснеженные скалы и ледники, испещренные пунктиром следов горных козлов.

 Фазиль Искандер в одном из рассказов писал, что, впервые приехав из горной Абхазии в Москву, где «взгляду было не за что зацепиться», он в первый момент почувствовал себя каким-то беспомощным. Поначалу, родившийся и выросший в тесноте городских улиц, где, куда ни глянь, взгляд неизменно упирался в спины домов, я не мог понять абхазского писателя. Поначалу в горах все для меня казалось непривычным. Новые впечатления воспринимались с настороженностью, осмыслялись, но почти всегда приобретали восторженную окраску. Постепенно, шаг за шагом я по-настоящему стал ощущать опьяняющую величественность пространства, завораживающего бескрайностью и невероятным своим многообразием.

 Под везенный милиционерами почти до самой границы леса, дальше вверх по долине я пошел пешком. Дорога проходила через памятные места: вот прогалина на бечевнике у реки, где я, будучи студентом-практикантом в компании с однокашником дневал и ночевал, перелопатив горы земли, разбирая почвенные пробы; а вот то место, где за десять минут я набрал полный рюкзак шампиньонов – видимо когда-то давно чабаны привязывали здесь лошадей и в земле, удобренной навозом, развилась мощная грибница. Перейдя мост, минуя поляну с метеостанцией, я свернул на конную тропу в левом ответвлении долины. Вот место в арчевнике, где мы рубили засохший, пахнущий смолой ствол арчи, необыкновенно жарко горевшей в костре. Еще немного, минуя водопад, я выбрался на удивительно гладкую поверхность скалистого уступа, обработанного ледником. А вот и сам ледник, белесое тело которого, величаво изогнувшись, выплывало из-за высокой скалы и, переломившись ледопадом, окружившись глыбистыми нагромождениями морены, словно нехотя наползало на дно ущелья.

 Ледник назывался Кара-Баткак. У гляциологов здесь, уютно пристроившись между камней, стоял небольшой домик, сколоченный из досок, привезенных сюда на лошадях. Этаких два четырехместных «купе» с окнами, смотрящими на ледник и вниз на долину, разделенные комнатушкой с печкой. На ней готовилась еда, и ею же отапливался дом. На трехкилометровой высоте даже в середине лета нередки были заморозки, иной раз падал снег.

 Из трубы домика шел дым. Как я узнал еще в райцентре, сейчас там должны были быть Тренев или просто Никитич – мужик добрый, внешне грубоватый, старший научный сотрудник и главнокомандующий гляциальными силами, Серега Балаянц – типус с вечно всколоченными волосами, балабол и баламут. Их я не видел уже уйму времени.

 А вот плоский камень, похожий на лежак на пляже, распластавшись на котором мы в бинокль высматривали в скалах козлов – так и пролежал здесь все эти годы. Десять километров по горам – не прогулка по московскому парку. Я с облегчением снял рюкзак и присел на знакомую каменную глыбу.

 Со стороны домика с лаем ко мне подлетел крупный, свирепый с виду пес черного окраса. Это было для меня неожиданным, поскольку живность на леднике никогда не держали. В собаках я разбирался и, дав обнюхать себя, осторожно погладил незнакомца за ушами. Пес оторопел от такой наглости, но, чувствуя безбоязненность пришельца, посчитав свою обязанность сторожа выполненной, несколько раз вежливо вильнул хвостом.

 «Мы с ним подружимся», – уверился я.

– Ба, да кто это к нам приехал! Входи, входи, блудный сыночек! Ба-анкет будет! – заорал Балаянц, завидев меня.

– А что за цербер у ворот?

– Никитича. Щенка на базаре чуть не запинали, а Тренев его и взял. «Пиней кличут», —радостно сообщил Балаянц. – Теперь только что не спят вместе!

– Пустомеля, – откомментировал слова Балаянца вышедший на голоса Никитич. – Что же не написал? Здравствуй, Паша, – крепко сжал он мою руку. – Завтра с фототеодолитом на Ашу-Тор. Как? Не разучился еще на лошади, а? Копчик набьешь – дня три полноценно сидеть не сможешь! – пообещал Тренев экзотическое удовольствие для моей задницы.

– Не причинное место красит человека… – засмеялся я. – А куда уехали Жаков, Му-му?

– Они сейчас на Иныльчеке⁹.

– А Му-му в России, в питерском журнале тиснулся, – встрял Балаянц.

 Прозвищем «Му-му» прозвали Герку, Герасима Кулебакина – хорошего парня. Помнится, он все отстукивал на здешней древней, металлически кряхтящей пишущей машинке прекрасные стихи. «Му-му» Герку прозвал в оное время Балаянц, обожавший давать названия, клички и прозвища всему и всякому. Он и меня попытался было в свое время прозвать «Есаулом», фальшиво напевая при этом: «А есаул догадлив был…» намекая тем самым почему-то на мою тогдашнюю работу в уголовном розыске. Но прозвище не прижилось.

– А где остальной народ? Кто еще здесь с вами?

– Аспирантка из Московского университета – балаянцевского папаши протеже. Ничего девка, малахольная только. Ольгой зовут, – угощаясь сигаретой, лапидарно информировал Тренев. Сам на редкость мужик крупный, он признавал женщин лишь соответствующего телосложения. – И коллектор10 из Бишкека или из Ташкента, черт их там разберет. Ты Басмача помнишь? – рассматривая меня сквозь сигаретный дым, спросил Никитич.

 Несколько лет назад в долине велись натурные съемки художественного фильма о тянь-шаньских контрабандистах. Местный чабан, придерживавший в одном из эпизодов под уздцы лошадь с сидящим артистом и, попав тем самым в кадр, проявил после этого легкие признаки звездной болезни. Балаянц незамедлительно, без лишних разговоров тут же обозвал его «Басмачом». Это балаянцевское прозвище народу понравилось и потому закрепилось. Сегодня издалека я видел юрту этого, как мне в тот момент почему-то подумалось, чабана. Его отара, как это было заведено, наверное, еще предками чабана, привычно паслась на склонах долины чуть выше горячих источников или «ключей», как их здесь называли местные.

– Он его то ли родственник, то ли еще кто? Черт их там разберет! – повторился Никитич. – С недели две уже здесь. Так себе – ни рыба, ни мясо.

– Дай-ка и мне благородную сигарету, – потянулся к моей пачке Балаянц.

 Более или менее приличный табак, да и любые другие сигареты кончались на леднике катастрофически быстро и были всегда в дефиците.

– Ты ему про Ольгу не верь, – встряхнул он древним коробком спичек, не замечая предложенной ему зажигалки. – Это, ну, в общем… – непривычно косноязычно начал Балаянц, – это такой человек… Нет, – уточнил он, – это такой свежий человек, посмотрев на которого, с сожалением осознаешь, что тебе уже скоро сорок, что с утра тебе было лень побриться, а во рту не хватает пары зубов, что на темени проглядывается блестящее будущее… Впрочем, слова, Паша, в данном случае и невыразительны и недостаточны, – приостановился, как бы переосмысливая сказанное, обычно не жалующийся на бедность лексикона Балаянц. – Это самому надо посмотреть! – добавил он, пристроив, наконец, во рту сигарету.

 В характеристиках женщин Балаянц, как правило, употреблял такие утилитарные термины, как «экстерьер», «стегно»11, «скакательный сустав». Такая неожиданная для Балаянца характеристика аспирантки свидетельствовала, что та ему нравится.

– Да, нравится она ему, – осклабившись, подтвердил это Никитич.

– Она сейчас на леднике показания метеоприборов снимает, – не обращая внимания на Тренева, закурив в конце концов одолженную сигарету, продолжил Балаянц. – И коллектор этот с ней, клеит, видишь ли, шишара12 перекатная, – чуть ожесточившись лицом, выговорил Балаянц. И сейчас он не мог удержаться от попытки прицепить кличку.

– Любишь ты людей, Серега, – покачал я головой. – И слова какие редкие, душевные для них хранишь. Ты, вот что, – по-деловому кивнул я на свой рюкзак, – я там кое-что привез. Покомандуй.

– Я ж говорил, что банкет будет! – потер руки Балаянц. – У меня мощная идея, – радостно поведал он. – Сначала маленький банкет, а на десерт пульку распишем. А то этот жиган приблудный только в секе гроссмейстер.

 Все, как и прежде. Мы и раньше когда-то коротали вечера по-светски – за партией преферанса, болтая о пустяках.

 Играя в карты, все причастные невольно слушали разглагольствования Балаянца. В присутствии нравящихся ему женщин он мог особо виртуозно балаболить на любые темы, будь то: о способах приготовления рагу из полевых мышей или структурной лингвистике; об устройстве и разумности восточных гаремов или особенностях такой музыкальной формы как пассакалия; о, что было бы, если бы он вдруг стал католикосом всех армян. В этот раз он трепался о сравнительных особенностях игры в карты и шахматы.

– Еще Эдгар По писал, что шахматист рассчитывает, а не анализирует. Что в шахматах, где фигуры неравноценны и у них самые причудливые ходы, сложность игры, как это часто бывает, ошибочно принимается за глубину. Другое дело карточная игра. Здесь успех зависит не от элементарной внимательности, а от способности к анализу игрока. Он смотрит в глаза сопернику, как тот держит карты, смотрит, как их бросают на стол. Наблюдая за мимикой, зная сильные и слабые стороны оппонента, он зачастую угадывает расклад и выигрывает. То есть, в карты выигрывает тонкий психолог, человек с незаурядным умом.

– Ума у тебя не занять: чего нет – того нет, – отобрав свое, устроил Балаянцу «паровозик» на распасах Никитич.

 Надо сказать, что Балаянц – страстный карточный игрок, как водится, чаще всего проигрывал и искренно этому огорчался. Игра шла под расхожие, истрепанные бессчетными поколениями игроков карточные присказки: «знал бы прикуп – не работал», «кто не рискует, тот не пьет шампанское» (а кто пьет, тот рискует, – тут же присовокуплялось в обязательном порядке). Новизну привносила балаянцевская, почти авторская приговорка, перенятая им у родного деда, полковника в отставке, тридцать с лишним лет носившего военную форму, – «Мы еще посмотрим у кого галифе-то поширьше!»

 На боковой обвязке оконного переплета висел альпинистский штопорный крюк. Его, выпросив у проходивших здесь как-то горных туристов, повесил Балаянц – «чтобы хоть глаз радовал» – из-за невозможности его использования для откупоривания недоступной здесь спиртосодержащей продукции. Серега Балаянц был алкогольно талантлив. Но, когда было очень нужно, он мог в течение почти полных суток не думать о выпивке. В свое время Му-му, попросив меня в письме купить ему хорошую вересковую трубку и табак, писал о Сереге, пребывавшем в то же самое время в московской командировке: «Ты ведь знаешь, что он не купит! Он физически не сможет пронести деньги мимо винно-водочного отдела!» Бутылка хорошей водки, привезенная мной, лишь раздразнила Балаянца, и он время от времени, как бы ненароком, с вожделением косился в сторону ополовиненной литровой емкости.

– Что ты как австралийский какаду – жрешь и с…ишь на ходу! – не выдержал Тренев, досадуя на Балаянца, при не очень удачном раскладе сыгравшего восьмерную игру. – Или в карты играй, или кончай свой словесный понос.

– Никитич, миленький, ну не надо так! – попросила его вдохновительница балаянцевской болтовни, сидящая с коллектором в соседнем «купе».

– Эх, Оля, Оля. Привыкай! Вот выйдешь замуж, придет твой мужик с работы, как там, дай Бог памяти, у классика? – наморщил лоб Никитич. – «…рашпиль ставит у стены». Ты ему полотенце подаешь, щей наливаешь – все как положено. И вдруг он, ни с того ни с сего, как тебя крепким словом обложит! Мужику это просто необходимо – у него же за день накопилось, придет домой, а тут ты сидишь! – стараясь быть серьезным, поддразнил смущенную аспирантку, сам смущенный своей несдержанностью Тренев, пытаясь неуклюжей, грубоватой шуткой сгладить неловкость.

 С профессиональным лекторским апломбом тут же вступил Балаянц.

– Великое наследие наше нельзя игнорировать! Русский народ веками плел необыкновенно тонкое и изящное кружево крепкого слова. В одной из ранних редакций «Русской правды», кстати, – кивнул он мне, – едва ли не первом известном сборнике юридических норм и законов на Руси, в одной из статей мы видим, так сказать, наглядный пример довольно выразительного слова: «Аже кто обзовет чужую жену б…ию (в статье в полном объеме прописано всем известное, нецензурное прозвище гулящей женщины, – пояснил окружающим смысл словесной купюры Балаянц), а будет то жена бояреск, то штраф пять гривен кун…». Уже тогда крепкое слово занимало соответствующее место в словарном запасе активного члена общества. Я не буду останавливаться на известных авторах, их произведениях, где крепкое русское слово органично вплетается в ткань повествования. Впрочем, те, кто интересуется произведениями классика этого жанра, известного русского поэта Баркова, подобными экзерсисами наших великих: Пушкина, Лермонтова, Блока, – посмотрел он на своих вынужденных слушателей поверх карт. – Могут подойти позже, так сказать, факультативно, в приватном порядке, – сделал он дыхательную паузу.

– Слушай, трепло, твой ход, – поспешил вставить Никитич.

– Серега, заткни фонтан, дай и ему отдохнуть, – успел и я ему присоветовать.

 Но Балаянца могло остановить только из ряда вон выходящее.

– Вот, вот! – закивал он головой в знак согласия, что его черед класть карту, – Спасибо за напоминание, – персонально кивнул он Никитичу. – Туз – он и в Африке туз, две взятки – не одна… Нет, нет! – подкрепил он слова отрицательным жестом. – Я не буду сейчас заострять ваше внимание на сравнительных особенностях инвективы у славянских народов и, скажем, у народов романской группы языков – этого культурного феномена социальной дискредитации субъекта посредством устойчивого языкового оборота, а попросту говоря, обличительной брани, ругательного посыла инвектируемого по известным у этих народов адресам. Я не буду также акцентировать ваше внимание на матерном, нецензурном слове, этимологически опирающимся на детородные функции и детородные признаки человеческой особи – этом непристойном наследии, зародившимся на Руси еще задолго до татаро-монгольской исторической эпохи. Это я отбрасываю.

 И Балаянц сделал движение, как бы отбрасывая нецензурщину. В этот момент я успел увидеть в его картах трефовый туз и червовый марьяж. «Посмотри в карты соседа! В свои всегда успеешь!» – гласит старое карточное правило.

– Но русский язык на то он велик и могуч! – продолжал нести Балаянц. – В нем неисчерпаемый кладезь крепкого, выразительного слова, словосочетаний, смысловых оттенков, идущих от души и служащих для проявления самых различных чувств, для самовыражения личности, ее самодостаточности, для проявления своего «я», – попытался заглянуть он в карты Тренева. – Если, к примеру, вспомнить о роли крепкого, выразительного русского слова во время тяжелой работы, поединка с врагом, в различных экстремальных, стрессовых ситуациях… Даже рафинированный русский интеллигент, в совершенстве владеющий европейскими языками, не сможет обойтись без крепкого русского слова, я подчеркиваю, необязательно матерного, – задрал вверх Балаянц пожелтевший от табака указательный палец, – когда случайно ударит молотком себе по пальцу! Вот представь себя, Оля, – изменив тональность, апеллировал он к аспирантке, – что в квартире неожиданно погас свет. Полная темнота. Глаза еще к темноте не привыкли. Представь, что ты, осторожничая, вытянув вперед руки, пошла на кухню за фонариком или свечкой, доподлинно зная, что до двери еще далеко. И вдруг неожиданно, больно ударяешься лбом о ребро открытой кем-то из домашних, невидимой в темноте этой самой двери. Представила? Что у тебя вырвется? Вот, вот! Удержаться просто невозможно – нужно выразить, выплеснуть свою досаду! Выразительное слово – объективно существующая необходимость. Только русский человек чувство радости от встречи, чувство восхищения прекрасным может передать крепким, выразительным словом. Другое дело мера, такт, с каким надо обращаться при его использовании. К примеру… – в очередной раз приостановился Балаянц, чтобы перевести дух.

– Ты, Ольга, все-таки не обижайся на меня, – обратился к аспирантке, воспользовавшись паузой Никитич. – А на этого пустобреха, – кивнул он в сторону приумолкшего было Сергея, – не обращай внимания.

– Вот так всегда, – разом выпустил воздух Балаянц. – Как говаривал его высокопревосходительство Салтыков-Щедрин: «В деле распространения здравых мыслей без того нельзя, чтобы кто-нибудь паскудой не обругал!»

– Все, хватит трепаться, популяризатор! А то я сейчас «самовыражусь», да уж простит меня дама, выдам из своего «кладезя», – рявкнул Никитич и оставил Балаянца без двух в шестерной игре.

 Я посмотрел в сторону соседнего «купе»: все-таки Балаянц, косноязычно характеризуя Ольгу, был прав – она производила впечатление на окружающих. Видавшие виды джинсы, тонкий, серого цвета свитер подчеркивали ее ладную фигуру. Тихая, несуетливая, улыбчивая, закидывая ногу на ногу, меняя видимую линию стройных бедер, она неосознанно заставляла присутствующих мужчин приглядываться к ней. Взгляд ее серых глаз, щедро расцвеченных в зрачках зелеными прочерками, копна густых темно-каштановых волос, ниспадающих за плечи, волнующий тембр голоса уже в короткий промежуток своим близким присутствием времени становились желанными. Появление Ольги на леднике, вне всякого сомнения, делало нудное, как и любое, заполненное тяжелой работой бытие более осмысленным и эмоционально окрашенным. По крайней мере, на время досуга. Сейчас, наверное, ей было и «больно и смешно». Она еще не привыкла к балаянцевской демагогии и толстокожести Никитича.

 Напротив нее сидел новый коллектор Равшан Османкулов. Чуть выше среднего роста, худощавый и, в то же время мускулистый, в тесных, донельзя затасканных джинсах и обтягивающей торс потертой куртке-косухе он меньше всего напоминал рабочего гляциологического отряда.

 Сидя вполоборота, поверх карт я украдкой взглянул в сторону парочки: не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что аспирантка нравилась этому хлыщу. Когда он, хлыщ этот, вместе с Ольгой спустился с ледника и увидел меня, я успел заметить, что на лице его промелькнула гримаса растерянности, тревоги – вот, мол, еще один ухажер-конкурент заявился?! Балаянц, как было заметно с самого начала, от всего этого был не в восторге, да и мне, что греха таить, такое развитие событий становилось не по душе. Аспирантка – единственная женщина на леднике казалась милой, непосредственной и, естественно, приковывала к себе мужское внимание. Мне стало вдруг обидно, что сейчас она сидит с этим залетным волокитой.

 «Как он к нам сюда затесался? – раскладывая карты по мастям, размышлял я: – По его словам, он ждет хорошей работы в райцентре? Что же это за работа? В общем-то, с работой сейчас там тяжело. Интересно, кем он раньше мог работать? На мастерового он не похож – кое-какое образование у него на лбу просматривается. Вон, так и вьется вокруг девчонки – то ли убеждает в чем-то, то ли врет напропалую. Язык, по-видимому, у него подвешен. А она слушает его, иногда улыбается. Словом, козел он, как и есть, козел! Рыло бы ему начистить. Прав Серега! Как он его обозвал-то: ши… шиш… кукиш, в общем?! При случае не забыть бы, спросить у Балаянца, что это такое? Звучит обидно!».

– Паш, слышь, расскажи что-нибудь московское, свое, уголовное, – встрял вдруг, будто черт, упомянутый всуе, молчавший до этого почти весь розыгрыш распасов Балаянц. Молчание для него не являлось золотом.

 Известие о том, что я раскланялся с полицией, гляциологи восприняли в целом без эмоций. Но в их глазах я по-прежнему ассоциировался с уголовным розыском.

– Что Москву поминать…

 В принципе, и в такой глуши о случае с инкассаторами в райцентре, да еще приукрашенном людским воображением, рано или поздно услышали бы. Вот я и решил о нем рассказать, все же отредактировав случившееся по своему разумению. Пока дело не раскрыто, о нем лучше в кулуарах лишнего не говорить. Рассказ произвел впечатление.

– Ну, а ты чего? Приятель твой не просил помочь?

– У меня уже сложился обывательский навык: увидишь пьяного – отойди! Да, и, в конце концов, на каникулах я сейчас.

– ?!

– Дружок один порешил, что коль я в институте числюсь, то вместо отпуска у меня теперь каникулы.

– Нет, Паша, – не отставал Балаянц, – просто так не отделаешься. Народ требует кошмарные подробности криминального беспредела современности. Давай еще, милый, не томи.

 «Господи, – подумал я: – как хорошо, что благодаря кинофильмам, бесконечным телесериалам, героями которых являются полицейские, многочисленным книжным опусам с детективным сюжетом обычный человек и представить себе не может, что уголовный розыск – это, прежде всего пот, дерьмо и кровь. Розыск преступников – это каждодневное общение с маргиналами и прочим сбродом, это ложь, страх и предательство, с которыми сталкиваешься изо дня в день. Работа сыщика – это еще и нескончаемая рутина, канцелярщина, сбитый комок отрицательных эмоций и лишь редкие минуты вдохновения и удовлетворения».

 Исподволь я оглянулся в сторону соседнего «купе». Коллектор, перехватив мой взгляд, скривил в ухмылке рот, презрительно ощерился: мол, давай, покажись перед дамой, мол, на словах мы все герои. Не подав виду, я рассказал пару анекдотов на полицейскую тему, а чуть разогрев аудиторию, поведал несколько полицейских курьезов, случившихся со мной в свое время, изображая героев в лицах. Рассказы удались. Я заметил, как аспирантка одобрительно и с интересом взглянула на меня. Мне вдруг захотелось рассказать ей о чем-нибудь необязательном и потому более приятном: криминальные темы уже набили оскомину. Не снижая набранного темпа, я мимикой призвал на помощь Балаянца. Тот, все сразу поняв, стал мастерски подыгрывать, встревая с уточняющими, порой дурацкими вопросами и комментариями. Мы полностью завладели вниманием аспирантки.

 За лето гляциологами много чего было сделано. На леднике было забурено в лед пару сотен деревянных реек: засекая при помощи теодолита их двухнедельную миграцию вместе со льдом, изучались особенности сезонного движения ледника. А назавтра предстоял тяжелый день: мы поедем в другое ущелье долины на ледник Ашу-Тор, чтобы провести там фототеодолитную съемку. На фотоснимках разных лет, сделанных с одной и той же стационарной точки, хорошо видна многолетняя динамика движения льда. Работа трудоемкая.

 После бессонных суток, заполненных перелетом, переездами, ходьбой по горам я заснул без всяких мыслей, сразу.

Глава 4

 Весь следующий день заняла поездка на Ашу-Тор.

 Лошадь мне досталась прежняя, что и несколько лет назад. Еще не старый, матерый и норовистый конь по кличке Прыгун, демонстрируя свой подлый нрав, сначала попытался сбросить меня с седла, но, то ли почувствовав опытность седока, то ли припомнив давнишнего наездника, он быстро смирился. Я смотрел, как по дороге на ледник он пил воду из реки, машинально, по подрагивающим в такт глотков кончикам лошадиных ушей, вел счет выпиваемой воды и испытывал умиление. Еще пару дней назад я томился в душной, вязкой трясине московского хзметрополитена, а сегодня – милые, желанные места, сильное, умное животное, время от времени косящееся на своего седока влажной фиолетовостью глаз.

 Пиня тоже увязался за нами. Как настоящая чабанская собака, вел он себя совершенно независимо и предан был только Никитичу. По пути пес челноком носился по обе стороны тропы, выискивая сурков, а на остановках, как бы охраняя хозяина, безбоязненно ложился под ноги треневского коня. Я с ним действительно подружился: барбос, чуть не опрокидывая, ставил мне на плечи лапы и, деликатно лизнув, заглядывал в лицо. А коллектора он почему-то невзлюбил: на днях ему, сидевшему на пороге домика, пес походя прикусил вдруг кожу на затылке.

 На обратном пути Серега, по недосмотру отобравший в поездку неисправный альбедометр¹³1, как бы удивляясь случившемуся, ущербно долдонил: «Не фига себе! Как же так получилось-то? Ну, не фига себе!»

– Ты напоминаешь мне алкаша из анекдота, которому по пути в булочную трамваем ноги отрезало, – оглянулся на Балаянца, Никитич. – Слышь, чего говорю-то?

– Слушаю вас внематочно, – подтвердил Серега свое внимание.

– Лежит алкаш, смотрит на ноги свои отрезанные и, как и ты причитает: не фига себе, ну, не фига себе за хлебушком сходили! Так вот, – даванул Никитич взглядом Балаянца, – я тебе в следующий раз не ноги, я башку твою, к армянской твоей матери оторву – один черт никудышная!

– У него был небольшой словарный запас, и потому он не выбирал выражений, – склонив покаянную голову, не удержался и прокомментировал начальственный втык Балаянц.

– Знаешь, чем ты от нормальных людей отличаешься? – внешне спокойно отреагировал на реплику подчиненного Никитич. – У тебя, равно как и у всех, имеются мозги. Но, – сделал он декламационную паузу, развернувшись вполоборота к отставшему на лошадиный шаг Балаянцу, – полушария твоих мозгов намного меньше, и болтаются они у тебя между ног!

 Серега, мгновенно оценив тонкую образность слов непосредственного руководства, в сию же секунду сбросил личину покаянности и, сводя на нет начальственную назидательность, радостно заржал.

– Я тебя заставлю, – тут же остервенилось руководство, – я тебя заставлю пошевелить этими самыми полушариями – ты у меня как козел по леднику поскачешь, …твою… – пользуясь отсутствием аспирантки, стал расплетать «тонкое и изящное кружево» слов Никитич.

– А, казалось бы, ученый, можно сказать, околоинтеллектуальный, почти интеллигентный человек, – посетовал Балаянц. – Не лажался тот, кто не лабал14! – оправдался он.

 Пикировка набирала силу.

 Безмолвно присутствуя, лишь время от времени смешком фыркая, я мало-помалу изнемогал от подавляемого хохота. Прыгун, слыша родственные звуки, недоуменно подергивал ушами и, вертя головой, поочередно косил на меня блестящими сливами глаз.

 Коллектор держался неприметно, лишний раз на глаза не попадался. На обратном пути, обернувшись на резкий звук соскользнувшего на камне подкованного копыта сзади идущей лошади, я успел приметить его неприязненный, недобрый взгляд, растягиванием губ тут же замаскированный в кислую улыбку.

 «Прямо-таки страсти шекскпировкие, как у принца датского – бить или не бить?! – подивился я: – С чего это он?»

 Ольга ждала нас с ужином.

– А у нас гость! – сообщила она, встретив нас на подъезде, у гидрометеорологического поста. На пороге домика я увидел сидящего Басмача. У коновязи стояли две лошади.

 Во время вчерашнего преферанса я слышал, что Басмач довольно бурно провел последние годы: развелся с громким скандалом, о котором говорили тогда в округе, отсидев год по хулиганке, снова женился на женщине много моложе его. Помня его спокойный, покладистый характер, трудно было представить, что он был способен на драку и дебош. За эти годы Басмач немного постарел: прибавилось седины, морщин на его загорелом, обветренном лице. Чабан сразу меня узнал, поприветствовал по имени своим хриплым, прокуренным баритоном. Мы попили с ним чайку, потолковали о том, о сем… Поговорили о жизни в России и в Москве, в частности.

 Подперев спиной стенку домика, я курил, поглядывал на коллектор, решившегося на ночь глядя побриться прямо на камнях за домом, на чабана, толковавшего что-то ему по-своему, по-тарабарски. В голове свербела мысль о сегодняшнем случайно подсмотренном взгляде Османкулова: его злой откровенности, его немотивированности, или, как принято сейчас выражаться, неадекватности по отношению к незнакомому, в сущности, человеку.

 «А его растерянность, тревога в день моего приезда? – вспомнил я: – Из-за аспирантки? Можно и этим объяснить. А можно и по-другому. Может из-за того, что накануне моего появления на леднике они с Басмачом ездили на охоту без лицензии? Сам же вчера с удовольствием обсасывал мясные ребрышки, приготовленные Ольгой. Османкулов привез тогда половину козленка. Что у Басмача есть малокалиберка – это как два пальца облизать: в горах они есть у каждого второго чабана. Милиция вприщур смотрит на это дело, сквозь те же облизанные пальцы – изымает иногда, но толку-то. С дробовиком на козлов не поохотишься, для охотничьего карабина дорогих боеприпасов не напасешься… А с малокалиберкой, выстрел которой на расстоянии едва слышен, хоть и сложно, но можно: и за козлом в скальные верхотуры полезть, поближе, если повезет, подкрасться, выцелить в левую лопатку зверя, да и сурка ради роскошного меха при случае подстрелить! А более серьезное оружие, оно, как правило, на учете, с ним не побалуешь! За такое оружие – это уже никаких милицейских прищуров не будет: доброхоты-стукачи есть везде, а отчетность никто не отменял! Но я не милиция. А то, что я в свое время имел отношение к российской полиции, коллектор не знал, да и не мог знать. Да и стал бы он пугаться возможного штрафа: оружие еще надо найти, а мясо-то к моему появлению почти доели! Османкулов и Басмач. Как фамилия Басмача? А хрен ее знает!»

 Я докурил до фильтра сигарету и снова покосился в сторону парочки. Покончив с бритьем и разговорами, те принялись вдруг на пару колоть геометрически правильные, цилиндрические чурбаки страшно сучковатой тянь-шаньской ели. Вспомнилось ее латинское название: Picea Shrenkiana, ель Шренка.

 «Кто такой Шренк? Какой-нибудь ветхозаветный натуралист? – подумал я: – Может он, где видел меня? Не Шренк, разумеется, а Османкулов? У милиции в райцентре? Вряд ли. Он уже недели две здесь. А чего же он тогда испугался?»

 Прекратив пялиться в сторону дровосеков, я зашел за угол домика. Взгляд остановился на дремавших у коновязи лошадей. Не посвежела, как и хозяин, отнюдь, не посвежела коняга Басмача. Этого трудягу, да и некоторых других здешних росинантов я бы и через десять лет узнал – в горах лошади, как и люди, хорошо запоминаются. В горах человеку без лошади никуда.

 «Интересно, сколько ему сейчас? – похлопав коня по шее, задался я вопросом: – На второй десяток, наверное? Вон уже и ямки за ушами, как на затылке старика. Для лошади это уже возраст, хотя и не старость. На старых лошадях здесь не очень-то. Ну, а этот буцефал до сих пор еще не из последних. Знай, спит себе.

 В тот день, когда эти двое были на охоте, в райцентре свершилось убийство у торгового центра. А что, если под видом охоты эта парочка была в райцентре? Что, если охота – это банальное алиби? А козленок, на следующее утро представленный как охотничий трофей – это баран? Шкуры и головы не было, и что это был за зверь, мог определить только специалист. Козлиное мясо темнее бараньего. А кто присматривался-то? Мясо – оно и есть мясо! С голодухи здесь в горах и вонючее мясо сурков по три-четыре часа для съедобности тушили! А для истосковавшихся по мясным трапезам гляциологов молодое, свежее мясо – что козленка, что барашка… Но, минуя село по дороге, минуя «ключи», попасть в долину из райцентра невозможно – молдокуловские ребята уже установили бы свидетелей. А если оставить в стороне село, а потом и «ключи»? Лошади – это тебе не какой-нибудь внедорожник! Лошади в горах во многих гиблых местах пройдут! Лошадям, как транспортному средству в горах альтернативы нет! Но последнюю и самую тяжелую часть пути в темноте? Там и троп нет, там и черт ногу сломит! Самому знакомы эти места. Но Басмач – местный чабан, он изучил эти места как натоптанный круг земли под родной юртой. Может, действительно, он знает тропку, неизвестную местным соглядатаям, по которой через буреломный лес, по крутым скальным склонам за три-четыре часа можно было бы скрытно пробраться выше «ключей», а потом для алиби спуститься вниз, показаться народу? Но такого здесь просто быть не может – местный люд регулярно по предгорьям, по долине шастает – в гости друг к другу на кочевья ездят, охотятся, баранов выпасают! Я бы слышал о такой тропе – тоже, слава Богу, помотался, полазил здесь. И, все-таки, все-таки! Мы с Балаянцем, охотясь в верховьях, нашли одну щелочку, о которой никто из местных не знает! Через нее можно довольно быстро пешкодралом перелезть в соседнюю долину! Вот именно, что «пешкодралом», на своих двоих! С лошадьми там делать нечего! Кстати, о лошадях. А что если…»

 Я снова приблизился к сразу насторожившейся, слегка прижавшей уши лошади и, зажимая между колен, приподнял копыто правой передней ноги: подкова старая. Правда, копыто, вроде бы, недавно перековывалось – обкусанные кончики подковочных гвоздей, похоже, не так побиты камнями, как на других копытах.

 «Или это желаемое? – продолжал раздумывать я: – Подкова «захлопала» и ее прибили, подтянули по-новому? Нападение у торгового центра было дерзким, тщательно спланированным, хладнокровно совершенным. Хулиганистый чабан на это не способен. Да и этот салонный прилипала, Отелло хренов, вроде бы мало походит на профессионала, на хладнокровного убийцу. Хотя… почти все убийцы, с которыми я имел дело мало походили на злодеев. И все равно маловероятно. С чего это я связал косые взгляды с событиями в райцентре? На его месте я тоже не выгибался бы в реверансах. Аспиранткой Османкулов увлечен, ежу понятно! Вон как перышки чистит, бреется, говорят, чуть ли не через день. Заставь меня самого побриться в горах за просто так! А сегодняшний взгляд коллектора? Причина его? Было, что ль, беспардонное ухаживание за аспиранткой с моей стороны? Или от меня за версту несет прожженным юбочником? Смешно, ей Богу!

 Ну, ее, к такой-сякой матери, подозрительность эту! – отмахнулся я от беспокоящих мыслей, отходя от лошади: – Может прав приятель Леха, что оперативник – это диагноз? В смысле болезненного воображения?!»

– Равшан сегодня уезжает, – сообщил мне Никитич, заполняющий какую-то ведомость. – Басмач какую-то там ему работу подыскал. Обойдемся. Очень вовремя ты приехал.

 «Вот так новость! – снова стал думать я: – Сматывают удочки, что ли? А чего медлили, дрова рубили? Но если на голове у них шапка горит, если позавчера в райцентре были они, то с чего вся эта бодяга? Зачем им на ночь глядя ехать куда-то, зачем им в райцентр, кипящий сейчас розыскными страстями, где сейчас куда ни плюнь – попадешь в озабоченную милицейскую физиономию? На месте преступников я бы сидел бы сейчас и сидел в теплой компании гляциологов. А чего не сидеть-то? Повода для беспокойства у них нет, фантазий моих на тему торгового центра они услышать не могли. Нет, не похоже все это на преступников! Может, действительно, с работой-то? Хоть и затемно, преспокойно доедут до юрты Басмача, слопают чего-нибудь домашнего, бузы151 выпьют от пуза. Благодать! Чего здесь ехать-то – полтора, два часа? Переночуют, и в райцентр! Интересно, какую такую работу смог найти Басмач этому ши… шиш… тьфу, этому кукишу, что он оставил свой объект вожделения?»

– Равшан, возьми табель. Я его за двенадцать дней заполнил. В бухгалтерии тебя рассчитают, а за питание потом разойдемся. Не забудь, – подал листок Османкулову Тренев.

 «А, все-таки, все-таки в мозгах-то свербит, – поглядел я вслед отъезжающим: – Надо бы смотаться в милицию к Молдокулов и переговорить с ним об этом дуэте – пусть приглядится. Если что – куда им деваться-то? Личности известны».

 Вечером, отдав должное преферансу, оставив Никитича с Балаянцем перетирать какой-то научно-производственный вопрос, я подсел в соседнее «купе» к Ольге. Она читала питерский журнал, опубликовавший подборку стихотворени1 Му-му.

– Ну, и как? Нравится? – прикручивая зачадивший фитиль керосиновой лампы, попытался я нащупать тему для разговора.

– По-моему стихи очень хорошие. Он тоже в МГУ учился?

– Не, Гера питерский геофак заканчивал. Интересно, – поинтересовался я, – в Хибины сейчас студентов геофака МГУ возят?

– В Хибины теперь только мерзлотоведы и гляциологи ездят, – оживилась аспирантка. – Все остальные в Калужской области сидят, в Сатино: и после первого, и после второго курса. Скучища, по-моему! Правда, геодезическую практику наш курс умудрился все же в Крыму, на базе геологического факультета пройти.

– В Крыму, в Прохладном, недалеко от обсерватории? – обрадовался я.

– Ага!

– В Бахчисарай, в Чуфут-Кале втихаря бегали, яблоки по соседству воровали?

– И бегали, и воровали! – засмеялась Ольга. – И преподаватели грозились, что если у кого в палатке найдут яблоки, то сразу же отчислят! Так затаившись и похрустывали по вечерам!

– А сюда балаянцевский папаша протекцию делал?

 Отцом Балаянца был известный ученый-гляциолог, профессор МГУ Эрванд Суренович Балаянц. Сдавал я ему как-то экзамен, будучи студентом.

– Он самый. Меня же интересуют долинные ледники альпийского типа: ни на Алтае, ни тем более на Полярном Урале, сам знаешь, похожего практически нет. На Кавказе тоже сейчас не очень-то – баз нет, исследования почти не ведутся, а о Памире и говорить не приходится. Одним словом, за то, что я здесь – Эрванду Суреновичу спасибо.

– А в Швейцарию что? С факультета, я знаю, там бывают.

– В Швейцарии чтобы столько на леднике посидеть, уйму денег надо!

– Ну и специальность же ты выбрала – по полгода во льдах безвылазно! – посочувствовал я ей. – Соскучилась, наверное, по лету-то, по настоящему лету?

 Подперев ладонью голову, Ольга мечтательно прищурилась:

– Да… лето… дача, вечерняя свежесть после дневной жары, полуночные посиделки, – улыбнулась она, – и тишина, непривычная после суматошной Москвы тишина: лишь лай собак где-то там в поселке, да шум последних электричек за лесом… Если честно, соскучилась!

 Ни с того, ни с сего, сам себе удивляясь (откуда это только все берется? Может раскрытый на столе журнал со стихами Му-му, может славная девчонка с погрустневшими от воспоминаний глазами спровоцировали? Да, и не плебеем же прикидываться, в конце концов!), я прочел:

 …упиваясь вечернею вольницей,

 Чуть шевелится флюгер на крыше,

 Под сурдинку лягушки чуть слышно

 Сквернословят в пруду у околицы.

 Псы окрестные взлай и вразножку

 Заступают в вечернюю смену,

 Пахнет свежим, подсохнувшим сеном

 И пожаренной с луком картошкой.

 Осторожно, словно боясь спугнуть, Ольга повернулась ко мне.

 Кот хозяйский у ног наших ластится:

 Симпатяга – сякой и бесстыжий…

 Потрепал я уши лежащего у нас в ногах пса. Пиня, радостно зевнув во всю розовость пасти, дробно застучал хвостом по полу.

 И с тобой мы роднее и ближе,

 Чем в обычной московской сумятице…

 Перевел я взгляд на Ольгу.

 Громкий звук был досадным и лишним.

 На скамье, посеревшей от времени,

 Мы сидим, чуть прижавшись коленями,

 В деревенском полночном затишье.

 Мы одновременно посмотрели на отполированную штанами до блеска лавку, на которой сидели и машинально, одномоментно отодвинулись друг от друга. Балаянц, привлеченный изменившейся ритмикой разговора, посмотрел в нашу сторону, но ничего не заподозрив, вернулся к беседе с Треневым.

– Кто это написал? – поинтересовалась Ольга, пытливо рассматривая объявившегося вдруг на леднике мастера художественного слова.

– Из «Московского комсомольца». Знаешь, на их сайте есть раздел, где публикуют интересные подборки стихов. Тихо, – обратив вдруг внимание на собаку, понизил я голос. – Под окном кто-то…

 Задремавший было пес, навострив уши, и, оскалив клыки, тихо рычал.

– Наверное, лошадь под окном ходит. Или солонгой161, – прислушиваясь, сказала Ольга. – Я видела его сегодня за домиком в камнях, где мы мусор складываем. Вот уж не думала, что он так высоко заберется!

 Я достаточно хорошо знал чабанских собак – на лошадь или какое другое животное они рычать не станут. Если бы под окном оказался посторонний человек, то пес залаял бы.

 Мысль лихорадочно обозначилась: – «Значит кто-то знакомый псу, которого он не любит? Османкулов? Какого ляда ему здесь?»

– А Равшана Пиня не любит, – добавила вдруг в строку Ольга. – По-моему, у них с Пиней это взаимно.

 «Вот и Ольга о том же! – даже не удивился я: – И она подумала о коллекторе! Если что – шито белыми нитками, свидетелей много».

– Пойду, взгляну на солонгоя, – сказал я и взял фонарь.

– И я с тобой, – вскочила Ольга и вместе с собакой выбежала из домика.

 Не ожидав от Ольги такого демарша, я поспешил следом.

 Около домика никого не было. Лишь в темноте, ниже по склону, слышны были прыжки спутанной лошади, и едва угадывалось журчание воды, вытекающей из приледникового озера. Пиня, весело оскалившись, вился вокруг меня с Ольгой, ощутимо ударяя виляющим хвостом по нашим ногам. Он и не смотрел по сторонам, надеясь, что мы все вместе пойдем сейчас гулять.

 «Может, псу в дреме приснилось что-нибудь?» – подумалось мне.

– Тихо как! Только вот электричек не слышно и картошечки жареной захотелось, – засмеялась Ольга. – А тебе, Паша, спасибо. За стихи спасибо. Пойдем, а то холодно что-то, – поежилась она.

– Да, да, конечно, – рассеянно согласился я с ней. – А картошечки я вам привезу.

 Картошка в высокогорье, довольно тяжеловесная для перевозки, съедалась почти мгновенно, и большую часть времени гляциологи сидели на крупах и макаронах.

 «Надо, обязательно надо завтра спуститься в райцентр, рассказать Марату о своих сомнениях, снять грех с души! Наверняка коллектор и чабан в круге интересов оперативников не значились!» – порешил я, возвращаясь с Ольгой в домик.

 Пиня снова улегся у них в ногах, и морда его показалась мне недовольной.

– Никитич, – отозвал я Тренева в сторону, – разреши мне завтра до «ключей» смотаться.

– Чего ты там забыл?

– С другом, ну ты знаешь с кем, договорились поохотиться. Отказывать неудобно, башкарма все-таки, – усмехнувшись, вспомнил я молдокуловское слово.

– Дело твое, – чуть помедлив, согласился Тренев. – Езжай. А мы с Балаянцем уж вдвоем начнем тут. И Ольга поможет, – заглянул он мне в глаза. – Езжай, езжай, а то совсем от лошади отвык. Верхом в горах – это тебе не жуликов ловить! – поддразнил он меня.

 Кое-что я действительно с отвычки намял, и когда приходилось присаживаться, мне становилось немного неуютно.

– Слышь, Никитич, – позже, уже залезая в спальник, спросил я Тренева, – а Рачкуликом местные сейчас пользуются?

– Да кому он нужен? О нем и не знает никто. Какой это, к чертям собачьим, перевал, забыл, что ли? – приоткрыл глаз Никитич.

 В самом начале моей работы в здешних местах мы с фототеодолитом объехали все семь крупных ледников долины Кызыл-су. Подспорьем нам по старинке служили древние аэрофотоснимки, сделанные в 1943 году, еще во время Отечественной войны. С помощью снимков из этой серии военные топографы в том далеком году описали много новых вершин, ледников, открыв, в том числе и высочайший на Тянь-Шане пик Победы. Ни новых вершин, ни тем более ледников мы, конечно, тогда не обнаружили – задачи были другие. По полуденной извилистой полоске тени на одном из снимков верхней части долины мы приметили узкую расщелину, которая вполне могла оказаться неизвестным проходом из урочища Ашу-тор в соседнюю долину реки Сары Су.

 Как-то в конце лета, обретаясь в тех местах по служебной надобности, мы с Балаянцем решили разнообразить скудное меню дичиной, а заодно и проверить на месте свое «открытие». С большим напрягом, даже с надрывом, карабкаясь внутри крутой тесной щели, лавирующей между выходами твердых пород, мы все-таки добрались до седловины, прорезающей скалистый гребень. За седловиной, также маскируясь в путанице скал, начинался сравнительно пологий спуск уже в соседнюю долину. Для подъема из ущелья на перевал нам понадобилось немного времени – всего час с небольшим. Начало «путеводной» расщелины, отгороженной снизу скалами, от дна ущелья не просматривалось и, может быть, поэтому проход для местных охотников оставался неизвестным.

 Охота тогда не удалась. Но Балаянц на правах первооткрывателя, удовлетворяя свой назывательский зуд, прозвал узкий, труднодоступный скальный проход перевалом Рачкулика, «обессмертив» позу, в которой мы передвигались к нему большую часть времени.

– А что это ты про Рачкулик вдруг вспомнил? – не дождавшись ответа, вновь поинтересовался из спальника Тренев.

– Да вот, мы же рядом сегодня там были. Его, случаем, в картографический реестр не занесли? – ухмыльнулся я, представив балаянцевское название на карте.

– Не фантазируй, – зевнул, засыпая Никитич.

 «Утром обязательно нужно быть у Молдокулова, – ворочаясь без сна, как вшивый о бане, все думал я о поездке в райцентр: – Если под окном сегодня был Османкулов, то какого же хрена он заявился? Узнать о планах? Запугать? Сдается, что он каким-то образом меня просчитал. Если все эти догадки верны, то по дороге могут ожидать. Ну, на этот счет уже есть кое-какие соображения. А вот Тренева с Балаянцем тревожить своими догадками не стоит – нетрудно представить какова будет их реакция. Ничем помочь они не смогут – с ледорубами на засаду переть глупо. Нельзя ставить ребят под удар. Если под окном сегодня был Османкулов, то, похоже, он намерен сыграть со мной, навязать свою партию, в которой почти все козыри будут у него на руках. Что ж, он в секе гроссмейстер, а я в преферансе не дурак! А если что, на всякий случай, суну записку в бумаги Тренева. Если что… если… Это все утром. А утро вечера мудренее».

– Оля, – обратился утром к аспирантке Никитич, – ровно через два часа будь на площадке у метеоприборов. Начнем работу с ближних реек. До вечера, – кивнул он мне.

 Нагрузившись теодолитом, треногой и рацией, Тренев с Балаянцем направились к дальнему борту каменного ложа ледника. Добираться туда нужно было полтора, а то и в два часа, да еще теодолит установить, отцентрировать, то, да се.

 Ольга должна была обойти все рейки на языке ледника вплоть до ледопада и при помощи старой рации, работающей только в прямой видимости, сообщать Никитичу с Балаянцем порядковые номера точек съема данных. Для удобства работы на льду вместо обычной, поблекшей от времени штормовки она надела свою куртку, красный цвет которой навязчиво акцентировал сторонний взгляд среди холодных красок высокогорья. Трещин в этом году на языке Кара-Баткака ниже ледопада почти не было: лишь промоины, продольно прочертившие тело ледника, к послеобеденным часам наполнялись талыми ручьями. Хождение в одиночку по языку ледника в это время года было сравнительно безопасным.

– Ты все-таки будь там повнимательней, а главное поаккуратней! – всовывая удила между зубами лошади, напутствовал я аспирантку и улыбнулся, вспомнив такое же недавнее пожелание Лехи Полосина. «В загранице этой» и мне необходимо было быть сегодня внимательным, а главное аккуратным!

 Ольга вежливо улыбнулась, молча наблюдая за моими сборами.

– У меня к тебе небольшая просьба, – обратился я к ней, застегнув на морде лошади уздечку и ободряюще похлопав конягу по шее, – возьми бинокль и встань на ригель171рядомс осадкомером. Времени у тебя еще навалом, – подтянул я подпруги, слегка поддав под брюхо коленом тужившемуся, надувавшему живот хитрюге Прыгуну. – Приятель мог вчера приехать на Айламу охотиться, – стал я беззастенчиво травить. – Вчера, сама знаешь, мне не до этого было. Я поеду сейчас на «ключи» – мы там встречу с ним назначили, разминуться можем. Если заметишь кого-нибудь сзади – не группу идущих гуськом туристов, а одного, максимум двух человек на лошадях, то встань по другую сторону осадкомера. Я это увижу, подожду друга у леса.

 В этой долине, как и в любой другой, было несколько ущелий, урочищ и распадков. Из урочища Кара-Баткак, где находился домик гляциологов, спуститься в райцентр можно было только вниз по долине через «ключи», на склонах выше которых паслась отара напарника Османкулова, или через соседнее урочище Айлама, где был перевал в соседнюю долину. Перевал неудобный, но проходимый даже с лошадью, ведомой в поводу. Чабаны раз в несколько лет им пользовались. Если бы меня захотели перехватить, то кто-то должен был отрезать мне путь через Айламу. С ригеля часть ущелья просматривалась до леса, почти до соединения с основным руслом долины. Если бы кто-то, убедившись, что я не пошел через перевал Айламы, пустился бы следом за мной, то аспирантка его бы увидела. Но если путь через Айламу мне будет отрезан, то и в лесу меня должны будут поджидать. Останется один путь – от границы леса налево вверх по основному руслу долины в сторону урочища Ашу-Тор. Через ледник Ашу-Тор, впрочем, и через соседствующие неподалеку ледники северный и южный Котор-Тор, если не побояться трещин, при удаче вполне можно перевалить на сырты, а оттуда через пару дней все-таки выбраться к озеру. Но это, как говорится, «геморрой»: в одиночку, без страховки это малореально и опасно, не каждый на это решится, и возможные преследователи об этом знают. А о перевале Рачкулик, спрятавшимся в неразберихе скального рельефа, они вряд ли слышали!

 «Выбросить бы из головы все эти заморочки о засадах, да махнуть без помех до «ключей»! Может быть, уже сидит там Марат у своей апа с пиалой бузы в руках? Ведь «пара деньков», о которых он упомянул, говоря о встрече с информатором, закончатся уже сегодня? А если его еще нет, то и до самого райцентра доскакать! А вечером, прикупив картошки, да всякой вкусности, вернуться», – помечталось мне.

 Ольга, часто моргая, и, дергано улыбаясь, смотрела куда-то в сторону, никак не реагируя на мою просьбу. Как будто она что-то наперед знала, по-женски почувствовала! Мне вдруг отчаянно захотелось развернуть ее к себе, обнять.

– Ты слышишь меня, Оля? Ты сделаешь это? – успокаивающе погладил я ее по плечу и. переступив, заглянул в показавшиеся мне вдруг не серыми, а больше зелеными глаза аспирантки.

– Я все сделаю так, как ты сказал, – подняла наконец-то она подозрительно повлажневшие глаза. – Ты только не задерживайся и приезжай вовремя, – чуть дрогнули у нее уголки губ.

 Наступившее утро было погожим, небо высоким и чистым. Листья манжетки, сизые от инея, отчетливо похрустывали под ногами. Если ночью на тропе меня ожидали, то им пришлось несладко. Ночью был заморозок.

Глава 5

 Петляя среди арчевника, и поваленных прошлогодней лавиной одиноких деревьев, тропа постепенно подводила к лесу.

 Чтобы не издергиваться раньше срока, поначалу я думал об Ольге. Так ничего и не придумал.

 Не доезжая леса, я остановил лошадь, достал бинокль и посмотрел назад в сторону Кара-Баткака. На уступе – древнем ледниковом ригеле, которым непосредственно заканчивалось каменное ложе ледника, стоял почти трехметровый осадкомер. На расстоянии нескольких километров, даже в сильный бинокль я с трудом отыскал его. Слева от него виднелось красное пятнышко. До этого оно было справа. Значит, Ольга увидела кого-то за моей спиной, незамеченного мной из-за большого расстояния и неровности рельефа дна ущелья!

 «Вот все и встало на свои места! – нерадостно констатировалось: – Каков Османкулов-то! В райцентре у торгового центра, судя по всему, был он!»

 Путь в райцентр через «ключи» мне был отрезан! Где-то на тропе в лесу меня поджидали. И не о здоровье родных и близких при встрече у меня будут спрашивать, не закурить ведь попросят!

 Я слез с лошади и, помедлив, снова залез на нее, заставил Прыгуна сделать оборот вокруг себя. Ольга в бинокль увидит мою «джигитовку» и, согласно договоренности, поймет, что я все увидел, все понял, и что ей можно заниматься своими делами.

 Соскочив еще раз с лошади, я взял ее в повод, сошел с наезженной тропы и спустился к реке, уровень воды в которой в эти утренние часы был невысоким. Переступая по камням, я быстро миновал водную преграду и вышел на крутую, мелкокаменистую, сразу оживающую под ногами осыпь. Наступал ответственный момент: если меня ждут где-нибудь неподалеку, то вполне могут услышать шум сдвигаемой под тяжестью шагов щебенки. Тогда будет совсем плохо – на лошади тут не поскачешь. Одна надежда, что бурлящий речной поток заглушит все звуки.

 Прыгун, удивленно на меня косясь, недоумевал, что я выбрал столь неудобный путь. Потянув повод, я решительно направил его в сторону Ашу-Тора. В запасе у меня оставался неизвестный никому из местных Рачкулик.

 Наконец неудобь осыпи осталась позади. Я снова вышел на тропу, забрался в седло и пустил Прыгуна рысью.

 Дно долины было сравнительно ровным, с разбросанными на нем грудами многотонных камней. Островки ельника, растущего на крутых склонах, перемежаясь с многочисленными, наползающими кое-где прямо под ноги каменистыми россыпями, тянулись острыми клиньями вверх, постепенно переходя в голые, почти отвесные скалы, вершинные гребни которых возвышались над тропой почти на километровой высоте.

 Впереди меня ожидал крутой, почти трехсотметровый по высоте подъем-тягун и километра три безлесного, корытообразного ущелья, заканчивающегося ледником. Надо было дать передохнуть лошади. Я придержал Прыгуна, заставив его перейти на быстрый ша. Обернувшись, метрах в семистах позади я заметил двух всадников, скачущих быстрым галопом в мою сторону.

 «Галопом, да по камням! – отметил я про себя: – А лошадей-то они совсем не берегут!»

 Скорость реагирования на изменение моего маршрута и близость всадников неприятно удивили.

 «Рации у них, и к гадалке не ходи! И не наше гляциологическое дерьмо!»

 В бинокль я разглядел фигуры Османкулова и Басмача, безжалостно нахлестывающих своих лошадей. По моим расчетам, разрыв должен был быть много больше. С помощью оптики я различил некую несуразность силуэта Басмача и предположил, что эту неровность контура создает приклад винтовки, висящей на спине чабана.

 До того момента, щадя Прыгуна, я перемещался по каменистой тропе размашистым шагом, лишь иногда, на относительно свободных от крупных камней участках понукая коня переходить на рысь. Сверзиться на валуны со споткнувшейся лошади – это не кувыркнуться на песок манежа!

 Устьевую ступень урочища Ашу-Тор – изматывающий тягун и оставшиеся километры, отделяющие от ледника, я вместе с конем пролетел на одном дыхании. Бедный Прыгун совсем уже уверился, что седок не в своем уме! Ему сильно досталось: бока его покрылись обширными потными потеками, он обреченно слушался малейшего посыла и прикосновения камчи¹⁸1. Проскакав по камням, конь устал и часто спотыкался. Оглянувшись, я заметил, что меня все-таки догоняют.

 С урочища Айлама спуститься – это тебе не в аквапарке по пластиковому желобу в бассейн скатиться! Да и тропа через арчевник мало похожа на дорожку ипподрома! Чтобы добраться с Айламы до леса мне бы минут сорок понадобилось! Да и то, если коня не жалеть! Но это мне. Преследователи, еще детьми приученные к верховой езде, лучше знали возможности лошади, как наездники были искуснее. Скорее всего маршрут ухода от лесной засады ими был заранее просчитан (с лошадью он единственный!). Не заморачиваясь, они пустились вдогонку.

 Впереди начинался хаос ледниковой морены и на лошади дальше было никак. У большого валуна, едва остановившись, я спрыгнул с нее. Поднапрягшись, я водрузил на плоское темя булыги солидный каменный обломок и придавил им лошадиный повод, исключая возможность разгорячённому коню опиться холодной водой из ледникового ручья, шумящего меж камней неподалеку.

 «Прости дружище, мне некогда разнуздать тебя!»

 Раздувая ноздри, конь тяжело дышал. Наклонив мне вслед осунувшуюся, как мне показалось, от усталости морду, Прыгун смотрел на меня исподлобья, осуждающе.

 Я тоже устал: дыхание мое сбилось, будто бы все это время бежал.

 Я прикинул расстояние, просмотрел свой возможный путь в скалах и, еще не совсем осознанно, еще не страшась, понял, что через Рачкулик уже не уйти! Не хватало всего ничего – десяти-двенадцати минут форы! Пока буду карабкаться по склону, добираясь до начала расщелины, в которой можно укрыться, я останусь на виду, стану удобной мишенью. В расщелине меня не достали бы – на это у кого угодно кишка тонка! Подтолкнутый, покатившийся с крутизны небольшой камень, набрав скорость, легко, как детскую пластиковую дудочку согнет в загогулину толстостенный стальной ствол винтовки, выставленный над головой для защиты от камнепада. Такое в горах случалось не раз.

 «Ну, хотя бы минут семь-восемь форы – на волевых, на адреналине добрался бы, дополз, докарабкался бы до расщелины!» – досадуя, несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул я, насыщая кровь кислородом.

 Оставался путь лишь один путь – через ледник Ашу-Тор, через перевал, на сырты!

 «А ведь это полная ж…а! Говорил же Марат, что перевальчик непростой, что два каравана сгинули в здешнем льду…, – замельтешили пораженческие мысли: – Впрочем, придумалось кое-что вчера – трудноосуществимое, может быть небезвредное для здоровья… В конце концов, где наше не попада…, тьфу ты, не пропадало! – попытался взбодрить я себя: – ж…а, как напоминают нам шутники – это тоже какой-никакой выход!».

 Я перепрыгивал по сразу оживающим, раскачивающимся под моими ногами камням, с каждым шагом забираясь все выше и выше. Думать об усталости было некогда. Только бы оторваться на дистанцию, непригодную для прицельной стрельбы! Лишь бы не было у Басмача охотничьего карабина! В том, что вслед мне сейчас раздадутся выстрелы, я не сомневался. Двести, ну, минимум полтораста метров – ой, как бы устроили! Если, конечно, стрелять будут из малокалиберки. Из маломощной винтовки с донельзя изношенным стволом, какие наличествуют тут у чабанов, с такого расстояния в движущую мишень попасть очень и очень трудно, почти нереально. Доводилось стрелять из таких вот карамультуков19, знаем. И все же. Крохотная, мягкая пуля из малокалиберной пукалки, растеряв с расстоянием убойность, скорее всего сразу не убьет, но дел понаделает: от потери крови, тем более в высокогорье, хорошего мало.

 Переводя дыхание, в полуобороте я различил внизу, среди валунов фигуры Османкулова и Басмача. Они уже побросали лошадей и бежали следом. Расстояние до них, навскидку, было чуть меньше двух сотен метров. Для вящего успокоения, оно могло быть и побольше!

 Бежать в гору по камням, да на такой высоте – понятие относительное. Я передвигался быстрым шагом по краю боковой морены: ноги, быстро налившиеся тяжестью, соскальзывали, я оступался и терял равновесие почти на каждом шагу. Пытаться «бежать» по вынесенным ледником на обочину впритирку к скалам, хаотично перемешанным движением льда каменным обломкам, занятие невеселое. По самому ледниковому языку «бежать» было бы «веселее», но там бы я маячил как на ладони – мой силуэт на фоне белесого льда был бы четко виден. Здесь же на морене, в выцветшей штормовке я почти сливался с камнями. При стрельбе каменные глыбы меня защитят.

 Надсадное дыхание заглушало почти все звуки.

 Как едва слышный щелчок камчи прозвучал первый выстрел. Каменная пыль едва заметным дымком вспучилась на рыжеватом сланце недалеко от моей головы. Ж-ж-ж! – отрикошетила от камня расплющенная пуля.

 «Ого, метко! – отметилось с тревогой. Сердце заколотилось где-то в горле: – Слава Богу, малокалиберка все-таки!» – порадовался «малости» я.

 Фьють, – пугающе близко промчалась над ухом следующая пуля, – Щчок! – ударила недалеко в камень другая. Обычного в горах эха даже не было слышно. Негромкие, нечастые выстрелы маломощной винтовки сами по себе казались безобидными.

 Достаточно четырех, может быть, пяти секунд, чтобы выбросить движением затвора гильзу, вставить новый патрон, прицелиться и нажать на курок. Хорошо еще, что винтовка не полуавтоматическая, как у биатлонистов, на перезарядку которой нужно мгновение!

 В скоротечные четыре секунды мне нужно уложиться, чтобы добраться до следующего крупного каменного обломка, за которым можно укрыться. Я глазами измерил расстояние до него и, дождавшись очередного выстрела, бросился вперед, стараясь как можно быстрее переступать ногами.

 «Еще влево, вправо, стоп», – командовал я сам себе. Нужно было как можно скорее достичь небольшого каменного уступа, что у самых скал борта урочища, у самого края перегиба ледникового тела, за которым начиналось фирновое поле20! Перевалив каменную приступку, скрывшись за ней, я несколько минут буду в безопасности.

 Пули осмысленно ударяли по близлежащим от меня камням. Я приподнялся, чтобы сделать очередной рывок – десяток торопливых, тягостных метров переступания, лазанья, карабканья по камням до ближайшего укрытия, и в этот момент раздался вдруг выстрел, резкий звук которого, постепенно затухая, раскатом поскакал вверх между скалами. Хищно стеганули по соседним камням каменные крошки. На темно-рыжей каменной плите сантиметрах в пятидесяти от правого плеча я заметил крупную седоватую кляксу.

 «Это уже не малокалиберка. Это уже посерьезней! – даже не удивился я: – Это, наверное, ствол, из которого стреляли в райцентре? Свинтили глушак – и на тебе?! Хотя надо быть идиотом, чтобы сохранить ствол, из которого стреляли у торгового центра! И, все равно, суки, с такого расстояния меня так просто не возьмешь! Не по ж…пе клизма, джолдоши21!» – мстительно заключил я, не задумываясь, кому в этой ситуации досталась роль функциональной части организма.

 Я снова рванулся вперед. Стылый ото льда воздух, казалось, кинулся мне навстречу и, пособляя, охладил влажные от пота лицо и кисти рук. Шумное дыхание еще больше зачастило. Лишь метрах в семи находился камень, за который, начав бросок, я хотел спрятаться. Не выдержав, я упал, не добравшись до него пару метров.

 Я придавливал щекой прохладный обломок плитняка, судорожно вентилировал легкие и всей кожей чувствовал сейчас свою уязвимость. Сердце, переместившись из грудной клетки в глубину черепа, лихорадочным, оглушающим слух ритмом отсчитывало скоротечную паузу.

 Уклон боковой морены, по которой я «бежал», по мере приближения к ледниковому фирну упорно набирал крутизну. Сейчас же, когда я взглядом упирался в находившийся совсем уже рядом вожделенный край каменного уступа, подъем по морене сделался совсем уж изнуряющим. Хотя, если, по справедливости, сам ледник Ашу-тор был относительно пологим, без ярко выраженного ледопада, без особой крутизны в области перегиба, «перетекания» фирнового поля в ледниковый язык. Это не родной, исхоженный вдоль и поперек, изученный до мельчайших подробностей Кара-Баткак, на котором в районе ледопада громады ледяных стен, башен и утесов, стеклянно отсвечивая сероватыми разломами и сколами, как перед решающим броском замирают у кромки скального обрыва на высоте типовой девятиэтажки. Даже на удалении эти ледяные махины своей титаничностью, гибельностью, готовностью в любой миг обрушиться, расплющить, сотрясти тысячетонной глыбищей нижележащий лед и окружающие скалы, всегда заставляли осторожничать привычных к ледяным кульбитам гляциологов. Но здесь не Кара-Баткак, здесь нет монументальных, готовых неожиданно свалиться с высотины ледяных глыб. Почти тишь, да гладь, не маршрут, а сказка – утеха горных туристов, по словам гляциологов, протоптавших в последние годы через некоторые ледники долины, в том числе и через Ашу-Тор, торные дорожки.

 Я приподнял голову и посмотрел назад. Внизу, всего лишь метрах в восьмидесяти от себя я заметил карабкающегося с пистолетом в руке Османкулова.

 «Не фига себе, за хлебушком сходил! – запульсировало в голове: – Вот тебе, бабушка, и утехи на торной дорожке!» Пока я слаломировал между камнями, сбивая прицел, коллектор неожиданно близко успел подобраться ко мне. Сам же Басмач, растратив время на выцеливание и стрельбу, прилично отстал от него.

 Еще одна тяжелая пуля, продольно чиркнув светлым штрихом, шевельнула небольшой камень, лежащий прямо передо мной. Отдернув от неожиданности руки, я от души выматерился. Положение становилось аховым. Большие камни, до этих пор во время «передыха» надежно укрывавшие от пуль, по большей части остались внизу. Сейчас лишь небольшая глыба серого гранита, скатившаяся, судя по всему, на сланцевую россыпь с бокового склона урочища, защищала меня от преследователей.

 «Что там плел Балаянц про матерщину в экстремальных ситуациях? – с жадной судорожностью вдыхал и выдыхал я воздух: – Его бы сюда, мордой камни полировать!» – остервенился я и, затянув для выразительности звучание второй буквы, вместе с очередной порцией воздуха зло выдохнул на серую боковину гранитной глыбы пятибуквенное «прозвище гулящей женщины».

 Еще десяток изнурительных метров до каменного гребня, и я стану для пуль недосягаем. Из суеверного чувства я старался не думать, что буду делать потом, за перегибом склона, уйдя из прямой видимости.

 Я вскочил, и что-то мимолетное, донельзя шустрое легко шевельнуло рукав штормовки, походя обожгло, царапнуло внутреннюю поверхность локтя. Конвульсией забарабанил внутри черепа затаившийся было ужас, обморочно онемели губы, на висках и лбу разом выступили капельки пота. Из-под рукава штормовки, пугающе диссонируя с блеклостью скальных обломков, в разом повлажневшую ладонь неспешно стал натекать удивительно яркий на солнечном свету ручеек крови.

 На последнем издыхании, через «не могу» я перевалил за уступ, на время скрывший меня от настигающих преследователей.

 Я был как загнанная лошадь: от усталости ноги едва двигались, при каждом шаге намеревались сложиться в коленях с целью устроить хозяину назревший отдых; суматошное дыхание, рашпилем царапая на вдохе трахею, не выказывало желание восстанавливаться. Я всего лишь третий день находился в горах, не успел акклиматизироваться и явно проигрывал в этом плане своим оппонентам. Здесь, на высоте трех с половиной тысячи метров над уровнем моря кислорода для моего только вчера взобравшегося на высокогорье организма было маловато. Неделю бы полазать в горах, и шансы сравнялись бы! Мои гонители из-за крутизны склона в свой черед вряд ли могли быстро добраться до гребня уступа. В запасе для передышки оставалось еще несколько минут.

 Еще в юности я по-настоящему увлекся бегом. На первых своих школьных соревнованиях после победного, но очень уж тяжело перенесенного мной забега, оглушенный всхлипами загнанных легких, едва сдерживая рвотные позывы, я едва брел на ватных ногах по беговой дорожке, лихорадочно прикидывая «А на фига мне все это?» Сомнения мои легко развеял подошедший после соревнований известный, как потом я узнал, тренер, пригласивший меня в секцию бега. Сейчас умение терпеть предельные нагрузки при кислородном голодании, способность быстро восстанавливаться становились жизненно необходимыми для победы в этом «стипль-чезе»22. Теперь моей «беговой дорожкой» стал ледник.

 Как и тогда, после первого своего «тяжкого» забега, я с усилием переставлял ваточные ноги, с шумным хрупаньем проволакивая кроссовки по подтаявшей поверхности льда. Сейчас мне казалось, что я обут не в спортивную обувь на всякий случай, чтобы там ни случилось надетую утром для удобства лазанья по скалам, а в набитые чуть ли не по край голенища сланцевой и гранитной дресвой безразмерные кирзачи. Стараясь быстрее продышаться, я двигался в сторону примеченной вчера трещины.

 Вчера после завершения фототеодолитной съемки Ашу-Тора Никитич отправил с частью оборудования довольного окончанием работы коллектора вниз к лошадям. Втроем мы неторопливо поднялись до громадной каменной чаши, венчающей ледниковое урочище, до снегового массива фирна, где и взяли пробы плотности снега. Управились мы быстро и, потому как утром выехали чуть ли не затемно, времени у нас оставалось с избытком. Завершили мы работу всего-то в километре с небольшим, в прямой видимости от ледникового перевала, на который сами никогда еще не взбирались. Не особо сопротивляясь (любознательность ученого-гляциолога, что с ней поделаешь?), Никитич дал уговорить себя на авантюру – нам захотелось своими глазами взглянуть на здешние сырты, которые были совсем рядом, за пологой снежной седловиной в верхней части Ашу-Тора. Из-за жаркого в этом году лета поверхность льда на леднике обнажилась, трещины раскрылись и хорошо просматривались, оставаясь, по большому счету, лишь на срединной и верхней части фирна присыпанными чуть вогнувшимся над пустотой ноздреватым слоем снега, заметно обозначавшем местонахождение опасных участков. Достичь перевала казалось делом плевым.

 Собравшегося уже было пойти на перевал Балаянца Тренев начальственно выматерил за оказавшийся здесь вдруг на леднике неисправным альбедометр, сунул ему в руки только что попользованный плотномер, полевую сумку с записями наблюдений и в воспитательных целях отослал вслед за коллектором вниз. Наметив, по его мнению, наиболее безопасный маршрут, Никитич поправил на носу простенькие очки с темными стеклами и первым шагнул в сторону перевала. Доверившись опытному гляциологу, я беззаботно отправился вдогонку за ним, строго ступая по его следам. Мы не дошли до перевального перегиба самую малость, когда ушлый «первопроходчик», еще не дошагнув, не завершив шаг, обрушил вглубь трещины часть снежного наста. Лишь вывертом, мгновенно упав на спину, он смог удержаться от падения в разом распахнувшуюся темнеющую пропасть. Идти дальше Тренев категорически отказался. Поначалу меня это расстроило. Но, вспомнив недобрую репутацию здешнего ледника, я представил себе трещину глубиной в три-четыре пятиэтажных дома, поставленных друг на друга, и с чистой совестью капитулировал. На обратном пути, оступившись, я чуть отшагнул с натоптанного следа: тело мое враз ухнуло вниз, вмиг застопорилось, повиснув над узким ледяным разломом лишь на локтях. В тот момент я явственно почувствовал, как на затылке зашевелились волосы.

 За время, потраченное нами на дорогу к перевалу, набравшее силу послеполуденное солнце, сиявшее в небе как новенький царский червонец, сделало свое дело: снежный наст на фирне насытился влагой, чуть просел, стал еще более рыхлым и непрочным. Чтобы не испытывать судьбу, мы пошли поперек склона, стараясь держаться между едва приметными ложбинами осевшей снежной корки, закрывавшей ледяные пропасти. На границе скал, обрамлявших снежно-ледяную котловину фирна, в нижней его части мы и приметили трещину, к которой я сейчас направлялся.

 От края ледникового тела, окаймленного скалами, трещина рассекала ледник почти до его середины. Между крутым склоном скалы и льдом пролегал засыпанный несколько лет назад снежным обвалом рантклюфт – неглубокая выемка между скалами и ледником, забытое гляциологическое название которой напомнил мне Никитич. Рантклюфт образовывался при таянии из-за разной теплоемкости камня и льда. Талая вода, стекавшая по уклону рантклюфта, промыла себе путь под слоем обрушившего со скал снега, образовав между скалой и краем ледника тоннель, поделенный теперь расширившейся двухметровой трещиной на два ледяных грота – верхний и нижний.

 Вчера вечером, ворочаясь в спальнике, прокручивая в голове варианты, пытаясь оценить все возможные обстоятельства, в которых мог сегодня оказаться, я предполагал и самое худшее. Мне припомнилась и эта трещина. На худой случай и ее я взял на вооружение, отдавая себе отчет в ненадежности этого «небезвредного для здоровья» варианта. Но, как говорится, за неимением гербовой… Эта отчаянная возможность оставалась сейчас единственной. Пересекать фирновое поле, идти в сторону ледникового перевала, учитывая вчерашнюю неудачу и сегодняшний цейтнот, было самоубийственно. Да и знание о многочисленных смертях, случившихся в свое время на этом леднике, навязчиво давило сейчас на психику.

 Запутывая следы, я приложился запачканной кровью рукой к краю трещины, оттер ладонь ледяной крошкой, как мог обвязал ее носовым платком и, отойдя вдоль трещины метра три, остановился как раз над нижним гротом. Не концентрируясь на саднящей, пульсирующей в локте боли, достал припасенный втихую от Никитича и Балаянца штопорный альпинистский крюк с загодя привязанной к нему метровой узловатой веревкой и лег на живот. Аккуратно, стараясь теперь уже не оставлять кровяных следов, я опустил руки в трещину и, подбив камнем, ввинтил крюк в срез рыхловатого льда, в который за прошедшие годы, кристаллизуясь, превратился снежный обвал, засыпавший рантклюфт. Крюк плотно, до упора вошел в ледяное тело на полметра ниже его поверхности.

 «Ну, миленький… Только бы выдержал!»

 Уперевшись подраненной рукой в край ледяного разлома, покривившись от боли, я зажал другой рукой у самого крюка узел и, аккуратно спустив ноги, завис на веревке чуть ниже края трещины. Кратковременно переместив тяжесть тела на подраненную руку, я перехватил веревку у следующего узла, чуть спустился, и, подтянув ноги, с трудом заполз в нижний грот. Заклинившись в потолок ледяного лаза плечом, я высунулся наружу и, не смотря в пугающую глубину, дотянувшись, вывинтил крюк. Достав из начавшего уже намокать кармана штормовки прихваченную наверху ледяную труху, я попытался затереть оставшуюся на мокреющей от начинающего дневного подтаивания стенке трещины дырку от крюка. Теперь если не знать наверняка, увидеть ее было сложно.

 Приходилось тешить себя надеждой, что Османкулов с чабаном поверят в мое падение в трещину. Так и не разогнувшись из-за небольшой высоты ледяного тоннеля, оставив за спиной светлое пятно входного проема, я немного переместился в хмурную глубину грота. Впереди устрашающе темнела внутренность опасной, извилисто-скользкой ледяной кишки, полого уходящей вглубь льда, в неизвестность. Знай заранее о невозможности уйти через Рачкулик, я вполне возможно смалодушничал бы, остался бы на Кара-Баткаке. Малодушие, утешаем мы себя в таких случаях, это разумная разновидность предусмотрительности. От высыхающего пота меня слегка зазнобило.

 Преследователи особо не торопились. До перевала был еще километр с большим гаком пологого снежного фирна, на котором негде было укрыться, где на каждом шагу ожидали своей жертвы трещины, затаившиеся под смерзшимся за ночь, но все же ненадежным снежным настом. Лишь минут через восемь-девять услышал я отдаленный хруст шагов по обтаявшему льду.

 «Все-таки была фора-то!» – посетовал я на себя, но тут же спустился с небес на землю: коллектор, скорее всего, подождал чабана на гребне уступа. А потом они вполне могли еще минуту-полторы рассматривать в бинокль фирн, выискивая на снегу мой силуэт, прикидывать направление моего движения по льду.

 «Не было форы!» – утешился я.

 Почти метровый слой льда отделял меня от преследователей. Дыхание мое уже более-менее утихомирилось, но было все еще немного натруженным, демаскирующим. Чтобы меня не услышали, я стал делать глубокие, менее шумные вдохи-выдохи.

– Ну, и где эта легавая сука? Куда подевалась? – послышался в стороне приглушенный ледяной перегородкой голос Османкулова. Дыхание коллектора, в отличии от моего, практически уже пришедшего в норму, было все еще учащенным. Высокогорье, что уж тут!

 На какое-то время на верху замолчали, в очередной раз, наверное, судорожно шаря глазами по фирну.

– Смотри сюда, кровь у трещины! – уже отчетливее прозвучал над головой хриплый баритон Басмача.

 Сейчас я даже порадовался, что пулей ободрало кожу на руке, что рана хоть и несерьезная, но зато кровянистая. Сейчас это работало на меня.

– Трещина без полок, – бубнил сверху голос. – Упал что ли? Послушай, может, стонет, шевелится?

 Наверху опять возникла пауза. Я затаил дыхание, мышцы мои напряглись.

– А ну, кинь туда камень.

 Казалось совсем рядом послышался звук удара камня о ледяную стенку, который тут же от нее отрикошетив, еще пару раз затухающе стукнув, враз заклинился где-то далеко внизу.

– Не, хана, отбегался мусор, – объявил, наконец, Османкулов. – Хана, – уверенно добавил он. – Ты вот, что, ножом кровь соскобли в трещину – следов оставлять нельзя. Будут искать – не найдут. Глядишь, лет через пятьдесят-шестьдесят подснежник из-подо льда вытаит, – удовлетворенно хохотнул коллектор. – А нам раньше и ни к чему.

 Сверху послышался довольный смех чабана. Взаправду говорят, что самый искренний – это злорадный смех! Вослед сгинувшим здесь во льду семь десятилетий назад соплеменникам, проржавевшие стремена лошадиных седел которых я как-то увидел в концевой морене, коллектор с напарником развесело так, со смех…ками спровадили и меня.

 «Это вы, ребята, сильно погорячились! «Лет через пятьдесят-шестьдесят!» Здесь лед двигается очень шустро! Гляциологи уже через двадцать лет после гибели, в пятидесятых годах нашли в концевой морене следы сгинувшего на этом леднике каравана контрабандистов!» – из вредности мысленно поправил я «вышестоящих товарищей23».

– Ширенке берч24, – услышал я прокуренный голос чабана. – Вот еще сюда смотри, анда ункюр25. Мог он туда добраться?

 Фразу про «ширенке» я понял и не стал щупать промежность, проверять состояние гульфика на брюках: – «Что это они все здесь со спичками-то? Прошлый век какой-то!» – подивился я, припомнив, как Балаянц, угостившись сигаретой, истово чиркал спичкой по стертому коробку. И про «ункюр» я понял – понял, что Басмач завел разговор о гроте. Мышцы мои, расслабившиеся было, снова напряглись, в ушах оглушающее забухало сердце. Оставалось надеяться, что они, находясь наверху, не заметят следы от альпинистского крюка на шероховатой в верхней своей части ледяной стенке трещины.

 «Вышестоящие товарищи» опять замолчали, взвешивая мои шансы.

– Не, – наконец-то через пару минут вынес желанный вердикт Османкулов. – Что он, как муха на стене? Раненому, в одиночку? Не, все, хана, представился мусорок. Поскользнулся и привет – уже там, на месте! – снова развеселился коллектор. – Мусоропроводы нам устраивать некогда. Но мы же с тобой интеллигентные люди, а, коллега? Слово прощания – это как полагается! – веселился наверху довольный коллектор. – Спи спокойно, дорогой ты наш опер упал намоченный!

 «Интеллигенты, бл…ь, шутники, бл…ь! Клизму вам полуведерную в ж…пу каждому, да с патефонными иголками – та еще шуточка, веселая тоже!»

 То, что обо мне заговорили как о покойнике, утешило. Я опять немного расслабился, стал ровнее дышать. В пику этим самонадеянным ворогам припомнилась бессмертная фраза седоусого американского классика – про слишком уж преувеличенные слухи о его смерти. Хотя фраза и заезженная, она в полной мере соответствовала текущему моменту26, радовала своей злоехидной приятственностью.

 «Тьфу, тьфу, тьфу!» – мысленно поплевал я.

– Если бы ты вчера вечером не возвращался, мы бы его еще в лесу завалили. Насторожил ты его, – послышался баритон Басмача.

– А ствол бы я как забрал? Ты прискакал – дело есть, дело есть! – зло забубнил Османкулов. – А я его надежно припрятал. Как объяснишь этим, зачем полез далеко в камни? Нужник там не устраивали. Ты от первой пушки избавился?

– Нет ее, – кратко ответствовал Басмач.

 Стало понятно, что ствола, из которого стреляли у торгового центра, больше не существует.

– А ведь не через ледник он собирался от нас уходить! Что он, самоубийца, что ли? – стал судить-рядить наверху Османкулов. – Они с Треневым вчера здесь чуть в трещину не загремели! Может, в урочище есть какой проход в соседнюю долину?

– Нет здесь прохода, я бы знал, – прохрипел над головой голос Басмача. – Он здесь работал, я помню. Как он ментом вдруг оказался? То-то рожа мне его вчера не понравилась!

– Значит оказался. Я раньше видел его. Э-э, сигареты кончились. Дай твоих.

 В зеленоватом сумраке грота дразняще запахло табаком. На льду закурили.

– Молодец, с третьего выстрела ты его! Качан барабыз27? – что-то по-своему продолдонил чабан.

– Сам …аешь, – некстати наверху по льду заскребло, зашуршало, заглушая, половиня слова и фразы. – Сообщен… Ночью …светиться …г…м …Балыкбая. …лемянник заболел. – мешал мне скрежет над головой. – …дорога.

 «Ночью, Балыкбая? Балыкбай, бай – похоже, имя чье-то?» – отметил я для себя.

– Эртенки куйруктан бугинкю эпкэ артык28! – в наступившей тишине отчетливо прохрипел что-то по-своему Басмач.

 «Что это они – два киргиза, а по-русски почти все?» – мелькнула нелогичная после фразы на киргизском мысль.

– Это точно. Время у нас еще есть, – задвигался наверху Османкулов. – Все соскреб, подчистил? Ну, тогда пошли.

 «Балыкбай какой-то? Что они там задумали? – завертелось в голове: – Вроде пронесло!» – только теперь осознал я, напряженно прислушиваясь к удаляющемуся шарканью.

 Мышцы мои окончательно расслабились. Меня слегка заколотило.

 Из осторожности выждав минут сорок, я лишь с четвертого раза нашарил острием в стенке трещины старую дырку и по-новому ввинтил крюк.

 Обвязав для страховки запястье веревкой, я намертво ухватился правой рукой за крюк и, мысленно перекрестившись, наклонно навис над трещиной. Левой рукой дотянувшись, обозначив для себя кончиками пальцев верхний край трещины, медленно присел, скользя ладонью по шершавому льду, собрался, оттолкнулся ногами от ледяного дна грота и в верхней точке подпрыга цапнул уже всей длиной пальцев наружную кромку трещины. Мгновенно отжавшись с упором на крюк, я забросил ногу на поверхность льда. В последний момент крюк предательски шевельнулся. Выбираться из трещины было намного труднее, чем спускаться в нее!

 Наверху все так же густела над головой вогнутая голубизна неба. На ее фоне изломанным абрисом четко, словно прорисованная тонкой кистью художника, просматривалась линия скальных гребней ледникового цирка. Неугомонное солнце, сиявшее, казалось, еще ярче, яростно выбеливало снежно-ледяную громаду фирнового поля. Посреди всего этого царила всепоглощающая, отрешенная от суетности тишина.

 Продрогнув в ледяном гроте, я присел на теплый от мощной солнечной инсоляции камень и помаленьку в свой черед начал согреваться.

 «Вот и отдохнул, «друзей» повидал, себя показал!» – наконец, перевел я дух.

 Сняв с ладони, я обвязал носовым платком саднящую, но уже подсыхающую царапину на локте, набрал с подтаявшей поверхности льда ледяной крошки и обмыл запекшуюся на кисти кровь. Посидев еще немного, поднялся на ноги и, не торопясь, побрел назад в сторону ледопада.

 За уступом, далеко внизу среди каменной россыпи, на расстоянии похожей на руины домов, обрушенных, разметенных страшным землетрясением, я углядел двух всадников, неспешно отдалявшихся вниз по ущелью. Чтобы не обозначать место злодейства, с собой они прихватили в повод и моего Прыгуна.

 «Что, суки, взяли?!» – положив ладонь на сгиб руки, погрозил кулаком я им вслед, смастерив всем понятный, тешущий самолюбие жест.

 «Мы ещё посмотрим у кого галифе-то поширьше!» – утешался я, устало переступая по камням в сторону перевала Рачкулик.

Глава 6

 Я сидел перед телевизором в разлагающей удобности кресла и смотрел передачу про животных. Рассказывалось о стаде зубров, живущих в подмосковном заповеднике. Заняв вполоборота половину телевизионного экрана, не смущаясь съемочной суматохи, крутогорбые, курчаволобые животины подслеповато, казалось, с недоумением рассматривали гостя Николая Николаевича Дроздова – моего университетского преподавателя и доброго знакомого. Месяц назад, когда он по каким-то своим делам оказался в институте, где я работал, мы накоротке, по-приятельски переговорили с ним, повспомнали общих знакомых. А теперь вот надо же, опять встретились! Только сейчас уже не переговоришь.

 Дом, где я в настоящий момент активно бил баклуши, без передыха пялясь в экран телевизора, представлял собой саманное сооружение о семи небольших окнах, в котором имелись две комнаты и подобие кухни. В одной из комнат со стенами, выкрашенными меловой побелкой, я и обретался. На стареньком диване, стоящем справа от меня, по-хозяйски возлежал, раскорячив ноги, Сабитов Ринат Рашидович.

– А почему вас прозвали Балыкбаем, Ринат Рашидович?

– Так ведь, к-хе, к-хе, к-хе, – зашевелился, облокотился на диванный валик, хозяин дома, – так ведь не меня, а предшественника, бывшего владельца этого дома так звали, пока он не помер. Он, как и я работал инспектором рыбоохраны – рыбный хозяин, хозяин рыбы переводится, – поелозив, поудобней пристроил на подушках дивана свой зад Сабитов. – Я этот дом два с половиной года как купил. Помогаю по мере сил общественным инспектором рыбоохраны. По наследству, стало быть, и зовут.

– Гляжу я на себя любимого, – приподняв пальцем губу, рассматривал вчера поутру Балаянц дырку на месте своего отсутствующего зуба, – вот ведь какой красавец в кривом зеркале!

 Я пооглядел на себя любимого в висящем над телевизором зеркале: – «А что, нормальная такая физиономия! И чего она кое-кому не нравится? Ну, если небритая только!»

 Самочувствие сейчас было такое, будто в одиночку, как в молодости бывало, я разгрузил пару фур, заполненных под завязку тяжеловесными коробками с заморскими фруктами. Хотелось не просто сидеть в удобности и бить баклуши, околачивая груши или те самые заморские плоды. Хотелось культурно турнуть с дивана хозяина дома и поспать. За моей головой в то же зеркало наблюдалась противоположная стена комнаты, увешанная пейзажными репродукциями, вставленными в простенькие рамки, и незамысловатые часы на батарейке. Сделав поправку на зеркальное изображение, можно было понять, что на часах сейчас было начало девятого вечера.

 Я вполуха слушал Дроздова, переместившегося в телевизоре из Подмосковья в далекую Австралию, увлекательно рассказывающего об экзотических, живущих только на этом континенте животных, и восстанавливал в памяти события сегодняшнего дня: вспоминал утренние сборы, аспирантку, наблюдающую как я затягиваю подпруги у хитрюги-Прыгуна, ее дерганую улыбку, испуганную растерянность, прятавшуюся во взгляде; сознание по-садистски, раз за разом возвращало воспоминание о диссонирующем на фоне скал густо-красном потеке крови, натекающем из-под рукава штормовки; навязчиво воспроизводило в голове голоса убийц, гнетуще звучавших в мрачном сумраке грота; в убыстренном ритме чаплиновских кинолент прокручивало в голове сумбурный калейдоскоп сегодняшнего спуска в райцентр…

 Спуск с высокогорья в это время всегда необычен контрастами. В течение несколько часов после утреннего заморозка у подножья ледника, прохлады лесных троп, где листья рябины, шиповника и барбариса уже в августе раскрашены осенним разноцветьем, постепенно погружаешься в летний зной, в марево озерной котловины.

 Сегодня мне было не до контрастов.

 Карабканье через Рачкулик, десять километров спуска – сначала по скалам, а потом по разбитой тропе до «ключей» Сары-Су вконец вымотали меня. До райцентра оставались еще около пятнадцати километров вниз по долине. На здешних «ключах», как здесь чаще всего и бывало, основательно, с полной самоотдачей гуляла мужская компания. Ничто не могло оторвать поддатых мужиков от увлекательного занятия – продолжения этой самой поддачи. Мобильник тут не работал – чтобы позвонить, нужно было лезть на гору, ловить сигнал. Да и если поймаешь этот сигнал, много ли объяснишь по телефону? Тем более, что собственный мобильник за ненужностью остался на хранении у приятеля в райцентре?

 В общем, о законопослушности мне пришлось позабыть. Не мудрствуя лукаво, я сторожко пробрался в кабину поджидавшей хозяев автомашины, помудрил с контактами зажигания, завел двигатель и, с опаской прислушиваясь к сразу взбухшим, сразу же включившимся на полную громкость оскорбленно-угрожающим хозяйским воплям, угнал потрепанный «Ниссан». Минут через сорок я уже подъезжал к райцентру. Времени было около пяти часов вечера.

– Зарекалась ворона г…но клевать, да все никак пролететь мимо не может! – торжественно, в сопровождении наряда милиции встретил меня на въезде в райцентр Марат Молдокулов. – Скажи, у тебя с рождения такие способности, или учился где на ж…пу свою приключения находить?

– Опять твоя киргизско-народная мудрость? Не можешь без назидательности, шутник, блин! – оставил я эскападу Марата без внимания.

– Да, ваша это, русско-народная! – ухмыльнулся приятель.

– Наша-то про свинью, что в грязи зарекалась …

– «Монопенисуально», – говорят в таком случае интеллигентные люди, – снизошел и угостил меня сигаретой Марат. – Иначе говоря, один х-хрен! – перетолмачил он слово на общепонятный язык.

– Везет же мне сегодня на интеллигентных людей! – с жадностью затянувшись табачным дымом, припомнил я давешнего «интеллигента», его слова про опера намоченного. – И все шутят, блин, стволами запугивают! – оглядел я стоящих вокруг вооруженных милиционеров.

– А не угоняй машины! С чего это ты вдруг? Тебя интеллигентно послали, а ты уважаемых людей от дастархана оторвал, заставил, понимаешь, дуром переть на гору, чтобы до милиции дозвониться? Такого мата дежурный еще не слышал, даже записал кое-что для памяти! Его послушаешь – истинно интеллигентные люди звонили! – добродушно-требовательно рассматривал мою физиономию Марат. – Стоп, стоп, какие стволы, какие еще шутки? В тебя что, стреляли? – посерьезнел он, приметив у меня засохшую под браслетом часов кровь.

– Это один местный «интеллигент» «пошутил», тот, который со стволом у торгового центра… – лаконично объяснился я.

– Рассказывай все подробно! – сразу посуровел, подобрался Молдокулов.

 Уже через час милицейский механизм, смазанный начальственными указаниями, скрипнул, провернул шестеренки – мероприятия по задержанию Османкулова и Сарымсакова (так в миру именовался Басмач) стали претворяться в жизнь: группа захвата выехала в сторону «ключей» Кызыл-Су, выше которых стояла юрта Басмача; трое сотрудников устроились в засаде в доме Сарымсакова; участковый вместе с инспектором паспортного стола ждали парочку в доме племянницы Сарымсакова – чем черт не шутит, чабан мог навестить близкую родственницу, у которой часто бывал. Привлечь к задержанию коллектора с чабаном еще кого-либо из сотрудников, в общем-то, немногочисленного райотдела пока не представлялось возможным. Через час-другой должны были подтянуться еще трое – оперативник и двое участковых, работавших с утра по раскрытию убийства инкассаторов в других селах района, а через пару часов обещалась помощь из областного управления.

 После долгих уговоров, отведя мне, как ему на тот момент представлялось, второстепенную роль, пообещав смену через пару-тройку часов, Марат представил меня Ринату Рашидовичу Сабитову по прозвищу Балыкбай.

 Ринат Рашидович был крепким, с уютным домашним брюшком мужчиной лет около шестидесяти. Одет он был в довольно несуразные, но ладно сидящие на нем брюки из легкого брезента и простенькую клетчатую рубашку навыпуск. В его жестах, мимике проскальзывало что-то вальяжное. Я прикинул, что если приодеть его в костюм с галстуком, добавить в лице значительности, то он вполне мог выдать себя за руководящего работника местного пошиба. Чувствовалось, что это человек бывалый, знающий себе цену. Визит Молдокулова, естественное дело, Сабитов воспринял без видимого энтузиазма. Вместе с тем, он не стал задавать лишних вопросов, узнав, что милиционеру, возможно, придется провести ночь у него в доме, и что речь идет о его личной безопасности. Но по его как-то разом набрякшему лицу было видно, что он обеспокоен. Меня Молдокулов представил как сотрудника милиции, не уточнив, однако мой статус. При необходимости, я мог выступить в качестве внештатного сотрудника милиции.

– С хозяином будь настороже, – уезжая, шепнул мне на всякий случай Марат.

 На экране телевизора секундная стрелка подошла к цифре двенадцать и ровно в 21-00 запустился видеоряд программы новостей. Чтобы не заснуть, я встал и немного размялся. Взглянув на хозяйские часы, я машинально отметил, что те спешат на две минуты. «А сколько сейчас в Москве? – зачем-то подумал я. Разница с московским временем обычно составляла здесь три часа, но путаница с летним временем смущала: – А, плевать!» – кардинально решил я эту проблему и стал рассматривать репродукции на стене.

 В первой я узнал левитановскую «Тихую обитель». По деревянному мостку с хрупкими перилами, переброшенному через неширокую гладь речушки с легкой рябью у дальнего берега, тропа уводила в рощу, за верхушками деревьев которой виднелись звонница и купола церквей небольшого монастыря, освещенные закатным солнцем.

 Большая, в развернутый лист иллюстрированного журнала репродукция этой картины была пришпилена к стене кнопками у ребят в кабинете уголовного розыска аэропорта Внуково, цветной пятном оживляя унылое казенное помещение.

– Тихая радость и светлая печаль, – произнесла пожилая женщина-заявительница, у которой пропал чемодан с вещами, рассматривая репродукцию грустными глазами. – Это наши места, звенигородские», – разъяснила она мне, ненароком оказавшемуся здесь по делам службы.

 «Как, почему эта «светлая печаль» оказалась здесь, в киргизском селе, в доме мусульманина?» – подумалось мне.

 Вторая и третья репродукции представляли собой левитановскую же «Большую воду» и зимний пейзаж Константина Коровина с лошаденкой и санями, ждущими возницу посреди крестьянского двора.

 «Интересный компот, прям времена года!» – хмыкнул я про себя и перешел к висевшей в дальнем углу, почти у самого окна самой крупной по размеру четвертой репродукции.