Богом данный

Глава 1. Лиза

Тем злополучным вечером я увидела его впервые. Я занималась тем, что неторопливо размазывала грязь по полу. Стены серые, пол серый, затоптанный, а швабра ярко-салатовая, и это мне нравилось, хотя её я тоже ненавидела. Хотя, в тот период своей жизни я ненавидела всех, особенно этих мужчин. Мне казалось, что они специально игнорируют коврик у дверей и топают своими грязными ботинками, оставляя на полу осеннюю грязь. Им нравилось унижать меня, Лизу Муромскую, девочку, что играла на трех музыкальных инструментах, а в обеденный перерыв читала Шекспира. Они хотели меня сломать, и порой мне казалось, что у них получается.

Так вот, вернусь к нему. Я старалась не поднимать глаз от пола, мне так было легче. Шваброй вперёд, назад, сунуть в ведро, отжать и снова. Но в этот раз на движении вперёд моя салатовая подружка по несчастью уткнулась в лакированные ботинки. Они буквально сверкали, и вдвойне удивительно, почему же от таких блистательно чистых ботинок грязные следы? У меня в зобу дыхание сперло. Да, я ничто. Я значу для них меньше, чем тот же коврик. Но… сколько можно?

– Там есть коврик, – сказала я выпрямившись. – Возле двери.

И потом только подняла на него глаза. Медленно, очень медленно, боясь его гнева и одновременно ликуя – я дала хоть какой-то отпор! Дорогие ботинки, брюки идеально выглажены, галстук… Галстук повязан небрежно, и мне ужасно хочется его перевязать – это я могу мастерски, но желание глупое. Наконец добираюсь до лица, голову приходится задрать, так как мужчина гораздо выше меня. И смотрю в его глаза. Они абсолютно непроницаемы, по таким не понять, что у человека на уме. Он может с равным успехом рассмеяться или просто заехать мне по лицу, мне хочется сжаться в предчувствии этого удара.

– Богдан Львович, – влез сопровождающий мужчину парень. Наверняка – охрана. – Я…

– Не стоит, – остановил он парня, хотя тот явно горел желанием поставить меня на место. – Девушка права.

И… вернулся назад, тщательно вытер ноги о коврик. Растерянный телохранитель сделал то же самое. Мимо меня прошли молча, а я, не понимая, зачем мне это, за ними следом, швабра салатовая волочится по полу. Дверь в кабинет закрывалась медленно и я успела уловить обрывок разговора.

– Это что за чудо со шваброй? – спросил тот, что Богдан Львович.

– Это городская сумасшедшая, – засмеялся Виктор.

Дверь закрылась, я остановилась перед ней. Так и есть – сумасшедшая. Нормальная бы сюда не попала, нормальная обходила бы это место за сотни метров, как минимум. А я – здесь. Я искреннее ненавижу каждый сантиметр этого здания, которое практически стало мне тюрьмой. Тогда, несколько месяцев назад, когда меня притащили сюда и истерзанную, причём не столько физически, сколько надорванную душевно, бросили на пол перед Виктором, он сказал:

– Отмыть и на панель.

И забыл про меня, зачем я ему нужна? А я… я не хотела, я не могла. Мама бы в гробу перевернулась, попади я на панель. Хотя, она бы и за смерть Василька… не думай, Лиза, не думай о том, чего не можешь изменить.

– Нет, – твёрдо сказала я прямо с пола. – Я просто повешусь и все.

– Думаешь, мне тебя жалко? – хмыкнул Виктор, снова обратив на меня внимание.

– Думаю, вам дороги ваши деньги…

Он засмеялся. Он вообще любил смеяться, этот человек, который так легко ломал чужие судьбы.

– И что ты можешь, кроме как трахаться?

– Я могу играть на фортепиано. На скрипке. Ещё виолончель, но немного хуже.

Теперь засмеялись все. Наверное, забавно смеяться вот так, когда ты сильный, когда вас много, а жертва всего лишь сломанная девочка. Я нашла в себе силы и встала.

– Я могу мыть пол, – сказала я. – У вас тут очень грязно…

Мне и правда выдали швабру, ведро, показали, где набрать воду. И я водила туда-сюда по полу и не понимала – зачем ему это нужно? Долг, который мне в наследство Василек оставил, был таким несметным, таким огромным, что шваброй его не отработать. Но… он ждал. Наверное, того, что я сломаюсь, других вариантов у меня не было.

Грязный коридор никуда не делся, но он был пуст. Иногда мне даже казалось, что если я уйду, то этого никто даже не заметит, но проверять боялась, слишком свежи воспоминания. Сейчас же я осторожно поставила швабру у стеночки и прошла в кабинет, который выходил окнами на парковку. Окно было приоткрыто, холодно, я сразу же его закрыла. Прижалась носом к стеклу – запотело от моего дыхания.

– Ну же, – попросила я, сама не зная, чего.

Хотя нет, знала. Я хотела видеть, как он уходит, этот Богдан Львович. Он никак не вписывался в уже устоявшееся течение моей дерьмовой жизни. Как элемент пазла, который приблудился из другого набора и портит всю картину. Протерла стекло рукавом и снова вгляделась, на улице тем временем начал накрапывать дождь, я с тоской подумала о том, сколько ещё грязи мне натащат.

А потом я увидела его. Телохранитель нёс над ним зонт. У машины, это был чёрный автомобиль класса люкс с наглухо затонированными окнами – он остановился и закурил. И посмотрел. Просто на здание, а казалось – на меня. Я успокоила себя тем, что он не мог найти взглядом меня среди десятков тёмных окон. Точно не мог. Дверца автомобиля хлопнула, я вздохнула и вернулась к своей верной подружке – салатовый швабре.

– Эй, барышня-крестьянка, – окликнул меня Стас.

Стас – порождение этого места. Такое же больное и злобное, как оно само. Я ненавидела его, пожалуй, больше всех, хотя и пыталась убедить себя, что он недостоин моей ненависти, но получалось плохо. Пожалуй, больше всего меня поразило то, что он читал Пушкина и прозвище мне подобрал удивительно верно.

– Что?

Один господь знает, как я не хотела отвечать, я мечтала просто сделать вид, что не вижу его, пройти мимо, а лучше – ударить. Сильно, наотмашь. А по факту ударить меня мог он, поэтому я ненавидела его, но всегда отвечала.

– Ты правда Черкеса отправила ноги вытирать?

В моей голове, пощелкивая, закрутились шестерёнки. Я многое узнала в этой обители зла, даже того, чего лучше и не знать. Поэтому вспомнила сразу – Черкесов Богдан. Черкес. Тот, чьё имя лучше не упоминать, а если упоминать, то шёпотом. Конкурент нашего босса, а порой и партнёр, в зависимости от ситуации. И даже наши ребята, а это те ещё отморозки, признавали, что он страшный человек

– Тебя это не касается, – ответила я, как можно спокойнее.

Главное – не показывать ему, как я его боюсь. Хотя, он наверное и так это отлично знает…

– Он от тебя мокрого места не оставит, – посмеиваясь сообщил мне Стас. – Он твою швабру тебе засунет в…

– Не все такие уроды, как ты, – выкрикнула я.

Воистину, сегодня в меня вселился бес. Наверное, я буду долго жалеть о том, что сделала в этот день, буду пожинать плоды. Но… сейчас осознание этого меня не остановило. Я ударила его. Получилось не так сильно, как в мечтах, но очень даже звонко. Я поняла, что случилось – я устала бояться. Наверное, я готова к тому, что они меня растопчут. Ударила его, а у него лицо такое удивленное, я глаза сразу закрыла, чтобы не видеть его ярости… Скулу обожгло болью, такой, что слезы выступили, а он схватил меня за волосы…

– Стас!

Мучитель замер, я тоже, и глаза открыла. Щека у Стаса горит красным, в глазах бешенство, но остановился. Он здесь всего лишь чуть более никто, чем я. Никто, облеченное малой властью, достаточной лишь для того, чтобы мучить меня.

– Отпусти, – сказал Виктор. – Не трогай её больше…

Пальцы разжались, выпуская мои волосы, я не сумела удержать равновесие и упала на мокрый пол. С тоской посмотрела по сторонам – ведро опрокинули, измучаюсь собирать воду…

– Иди к себе, – теперь он ко мне обращался.

– Я?

Не удивительно, что я не поверила. Обычно я страдаю до последнего посетителя, меня мучают из принципа. Виктор кивнул и повернулся к Стасу.

– Пусть идёт. А ты лужу эту вытри и выкинь куда-нибудь ведро это, люди ходят, а здесь порнография на полу, позорище.

Пнул ведро, оно откатилось в сторону и ударилось об стену. Дешёвый пластик с хрустом треснул. Я вздохнула – жалко ведёрко. Оно у меня розовое, и противоречит серому миру на пару с салатовой шваброй. Но долго томиться я не стала – пока отпускают надо идти.

К сожалению далеко я уйти не могла. Просто потому, что некуда. От мамы мне досталась трёшка. Потом её продали и поменяли на однушку. Потом – на комнату в коммуналке. А потом и комнату у меня забрали за долги Василька. Зарплату мне не платили из принципа, могу сказать, что за четыре месяца мытья полов мой астрономический долг уменьшился аж на восемьдесят тысяч рублей. Смешно.

Я спустилась по лестнице на цокольный этаж, именно по нему мы курсировали, чтобы не беспокоить тех, кто прожигает свои жизни наверху. Мой путь вёл на кухню ресторана. Там всех сотрудников немудрено, но бесплатно кормили. На ужин у меня спагетти с мясной подливкой. Что же, бывало и хуже, гораздо хуже.

– Горе луковое, – буркнул Атхам, старый повар узбек. – Ешь.

И поставил передо мной тарелку с куском чизкейка. Вот если кого-то я здесь ненавидела меньше всех, так это Атхама. Возле него можно было отогреться, но порой я злилась, что он не помогает мне, хотя разве он мог… с пирогом я расправилась и пошла наверх. Геенна огненная, в которой я обитала, включала и гостиницу. Номеров было всего двадцать, от люкса до эконом. В них – водили девчонок, которых снимали здесь же. Здесь вообще все можно было, только водились бы деньги.

– Одиннадцатый свободен, – сказала Люська и бросила мне ключ. – Но если ночью будет запара, не обессудь.

Да, я спала в тех же номерах, в которых трахали проституток. К слову, они были элитными, правда, от этого не особо легче. Я сама могла бы трахаться на этих кроватях, если бы не странная доброта Виктора.

Обычно запара, как их называли девочки администраторы, случалась в пятницу, часто в субботу. Тогда часто все номера бывали заняты, горничная будила меня и я досыпала остаток ночи сидя на стуле в кладовке. Сегодня – четверг. Велик шанс проспать до утра. Номер безлик, но почти уютный. Чистый. Когда не хватает горничных на уборку, меня направляют сюда, а вообще Виктору нравится, когда я страдаю рядом и обычно я намываю его офис.

Я упала на простыни, пахнущие кондиционером для белья, и сразу же провалилась в сон. Снился мне Черкес. Точнее даже не он, а его глаза. И во сне я пыталась понять, что же они прячут? Какие мысли, какие желания? Что они несут мне, такие же хмурые и непроницаемые, как дождливое октябрьское небо?

– Золушка, подъем! – гаркнули мне прямо в ухо.

Я ещё не проснувшись поняла – Стас. Стас, мать твою. Он и я, в номере больше никого, даже Виктора, который мог за меня заступиться, приди ему в голову такая блажь. Темно ещё совсем, я спросонья не могу понять, который час, я ожидаю агрессии. Отползаю к спинке кровати, прижимаю к себе одеяло, хотя я никогда не сплю раздетой – здесь это непозволительная роскошь.

– Я говорил тебе, что аукнется?

Я слышала улыбку в его голосе. Мерзкую, ненавистную улыбку, от которой меня передергивало, а ещё тошнило – но это уже от страха. Господи, как я не хотела быть здесь!

– Что тебе нужно?

– Вставай и топай в душ. Там шмотки какие-то в пакете, сказали надеть. И не вздумай чудить.

– Зачем?

– Виктор час с Черкесом говорил… настало получать за грехи свои, Лизавета Муромская.

И снова засмеялся. Вышел, хлопнув дверью. Я метнулась следом – заперто. Потом к окну, но это уже из категории фантастики – четвёртый этаж. Может и правда, в петлю? Но… странным образом хотелось жить. А ещё отчего-то верить, что человек, который просто вытер ноги, когда его об этом попросили, в этом мире отморозков, хоть чем-то отличается от них. А ещё я понимала – не сделаю, что попросили, они придут и сделают сами. О, они гораздо сильнее и изощреннее меня. Я вытряхнула пакет – в нем платье. Оно невероятно лёгкое, голубого цвета. Оно как небо, но не то, что сейчас. Это майское небо, невесомое и бесконечное…

Я приняла душ и даже не разревелась. Толку реветь? Расчесала мокрые волосы. А затем надела платье. Оно определённо не было новым. Легко пахло незнакомыми мне духами, сладкими и терпкими одновременно. Я могла бы сказать, что мне противно надевать чужую одежду, но после нескольких месяцев в аду моё мировосприятие несколько изменилось. Туфель к платью не было, поэтому я надела свои кеды, и принялась ждать.

Пришли за мной только через полчаса, когда мои волосы уже чуть подсохли и стали завиваться – вообще, они у меня прямые, но от влажности вьются. Стас открыл дверь, увидел меня в платье, хмыкнул, показал на выход, я послушно пошла. Иду и высчитываю, смогу ли убежать? Нет, сейчас не смогу. Быть может потом, когда они перестанут быть такими бдительными… Вниз, через подвал в контору, в кабинет Виктора. Черкес здесь, я сразу же узнаю его спину, прямую и напряженную. Он оборачивается, смотрит на меня, очень внимательно смотрит, а потом кивает и меня вытаскивает в коридор.

– Собирай манатки, – хохотнул Стас.

– Зачем?

Я настолько растеряна, что не понимаю ничего, совершенно ничего.

– Тебя продали, барышня-крестьянка. Как крепостную. Раз и не стало Лизы.

– Как продали?

Мне никто не отвечает. Я понимаю одно – сейчас меня отсюда увезут. Куда – непонятно. И радоваться этому факту не выходит. Это место – мой персональный ад, но он мне знаком, до самого последнего котла, в котором булькают души грешников. А впереди – неизвестность, и я не хочу в неё, не могу, не буду.

– Лови.

В меня бросили пуховиком. Одна из немногих моих вещей, которую я с собой принесла. Купить новый мне было не на что, а тогда я наивно надеялась, что он будет мне нужен. А по факту – просто не выходила на улицу. Кстати, сапог у меня нет… дрожащими руками натянула старый пуховик на небесное платье, застегнула молнию. Она, упрямица, всегда барахлила, а сейчас застегнулась, словно по маслу.

И стою, в пуховике, платье, в кедах, к груди прижимаю рюкзак со своим барахлом. Рюкзак большой и тяжёлый, но в нем почти нет вещей – большую его часть занимает футляр из полированного дерева, единственный уцелевший осколок моего прошлого. Пытаюсь осмыслить – не выходит. Смотрю на выход, такой невыносимо далёкий, и понимаю, что не выйдет – там всегда дежурит охрана. Это вообще на редкость защищённое место… из кабинета вышел тот самый парень, телохранитель.

– Чего стоишь? – грубо поинтересовался он у меня. – Давай топай.

Схватил меня за руку, потащил на улицу. Тут – капли с неба. Такие холодные, отрезвляющие. Тут лужи, вода сразу же пробирается внутрь тряпичных кед, хозяйничает там, я поджимаю пальцы ног – теплее не становится. Меня запихивают в машину, захлопывают дверь, ревет двигатель. Я кручу головой, пытаюсь увидеть Черкеса, куда он делся? Но… везут в неизвестность меня в одиночестве.

Глава 2. Богдан

Наверное, первое моё воспоминание из детства это не мама, не какие-то важные события, это дом. Именно дом, хотя внешне он походил на самый настоящий средневековый замок. Мы приходили сюда раз в месяц. Было далеко, мы ехали сначала на метро, потом на трясущемся трамвае, потом ещё минут пятнадцать пешком. Тупиковая дорога упиралась в кованые ворота, за ними и был дом.

– Это наш дом, – говорила мама. – Настоящий, ничей больше.

Держала меня за руку. Матери я не помню, а вот слова её, ощущение моей ладони в её, помню отлично. Иногда становилось жарко, но я все равно держался, боялся выпустить мамину руку. Прижимался носом к прутьям, старательно смотрел.

Он был величественным, наш дом. Смотрел на меня забитыми глазницами окон. Тогда, в конце восьмидесятых, времени моих первых осознанных воспоминаний он был заброшен. Мама говорила, что когда-то здесь был музей. Потом – просто склады. Одно время его даже планировали снести. А на деле – даже вандалы обходили стороной его мрачную громаду.

– Он всех выживает, наш дом, – в голосе мамы удовлетворение. – Ждёт нас.

И я верил в это. В деда Мороза не верил, не верил в коммунизм, который все грозил наступить, а в итоге окончательно развалился, а в дом верил. Как и в то, что он должен нам принадлежать, да что там – принадлежит по праву. Все моё детство было полно этим домом, рассказами о нем, о нашей семье, которая когда-то была одной из самых влиятельных в этом городе. Крупицы воспоминаний, которые передавались из поколения в поколение, перетекали ко мне. Мама повторяла раз за разом, словно стараясь, чтобы я запомнил.

Мамы не стало в девяностом. Мне – пять лет. Я сам вызвал скорую, я это умел, мама научила, на всякий случай. Равнодушная тётка забрала меня с собой и отвела туда, где чертовски много детей и совершенно нет любви. А всем так её хотелось, этой любви. К новенькой нянечке, которая могла и хотела дать тепло, тянулось столько рук, что она не выдержала и уволилась. Видеть чужую боль постоянно под силу не всякому. А меня перевели в другой детдом, потом в ещё один… В другом городе.

– Я Черкесов Богдан Львович, – упрямо твердил я по ночам, шёпотом, свернувшись под одеялом с головой. Не знаю зачем, но система дала мне другие имя и фамилию, не хочу даже вспоминать об этом. – У меня есть дом, который меня ждёт.

Я пробыл там три года. Да, точно, мне было восемь, когда всех мальчиков от семи до девяти лет выгнали в актовый зал, и выстроили шеренгой. Нас много было – самый большой детдом в городе.

– Наверное, усыновлять будут, – авторитетно сказал тот, что стоял справа от меня.

Я в сказки не верил – время было голодное, а больших детей всегда брали неохотно. Но оказывается, сказки бывают. В зал вошла женщина. Она была пожилой, но старухой её назвать язык бы не повернулся. Она была красива. От неё пахло так сладко, что у меня живот свело голодным спазмом – вспомнились булочки с ванилью, что нам пекли на праздники.

– Это четвёртый детдом за месяц, – озабоченно сказала женщина. Голос у неё был странным, то, что это акцент я узнал уже потом. – Наверное, мальчик уже не помнит свою фамилию…

Я сразу понял, что речь обо мне. Слова, вдолблённые мамой, держались в детской голове на удивление крепко. Их было два брата. Два брата Черкесовых. Один смог уехать перед революцией, а второй пытался спасти любимую девушку и остался. Оказалось – навсегда, через несколько лет его расстреляли.

– Я, – громко сказал я, делая шаг вперёд из шеренги. – Я Черкесов Богдан Львович, у меня есть дом…

У женщины подкосились ноги, она едва не упала, я даже испугался, что она умрёт, потому что вспомнил вдруг – мама так умерла. Просто упала на кухне на пол. Бросился к ней, но даже не за неё испугался, а за то, что придётся здесь остаться. Детдомовская жизнь приучает к определённому эгоизму… сколько лет уже прошло? Почти тридцать. Теперь у меня все есть, и дом тоже. Тот самый.

Вышел из машины, стою курю. Дождик моросит, плевать – одно название. Сергей крутится вокруг со своим зонтом, что только раздражает, недовольно гоню его прочь. Мне нужно побыть наедине с домом. С громадой, окна которой теперь светятся.

– Холодно, – не унимается Сергей.

Ещё бы не холодно – конец октября. Но я не спешу, мне нравится проводить время вот так, глядя на свой дом. Домище. Возможно, это три года в детдоме аукаются, но мне жизненно необходимо иметь свое, ничье больше, то, что ни с кем делить не придётся. Я курю, смотрю на парк. Мокрые голые ветки деревьев в жёлтом свете фонаря кажутся сюрреалистичными, мощеная камнем дорожка блестит от воды. Докуриваю, бросаю сигарету на землю – садовник утром уберёт, в конце концов, я плачу ему зарплату за это, и своих барских замашек стыдиться не намерен.

Каменной дорожке лет двести, не меньше. Она была в ужасном состоянии, но её отреставрировали. Иду, чеканя шаг, прислушиваюсь к эху шагов, что разлетается по пустом парку. Дверь передо мной предупредительно открывается. Ей тоже много лет, настоящий мореный дуб, который к счастью не разглядели под слоем ужасной краски, которой её покрыли в советах, и лишь поэтому не украли.

Сброшенное пальто не успело долететь до пола, было поймано и определено в положенное ему место. Время – скоро рассвет, холодный и дождливый, но все мои люди уже привыкли к тому, что я живу вне графика. Сначала в душ, к тому времени, как я спущусь уже будет накрыт ужин.

– Богдан Львович, девушка..

– Девушка? – переспросил я.

Я уже спускался к ужину. Несмотря на то, что кроме пары человек обслуги меня никто не видел, на мне рубашка и брюки, Ирма это в меня вдолбила. Она то не в детдоме росла, а в семейном поместье во Франции.

– Которую вы купили.

О да, я помнил о ней, хотя и старался гнать мысли прочь, переспросил, но прекрасно знал, что дом прячет её в своих недрах, и если прислушаться, возможно, я даже услышу биение её сердца – коли у дома на то будет особая прихоть.

– Что с ней?

– Я определил её во флигель, в западном крыле…

– Отлично.

Я прошёл в кабинет охраны. Камерами оборудованы почти все комнаты, я щелкаю мышью и нахожу нужную, вывожу на экран изображение. Она сидит в кресле, моя спонтанная покупка. Ноги поджаты, голубое платье задралось, обнажая бедра. Спит. К груди что-то прижато, увеличиваю картинку – это футляр со скрипкой, легко узнаваемо мной, Ирма пыталась сделать из меня человека, и скрипка была одним из обязательных пунктов. Где она её взяла, с собой притащила? Занятно. Я хмыкаю – так все гораздо запутаннее, но интереснее.

Я рассматриваю её долгих несколько минут. В комнате сумрачно, и картинка нечёткая, несмотря на мощность видеокамеры, но даже это мне не мешает. Мне интересно в ней все. Тёмные пряди волос, чуть спутанные падают на лицо, закрывая, пряча его от меня. Держать скрипку ей наверняка неудобно, я вижу, как край футляра впивается в кожу, наверняка оставит розовую полосу, которая потом медленно исчезнет. Одна рука безвольно повисла. На ногах носки, отчего-то, полосатые, что никак не гармонирует с дорогим платьем, и от этого кажется особенно интересным. Позади кресла, окно, под ним искусно спрятаны радиаторы отопления, девушка явно их нашла, потому что к резным панелями прислонены старые кеды. На просушку, видимо. Во сне она кажется особенно трогательной и беззащитной. Я мог бы сказать, что она не нужна мне, эта девушка, скопище чужих, досадных проблем, но…я тут же нашёл бы миллион причин, по которым она была мне необходима.

– Что с ней делать? – спросил Сергей.

 Я понимаю его озабоченность. В какой-то мере он моя правая рука, к выходкам хозяина давно привык, но сейчас он в замешательстве – девушек я не покупал ни разу. Ни разу не приводил в свой дом случайных и посторонних людей. Это – святая святых.

– Ничего, – пожал плечами я. – Пока. Не трогайте её, а сбежать она отсюда все равно не сможет.

Ирма смеялась над моей озабоченностью безопасностью, сохранением личной жизни в тайне. У меня были женщины, я был щедр к ним, но за исключением одного случая, это всегда был лишь обмен молодого красивого тела на материальные выгоды. А тот случай… мне кажется, что Виктор о нем знал. Не мог знать, но, тем не менее, знал.

– Как она тебе? – спросил он в тот день.

В голосе равнодушие. Оно показное, я знаю Виктора, как пять своих пальцев, он совершенно не умеет блефовать, для меня он – раскрытая карта. И сейчас в его голове лихорадочно крутятся цифры, алчность сквозит во взгляде. Виктор поднялся до максимального уровня, выше ему не пробиться, он это понимает и бесится, поэтому пытает выжать из ситуации по максимуму. Из любой.

– Обычная, – спокойно ответил я.

Её и правда можно было назвать обычной. Тело скрывал мешковатый халат, видимо, подобие униформы, но я знал, что её фигура совершенна. Волосы связаны в тугой хвост, но когда мокнут – вьются. У неё должна быть родинка на правой лопатке, небольшая, идеально круглая, тёмная и от того заметная. У неё всегда мёрзнут ноги. Я знал об этой девушке столько, что мне самому становилось страшно.

– И только?

Я кивнул. Виктор начинал терять терпение, мне даже жаль его стало.

– Сколько она должна?

– Шестьдесят пять тысяч долларов, – торопливо ответил он. – Было больше, но у неё имелась недвижимость. Ты должен понимать, что за эту сумму я её не отдам, она мне за четыре месяца нервов выпила на долбаный миллион баксов. Но, мы же друзья… поэтому сто тысяч.

– Хорошо.

Виктор опешил, видимо сам не ожидал, что я так легко и быстро соглашусь. Сто тысяч долларов это меньшее, что я мог бы сейчас отдать за невозможную девушку со шваброй, и как потом оказалось – со скрипкой.

– И та шарашка, которую ты перекупил в прошлом месяце… – и словно начиная оправдываться: – Она тебе все равно не нужна, Богдан, а я хотел букмекерскую открыть.

– Нет, – спокойно ответил я. – Не наглей. Я дам тебе сто тысяч, либо бери их и отдавай девушку, либо я пойду, пусть дальше полы моет. Чистота залог здоровья, а у тебя нездоровый цвет лица.

Я встал, Сергей метнулся ко мне, его предупредительность порой раздражает. Успел сделать три шага, когда Виктор меня окликнул.

– Стой! Я согласен.

– И имей ввиду, – спокойно сказал я. – Знание каких либо фактов не даёт тебе власти надо мной. Иногда мне проще убить человека, чем торговаться с ним.

Виктор сглотнул, затем согласно кивнул. Я не работал над своим имиджем, я просто работал, слава сложилась сама. Ирма дала мне сытую жизнь, она дала мне покой и даже подобие семьи. Дала достаток. Но мне, вместе с молоком матери впитавшему идеи о величии этого было мало. Я вернулся в Россию в две тысячи четвёртом. Ирма отпустила, снабдила деньгами, и даже слезами орошать не стала. Она сильная женщина, которая могла победить все, но не сумела справиться с банальным одиночеством, и десять лет потратила на то, чтобы найти родных в России. Она никогда не показывала любви ко мне, но я, это все, что у неё было.

Теперь, спустя пятнадцать лет беспрерывной работы я имею право давить на таких беспринципных гадов, как Виктор. Хотя бы потому, что у меня хватает на это наглости. Не бояться никого это особый кайф. Так девушка оказалась у меня и ни одна тварь не догадалась, что я готов отдать за неё в десятки раз больше.

– Ест? – спросил я у Сергея.

Он наморщил лоб, вспоминая подробности.

– Завтрак трогать не стала, обед тоже. Потом, видимо оголодала, и принесенный ужин съела. Открывала окна, смотрела в парк, нашла камеру и заклеила глазок – про вторую пока не знает. Выглядывала в коридор, но выходить пока не решалась.

– Умная девочка, – удовлетворённо кивнул я. – И осторожная.

Три дня мне было не до неё. Она существовала где-то в самом уголке сознания, то и дело напоминая на себе, но я знал – спешить не куда. Спешить не стоит. Я погрузился с головой работу. А ночью третьего дня, вернувшись домой, снова пошёл в кабинет охраны, вывел на экран изображение с той самой, не обнаруженной ею камерой.

Она принимала душ. Вторая камера стояла как раз в ванной и была искусно замаскирована в лепнине конца девятнадцатого века. От платья она явно отказалась, на кожаном пуфике стопка вещей, сверху – белые трусики. Девушки не видно, матовое стекло душевой кабины её скрывает, я вижу лишь смутную тень и струи воды, стекающие по закрытой дверце. Я жду, порой ожидание это самая интересная часть. Наконец она выходит.

Все, как я считал. За грубой униформой скрывается прекрасное тело. Оно стройное, но женственное. Я закрываю глаза и представляю, как приятна её кожа на ощупь. Затем жду, когда она повернётся спиной. Камера явно запотела, изображение рябит, а мне необходимо знать, именно сейчас.

Дом большой, но я добираюсь до западного флигеля за несколько минут. Пытаюсь открыть дверь в комнату с гостьей, ну, или пленницей. Дверь не запирается, в комнате нет мебели, которую она могла бы легко передвинуть, но ручка двери изнутри обмотана… лифчиком. Наверное, вторым концом он крепится ещё к чему то. Дергаю, оттягиваю дверь максимально на себя, засовываю руку внутрь, так и есть, примотала к ночнику, они установлены по обе стороны от двери. Это бронза, с наскоку не сломаешь, рвать лифчик тоже то ещё удовольствие, я просто его отматываю и снимаю с ручки. Возможно, в прошлой жизни он и был красив, но сейчас, поработав запором, просто повис на ночнике неопрятной кружевной тряпкой.

Дверь в ванну не запирается. Здесь очень тепло, пахнет шампунем, запах слишком сладкий, нужно будет сказать, чтобы принесли другой. Она стоит ко мне спиной, уже с майке и трусах. Чувствует мой взгляд, медленно оборачивается. А волосы у неё и правда вьются. В глазах страх. Я смотрю и пытаюсь понять, она и правда боится, или просто гениальная актриса?

– Майку сними, – сказал я. – Повернись спиной. Сейчас.

Она смотрит на меня целую минуту, а потом стягивает свою нелепую майку с Микки Маусом. Прижимает её к груди, и смотрит на меня почти с вызовом. Затем медленно поворачивается. Правая лопатка безупречно чиста – просто белая, немного матовая кожа. Никакой родинки нет, и это даже обескураживает меня сначала. Касаюсь кожи, девушка вздрагивает, а я поглаживаю – ищу маленький шрам от удаления родинки. Его нет, видимо поработали очень хорошо.

– Что вы ищете?

– Родинку. Не нашёл.

– А теперь что?

Снова повернулась, на меня смотрит. Боится, все равно боится, и по сути – правильно делает.

– Не знаю, – пожимаю плечами я. – Можешь спать лечь.

И ухожу, оставив растерянную девушку прижимая к груди дурацкую майку с мультяшкой. А кожа у неё и правда очень нежная.

Глава 3. Лиза

В первую самую страшную ночь я спала сидя в кресле. Если точнее, я планировала не спать всю ночь и сидеть ожидания неприятностей, но уснула, сама не заметив как. Ночь прошла, неприятности так и не заявились, что конечно, радовало. На низком столике возле кресла стоял поднос с завтраком. То есть я спала так крепко, что пропустила вторжение гостей. Вдобавок спала я долго – спина болела, а завтрак успел остыть.

Кто-то явно ставил целью как следует меня накормить – тарелочек была куча. Приподнимаю крышки, которые словно из фильмов про аристократов. Омлет, остывший, но все равно похожий на произведение искусства, мне такой красивый в жизни не приготовить. Овсянка с россыпью свежих ягод черники и желтым подтеком растаявшего масла. Яичница, как я люблю – верхушка желтка не успела приготовиться до конца. Бекон, который наверняка будет похрустывать на зубах. Блинчики, тосты, круассаны, джем в паре крошечных банок, сливочное масло…

– Тебя явно купили, чтобы откормить и затем пустить на мясо, – задумчиво пробормотала я.

Есть хотелось ужасно, даже не есть – жрать. Но… есть я не стала. Накрыла все обратно, чтобы великолепие и обилие еды не смущало мой взгляд и принялась ждать, прислушиваясь к тоскливому урчанию желудка.

Ко мне никто не приходил, меня словно забыли. Я изучила комнату, нашла глазок камеры и заклеила её этикеткой, которую отковыряла от бутылочки с шампунем. Сама комната поражала своим размахом и монументальностью. Потолок высокий, на нем – витражи. И кажется, что это вовсе не новодел. Жаль, что когда меня тащили сюда ночью, я была так испугана, что даже не разглядела дом. На кровати спокойно уместился бы ещё пяток человек. Даже камин имелся, нерастопленный, но настоящий – я засунула внутрь голову и полюбовалась закопченным дымоходом.

Черкес явно жил со вкусом и размахом. Открыла окно, створки тяжёлые, деревянные, с металлическими коваными заклёпками. Вокруг дома сад, большой, без изысков, но чистый и ухоженный. Деревья почти голые, на траве, которая аккуратно подстрижена редкие пожухлые уже листья. Сам дом – огромный, судя по всему. Забор высокий и кирпичный едва виднеется вдали, а сверху, абсурдная, не вяжущаяся с покоем этого места колючая проволока. Не удивлюсь, если она под током.

На огромных часах, что висели на стене, было тринадцать ноль пять, когда дверь бесшумно открылась. Я вскинулась, ожидая чего угодно, например десятка накачанных мужиков в татухах. Но вошла старуха. Казалось, ей лет сто, но поднос она несла уверенно, а на нем опять же куча посуды. Молча водрузила его на стол, а старый собралась уносить. Опять же – молча.

– Вы ничего мне не скажете? – обеспокоилась я.

 Старуха посмотрела на меня, как на умалишенную, и схватилась за поднос, так и не сказав мне ни слова.

– Пожалуйста! – попросила я и улыбнулась этой гадкой женщине. – У вас же наверняка есть дочь, даже может внучка. Скажите, чего мне ждать?

Старуха подняла тяжёлый поднос без малейших усилий и пошла к дверям. Была бы она моложе, я бы бросила в неё одной из тарелок, прямо в затылок с туго стянутыми в пучок серыми волосами, так, чтобы суп, или что там, расплескался по её одежде. Но… она была старой.

– Нет у меня никого, – вдруг сказала старуха не оборачиваясь. – Даже кота нет. А ты не жди ничего хорошего, хорошего явно не будет.

Дверь открылась перед ней, значит, старуха не одна была, закрылась и даже без зловещего скрежета ключа в замке. Не заперта, удивительно… Я даже не пыталась её открыть. Сейчас же выждала несколько минут, прокралась к дверям на цыпочках, открыла, едва не присвистнула. Коридор был… потрясающим воображение. В нем, наверное, машина бы проехала. Несколько двустворчатых дверей по обе стороны, затем тупик, в котором высокое стрельчатое окно. Потолок так высоко, что теряется во мраке, не удивлюсь, если там, среди его сводов есть гнездовья летучих мышей.

– Нет, я тут явно не на мясо, – шёпотом сказала я пугающему коридору. – Наверное, меня принесут в жертву. Когда там ближайшее полнолуние?

И правда задумалась, пытаясь вспомнить. И ничего не вспоминалось, я давно не выходила на улицу, а из окон публичного дома хотелось разве что выброситься, на звезды любоваться не тянуло. Телефона у меня не было – Стас его отобрал, а вернуть забыл или просто не захотел. Закончив любоваться коридором, я пошла созерцать обед. Спаржа с креветками. Обмакнула палец в соус, облизнула – сливочный. Горячий суп в глиняном горшочке. Мудреный салат. Истекающие соком, паром, маслом, присыпанные свежей зеленью овощи. Кусок стейка из рыбы.

– Да они меня с ума решили свести! – воскликнула я.

Желудок жалобно заурчал, но есть я не стала. Старуха, вернувшись за подносом вечером, скептически приподняла бровь и лаконично выразилась:

– Ну и дура.

Я решила – и правда дура. Тем более на ужин принесли стейк из говядины великолепной прожарки, я сломалась и съела его. Так и прошёл мой первый день, даже страх притупился. Но он вернулся вместе с темнотой. Оказалось, что величественный дом меня пугал не меньше, чем его хозяин. Выглянула в окно – светится только моё, то есть в крыле, где я нахожусь, с вероятностью в девяносто процентов больше никого нет. Мне бы радоваться, но кажется – дом шепчет. Словно вот глаза закроешь, прислушаешься, дом поделится с тобой историями, которых у него за столетия накопилось много. Наверное – все страшные, я не хочу их слушать, но дом постанывает, скрипит, вздыхает протяжно. У меня – мороз по коже.

Сразу вспомнилось, какая страшная и странная эта старуха. Может сейчас она висит где-то, прицепившись к своду потолка ногами и спокойно спит, под писк летучих мышей? Черкесов наверняка спит в гробу. Я задумалась, нужен ли кол непременно осиновый, или просто ножка от стула не подойдёт… Я хотела обследовать свою тюрьму ночью, а теперь оказалось, что я просто боюсь выйти из комнаты. Я притащила свой единственный лифчик и обмотала им ручку и лампу с завитушками, что торчала из стены рядом с косяком. Стало спокойнее, но если только самую капельку.

Я пожалела, что бокал вина к ужину был только один. Обняла футляр со скрипкой и уселась в кресло. Я так и спала, отсюда видно дверь, если кто-то войдёт я сразу увижу, а скрипка просто меня успокаивает, пусть я и не могу на ней играть… В таком режиме в прожила несколько дней, апатичные дни, страх перед домом, вредная старуха, коридор, в стенах которого я тоже нашла глазки камер. А потом пришёл Черкесов.

– Что ты ищешь? – спросила я.

– Родинку. Не нашёл.

Мне кажется, что мой голос дрожит. Я стараюсь держаться спокойно, я усвоила много правил в моей прошлой тюрьме. Мужчины одинаковы. Они, как животные, чуют твой страх, упиваются им. Нужно держать страх в узде, но он слишком силен, мне кажется, что ужас сочится даже из пор  моей кожи. В его прикосновении нет никакого сексуального подтекста, и это тоже пугает. Для чего мужчина может купить женщину? Самый вероятный ответ – для секса. А если… если не секс ему от меня нужен? Тогда что?

Он уходит, я слышу, как закрывается дверь и обессиленно сползаю на пол. Мне страшно. Я хочу домой, а потом вспоминаю вдруг, что дома у меня, и нет права уйти отсюда. И я вдруг понимаю, что Черкесов по сути не сказал мне ни одного плохого слова, а я боюсь его больше чем Стаса и Виктора вместе взятых. И то, что если я буду просто сидеть и ждать, когда он вернётся, и будет касаться меня, парализуя от ужаса, я сойду с ума. Я выйду из своей клетки сегодня и обследую этот страшный огромный дом. Где-то в нем должна быть хоть одна лазейка, которая выведет меня на свободу.

Выходить на вылазку я решила во всеоружии – мало ли, вдруг повезёт убежать. Обыскала комнату. Таинственное голубое платье исчезло, а вместе с ним и мой пуховик. Кеды остались, так и стояли возле батареи. Ткань после просушки стала жёсткой, надевать больно, зато – тёплые. Пока. Рюкзак слишком громоздкий, да и нет в нем ничего ценного, только незамысловатая смены одежды. Пусть тут будет. А вот скрипку оставить не могу. Если получится убежать, то попаду на улицу в футболке, джинсах, кедах и со скрипкой за спиной.

Открыла дверь, она отворилась совершенно беззвучно. За ней никого нет, коридор пуст и темен. Дверей в нем мало, стоят на порядочном расстоянии друг от друга, все – заперты. Иду и буквально коленки трясутся от ужаса. В одну сторону коридора смутно светлеющее окно, в другую темнота, туда мне и нужно.

Из одного коридора я попала в другой, не менее огромный и тёмный. Шаги кажутся такими громкими… и кроме них ничего. Хоть бы привидение какое появилось. Хотя, нет – не нужно, я пошутила. Затем я внезапно оказываюсь на открытом пространстве, так внезапно, что дух перехватывает и снова хочется назад, в тёмную безопасность коридора. Здесь немного светлее. По одну сторону идёт стена, на ней темнеют портреты, наверняка Черкесов просто приказал нарисовать себе именитых предков для антуража и респектабельности. Лиц в сумраке рассмотреть не могу. По другую сторону – ограждение, внизу за ним огромная комната высотой в два этажа. Детали интерьера рассмотреть не могу, единственное яркое пятно – дрова, чуть тлеющие в камине.

Успокаиваю себя – никого нет. И камин почти погас. Нужно просто спуститься и прости мимо. А дом… он явно пуст. Возможно даже, что я здесь одна, и от этой мысли жутко. Ладони потеют, тру их о джинсы и иду к лестнице, смутно видневшейся впереди. Пересекаю огромную комнату, никто меня не останавливает. А потом я просто заблудилась. Привели меня сюда явно через чёрный ход, но где он?

Я пошла на запах. Пахло розмарином. Аромат привёл меня к огромным – маленького здесь ничего не было, явно комплекс Наполеона, дверям, за которыми была кухня. Светятся огоньки индикаторы на приборах, их свет отражается от начищенных кастрюль. Дом старый, значит возле кухни должен быть отдельный выход. Окна у меня открыть не получается. Дверь находится неожиданно, когда я уже потеряла надежду. Она ведёт в очередной коридор, я щелкаю тумблером, включая свет. В коридоре несколько дверей. За одной – лестница в подвал. За другой кладовая. Открываю все по очереди, а затем вдыхаю терпкий холодный воздух, что бросает в меня ветер.

Улица. Всё было… так просто. Пересечь сад, а через забор я перелезу. И не такое проходила, справлюсь. Успокоить себя мне удалось, пусть я и просто себя обманывала. Вышла на улицу – холодно. Зато этот странный дом, полный запутанных коридоров остался позади. Оборачиваюсь – мрачная громадина. А несколько окон на втором этаже светятся, значит кто-то там все же есть… Делаю несколько торопливых шагов и теряюсь между стволами безликих деревьев.

– Всё было слишком просто, – вдруг понимаю я, и мой шёпот в этом уснувшем парке неуместен. – Слишком.

Снова оборачиваюсь. Раньше светилось три окна, сейчас – два. И кажется, что дом на меня смотрит. Мурашки по коже и хочется бежать прочь, а ещё сильнее – обратно. Потому что кажется вдруг, что все неправильно. Что там, внутри безопасно, а здесь нет. Мои желания настолько противоречивы, что я останавливаюсь, не зная, как поступить. И внезапно слышу шорох. Он разносится далеко по парку. Наверняка происхождение звука безобидно, палую листву подморозило, вот она и шуршит… под чьими-то шагами.

– Кто здесь? – спрашиваю я и кручу головой по сторонам, пытаясь уловить движение в темноте.

Тишина. Я срываюсь и бегу, даже не понимаю, куда, где этот чёртов забор вообще, кругом одни деревья и скользкая трава под ногами, и темнота. Теперь я явственно слышу шаги за спиной. И хриплое, тяжёлое дыхание, которое не может принадлежать человеку. Делаю рывок вперёд, вкладываю в него все отчаяние, кажется, ещё немного – взлечу. Но… неприспособленные для бега по размякшей траве подошвы кед просто разъезжаются в стороны, колени подгибаются и я больно падаю на спину, на свою скрипку, ремень со скрежетом рвется и я сползаю с футляра на холодную землю. Пытаюсь вдохнуть воздух, он холодный такой, а мои лёгкие будто спеклись, а потом на меня падает это…

Оно огромно. Сначала мне кажется, что оно огромно, оно, словно демон из самой преисподней. От страха перехватывает дыхание и я даже закричать не могу, хотя поверьте – мне этого хочется. Меня обдает тёплым дыханием и челюсти просто смыкаются на моем горле. Я чувствую их кожей, но животное не делает ничего, чтобы идти дальше. Оно лежит на мне, прижимая своим весом к земле, шумно дышит, его слюна стекает по моему горлу. Я боюсь шевелиться и понимаю – не стоит и пытаться. Я стараюсь даже не вдыхать глубоко, хотя вот это с такой тушей сверху совсем не сложно.

– Хороший мальчик, – слышу я. – Молодец.

Повернуть голову не могу, скашиваю взгляд. Глаза к темноте уже попривыкли, я различаю силуэт. Щёлкает зажигалка, доли мгновений вижу его лицо – оно спокойно.

– Ты конечно бегала по дому добрых полчаса, – это уже мне адресуется, – но все равно умница. Хватило ума не кричать, крикнула бы, он бы тебе горло разорвал… Вельзевул бразильский фила, один из лучших представителей породы. Одна беда, переболел в детстве пневмонией, и теперь лаять не может… бегает молча.

Сел рядом на корточки, выдохнул дым, потрепал пса по холке. А это действительно, пёс, чтобы мне не казалось.

– Скажите ему, – охрипшим голосом прошу я. – Чтобы он меня отпустил.

Пёс ворчит, ему не нравится, что я разговариваю, клыки чуть смыкаются. У меня в голове от страха звенит и мысли путаются.

– Ты явно ему понравилась, – продолжает Черкасов. – В прошлый раз такого же беглеца он загрыз насмерть. Но не бойся, при мне не тронет. Он гораздо умнее большинства людей.

– Пожалуйста…

Он словно не слышит меня. Курит неторопливо, когда затягивается, огонёк сигареты вспыхивает оранжевым и чуть освещает его лицо. Затем отбрасывает недокуренную сигарету и внимательно меня разглядывает, словно может видеть в эту темень.

– Как тебя зовут?

– Муромская Елизавета Владимировна, – послушно отвечаю я.

Спорить явно не время. Черкесов вздыхает так, словно недоволен моим ответом.

– Как тебя назвали при рождении?

– Так же…

Он поднимается на ноги, и я боюсь, что он просто уйдёт и оставит меня на съедение своему монстру. Но он просто ходит размеренным шагом от одного голого дерева, к другому. Пёс сосредоточенно дышит и все также крепко удерживает моё горло.

– Вы приехали в наш город буквально из ниоткуда. Мои люди не смогли найти начальной точки вашего путешествия. У тебя нет документов.

– Мой брат… у него часто были проблемы с законом. Поэтому мы часто переезжали с места на место, я даже не могу вспомнить всех городов, в которых мы жили. В этом задержались, потому что мама умерла, а меня Василёк не слушался.

– Василёк? Я слышал, что вашего брата звали Андреем…

Земля подмерзшая, но едва схвачена морозом. Земля тянет моё тепло и тает, пачкая ледяной грязью мою кожу. Я закрываю глаза, пытаясь отрешиться от пугающей и абсурдной ситуации.

– У него глаза были волшебные… Синие, таких не бывает. Как васильки. Это мама придумала…

Черкес закуривает следующую сигарету, пожалуй, он слишком много курит, но какое мне до этого дело? Главное, чтобы не умер, пока не велит этой псине меня отпустить. А потом пусть умрёт сотню раз, самыми изощренными способами…

– Документы?

– Не ко мне вопросы. У меня все отобрали. Спрашивайте у Виктора.

Сигарета летит на землю, и вот теперь Черкесов точно уходит. Тьма, царящая в саду проглатывает его, словно и не было. А может это дом… я плачу и две горячие дорожки слез стекают вниз, одна затекает в ухо и щекочет, мне хочется почесать его, но даже этой малости я лишена. Пёс.

– Вельзевул! – зовёт Черкес.

Пёс нехотя выпускает моё горло и трусит вслед за хозяином. Я все ещё не верю, что свободна, даже жива. Свобода моя понятие относительное, но на моем горле нет клыков… я хочу вытереть кожу, но нечем. Срываю короткую колкую траву и лихорадочно тру обслюнявленную псом шею.

– А я? – кричу я Черкесову вслед.

Ответ доносится не сразу.

– Можешь остаться здесь, но имей ввиду, я уйду и Вельзевул вернётся. Для него ты нарушитель границ его территории.

Шарю руками по траве – где же моя скрипка? Нахожу, прижимаю к груди и снова бегу, теперь уже туда, откуда доносился голос Черкесова, обратно в страшный и тёмный дом.

Глава 4. Богдан

Она догнала меня уже у самого дома, хотя я уже было подумал, что решит остаться. У неё было такое решительно лицо, когда она покидал свою комнату, что мне было бы неловко сообщать ей, что весь участок по периметру охраняется, а забор без танка она вряд-ли преодолеет. И да, Вельзевул… Сейчас он шёл рядом со мной и буквально лучился от гордости – он поймал нарушителя. Когти на мощных лапах чуть постукивали по камню дорожки.

– Он меня не сожрёт? – раздалось сзади.

Вельзевул не повёл и ухом – он один из немногих, кто понимал меня с полуслова, по одним лишь интонациям. В дом он входить не любил, хотя ему это позволялось, поэтому просто лёг поперёк двери запасного выхода. Размеры позволяли ему это – весил мой пёс восемьдесят килограмм. Я перешагнул и вошёл в полутемный коридор.

– Вы оставите меня с ним?

Подумал, перешагнет или нет… перешагнула. Бледная вся, словно мел, грязная, и все равно удивительно храбрая, пусть и не получилось у неё ничего, да и не могло получиться. Мои люди так же, как и мой пёс чётко понимали, что от них требуется. Егор, руководитель охраны в эти сутки, сейчас стоял в тени, ожидая моих слов, словно безмолвное привидение. Покупку нужно передать ему, но сначала – один вопрос.

– В моем доме столько всего…– развёл я руками. Мы вышли в холл первого этажа, я указал на небольшую гравюру на стене. – Вот эта картинка стоит около пятидесяти тысяч долларов, хотя явно переценена. Ты планировала бежать, ты могла взять, что угодно. Почему ты взяла только скрипку?-

– Потому что она моя, – ответила девушка и стиснула футляр грязными руками.

Это было даже… трогательно. Только не верилось. Скорее всего, понимала, что её поймают, и разыгрывала честность и отвагу. Женщины вообще на многое способны, а ложь их второе имя. Лиза… если её можно так называть тоже лгала, я чувствовал её ложь так же явно, как и её страх. Но я и не думал, что будет просто. Так даже лучше.

– Егор, – позвал я.

Он так успешно сливался с тенью до этого, что когда появился, девушка вскрикнула от неожиданности.

– Куда?

– Обратно.

Егор бережно, но крепко взял девушку под руку и увёл. Я достал сигарету, пусть и старался не курить дома, но сам же часто нарушал это свое правило. Закурил. Дверь на улицу осталась открытой, я слышал, как мерно дышит крупный пёс, как снова начинает накрапывать бесконечный осенний дождь. Когда я покупал этот дом, я надеялся, что вот здесь меня ждёт покой, но нет…

– А если он, – услышал я в отдалении женский голос, – прикажет меня убить, вы убьете?

– Да, – просто ответил Егор.

Я поднялся к себе. Основное крыло здания было построено триста лет назад – наша семья тогда процветала. Затем в течение пары сотен лет помещения перестраивались, надстраивались флигеля, появилось два новых крыла. Дом был чертовски огромен и запутан. Девушке просто повезло, что её определили в самую новую часть здания, в той, что живу я, она проблуждала бы всю ночь.

Уже близилось утро. С некоторых пор я не мог спать ночью, со сном вообще были проблемы. Иногда я не мог уснуть по несколько дней, и тогда голова становилась словно чугунной. Тогда Агафья, а её именно так и звали, ворчала и готовила мне настои из трав. Они не помогали от слова вообще, но бабку расстраивать не хотелось, её нашла Ирма, и она казалась мне такой же странной, как этот дом, родной ему по духу… Я их пил. А потом просто запирался в своих комнатах и надирался, словно свинья, только бы отключить уже эту надсадно гудящую, отказывающуюся спать голову.

Я сбросил одежду на пол, прошёлся босиком. Это было моей маленькой традицией, я любил ходить босиком перед сном. Долго стоял пол душем. Уснуть снова не получалось, я просто закрыл глаза и думал о этой девушке, о Лизе… Странно, но это имя ей подходило, хотя оно казалось мне таким слабым, слишком изнеженным. Оно не подходило девушке, которая мыла пол в офисе наркопритона и метала молнии глазами, и тем не менее сидело, как влитое.

Я все же уснул, но только лишь на полтора часа. Уже поднялось солнце, я не стал дожидаться Агафьи и спустился вниз за своим утренним кофе. Огромный дом как всегда пуст и немного темен, мне кажется, что он не терпит суеты, и поэтому я никогда не привожу сюда чужих людей. Агафья принесла кофе в кабинет, я нетерпеливо кликнул, открывая записи ведущиеся с камер. Прошлой ночью, когда Лиза спала, в её комнате установили ещё одну камеру, прошлую оставили заклеенной. Комната была пуста. Ванная тоже. Я бы встревожился, но футляр со скрипкой стоял на кресле, а без неё девушка бы не ушла.

– Где девушка? – спросил я.

– Обследует первый этаж основного крыла. В данный момент в жёлтой гостиной.

Я допил кофе и устремился туда, в той комнате камер не было, отчасти потому, что она была любимой гостиной Ирмы, а она слежки за собой бы не потерпела. Дверь открылась бесшумно, а моим глазам предстало удивительное зрелище. Девушка стояла на широком подоконнике открытого окна, опустив голову на улицу, соответственно задрав задницу в мою сторону. Складывалось впечатление, что она раздумывает, бросаться ей в пропасть или нет. Вряд-ли она смогла бы себе навредить, окна конечно высоко от земли, но все же первый этаж…

Я позволил себе минуту полюбоваться непонятным действом и оно разъяснилось. Как и запах, совершенно этой комнате не подходящий. Пахло сосисками. Я сто лет не ел сосисок, а тут даже захотелось вдруг…

– Жри скотина, – говорила девушка, голову которой я не видел. – Молочные!

Я подошёл ближе, выглянул. Внизу развалившись на траве лежит Вельзевул, а вокруг него валяется  шесть сосисок. Пёс скосил на меня взгляд и вздохнул, он явно не одобрял то, какой я сброд тащу домой.

– Что вы делаете?

Девушка вскрикнула, чуть не вывалилась наружу, мне пришлось её придержать. Полоска кожи на животе, между майкой и джинсами совсем холодная, видимо на подоконнике девушка уже давно.

– Я так заикой стану, – осторожно обвинила она и отодвинулась от меня подальше, благо подоконник позволял. – Я подкупаю вашу собаку.

– И как, получается? – девушка развела руками, а я снова склонился, выглядывая на улицу. – Вельзевул, ешь.

Сосиски исчезли во мгновение ока, девушка вздохнула.

– Если они вдруг отравлены, – продолжил спокойно я, – я собственноручно откручу тебе голову.

Она спрыгнула с подоконника в комнату, попятилась от меня к дверям, чуть не снеся по дороге крошечный столик, который Ирма привезла из Франции.

– Зачем? – спросила она. – Зачем я вам нужна? Открутите голову мне сейчас, и делу конец!

– Это было бы слишком просто, – пожал плечами я.

– Тогда что вы от меня хотите? Секс? Я могу кричать и сопротивляться. Могу попытаться изобразить девственность. Черт побери, я могу отшлепать вас, если у вас совсем шарики за ролики заехали, или даже изобразить труп. Я не могу уже больше ждать непонятно чего, берите уже, что вам нужно!

– Это было бы слишком скучно, – улыбнулся я.

Глаза у неё карие, с яркими искрами. Кажется, что ими она может испепелить, но эмоции старается держать при себе. Её самообладание даже удивляет, хотя этой ночью, точнее уже на рассвете, она вновь спала в кресле.

– Как прикажете, господин, – сказала она и даже поклонилась.

Я проводил её взглядом, затем сел в кресло. Я сам не знал, как мне с ней поступить. Пока – только жду и смотрю. Только не ожидал, что все, что она сделает, это побегает по мокрому парку и попытается подкупить собаку сосисками. Где она вообще нашла их, эти сосиски? С этой мыслью я направился на кухню.

Огромный дом требовал большого штата обслуги, но я не выносил присутствия чужих людей в своём жилище. По сути, жила здесь только Агафья, той возможно и идти то некуда было, и ночевал дежурный человек из охраны. Теперь ещё девушка, Лиза… Приходящую прислугу я тоже не любил. Поэтому горничные, садовник, повар и прочие необходимые для моего комфорта люди жили в доме, который специально для этих целей построили глубоко в саду, за домом.

Сейчас на кухне была бессменная Агафья и повар, я не знал даже его имени, мне было достаточно того, что он отлично готовит. Оба напряглись – на кухню я ходить не любил.

– Сосиски, – спросил я. – Откуда у неё сосиски?

– Так и знала, – проворчала Агафья. – Что добром не кончится. Пропащая девка, говорю вам, не к добру это… гнали бы её прочь.

– А ещё сосиски остались? Сто лет не ел… с горчицей бы, на обед.

Повар кивнул, и вернулся к котлу, в котором пыхтело, томясь, мясо. А Агафья все так оставить не могла. Подошла ко мне, чуть склонилась так, что её туго затянутый пучок прямо перед моими глазами и зашептала:

– Не кончится добром, помяни моё слово… Вас жизнь ничему не учит, а пора бы.

– Агафья..

– Я Ирме позвоню!

Я устало вздохнул – ещё мне здесь тётки не хватало.

– Выставлю, – пригрозил я. – Без выходного пособия.

Она меня не боялась, а меня вообще все боятся, даже смешно порой, и за одно это стоило уважать древнюю старуху. А ещё Ирма говорила, что её предки служили в нашем доме… не один я на нем помешан, что бы моя тетя не говорила.

Я поднялся к себе. В висках нагнетала ноющая боль. Лекарства не помогут, поможет лишь сон, который сейчас кажется таким же далёким и невозможным, как покой и безнадежность. В офисе меня не ждали, я же планировал спать… в итоге я решил поступить просто и понятно – напиться. В одиночестве, разглядывая огонь в камине, мне так нравится огонь, что Ирму это пугало. Я восстановил каждый заваленный камин в этом доме.

Молчаливой тенью появилась девушка в форме, сервировала низкий столик. На нем сыр нескольких видов, виноград, словно я стал бы его есть, нарезанный ломтиками кусок печеного мяса. Агафья… она всегда старалась напичкать меня едой в такие моменты, словно наличие пищи в моем желудке сделает похмелье менее хреновым. Меня интересовал только пузатый графин с янтарной жидкостью. Сделал глоток – хорошо, но явно недостаточно. От камина пылало жаром, я стянул и отбросил рубашку. Я знал, что мой покой никто не нарушит и позволил себе расслабиться максимально.

К тому времени, как графин опустел на две трети в камине почти прогорели дрова. Я поднялся – поленница аккуратно сложена тут же. Забросил несколько поленьев. Присутствие девушки за своей спиной я почувствовал раньше, чем она произнесла первое слово, стиснул кулаки. Ярость, благодаря которой я имел такую репутацию, булькала внутри, грозясь вырваться наружу. Я ненавижу, когда кто-то просто берет и входит ко мне без моего на то разрешения. Заставил себя досчитать до десяти, и только потом обернулся – не хватало ещё убить девчонку под горячую руку.

– Это поэтому вы меня купили? – спросила вторгнувшаяся на мою территорию девушка. – Потому что никто не спит с вами добровольно?

И указала на мои шрамы. Шторы были задернуты – от солнечного света голова болит ещё сильнее, но за моей спиной горящий камин, и я перед ней как на ладони. Я и все мои шрамы. Один, самый безобидный пересекал грудь по диагонали, некрасивый, багровый, пожалуй, с ним бы я ужился без проблем. Но вот остальные… те, что словно мозаикой покрывают весь мой правый бок, прихватывая и живот, и грудь, уходят на спину, я их ненавижу. Но не делаю ничего, чтобы от них избавиться. Это моя память, это своеобразная печать на моем теле. А девушка… она не имеет никакого права лезть не в свое дело.

– Ты просто моя покупка, – почти прорычал я, продираясь через боль, которая пульсировала в висках. – Я могу просто убить тебя сейчас и никто, понимаешь, вообще никто и слова мне не скажет…

Я шагнул к ней, и вот именно сейчас она впервые по настоящему меня испугалась. Её страх был таким сладким, что казалось, на мгновение даже облегчил мою боль. Но… лишь на мгновение. Я наклонился, подхватил графин и выпил прямо из него. Капля алкоголя скатилась по горлу, на грудь, а потом вниз по шраму, словно это специально пробуренный в моём теле канал для неё.

– Иди сюда, – сказал я девушке. – Если пришла, то иди сюда.

Она шагнула назад, и правильно сделала, я бы на её месте вообще бежал прочь со всех ног. Но правда в том, что бежать ей некуда, даже огромный дом не в силах ее спрятать. Мне даже жаль её, бедную, загнанную мышь. Но сейчас она перешла все допустимые границы, границы, которые поставил ей я. Головная боль грозила просто меня уничтожить, я не мог с ней бороться, она просила сна, но все, что я мог ей дать – алкоголь или кровь, боль была бы рада и тому и другому…

В дверях тёмной фигурой маячит охранник. Он прошляпил девочку. Ей было позволено шарахаться по дому, я сам дал такое распоряжение, так как просто интересно было, что она сделает, как поступит. Но… не в мои комнаты. Никому не позволено видеть меня настолько обнаженным, и дело не в шрамах, плевать на них, я к ним привык. Только камин и литр виски могут лицезреть то, насколько я слаб. Насколько слабым я позволяю себе бывать… И девочку, которая называет себя Лизой, хочется растоптать.

Отмахиваюсь от охранника – нечего защищать меня от девчонки, смешно… Подхожу к ней ближе. Она замерла. Обхватываю пальцами её горло, чувствую, как дико пульсирует венка под моей ладонью. Нет, я не буду её убивать, не сейчас, не за тем я её купил…вынуждаю девушку упасть на колени, а затем падаю и сам – спасибо алкоголю и головной боли. Так и стоим на коленях, напротив друг друга, дверь за охранником закрылась, оставив нас вдвоём. Я смертельно устал, и не хочу уже ничего, даже виски – опрокинувшийся графин расплескал своё содержимое по ковру и теперь по комнате плывёт резкий запах. Я хочу только спать.

– У вас голова болит, – вдруг говорит она. – Сильно. Это не простая мигрень, правда?

– Ты…

Мне хочется её ударить, даже не для того, чтобы ей больно стало, а просто, чтобы перестала уже говорить, снова начала меня бояться.

– Не сражайтесь с собой, – шепчет девушка еле слышно.

А потом легонько касается моего лба пальцами. Они прохладные, особенно в контрасте с жарко натопленной комнатой. Они… приносят облегчение. Когда Лиза отстраняется, мне хочется просто схватить её руку и снова прижать к своему лбу. Но она понимает сама, и прикладывает к моим вискам уже обе ладони. Наверное, смешно выглядит со стороны, стоим на коленях, я держу её за горло, а она меня за голову… Только не видит никто.

– Ложитесь, – просит она.

Я отпускаю её горло и ложусь прямо на ковёр. Она рядом, её ладонь на моем лбу. Мне легче, мне и правда легче. Сознание кружится, то ли алкоголь тому виной, то ли наконец сон… Всё же, сон. Плохо только одно, то, что она видит меня слабым. Черкеса, мать вашу! Слабым, как беспомощный младенец, засыпающий на ковре, который пахнет элитным виски.

– Я не уйду, – обещает она.

Куда бы она ушла, за дверью – охрана.

– Потом я тебя убью, – говорю я, и наконец закрываю глаза, проваливаясь в сон. – Вот проснусь и непременно убью..

Глава 5. Лиза

Уму непостижимо, но он спал. Просто спал лёжа на ковре, раскинув руки в разные стороны. Грудь мерно вздымалась, но я боюсь на него смотреть. Сижу рядом, руку держу на его лбу, словно решила температуру ему померить, да так и осталась… посидеть рядышком. Руку убрать тоже боюсь, мало ли, вдруг проснётся, и вспомнил, что не додушил…

Я просидела так час, благо на стене часы огромные. Один раз дверь тихонько приоткрылась, в комнату заглянул один из охранников, подарил мне гневный взгляд и снова скрылся. У меня рука затекла и спина болит. Утомившись, ноги вытянула, попала пяткой как раз в мокрое пятно от виски. Ещё через полчаса решилась отнять руку и… безмятежность со спящего лица словно ветром сдуло. Я торопливо поменяла позу и положила на лоб другую руку, та слишком устала.

Ещё через тридцать самых тоскливых в моей жизни минут я решилась на него посмотреть. Я и раньше смотрела в его лицо, но Черкес подавлял, вынуждал отвести взгляд. А теперь – совершенно беззащитен, эта мысль даже пугает. Он красив. Причём красив практически классически – ровный нос, пожалуй, чуть длинноват, но это его не портит нисколько. Изящный изгиб скул, мужественный подбородок. Я знаю, что глаза у него серые. Губы… вот ещё немного пухлее и смотрелось бы женственно. Идеальные губы, чётко очерченные… Сейчас, когда он спит, он кажется ангелом. Это если забыть, что проснувшись он обещал меня убить…

Вдоволь изучив лицо своего, подумать только – хозяина, я вернулась к шрамам. Спал Черкес на спине, но я уже знала – там шрамы тоже есть. Один шрам, который по диагонали пересекал грудь, словно деля её на две части, была даже красив. Я едва касаясь провела по нему пальцем, он был идеально ровным. Чем можно было нанести такую рану? Наверняка холодное оружие, острое, словно скальпель, и удар был стремительным. Хотя, возможно я слишком романтизирую и все было гораздо проще и банальнее. Остальные шрамы казались наскоро собранной мозаикой, элементы которой были белого, розового, насыщенно красного цвета. Словно кисть обмакивали в краски этих цветов, и наскоро рисовали ужасную картину на чужой коже.

Эти шрамы начинались у пупка, спускались к паху, под пояс брюк, поднимались к подмышечной впадине. Их я тоже потрогала – кожа неровная, но отторжение или брезгливости не вызывала.

– Наверное, тебе было очень больно, – прошептала я.

Хотелось сказать это со злорадством, но неожиданно не получилось. Поймала себя на мысли, что мне его… жалко. Воистину, бабы дуры. Он купил меня, позволил своей собаке гонять меня по саду, обещал убить, едва не придушил, а мне его жаль. Или уже стокгольмский синдром? Если так, то дайте мне таблеток, я хочу изгнать это из себя.

– Ты не достоин моей жалости, – снова шепчу я. – Да кого я обманываю? Тебе она просто не нужна…

Бросила взгляд на окно – шторы сомкнуты неплотно, сквозь них пробивается свет, падает яркой полоской на ковёр. Слишком далеко от меня, я бы дотянулась до этого кусочка солнышка… Я любила осень. И дожди любила, правда, больше ими в окно любоваться. Очень любила холодную и ясную осень. Когда по утрам морозец, пар изо рта, под ногами хрустит подмерзшая трава и листья, деревья голые, а небо синее-синее, такое прозрачное, что кажется, просто упадёшь в него и сгинешь с концами…

Черкес спал уже три часа, я в который раз поменяла руку. Начала чувствовать себя матерью с крошечным младенцем, когда уснуть страшно, вдруг с ним что-то случится? И сидишь, смотришь на свое чадо не наглядное… только этому чаду больше трех десятков лет и росту в нем метр девяносто.

Сидеть больше невыносимо, я устраивают рядом на боку, убирая одну его руку – устроила её вдоль его тела. Так гораздо удобнее. Теперь его лицо совсем близко. Думаю, что подверг тебя такой боли? Какое чудо позволило остаться твоему лицу таким же красивым, не коснувшись его ни единым пятном боли?

– Кто ты такой? – спросила я.

Черкес не ответил. Зато повернулся на бок и подмял меня под себя. Получилось весьма по-хозяйски. Носом уткнулся в мою косу, одну руку на меня закинул, ногу даже. Зато мои руки наконец освободились. Он горячий такой, у него наверняка температура, славно, что камин погас. С негодованием думаю о его прислуге – лучше бы аспирина принесли, чем виски. А ещё с тоской думаю, теперь точно убьёт… Такие люди не показывают свою слабость, а я лицезрела целый букет различных её проявлений. Он этого не простит, точно.

А Черкес, не зная, какие мысли бродят в моей дурной голове, тяжело вздохнул, стиснул меня своей ручищей, а потом прошептал имя. Женское, чужое, совершенно мне незнакомое.

– Ванда…

Он шептал ещё. Его шёпот был горячим, пах виски, от него мурашки по коже. Мне страшно. Я пытаюсь разобрать слова, но шёпот бессвязен, а сон явно мучает его – тело напряглось, дыхание сбилось. Я вывернулась из его объятий, повернулась, опираясь о локоть. Безмятежности в его лице больше нет, губы сжаты, высокий лоб избороздили морщины.

– Тссс, – говорю я. – Спи, все хорошо.

Касаюсь пальцами его лба, разглаживаю морщинки, каждую… думаю, могла бы просто приду шить его подушкой, а сама страдаю… херней страдаю. Но убить я не смогу, пусть лучше спит, когда он спит мне спокойнее.

Я устроилась рядом так, чтобы он не обнимал меня больше, но мог касаться – так он явно спал крепче. Закрыла глаза. Потом уснула, неудивительно даже, ведь пытка спящим Черкесов длилась уже несколько часов. Когда проснулась – совсем темно, полоски света из-за штор больше нет, камин давно погас. У меня секундная паника, которую я не могу контролировать, лишь усилием воли я не кричу.

Совсем темно, слишком темно, огромная комната прячет от меня Черкеса, я знаю, что он проснулся, чувствую это, мне кажется, я даже слышу его дыхание. И встать страшно, я ползу на четвереньках, а потом утыкаюсь лбом в какую-то мебель, наверное, стол.

– Ты как зверушка, – говорит Черкес. – Вроде милая, но дикая какая-то, и ни хрена непонятно, что там в голове твоей.

Пытаюсь определить, откуда идёт его голос. Много ли в нем ярости? Может, он выспался и подобрел? Сомнительно, но отменный сон творит чудеса… мне бы чудо не помешало, хоть какое-нибудь, хоть крошечное.

– Ты зачем пришла? – спрашивает он. – Зачем сюда пришла?

Это точно стол. Большой рабочий стол. Хочется залезть под него и закрыть глаза – я в домике. Домик эти гарантированная защита, жаль только, что мне давно не восемь лет. Голос Черкеса достаточно спокоен, но этот человек пугает меня своей непредсказуемостью.

– Говори.

– Я просто хотела, – торопливо и сбивчиво начинаю объяснять я, – просто хотела понять, зачем я здесь…

– Поняла?

– Нет.

Черкес хмыкнул, щёлкнула, зажглась зажигалка, осветив его лицо. Он сидел в кресле, все так же, без рубашки, босые ноги, завернутые джинсы. Теперь я хотя бы знаю, где он находится. В случае чего просто побегу в другом направлении.

– Моя голова… как ты это сделала?

Я вздохнула – как объяснить?

– Я умею… успокаивать животных. С людьми никак не получалось, но я умею успокоить паникующее животное…

– Животное?

Черкес засмеялся, от его смеха в этой кромешной тьме мне ещё более жутко, чем было до этого.

– А если я натравлю на тебя Вельзевула?

– Не надо, пожалуйста…

Черкес хмыкнул, затушил сигарету, с хрустом потянулся – я догадалась. Видимо, ему и правда лучше стало… И не похоже, что намерен меня убить.

– Сергей!

Дверь мгновенно открылась, впустила в комнату яркий свет, который вынудил меня зажмуриться. В проёме выросла внушительная фигура охранника, он замер, ожидая приказаний.

– Отведи её обратно… И крыло закрой, погуляла и хватит.

Мужчина шагнул ко мне, крепко ухватил меня за локоть и повел прочь. Я обернулась, но Черкеса в темноте разглядеть не смогла. Мужчина ведёт меня, в коридорах этой части дома ночники по стенам, а я никак не могу понять, который час вообще? И миллионы вопросов в голове, все до единого без ответа.

– А кто такая Ванда? – решилась спросить я.

Охранник замер, словно натолкнувшись на невидимое препятствие, больно стиснул мою руку – синяк будет. Дёрнул меня, вынуждая повернуться к себе лицом. Он был спокойным и невозмутимым, этот человек, иногда мне даже казалось, что он мне сочувствуют.

– Ты совсем тупая? – спросил он с нажимом. – Совсем? Если ты ещё раз спросишь у меня, я разобью тебе лицо. Спросишь у хозяина… значит жить надоело.

И дальше меня потащил, на первый этаж. В проеме одной из дверей стояла старуха. То, что меня волокут за собой, её не возмутило нисколько.

– Спал, да? – с надеждой спросила она.

Охранник кивнул, а старуха перекрестилась. Чудные дела творятся, Господи.

В крыло, которое являлось моей персональной тюрьмой, вёл высокий арочный проход. Двери тоже имелись, но они всегда были открыты. А теперь меня собирались запереть.

– Ну пожалуйста, – попросила я. – Не стоит. Я буду мышкой.

Единственное, что меня успокаивало, так это то, что я могу в любой момент выйти из комнаты. Теперь по сути тоже могла, но тюрьма стала лишь немногим больше.

– Девушка, – вздохнул охранник. Почему-то меня никто не называл по имени здесь. – Это очень старый дом. Доподлинно известно, что здесь имеется три потайных хода. Два мы нашли и отреставрировали, а третий ещё нет. Этот дом полон загадок. Вы можете просто повернуть не туда, а потом мы вас и с тепловизором не найдём.

– Глупости, – возмутилась я. – Не сожрёт же этот дом человека…

– Один раз сожрал, – ответил он. – Идите.

Втолкнул меня в мою часть коридора, закрыл двери. Заскрежетал замок. Я решила действовать на опережение – побежала на второй этаж. Здесь была вторая лестница, которая соединяла моё крыло с другой частью дома. Но… не успела. То ли Сергей бегал куда быстрее, то ли просто попросил кого – заперто. Эту часть дома я изучила достаточно, поэтому знала все ходы и выходы из неё, и все они были перекрыты.

Ночью царила полнейшая тишина, если не считать скрипов, которые издавал старый дом. Я стала жалеть, что у Черкеса немой пёс – лаял бы хоть в саду, все легче. И честное слово, я с тоской вспоминала притон Виктора, там хоть живые люди были, пусть шлюхи и моральные уроды… Окно я открыла нараспашку, плевать на холод, мне хотелось хоть каких-то звуков. Так я узнала, что ночью Черкес уехал, машин не видно, но, судя по всему, от дома их тронулось несколько – высочайшая персона наверняка ездит с эскортом.

В следующие три дня единственным человеком, которого я видела, была старуха. Она приходила трижды – завтрак, обед, ужин. Я пыталась было бастовать и устроила голодовку, но ни к чему она не привела – старуха просто игнорировала меня, молча утаскивала полный поднос обратно.

У меня имелось две футболки, один свитер, одни джинсы и три штуки трусов. Раньше был ещё и лифчик, но я привела его негодность. Наверняка в доме была прачечная, но старуха не спешила мне угождать, в её обязанности входила только кормежка, поэтому каждый день у меня в ванной сушилась очередная смена одежды. Я даже стала думать, что просто сошла с ума, и возможно вообще нахожусь в психушке, а весь этот странный дом – мой глюк. Единственное, что было материальным – скрипка, на которой я не могла играть. Я доставала её из футляра, нежно гладила изгибы, и пыталась воскресить в памяти любимые мотивы. Начинаю тихонько напевать, лакированное дерево согревается, под моими ладонями, а потом… потом я вспоминаю, что так же нежно разглаживала морщинки на лбу Черкеса. Он украл у меня и это, даже чувство единения с молчащим музыкальным инструментом…

Очередной ночью – я сбилась со счету, я услышала шорохи. Я уже привыкла к тому, то дом говорит, но этот шум был явно иного рода. Слишком материален, кажется, его можно потрогать. Мне бы выйти в коридор, тем более я почти обезопасила его от камер, со скуки разбила почти все. Оказалось, что при помощи швабры, найденной мной в кладовой и стула до них можно достать. Но в коридор я не вышла – страшно. В итоге всю ночь лежала в постели, а я перебралась в неё из кресла, и слушала.

День прошёл обычно, а ночью звуки вернулись. Я решила – пора быть мужиком. Взяла свою швабру и пошла в наступление. В конце концов, возможно, про меня забыли все, кроме старухи, и жить мне здесь до конца моих дней. Точнее, её дней – кто меня кормить будет, когда она умрёт?

Я вышла в коридор со шваброй наперевес. Горят ночники – их я тоже включать научилась, но наверху все равно темно, свет слишком слабый и рассеянный. Иду, и мельком думаю, мог ли пробраться в дом к Черкесову преступник? Нет, пожалуй, нет, здесь и так слишком высокая концентрация убийц на квадратный метр площади. Интересно, если меня убьют, это его опечалит? Вот же глупости…

Шум идёт от кладовки. Дверь в неё приоткрыта, хотя клянусь – закрывала. Внутри темно, беру себя в руки и щелкаю светом. На полу лежит сгусток тьмы. Нет, слава богу, не очередной визитер из ада. Это кот. Чёрный целиком и полностью, только глаза круглые зелёные. Он худой, но не тощий, скорее, подтянут. Большой и чёрный, гладкий, словно пантера.

– Ты как сюда попал? – удивилась я. – Здесь все закрыто. Может, есть хочешь? У меня какая-то дохлая птица на ужин, точно она не идентифицирована, но возможно, перепел. Для курицы маловата. Могу угостить.

Я просто соскучилась по словам – говорить самой с собой страшновато. А тут настоящий живой кот, лежит, слушает. Правда, от угощения отказался – подтолкнул мне лапой свою добычу, придушенную мышь. Мышь правда, сдохла не до конца и пискнула, глядя на меня бисеринками глаз.

– Ты ведь даже жрать не хочешь, – поругала я кота. – Давай мы её отпустим.

Кот зевнул и отвернулся, а я отнесла мышь в ящик стола – пусть тут побудет, пока не оклемается. Кот пошёл за мной и все же согласился на кусок птицы. Лёг спать на мою постель, а утром я поняла, что он исчез. Дверь открыта, видимо, он мастерски с ними справляется… Вернулся он на следующую ночь тоже. В моей тюрьме явно где-то есть дырка, проникает же сюда кот? Жаль только, отследить его не удавалось никак.

– Будь душкой, – попросила я. – Ну покажи дорогу глупой женщине.

Кот прищурил зелёный глаз. Посмотрел на меня оценивающе. О, я словно читала его мысли. Справится ли глупая самка снаружи? Там злые люди, там огромный немой пёс…

– Справлюсь, – обещала я.

Кот спрыгнул к кровати и пошёл к дверям. Кстати, открывал он их легко и просто – вис на ручке и она открывалась. Он довёл меня до кладовки, правда, дождался, когда я открою сама. Кладовка длинная и тёмная, окна в ней нет, сюда я захожу только по великой нужде, оказалось, это просто сокровищница. Правда я здесь намусорила, и кот пробирается между пустыми вёдрами, упаковками с туалетной бумагой, и кипами чистых полотенец. Стены декорированы деревянными панелями, я и внимания не обращала, но одна из них отходит от стены на добрый десяток сантиметров. Туда кот и протиснулся, моментально растворившись в темноте такой же густой, как цвет его шерсти. Только глаза и блеснули напоследок. Я расширила проход – дверь открылась легко, значит это один из изученных проходов, о которых говорил Сергей.

– Сейчас пойду, – обещала я. – Найду только фонарик.

Фонарики тут точно были, как и лампы на батарейках и ещё куча всего, я же говорила – сокровищница. Я торопливо надела джинсы и свитер, кеды – вдруг там холодно. Взяла бутылку воды, два фонарика и батарейки. Василек бы надо мной смеялся… Почему вдруг вспомнился?

– Посмотрим, кто кого, – прошептала я и включила фонарик. – Черкес…

И даже не страшно уже, что убьёт. Сколько можно держать меня в этом мавзолее? Лучше уж пусть снова душит… а может мне повезёт и потайной ход ведёт прямо к ближайшему отделению полиции.

Глава 6. Лиза

Скрипку я оставила в комнате. Далось мне это решение непросто, но у футляра и так порвался ремешок. Убить её окончательно это ещё хуже, чем просто бросить. Я её оставила. И шагать за котом во тьму очень страшно, но…что может быть страшнее того ада, который длится в моей жизни уже год? Сначала болезнь Василька. Он был единственным, кто держал меня на плаву после смерти матери.

– Мы сможем, – улыбался он. – Правда, принцесс. И не из такого дерьма вылезали.

Было очень страшно. Благодаря Васильку долгов у нас было даже больше обычного. Он обещал, что заработает. Я ему верила, да, у него всегда получалось… но не теперь, когда отказывают обе почки и лицо синее-синее, одутловатое и неживое. Я сражалась за своего брата до последнего, но даже я не верила, что он выживет. Я сама пошла к Виктору, именно с ним Василек тогда работал.

– Тридцать тысяч долларов, – сказала я. – Мне нужно тридцать. Вы дадите, вы же знаете, что мой брат это деньги… если выживет.

Тогда мы встретились с ним в первый раз. Сейчас мне кажется, что он смотрел на меня слишком проницательно. И деньги дал слишком быстро. Я летела в ловушку сломя голову и не жалея ног. А пересадка почки брата не спасла. Его ничего бы не спасло. Так я и осталась в полной власти банды отморозков, из имущества только скрипка и комната в коммуналке… квартиру мы уже продали.

Это теперь я знала, что то был не ад. Так, подготовка. Тренировочка. Ад именно сейчас начался. Это такой персональный ад в готическом стиле, что подтверждает открывшийся передо мной самый настоящий тайный ход. Свечу фонариком – ступеньки. Никакой страшной паутины по углам, просто ступени и пыль. По пыли тропинка из цепочек следов. Всё кошачьи. Этот ход не кажется мне заброшенным, он слишком чист, но им явно не пользуются.

– Кооот, – позвала я в темноту. – Кот, ты где?

Если честно, ума не приложу, какого пола было сие животное, но твёрдо решила, что кот. Может потому, что смотрел на меня с чувством превосходства? Мне страшно и очень хочется вернуться в свою клетку, по я спускаюсь по ступеням, и эхо повторяет звук моих шагов тихо, шёпотом.

Мне всегда нравилась старина. Она меня завораживала. Например, моей скрипке двести лет. И здесь тяжёлые даже на вид, давящие стены, не кирпич, не бетон, нет. Камень. Темно-серый, уложенный огромными, вытесанными кусками. Раньше я пришла бы в восторг. Теперь камень давит. Но я иду, немного успокаивает только то, что кот, судя по всему, здесь частый гость – кругом в пыли его следы.

– Кс-кс-кс!

Тишина. Спускаюсь вниз. Ступени крутые, шагать тяжело. Здесь, внизу длинный тоннель. В стенах удерживаются в металлических гнездышках масляные, давно пустые лампы. Иногда в стенах двери. Я понимаю, что они ведут в сам дом, возможно даже, замурованы, но даже не пытаюсь открыть – вломиться на кухню к старухе или в спальню к Черкесу мне не улыбалось. Периодически тоннель сужался так, что мне приходилось идти боком.

А потом я увидела кота. Он сидел на полу перед приоткрытой дверью и с увлечением намывал свое, явно мужское, хозяйство. Через дверь сочится свет, едва-едва, но в этом царстве тьмы он как глоток свежего воздуха.

Я понимаю, что сбежать не получится. Этот ход слишком короток, чтобы вести наружу – я и сотни метров не прошла, а дом огромен, слишком огромен. Я где-то внутри, а это тупик. Можно конечно пойти назад, но… я не пойду. В конце концов, терять мне нечего, а мой «хозяин» вовсе обо мне позабыл. Слава богу.

– Чему быть, того не миновать, – шепчу я и тяну на себя дверь. – Теперь-то я узнаю все твои мерзкие секреты…

Я говорю это и дому, и Черкесу. Я уверена – секретов хватает у обоих. За дверью открывается лестница наверх, пыльные крутые ступени ведут наверх, оттуда тихонько сочится свет, я шагаю, а за спиной чуть тихо фыркает кот – он в меня не верит.

Эта часть дома словно старше была, даже камни поросли то ли мхом, то ли плесенью, серой, почти бесцветной в свете фонаря, пушистой на вид. Кот лениво зевнул, а я протиснулась в щель – дверь здесь застряла намертво, спасибо генетике, которая даже на убойном вскармливании держала меня в форме. Наверх ступени. Скользкие, крутые. Ещё одна дверь. Кот легко, играючи взбегает наверх и выходит туда, куда я хочу и боюсь.

Наконец решаюсь и я. Это комната. Она очень большая, блекло серая, словно выбеленная временем начисто, лишенная красок. Если весь остальной дом был стар, но мастерски отреставрирован и красив, вот здесь на самом деле понимаешь, что это старое, очень старое здание. Стены уходят ввысь, местами с них свисают клочья поблекших обоев. Под ними штукатурка, а местами красный, точнее рыжий уже кирпич. В комнате три больших окна, из них видно ту часть сада, которую мне доселе лицезреть не доводилось. Больше ничего особенного.

Вышла в коридор. В моем крыле почти все двери заперты, зато здесь – нараспашку. Отчасти потому, что старое дерево рассохлось и с трудом ходит в петлях. Странно, что за избирательность в любви к своему дому? А я больше чем уверена, если Черкес любит что-то в этом мире, то это его дом. Я иду дальше, и высокие створчатые двери приводят меня в самый настоящий бальный зал.

Под ногами скрипел паркет, который местами сложился гармошкой. Но в высокие окна лился свет, отчаянно прозрачный, в нем кружились пылинки, пустота и неожиданная гармония этого места меня заворожили. Я закрыла глаза. В каждой девочке, девушке, женщине, не важно, в каждой – живёт принцесса. Оказывается, и во мне она все ещё жива, не сдохла от поганости этого мира. Солнечное тепло щекочет веки, но я не открываю глаз. Скольжу вперёд.

В ладонях зудит – они просят скрипку. О, я уже подобрала чудесную мелодию для этого заброшенного места. Я бы сыграла ему «Лебедь» Сен-Санса. Я буквально слышала, как плачет скрипка, встречался ли вам инструмент, который может плакать? Нет, только скрипка… Я бы оплакивала былое величие этого зала, судьбы, которые здесь решались, и любовь… Непременно – трагическую. Только в такой любви есть смысл, ибо ничего хорошего из неё не выйдет…

Я танцевала под мелодию, что звучала только во мне и для меня. Но… этот дом не желал принимать меня. Может, он хотел, чтобы я сыграла ему по-настоящему, ему мало было одних лишь моих фантазий. Половица паркета скрипнула и проломилась под моими ногами, я упала, ушибив колено. Перевернулась на спину, посмотрела в высокий потолок. На нем фрески, что уже облупились, рисунок угадать невозможно. Пахнет пылью и запустением. И да, я пленница дракона, но не принцесса, нет. И никто не спасёт меня из высокой башни. Тогда я заплакала, в первый раз, за последние месяцы, благо моих слез никто, кроме кота не видит.

Затем поднялась на четвереньках. Все так же кружатся в танце пылинки – они то слышат мою музыку. Кот сидит и смотрит на меня, терпеливо ожидая. Наверное, ему кажется, что я не дойду обратно. А я вижу дверь. Она открыта нараспашку, как и многие двери здесь. Там внутри темно. И я ползу туда, так и поднявшись с четверенек, пачкаясь в пыли. Кот предупредительно орёт, он зовёт меня назад. А меня туда, как магнитом…

Там очередная комната. Ступени идут наверх, там – сцена для оркестра. Мне туда не нужно… здесь страхом пахнет. На полу бурые, почти чёрные капли. Это может быть что угодно, может здесь потолок течёт… Я иду по ним. Вскоре вижу мазок на стене. А затем чёткий отпечаток – отпечаток руки. Прикладываю свою сверху – рука женская. Если приглядеться, я вижу даже разводы линий судьбы на ней. Мне кажется, судьбы была поганая. И ещё – не стоило ломиться в тайную комнату синей бороды, не стоило…

Мне кажется, нужно идти дальше. Что я там увижу? Бездыханное тело, что пролежало тут множество лет? Или вдруг, что страшнее всего, совсем не множество? Свежее, юное, женское тело… Я накрутила себя донельзя. В моей голове теперь Вивальди – его «Летняя гроза». Никогда не любила его, мне казалось, он таит в себе угрозу, как это место, как его хозяин, они друг другу под стать…

Кот снова кричит и возвращает меня в реальность. Бегу назад – страшно. Одно из окон разбито, видимо именно так кот пробирается в дом, я слышу в него шум двигателей. Выглядываю. Перед домом останавливается пять автомобилей. Услужливый мужчина открывает дверь, из машины выходит Черкес. Сразу же закуривает… Я смотрю внимательно, так, при ярком солнечном свете, да ещё и не боясь, я его ещё не разглядывала. Он красив, да. Только красота его мрачная. И он… снова меня чувствует, как в тот, самый первый день, когда нашёл меня взглядом среди десяток тёмных окон и казалось, заглянул в самую душу. Отбрасывает сигарету, и идёт в дом.

А я бегу. Мне кажется, он придёт, просто проверить. Мне нужно, важно вернуться, хотя-бы, чтобы не узнал и не наказал… Чтобы не помешал вновь сюда вернуться. Мне кажется, эта комната будет ждать меня, и в следующий раз я посвящу ей больше времени, а пока бегу через тёмный тоннель, спотыкаюсь, падаю, только бы успеть до своей комнаты первой…

У меня слишком долго не было толковой физической нагрузки и поэтому забег меня просто вымотал. Еле дышу, в боку колет, ещё и на ладони содрала кожу упав. Вся в пыли, проход казался чистым, но только лишь казался. Я ввалилась в кладовку, прикрыла тайную дверь, только не до конца, во-первых, я не знаю, как ее потом открыть, а во-вторых, чтобы ко мне смог вернуться кот. Снова упала – споткнулась об упаковку со средствами для уборки.

Мне казалось, что я слышу шаги Черкеса. Странно даже, но была уверена, что сегодня он непременно придёт, хотя до этого заглядывал ко мне лишь раз, посмотреть на родинку, которой нет. Он наверняка бы догадался. Хотя бы потому, что чистота в моей тюрьме идеальная, а мной словно дымоход чистили. Я начала раздеваться. Скинула свитер, даже футболка под ним в пыли. Торопливо расшнуровала кеды. В итоге не пыльные у меня лишь трусы, лифчика давно уже нет. На полу передо мной горка грязной одежды, а теперь я и правда шаги слышу в коридоре, это не плод моей больной фантазии.

Стопку вещей и кеды я запихнула под кровать. Только успела выпрямиться и дверь открылась. В моих мечтах я стояла ровно, с гордо выпрямленной спиной, а на деле сжалась, съежилась, грудь прикрыла руками. Черкес не один, с ним два человека охраны. Они отводят глаза, а Черкес смотрит прямо на меня. По его взгляду разобрать, что он думает, невозможно. Он же шагает ко мне.

– Руки убери, – попросил он.

Мне стыдно. Моя жизнь была разной, чаще всего – дрянной. Но… до последних месяцев мне удавалось щадить чувство собственного достоинства. А теперь… они не смотрят, говорю себе я. Охрана. Для них я только покупка, вещь, которая принадлежит хозяину. Они побоятся на меня посмотреть, я не им принадлежу. Зато Черкес – смотрит. И если я не сделаю, как он сказал, то его люди отбросят ложную скромность, и просто вынудят меня… я убираю руки.

Он смотрит. Внимательно смотрит. Так, словно во мне есть нечто отличное от других женщин. Нет, я знаю, что моё тело красиво, мне просто повезло. Но… оно обычное. А Черкес обходит меня вокруг, разве только языком не цокает. На мне трусики, обычные, в прошлом белые, но от постоянных стирок руками несколько растерявшие свою белизну. Я не хочу стыдиться их, не по своей вине я оказалась заперта здесь, но все равно стыжусь.

– Довольны? – мне хотелось, чтобы в моем голосе был вызов, но получилось не очень.

– Ты всегда ходишь обнажённой?

– А почему бы нет? Или я должна испытывать стыд перед вашими привидениями? Больше я никого не вижу.

Он словно раздумывает, забывает обо мне, о моей наготе. Я, пользуясь моментом, снова закрываюсь руками. Глаза в пол, и не думать, главное не думать о своём унижении, о том, сколько их ещё впереди будет. А Черкес вдруг удивляет меня.

– Ты нужна мне, – вдруг заявил он. – Одевайся.

– У меня нет одежды. Вообще никакой.

Точнее есть, но в пыли и под кроватью. Черкес закатывает глаза, все трое выходят из комнаты. А через полчаса, за которые я успела вытряхнуть и очистить от пыли одежду мне принесли большой хрусткий пакет. В нем несколько комплектов нижнего белья – все дорогое, но предельно скромное, без изысков. Несколько смен одежды. Коробка с фирменными кроссовками. Свитер. А ещё лёгкая осенняя куртка. Мне дано устное распоряжение – одеться для выхода на улицу. Сейчас, быстро.

Я мельком вспомнила про то самое голубое платье… даже удивительно, что мне не принесли одежду той девушки, я уже уверена, что девушка была. Одеваюсь, охранник стоит за дверью и терпеливо ждёт, затем ведёт меня к выходу из моей тюрьмы.

На улице и правда солнечно. Морозно слегка. Я не знаю, куда меня ведут, но рада этой возможности хотя бы пройтись по улице, а ещё рада тому, что адского пса не видно. Машин несколько, Черкес наверняка в одной из них, но меня везут одну. Я кручу головой, чтобы осмотреться при свете дня, понять хотя бы, в какой части города мы находимся. Этот район не в центре, но недалеко от него. Я вспомнила, мы с Васильком здесь гуляли. Тут много, очень много старых домов. Часть из них давно снесли, а какие-то жемчужины спрятали за огромным забором, как и дом Черкеса.

Едем мы в сторону от города. Проскакиваем район с типовыми высотками, въезжаем в пригородные посёлки. Пересекли один из них, затем в лес. Мне бы стало страшно, но я сомневаюсь, что Черкес будет увозить меня в лес, чтобы убить. Он вполне мог сделать это и в городе, а затем скормить своему дому.

Наконец мы притормаживаем у ворот, они открываются, въезжаем внутрь. Дверь машины открывается, на меня обрушивается вал запахов. Пахнет сеном. Навозом. Лошадьми. Это конюшни. Участок просто огромный, наверное, здесь и ипподром есть. Я шагаю за тем, кто меня привёз, Черкеса, как всегда, не вижу. А мы входим в большое здание, идём тёмным коридором, затем попадаем в сами конюшни. В стойлах лошади. Они фыркают, когда мы проходим мимо, вытягивают головы – им интересно.

– Эта? – спрашивает высокий бородатый мужик. – Смешно.

Он один из группы ожидающих нас мужчин. Черкес тоже здесь, но на меня он даже не смотрит, заглядывает в стойло. Кстати, у всех стойл верхняя часть открыта, лошади могут вытаскивать голову, а тут окошко зарешечено.

– Пусть попробует, – пожимает плечами Черкес. – Застрелить коня мы всегда успеем.

Я поняла, что от меня требуется – похоже, Черкес мне поверил. Шагаю к стойлу, в котором держат животное, прижимаюсь лицом к металлической сетке. Это конь, кобыла точно не может быть такой огромной и мощной. Он жмётся к задней стене своей маленькой тюрьмы, не делает попытки напасть, но я вижу, что стойло сильно пострадало от его бешенства. Деревянные детали погрызены, на стенах следы копыт, сама сетка на двери продавилась, видимо, пытался вырваться.

– Купили две недели назад, – объясняет мне мужик. – Не жрёт, падла. Одному из наших руку сломал, второму устроил мозготряс. Все только руками разводят, а мы за эту скотину столько денег выложили…

Я не знаю, чем я смогу помочь. Я люблю лошадей, но ни разу не видела по настоящему разъярённое животное. А бокс тем временем открывают, вталкивают меня внутрь и сразу же захлопывают за моей спиной. Мило, очень мило. Конь смотрит на меня, дышит шумно, вижу, как трепещут его ноздри, как напряжена каждая мышца его тела. Смешно, но он кажется похожим на Черкеса.

– Уйдите, – прошу я мужчин. – Он вас боится.

Они послушно делают несколько шагов назад. Черкес курит, я чувствую, что этому коню не нравится сигаретный дым. Мне хочется шагнуть к нему, провести ладонью по мощной шее. Он красив, этот конь. Он такой белый, что глазам больно. Даже заточение в этой клетке не смогло лишить его красоты. Но пока я стою на месте, мне не хочется ни сломанных рук, ни сотрясения мозга. Хватит того, что у меня жизнь сотряслась.

– Ты боишься, – я шепчу тихо, так, чтобы не услышали мужчины, только конь, которому адресованы мои слова. – Тебя продали и заперли в клетке… Удивительно, но я тебя понимаю. Я знаю, что это такое.

Решаюсь и делаю крошечный шажок к нему. А потом все же тяну руку и касаюсь шелковистой, даже на вид, шкуры.

Глава 7. Богдан

Все отступили на шаг назад. Я – шагнул вперёд. Мне было интересно, как она поступит, эта испуганная девочка. Коня было жалко, да, он был прекрасен, он стоил много денег, его планировали поставить на скачки. Но… неуправляем. Специалисты только руками разводили, а держать животное на транквилизаторах совсем не вариант. Кони становятся медлительными и тупыми, от них даже приплода здорового не получить. Одного такого коня я собственноручно пристрелил пару лет назад. И… сердце кровью обливалось. Лошадей всегда жальче, чем людей.

Но я уже давно понял, что жизнь и сантименты несовместимы, а сострадание часто не по карману даже мне. Поэтому будет нужно – пристрелю снова. И даже уверен, что будет, не сможет эта девушка помочь. Так, последний шанс для очистки совести, словно её вообще можно очистить. Он никого к себе не подпускал, этот конь, но я все же рискнул, приобретя его. Осталось надеяться, что рискнул не напрасно.

Она шептала ему. Я слышал шёпот, но не мог разобрать слов. А потом… шагнула и руку протянула, коснулась его шкуры. Когда привезли его, эта шкура лоснилась, а теперь – жалкое зрелище. Конь замер, девушка замерла. Я и не заметил, как затаил дыхание. Напрягся главный конюх. Он не знал… не знал, что жизнь девочки ничего не стоит. Она настолько же моя, как этот конь. Я могу убить их обоих.

Все случилось стремительно. Конь взвился на дыбы, просто взметнулся белоснежной молнией. Девушка упала на пол и свернулась клубком. Конь бросился к дверям и они сотряслись от удара. Всё смешалось, и люди, и кони… кто-то из моих вскрикнул, что вовсе никуда не годится – в любой ситуации требуется сохранять невозмутимость.